IX. Цугцванг

Нина простила мне мои заграничные похождения, зато не простил Спорткомитет: я получил серьёзный выговор за своё аморальное поведение и запрет покидать Советский Союз в ближайшие полгода — если сравнивать с участью Миши Литвинова, которого за посещение казино лишили права участвовать в соревнованиях и выезжать из страны на год, то мне ещё повезло. Ко всему прочему, выяснилось, что помимо сувениров я привёз с Кюрасао неплохой букет венерических заболеваний, которые мне предстояло лечить долго и нудно, и, разумеется, скрытно, дабы окончательно не разрушить свою и без того подмоченную репутацию. Примерно тогда же, когда я узнал о своих постыдных диагнозах, из Америки пришло первое письмо, в котором Флетчер использовал в мой адрес всю известную ему нецензурную лексику и продемонстрировал неплохие познания в области русского матерного. Гневное послание сводилось к тому, что мне, в мои двадцать пять, пора бы уже освоить элементарные методы контрацепции и не пренебрегать им ради сиюминутного удовольствия. Я очень хотел ему ответить, что о безопасности следует беспокоиться обоим партнёрам, но не стал этого делать, просто проигнорировав пламенную тираду американца. В ближайшие несколько месяцев я получил ещё несколько конвертов с нью-йоркским адресом, содержимое которых было достаточно нейтральным: шахматный гений рассказывал о своей жизни после турнира и складывалась она явно так себе: дед учинил одарённому внуку страшный скандал (похоже, у них это было семейным) из-за того, что тот позволил обойти себя «какому-то русскому недоумку» — тут явно имелся в виду Литвинов, сестра перебралась на съёмную квартиру, оставив Флетчера один на один со своим вздорным родственником, интерес общественности к юному гроссмейстеру явно поугас, вдобавок серьёзно заболел кот, а у его владельца бонусом обнаружили депрессию. В итоге шахматист умудрился снять отдельное жильё вместе с бывшим одноклассником-разрядником, по совместительству ветеринаром, начал практиковать частное репетиторство, ну и, конечно, приглашать к себе репортёров из жёлтой прессы, которым охотно рассказывал откровенные небылицы о том, как против него строили всевозможные козни его оппоненты. На местные турниры Флетчер тоже пробивался, хотя приглашать его теперь стали значительно реже, а результаты он выдавал похуже, чем до турнира претендентов, но, тем не менее, американец всё равно умудрялся держать планку и не давал забыть о себе. Правда, время от времени в его письмах проскальзывали тоска и безысходность, но они моментально скрывались за общим — чаще ровным, а иногда и достаточно оптимистичным настроем, и я не придавал этим тревожным звоночкам особого значения. Сейчас понимаю, что зря — будь я немного повнимательней… Впрочем, прошлое не изменишь.

      Лето пролетело так быстро, что я даже не успел им толком насладиться. Зато я был здоров и имел все шансы попасть на ближайший межзональный турнир, к которому начал активную подготовку, из-за чего практически свёл на нет переписку. Впрочем, корреспонденция из США мне также стала приходить значительно реже — Флетчер тоже усиленно готовился к соревнованиям, не желая отказываться от своей мечты стать чемпионом мира. На родине о нём снова активно заговорили, особенно — после нескольких блистательных побед в крупных местных турнирах. В своих интервью он пафосно заявлял о том, что заветный титул так или иначе достанется ему, а когда один из журналистов припомнил ему нашу первую партию на Кюрасао, окончившуюся в мою пользу, молодой гроссмейтер сказал, что «мистер Загорянский так или иначе обречён на поражение от моей руки, как, собственно, и все его коллеги, а как скоро он проиграет — лишь вопрос времени». Обо всём этом я узнал из зарубежной прессы, которую мне любезно предоставил Сергей. Дочитав до конца статью, озаглавленную «Фрэнк Флетчер бросает вызов Советскому Союзу», я лишь иронично усмехнулся: юный гений проиграл мне одну партию, а вторую сыграл в ничью лишь благодаря счастливой случайности, встреться мы ещё раз за доской, я бы с удовольствием сбил бы спесь с наглого соперника — в этом я не сомневался ни минуты. Тогда я ещё не знал, что сойтись в борьбе за первенство нам будет не суждено…

