В тени Титана

Гиперион вошел. Он весь пылал
Негодованьем; огненные ризы
За ним струились с ревом и гуденьем,
Как при лесном пожаре, – устрашая
Крылатых Ор. Пылая, он прошел…

О чём подумал Геракл, когда впервые увидел Атланта, держащего небо? Что за мысли молниями проносились в его голове, при взгляде на этого гиганта? Вот он, стоит в великолепном летнем саду Гесперид: напряжены мускулы, сведены колени, на плечах его замер голубой небосвод. От важности и неизбежности этой тяжкой работы могучая шея склонена в полупоклоне. Высочайшая награда, совмещённая с суровейшим наказанием. И стоящий перед ним Геракл, герой о котором сложат легенды и воспоют в тысячах хвалебных гимнов. Сын Зевса, полубог. Защитник людей и рыцарь древних времён, тех самых времён, когда мир был ещё молод, а земля не знала ни горечи напалма, ни вспышек атомной бомбардировки. Но даже он, тот самый человек, чьё имя гимном будет греметь в веках, и чьи подвиги никогда не забудут потомки, даже он ничтожен по сравнению с древним титаном. Титаном, что позволил самой истории человеческой цивилизации начаться, взвалив на себя непосильную для любого другого ношу. Настоящая машина жизни и смерти, стоит которой лишь на миг расслабиться, и небо тут же рухнет вниз, погребя под своими огненными осколками и Афины, и Спарту, и Фивы. И у полубога, стоящего в тени этого гиганта, для достижения своей цели остаётся только один способ…

***

Земля умирала. Задыхалась под тяжестью пороховой гари, осколков снарядов и грязи талого снега. В самой её смерти было что-то невероятное. Спелый южный чернозём, плоть от плоти богини Деметры, медленно испускающий дух от яда, которым сочились остовы подбитых танков и заваленные трупами траншеи. А над всей этой ужасной картиной – замершее в недвижении тёмно-серое небо, осыпающееся комками такого же серого снега и чёрной сажи.

Несмотря на середину зимы и приличный холод, пот с меня тёк ручьями. Я едва успевал вытирать его с открытой части лица, прежде чем солёные струи ужами заползали под ткань балаклавы и начинали нестерпимо жечь разбитые губы. По обе руки от меня раздавалось тяжёлое и жаркое дыхание таких же бедолаг, как и я. Повсюду мелькали красные, запыхавшиеся лица, иногда скрытые чёрными полотнищами военных масок. Лязгали подтяжки на потёртых ремнях автоматов, громыхали металлические крышки фляжек. Наш взвод отчаянно ловил редкую минуту передышки. Каждый отдыхал как мог, но, тем не менее, все были в состоянии боевой готовности. Суровые лица, оружие снято с предохранителей, а пальцы дрожат на спусковых крючках. Одно неправильное слово, одно неверное движение, один взгляд командира и мирные переговоры моментально превратятся в кровавую бойню.

Они стояли друг напротив друга. Молодая девушка в чёрной полувоенной форме, чьи волосы прикрывал красного цвета берет, а на рукаве болталась светло-фиолетовая повязка. И Наш, конечно же, как всегда в белом мундире. Любил Он понтоваться, очень любил. Всё хотел походить на тех старых генералов, которых избрал своими кумирами, и с которых брал пример. Даже пенсне одно время носил. Потом, правда, дел куда-то, видимо, и впрямь неудобно было. Конечно, всё это позерство не мешало быть ему хорошим, нет, просто отличным командиром. Иначе бы мы за ним не пошли. Что нам, воякам прошедшим Город и Столицу, с боями прошагавшим почти всю Страну, какие-то золотые эполеты. Нам дело подавай. Вот Он и подавал. Не успевали расхлёбывать.

