13 Чувство вины

        Марина  вышла замуж в восемнадцать лет. Ефиму  муж не нравился, ничего собой не представлял, такой же серый как моль, повторение ее отца, и тоже  жрет много и не  поправляется.
        Наталья не приехала на свадьбу дочери, жила в Германии, вышла замуж второй раз  за немца, хоть за кого, только подальше от бывшего. Как зовут этого гунна,  Ефим не помнил, так не нравился  брак, неужели других национальностей нет, да хотя бы за поляка.  «Или за украинца, - добавлял Петр, -  у нее твоя  фамилия – Охрименко». 

        В малороссии никто из родственников Ефима не жил, но ведь потянуло на юга. Ефим сбежал из Москвы в перестройку и не пожалел.   Тосковала жена Алла, она с первых дней рвалась на родину в Москву. Ему, дураку, свозить бы, не догадался,  умерла от тоски.
        Он думал, что ей не нравится частный дом, купил кооперативную квартиру в пятиэтажке, она и года там не прожила.  После смерти Аллы   дом на Кипарисовой подарил тогда еще юной внучке.

         Дом строил его дядя, профессор, но он умер, следом ушла жена,  единственным наследником стал Ефим, чем и воспользовался,  сбежал из столицы, когда земля горела под ногами,  боялся за свою жизнь.
      
        О дяде – профессоре Петр услышал  не от Ефима. Одна из удивительных историй, когда случайно сходятся люди и узнают много интересного о своих знакомых.
      
        Казалось бы, где слесарь Алексей и где Ефим, а параллели пересеклись на улице Кипарисовой.  Петр задумывался,  как Леха получил участок. Сосед Саня тоже слесарь, получил за трудовые подвиги, у него даже был орден труда, а как мог  Алексей, сильно пьющий и  без постоянного места работы, - загадка.
 
         Как-то Зина пригласила Петра на ее день рождения, Елена отказалась идти, еще чего, потом их приглашай к себе.  Сидели втроем в саду, прячась от жаркого солнца под навесом,  и рассказывали  смешные истории, тогда и всплыла  настоящая фамилия Ефима – Стукач.
    
         Петр не поверил.   Леха показал в старом альбоме фотографию выпускников курсов повышения квалификации пятьдесят первого – пятьдесят второго годов.  Отец Зины, до самой смерти работал директором номерного завода,  - гордился тем, что пожил в Москве, когда  учился  на курсах. «И знаешь, у кого?  У профессора по фамилии Стукач». - Леха ткнул в  тестя, ничего особенного, а рядом губастый долгоносик с поросячьими глазками, внизу подпись: профессор Стукач А.Е.  Ефима назвали в честь деда, профессор его родной дядя по отцу.
 
         Нервный Алексей легко возбуждался и почти кричал в ухо Петра: «Прикинь, повезло, от скуки полез в альбом, сначала неинтересно, Зинка так, Зинка сяк, и вдруг эта, тесть, он нам всем плешь проел жизнью в Москве.
        Глядя на Зину в вечных телогрейках, замотанную платками, трудно поверить в ее отца – директора.

        Участок на Кипарисовой получил профессор Стукач А.Е.  Бывший ученик работал в горсовете, все участки были распределены, так ему прирезали часть дороги.  После его смерти дом перешел Ефиму,  а дорога делает петлю по скалистому склону. 

         Зина помнит, как приезжала мать Ефима, старенькая, разговорчивая, полная противоположность сыну. Муж, средний сын Стукачей,  делал мебель на заказ, жили безбедно, но рано умер, Ефим еще учился в школе. Матери пришлось работать парикмахером в мужском зале. Она очень уставала, болели ноги,  Ефим все делал по дому.
         Когда Фима должен был получить паспорт, приехал дядя, старший брат отца, посоветовал сменить фамилию на материнскую - Охриненко, слегка подправив  «н» на «м».  Зина поняла так, что фамилией Стукач старушка гордилась, знак принадлежности к профессии плотника. Но на сына не в обиде, значит, так надо было.

        Алексей рассуждал: «Охрименко Ефим Борисович, а что, вполне прилично, живи не жалко.  Можно было еще поработать над фамилией, допустим Охроменко или убрать на хрен «ох», получился бы вполне приличный Роменко, но это их дело».
    
         Старший брат отца  был особый, в смысле особист, понимать надо. Помог с учебой и с работой.

          Алексей был в курсе, что Марина обвинила Ефима, своего родного деда, в сталинских репрессиях,  и не хотела слышать, что он тогда только родился.  А ведь Ефим никому об этом не рассказывал, Петр вытаскивал из него по крупицам.
   
          Маленькая Мариша летом приезжала в гости к бабушке и дедушке, но Петр ее не замечал. Впервые обратил  внимание, когда зашел в ее собственный магазин. Половина дедовского дома была выделена, как она говорила, под бизнес,  в другой  половине жила с мужем, у них родились  сын и дочь.

