VI. Жертвуя ферзя

Первым, что я увидел, как только очнулся, был ослепительно белый потолок палаты. Годы спустя могу с уверенностью сказать, что во всех больницах они одинаковые. Неважно, двадцатый это век или двадцать первый, старое здание или новое, большое или маленькое — потолки всегда неизменны. Как, собственно, и запахи. О, эти вечные ароматы спирта, бинтов, различных медикаментов, которые я способен распознать безошибочно, словно профессиональный парфюмер. Но это сейчас, а тогда, в 1962-м году, впервые оказавшись в медицинском учреждении с крайне серьёзной проблемой, именуемой стенокардией, я воспринимал всё совершенно иначе. Окружающая среда казалась мне враждебной и пугающей, я ощущал всепоглощающее бессилие и вместе с тем — подсознательный страх того, что боль вернётся и я снова провалюсь в небытиё, на этот раз безвозвратно.

      Дружелюбный доктор в прямоугольных очках с роговой оправой посетил меня буквально через пятнадцать минут после моего пробуждения.
— Добрый вечер, мистер Загорянский, — поздоровался он. — Могу вас поздравить — вы буквально родились в рубашке. Ещё минута, и мы бы имели дело с инфарктом, что, надо сказать, большая редкость для мужчин вашего возраста. Однако, учитывая то, что вы страдаете от гиполипидемии и гиподинамии…
— От гипо… чего? — переспросил я, для которого медицинские термины всегда были чем-то очень загадочным.
— Гиполедимии и гиподинамии, — вежливо повторил врач. — Иными словами, у вас наблюдаеются дисбаланс в обмене холестерина, а также недостаточная физическая активность и нерегулярное нездоровое питание, что пагубно сказывается на вашей сердечно-сосудистой системе. Но если вы будете следовать всем мои рекомендациям и соблюдать график лечения, то, несомненно пойдёте на поправку.
— А шахматы? — с надеждой спросил я. — Когда я смогу вернуться к участию в турнире?
— Боюсь, что нескоро, — отрицательно покачал головой служитель Гиппократа. — В первую очередь вам сейчас нужен покой, а состязание, к сожалению, этому не способствует. Кстати, сейчас самое время выпить противоишемический препарат, — он кивнул на блистер с таблетками, лежащий на тумбочке у моей койки и кружку с водой. Чуть приподнявшись на локтях, я покорно выпил лекарство и откинулся на подушки. Перед глазами внезапно возник образ перепуганного и встревоженного Флетчера. Только сейчас до меня дошло, что я жив именно благодаря этому человеку и закономерный вопрос сам пришёл мне на ум:
— Простите, а мистер Флетчер…
— Тот молодой человек, который вас спас? О, он ваш ангел-хранитель, никак не хотел уходить, пока не убедился, что вы точно останетесь жить, не у каждого есть такие друзья… Он навестит вас, но не сегодня. И не завтра. Вам нужен покой, мистер Загорянский, полный покой. Отдыхайте, — с этими словами доктор покинул мою палату, а я, окинув взглядом белый потолок, закрыл глаза и начал считать баранов, стараясь не вспоминать о тех событиях, которые поспособствовали моему попаданию в больницу.

      Весь следующий день я провёл в одиночестве, принимая таблетки по часам и находясь под строгим надзором коренастой медсестры, который пришлось несколько раз охлаждать пыл прорывающегося ко мне Сергея. Даже уговоры действующего чемпиона на неё не подействовали, и я так и остался коротать время в полнейшем неведении о том, что происходит за пределами моей палаты. Несколько раз в голову лезли навязчивые мысли о «надзирателе» Смирнове, о Нине и о том, что я по глупейшей случайности вылетел из турнира претендентов. Эх, а ведь мне давно говорили, что мой пассивный образ жизни и вечное игнорирование походов к врачу до добра не доведут, а я всё отмахивался — достали, мол, со своей пропагандой физкультуры, я её ещё со школьной скамьи на дух не переносил, да и вообще, я молодой и здоровый, не хватало ещё по поликлиникам бегать. Под давлением страшилок матери «вот помрёшь в тридцать восемь, как твой отец!» я на первых порах таки ходил к докторам, но к рекомендациям их не особо прислушивался, а после окончания университета и вовсе перестал следить за здоровьем. Обе супруги пытались на меня повлиять, Нине даже вытаскивала на пробежки, но надолго её терпения не хватило, и она махнула рукой, чему я был только рад, проводя дни, а то и ночи за шахматной доской. Мать продолжала время от времени напоминать мне о безвременной кончине отца, но это уже не пугало: двадцатилетний я считал число тридцать восемь глубокой старостью, до которой ему было ещё жить да жить. Каким же глупцом я был! Но что толку жалеть — прошлого не изменишь. От этой простой истины становилось мучительно горько, но я тотчас же напоминал себе о тех страшных мгновениях у бассейна, и усилием воли отвлекался, так как совсем не хотел, чтобы кошмар повторился. А для этого мне ни в коем случае нельзя было волноваться.

