Литературный Альманах Урала

 
Составитель Альманаха
Игорь Назаров


Вступление
 
Дорогие участники конкурса и читатели!
Предлагаем вашему вниманию сборник произведений ав- торов, победивших в IV литературном конкурсе «Уральский книгоход».
В 2020 году на участие в конкурсе поступило 217 заявок из Армении, Белоруссии, Израиля, Казахстана, Украины и России.
Команду экспертов в этом году возглавила Ребковец Ольга Александровна — директор фонда «Тотальный диктант», член Совета по русскому языку при Президенте РФ, член президи- ума Азиатско—Тихоокеанской ассоциации преподавателей русского языка и литературы (АТАПРЯЛ).
В состав экспертной комиссии вошли:
Ерёменко Олеся Николаевна — заведующий методико— библиографическим отделом МБУК «Межпоселенческая библи- отека Выборгского района». (г. Выборг);
Кощеев Сергей Николаевич — лауреат всероссийских и об- ластных конкурсов народного творчества, сценарист, ведущий, менеджер культурно—массового досуга отдела маркетинга МБУК Ростовская—на—Дону городская централизованная би- блиотечная система (г. Ростов—на—Дону);
Неснова Ольга Павловна — главный редактор издатель- ского проекта «СМИ АРТМосковия» (г. Москва);
Сафонова Наталья Константиновна — кандидат педаго- гических наук, доцент, главный библиотекарь по научно—ме- тодической работе Муниципального казённого учреждения культуры «Централизованная система  детских  библиотек» г. Челябинска (г. Челябинск);
Тимошкова Марина Владимировна — заведующий от- делом обслуживания МБУК «Межпоселенческая библиотека Выборгского района» (г. Выборг).
В альманах вошли лучшие произведения конкурсантов победителей в 4—х номинациях: «Детская проза и поэзия»,
«Художественная проза», «Поэзия», «Документальная проза».

При публикации произведений сохранена авторская орфография и пунктуация. г. Первоуральск.  2020         


Документальная проза

 
Елена Попкова (Елена Самкова) (г. Ногинск)
Диплом III степени в номинации
«Документальная проза»
Родилась в Ногинске, Московской области. Окончила Литератур- ный институт им. А. М. Горького. Лауреат Президентской премии для поддержки талантливой молодёжи (2006). Стихотворения публиковались: в журналах «Юность», «Наследник», «Артбух- та»; альманахах: «Всенародная поэзия России», «Молодые голо- са», «Звезда полей — 2011», «Поэзия»; антологии «Неопавшие листья», литературных сборниках: «Славянская лира–2017», «В тысячу солнц» и газете «Берлюковское Слово». Елена — автор сборника стихов и переводов «Осколки Вечности »(2016).

«Стерегущий»: героический подвиг или красивая легенда?
(О гибели миноносца «Стерегущий» в Русско—японской войне 1904—1905)
Герой никогда не умрёт — он вечно в народе живёт.
Русская пословица

Русско—японская война (9 февраля 1904 — 5 сентября 1905) стала первой масштабной войной после нескольких десяти- летий мира. Она велась между Российской и Японской им- периями за контроль над Манчжурией и Кореей. В ней была использована новейшая военная техника того времени: даль- нобойная артиллерия, броненосцы и миноносцы. Император Николай  II  хотел  укрепить свое  влияние  в Восточной Азии.
 
Основным препятствием к этому оказалась Япония. Но пра- вительство Российской Империи до последнего надеялось на мирное урегулирование конфликта. Все же наша страна зару- чилась поддержкой Австрии и старалась улучшить отношения с Германией. Но после завершения японо—китайской войны (1894–1895), в которой, ко всеобщему удивлению, победила Страна восходящего солнца, был подписан Симоносекский договор. В нем Китай отказывался от всех прав на Корею и передавал Японии Ляодунский полуостров в Манчжурии. Его- то в 1898 году, под давлением Германии, России и Франции, Япония сдала в арендное пользование нашей стране, что еще больше обострило конфликт. Россия не шла ни на какие уступки Японии, слишком велика была цена. Победитель получал выход к незамерзающим морям и обладание огромными слабозасе- ленными территориями Манчжурии. Но и начать войну первой Российская Империя также не решалась. По этой причине ни один из планов по подготовке кампании против Японии так и не был до конца реализован.
Воспользовавшись замешательством России, Японская им- перия, без официального объявления войны, внезапно напала на русскую эскадру близ Порт—Артура 9 февраля 1904 года. В итоге, полуторагодовая война завершилась Портсмутским ми- ром, подписанным 5 сентября 1905 года. Побежденная Россия уступила Японии часть Сахалина, свои арендные права на Ляо- дунский полуостров и Южно—Маньчжурскую железную дорогу. Среди основных причин, приведших российскую армию к по- ражению, являлась незавершенность военно—стратегической подготовки, удаленность театра военных действий от основных центров страны, чрезвычайно ограниченная сетевая комму- никация и отставание России в технологическом оснащении от своего противника.
Однако, условия мирного договора были выгоднее Рос- сийской Империи, нежели победившей Японии. На фоне этих событий произошли массовые беспорядки в Токио в 1905 году.
 
