Схватить мечту

     Наши мечты откладываются в памяти и лежат там, как клад в сундуке, тускнея и дожидаясь своего Аладдина. Большие мечты и маленькие, недостижимая бриллиантовая диадема и скромная серебряная монетка, невесть как попавшая в компанию золотых.

     Одной снежной зимой 1983 или 84 года такой монеткой закатилась мне в голову мечта погладить... Но отступлю немного назад, в лето. По дороге на дачу я впервые достаточно близко увидел зайца – не одноклеточного из зоопарка, а вольного и большущего, размером с сидящую овчарку. За собаку я его и принял вначале, и вдруг понял – заяц!

     Заяц, свесив ухо набок, замер столбиком на дорожке между дачных домиков, шагах в двадцати. Поводил вторым ухом и косился на меня. Я тоже замер, положив на него оба глаза. Был заяц замечательно сер – не блеклой серостью утучненного дождливого неба, а светлой пушистостью вербной сережки!

     Тут заяц прыгнул в подзаборную траву – кенгуру! кенгуру! – и дал стрекача. Только уши да задние лапы мелькали среди метелочек пырея.

     Упрыгало солнечным зайчиком лето. Рыжей белкой проскочила осень. Пришла зима – белая, как сало на нитке для юрких синичек.

    Красный и распаренный вошел я в дом, расчистив двор от искристого снега, поставил отогреваться заиндевелую лопату, и только-только сменил ботинки на тапочки, как  в курятнике испуганно вскудахтнули куры. Из окна кухни, в просветах замысловатого рисунка мороза, я увидел что-то пушисто-серое, промелькнувшее и исчезнувшее за сараями. Заяц! Заяц!!!

    А что? Домик наш стоял на окраине лесопарка, тропинками уходящего в вольный лес. Белки к нам на орех не раз забегали. Почему бы зайцу не забежать? На хлебушек, которым мы кур кормим.

     Наскоро обувшись, я выбежал из дома. Зайца и след простыл, но и простывшие следы четко виднелись на простыне снега, нападавшего после того, как я разбросал по сторонам одеяла и перины. И это были следы кота.

     Под вечер я увидел и самого кота. Он свернулся калачом на крыше, возле дымохода. Серый, как дым из трубы. Дымок. Пушистый-пушистый на вид. А на ощупь? И вот тут желание погладить кота и закатилось в меня серебряным зимним солнцем.

     Передвинув поближе к трубе лестницу, с которой мы сбивали с водостока сосульки и чистили от снега крышу, я азартно полез наверх. Перекладины заскрипели так, что и папа с мамой в доме услышали, не то, что кот. Когда я добрался до крыши, от него только черная проталина осталась.

     Утром я с куском вареной колбасы долго рыскал между сараями с «кыс-кыс-кысом» на все лады – от восторженно-призывного до умильно-ласкательного. А в конце – уныло-безнадежного. Вышел отец с ковром и выбивалкой. «Не пойдет. Дикий... » – только и сказал он и принялся выбивать из ковра пыльную душу.

    Коты и кошки у нас дома появлялись часто, но не задерживались. Дом стоял спиной к лесу, рядом с автобазой и семенными складами, отгороженный от жилых кварталов перекрестком. Такой себе городской хутор. Котят и кошек нам подбрасывали регулярно, и они сразу просились в дом. Но дома их удержать было невозможно.

     Весной, да и в другие сезоны, они бегали через дорогу по зову кошачьего сердца – в частный сектор, где полно дам и кавалеров. Кто попадал под машину, кто просто оставался в более оживленном кошачьем районе. И ко времени появления Дымка плошка под батареей на веранде бесхозно пустовала. Только Дымок в дом не просился.

     Несколько дней кот на глаза не попадался. Лишь цепочки следов-цветочков оставлял. Да еще недоеденную крысу. Но как-то, возвращаясь с лыжной пробежки, я опять увидел его на крыше возле дымохода. Меховый калач напомнил подаренную финскую шапку-ушанку из серой дымчатой овчины. Шапка оказалась мне мала, отцу – тем более. И уже третий год ждала своей моли на полке шкафа.

     Лез я по лестнице к трубе без всякой надежды, но с куском ливерки и старой фуфайкой. Устроил коту на месте проталины лежбище и колбасу оставил.

     Утром я снова влез к дымоходу. Колбасы, как ни бывало. Положил Дымку еще пару кусков ливерной радости. Так продолжалось с неделю. Кота это подкрепляло, но меня к мечте погладить его не приближало ни на коготь. 
 