      Ближе к концу октября, когда деревья утратили последнюю листву, а осень — свою красоту, ночи стали длинными и холодными, а дни — короткими и мрачными, я возвращался домой из шахматного клуба. Смеркалось. В затянутом свинцовыми тучами небе кружили стаи ворон. Их пронзительное карканье навевало безысходность, как, собственно, и серые стены безликих пятиэтажек. Я зашёл в свой подьезд и к большому неудовольствию отметил, что единственная лампочка разибта, а лифт не работает. Приглушённо матерясь, я отыскал в полутьме лестницу и принялся медленно подниматься на второй этаж. Там света тоже не оказалось, как и, похоже, во всём доме. Совершенно подавленный, двигаясь с черепашьей скоростью, чтобы не оступиться, я кое-как добрался до своей квартиры и каково же было моё удивление, когда за пару метров до двери я услышал голоса, один из которых принадлежал Нине, а второй… Не веря собственным ушам, я на автомате нажал на кнопку звонка и, не услышав привычной трели, постучал.
— Открыто! — крикнула Нина. С отчаянно бьющимся сердцем я буквально влетел в собственное жилище и остолбенел: на кухне, освещаемой призрачным светом нескольких свечей, сидел Фрэнсис Флетчер собственной персоной.

— О, а вот и Дима, — супруга была как всегда рада моему появлению. — Раздевайся и присоединяйся: меня тут твой американский товарищ обучает основам дебюта в нестандартной обстановке
— В-вижу, — только и смог проговорить я, автоматически снимая пальто и вешая его в прихожей. — Но… откуда?
— Откуда? — переспросил неожиданный гость. — Из самих Соединённых Штатов, разумеется. Я узнал, что вы стали невыездным на полгода и решил, что раз гора не идёт к Магомету, то Магомет должен идти к горе — так что я купил билет о Москвы и, вуаля, вот он я.
— Ты пролетел через половину земного шара только ради того, чтобы увидеть меня? — я был потрясён до глубины души.
— Я пролетел через половину земного шара в первую очередь ради Эрмитажа и Мавзолея с Лениным. Ну и ради хорошей партии в шахматы, разумеется. А только потом — ради вас, — ответил Флетчер, разминая музыкальные пальцы. Только сейчас, оказавшись в непосредственной близости от молодого гроссмейстера, я заметил как сильно он изменился: под глазами залегли тёмные круги, спортивная подтянутость сменилась резкой худобой, а взгляд сделался каким-то погасшим, похожим на старую лампочку, что ещё не перегорела окончательно, но уже близка к своему финалу. Однако манера речи и старые привычки остались неизменными, что не могло не радовать, так как без них шахматное дарование растеряло бы добрую часть своей своеобразной харизмы.