Российская дипломатическая делегация во главе с С. Ю. Вит- те и при посредничестве президента США Теодора Рузвельта успешно провела эти переговоры. Она твердо отстояла две принципиально важные позиции для нашей страны. Отвергла требование японской стороны о выплате контрибуции в разме- ре 1, 2 миллиарда иен, а также требование о демилитаризации Владивостока.
На этой войне русские воины запомнились храбрыми за- щитниками рубежей своей родины, проявили мужество, патри- отизм и отвагу. Японская же армия оказалась не так беспощад- на к своему врагу, как думалось. Наши солдаты, попадавшие в плен, содержались вполне сносных условиях. Японцы уважали смелость и решительность своего врага. В год 110—летия со дня окончания Русско—японской войны хочется вспомнить забытый подвиг русского эскадренного миноносца «Стерегу- щий». История его героической гибели сделалась легендарной. Имя миноносца не раз присваивалось кораблям советского и российского флота, именем капитана — А. С. Сергеева, названа школа №18 в его родном городе Курске. Гибель «Стерегущего» вдохновляла также поэтов и композиторов. Вот одна из наи- более известных песен, когда-то проникновенно исполненная Жанной Бичевской.
Помилуй нас, Бог Всемогущий, И нашей молитве внемли.
Так истребитель погиб «Стерегущий» Вдали от родимой земли.
Так истребитель погиб «Стерегущий» Вдали от родимой земли.

Командир прокричал: «Ну, ребята! Для вас не взойдет уж заря.
Героями Русь ведь богата: Умрём же и мы за Царя!»
 
И вмиг отворили кингстоны, И в бездну морскую ушли Без ропота, даже без стона, Вдали от родимой земли.

И чайки туда прилетели, Кружатся с предсмертной тоской, И вечную память пропели Героям в пучине морской.

Так что же, действительно, произошло со «Стерегущем» 10 марта 1904 года, а что привнесено народной легендой?
В ту ночь дул пронизывающий ветер. Морские брызги за- летали на палубу. На капитанском мостике в черном офицер- ском пальто стоял человек. Это был сорокалетний лейтенант Александр Семенович Сергеев — командир миноносца «Сте- регущий». Зубная боль вот уже три дня не давала ему покоя, за щекой вздулся флюс. Да и печень последние годы стала пошаливать, отдавая болью в правом паху. Четыре месяца на- зад врач посоветовал Сергееву ехать на лечение в Карлсбад, но назначение на Тихоокеанскую эскадру изменило планы. После некоторых колебаний А. С. все же решает ехать на Дальний Восток. Весть о войне застала его в родном городе Курске, где лейтенант навещал 80—летнего отца. Решение было принято незамедлительно: «Что же, когда мирное время и нам платят жалование, мы здоровы, а когда война — больны?!» — отрезал Сергеев.
По прибытии в Порт—Артур А. С. назначают командиром
«Стерегущего». Вскоре выясняется, что ходивший в дальнюю разведку миноносец «Сторожевой» неисправен, и в следующий раз в паре с «Решительным» отправится «Стерегущий». Коман- дирам кораблей дано задание подробно изучить побережье. В бой с вражескими кораблями, без особой нужды, не всту- пать. 9 марта 1904 года в 19:00 «Решительный» и «Стерегущий»
 
вышли в рейс. Через 2 часа, у острова Кеп, были замечены неприятельские суда. Капитан 2—го ранга Федор Эмильевич Боссе — командир «Решительного» приказал увеличить ско- рость и атаковать противника. Японцы заметили предатель- ские вспышки дымовых труб миноносцев и начали преследова- ние. Российские корабли попытались скрыться в тени острова Южный Саншантао и этот маневр им удался. Они оторвались от неприятеля. В 3 часа ночи миноносцы решили отправлять- ся в обратный путь. Японских судов нигде не  было видно.  Но вскоре «Стерегущий» стал отставать, пришлось сбавить ход и «Решительному». Когда уже на горизонте показались зна- комые очертания острова Ляотешань, сигнальщики замети- ли прямо по курсу четыре японских «истребителя». Попытка обойти их корабли на этот раз не увенчалась успехом. Японцы пошли наперерез. «Решительный» и «Стерегущий», на пре- дельной скорости устремились к спасительному Порт—Артуру. Но тщетно! Достигнув параллельного курса, головной япон- ский миноносец открыл огонь. И если «Решительный», нахо- дившийся на три румба справа и впереди успешно отбивался,
«Стерегущий» оказался под прицелом сразу двух, а затем еще двух подошедших неприятельских кораблей. Один из снарядов угодил в правый борт «Стерегущего» и разорвался в угольной яме, повредив паропровод. Судно не потеряло хода, но его окутало густым паром. Видимости практически не стало.
В то время «Решительный» уже был вне пределов досягаемо- сти, его команда была спасена. Впоследствии, вдова лейтенанта Сергеева обвинила капитана Боссе в предательстве. Но очевид- цы и историки тех событий оправдали действия Ф. Э. Повернуть на выручку «Стерегущему» означало бы  погубить не  один,  а два корабля. Вся команда «Решительного» была представлена к наградам, контр—адмирал Ф. Э. Боссе получил Св. Георгия 4—й степени.
Но вернемся к «Стерегущему». На палубе миноносца царил ад! Наш «Стерегущий» отчаянно отбивался от прицельного
 