Анька Молчунья всё-таки очень эффектная девушка. Даже полевая форма на ней сидит идеально, подчёркивая всё, что нужно. И разводы копоти на гладком, не смотря ни на что, личике, нисколько не умаляют её красоты. Настоящая боевая подруга, валькирия нового века, будто пришедшая прямиком из боевиков тридцатилетней давности. Даже имя у неё отсылает к классике. Сразу вспоминается усатый комдив его разудалый порученец. Персонажи, помимо всего прочего, многочисленных анекдотов.Все же помнят, что такое «нюанс»? Ну и их знаменитая пулемётчица, как же иначе. Война её очень состарила, правда. Говорят, она потеряла то ли мужа, то ли молодого человека ещё тогда, в сентябре. И что-то необратимо изменилось в этом красивом хрупком человеке.Ей лет двадцать пять примерно, вряд ли больше. Но в чистых светлых глазах плещется такая боль, что невозможно передать словами. Невозможно выдерживать её взгляд. Просто потому что рискуешь утонуть в этом чёрном океане отчаяния. Мы как-то раз, ради интереса, на одном из привалов залезли с парнями на её страничку в социальной сети. Она её уже давно не ведёт, понятное дело. Времени у вождя революции как-то особо и нет на все эти глупости. Но страничка сохранилась. Ничего такая. На профильной фотографии сидит в каком-то сквере, книжку старую читает. На стене в основном котики разной степени милоты, а в аудиозаписях куча пост-рока. Невозможно представить её бесстрашно ведущей людей на штурм полицейских заграждений. Но такова наша эпоха. Когда даже из глаз молодой красивой девушки на тебя смотрит старуха, видевшая и людскую гибель, и горящие хаты, и смерть любимого человека.

О Нашем же ничего такого сказать нельзя. Тоже молод, тоже хорош собой. С таким, знаете, мужским шармом. Нет в Нём никакой слащавости, но и какая-то показушная брутальность тоже отсутствует. Ни глубоких шрамов, ни суровых татуировок, ни бугрящихся мускулов. Есть только стальная осанка и серьёзный крепкий взгляд. И небольшое бельмо на левом глазу – результат ранения. Сразу видно, что Ему в жизни только два платья к лицу: либо военная форма, либо спецовка рабочая. Он-то уж точно не будет котиков в Интернете постить. И от нас, несмотря на все свои понты, не дистанцируется. Тяготы военной жизни переносит стойко, баб в штабное помещение не водит, с солдатами из одного котелка ест. А когда дело доходит до командования войсками, тот тут ему сам чёрт не брат. Хотя, говорят, из очень простой семьи. За спиной три курса техникума и посёлок городского типа в качестве малой Родины. Успел, по слухам, даже в тюрьме отсидеть, правда, за что – так выяснить и не удалось.

Стоят они друг друга.

Договариваются о чём-то. Не иначе как об обмене пленными. Вчера на правом фланге мы с светло-фиолетовыми в рукопашной сошлись. Ещё туман был, хоть глаз выколи. Пока резали друг друга, пока кололи да кулаками молотили, совсем перемешались. А как по позициям обратно разошлись, то поняли, что нас двунадесять языков, причём с обеих сторон. Наши у них остались, а их, соответственно, с нами отошли, думали, в контратаку. Ну и повязали. Что мы их, что они нас. Даже и стыдно как-то. Кому расскажешь – не поверят. Действительно, как можно не заметить, что с тобой в одном строю идёт фиолетовая повязка? Или остаться во вражеской траншее, потому что ты к этой самой повязке привалился плечом и спросил «Отбили?». Имея в виду, конечно, позицию. А она тебе с усталой радостью ответила «Отбили!», имея в виду атаку. Такой конфуз только на войне может произойти. Получилось это настолько нелепо, что дошло аж до высшего начальства. Вот и припёрлись большие шишки прямо на линию фронта, расхлёбывать всю эту кашу. А мы рядом стоим, с каждой из сторон по два взвода, для солидности и для охраны. Ни дать ни взять, бандитская разборка. Разве что вместо кожаных курток – военная форма, и «старшие» по фене не ботают.
Командиры стоят на расстоянии трёх шагов друг от друга. Переговариваются. О чём – не слышно. У Аньки на лице озорным чертёнком пляшет ехидная улыбка, руки упёрты в бока сжатыми кулаками. Наш же – как на параде. Спина ровная, смотрит тяжело, с вызовом. Лишь голова его слегка наклонена вбок. Верный признак того, что начальство сегодня в хорошем настроении. Хочешь чего-то у командования попросить – подходи только когда Он так голову держит. Зелёный свет, в таких случаях, тебе почти обеспечен. Смотришь на них – и не понимаешь. Повсюду война, кровь, что-то догорает и щёлкает вдали, наверное, какая-то боеукладка. А они стоят, как два пятиклассника, и беседы ведут. Похмыкивают ещё так саркастически. Как будто какую-то компьютерную игру обсуждают, ей-богу.А на самом деле решают вопрос человеческих жизней.