      Период покоя вместо ожидаемых суток продлился двое, и, когда на третьи ко мне наконец был допущен Сергей, я пребывал на седьмом небе от счастья, так как буквально лез на стену без общения. Симиренко же поведал следующее: за время моего пребывания в больнице Флетчер, что ожидаемо, устроил очередной скандал, результатом которого стало увеличение призового фонда в три раза.
— Десять тысяч долларов это уже что-то, — сказал товарищ, закидывая ногу за ногу. — Флетчер персонаж, может и эксцентричный, но полезный. Но это ещё далеко не всё: наши поначалу были убеждены, что ты чуть не отправился на тот свет не по трагичной случайности, а по вине американца. Что интересно, Финниган всецело разделял эту точку зрения, да и Серра тоже. Саркисян и вовсе предлагал провести с виновником происшествия, так сказать, воспитательную беседу, благо, свидетельство врачей, прибежавших тебя спасать, его остановило, ибо выяснилось, что Флетчер тебя спасал и, судя по тому, что его самого потом валерьянкой отпаивали, он тут ни при чём.
— Само собой, — утвердительно кивнул я. — Я ему теперь по гроб жизни буду обязан.
— И не ты один: Нина, узнав о случившемся, тотчас же собралась лететь обратно сюда, но, как ты сам понимаешь, подвела бюрократия — повторно выпускать её заграницу никто просто так не станет, и на Кюрасао она будет в лучшем случае завтра-послезавтра, — а вот эта новость была совершенно ошеломляющей, я так и замер, в недоверии вытаращившись на Сергея.
— Ты сейчас серьёзно? — не до конца веря услышанному, спросил я.
— Абсолютно, — подтвердил коллега. — Не берусь, конечно, утверждать наверняка, но что-то мне подсказывает, что Нина тебя простила. По крайней мере, переживает она за тебя нешуточно, о чужих людях так не беспокоятся. Кстати, Флетчер тоже себе места не находил все эти дни — после игр постоянно у больницы ошивался, в окна заглядывал, врачам покоя не давал, а вчера пристал ко мне как банный лист с одним вопросом: «скажи, какие Дмитрий конфеты любит». Я сказал, что «Белочку» и «Пиковую даму», так он просиял весь от счастья, поблагодарил меня и был таков. Так что, Дима, жди угощений, — Симиренко ободряюще похлопал меня по плечу и поставил на тумбочку корзинку с апельсинами, — а это от меня.

— О, спасибо большое, — обрадовался я, так как апельсины обожал с самого детства, а Сергей хорошо знал мои предпочтения. Между тем разговор наш перешёл на результаты партий, и выяснилось, что я из-за госпитализации вылетел из турнира, хотя до этого был вторым после Литвинова, но это меня не особо расстроило, а товарищ Смирнов был внезапно отозван обратно в СССР.
— Сегодня нам нового пришлют на замену. На хорошее не особо надеемся, главное, чтоб не хуже предыдущего был, — с усмешкой сказал приятель.
— А почему Смирнова-то отозвали? — полюбопытствовал я. Сергей лишь пожал плечами:
— Точно никто не знает, но ходят слухи, что его не то завербовали, не то, будучи стражем морали и нравственности, он сам умудрился согрешить, — ответил он.
— Не удивлюсь, если это правда, — я чувствовал себя очень довольным. Ситуация, казавшаяся мне безвыходной, резко изменилась в лучшую сторону, так что Симиренко оставил меня в прекрасном настроении.

