Первенец богемы в России

Владимир Петрович Бурнашев (1810-1888) был даровитым, но беспринципным литератором, способным с одинаковой легкостью и хвалить, и бранить по заказу. Ровно 60 лет проработал он в литературе, не оставив о себе доброй памяти. Сын преуспевающего чиновника, Бурнашев родился в Петербурге, но провел детство в Орле, куда его отец был вице-губернатором, затем вернулся в столицу. Получив поверхностное образование в частных пансионах, восемнадцати лет он дебютировал в литературе, сочинив за одну ночь по поручению издателя журнала «Отечественные записки» П. П. Свиньина прочувствованную статью, посвященную памяти вдовствующей императрицы Марии, и вставленную в уже печатавшуюся книжку журнала. Дебют оказался удачным: юный автор был «обласкан» здравствующей императрицей, получил «аметистовый перстень с бриллиантовой пылью», приглашения в дома нескольких сановников, а главное - редактор «Северной пчелы», самой читаемой русской газеты того времени, предложил ему постоянное сотрудничество - «откапывание  русской гениальности, особенно по части мастерства и художеств». В результате в газете стали регулярно публиковаться статьи Бурнашева под общим названием «Отечественная промышленность», посвященные искусным мастерам - резчикам, табекерщикам, изготовителям черепаховых, перламутровых, роговых изделий, а также торговцам и фабрикантам.

Большая статья о табачном фабриканте Василии Жукове, напечатанная в трех номерах «Северной пчелы» в декабре 1832 года, принесла ее герою миллионное состояние - она была замечена Николаем I, во всеуслышание порекомендовавшим на разводе караулов великому князю Михаилу Павловичу, заядлому курильщику, попробовать жуковский табак. Высочайшая рекомендация послужила лучшей рекламой, и многие гвардейские офицеры, участвовавшие в разводе и также бывшие любителями курения, устремились в магазин Жукова.

Бурнашев сочинял и составлял многочисленные пособия и руководства по сельскому хозяйству, скотоводству, домоводству, кулинарии, кожевенному, валяльно-войлочному и иным производствам. Составленный им «Опыт терминологического словаря сельского хозяйства, фабричности, промыслов и быта народного» (первое издание такого рода в России) в двух томах заслужил высокую оценку В.И. Даля.

С середины 1830-х годов Владимир Петрович  приобрел значительную известность как детский писатель. Его книжки были занимательны, но страдали от переизбытка назидательности, что видно даже из названий: «Павлушины друзья, или Не все золото, что блестит», «Нет худа без добра, или Лекарство от лени». Составленные им  «Прогулки» и «Беседы» представляли собой свод бессистемных сведений по истории, географии, быту, естествознанию, экономике, ботанике и пр. «Господин Бурьянов (под этим псевдонимом выходили книги Бурнашева для детей – А.К.)  все-таки самый усердный и деятельный писатель для детей, - писал В.Г. Белинский, - и   если бы в литературной деятельности этого рода все ограничивалось только усердием и деятельностью, т.е. если бы здесь не требовалось еще призвания, таланта, высших понятий о своем деле и, наконец, знания языка, то мы бы первые были готовы оставить за ним имя какого угодно гения, начиная от Гомера до Гете…» (т. 2. С. 375).

         По признанию Бурнашева, гонорары, получаемые им в эти годы, превышали жалованье члена Государственного Совета, поэтому он предпочел литературную деятельность службе чиновника, и в 1849 году вышел в отставку. Впоследствии, когда его положение в журнально-издательском мире пошатнулось, и он начал нуждаться, то  пожалеет о таком решении, не выслужив срока, должного для получения пенсии.

Наделенный дарованием мемуариста, умевший занимательно рассказывать о людях, наделяя их меткими характеристиками, описывая быт и нравы ушедшего времени, Бурнашев в 1870-е годы выступил в роли мемуариста, печатая в различных журналах и газетах фрагменты своих воспоминаний, подписывая их «Петербургский старожил» и «Старый  петербуржец». Так, его мемуары на протяжении целого года точно занимательный роман публиковались из номера в номер в журнале  «Русский вестник». Правда, знаменитых людей автор видел только мельком. Единственная встреча с Лермонтовым, с которым они не были знакомы, оказалась мимолетной. Однако это не помешало Бурнашеву опубликовать в журнале «Русский архив» обширные воспоминания, основанные на рассказах его гвардейских сослуживцев. (Фрагменты этих мемуаров уже в середине ХХ века вошли в издание «Лермонтов в воспоминаниях современников»)