огня четырёх японских «истребителей». Ему удалось выве- сти из строя головной корабль «Акебоно». Но силы все равно оставались неравны. Команда из 52—х человек, понимала, что обречена, но сражалась до последнего выстрела. Кочегары не успевали устранять повреждения. На своих постах были убиты: командир — лейтенант А. С. Сергеев, артиллерийский офицер — мичман К. В. Кудревич, старший офицер — лейтенант Н. С. Голо- визнин. Инженера—механика В. С. Анастасова взрывом снаряда выбросило за борт.
В 7:10 орудия «Стерегущего» смолкли навсегда. Все герои- ческие защитники были мертвы, а на воде качался лишь раз- рушенный остров миноносца, без труб и мачты.
Разгоряченный боем командир «истребителя» «Сазанами» предложил захватить «Стерегущий» в качестве трофея. То, что капитан 2—го ранга Микикане Цуция увидел на борту нашего корабля, привело его в ужас: «В полубак попало три снаряда, палуба пробита, один снаряд — в правый якорь. С обоих бортов снаружи следы от попаданий десятков больших и малых сна- рядов, в том числе пробоины близ ватерлинии, через которые при качке в миноносец проникала вода. На стволе носового орудия след попавшего снаряда, близ орудия труп комендора с оторванной правой ногой и сочившейся из раны кровью. Фок—мачта упала на правый борт. Мостик разбит в куски. Вся передняя половина судна в полном разрушении с разбросан- ными осколками предметов. В пространстве до передней трубы валялось около двадцати трупов, обезображенных, частью туло- вища без конечностей, частью оторванные ноги и руки — кар- тина ужасная, в том числе один, видимо офицер, на шее у него был надет бинокль. Установленные для защиты койки местами сгорели. (…) Число попавших снарядов в кожух и трубы было очень велико. (…) Кормовой минный аппарат был повернут поперек, видимо, готовый к выстрелу. В кормовой части убитых было немного — только на самой корме лежал один труп. Жилая палуба была совершенно в воде, и войти туда было нельзя. (…)
 
Вообще положение миноносца было настолько ужасное, что не поддается описанию».
По злой иронии судьбы ровно через час после того, как на
«Стерегущем» замолчало последнее орудие, в 8:10 подошло подкрепление — крейсера «Баян» и «Новик» под командовани- ем адмирала С. О. Макарова. Японцы не решились дать второй бой. Они взяли в плен четырех выживших членов российского миноносца и отступили. Еще полчаса «Стерегущий» держался на воде. В 9:07 воды Желтого моря сомкнулись над ним навсегда.
По возвращении на родину, выживших членов команды — трюмного машиниста В. Н. Новикова, кочегара 1—й статьи А. А. Осинина, минно—машинного боцмана Ф. Д. Юрьева и ко- чегара И. П. Хиринского наградили Георгиевскими крестами (одной из высших наград для солдат и унтер—офицеров).
26 апреля 1911 года в торжественной обстановке в присут- ствии императора Николая II и четверых членов экипажа в Александровском парке Петербурга на Каменноостровском проспекте был открыт памятник «Стерегущему». На нем изо- бражались два неизвестных матроса, открывающие кингстоны родного миноносца. Этот памятник до сих пор украшает один из красивейших проспектов северной столицы. Однако, сюжет, изображенный на нем, остается не более, чем журналисткой уткой, запущенной с легкой руки корреспондента английской газеты «Таймс» в 1904 году. В действительности, на кораблях такого класса кингстоны не были предусмотрены, их никогда не было на «Стерегущем». В ходе расследования выяснилось, что корабль затонул от полученных пробоин. Выходит, в цен- тре Петербурга стоит памятник событию, которого не было?
«Считать, что памятник сооружен в память геройской гибели в бою миноносца „Стерегущий”», — такова была резолюция Николая II. Даже если в этой истории и заключена доля мифа, очевидно одно: «26 ФЕВРАЛЯ (ст. с.) 1904 ГОДА В БОРЬБЕ С СИЛЬНЕЙШИМ ВРАГОМ ЭСКАДРЕННЫЙ МИНОНОСЕЦ «СТЕ- РЕГУЩИЙ», ПОТЕРЯВ КОМАНДИРА, ВСЕХ ОФИЦЕРОВ, 45  ИЗ
 
49 МАТРОСОВ, ПОСЛЕ ЧАСОВОГО, ДО ПОСЛЕДНЕГО СНАРЯДА БОЯ, ПОШЕЛ КО ДНУ, ИЗУМЛЯЯ ВРАГА ДОБЛЕСТЬЮ СВОЕГО
ЭКИПАЖА!», — это слова сказаны в далеком 1910 году капита- ном 2—го ранга Евдокимом Николаевичем Квашниным—Са- марином, расстрелянном большевиками в 1920 году в Ялте.
Вечная память и вечный покой героям, положившим жизни, за Веру, Царя и Отечество.

Используемая литература: http://www.warships.ru/ships/stereg/Stereg.htm http://ruskline.ru/history/2014/03/11/gibel_stereguwego minonosets—steregushhij—ili—podvig—russkih—matrosov http://keu—ocr.narod.ru/Steregushchy/ http://mirznanii.com/a/331206/gibel—minonostsa—steregushchiy— mify—i—realnost
https://ru.wikipedia.org/wiki

 
Татьяна Шипошина (г. Москва)
Диплом II степени в номинации
«Документальная проза»
Татьяна Владимировна Шипошина, 1953 г.р. Член МГО СПР. Председатель ТО ДАР. Главный литературный редактор сайта ТО ДАР «Дети и книги». Автор более пятидесяти книг для взрослых, детей и подростков. Многие книги переизданы. Печаталась в журналах «Мурзилка», «Костёр», «Шишкин лес», «Кукумбер», «Фома», «Полдень XXI век» и др. Лауреат и дипломант многих литературных конкурсов. В 2017 вошла в
двадцатку конкурса «Книга года — выбирают дети». Обладатель знака «Золотое перо Руси» — 2016 и других литературных наград.