      Флетчер пришёл под вечер. О его приближении меня известил громкий окрик медсестры «с животными нельзя!» и злобное мяуканье холёного сиамского кота. Позволив забрать пушистого друга, гроссмейстер встал в дверном проёме, оперевшись об косяк, и что-то пряча за спиной. Вид у него был невероятно серьёзный и сосредоточенный, словно ему предстояло сыграть матч всей его жизни. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, после чего я, терзаемый муками совести — иногда она у меня просыпалась — отвёл взгляд.
— Прости, — не поднимая глаз, тихо сказал я. — Я поступил ужасно.
— Вне всяких сомнений, — согласился юный гений, соизволив наконец войти в палату. — Но бросить вас умирать было бы куда ужаснее.
Я молча кивнул.
— Вы знали, куда нужно бить, чтобы причинить мне страдания, — молодой шахматист аккуратно присел на край койки, — и вы своего добились. Только сами пострадали от этого больше, чем я. Впрочем, я не держу на вас зла, так что вот, — он сделал паузу, и поставил передо мной коробку с конфетами и бутылку ананасового сока. В коробке лежали «Белочки» и «Пиковые дамы», которых на Антильских островах никогда не было.
— Вы ограбили советское посольство ради меня? — с улыбкой спросил я.
— Вроде того, — Флетчер улыбнулся в ответ, и вся его сосредоточенность испарилась без следа. — Я угадал с подарком?
— Более чем, — подтвердил я. Однако радость моя была омрачена появлением медсестры.
— Господа, — вкрадчиво произнесла она, нависнув над нами точно медведица над нашкодившими медвежатами, — вам известно, что мистеру Загорянскому на данный момент категорически противопоказаны кондитерские изделия?
— Прошу прощения, но я вчера специально уточнял это у мистера Ван Тиля, — так звали моего кардиолога, — и он не имел ничего против, — вежливо возразил мой посетитель.
— В самом деле? — недоверчиво вскинула густую бровь медсестра. — Что ж, хорошо, если так, но всё же пусть пока конфеты побудут у меня.
Мы переглянулись, но спорить не стали и коробка перекочевала к медицинской сотруднице.
— Обидно, — когда та покинула палату, вздохнул Флетчер. — Но у меня есть для вас ещё кое-что, — и торжественно положил передо мной шахматную доску. — Уверен, что вы соскучились по партиям, так что почему бы нам не сыграть парочку? В конце концов, я так ни разу у вас не выиграл… —
— Ну что ж, можете попробовать, — с азартом изрёк я и принялся расставлять фигуры.
За игрой мы провели несколько часов и настолько увлеклись, что не заметили, как палата заполнилась случайными зрителями, в числе которых были как пациенты, так и медики.
— Боже мой, никогда и подумать не мог, что своими глазами увижу, как Фрэнсис Флетчер играет с Дмитрием Загорянским, — услышал я чей-то восторженный шёпот. — Это же два лучших молодых шахматиста в мире!
Я оторвался от игры, чтобы посмотреть, кто же даёт мне столь лестную оценку и пропустил коварный ход соперника, который стоил мне ладьи.
— Не отвлекайтесь, Дмитрий, не отвлекайтесь, — наставительно посоветовал мне американец, а затем обратился к заинтригованной публике, — а вы, уважаемые, покиньте, пожалуйста, помещение или смотрите молча.
Претензия была принята, и до самого окончания партии никто, за исключением меня и Флетчера, не проронил ни слова. А потом, когда мы только-только успели разыграть дебют, очень невовремя появился доктор Ван Тиль и принялся выпроваживать из помещения всех любопытных. Началась лёгкая суматоха, люди толпились в дверях, кто-то протестовал, и в итоге новая игра не задалась.
— Ничего страшного, я обязательно приду завтра, — сказал Флетчер, аккуратно укладывая фигуры внутрь доски. Он пожелал мне спокойной ночи и вышел из палаты. Я же лёг спать в прекрасном расположении духа.

