Отказываюсь - быть... часть вторая

В Тбилиси я остановился в небольшом мансардном номере частной гостиницы, и первое, что мне бросилось там в глаза - это книжный шкаф в углу, до отказа набитый книгами. Все они были на русском языке. Я обрадовался: есть, что почитать ночью. Но шкаф оказался запертым на замок. И я сразу понял, почему. На одной из полок, тремя отдельными стопочками лежали прижизненные издания поэтов «серебряного века», и среди них сочинения Марины Цветаевой. На эти сборники мог покуситься любой почитатель книжных раритетов, не слишком чистый на руку.
Утром я завёл разговор об этом богатстве с хозяйкой гостиницы, выразив своё удивление по поводу того, что все книги русскоязычные. И она рассказала мне о том, что её прабабушка, бабушка и мама преподавали русский язык и литературу в гимназиях и школах, а теперь она хранит эти книги как семейную реликвию. И я попросил её лишь об одном: дать мне хотя бы на полчаса пролистать один из сборников Цветаевой, что она и сделала с чисто грузинской благосклонностью к гостям.
А я, в благодарность за это, подарил ей свой сборник рассказов, изданный, как у нас говорят, «Самиздатом». И хотя хозяйка гостиницы была уже немолода, но намного моложе меня, я, зная, что её зовут София Зурабовна, осмелился на такую дарственную надпись; «Софико от автора». Она прочла её и сказала с грустной улыбкой: «Так звала меня только мама…»
Сборник «Ремесло», который я выбрал для чтения, был издан в 1923-м году в Берлине, где в то время Цветаева жила в эмиграции. Он не содержал в себе ничего нового для меня, но я читал давно знакомые мне стихи с каким-то чувством благоговения и и счастья.
Этим же днём я решил подняться по канатной дороге на Сололакский холм к крепости Нарикала, так как в 1960-ом году, когда я был в Тбилиси последний раз, этой дороги еще не было. Но я и подумать не мог, что поднявшись туда, я вновь встречусь с творчеством Марины Цветаевой.
На смотровой площадке Сололакского холма было тесно и шумно. Многочисленные торговцы сувенирами и хачапури зазывали покупателей, группы разноязычных экскурсантов громко восторгались увиденным, экскурсоводы с помощью мощных мегафонов умоляли их не подходить к обрыву.
И вдруг в этом шуме и гаме, совсем рядом с собой, я услышал мелодичную музыку. Я оглянулся и увидел рыжего парня с веселыми глазами, который под аккомпанемент чонгури пел грустную песню на грузинском языке. Я включил свою видеокамеру и, не выключал её до конца песни, хотя она была очень длинной.
Песня и её исполнение мне очень понравились. Я положил в бейсболку, лежавшую у ног певца, пять лари и спросил:
- А о чём эта песня?
Парень молча достал из сумки толстый блокнот и, открыв его на нужной странице, протянул его мне.
Заголовок был жирно написано  красным фломастером:
                Памяти Нины Джаваха
И далее следовал русский текст песни, который поразил меня своим содержанием и стройностью стиха. Мне даже показалось, что я уже читал что-то подобное, но не мог вспомнить у кого и когда.
И каково же было моё изумление, когда под его последней строчкой я прочёл:
«Марина Цветаева, 1909-й год».
- А кто же перевёл этот стих на грузинский язык? – вырвался у меня вопрос.
- Я! – гордо ответил певец.
- Трудно было?
- Совсем нет. Его можно легко перевести на любой язык, даже на китайский, потому что это стихотворение сразу западает в сердце любого человека.
С вашего позволения я приведу его здесь полностью:

  Всему внимая чутким ухом,
  — Так недоступна! Так нежна! —.
  Она была лицом и духом
  Во всем джигитка и княжна.

  Ей все казались странно-грубы:
  Скрывая взор в тени углов,
  Она без слов кривила губы
  И ночью плакала без слов.

  Бледнея гасли в небе зори,
  Темнел огромный дортуар;
  Ей снилось розовое Гори
  В тени развесистых чинар…

  Ах, не растет маслины ветка
  Вдали от склона, где цвела!
  И вот весной раскрылась клетка,
  Метнулись в небо два крыла.