Мемуары Бурнашева вызвали значительный интерес, их охотно печатали многие газеты и журналы. Так продолжалось до тех пор, пока одна из публикаций не произвела скандал. Поэт А. Подолинский, которого Бурнашев назвал в числе посетителей литературных вечеров Н.И. Греча, написал в редакцию, что на вечерах Греча не бывал. За одним критическим замечанием последовали и другие. Один из читателей указал на 52 ошибки мемуариста.  Помимо мелких неточностей были отмечены и значительные. Так, мемуарист неверно указал отчество человека, бывшего первым сановником Российской империи в царствование Николая I - граф Бенкендорф был назван Александром Федоровичем (вместо Христофорович). И такая ошибка, допущенная мемуаристом, осталась незамеченной никем из редакции журнала «Русский вестник», начиная с корректора и кончая редактором.

Воспоминания Бурнашева критиковали за пристрастность, хронологические и фактические неточности, за извращение фактов. Многих раздражал развязный тон мемуариста, вызывающая сомнение живость рассказа, явная беллетризованность  воспоминаний - казалось странным, что спустя несколько десятилетий можно было дословно запомнить речи описываемых людей.

 Особенно резко выступил против  мемуариста журнал Ф. М. Достоевского «Гражданин», писавший в статье «Современная хлестаковщина», что рассказы Бурнашева «кишат несообразностями, всякого рода анахронизмами, явными выдумками, решительными невозможностями».  Подобные критические высказывания отразились в остроумной пародии Н.А. Лейкина - издателя лучшего в 1880-е годы юмористического журнала «Осколки», в котором деятельно сотрудничал молодой Антон Чехов:

«Это было еще до потопа. Как сейчас помню, в день Кирика и Улиты я был приглашен на завтрак к его превосходительству Кирику Кузьмичу Безносову, по случаю высокоторжественного дня его ангела. Он в то время жил на Фонтанке в казенном доме, на том самом месте, где теперь протекает Лиговка, и занимал место директора паровой живодерни, состоя в четвертом классе. Швейцар Фомка, у которого во время нашествия гуннов мыши отъели левое ухо, улыбаясь, отворил мне дверь, и я увидел самого хозяина. Он сидел в роскошном вольтеровском кресле, подаренном ему его двоюродной сестрою, Анной Спиридоновной Затыканьевой, урожденной Колумб. Она приходилась теткой датскому принцу Гамлету и была замешана в восстаньи готтентотов во время действия Коммуны. Кресло, на котором сидел хозяин, было сплетено из комариных ног и было выкрашено кровью райских птиц, взятых из Ноева Ковчега. Одет он был в прелестный бухарский халат из паутины и был в опорках на босу ногу. Опорки эти некогда принадлежали историку Геродоту, были привезены из Ярославля книгопродавцом Лисенковым и его превосходительство до самой смерти не снимал их - когда же он умер, то он похоронил их в новом дубовом гробе. Лысые волосы его, окрашенные в зеленую краску, стояли дыбом и были жирно вымазаны патокой. Гости были уже в сборе. Тут был гражданинский сочинитель князь Мещерский, Александр Кач, квартальный надзиратель Держиморда, французский палач Самсон, Гомер, только что написавший тогда свою Иллиаду и продавший ее на Апраксин двор книгопродавцу Маврикию Вольфу по четыре копейки за строчку. Также виднелась седая голова актера Петра Каратыгина и вишневый парик Фаддея Булгарина.

Меня особенно поразил один из гостей. Это был молодой человек, лет восьмидесяти пяти, щеки которого цвели, как наливной лимон. Одет он был в серую сибирку, сапоги со скрипом и в суконную фуражку с заломом, какую обыкновенно носят подмосковные фабричные, когда они бывают на дворянских выборах в Китае. Он ходил промежду гостей и обрезывал перочинным ножом с их фраков пуговицы. Тут же были: Павел Иваныч Чичиков, молодой англичанин Давид Копперфильд и испанский Дон-Кихот. Но обратимся к делу.

   - Как ваше здоровье, ваше превосходительство? - обратился я к хозяину, учтиво придерживая шпагу, и поцеловал у него руку.

   - Ничего, только вот ящер одолел,- отвечал он и крикнул: - Отчего ты не по форме одет?

   Я смешался, стал осматривать свой мундир и, к ужасу моему, заметил, что на мне вместо мундира надет женин чепчик, а вместо шпаги висит казацкая нагайка, которой я за час перед сим дрессировал моего ученого воробья, сбираясь с ним идти на медведя.