      Второй визит юного гения также пришёлся на вечер. Молодой гроссмейстер выглядел уставшим, но при этом настроение у него было отличное. В этот раз мы играли без свидетелей, так как мой лечащий врач согласился запереть дверь по нашей просьбе, а суровая медсестра прогоняла всех желающих посмотреть на дружеский матч.

      Я довольно быстро выиграл первую партию, а вот на следующей явно расслабился и попался в ловушку, считавшуюся одним из коронных приёмов Флетчера: пожертвовав ферзя, молодой гроссмейстер виртуозно поставил мне мат следующим ходом. Мой взгляд невольно упал на его руки и я подумал о том, что такими они были только у пианистов из консерватории, на концерты которых время от времени меня водила Нина.
— Вы никогда не пробовали играть на фортепиано? — неожиданно спросил я.
— Пробовал, — американец грустно усмехнулся. — Мой дед считал, что я должен стать на худой конец джазменом, уж если мне так сильно не хочется идти в юриспруденцию или в медицину. Он первым сказал ту самую фразу, которую произнесли вы в порыве гнева — «ты посредственный шахматист, тебе никогда не стать чемпионом».

***



      Джордан Флетчер родилась в строгой консервативной семье, но череде бесконечных правил не удалось обуздать её крутой нрав — напротив, с каждым годом юная особа всё больше и больше восставала против домашней тирании. Апофеозом юношеского бунтарства стал побег семнадцатилетней девушки из дому вместе с молодым солдатиком из штата Миннесота, гостившим в ту пору у своей тётки в Нью-Йорке. Солдатика звали Джоном, он был ещё тем сорви-головой и искателем приключений, а потому виделся Джордан вестником свободы, эдаким современным принцем на белом коне. Два месяца они наслаждались новой жизнью, ввязываясь в сомнительные авантюры и удивительным образом выходя из них целыми и невредимыми, а потом мисс Флетчер обнаружила, что беременна. Джона это ни капли не смутило, он обещал своей девушке золотые горы и та наивно верила, а потом «прекрасный принц» ушёл на фронт и пропал без вести на кровавых полях Второй Мировой. Юная авантюристка так никогда и не дождалась его. В приюте для бедных она родила двойню — мальчика и девочку, назвав их Фрэнсис и Кэтрин. С этого момента жизнь Джордан Флетчер прерватилась в многолетний кошмар: она не имела ни работы, ни финансовой подушки, ни высшего образования, которое забросила ради своего любимого Джонни, зато теперь у неё были двое детей, которых надо было кормить и растить. Последующие два года беглянка перебивалась случайными заработками, успев побывать и няней, и ночной сторожихой, и сиделкой в доме престарелых. Она часто голодала и ходила в обносках, но дети её всегда были накормлены и хорошо одеты. Так продолжалось до тех пор, пока не заболел Фрэнсис. Денег на лечение сына у Джордан не было, а здоровье ребёнка стремительно ухудшалось — в послевоенные годы корь всё ещё была страшной болезнью. Тогда-то отчаявшейся матери и повстречался представительный господин, пообещавший крышу над головой и немалый доход, правда, за весьма и весьма грязную работу. Но на кону стояла жизнь маленького мальчика, и молодая жещина согласилась. Так, на ближайшие пять лет мисс Флетчер оказалась в одном из нью-йоркских борделей.