— И как тебе Эрмитаж? — я плюхнулся на свободную табуретку между американцем и Ниной.
— Великолепно, — был предельно краток юный гений. — А вот Ленин совершенно разочаровал — ничего интересного.
Я усмехнулся, всецело разделяя точку зрения собеседника, но вслух высказать ничего не решился — всё-таки у стен имелись уши, и я был об этом прекрасно осведомлён.
— Ну, а партия? — мой взгляд скользнул по фигурам.
— У вашей жены неплохо получается, с учётом того, что она никогда прежде не играла, — сказал Флетчер. — Возможно, у неё есть определённые способности.
— Удивительно, что ты обнаруживаешь их у всякого, с кем играешь, — сразу вспомнилась мне история с проституткой с Кюрасао, которой иностранный шахматист предсказал большое будущее.
— Я просто знаю, с кем играть, — с присущим ему самодовольством, заявил американец и добавил, явно думая о том же, о чём и я: — Помните ту девушку, Риту, бросившую ремесло ночной бабочки после нескольких партий со мной? Так вот она недавно перебралась в Штаты и уже показывает хорошие результаты. Так что если я говорю, что человек имеет задатки, то, как правило, это действительно так.
— Значит ли это, что я тоже перееду в Америку в ближайшее время и построю головокружительную карьеру шахматистки? — в шутку поинтересовалась Нина.
— Как знать, как знать, — загадочно улыбнулся Флетчер и, пообещав ей доигрывание, незамедлительно предложил мне сыграть. Не могу сказать, чтобы мне очень хотелось, но отказывать молодому дарованию означало признать поражение, пусть и неофициально, а этого я допустить не мог, поэтому изобразив энтузиазм, уселся за доску. Мне выпали белые, что означало в лучшем случае ничью, так как по странному совпадению, за всю свою карьеру юный гений не проиграл ни одной партии чёрными. На родине его за это даже звали Чёрным Королём, но прозвище почему-то не прижилось и быстро забылось. Мои опасения оправдались: я предложил ничью уже на тридцатом ходу, но соперник наотрез отказался и мы доигрались до тяжёлого эндшпиля, который всё-таки завершился победой американца. Но стоило нам перевернуть доску, как Фортуна с Каиссой оказались на моей стороне, и я разгромил соперника на двадцать восьмом ходу. Надо сказать, что это произвело на него очень сильное впечатление и, дав слово, что непременно отыграется завтра, Флетчер спешно покинул квартиру. Но не учёл одного: спускаться на тёмной лестнице следовало крайне осторожно и не успев добраться до шестого этажа, молодой гроссмейстер споткнулся и подвернул себе ногу. Истошный вопль эхом разнёсся по подъезду, переполошив неравнодушных жильцов: к тому моменту как мы с Ниной подбежали к нашему гостю, его окружили несколько сердобольных соседей, которым молодой гроссмейстер, превозмогая боль, пытался объяснить, что произошло. К сожалению, лингвистических познаний всех участников происшествия явно не хватало, чтобы найти общий язык, так что наше появление оказалось весьма своевременным. Я перебросился с шахматным дарованием парой фраз по английски и, выяснив, что не всё так плохо, как могло бы быть, с помощью крепкого грузчика из 256 квартиры помог ему подняться. Кто-то предложил вызвать Скорую, но я напомнил о том, что в доме нет электричества и успокоил толпящихся на лестничной клетке граждан, заверив их в том, что с пострадавшим всё будет в порядке. После этого столпотворение начало потихоньку рассасываться, наиболее бдительным пришлось объяснить, что Флетчер — мой хороший знакомый, а не какой-нибудь иностранный шпион. Из-за особой дотошности одного крайне активного пожилого товарища, который будучи на пенсии, избрал себе в качестве хобби слежку за остальными обитателями нашей сталинки, мне пришлось попросить американца предъявить ему свои документы — неугомонный старикашка обожал жаловаться по любому удобному случаю и умел создавать неприятности на ровном месте. И, надо сказать, что в глубине души я очень опасался, как бы юный шахматный гений не стал таким же в преклонном возрасте.