   - Виноват, ваше превосходительство! - прошептал я.

   - То-то, виноват! На сей раз прощается, а в другой раз я посажу тебя на гауптвахту и заставлю читать повести Бажина. Мне его сиятельства-то совестно! - проговорил, он, указывая на Держиморду.

   Тот покосился, вынул из-за уха кусок сапожного вару, смазал им свои усы и, выпив рюмку керосину, отправился в Александрийский театр на бенефис Филиппо, где он должен был быть по наряду и брить на барабане лбы купцов, решившихся сесть, вместо райка, в первый ряд кресел.

   По уходе его гости оживились и стали играть в чехарду, которая тогда только-только начала входить в моду во всех аристократических домах. Первый раз я играл в нее на балу у Дюка Иллирийского.

   - Душевно рад, что ушел этот князь Держиморда,- проговорил хозяин, радостно потирая руки.- Претяжелый человек! - прибавил он.- Вчера я встретил на Елагиной его метрессу, маркизу Помпадур. Едет в коляске на белых мышах и так нос задирает, что просто беда! Я ей поклонился, а она выставила мне язык. Однако соловьев баснями не кормят! Пожалуйте-ка хлеба-соли откушать! Вот, например, отличный жареный крокодил. Его мне прислал в замороженном виде из Архангельска покойник Бетховен. Вот музыкант-то, доложу вам! Одно только, что он не пишет ничего и кроме бабок ни на каком музыкальном инструменте не играет. Пожалуйте, господа! Крокодил отменный, его готовил мой крепостной повар Андрюшка, ученик Ришелье, а я всякий раз перед приготовлением этого блюда всыпаю ему на конюшне тридцать горячих, и мера эта помогает: так вкусно приготовит потом, шельмец, что язык проглотишь!..

   Я подошел к крокодилу и хотел у него отрезать себе левое крылышко, но вдруг заметил, что за то же самое крылышко держится восьмидесятипятилетний молодой человек в серой сибирке. Глаза наши встретились и сверкнули. Он обругал меня по-турецки, а я его по-персидски; он обругал меня по-арабски, а я его по-татарски; он меня по-еврейски, а я его по-гречески; он по-латыни, а я уже по-русски! Он вскипятился и схватился за стул, а я поднял нагайку, но в это время хозяин бросился посреди нас и сказал:

   - Как, разве вы не знакомы? Рекомендую: Владимир Петрович Бурнашев, а это известный писатель Вильям Шекспир, приехал к нам в Петербург для того, чтобы тайно похитить и увезти в Лондон знаменитого трагика Марковецкого.

   - Очень приятно! - пробормотал я, и мы с чувством пожали друг другу руки.

   - Однако, Владимир Петрович, вы хорошо образованы, коли ругаетесь на всех языках! - проговорил он на чистом французском диалекте с немецким акцентом.

   - Еще бы! - отвечал я.- Да меня еще при Павле хотели сделать за это испанским посланником, но я отказался. Тридцать тысяч курьеров присылали, но я все-таки отказался. Я и теперь мечу прямо в истопники к князю Белосельскому!

   - Прочтите что-нибудь из ваших стихотворений? - упрашивал меня Шекспир.

   Я поломался и прочел мое известное стихотворение: "Чижик, чижик, где ты был".

   - Роман "Битва русских с кабардинцами" не ваш? - допытывался он.

   - Мой. Все знаменитые романы мои. Даже и "Парижские тайны" и "Петербургские трущобы" написал я.

   - Где вы обыкновенно пишете?

   - Я пишу обыкновенно на каланче Московской части. Там уж никто не мешает. А вы?

   - А я, напротив, люблю многолюдие, и все мои лучшие драмы и трагедии написаны мною в Туликовых банях.

   - Очень приятно, очень приятно! - проговорил я и через четверть часа, поблагодарив гостеприимного хозяина за хлеб, за соль, расстался с ним и отправился домой, но прямо домой не поехал, а завернул к Держиморде и подробно донес ему на Безносова, как тот называл его тяжелым человеком и как ругал его метрессу.

   - Благодарю! Сто раз благодарю! - проговорил он.- Ты верный служака! А Безносову достанется! Я упрячу его туда, куда Макар и телят не загонял! Эй, вестовой!

   Держиморда ласково распростился со мной и дал мне на чай целковый.

