Отрывок из Медуза Сиона. Цель, не всегда достигнут

А после падения СССР с точкой, поставленной в Беловежской Пуще, я рванул на рынок торговать книгами. Но главной причиной было равнодушие людей к своим судьбам и к судьбам будущих поколений. Через малое время наступила эпоха ваучеристов с валютчиками, у меня к ее приходу уже было застолбленное место. При чем, на главном входе
- Нутром почуял, - в голосе собеседника прозвучала некая доля зависти.
- Может быть, хотя все произошло спонтанно, - не стал вдаваться я в подробности. - 
Короче, успел освоиться на рынке ваучеристом, заработал небольшой капиталец, но мысли о профессии литератора не оставляли голову. Когда подошел момент для подачи заявления в Союз писателей СССР, не раздумывал, собрал  рекомендации от уважаемых членов союза. Их дали известные прозаики Владимир Сидоров, автор «Камышевахи», Алексей Коркищенко, писавший больше о донском крае и о лошадях, и Василий Воронов, главный редактор журнала «Дон», написавший о Шолохове биографическую книгу. Он с самого начала стоял за меня горой, особенно когда после первой книги «Мой дом», выпущенной Ростиздатом в 1988 году с большим скрипом, я принес в журнал свой «Приемный пункт» стеклотары. Это было первое на Дону откровение совка на более высоком уровне после наделавшей шума моей же статьи «Страх» в областной газете  «Молот», когда на меня открыли сезон охоты. Охотились, что странно, бывшие коммунисты за якобы предательство интересов, и   приверженцы нового мирового порядка в основном из евреев за якобы антисемитизм. Но не за правдивое изложение ситуации на Дону и в стране. Если бы замочили, то спрашивать было бы не с кого.
- Сейчас то же самое, хрен следов найдешь.
- Это так. А мой «Приемный пункт» потеснил в свою очередь,  по словам московского критика Феликса Ветрова из «Молодой гвардии», работы на эту тему Распутина с его «Пожаром», Астафьева с  « Печальным детективом», Айтматова с «Плахой». Недели через две после сдачи рукописи Петрову, зав отделом прозы в журнале, я пришел узнать результат и… оказался закрытым в его кабинете на несколько часов. Я тогда уже знал, что Петров, как Булатов, является сексотом КГБ, ждал в тот момент, исходя из содержания рукописи, для себя худшего. Тем более, Петров из кожи лез, чтобы занять место главного редактора, но на этот раз подсадить шефа через мою рукопись у него не получилось. Как мы нынче в курсе, перестройка началась именно с органов Госбезопасности, ускоренная их главой Андроповым. Ситуацию разрулил Воронов, главный редактор журнала, пошедший против подчиненных и принявший работу к печати. Правда, увидела она свет в двух номерах журнала только в конце 1991 года, несмотря на то, что писем от главных редакторов журналов России, таких как «Волга», «Уральский следопыт», с просьбой прислать на адрес редакции любой, хоть третий под копирку экземпляр рукописи, в моих  архивах до сих пор не одно. Я на это не реагировал, ведая, что Петров по работе знаком со многими из них и зарубить мою работу ему ничего не стоило. Книгу же под таким названием в Ростиздате выпустили почти через пять лет, когда читатели в стране успели насытиться досыта «пожарами» со «ста днями до приказа». В Молодой гвардии зарубили на корню, как уже говорил, всякие булатовы, так-же поступили с моей рукописью в издательстве «Советский писатель», одобренной к печати рецензиями маститых литераторов, в том числе Юрием Скопом. Положительные рецензии, присланные из издательств, хранятся тоже у меня, как доказательства иудейской справедливости.
- Они мстили тебе за то, что не пошел с ними, - собеседник почмокал губами.
- И за это тоже, - кивнул я. – Но все-таки книга вышла, в бумажном переплете, с неказистым рисунком на обложке воющего на луну волка, на третьесортной бумаге, серой как мышь. Я получил от читателей массу писем с душевными воплями и едва не потерял почву под ногами от описания бытовухи, в которой они существовали, хотя сам бывал в положении похуже. Запил недели на две, пробухав с «верными друзьями» почти все, заработанное на рынке. И снова поднялся с земли для того, чтобы доказать себе, что не все потеряно. Сначала пошел к Кудрявцеву, бывшему руководителю Донского лито, у которого числился заместителем по прозе, он тогда занимал пост ответственного по работе с молодыми литераторами. Позже он стал секретарем по связям с печатью при донском министре сельского хозяйства. Пришел прямо с рынка, увешанный золотыми цепями с крупными перстнями на пальцах, с барсеткой, набитой баблом до распирания боков. Вошел в кабинет на втором этаже Дома союза писателей на Пушкинской и увидел Игоря, растерянно поднимавшегося навстречу, не узнавшего меня. Разговор долго не клеился, когда влился в нужное русло, он радушно развел руками и со словами: О,Генри тоже был блатарем, полез обниматься. Мол, донской союз писателей такими кадрами не разбрасывался. Я напомнил, что на семинар молодых прозаиков в латышскую Дубулту меня от Союза выбрали одного из всех, и если бы не местные жидовские происки, оповестившие столичные жидовские же круги о моем антисемитизме, что послужило отказом на поездку, я познакомился бы со многими большими талантами, улучшив тем самым и свои способности. Заодно побывал бы в подобии европейской страны. Кудрявцев в который раз оглядел меня с ног до головы и сказал пророческие слова, мол, у тебя с загранкой все впереди.