      Джордан работала наизнос, лишь бы её дети ни в чём себе не отказывали, но времени им уделяла довольно мало. Чтобы Фрэнсис и Кэтрин не скучали, она подарила им шахматную доску и разъяснила правила игры, которую так любил её навсегда исчезнувший возлюбленный. Так брат с сестрой и коротали время за партиями. Впрочем, девочка довольно быстро потеряла интерес к этому занятию, а вот мальчик увлёкся не на шутку и, пойдя в школу, перво-наперво попросился в шахматную секцию. Мать была только за, и её маленький Фрэнк очень быстро стал показывать отменные результаты, легко обыгрывая не только сверстников, а даже более взрослых игроков, включая старшеклассников. Тренер пророчил своему воспитаннику блестящее будущее, но в тот злополучный 1948 год Джордан Флетчер потеряла свой источник дохода: если с извращёнными запросами и побоями клиентов она могла мириться, то домогательства посетителя коллеги к шестилетней Кэтрин в одно мгновение превратили смирившуюся со своей судьбой женщину в разъярённую фурию: та в мгновение ока вцепилась в физиономию престарелого извращенца и расцарапала её в кровь, повредив при этом глаз. Произошло это всё настлько быстро, что никто попросту не успел вмешаться. Покалеченного мерзавца спустя неделю поймали при попытке растлить школьницу, но Джордан пришлось распрощаться с работой. Так она с детьми снова оказалась на улице. Сидя на тротуаре напротив публичного дома, бывшая проститутка горько плакала, проклиная себя за свою юношескую беспечность, наивность и доверчивость. Судьба её могла бы сложиться куда более трагично, если бы не вмешался случай — на следующий день мисс Флетчер арестовали, но отправили не в тюрьму, а прямиком в особняк, расположившийся недалеко от Мэдиссон-авеню — это был дом её семьи, дом, в котором она выросла. Как оказалось, мать беглянки долгое время умоляла супруга разыскать непутёвую дочь, но тот был непреклонен. И лишь когда умирающая жена сделала эту просьбу своей последней, согласился, задействовал свои связи и, спустя год поисков Джордан Флетчер была обнаружена. Мистер Флетчер узнав о том, что у него есть внук, был на седьмом небе от счастья: наконец-то у него есть наследник. Тот, кто станет преуспевающем юристом, достойным продолжателем его дела. Ну, или, может известным врачом, или хотя бы музыкантом. Впрочем, стареющий адвокат серьёзно ошибся: Фрэнсиса не интересовало ничего, кроме шахмат — он мог целыми днями просиживать за литературой, воспроизводя всевозможные приёмы на доске и при любом удобном случае играл — то с сестрой, то с матерью, то с горничной, то с самим дедом. Последний явно не одобрял страсть внука и регулярно внушал ему насколько бесполезны шахматы и насколько глупы робкие мечты скромного немногословного мальчика о чемпионском звании, параллельно заставляя того заниматься музыкой и латынью по несколько часов в день. Кто знает, возможно, тихий и замкнутый Фрэнсис, в детстве не особо умеющий постоять за себя, сдался бы, но поддержка матери сыграла свою роль, и он вернулся в шахматный клуб, а к пятнадцати годам уже был гроссмейстером. Всё это время мистер Флетчер как мог укорял свою дочь, уверяя, что она, разрушившая свою собственную жизнь, разрушит жизнь и своему ребёнку, но Джордан, закалённая тяготами последних семи лет, упрямо стояла на своём, и этому учила маленького Фрэнка. Именно Джордан, узнав, что у её сына синдром Аспрегера, прилагала все силы, чтобы помочь ему социализироваться, что у неё отчасти получилось, в то время как глава семейства предпочёл закрывать глаза на особенности внука, считая, что мальчик ничем не отличается от других детей. К сожалению, психологическое насилие со стороны ближайшего родственника, проблемы со здоровьем из-за проституции и частых ночёвок практически под открытым небом и расшатанная нервная система дали о себе знать — мисс Флетчер покинула этот мир в 1960 году, когда ей было всего тридцать шесть лет…

***



— Вот многие говорят, что два года назад я пытался покончить с собой из-за несчастной любви, но это правда только отчасти — та мерзкая история с подставной проплаченной дамой была лишь малой каплей в том ливне, что обрушился на меня тогда, — сказал Фрэнсис, пристально глядя на чёрного ферзя. — Моя мать была моей сильнейшей фигурой в партии под названием жизнь. И я её потерял. Я был на грани поражения, я бы наверняка проиграл, если бы сестра не обнаружила меня едва живого в кроваво-алой воде в ту злополучную ночь. И тогда я понял, что моя мать положила свою жизнь на то, чтобы я исполнил свою мечту, своё предназначение — чтобы я стал новым чемпионом мира по шахматам. Чтобы я победил. Жертва ферзём за мат судьбе — вот что произошло. И я не имею права проигрывать.