Укажи мне путь...
(отрывок)
Книга посвящена жизни и мученической кончине митрополита Серафима Чичагова, расстрелянного на Бутовском полигоне в 1937 году, в возрасте восьмидесяти двух лет.
...
1937 год
На допрос митрополита Серафима вызвали через несколько дней, 3 декабря.
— Чичагов, на выход! — скомандовал охранник.
Владыка с трудом поднялся с нар. Посмотрел на свои ноги, подумал: «Не дойду».
— Давай, а то помогу! — прикрикнул охранник. Кто-то поддержал владыку. Он сделал первый шаг.
— Давай, держись, — прошептали в ухо.
— С Божией помощью, — ответил митрополит Серафим.
 
Несколько дней, проведенных в камере, помогли «подгото- виться» к допросу.
Народ в камере можно было разделить на три категории. Первые возвращались с допросов веселые и с «непопорчен-
ной шкурой». Среди них встречались и молодые ребята, и люди
средних лет, и пожилые. Некоторые молодые даже хвалились, что на допросе их угощали «чаем с пирожными». А они подпи- сывали все, что им подсовывали. «Писали» на отцов и матерей, на знакомых и незнакомых, на близких и далеких.
Вторые были «битые». Они тоже подписывали, но только по- сле побоев, иногда и смертельных, после издевательств, после угроз в адрес их родных и близких. Часто они «подписывали» только на себя, стараясь спасти как можно больше людей.
Третьи, самая малочисленная группа заключенных, не под- писывали ничего и ни на кого. Таких людей — единицы. Их притаскивали с допросов полуживыми или не притаскивали в камеру вовсе, а отправляли сразу в лазарет, чтобы после того, как человек хоть немного придет в себя, начать снова его до- прашивать.
Судила и первых, и вторых, и третьих тройка НКВД по Мо- сковской области. Приговоры не отличались разнообразием.

…С трудом переставляя отечные ноги, подгоняемый ох- ранником, владыка продвигался по коридору в кабинет следо- вателя, старшего лейтенанта госбезопасности Булыжникова (фамилия подлинная).
Булыжников так Булыжников. Камешек. Винтик огромной машины убийства.
Говорят, жестокий и бескомпромиссный следователь. Говорят, даже лютый.
Не брезгует и в морду дать самолично. Ну что ж.
 
На долгом веку владыки многие хотели бы увидеть его поверженным и сдавшимся. Разве в нем что-то изменилось за многие годы?
Когда-то он получил под свое руководство суздальский Спа- со-Евфимиев монастырь, в котором еще в XVIII веке была учре- ждена тюрьма. Старые казематы хранили память о страшных и подчас несправедливых событиях. Тогда будущий владыка сделал все для того, чтобы страшная тюрьма перестала суще- ствовать. Последний заключенный покинул казематы. Многие считали это чудом.
Вероятно, новая власть старую тюрьму возродила…

Глава 18. Меж двух огней
Даже приняв монашество, отец Серафим оставался как бы меж двух огней. И аристократы, и военные, и многочисленные родственники никак не могли согласиться с тем, что потом- ственный дворянин, воспитанник Пажеского корпуса Леонид Чичагов стал не только священником, но и монахом.
А монахи и некоторые церковные иерархи никак не могли принять его «за своего». Слишком он был аристократичен, образован, слишком блестящую карьеру сделал в миру. Еще бы! Обласкан императорами, многократно награжден, причем награжден и боевыми орденами за храбрость, и иностранны- ми орденами (один орден Почетного Легиона чего стоит!), и памятными императорскими знаками, которые имеют честь носить далеко не все!
В действиях иеромонаха Серафима и аристократы, и мо- нашествующие искали подвох, а некоторые искали повод опозорить его, доказать его нечестность и несостоятельность. Возможно, имела место элементарная зависть, скрытая под благими предлогами.
Волна сплетен поднялась после того, как в августе 1898 года иеромонах Серафим получил высочайшее приглашение от
 
императора Николая II на торжественное открытие памятника Александру II. Ведь во время русско-турецкой войны состоял будущий иеромонах при царе и писал «Дневник пребывания Царя-освободителя в Дунайской армии в 1877 году».
Государь Николай II принял отца Серафима в отдельном кабинете и расспрашивал о том, «где и в каком положении» находится иеромонах.
Ох, как это не понравилось «синодальным прокурорам», хотя иеромонах Серафим ни на кого не жаловался и никого не выставил перед государем в ненадлежащем свете.
Иеромонаху Серафиму приписали поползновение на вы- сокие епископские должности. Многие предпочли этому по- верить.
Но между тем в течение восьми месяцев иеромонах Се- рафим жил в Троице—Сергиевой Лавре, не занимая никаких должностей, молясь и выполняя монашеские послушания.
Одним из его трудов в это время было написание летопис- ного очерка «Зосимова пустынь во имя Смоленской иконы Божией Матери, Владимирской губернии, Александровского уезда». Эта пустынь была приписана к Троицкой Лавре.
Книга впоследствии дополнялась и исправлялась и выдер- жала несколько переизданий.
Изучение документов о жизни святого подвижника, об- работка их, и сам процесс написания заставляли не просто размышлять, а словно бы постоянно молиться, как и положено монаху.
«О, ослепленный и маловерный мир! Где ты был и чем был занят, если не заметил даже таких великих и совершенных иноков, явленных тебе, как Великие — Антоний, Макарий, Па- хомий, Василий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Иоанн Лествичник, Ефрем и Исаак Сирины и многие, многие другие? Как ты не познал красоты иночества на Афоне?! Неужели до сих пор неизвестна маловерному миру история просвещения Рос-
 