           Марина была красивой блондинкой, летом волосы выгорали добела, загорелая,  с ладной фигурой,  плавала с весны до осени, на рассвете и на  закате. Спасатели привыкли к ней и не обращали внимания, когда она заплывала далеко за буйки.
          С апреля начинала загорать голышом на крыше дома, прикрывшись деревьями,  находились любители, лезли на чердак пятиэтажки и наблюдали за ней в бинокль. Будь Петр моложе, присоединился бы к ним.
           Он иногда  заходил в магазин за спичками или подсолнечным маслом и, вдыхая колбасные запахи, слушал разговорчивую  Марину. Ему нравилось смотреть на нее, нравилось наблюдать, как она взвешивала, наклонялась, двигалась, и ничем не стесненная грудь под майкой отзывалась на каждое движение.
    
          Молодые супруги  приехали из бурлящей Москвы, возвращаться в столицу не хотели. Муж ее увлекся историей, привез много книг и журналов, хотя по образованию инженер. Ефим был недоволен: мозги у них повернуты, лучше ничего не читать, чем проглатывать все подряд и принимать на веру. Первое время  пытался доказывать, что не все так было плохо, как сейчас описывают. В результате Марина решила, что  дед активно участвовал в сталинских репрессиях, возможно, служил в расстрельной команде. Помнится, бабушка жаловалась на него, ни поговорить, ни посмеяться, тяжело с ним.
       
          Марина  и слов таких не знала, пока не вышла замуж. А то, что дед родился в тридцать восьмом и не мог участвовать в терроре тридцатых годов, подсчитать трудно было.  Ефим пожаловался Наталье, что  ее дочь  назвала его врагом народа, а себя внучкой палача, не без влияния  этой моли,  ничтожества, ее мужа, да и отца тоже, обоих прихлопнуть не жалко.  Дочь не стала вникать: разбирайтесь сами.
    
          На дверях  магазина появилось объявление о скидках жертвам сталинских репрессий. Покупателям Марина объясняла, что настало время  внукам отвечать за дедов – палачей.
          История умалчивает, согласовывала  или нет свои действия с мужем. Он был занят, сутками колесил по дорогам за товаром, магазин поглощал все дни и захватывал ночи, да еще дети росли.
   
         В первые дни набежали  жители частных домов и из пятиэтажек через дорогу.   Нашлась настоящая жертва, баба Нюра.  Дочь Клава, тоже старуха, рассказывала, что Нюру сначала немцы взяли в плен, а после освобождения она попала в сталинские лагеря.

        Клава с утра ждала на крылечке, когда откроется магазин, подробно рассказывала желающим, как  баба Нюра спала, что у нее болит, и как бы ей хотелось  маслица и мягонькой колбаски, зубов-то нет. Марина  бесплатно отпускала, что пожелает.  Но Клаве захотелось еще винца и пирожных, для верности стала приводить бабу Нюру, сгорбленную старушку. К ним подтянулся Гриша неопределенного возраста, якобы успел отсидеть как сын врага народа. 
         Марина слабо разбиралась в истории,  даже Петр понимал, что Гриша не мог отсидеть за отца,  путался  в датах.
   
        Когда появился бездомный Серега, который якобы мотал срок в семидесятые в политзоне, чуть ли не на Колыме, Ефим потребовал паспорт и по своим каналам не нашел его в списках. Марина раскричалась, нечего лезть, людям надо доверять.
 
       В городе нашелся официальный бывший политзаключенный, местная  правозащитная организация подтвердила, что есть такой, но не Серега, и фамилия другая. Но он отказался от помощи и чуть не ругался матом, когда Марина назвала его жертвой.   
      
         Ефим  стал игнорировать обвинения внучки: считала, что дед стрелял в затылки приговоренным, и хай с ней.  Каяться? Не дождетесь. Так мир устроен: одни жертвы, другие палачи, и не нам менять  порядок. Попытались и что  получили?  Раньше  была профессия палача, а стала чем? Характеристикой. И денег им не надо, дайте  помучить жертву, пусть боится, пусть знает, что на крючке, дернется, будет больно.  Ничего конкретного, никаких фамилий, но ведь кого-то он имел в виду.

         Внучку не осуждал, вообще ничего о ней не говорил. Когда появились внуки, и ему было разрешено встречаться с ними, говорил только о них: девочка – красавица, мальчик смышленый, не в отца, не в деда, не в прабабку,  в его род, однозначно, потому что в его роду ни сумасшедших, ни слабоумных не было.