– Во блин… – протягивает стоящий рядом со мной Лёха. Здоровенный, мордатый, под два метра ростом тридцатилетний бугай, кровь с молоком. У такого детины даже оружие было большое: Лёша таскал на своём горбу чёрный как смоль пулемёт «Печенег», для устрашения обмотавшись лентами с патронами. От стандартной «семьдесят четвёрки» он отказывался наотрез, ссылаясь на то, что хочет в сторону врага стрелять, а не чихать.

 – Не салажата вроде. Не первый, блин, год воюем, а ты посмотри как обосрались. Псы войны, у каждого по пятнадцать боевых операций, мля. Ага. Детский сад «Звёздочка» на прогулку вышел, а не ветераны в атаку ломанулись. Этож надо уметь, своих с чужими перепутать…

И громко, по-молодецки загоготал.

Это нервы, скорее всего. Просто нервы. Чего ещё ожидать от человека, который пару дней назад пережил страшный рукопашный бой, а сегодня его ни свет ни заря подняли и погнали трёхкилометровым маршем на натуральную бандитскую «стрелку»? Стоит сказать, что мы, так или иначе, все были в лёгком ступоре от сложившейся ситуации. Дикое напряжение, переживание за судьбу наши пленных товарищей и молниеносный марш-бросок с полной выкладкой, всё это вылилось в милый диалог наших командиров. Стоят, понимаешь, на поле из тающего снега, спокойно разговаривают. Никакого кипиша, никакой чернухи. Вон вдалеке тёмным забором лесок какой-то виднеется. Где-то там, за пепельным маревом, очереди трещат автоматные. Благодать.

Нервы. Мы уже просто не выдерживаем. В последние дни бои идут один за другим, не давая нам ни минуты покоя. Каждый из нас вымотан, как тягловая лошадь времён поднятия целины. Напряжение буквально витает в воздухе, расходится горячими волнами головной боли. Все, что мы, что революционеры, похожи на охотничьих собак, ждущих только свистка, чтобы тут же сорваться с места и вцепиться в горло неприятелю. И мне, наверное, стоит радоваться хотя бы этой секундной передышке и, последовав примеру своих товарищей, глотнуть воды из фляжки, смачивая шершавое горло, или достать из полупустой мятой пачки длинный цилиндр сигареты, чтобы чуть-чуть унять дрожащие руки. Но я не могу. Смех моего боевого товарища стал для меня каким-то шило в мягком месте, не дающим никакой возможности сосредоточиться ни на ещё не начавшемся бое, ни на редком отдыхе. Я чувствовал, как на моём лице, против моей воли начинает плясать улыбка. Как израненные губы начинают оголять ряды стройных, но пожелтевших от сигаретного дыма и жуткой солдатской пищи, зубов. И как разносится из-под чёрной ткани маски громогласный, совершенно мне незнакомый, мой собственный смех.

Я тону в этой лавине облегчения. Смеюсь и не могу, просто не могу остановиться. Из-за моего гогота трясётся плохо зафиксированная разгрузка, пляшет в руках автомат, выпадает из пальцев уже почти закуренная сигарета. И мой радостный вопль становится тем самым снежком, что вызывает лавину. Сразу за мной, тоже не в силах совладать с собой, заливается тонким, почти девичьим, смехом мой сослуживец Андрюха. А через минуту оба взвода ржали как кони. Приступ накрыл нас волной, как облако веселящего газа. И ничто не могло остановить этот адский ураган напряжения, входящий, наконец-то, из человеческих тел. Какое идиотство, право слово. Не смогли распознать, кто друг, а кто враг…