      Когда шумиха улеглась и иностранный гроссмейстер был благополучно доставлен обратно в нашу обитель, опираясь на плечо дюжего соседа, я поблагодарил последнего и с облегчением запер дверь, молясь, чтобы завтра к нам не нагрянули сотрудники Комитета Государственной Безопасности по наводке пенсионера-доносчика: ещё одной его крайне неприятной чертой была непредсказуемость — то, что он успокоился сейчас ещё не гарантировало его спокойствия в дальнейшем. И всё из-за Флетчера, будь он неладен. Какой чёрт, спрашивается, дёрнул его лететь в Советский Союз?!
— Если серьёзно, то вы внезапно практически перестали писать, и я имел все основания опасаться, что с вами либо что-то случилось, либо вы обиделись на меня и забыли о своём обещании, — тихим и каким-то совершенно безжизненным голосом, ответил американец, и только тогда я осознал, что в приступе раздражения невольно высказал вслух риторический вопрос. Мне снова стало стыдно. Также, как тогда, в последнее утро на Кюрасао.
— Прости, — нервно сглотнув, пробормотал я. — Мы начали активно готовиться к предстоящему межзональному турниру, да и не только, поэтому времени совсем не было. Но я не забыл, клянусь.
— И не обиделись? — с подозрением в голосе уточнил Флетчер.
— Нет, — заверил его я. — Моё отношение к тебе совершенно не изменилось.
— Точно? — мне сразу вспомнились слова Финнигана о том, что юный гений из-за своих внутренних демонов может резко посчитать лучшего друга врагом по самой незначительной причине.
— Точнее и быть не может, — едва успел сказать я, как Нина буквально уволокла сильно хромающего гостя в комнату, где, сначала охладив повреждённую конечность льдом, мастерски наложила тугую повязку.
— Хотите мы съездим в вашу гостиницу, чтобы забрать вещи? — предложила она.
— И вашего четвероногого компаньона, — добавил я, памятуя о том, что долгое отсутствие хозяина пагубно сказывалось на настроении кота. Молодой гроссмейстер тотчас же помрачнел.
— Честер умер за два дня до моей поездки в Союз, — глухо произнёс он. — Кальцивироз сожрал его буквально за сутки.

***



      Последующие несколько дней Флетчер провёл на нашей квартире. Американец учил Нину игре в шахматы, а та его — азам кулинарии. Наш временный сожитель вёл себя так, как и всегда, без малейшего намёка на то, насколько тяжёлой оказалась для него утрата его верного спутника и лучшего друга. Правда, стоит отметить, что юный гений стал несколько рассеянным — правда, это касалось только быта, и я не мог с точностью утверждать, что он не был таким и ранее, и куда менее опрятным — если на претендентском турнире восходящая звезда всё время была одета так, словно только что сошла с подиума, то сейчас гроссмейстер мог ходить в несвежей мятой рубашке и нечищенной обуви, не говоря уже о том, что костюм он не менял ни разу с момента приезда. Но я не замечал в этом ничего подозрительного, продложая наивно игнорировать откровенно тревожные сигналы.


      На третий день пребывания в Советском Союзе, немного пришедший в себя Флетчер, упросил меня отвести его в шахматный клуб. Его прибытие произвело небывалый фурор, хотя, честно говоря, не все наши были рады появлению скандального шахматиста. Тот же не без удовольствия отметил, что в помещении пристуствуют не только почти все участники соревнований на Кюрасао и несколько одарённых гроссмейстеров, с которыми ему раньше не доводилось встречаться, но и сам действущий чемпион.
— Прекрасно, просто замечтаельно, — с маниакальным восторгом потёр руки американец. — Теперь-то вы от меня никуда не денетесь, — и сел за доску.
Первым вызвался играть Сергей Симиренко, и уже на двадцать третьем ходу потерпел сокрушительное поражение. Армену Саркисяну удалось продержаться чуть дольше — Флетчер вынудил его сдаться на двадцать шестом. Я сопротивлялся с завидным усердием, но в итоге, упустив проходную пешку, всё-таки проиграл партию. Аналогичная судьба была уготована всем, кто присутствовал тем вечером в клубе, пока шахматный король не решил положить конец столь постыдной для совестких шахматистов бойне, чем несказанно порадовал своего соперника.

      Когда два гения сошлись в битве умов и все вокруг затаили дыхание, я осознал, что у иностранного гроссмейстера доселе напрочь отсутствовал этот фанатичный, почти безумный, но вместе с тем всецело отображающий его небывалую внутреннюю силу, огонь в глазах. И лишь сейчас, когда игра приносила ему истинное удовольствие, а оппонент оказался сильнее предшественников, Флетчер был счастлив. Впрочем, это были лишь мои догадки — что на самом происходило в душе у этого человека не мог сказать никто, пожалуй, даже он сам.