         Петр не помнит, не до того было, в каком году Ефим классифицировал людей  на жертв и палачей, жесткая дихотомия, никому не вырваться, - до или после того, как внучка ударилась в покаяние за грехи деда.  Если до, сам виноват, спровоцировал ее, если после, его понять можно и где-то оправдать, исходя из равенства сил  действия и противодействия, что базируется на законе сохранения энергии.  «Не дождутся, - возмущался Ефим, - я еще поживу, еще рано меня хоронить».
      
         Жертвы репрессий все прибавлялись, приезжали отовариваться со скидкой из других районов города, и у каждого своя история, не подтвержденная фактами, время фактов прошло. Бизнес Марины стал гореть синим пламенем.   Красавица  превратилась в неврастеничку, лицо пожелтело и покрылось мелкими морщинами, грудь опала, майки полиняли и вытянулись.
                - А все почему? Взялась не за свое дело, грехи государства взяла на себя, надорвалась,  подменить целую страну – империю собой еще никому не удавалось, - писал  Ефим в блокноте.
          Внучку он жалел и подкидывал ей деньги, чтобы окончательно не обанкротилась.
          Она перешла на торговлю овощами, благо, на участке успели построить теплицы, можно выращивать зелень круглый год. Вдвоем с мужем солили капусту в дубовых бочках, угощали Петра.
         Жертвы куда-то делись, охотников на квашеную капусточку не было.   Марина долго искала помощников, но так и не нашла, зарплата небольшая, зато  питание бесплатное, но ведь вот, не нашлось никого.
          Зять  начал строить забор, чтобы не вытаптывали огород, поняли, наконец, что не перемешиваются волки с овцами.  Из последних сведений от Ефима,  Марина торговлю свернула, распродает витрины и дубовые бочки. Хочет переехать в Германию, Ефим как мог, удерживал ее.
         
         Отношения деда с внучкой наладились, но с тех пор Ефима замкнуло на философии, заскок, как сказала Зоя, кое-кого  в партячейке заразил бесконечными рассуждениями, кто есть кто. Вроде как жертва, а чуть повернулся, ан нет, палач. Тупой по природе вроде всегда жертва, но в хороших руках может стать  палачом. И хитро так смотрел на Петра.
Петр  уточнял:  «Тупой от природы  – палач для себя самого, вредит сам себе. Если сам страдает, то жертва». Ефим возражал: «Дурак он и есть дурак, таких тонкостей не понимает, нажрался, потрахался, - счастливый». – «Согласен, но тогда семья дурака страдает». Ефим пожимал плечами, родо-племенные отношения его, как настоящего коммуниста, не интересовали.
    
         Петр  спрашивал, как палачей отличить еще до того, как они начинают действовать. Ведь  знание – инструмент для предвидения. Допустим, кто-то боится крови, пишет стихи и любуется закатами, а его называют тираном. Пьяный мужик лезет в драку, кого-то калечит, его называют жертвой обстоятельств.
        Ничего не добился от Ефима, но если объяснить поступки можно, а предсказать нет,  зачем тогда эта теория, зачем делить людей, зачем это все, если невозможно предсказать. 
   
        Чтобы понять, чтобы проникнуть в многомерность бытия, надо бы не интернет придумывать, а научиться делать паузы, полная остановка, отключка головы, и тогда придет истинное знание.
            Не успел раскрыть мысль до конца, Ефим раскричался, что с ним редко случалось: «Нормальному человеку без камня за душой паузы не нужны, ему не нужно подумать, он говорит, что думает, одновременно, то есть синхронно озвучивает мысли. Кто врет, тот заикается, тянет, скажет и оглядывается».  Голос его грохотал, Петр слышал.
          Лучше бы не слышать, потому что Ефим задал вопрос: «Хочешь знать, кто ты? - и сам на него ответил: - Доверчивый идиот: работал на отца, потом на семью, жертва классическая, а я тебе помогаю сохранять крупицы достоинства, цени. И никаких пауз с остановками». 
          Петр раскричался тоже, единственный случай, когда они поссорились.
      
          В нулевых у Ефима появился компьютер, собрал знакомый, служил в Чечне и привез много деталей, железки с чеченских помоек – говорил он. Ефим сел печатать воспоминания, даже съездил в свой родной город, где начинал работать, знакомых не нашел, а молодой чекист рассказал, что в начале девяностых в спешке кое-что сожгли, ерунду, то, что уж  явно не на пользу конторе. Молодой чекист сокрушался,  какими глупостями занимались его коллеги во времена трудовой деятельности Ефима.
 