С той стороны баррикад на нас сперва глядели волком. Ну, а как ещё? Враги же, в конце концов. Потом, когда мы все стали чуть ли не на земле лежать, покатившись со смеху, начали глядеть как на умалишённых. А потом до нас донеслись первые, ещё неуверенные смешки, раздающиеся со стороны повязочников. Смех заразителен, это правда. Через некоторое время настала очередь революционеров надрываться от хохота. И никакой уже не осталось вражды. Защёлкали металлические предохранители, преграждая пути стальным затворам. Взвизгнула ткань, трущаяся об ткань, и взметнулись черные стволы автоматов, уставились своими мрачными дулами в серое небо. И уже не враг перед тобой стоит. Тот же человек, с такой же красной кровью, молящийся в той же церкви, что и ты, и смеющийся на твоём родном языке. Вон он, посмотри. Согнулся в три погибели, за живот держится, угомониться не может.

– Эй, орлы! – раздался голос из такого вражеского, но такого родного лагеря. – У вас табаку не найдётся?

– А ты поближе подойди да попроси! – крикнул незнакомому курильщику в ответ Лёха.

– А я подойду да возьму! – донеслось ему в ответ. – Только не стреляйте, мужики, лады?

– Давай канай уже сюда, пока я добрый…

От стоявшей напротив толпы отделился невзрачного вида мужичок и, закинув автомат за спину, направился к нам, на ходу поправляя свою фиолетовую повязку, уже изрядно почерневшую от гари. За ним, чуть погодя, не стреляют ли, последовали ещё двое. Почти мальчишки, основной костяк великой революции. Таких молодых пацанов там было подавляющее большинство. И даже гибнуть они сейчас стали чуть реже, всё-таки обучать новобранцев в армии у Аньки научились. Хотя, конечно, «реже» – понятие относительное. Если сравнивать с той адской февральской мясорубкой, что была под Городом, то да, потерь почти нет. Война, что уж говорить, близится к своему логическому завершению. Сил сопротивляться у нас, честно сказать, уже почти нет. А раз так, зачем людей зазря гробить в бессмысленных лобовых атаках, как в весенних боях за Столицу, правильно? Сами ведь издохнем рано или поздно. Не от пуль, так от нехватки денег и припасов. А живой солдат сегодня – это живой налогоплательщик завтра. Так, наверное, вожди революции думали. Да что там, так все вожди думают, вне зависимости от стороны конфликта и исторической эпохи.

Мы перемешались очень быстро. Единственное, что ещё хоть как-то могло выдать принадлежность человека к той или иной стороне – наличие (или её отсутствие) злосчастной фиолетовой повязки. Курили, шутили, смеялись. Промывали, совсем правда без злобы, друг другу кости. Мы были похожи, все как один, в этот момент на братьев, что наконец-то помирились после долгой ссоры. А ссора-то вдруг оказалась совсем пустяковой. И не стоила она ни пролитой крови, ни расстрелянных патронов, ни горьких слёз на телами убитых товарищей. Мы стояли, кровные братья и верные враги, а с неба на нас своими мягкими объятиями падал свинцовый снег. Стояли и совершенно не обращали внимания на начальство, всё также решающие вселенские вопросы где-то там, вдали. Ровно так же, как они не обращали внимания на то, что их бойцы, которые должны больше всего на свете желать друг другу смерти, занимаются панибратством. Конечно, какое дело олимпийцам до простых смертных. Их дело амброзию пить, молнии метать да Гермеса за пивом посылать. Недаром самый быстрый из всей их божественной братии. А на тела и души человеческие они плевать хотели. Выполняют приказы – и то ладно. Надо будет – двенадцать подвигов совершат. Надо будет – за золотым руном попрутся через тридевять морей. А надо будет – так и Трою сожгут. Жалко конечно, красивый был город, но ничего. Прикажем за это им на том же самом месте Пергам построить. А в награду за все эти поистине героические деяния мы им медальку дадим. Или даже две.