сии, труды святых Кирилла и Мефодия, Антония и Феодосия и многочисленных святых Киево-Печерской Лавры. Ты не усмо- трел нравственного совершенства в преподобном Сергии и его учениках. Не они ли явились 500 лет тому назад пред глазами мира в чистоте целомудрия, во всем безстрастии евангельского нестяжания, во всей глубине самоотреченного смирения! Ты не приметил в вышедшем 200 лет тому назад из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры схимонахе Зосиме инока, который был дей- ствительно далек в духе и жизни от мира, выше его, спокойнее и счастливее в душе!»
Если плачет душа того, кто водит пером по бумаге, не запла- чет ли и читающий?
«Мир и поныне с величайшим трудом, непонятным неве- дением и равнодушием относится к бедным обителям, осно- ванным многими этими великими иноками, которые почи- ют в мощах, благоухают, творят чудеса, как истинно живые, и порождают Духом собирающихся боголюбивых иноков на их могилах. Так ценил мир сокровище иночества тогда и так продолжает ценить теперь! Или мир особенно озлобляется только против современных иноков? Зачем же он тогда не чтит память прежних, забрасывает их святые гробницы? Пусть этот мир сам достигнет того совершенства, чтобы понять, что и ныне нет обители без праведника! «Сетуют, что ныне нет святых», — говорит святитель Филарет, — но не может быть, чтобы их совсем не было, ибо без святых мир не был бы досто- ин хранения Божия и не мог бы стоять. Мы можем говорить, что нет ныне в мире святых, подобно как отец Алексия, человека Божия, сказал, что у него нет в доме сына и нет святого, тогда как сын его жил у него в доме и был муж святой, но закрыт был и от отца, и от других образом нищаго».
Разве думал иеромонах Серафим, составляя свой очерк, что наступят такие времена, когда мир начнет убивать не только своих святых, но и просто тех, кто осмеливались назвать себя верующими?
 
Однако новое назначение для иеромонаха Серафима уже готовится. После смерти настоятеля суздальского Спасо-Ев- фимиева монастыря архимандрита Досифея обер-прокурор Священного Синода Константин Петрович Победоносцев на- значил на этот пост иеромонаха Серафима. Он был возведен в сан архимандрита и назначен благочинным монастырей Владимирской епархии.
Произошло это в 1899 году, когда отцу Серафиму исполни- лось сорок три года.

Глава 19. Спасо-Евфимиева обитель
Суздальский Спасо-Евфимиев монастырь встретил архи- мандрита Серафима разрухой и запустением. Новый настоя- тель не ожидал, что его встретит налаженная монастырская жизнь и крепкий монастырь, но того, что он увидел, и пред- ставить было невозможно.
— Сколько же лет не ремонтировалась обитель? — спросил у казначея новый настоятель.
— Да лет сто будет, — вздохнул тот.
— А тюрьма-крепость как? — продолжал расспрашивать настоятель. — Надобно посетить, посмотреть.
— Лучше бы Вам туда с дороги не ходить, — махнул рукой казначей.
— Чего ж не ходить?
— Да худо там… Люто и худо.
— Сколько же узников содержится в крепости?
— Пятьдесят две души грешные, — перекрестился казначей.
Помолясь да испросив помощи Божией, отправился новый настоятель осматривать свое хозяйство.
Обитель представляла собой «громадное разрушенное про- странство с оградой в 1,5 версты и 13-ю падающими башнями».
 
Вот и тюрьма. Старое двухэтажное и примыкающее к нему одноэтажное здание, со стен которого ободрана краска, на всех небольших окнах которого железные решетки. В одноэтажном здании двадцать пять одиночных камер. Двери камер выходят в вонючий коридор. Грязь, крики. Тюрьма…
«Господи, помилуй…»
Спасо-Евфимиева обитель знаменита не только тем, что в ней пребывают мощи преподобного Евфимия Суздальского. Она печально известна тем, что с середины XVIII века здесь находилась государственная тюрьма-крепость.
Спасская крепость, или, как называют ее официальные доку- менты Святейшего правительствующего Синода, «арестантское отделение Спасо-Евфимиева монастыря», была учреждена по указу Екатерины II в 1766 году и предназначалась для умали- шенных религиозных колодников.
Однако за время существования крепости в заточении на- ходились разные узники, а сумасшедшими они часто станови- лись только здесь, после многолетнего пребывания в мрачных казематах.
В этой тюрьме имелись в основном одиночные камеры, но были и общие — грязные, ветхие, холодные, со спертым, гни- лым воздухом. Иногда особо буйных заключенных наказывали батогами, а некоторых даже заковывали в цепи.
Несколько узников, закончивших здесь свою жизнь, были знаменитыми людьми. В XIX веке в крепости находился опаль- ный прорицатель монах Авель; здесь скончался доведенный до сумасшествия декабрист Фёдор Шаховской; здесь же содер- жались старообрядческие священнослужители: архиепископ Аркадий, епископ Алимпий, епископ Конон, епископ Геннадий и некоторые известные миряне.
Пищу заключенным давали два раза в день, на обед и ужин. Кормили впроголодь. Специальной тюремной одежды не суще- ствовало. Арестанты из лиц духовного звания носили подряс-
 
ники, тулупы, лица светские — кафтаны, халаты, тулупы. Белье холщовое, обувь — сапоги, валенки. Уж какими становились все эти одежонки за много лет — страшно и представить.
Узники проводили в крепости десятки лет, лишались разума, молодости, умирали от чахотки, от истощения сил, гнили от цинги.
Воинская команда монастырской тюрьмы — это рядовые инвалидных команд, т. е. солдаты нестроевой службы. В карауле числилось десять солдат и один унтер-офицер.
Архимандриту Серафиму удалось в конце своего настоя- тельства заменить караул вольнонаемной стражей из четырех человек.

