I. Белые ходят первыми

Фрэнсис Флетчер. Впервые я улышал о нём в 1961-м году. Простой американский мальчик из маленького городка с лёгкостью обыгрывал маститых гроссмейстеров и в многочисленных интервью не раз говорил о том, что главная цель его жизни — стать чемпионом мира. Тогда ещё никто не воспринимал его всерьёз, хотя многие мои коллеги, да и я сам, считали, что парнишка, вне всяких сомнений, талантлив. Но чемпион мира? Нет уж, увольте. Шахматная корона уже не первый год принадлежит Советскому Союзу и нашей она останется и впредь — это была прописная истина, но таковой ей предстояло оставаться совсем недолго.

      В 1962 году я впервые сошёлся с Флетчером за шахматной доской — мы были самыми молодыми участниками в турнире претендентов: мне тогда исполнилось двадцать пять, моему противнику же было едва двадцать. Некоторые из тех, кто никогда не играл с ним ранее, презрительно кривили нос: молокосос явно переоценен, а потом, потерпев сокрушительное поражение, уходили, не поднимая глаз. Флетчер на это лишь надменно усмехался, и усмешка его было поистине королевской. Впрочем, на титулованную особу он походил гораздо меньше, чем на ангела: было в его внешности что-то неземное, не присущее нам, простным смертным. Золотистые волосы создавали вокруг его головы некое подобие нимба, а во внимательном взгляде отражалось безоблачное небо. По щекам светлыми звёздами рассыпались веснушки, а молочно-бледная кожа, казалось, светилась неким божественным светом. Белый костюм лишь подчёркивал херувимскую ауру американца, что заметно выделяло его среди остальных шахматистов. К слову, ни с кем из них отношения у молодого дарования не заладились. У него вообще были проблемы с коммуникацией — это я понял ещё по прибытию, когда выяснилось, что самый юный гроссмейстер предпочитает проводить время, заперевшись в собственном номере и добровольно избегает чего бы то ни было общества. К слову, к моменту нашего сражения, я уже успел не только познакомиться с остальными участниками, но и завести дружбу с некоторыми из них. Флетчер был исключением.

      Садясь за доску, я ощущал какое-то иррациональное спокойствие, словно был под гипнозом: я даже не особо помнил собственные ходы, передвигая фигуры уверенно, но совершенно механически, будто робот. Фрэнсис же оказался буквально поглощён игрой и его совершенно не интересовал в тот момент окружающий мир. Тонкие пальцы уверенно сняли с доски сначала несколько белых пешек, затем обоих слонов, коня и ладью. Впрочем, я не торопился легко отдавать победу американцу, хотя и оценил его одарённость в полной мере за эту партию: за ладью Флетчер расплатился ферзём и вскоре чёрный король оказался в весьма невыгодном положении. На том моменте я предложил сопернику ничью, но тот отказался с таким видом, будто моё предложение было в высшей степени непристойным.

«Ладно», — подумал я, начиная испытывать нечто похожее на азарт гончей, следующей по пятам за лисой. «Не хочешь — не надо. Уверен, что через несколько ходов ты сам будешь просить меня о ничьей» — однако я ошибся: Флетчер ненавидел ничьи до глубины души и предпочитал стоять до конца, даже если на доске разворачивался полный цугцванг*. Так вышло и в этот раз. Я не особо горел желанием ставить парнишке мат — ничья бы вполне меня удовлетворила, однако упрямец не оставил мне выхода, и я уверенно переместил ладью на C6, поставив точку в изнурительной борьбе.

      Несколько секунд Фрэнсис Флетчер неотрывно смотрел на своего короля — поверженного, загнанного в угол, а потом протянул мне руку, всё также не отрывая взгляда от фигур. Я довольно пожал тонкую худую ладонь, после чего американец резко отдёрнул руку, словно от удара током, и на негнущихся ногах торопливо покинул помещение.

— Его первый проигрыш, — шепнул мне с улыбкой другой представитель Соединённых Штатов — Финниган, ранее более-менее знавший Флетчера. — Он ненавидит проигрывать.
— Это нормально, — отозвался я. — Хотелось бы увидеть того, кто любит проигрыши.
Но в тот же вечер я лично убедился, что в случае с моим противником «ненавидит проигрывать» означает восприятие поражения как вселенской катастрофы, не меньше. А случилось всё следующим образом.

      В ту ночь разразился страшный ливень, но я, обычно легко засыпающий под мерный стук дождевых капель, долго ворочался в кровати и всё никак не мог провалиться уютные объятия Морфея. Стоило мне только закрыть глаза, как перед ними вставали нескончаемые ряды чёрно-белых фигур, от которых после тяжёлого дня мне хотелось отдохнуть хотя бы ненадолго. Из-за закрытого окна в гостиничном номере становилось душно как в бане, а через открытое окно сильно дуло. Телевизор тоже не спасал положение: вышедшая в апреле «Ребекка»**, оказалась крайне интересным фильмом, от которого совершенно не клонило в сон. Другие телеканалы, как, впрочем, и радио, не передавали ничего успокаивающего, так что в итоге я сдался, оделся и, отыскав среди своего скромного багажа невзрачный серый зонт, выбрался из отеля. На улицах было тихо и безлюдно, в окнах не горел свет, несколько припаркованных у обочины «Фордов» одиноко мокли под дождём. Перепрыгивая через лужи, я направился к пляжу, надеясь вытравить из головы назойливые мысли о шахматах и наконец расслабиться под шум прибоя. Вот только не тут-то было.