- Как в воду глядел, - поддакнул гость.
- Именно.Через десяток лет я закрутил такую забугорную карусель, что многим до сих пор не снится. Начал с недосягаемых для совков Франции с Германией, Голландией и Италией, побывал в заоблачных Америке с Англией, Индией, Африкой и Израилем с остатками фундамента от второго храма царя Соломона, разрушенного до новой эры сначала вавилонским царем Навуходоносором, затем римским императором Титом в семидесятом году. Огрызок иудеи превратили в Стену плача. Под ней молодой еврей из бывших советских, рыскавший между беспрерывно бормочущими ортодоксами в клетчато-полосатых одеждах с огромными религиозными книгами, лежащими перед ними на высоких подставках, упорно желал обратить меня в иудаизм. Он повел меня во внутрь стены, пронизанной лабиринтами полутемных тоннелей, где представил в тупике, освещенном парой допотопных факелов, какому-то раввину, увешанному с головы до ног цветными ленточками с религиозными атрибутами, как монгольский шаман сушеными птичьими головками с хвостами ящериц. Тот совершал пассы над головой мужчины сидящего перед ним на стуле, читая молитвы на непонятном языке. Догадавшись зачем привели, я встал в позу как тогда, когда в середине девяностых у себя дома, в трезвом полунаваждении, вдруг увидел перед собой буддийского монаха в черных одеждах, сидящего на полу в позе лотоса. И замер от неожиданности, а он спросил, хочу ли перейти в буддизм, и я, прочитавший про эту религию много книг, машинально ответил, что да. Спохватился, выдохнув, что я православный, крещеный, своей вере изменять не могу. И монах растаял, как его не было.
В тупике под Стеной плача с почти темными лабиринтами я тоже осознал, что могу попасть в лапы дьявольской религии, из которых вряд ли выберешься, посмотрев на провожатого, резко высказался против ритуала. Он взялся навязываться с еврейским упорством, ему не хотелось терять денег, которые нужно было платить за ритуал, одинаковый с шарлатанством. Оттолкнув его, я углубился в лабиринт из тоннелей, стремясь выйти к дневному свету, ощущая, что он идет за мной. Отстал когда понял, что выберусь без его помощи. Я отошел от Стены на некоторое расстояние, передал фотоаппарат первому встречному туристу с просьбой щелкнуть, и указал на Стену со словами: Отсюда по всему миру расползается смута.
- Точно. Из лап этих изуверов вырываются только на тот свет.
- Или становятся членами дегенеративных масонских лож, - хмыкнул я. – А Кудрявцев
тогда обрадовался, поняв, что я не променял бессребреницу литературу с болью за свой народ на золото на шее с баксами в барсетке, ощутив после короткого диалога, что это временная в силу обстоятельств мишура,которой не удастся меня закабалить. Через неделю я сдал в секретариат заявление на прием в Союз с рекомендациями солидных литераторов, дававший возможность публиковать свои книги не через пять лет, а по профессиональной очереди максимум через пару годков. Или через недели, если произведение одобрят коллегиально. Месяца через два состоялся прием в члены. Я не помню ни одного писателя, выражавшего недоверие по поводу моего таланта, старые и молодые, маститые и пролезшие на дурняка открыто говорили, что мой прием, в отличие от других претендентов, дело решенное. На это намекали даже евреи, записавшие меня в лагерь антисемитов, ставя талант как бы выше разборок на  национальном уровне. Хотя для них оправданий не существует в принципе, и если человек идет вразрез с их линией жизни, он определен во враги пожизненно. Даже к смерти, что не редкость. Лишь Геннадий Сухорученко, председатель правления, со своим заместителем Фроловым Владимиром Иосифовичем, колотившим себя в грудь с доказательствами родового казачества, не уставали повторять - работа валютчиком на рынке позорит писателя будучи инородным делом в стане строителей коммунизма. Они словно не замечали что Советский Союз, глыба мирового масштаба, рассыпался на глазах доминошными костяшками от того, что был собран наспех, что во власть в государстве давно прорвались люди, живущие законами на уровне племенных. Мало отличающихся от потребностей рабоче-крестьянских, которые не выходили за рамки библейских наставлений: плодитесь и размножайтесь.