  Как восковые — ручки, лобик,
  На бледном личике — вопрос.
  Тонул нарядно-белый гробик
  В волнах душистых тубероз.

  Умолкло сердце, что боролось…
  Вокруг - лампады, образа…
  А был красив гортанный голос!
  А были пламенны глаза!

  Смерть окончанье — лишь рассказа,
  За гробом радость глубока.
  Да будет девочке с Кавказа
  Земля холодная легка!

  Порвалась тоненькая нитка,
  Испепелив, угас пожар…
  Спи с миром, пленница-джигитка,
  Спи с миром, крошка-сазандар.

  Как наши радости убоги
  Душе, что мукой зажжена!
  О да, тебя любили боги,
  Светло-надменная княжна!

Прошу обратить внимание на последнюю строчку.
«Светло – надменная княжна»...
Именно такой была надменность Марины, чего не заметил тонкий знаток людской психологии Илья Эренбург.
А теперь я расскажу о третьем эпизоде, связанном с Цветаевой. Это произошло вечером того же дня и было для меня сначала не слишком приятно, потому что меня заподозрили в деяниях, которые противны моей душе.
Прямо у гостиницы, в которой я остановился, было несколько магазинчиков, в которых продавались овощи, горячий хлеб и вино.
Проходя мимо них, я увидел живописную группу мужчин, сидевшую прямо посреди тротуара на складных стульчиках. А у их ног был постелен небольшой коврик, на котором находились атрибуты обычного грузинского застолья: трёхлитровый баллон красного вина, лаваш, сыр и зелень.
Когда я проходил мимо, то услышал вдруг фразу, сказанную вычурно и почти без акцента:
- Молодой человек, не соизволите ли присоединиться к нашей честнОй компании?
Эти слова произнес мужчина приятной и благородной наружности с полуседой головой, которому, на, мой взгляд, было лет шестьдесят, а, может быть, и больше, если учесть, что старики -грузины - народ моложавый.
Все остальные выпивохи при этих словах засмеялись, так как назвать молодым человеком старика восьмидесяти лет, совершенно седого, бородатого и согбенного было, конечно же, смешно.
Пить вино мне совсем не хотелось, да и компания эта мне не понравилась, но помня, что на Кавказе нельзя отказываться от приглашения выпить, я ответил в столь же изысканном стиле:
- Благодарю вас, генацвале. Сочту за честь посидеть рядом с вами за одним столом и выпить рог вина за здоровье наших родных и друзей.
Мужчины сначала удивились моему красноречию, но потом снова рассмеялись, видимо, потому, что они пили вино не из рога, а из больших чайных чашек зеленого цвета.
Самый молодой из них освободил для меня стульчик, а сам сел прямо на тротуар, подвернув под себя по-турецки ноги. Тут же все присутствующие назвали свои имена, из которых я запомнил лишь имя человека, пригласившего меня к столу. Его звали Гиви. И после первой же чашки вина, выпитой за наше знакомство, он начал задавать мне вопросы: кто я, откуда, зачем приехал в Тбилиси, есть ли у меня жена, дети и внуки.
Я ответил ему, что я пенсионер, бывший учитель русского языка литературы и английского языка, приехал из Краснодарского края, чтобы увидеть места, в которых побывал пятьдесят семь лет тому назад, работая гидом –переводчиком в «Интуристе» и сопровождая группы туристов по Военно-Грузинской дороге из Орджоникидзе в Тбилиси; жена умерла три года тому назад; у меня есть два сына, один внук и две внучки, один правнук и две правнучки.
После каждого моего ответа все восхищенно говорили «В-а-а-ах!», и только один Гиви как-то нехорошо улыбался.
Наш диалог стремительно развивался, но я чувствовал, что он может закончиться для меня каким-то немыслимым провалом.
Гиви перешел к вопросам о моей работе в Интуристе:
-  Англичанам нравился Тбилиси?
- Да, очень.
- Турбаза в Верийском районе их устраивала?
- В то время её только начинали строить. Я привозил их на старую турбазу, которая находилась в двух шагах от площади Свободы. Правда, тогда она носила имя Ленина.
-Я помню эту старую турбазу,- сказал пожилой человек в шапочке–сванке. – Она была маленькой и одноэтажной...