      Приблизившись к тёмным неспокойным водам, простелившимся до самого горизонта, в отблеске молнии я заметил знакомый силуэт. Белая фигура возвышалась в нескольких десятках метров от меня. Фрэнсис Флетчер, а это был именно он, стоял ко мне боком в насквозь промокшем костюме, золотистые волосы пропитались влагой и потемнели, облепив его лицо, спадая на глаза и закрывая обзор, но гроссмейстера это совершенно не волновало — он неподвижно стоял, подняв голову к небесам и никак не реагировал на омывающие его потоки воды. Удивлённый столь неожиданной встречей, я с мгновение созерцал юное дарование, а затем, выругавшись, быстрым шагом подошёл прямо к нему.
— Проиграл, — услышал я тихий, практически обречённый шёпот. — Проиграл.
Вроде обычная констатация факта, но почему-то эти слова показались мне непривычно жуткими, словно молодой шахматный гений проиграл самой смерти. Но я моментально сбросил наваждение.
— Флетчер, мать твою, какого хрена ты торчишь под дождём? Хочешь простудиться? — рявкнул я прямо над его ухом. Американец вздрогнул и обернулся.
— Не могли бы вы оказать мне услугу и не орать? — язвительно поинтересовался он, при этом совершенно не повышая голос. В этот момент молодой человек отчётливо напоминал Люцифера — некогда ангел, тот утратил свои крылья и был свергнут в недра земли.
— Извини, — отступил на шаг я и кивнул на свой зонт, мол, становись давай. Но Фрэнсис не торопился, по всей видимости, не до конца выйдя из мира собственных размышлений. Наконец, глядя словно сквозь меня остекленевшим взглядом, он сделал неуверенный шаг навстречу.

— Ферзь на b3, — пробормотал Флетчер. — Конь на d5, — ещё один шаг. — Теперь ферзь b8, — моё терпение закончилось раньше, чем воображаемая партия восходящей шахматной звезды и я, довольно грубо схватив юного шахматиста за руку, буквально втянул его в своё передвижное укрытие.
— Пойдём, — подтолкнул я задумавшегося гения в сторону отеля. — Если ты заболеешь, то не сможешь выиграть у меня, — судя по тому, как резко изменилось выражение лица иностранного гроссмейстера, я попал в яблочко.
— Пожалуй, вы правы, — на удивление энергично кивнул американец. — Я просто обязан вас обыграть. И, желательно, не один раз.
— Ну это вряд ли, — хмыкнул я. — Ты, конечно, хорош, но не настолько, чтобы…
— Чтобы стать новым чемпионом мира? — перебил меня Флетчер. — Вы тоже так думаете, мистер Загорянский?
— Можно подумать, тебя волнует моё мнение, — пожал плечами я и на всякий случай оглянулся, едва мы зашли в фойе: за советскими представителями следил КГБ, и я не был исключением. Фрэнсис на мгновение замешкался, опустив голову, с которой моментально накапала приличная лужица, но тотчас же нашёлся:
— Вы правы: меня не волнует ничьё мнение, — высокомерно заявил он, вот только высокомерие это было донельзя фальшивым. — Я рождён, чтобы стать величайшим шахматистом в мировой истории, и я им стану.
— Станешь, станешь, — успокоительно сказал я. — Только волосы высуши для начала, а то на водяного похож.
— А кто такой "водяной"? — Флетчер уставился на меня с явным подозрением, предполагая, что я использовал некое изощрённое русское ругательство.
— Персонаж славянского фольклора, — чтобы не вдаваться в подробности, лаконично пояснил я. — В болотах живёт, ну и в других водоёмах вроде как тоже.
Собеседник задумался, анализируя полученную информацию, я же, решил воспользоваться случаем и побыстрее отделаться от странного гроссмейстера, но не успел.
— Стоять! — властный окрик американца заставил меня подпрыгнуть. — Вы что это, хотите сказать, что я выгляжу, как некое неприятное неопрятное существо, место которому — в какой-то топи? — выражение лица Флетчера стало весьма угрожающим. — Интересные у вас речевые обороты получаются. Никак намекаете на то, что я обязательно скачусь с шахматного олимпа и тогда…
— Нет! — резко прервал гневный монолог я, уже жалея, что невольно вызвал у соперника приступ паранойи. — Всё что я имел в виду, так это то, что выглядишь ты не особо опрятно с мокрой головой, и только.
Могу поклясться, что на этом наш диалог не закончился бы, но в конце коридора вспыхнул свет и Фрэнсис, явно не желая продолжать перепалку при свидетелях, резко развернулся и зашагал в противоположную от меня и, как выяснилось через пару секунд, совершенно не ту, сторону. Я же, вздохнув с облегчением, вернулся к себе в номер. Произошедшее, как ни странно, повлияло на меня более, чем положительно, и не успел я переодеться в пижаму, как меня моментально сморил сон. Мне снилось как я ставлю Флетчеру мат за матом и после каждого проигрыша его золотистые волосы всё больше и больше превращаются в водоросли, которые паутиной опутывают зал, извиваясь ползут по доске, тянутся к моим фигурам, но ничего, совершенно ничего не могут против меня сделать…

*Цугцванг - положение в шахматах, когда каждый ход только ухудшает позицию игрока
**"Ребекка» — фильм 1962 года, снятый по одноименному роману Дафны дю Морье