- Тут я не соглашусь, встрепенулся собеседник. – Народ у нас был образованным, ходил в театры и в кино, много читал, а писал еще больше…
- …в основном, жалоб. Когда пишут все, читать становится некому, - перебил я его. –По этой причине всеобщего увлечения писательством советская литература не представила миру ни одного гения, подобных Чехову, Достоевскому, Толстому, если не считать воспитанных империей Булгакова, Бунина, Набокова. Не успели развиться телевидение с интернетом, как книги оказались на мусорках, при чем, в огромных количествах.
- Люди перебрались в интернеты, у тебя там миллионы читателей, - не сдавался он.
- Не спорю, потому что я пишу произведения, основанные на реальных событиях, что не преходяще во времени. Но основная масса этих читателей любители клубнички, и если разбить по направлениям - классика, история, романтизм, документалистика - то больше всего их жует сопли на «Докаюроне» о похождениях сексуально озабоченного молодца. Тут даже детективы с новомодным фэнтэзи проигрывают вчистую.
Гость наморщил лоб, затем повернулся ко мне:
- Здесь ты прав, пропаганда разврата иудеями вошла в силу. В Москве проходят сборища педиков с лесбиянками, несмотря на официальные запреты и угрозы от населения вплоть получения ими увечий.
- Они вихляются как размалеванные глисты не только в столице. Вот что значат для многих людей сексуальная потребность с погоней за наслаждениями и наворотом бабла, - усмехнулся я. – На это и направлена энергия иудейского кагала с укоротом неуемного разврата для себя. Телесные радости держатся ими в семьях в жесткой узде кроме прокрутки денег, через посредство которых им доступны фантазии, неведомые нам.
- Иногда и они просачиваются ввиде  Буша младшего, например, бегавшего голым вокруг ихнего тотема.
- А мы продолжаем ставить перед собой задачи, могущие завести неизвестно куда, - я указал взглядом на книги на столике. – В них указана главная цель, предоставляющая большинству  из нас достичь любых возможностей. Это деньги.
- Хм, опять спорный вопрос. Ты поначалу пошел по этому пути, а он оказался не твой.
- Что нам и требовалось доказать, - я одобрительно посмотрел на собеседника. – Не зря над воротами Бухенвальда немцы приколотили вывеску со словами:Jedem das seine. По этой причине я решил вернуться в литературу, несмотря на мешки бабла за плечами. Особенно после очередной девальвации русского многострадального рубля.
- Не знаю до сих пор, прав ты или нет, хотя книг успел выпустить целый ряд на полке в книжном шкафу, - озаботился вдруг гость. – Но сейчас-то тебя не печатают, мало того, обирают как липку, приманивая сначала бесплатными изданиями произведений, а потом уверяя, что книги не продаются. Сидишь практически на бобах
- Это так, - покривился я.
- Сам рассказывал, как будучи в Америке решил заглянуть в магазин русской книги на Пятой авеню и увидел свои творения на прилавках, возле которых замедляли шаг русскоязычные эмигранты.
- Верно. Пятая авеню есть главная улица Нью-Йорка.
-.Она перпендикулярна кажется улице,на которой вы жили в гостинице Пенсильвания.
- Помнишь.
- И какой из этого толк? То сейчас банковал бы в свое удовольствие, раскрутившись на ваучерах с баксами, имел бы особнячок не хуже чубовского или чернышовского, бывших губернатора с мэром Ростова, отгрохавших их в Казачьем Стане и летающих на работу сюда на лимузинах, а в Москву на лайнерах. Им зеленый по всей прямоте, доставшейся от кривизны для народа.
Пожав плечами, я застегнул на рубашке верхнюю пуговицу и посмотрел в глаза собеседнику:
- Есть люди, которые рождаются с лысинкой. Так вот, я из их числа.
У гостя рот растянулся в невольной улыбке, он хитро прищурил глаза:
_ Значит цель остается целью и неважно, какими путями до нее добираться? Кто там из писателей, ты говорил, был преступником?
- О,Генри.
- я думаю, что ты со своего пути тоже не сворачивал, несмотря на полукриминальные отступки.
- Так, наверное. Но сравнивать меня с чубами и с чернышовыми не получится, мозги другие и ход мыслей не тот.
- И не думал, сказал про них к слову. 
- Лады.
- Тогда поехали дальше.
Актовый зал в доме Союза писателей на Пушкинской плавал в хрустальных огнях, несмотря на середину дня. Писателей и молодых литераторов набралось столько, что между ними было не протолкнуться. Я с трудом продрался к двери председателя, за которой должно было совершиться тайное голосование, возле нее уже стояли претенденты на заветный членский билет, мокрые от пота с беспокойными взглядами по сторонам. Все были при параде, готовился на парад и я, разменяв не только верхнее, но и нижнее белье. И снова я услышал со всех сторон, что единственный кандидат на всесоюзные корочки, который прокатит как по маслу, это я сам.