Гиви перебил его:
- А туристы спрашивали что-нибудь о Берии?
- Нет…
- А как ты относишься к нему?
Меня стали раздражать его вопросы и ответил резко и коротко:
- Плохо отношусь…
- А ты грузинский язык знаешь?
- Нет, всего несколько слов…
-Не обманывай меня. Ты обязательно должен знать наш язык.
- Почему? – удивленно спросил я.
И тут Гиви сказал такое, что мне стало страшно:
- Потому что ты русский шпион. Тебе надо понимать, о чем говорят наши люди, и передавать это в Москву.
Я встал, собираясь уйти, так как разговор мог закончиться избиением меня как русского шпиона.
Сядь! – сказал мне бородатый грузин в овчинном жилете. – Разве ты не видишь, что этот болтун совсем выжил из ума? Раньше он был большой человек, а сейчас – ничто, пустое место. Вот ты работал простым учителем в школе, а он –доцентом в университете. Но преподавал тот же предмет, что и ты: русский язык и литературу. А теперь этот предмет или вообще выбросили из программы, либо штаты сократили, и Гиви живёт только на пенсию. Которой ему не хватает, потому что он любит выпить и вкусно закусить. Вот он и выдумывает всяких шпионов и вредителей. Он и про меня сказал, что я враг собственного народа, потому что я открыл вот этот маленький магазин, где продаю овощи и фрукты. Мы все для него нехорошие люди...Не обращай на него внимания. Ты видишь, он даже не обижается, когда я говорю о нем плохо.
И действительно, Гиви выслушал эту свою характеристику спокойно, словно соглашаясь с ней.
Потом неожиданно спросил меня, пряча глаза за чашкой с вином:
- А каких грузинских писателей и поэтов ты знаешь?
Вопрос был совершенно нейтральным, и я ответил на него, уже ничего не опасаясь: -
- Важа Пшавела, Тициан Табидзе, Константин Гамсахурдия, Ираклий Абашидзе , Нодар Думбадзе...
- Молодец! – похвалил он меня, словно и не говорил недавно, что я русский шпион. – А теперь назови, пожалуйста, трёх русских поэтов, которых ты считаешь самыми великими.
- Пушкин, Лермонтов, Есенин, - не задумываясь выпалил я.
- С первыми двумя я соглашусь, - задумчиво произнёс Гиви, - а вот на третьем месте должна стоять Марина Цветаева.
Я вздрогнул... Трижды за один день, в далекой Грузии, где власти хотят, чтобы их народ ненавидел всё русское, я услышал имя Марины Цветаевой.
А Гиви продолжал тихо и улыбчиво, ничуть не походя на выжившего из ума бывшего доцента:
- Я говорю это не потому, что Марина перевела на русский язык многих наших поэтов. Причем перевела блестяще, сохранив их своеобразие и грузинский стиль. Я ценю в ней прежде всего глубину чувства, которое выплескивается в в незабываемый стих. Как, например, в этот:
               
                Вот: слышится — а слов не слышу,
                Вот: близится — и тьмится вдруг…
                Но знаю, с поля — или свыше —
                Тот звук — из сердца ли тот звук…

  И я понял, что Гиви, вероятно, кроме того, что потерял работу и стал, как выразился старик, «пустым местом», пережил еще и любовную трагедию, вспоминая о которой, он читает стихи Цветаевой.
  И еще я понял, что, несмотря на решительное: «Отказываюсь – быть…», поэзия Цветаевой живёт и будет жить вечно, потому что она созвучна мыслям и чувствам всех людей, читающих ее стихи …

  Через два дня я покидал Тбилиси.
Собрав свои вещи, я вышел на балкончик, с которого открывался вид на прекрасные тбилисские дворики. В дверь постучались, и вошла хозяйка, В руке у нее была моя книга,
- Сегодня дочитала все ваши рассказы, - сказала она. - И почти всю ночь проплакала, прочитав вашу «Смотровую площадку»
Я не знал, радоваться мне или извиниться перед ней за невольно причинённую боль.
А она открыла ключиком замок книжного шкафа, поставила в него мою книгу и сказала слова, которые я буду помнить до конца своей жизни:
- Вот теперь вы всегда будете рядом, вы и ваша любимая Цветаева…