      Два раза молодой гроссмейстер предлагал ничью старшему сопернику, и два раза получал отказ. А потом, чудом избежав мата на тридцать седьмом ходу, американец внезапно начал жертвовать фигуры одну за другой: в расход пошли уцелевший конь, обе ладьи и даже ферзь. Действующий чемпион хоть и ожидал от соперника подвоха, всё же был удивлён столь внезапным поворотом событий. Уже не помню, где именно он совершил ошибку, но закончилось всё тем, что пешка чёрных благополучно обернулась ферзём, который устроил настоящую охоту за белым королём. Видя, что исход партии складывается отнюдь не в пользу противника, Флетчер предложил ему ничью в третий раз — какое неожиданное благородство! — и, получив на этот раз согласие, с чувством выполненного долга объявил действующему чемпиону мат в четыре хода. После этого он спокойно пожал руку проигравшему оппоненту, невозмутимо пожелал всем хорошего вечера, прекрасно зная, что после такого сокрушительного поражения, хорошим он уж точно не будет, и скрылся в октябрьском сумраке. Я, чувствуя себя в той или иной мере причастным к столько неожиданному коллективному проигрышу, под пристальным взором десятков глаз, смотревших на меня со скрытым укором, тоже поспешил покинуть шахматный клуб под благовидным предлогом.

      Флетчер никуда не торопился, так что я догнал его в считанные секунды. Американец шёл, с удовольствием рассматривая звёздное небо и напевал себе под нос что-то из репертуара Синатры.
— Я посмотрю, сегодня ты был в ударе! — с уважением сказал я, поравнявшись с молодым гроссмейстером. — Если на турнире претендетов ты сыграешь также, как сегодня, то шахматная корона непременно будет твоей.
Юный гений перевёл на меня странно пустой взгляд и, чуть помедлив, отрицательно покачал головой.
— Я уже не уверен, что смогу когда-нибудь стать чемпионом мира, — отрешённо проговорил он. Я не поверил своим ушам: Фрэнсис Флетчер, смыслом жизни которого являлось пресловутое чемпионское звание, к которому он шёл, несмотря ни на что, убеждённый в том, что рано или поздно таки добьётся своего, выразил сомнения на этот счёт? Уж не ослышался ли я?
— Шутишь что ли? — недоверчиво спросил я, рассчитывая увидеть знакомую высокомерную ухмылку, сопровождающую ехидное «а ты как думал?» или что-то в этом роде, но нет. Молодой гроссмейстер молчал. Молчал и смотрел на меня так, как волк, запертый в вольере, смотрит в сторону леса — с нечеловеческой тоской и печалью. В какой-то момент мне сделалось не по себе и я ощутил как по спине пробежал целый табун мурашек.
— Эй? — я взял за плечи юное дарование и хорошенько встряхнул, но это не дало никакого результата.
— Я вряд ли стану чемпионом мира, — лёгкое облачко пара вырвалось изо рта шахматиста, а в голосе его звенела холодная как полярная ночь обречённость. — Потому что я скоро умру.
А я ему не поверил. Счёл это глупым ребячеством двадцатилетнего мальчишки. И снова зря.