И вдруг по моей спине пробежал холодок. Нет, вру. Не холодок. Настоящая морозная ледяная стужа, мгновенно выметшая из меня всё веселье. Заставившая прервать разговор ни о чём с двумя моими недавними врагами и резко повернуться в сторону наших командиров. И не меня одного. Клянусь, то же самое в один миг почувствовало всё наше сборище. Разом смолкли все разговоры и затихли все смехуёчки. Зашипели, гаснув и оставляя норы в грязном липком снегу, бычки недокуренных сигарет. Шесть десятков пар глаз единовременно уставились на небожителей, что всё также невозмутимо продолжали обсуждать свои важные вопросы. Блистающий Юпитер и угасающий Гиперион. Вот кем они были. Гиганты, божества, метающие во врагов стотонные глыбы камней, сжигающие города и рушащие империи. Боги, настоящие Боги, всесильные и беспрецедентно могучие. Не было им равных среди нас, простых смертных. Настоящие олимпийцы. Но не люди.

Давно в них не осталось ничего человеческого. Нет больше в них ни благодетели, ни порока, коими так славятся людские души. Нет в них ни сострадания, ни зависти, ни гнева. Возможно, когда-то и были, но исчезли, растворились в вечном Хаосе, едва ступили эти два бывших человека на цветущую юными оливами гору Олимп. Обретя власть над бурями и грозами, морями и штормами, войной и миром, они потеряли самую главную власть. Власть над собой. И в тот же миг, едва коснулась их пересохшего горла первая капля амброзии – напитка Богов, тут же исчезли их имена из книги живых. Потому что записывают в тот талмуд лишь людей. Ведут летопись их жизни, их печалей и радостей, их позора и славы. И тысячи, миллионы человеческих имён записаны на тех страницах. Человеческих, но не божественных.

Ведь Боги бессмертны, это всем известно. Не поразить их стрелой, не заколоть копьем, не раздавить камнем, запущенным из катапульты. Им можно поклоняться, их можно обожать, а можно проклинать. И даже если люди, когда-то приносившие им жертвы и возносившие молитвы, вдруг позабудут своих покровителей и разрушат их древние храмы, эти покровители никуда не исчезнут. Просто ненадолго, что по меркам Бога тысяча лет, уснут и отдохнут в небытии. В конце концов, возродившись в статуях, фильмах, детских сказках и многих других произведениях искусства. Станут персонажами мифов и легенд, пословиц и поговорок, анекдотов и матерных частушек. А может быть, всё будет куда мрачнее. И Боги возродятся в громких политических лозунгах и фанатичном матовом блеске в глазах.Скажут своё грозное слово лязганьем танковых гусениц. Возродятся в огне и смерти, в гневе и ненависти. И вновь застегнёт какой-нибудь восторженный юнец с грязью в голове пряжку на ремне, на которой сталью будет выгравировано: «Gott Mit Uns».

Боги бессмертны, да. Просто ждут своего часа. Вернётся когда-нибудь на эту землю из вечного мрака бородатый и злобный Тюр. Пройдётся по полям и городам мягкой поступью Афродита, возрождая в людях любовь и красоту. Промчится на огненной колеснице по закатным небесам Перун Громовержец, даруя храбрецам силу и мужество. А вслед за ними пойдут их младшие собратья. Не такие могущественные, конечно, но тоже Боги. Те, кому люди тоже строят храмы и возносят молитвы. Цезарь, с лавровым венком на голове. Наполеон, в своей знаменитой треуголке. И Мартин Лютер, держащий в руках кусок пергамента, когда-то изменивший историю Европы. Вроде люди, но давно переставшие ими быть.Ставшие Богами. Может быть, когда-нибудь, когда даже сама память о моём роде сотрется, на эту землю вернётся и Анька Молчунья. Или Наш. Какими они будут тогда, в далёкие холодные времена? Каким громогласным кличем пронесутся они?

Боги бессмертны. Их нельзя убить. Но и нельзя с ними закурить одну сигарету на привале, нельзя им разбередить душу рассказами о семье, нельзя позвать перекинуться в картишки. Потому что они давным-давно отринули всё человеческое. Нет в них ни добра, ни зла. Боги не бросаются с гранатой под танки, не выходят, ведомые праведным гневом, одни против десяти. Не выстаивают бессонные ночи над кроватью болеющего ребёнка, не рвут в парке цветы для любимой девушки. И потому нет у них души. Нет того самого сокровенного внутри, из-за чего сражается каждый из нас, каждый день поднимаясь по команде в, возможно, последнюю свою атаку. Неважно, на какой стороне, революции ли, или её противников. Нет у них того самого, из-за чего мы называем друг друга людьми.И такова страшная цена за вечную жизнь.