* * *
Дверь одной из камер распахнули перед архимандритом Серафимом. Пахнуло спертым воздухом. В камере находился бледный человек, обросший бородой. Возраст трудно опреде- лить.
— Вставай! Новый настоятель к тебе пожаловал! Доклады- вай, кто ты! — скомандовал охранник.
— Что новый, что старый, — усмехнулся узник. — Что-то разве изменится? Ну, Василий я. Рахов.
— Давно сидишь? — спросил отец настоятель, по—хозяйски оглядывая грязную, провонявшую плесенью камеру.
Что в ней находилось? Койка без белья, войлок да табурет.
— Седьмой год.
— Православный?
— Православный. Оговорили меня. Свои же, православные, и оговорили.
— Разберемся.  Узник махнул рукой:
 
— Да что разбираться. Прежний настоятель, Царство ему Небесное, прошение составлял. Бумаги в Синод посылал, а толку… Все вернулось назад.
— Если невиновен — составим еще бумаги.
— Никто уже разбираться не будет.
— Посмотрю твое дело, раб Божий Василий.
Узник не пожелал подойти под благословение. А настоя- тель пошел дальше, открывая дверь за дверью, смотря в глаза каждому…

* * *
Осмотревшись, архимандрит Серафим приступил к ремонту тюремного корпуса. Начал с наведения чистоты, улучшил пита- ние узников, упорядочил посещения ими богослужений, устро- ил библиотеки, а главное, начал  изучать дела  заключенных  и готовить их документы на пересмотр в Святейший Синод. Многие из невольников содержались в тюрьме без решения суда, а только по распоряжению Синода. Да и вина некоторых из них имела весьма сомнительные доказательства…
Усилиями настоятеля стало происходить то, во что никто не верил: начали освобождаться узники, находящиеся в тюрьме десятки лет. Документы на некоторых из них, например на крестьянина Василия Рахова, на сектанта Фёдора Ковалёва и других подавались по нескольку раз. У многих бы опустились руки, но не у архимандрита Серафима. Дело Василия Рахова вернулось с положительным решением только после третьей подачи! Василий был отпущен домой. На этот раз, под благо- словение подойдя. И поцеловав руку настоятеля. Не просто так, а от благодарного сердца.
С раскольниками и сектантами игумен Серафим беседовал лично, и не раз.
 
Дар убеждения у настоятеля был от Бога, потому и усилия увенчались успехом. Около двадцати сектантов были освобож- дены, из них девять вернулись в лоно Православной Церкви. Некоторые пожелали остаться в обители монахами.
Игумен Серафим сумел обратить в Православие закорене- лого сектанта-изувера Фёдора Ковалёва, который в 1897 году во время первой всеобщей переписи заживо замуровал девять человек, в том числе всю свою семью. Слёзно и искренне каялся Фёдор перед Господом.
Так последний заключенный был отпущен на волю, тюрьма закончила свое существование и была обращена в скит.
Не меньшего настоятельского труда и заботы требовала организация хозяйственной стороны жизни в обители.
На монастырском дворе запахло досками, красками. На- шлась работа и для монахов, и для пришлых рабочих. Рабочие регулярно стали получать жалованье.
— Смотри, не филонь! — предупреждал приходящих в оби- тель секретарь настоятеля иеродиакон Филарет. — Вот отец Серафим придет работу проверять — все заставит переделы- вать, если что не так!
— Неужто сам придет рамы щупать?
— Не сомневайся!
Да, сомневаться не стоило. Ни в строгости настоятеля, ни в справедливости его решений.
Пришлось заново обустроить двухэтажный братский корпус, начиная с рам, полов, дверей, балок, так как жить в нем было невозможно… пришлось громоздкие здания с четырех сторон отрыть из земли из-за того, что они веками засыпались мусо- ром и даже отдушины нижнего этажа оказались под землей.
Была построена новая ризница, новая трапезная, кухня, хлебопекарня, колодец, проложены дороги, куплено новое иму- щество для келий: стулья, столы, кровати. В облагороженную
 
обитель можно стало звать новых людей, и количество братии стало увеличиваться.
Новому настоятелю удалось в монастыре построить: «для слепых стариков — богадельню, для страждущих — больницу, для… детей — приют, для окрестных жителей — школу, для рабочих и скотниц — новое жилище, для странников и приез- жающих — странноприимный дом, для братии и арестантского отделения — две библиотеки, для обширного монастырского архива — новое помещение».
Труд в обители требовал от настоятеля напряжения всех его духовных и физических сил. А вот помощи ждать было неоткуда, наоборот, некоторые из «начальствующих» за ним словно наблюдали, посмеиваясь: выдержит ли этот аристократ?
Ни перед кем не мог он открыть душу.
— Как же вы справляетесь, батенька? — спрашивала одна из немногих, поддерживающих настоятеля, старица Наталия Петровна Киреевская, которая в молодые годы была духовной дочерью батюшки Серафима Саровского.
— Не знаю, — сознавался настоятель. — Одно могу сказать: свои личные финансовые возможности я исчерпал полностью.
— Просил ли у кого?
— Персонально ни у кого не просил, а прошения подавал, как положено. Долг свой исполнял, не расшаркивался ни перед кем. Но изнемог уже… изнемог в скорбях и трудах… Жизнь у меня какая-то удивительная и многострадальная… и чудес, и горей предостаточно…
— И много ли вложили в обитель?
— Не считал. Все потому, что я дворянин и в духовной ие- рархии протекции не имею.
— Жаль, что у нас и для дел духовных протекция надобна, — вздыхала старица.
 
