3

"Только та революция чего-то стоит, которая может себя защитить" (В.И. Ленин)

СССР, 1937 год, Ленинград.

Свет карболитовой лампы рассеивал из густой мрак вокруг пространства стола и склонившейся за ним крупной и угловатой фигуры. Человек сидел за бумагами, положив рядом с собой синюю фуражку со звездой. Остальное пространство комнаты уже несколько часов пустовало: стояла ватная тишина, которую вызывал плавно падающий большими хлопьями но редкий снег.

Капитан государственной безопасности Юзеф Могилевский подписывал протоколы. Он снова допоздна засиделся в большом доме на углу Литейного проспекта, чтобы вскоре возвратиться домой уже сквозь синеватую и холодную тьму безлюдных улиц бывшего Петрограда. Работа хоть и сильно изматывала его тело и ум, но позволяла не задумываться. Потому что всякий раз, когда он нехотя шел ночевать домой, а не засыпал за столом, Юзеф начинал размышлять о вещах, после осознания которых легче ему никогда не становилось. Поэтому единственным выходом и смыслом для него было выполнение задач, поступающих сверху. В двадцатые годы Юзеф ради работоспособности прибегал к кокаину или “балтийскому чаю” [1], но стараясь делать это так, чтобы это не было заметно для посторонних глаз. Действовал он так: прятал прозрачную бутылку и, если повезло достать, заветный “марафет” в ящиках или сейфах и доставал, когда никого не было в кабинете. В те годы подобные деяния были в порядке вещей среди как и красных, так и белых. Особенно в первой половине двадцатых, когда невозможно было достать легальный алкоголь, а Юзеф только начал свой путь офицера ЧК и верил, что стоит еще усерднее работать, и тогда - новая жизнь, заслуженная кровью, трудом, мучением. 

[1] Балтийский чай - раствор кокаина в этиловом спирте или другом крепком алкоголе. Такая смесь продлевает и усиливает эффект от приема кокаина.

В тридцатые же алкоголь вытеснил "кошку", порядок в стране же был налажен руками подобных Юзефу, но совсем не то настало, чего трепетно ожидал он, молодой.

Могилевский направлялся в свой слегка отсыревший пятиэтажный дом, на второй этаж, где “убранство” мало чем отличалось по лаконичности от его рабочего кабинета. Аскетизм как не был для него жестом идейным, как не был и вынужденным. Ему просто было всё равно. Гнетущие его мысли не пытались спрашивать “как давно?”. Это бы дало хоть какую-то надежду на исправление, на то чтобы вернуться мысленно туда где себя потерял. Но надежды он не видел.

“Оно победило, наверное.
Когда-то я надеялся, я верил, что можно эту страну вывести из этого мрака и даровать ей свободу и новую жизнь.

Но победило то, что ощущалось будто оно меня жрёт, но я все время бежал на шаг впереди, стрелял в него, стреляя в затылки,  вёл товарищей в бой против него, крича песни.
Но мы сделали что-то не так и оно нас сожрало, покрыло мраком, залило гнилью, кровью, обмотало колючей проволокой, заткнуло рты, запретило открывать глаза.
Я так хотел победить это, столько было сил потрачено, столько планов построено, бомб взорвано, контры убито, съездов проведено.

Теперь же оно победило. Будто бы оно следит с самого неба, либо им пропитаны эти земли, и что бы ни было на поверхности: империализм ли, коммунизм, капитал, все это в итоге будет обезличено, стерто, засорено, бессмысленно.
 
Может быть и не были хотя выглядели трусами те, кто эмигрировал. Может быть, дело в том что сама земля проклята здесь. И я вовремя не смог уехать. Я надеялся исправить, спасти, превратить серое в красное. Отмыть кровью. Но вышло так, что я ошибся. Что я пошёл когда-то на кураже и отчаянии, и теперь меня уже по рукам и ногам связало, заставило пустить корни, кровь выпил и продолжает пить: ненасытное. Серое. Но в чем же дело? Почему оно еще не убило меня? Может быть… Ему просто нечего у меня взять. Даже ему.”
В действительности, что можно взять у человека, который видел как огромными ножами-лопастями перемалываются тела убитых и перед этим изувеченных, а красная вода стекает ручьём в Неву, окрашивая воду и перемешиваясь с закатными бликами. Он помнил, как сегодня, как металл врезается в холодное тело. И как видел потом во сне, как и его окоченевшее тело в форме чекиста, с синим лицом и стеклянными глазами, перемалывают лопасти страшной машины в подвале, а воды Невы дышат смертью.

Какую радость, какую надежду, можно отобрать у человека, что видел рвы, заполненные мертвыми телами? И, мало того, был причастен к этому всему, своей же подписью на протоколе или приказе, своей же рукой с револьвером. 
Может ли такой человек сожалеть о потерянной идейности и тяге к жизни, чувствовать вину, бояться пустоты, бояться умереть?
Ты не можешь одновременно любить жизнь, отнимая жизнь. Ты не можешь бояться возмездия, когда ты уверен, что пережил уже самое худшее, что можно пережить. Ты не будешь бояться смерти, привыкнув всё время чувствовать её запах.
Нет, конечно нет, он не был воплощением дьявола или какого-то еще демона, кого породили религиозные “заблудшие умы”. Он вел расследования, он проводил допросы, он выполнял приказы сверху. Мог бы доказать вину каждого. Аргументировать “бардак в стране”. Почему он их не обсуждал? Преданность? Нет, вера в то что надо что-то делать. Что просто нельзя стоять на месте, нельзя взять и остановиться, задать себе вопросы, поговорить с собой. Он замечал только внешние явления: своё отражение в зеркале. То, что покрыло собой страну, то что его жрало но не могло ничего взять, как будто глодало кость без мяса как голодный пёс.

Могилевский заварил сладкого чаю и зажег керосиновую лампу, и ему стало так хорошо на душе, радостно: и непонятно почему.

Это хорошо, что ему тепло, что сегодня достаточно времени на сон, что за окном так красиво в белёсой дымке спит государство.

В антрацитовом небе вдруг появились и исчезли белые глаза. Метель ударила по Ленинграду. Окно Юзефа Могилевского потрескивало от порывов, ветка березы под окном стучалась в него, как рука призрака какой-то неупокоенной души. Капитан государственной безопасности крепко спал, переутомленный, не видя снов.