Боги не сражаются. Сражаться может лишь тот, кто любит. Или тот, кто ненавидит. Ведь любовь и ненависть – лишь стороны одной медали. Медали, которую никогда не получит ни один из олимпийцев. И поэтому Боги не сражаются. Они лишь сводят счёты, возвращают старые, окаменевшие обиды, которые были нанесены им, когда они ещё были людьми. Ведут свою, одну лишь им ведомую Игру. Проводят гамбиты и ставят вилки своим обидчикам.Разыгрывают свою страшную и безумную шахматную партию, фигурами в которой, конечно же, являемся мы.

Мы стояли с солдатами уже неважно, какой армии. Стояли и смотрели. Друг на друга, как люди на людей. И на наших командиров, как люди смотрят на Богов. Со страхом, с отвращением, возможно, кто-то даже с почитанием. Но одна простая истина доходила постепенно до всех. С этой чёрно-белой доски есть лишь один выход…

***

Древним боевым рогом заходится ревущая навзрыд сирена. Светом маленьких красных звёзд освещают небо сигнальные ракеты. Крики людей, мат, ругань, переполох и лай собак. Всё это одновременно так близко и так далеко. Кажется, будто обезумевшая от жажды добычи и сладостного чувства погони овчарка вот-вот нагонит, вот-вот клацнет, закрывая смертоносный капкан, своими мощными челюстями на моей икре. Будто треснет сейчас автоматная очередь, смертоносным тараном толкая меня в спину.И всё, конец. Но нет, собака заливается своим слюнявым лаем где-то там, вдалеке. И оружие пока ещё с предохранителя не снято. Рядом со мной же осталось лишь тяжелое горячее дыхание и чернота автоматного приклада, стучащего мне по бедру. И я бегу.

Точнее, бежим мы. Человек тридцать, не больше. Все те, кто ещё недавно считался Его личной гвардией. Те, кто час назад стали военными преступниками, пошедшими против присяги, долга и Страны. Дезертирами. Людьми.

По каждому из нас плачет эшафот, я знаю. Два взвода смертников, бегущих в неизвестность в своей отчаянной гонке за выживание, победы в которой нам явно не видать. Но, несмотря на всю бессмысленность нашего крестового похода на танк с ножом, иначе мы поступить не можем. Потому что, как писал старый, никому почти неизвестный поэт: «Но если очень хочется, то можно».

Чёрный частокол леса мелькает перед глазами. Голые ветки деревьев изредка окрашиваются в красный, принимая небесный свет «сигналок». Если успеем добрать до него раньше, чем нас настигнет погоня – может быть, и сумеем оторваться. Маска чёрным саваном липнет к лицу, а набитое бедро всё сильнее отзывается болью на каждое моё движение. Но я бегу. Бегу, подобно Гераклу, обманувшему Атланта и унесшему с собой яблок Гесперид. Потому что одно шевеление, один миг, на который гигант отвлечётся от своих важных дел – и мне конец. Всем нам конец. Никто не совладает с этим огромным титаном, что так далёк от людей. Титаном, что занят разыгрыванием очередного, самого последнего своего гамбита. И поэтому, есть шанс, что он не заметит нашу мышиную возню. Ведь мы всего лишь пара пешек. Пара пешек, не больше. Но пешка, доходящая до края доски, становится ферзем, и Он об этом знает. Поэтому шанс у нас лишь один. Пусть он призрачный, пусть он почти случайный, но он есть. Проскользнуть мимо огромных пальцев, затеряться в своей маленькости и незначительности и, наконец-то, выйти из игры, ведущейся не по нашим правилам.

Лес уже совсем близко. Ещё метров двадцать. Двадцать метров по мокрому талому снегу в полной выгрузке – это, знаете ли, очень много. Особенно, когда за спиной диким зверем ревёт Атлант, сбрасывая с плеч осточертевший небосвод.

– Стоять, сука! – кричит мне из темноты лязгающий затвор автомата.

Я отвечаю ему тем же, скидывая «калаш» с плеча и приводя его в боевую готовность. И лишь чудом успеваю заметить отблеск красной ракеты на знакомом мне лице.

– Эй, это же ты у нас курить просил?!