   Подъезжая к моему дому, сердце мое трепетало от радости. Я сознавал, что, донеся на гостеприимного Безносова, я исполнил долг службы".

 
После подобных критических замечаний публикаций Бурнашева в периодике редакции стали отказываться от его сотрудничества. Настойчивые попытки выпустить отдельным изданием три тома «Воспоминаний» не имели успеха.            

         Чтобы как-то прожить,  Бурнашев в 1874 году вынужден был заниматься редактированием в Третьем отделении докладных записок на высочайшее имя - сотрудничество в печально знаменитом учреждении оттолкнуло от него тех немногих литераторов, с которыми он еще общался.

К 1877 году Владимир Петрович окончательно впал в нищету - он безрезультатно предлагал свои услуги по переводу с французского языка и корректурной работе, составлению сборников и компиляций, историческим разысканиям по материалам Публичной библиотеки, искал место домашнего секретаря, библиотекаря или чтеца.

Табачный фабрикант В.Г. Жуков, повстречавший в нищете того, кто 40 лет помог ему разбогатеть, сжалился над ним - Бурнашев в 1877-1882 годах был у него чтецом. Жуков обещал завещать ему 10 тысяч рублей на издание книги о нем. Бурнашев приступил к работе над объемистым хвалебным сочинением, однако после смерти фабриканта завещания не оказалось. Обманутый в своих надеждах, Бурнашев коренным образом переработал книгу, превратив из хвалебно-патетического сочинения в сатирическое «Самородок-самодур. Сто эпизодов из анекдотично-эксцентричной некогда (с 20 по 60-е годы) громко знаменитого Василья Григорьевича Жукова». Не имея возможности издать «Жуковиаду», Бурнашев решил разыграть ее в лотерею, но желающих участвовать не нашлось.

   О том, в каком состоянии оказался некогда знаменитый литератор, писал Н.С. Лесков: «…я нашел его совершенно без средств, без помощи, обернутого оконною шторою из зеленого коленкора и ползавшего на четвереньках» (. 558). «Страдальческое положение его было ужасно, а Литературный фонд, к которому несчастный старик обращался, не торопился сколько-нибудь облегчить его бедствие. Надо было достать средства, чтобы заплатить его долги и поместить его пансионером в порядочную больницу. В помощь от Литературного фонда он уже не верил».

         Лесков не замедлил обратиться с письмом к редактору-издателю влиятельной газеты «Новое время» А.С. Суворину:

«6 ноября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Мне приходится навещать умирающего Бурнашева. Ужас нищеты и горя, в которых он находится, невозможно передать словами. Он буквально гол и ходит на четвереньках, потому что не может распрямиться. Конечно, я ему не в силах помочь сколько нужно, ибо нужно все. Он поручил мне просить Вас «от умирающего» напечатать о нем обращение к общественной помощи, не скрывая его имени. Я исполняю эту просьбу и прилагаю при сем текст для обращения. Если это возможно, - не откажите. Он брошен всеми решительно, и хотя, быть может, он и сам неправ, но страдания его ужасны, а он - человек... За верность его просьбы я перед Вами отвечаю.
                Преданный Вам
                Н. Лесков».

 
В «Новом Времени» была напечатана небольшая заметка без подписи, а затем в «Петербургской газете» появилась статья Лескова «Больной и неимущий писатель». Через 4 дня было собрано более 500 рублей, и Бурнашев помещен в Мариинскую больницу, а затем и Литературный фонд прислал 50 рублей.

В очерке «Первенец богемы в России», напечатанном в 1888 году в «Историческом вестнике», подводя итоги жизни и творчества небесталанного, но совершенно беспринципного литератора, после изучения оставшихся после его смерти рукописей Лесков называет его родоначальником российской журнальной богемы:

 «В понятиях о литературной честности и достоинстве так называемых «направлений» Бурнашев мечется во все стороны и часто один и тот же редактор сегодня у него «благороднейший», а завтра «подлец». Иногда прямо - одно зачеркнуто, а другое надписано. Понятие о том, что «благородно» и что «подло» естественно должны были много претерпевать у человека, который без всякой особенной борьбы прошел через все журнальные направления… Очевидно, что у самого этого человека никаких   собственных взглядов и стремлений не было, и он не почитал их нужными, а писал в том духе, в каком требовалось, и это он называл литературою. Он не терпел и не желал ничего претерпеть ни за какое убеждение - литература для него не была искусством и служением исповедуемой истине или идее, а у него она была средством для заработка, и только. За это он и претерпел горькую участь…»