      До дома мы дошли в полнейшей тишине, даже вороны не соизволили совершить привычный полёт над крышей высокой сталинки, величественно выделяющейся среди серой массы однотипных пятиэтажек. Прежде чем зайти в подъезд, Флетчер, ничуть не заботясь о том, что мы можем легко оказаться в поле зрения любопытных старушек, или, того хуже, уже упомянутого местного блюстителя порядка, неожиданно обнял меня. Тёплое дыхание на миг остановилось на шее, а затем затерялось в складках шарфа на моей груди. Даже сквозь одежду я чувствовал как он дрожит, и знал, что это не от холода — однажды в детстве я отбил у дворовых мальчишек бездомную собаку и, когда я нёс её, испуганную, преданную людьми, в полной мере познавшую жестокую несправедливость этого мира, она тряслась точно также, и эту дрожь я запомнил на всю свою жизнь. Фрэнсис Флетчер, по сути, был такой же бродячей собакой: он рано потерял мать, единственного человека, который любил его по-настоящему, жил с деспотичным равнодушным дедом и отдалился от сестры, пережил предательство человека, которому впервые доверился, не имел друзей и, если бы не ошеломляющие успехи на шахматной доске, возможно, его жизнь, раскрашенная лишь в два цвета — чёрный и белый — оборвалась бы ещё давным-давно. Это я понимаю сейчас, тогда же я отстранился, не желая обзаводиться проблемами и повторно заглядывать в чужую душу — в ту ночь на Кюрасао я уже заглянул туда, и увиденное меня испугало. Слишком много душевных сил требовало от меня взаимодействие с Флетчером. Сам того не желая, я увидел его другую сторону, разглядел в нём то, что упорно отказывались замечать другие, но соприкасаться с этой его частью я не имел ни малейшего желания. В какой-то мере двадцатипятилетний я был эгоистом и моральным скрягой, не желающим потратить даже мизерную каплю своих душевных сил. А зря. Чертовски зря.

— Фрэнк, мне нравятся женщины, — как можно строже сказал я. — И у меня есть жена, которую я люблю. Я не давал тебе никаких обещаний и то, что произошло между нами во время турнира было лишь экспериментом и необычным опытом, не более.
— Э-экспериментом? — сдавленно переспросил американец — казалось, что ему резко перекрыли доступ к кислороду. — Значит, вы никогда не испытывали ко мне никаких чувств?

— Именно так. Или ты думаешь, что мимолётная страсть означает любовь до гроба? — тут уже была моя очередь иронично усмехаться. — Я думал, ты уже большой мальчик, Фрэнк, и понимаешь, что мимолётная страсть обычно не подразумевает эмоциональной привязанности.
— Я… я, — на Флетчера было страшно смотреть, настолько потерянным и раздавленным он выглядел, — я всегда считал, что если между людьми есть физическая близость, настолько интимная, что они делят друг с другом постель, то это значит, что между ними сущестет опредёлённая связь. Как можно вообще заниматься сексом с тем, к кому не чувствуешь ничего? — похоже, что существование секса без любви было для одарённого шахматиста настоящим открытием. Что ж, придётся разбить его розовые очки и открыть глаза на мир — процедура не и приятных, но уж лучше это сделаю я, чем кто-то другой — при всём моём неоднозначном отношении к американцу, зла я ему не желал.
— Как видишь, можно. Легко и просто, — невозмутимо ответил я. — Такова жизнь, мальчик. Если бы я влюблялся во всех, с кем сплю, то количеству моих жён мог бы позавидовать любой султан. Можно трахать человека по миллиону причин и чуства — лишь одна из них, при чём совершенно необязательная. Понимаю, что ты, вероятно, так не можешь, но большинство людей не такие как ты и тебе нужно принять это как данность. Что касается нашей небольшой интрижки, то советую тебе просто забыть об этом и продолжить общение: всё же как личность ты мне очень даже нравишься. А теперь пойдём, а то замёрзнешь и простудишься, — я хотел было подтолкнуть замершего словно статуя молодого гроссмейстера ко входу в подъезд, но тот с неожиданной ловкостью вывернулся и отскочил в сторону.
— Спасибо, Дмитрий, но сегодня я, пожалуй, переночую в отеле, — стараясь говорить спокойно, сказал он. — И спасибо за твоё объяснение — полагаю, ты прав, и мне действительно стоит забыть всё словно сон, — Флетчер вымученно улыбнулся и улыбка его больше походила на оскал скелета. — Спокойной ночи, — он развернулся на каблуках и быстро растворился в спустившимся на город тумане. Я стоял и молча смотрел ему вслед, пока долговязая фигура окнчательно не растворилась во мраке…