Наталия Петровна была уже очень пожилой и больной. Чувствовала, что дни ее подходят к концу. Но успела написать письмо с предсмертной просьбой к архиепископу Флавиану (Городецкому), чтоб тот взял под свое покровительство архи- мандрита Серафима.
Но и это письмо владыка передал адресату не сразу… Поддерживали настоятеля его келейник иеромонах  Иона,
его секретарь иеромонах Филарет и многие  монахи, поверив-
шие в честность и бескорыстие отца Серафима, увидевшие воочию плоды его трудов. Потому что усилиями архимандрита Серафима обитель совершенно возродилась; он собрал около 100 тысяч на ремонт, упросил Владимира Карловича Саблера дать 6 тысяч на реставрацию тюрьмы, и Евфимиев монастырь удалось возродить.
Тюрьма, как уже было сказано, обратилась в скит, а невин- ные — выпущены на волю. «Благодарению Господу — я мне назначенное исполнил», — писал отец Серафим.
 
Ольга Ожгибесова (г. Тюмень)
Победитель в номинации «Документальная проза»
Родилась в г. Свердловске (Екатеринбург). Окончила философский факультет Уральского государственного университета. С 1983 по 2001 год — старший преподаватель кафедры философии Тюменской медицинской гос. академии. С 1997 — внештатный
и штатный автор областных и московских СМИ. Член Союза журналистов, член Союза писателей России, автор 13—ти книг поэзии и прозы, лауреат и дипломант ряда международных, всероссийских и региональных конкурсов, автор сценариев нескольких документальных фильмов.

Приказано похоронить с почестями
Отрывок из повести
Герой  Советского  Союза  Николай  Кузнецов  таинственно  исчез на   Украине   весной   сорок   четвертого   года   при   попытке   выйти   с оккупированной территории для соединения с частями Красной армии. Есть две основные версии гибели разведчика, но при более детальном исследовании обе они оказываются не состоятельными. Как погиб легендарный разведчик и погиб ли? Кого похоронили под его именем?   Об этом — в повести «Приказано похоронить с почестями». Основано на реальных событиях.

***
Странная история, запутанная… Так думал Андрей Пацула, трясясь на заднем сидении армейского газика. Впрочем, вой- на — похлещё любого романа. Такие иногда сюжеты закручи- вала… И кто знает — может, удастся найти хоть какие-то следы пропавших разведчиков, ещё на шаг приблизиться к разгадке тайны их гибели.
 
Группа Васнецова с боем выходила из Львова, где на них уже вовсю шла охота. Впрочем, почему на них? Немцам было известно лишь то, что под видом капитана вермахта в городе действует советский диверсант. Но ни имени, ни точного опи- сания у гестапо не было. Единственная примета — звание. Но в городе хватало воинских частей и офицеров с капитанскими погонами. Удостоверение на имя гауптмана Гиберта вроде бы оказалось засвеченным, но кто это может знать со сто- процентной точностью? На КПП на выезде из города машину разведчиков остановили для проверки документов. Что-то не понравилось майору фельджандармерии… И Васнецов убил его. Может быть, зря? Может быть, все обошлось бы?
О событиях, происходивших во Львове и заставивших Ва- снецова покинуть город, партизанам стало известно со слов самого Васнецова, но это тоже не достоверные сведения. Это его интерпретация… Его восприятие, приправленное его чув- ствами и переживаниями, его догадками и предположениями. А ещё невероятным напряжением, в котором он жил в послед- ние дни. Всё это и заставило Васнецова нажать на курок…
— Спишь, журналист?
Негромкий окрик Крутицкого заставил Пацулу вздрогнуть и открыть глаза. Он сам не знал — спал он или бодрствовал, затуманенный мозг крутил в голове какие-то неясные картин- ки, обрывки мыслей, путаницу слов… Калейдоскоп, пёстрая мозаика… Она никак не могла сложиться в единую, целостную картину...
— Да так… Думаю.
— О чём, если не секрет?
— Сам не знаю…
Пацула поежился, запахнул поплотнеё куртку.
— Как-то всё… Не то! Не нравится мне… Эта история со Львовом… Зачем, зачем надо было отправлять туда Васнецова? Спасти от НКВД? За уши притянуто. Неделей раньше, неделей
 
позже… Знаете, по принципу: либо падишах умрет, либо ишак сдохнет. Так и тут: либо немцы убьют, либо свои расстреляют. Один конец. Ну, свои-то, может, ещё и пощадили бы, боевые заслуги зачли и на Колыму отправили, а с немцами — без ва- риантов.
— У него был приказ, — медленно, с расстановкой произнес Крутицкий, — уничтожать высших офицеров.
— Да бросьте вы! Такого приказа у него не было. Во Львов Волков отправил его на свой страх и риск. Подверг смертельной опасности ценного разведчика. Точнеё, потерял его. И, заметь- те, не понёс за это никакого наказания! Как так?
— Не знаю… — с трудом выдавил из себя Крутицкий. —  Я тоже этого не понимаю.
— Ну, слава Богу! — усмехнулся Пацула. — А я-то думал, что один такой… непонятливый.