          Сомнительно, чтобы сожгли, Ефим ему не поверил, но не проверить. Зато с жертвами сталинских репрессий был порядок, мог бы воспользоваться информацией, когда Марина с ума сходила, хотя вряд ли помогло, она в то время была невменяемой, как и вся страна.
         Он писал в тетрадях, текст переносил в компьютер, записи выбрасывал. Давал читать Петру, чтобы он редактировал.
        Самодельный процессор гудел как паровоз, Ефим уставал, болела голова, болели глаза, и он очень обрадовался, когда дочь подарила новый компьютер, бесшумный, и монитор с большим экраном. Так обрадовался, что тут же старый выбросил. Зять схватился за голову, побежал на мусорку, но не успел, кто-то процессор забрал.
        Успокоились тем, что этот кто-то отправит текст в интернет. «Я ведь думал, раз мировая паутина, значит, все сохраняется, каждый чих, все - все», - сокрушался Ефим.   
       
       Петр запомнил отрывками: Ефим курировал культуру не то в Туле, не то в Воронеже, а, может, в Новгороде, там, где окончил школу, а потом поступил в юридический институт. Проявил себя на работе с хорошей стороны и получил повышение в столицу, жена обрадовалась, ее родители жили в Москве.

       Про московские дела он умалчивал, но подробно описывал работу в провинции, особенно дело под кодовым названием «Красная гвоздика», о группе преподавателей – гомосексуалистов местного пединститута. Дело завели, когда один студент совершил попытку суицида. Красивый парень, музыкальный, жил с матерью, доходов никаких, боялся армии, а тут грозят отчислением.  Раскрыты были квартиры для разврата, пароли, чтобы узнавать своих, а также фамилии участников и пострадавших среди студентов.

       Ефим считал, что все это случилось из-за провинциальной скуки, как-то надо развлекаться долгими зимними вечерами. Объединил их профессор, сидел такой тише воды, и вдруг прорезалось, может и не вдруг, может раньше, - начитался  древних греков – философов с нетрадиционной сексуальной ориентацией. Малохольный профессор  перепутал эпохи, оторвался от действительности, и как его допустили лекции студентам читать. В аспирантуру  набирал таких же, потом оставлял работать на кафедре.  Их число росло, доросли до  секты: кто не с нами, тот против нас. 
          Преподавателей посадили, а некоторых  студентов спасли, тех, кому угрожали отчислением за несогласие участвовать в этих гнусностях.
            
           Ефим ударялся в длинные рассуждения о семейных ценностях, в которые сам не верил. Петр советовал  убрать из  текста, молодые не любят наших советов, мы им не пример.

          На  совести Ефима по-настоящему была одна жертва, поэт, на районе вместе росли.
          Поэт пил, и однажды Ефиму позвонили из милиции: пьяного забрали в вытрезвиловку, с  портфелем, а в нем толстая тетрадь с записями: стихи, конспекты, заметки, и тонкая тетрадь под заголовком  «Письма провинциального марксиста». Марксист доказывал, что рыночные отношения куда эффективнее социализма. На дворе начало семидесятых, а он про рынок пишет. Ведь понимал, что опасно, не дурак, учился в университете. Перепроводили   к Ефиму. Долго говорили, вспоминали школьные годы, даже посмеялись. Ефим пожаловался, что после  «Красной гвоздики» работы не было, ему  грозило сокращение.  Все же нормально было, а поэт взял и повесился.

         Виноват? Да, виноват, но в чем? Тогда были другие правила, он их соблюдал. Зачем поэт таскал портфель компромата на себя?
         И вообще, человек работает по принуждению, потому что работа противоречит его природе, его биологической природе. Мало того, что он смертен, еще и это. Но ведь он такое существо,  ему трагедии  подавай. Чем больше убитых, тем сильнее цепляет. Вот и лезут в историю.   
         
         Компьютеру он уже не доверял, писал в тетрадях, читал Петру. Тягостное впечатление: предатели, расстрелы, дети – сироты, много о матери, рано вставала, уходила на работу, дома  лежала с опухшими ногами.
     Петр не сразу понял, что это повесть, Ефим перемешал биографию деда, которого расстреляли, а бабушка осталась с тремя сыновьями на руках, - с другими историями.       После того, как потерял по глупости воспоминания, решил писать, что в голову взбредет, пропадет, не жалко.
          Лучшего слушателя, чем глухой Петр, не найти, сидит, смотрит на шевеление губ, время от времени кивает. Улыбается, потом пишет в блокноте: «Все замечательно».

           После расставания с Иришей Ефим изменился, стал проще, даже признавал, что в конторе бегал с бумажками по этажам, так сказать, в полевых условиях не работал.   
          «Понимаешь, в чем штука? В том,  кто судит сейчас. За что меня называть палачом? За то, что допустил террор? Даже если это случилось до того, как я стал взрослым? По этой логике мы все палачи. Если хочешь знать, чувство вины – полезная штука. Внучка как покрестилась, спокойнее стала меня воспринимать. Ненависть ко мне искусственная была, навязанная, сам понимаешь, кем».
         И он надолго заводился на тему предателей родины.