     Вместо крыши я стал класть колбасу на погребе – напротив окна кухни. Там еще калина росла, о ствол которой всё перебывавшее у нас кошачье племя почему-то обожало точить коготки.   

     Колбаса пропадала и с погреба, однако увидеть этот момент удалось мне лишь однажды – Дымок пробежал по шиферному гребню, схватил кусок кровянки зубами, как мышь, и галопом помчался с нею куда-то за сараи.

     Ну, не капкан же было на него ставить! Хотя мысли о хитрой западне или ящике-ловушке вызревали в моей распираемой мечтой голове. И только лень и неумелость мастерить что-то своими руками спасли Дымка от захлопывающейся коварной ловушки.

     Мечта всё пихала меня локтем в бок. Как-то раз я достал из шкафа дымчато-овчинную ушанку и погладил ее.

     Мама с папой надо мной подтрунивали и предлагали приманить кота валерьянкой. Или кошку для него найти. Тем более, что февраль уже сменился мартом.

     Тут Дымок, повинуясь инстинктам, пропал – лично занялся поиском подруги, не иначе. Я боялся, что навсегда. Минуло месяца полтора, и я нашел в саду перышки от синички. Птичку было жаль, но может это Дымка лап дело?

     Кота я увидел на следующий день. Дымок поселился в заброшенном дровянике с окнами без стекол, из которого ему легко можно было удрать. Что котяра и проделал, когда я туда сунулся, продираясь с закрытыми глазами сквозь вековую паутину.

    Мечта зудела, чесалась. Я стал класть колбасу на старую дырявую сковородку перед дровяником. Еда исправно исчезала. Тогда, начиная гениально задуманную комбинацию, я на пять дней перестал кормить кота. А потом положил кусок кровянки на сковородку, а сам демонстративно встал у груши, шагах в двадцати, и замер в ожидании.

     В тот день Дымок выйти не соизволил. Переожидал меня и уволок колбаску, когда я ушел. Это повторялось дней десять, но я всё так же терпеливо стоял поодаль, пока сил хватало. В колбасном отделе меня давно встречали, как родного. А родители посматривали сокрушенно – учебу совсем забросил.

     Мечта грозила стать манией. Но однажды, в один пресерый майский день, когда я жался к стволу груши от по-заячьи косого дождика, а ливерка плавала в сковороде, как колбасный суп, Дымок внезапно метнулся из дровяника, цапнул колбасу, несколько мгновений смотрел на меня, и скрылся в черном прямоугольнике дверей сарая. 

     С тех пор кот стал выходить за угощеньем, не дожидаясь моего ухода. А я день за днем, оставляя колбасу, отодвигал сковородку на пару сантиметров дальше от дровяника...

     А потом случилось вот что. Возвращаясь с институтских отработок вдоль своего забора, я заметил под кустом малины свернувшегося калачом Дымка. По этой обочине, с узеньким, а иногда условным тротуаром, редко ходили люди. И Дымок расслабился. Он был всего метрах в пяти, и не услышал моих шагов – по дороге как раз проехал грузовик, с натужным ревом взбираясь на пригорок. А черные выхлопные газы заслонили острый кошачий нюх.

     Серая шапка-мечта дремала совсем рядом, и мой план превращения кота в ручное домашнее животное рухнул. Подождав приближения следующего грузовика,  я сделал несколько осторожных шажков под рев его мотора. Легковушки, почти бесшумные, я пропускал.

     Спустя четыре грузовика, я был уже над котом. Под прикрытием КамАЗа-рефрижератора, присел возле Дымка на корточки и занес руки... Сердце колотилось так, что я удивлялся – как это Дымок его не слышит.

     Бережно-бережно погрузил я пальцы в серую теплую шерсть, как будто весь лес разом схватил – всех зайцев, белок, лис, волков, всех медведей в малиновых кустах, замшелые мягкие стволы деревьев, дым над костром, бархатные пальцы камыша, вельветовую куртку прошлогодних листьев на плечах земли да пуховый платок предрассветных туманов... Под руками ёкнуло пушистое сердце, рванулось пружиной из рук и. не издав ни звука, протиснулось между серыми штакетинами и скрылось за углом дома.

     А я долго еще сидел на корточках. Понимал, что Дымка уже не приманить, жалел, что не сдержался... и не жалел, ведь варежки леса всё еще грели руки... Мимо проносились машины. Водители посматривали на меня – странный, мол, парень, сидит один чего-то на обочине. А мы сидели вдвоем – я и сбывшаяся мечта.