– Я. Вы чего, хлопцы, тоже тикать решили?

– Решили.

– Значит, тоже поняли? – с грустью спросил недавний попрошайка.

– Поняли, – кивнул я.

На мгновение, на его уставшем лице промелькнула улыбка.

– Пошли тогда, чего уж. Не хочу я… – он замешкался, подбирая правильные слова. – Так.

Верно говоришь. Я тоже не хочу, брат. Очень-очень сильно не хочу. И поэтому командую своим бойцам.

– Чего встали, мужики? Свои это. Наши. Ходу давайте, через лес.

И снова бесконечный бег, снова бесконечная гонка. Через бурелом, через колючие ветки и редкие воронки от снарядов. Наш отряд увеличился в два раза, растянулся широким овалом по всей чаще. Кто-то бежал быстрее, кто-то медленнее. Кто-то носил бороду, кто-то едва начал брить усы. У кого-то на рукаве болталась фиолетовая повязка, у кого-то нет. Но всех нас объединяло одно. Запретный плод, что мы спрятали в самый потаённый карман нашей военной формы. Такой тайный, что даже если нас на кусочки порежут в каких-нибудь тёмных и мрачных лабораториях, пахнущих дезинфекцией, всё равно не найдут его. Утекли яблочки-то от титана. Всё. Не вытянет он их никак из-под самого сокровенного места, что под человеческим сердцем. Никогда, ни одним скальпелем, даже самым острым, не сможет вытащить из человека его душу.

И только теперь я понял, кто всё это время был для меня настоящим врагом. Врагом кровавым и страшным, не дающим пощады ни женщинам, ни детям. И это явно не те парни, что сейчас бегут по обе руки от меня, пыхтя, обливаясь потом и поправляя сползающие подсумки. Отнюдь нет. Враг, на самом деле, вообще ни разу против меня в поле не выходил. И от этого я чувствовал себя обманутым, словно ребёнок, вместо обещанного велосипеда получивший на день рождения учебник по ненавистной математике. Всё это время мой противник сидел где-то там, за гранью моего восприятия, в штабных картах, политических воззваниях и банковских переводах. Будто кукловод он управлял ходом событий с предельной дистанции, дёргая за невидимые нити. И куклы дрыгались, будто балерина на снегу, исполняли страшный танец смерти, сходясь с другими такими же марионетками, чтобы вместе упасть в глубокую яму. Кто физически, а кто духовно. По сути, это одно и то же.

И мы бежим, рвёмся в своем последнем обречённом забеге через ночной лес. Бежим, потому что сбежать, пожав хвост – это единственный выход, доступный нам. Потому что человек не может сражаться с титаном. Не может драться со стихией, не может противостоять ходу истории. Но, зато он может остаться Человеком. Добрым или злым, весёлым или грустным, честным или лживым. Но Человеком. Именно так, с большой буквы. Потому что именно наша душа, наши страсти и эмоции, наша любовь и ненависть делает нас людьми. Людьми, живыми, из плоти и крови, смеющимися или плачущими. Людьми, а не бездушными механизмами в великой машине истории. И если мы сумеем сейчас уйти, сумеем пройти по белой полосе, выиграть эту безнадёжную гонку, то у нас появится шанс. Хотя нет. У нас шанса точно не будет. Зато будет у тех, что придут после. У наших детей и внуков, а может быть у просто случайных людей, что когда-нибудь прошагают по нашим, давно истлевшим телам. Но мы не будем на них в обиде за это. Просто потому что они, как и мы в своё время, сохранят свою душу. И в тот прекрасный момент, когда над нашими могилами раздастся звонкий человеческий смех или горький безнадёжный плач, только тогда мы по-настоящему упокоимся. Потому что будем знать, что храмы Богов больше никогда не увидят новых прихожан. И земля этой многострадальной Страны будет, наконец-то, принадлежать только Людям. Людям, сумевшим сохранить самих себя в этом водовороте крови и стали, что обрушился на наш родной край. Людям, что сумели сохранить в себе Человека и не стать безмолвными игрушками Богов. И тогда, в тот славный день, раскатится звон человеческой души по всей моей Стране, заглушая свои перезвоном любые приказы любых олимпийцев.