В Куровичах их, разумеётся, никто не ждал. Улицы неболь- шого села, несмотря на не ранний уже час, словно вымерли. А, может, и действительно вымерли. До войны здесь было обыч- ное еврейское местечко. В сорок первом, когда в Куровичи пришли немцы, всем нашили на грудь и спины желтые звезды. В графском имении, хозяин которого бежал в Польшу, когда За- падная Украина вошла в состав Советского Союза, новая власть создала рабочий лагерь, согнав туда добрую половину еврей- ского мужского населения. Повезло тем, кому удалось бежать из родного села: пока не пришли красные, они прятались по лесам и даже помогали партизанам. Остальных расстреляли… В Куровичах после этого остались поляки да украинцы, которые до этого были в меньшинстве, а вдруг стали большинством.
После войны, конечно, вернулись в свои дома беглецы, прятавшиеся по лесам. Вернулись — кто на пепелище, кто — к могилам родных… Одни остались восстанавливать порушенное хозяйство, другие подались искать лучшей доли. Куровичи хоть
 
и не захирели, но назвать их большим селом язык теперь не поворачивался. Так, сельцо… Здесь, по имевшимся у Крутиц- кого сведениям, жил человек, последним видевший живым Васнецова.
Если евреи старались жить компактно, строя свои халупы как можно ближе друг к другу, то украинцы селились, как пра- вило, на отшибе, на хуторах. Вроде бы и в селе — и в то же время сами по себе. Тут тебе и хата, тут и огород, тут и выпаса для скота — всё рядом. Немцы хутора жгли, справедливо опасаясь, что они могут стать партизанскими базами. Уцелевшие хозяева уходили в леса и брались за оружие. Василь Давыдченко как раз был из таких.
Хозяин хутора жёг на огороде картофельную ботву. Ботва была сырая, горела плохо, белый дым столбом поднимался в низкое серое небо. Давыдченко — в ватнике и обвисших шта- нах, в мятой, потерявшей форму кепке, больше похожей на серый сморщенный гриб, стоял рядом с костром, опираясь на грабли, и пристально смотрел в огонь. Непрошенные гости увидели его издали, подъехали даже не к дому, а прямиком к ограде, — Давыдченко и головы не повернул на звук мотора, как будто не слышал. По всей видимости, справедливо полагая, что, если к нему, — окликнут.
Крутицкий, открыв дверь, высунулся из машины.
— Василь Михалыч!..
Давыдченко медленно обернулся, качнулся взад—вперед, словно раздумывал — идти — не идти, и, не спеша, приблизился к ограде.
Это был высокий, крепкий старикан лет шестидесяти — шестидесяти пяти с суровым лицом и насупленным взгля- дом. Лицо у него было — цвета сушёного яблока. И такое же шершавое. Именно шершавое, а не морщинистое. И пальцы, вцепившиеся в почерневшую рукоятку грабель, тоже были коричневые, с черной окантовкой ногтей. Колоритный старик.
 
— Ну и чего надо?
Голос у Давыдченко был негромкий, глуховатый и неласко- вый. Крутицкий вышел из машины.
— Василь Михалыч, я — Крутицкий Николай. Помните меня?
— Ну? — полувопросительно отозвался Давыдченко. И в этом коротком слове читалось: даже если и помню, дальше-то что?
— Поговорить бы, Василь Михалыч…
— О чем?
— О Васнецове.
Пацула не выдержал, открыл дверь, спрыгнул на мокрую траву. Давыдченко одарил его неласковым взглядом. Посопел, помолчал. Крутицкий тоже держал паузу.
— А чего говорить-то? Спрашивали уже. Ещё тогда, в сорок четвертом. Нового ничего не скажу.
— Но мы-то не слышали, — в голове Крутицкого звучали примиряющие нотки. — Для нас — все вновь.
— А это с тобой кто? — старик мотнул головой в сторону Пацулы.
— Это?
Крутицкий обернулся, словно хотел удостовериться, что за его спиной стоит именно Андрей.
— Журналист из областной газеты. Будет про Васнецова писать. Вот и ваш рассказ ему нужен. Для статьи.
— А-а-а-а…— Давыдченко смягчился. Он как будто ждал какого-то подвоха, а теперь вдруг расслабился и подобрел.
— Ну, идите во двор, там открыто.
Старик долго плескался под рукомойником на заднем дво- ре — Крутицкий и Пацула, сидя на рассохшейся от дождей и ветра скамейке, слышали, как брякал язычок, и лилась вода, вышел из-за угла дома, вытирая руки полотенцем сомнитель- ной свежести, присел на ступеньку крыльца.
 
— Ну, что, покурим?
Крутицкий торопливо вынул из кармана пачку папирос,   а Пацула услужливо протянул зажигалку.
— Городские! — одобрил Давыдченко. Затянулся с удоволь- ствием, пыхнул дымом в сторону.
— Так чего рассказывать-то?
— Где вы Васнецова видели? Как? При каких обстоятель- ствах?
Пацула достал из кармана свернутый в трубочку блокнот, карандаш, приготовился записывать.
— Так не помню я уже ничего… Вот вы даете! Столько лет прошло!
— Ну, как же? Вы же сами говорите, что рассказывали…
— Ну, рассказывал… Тогда помнил. Сейчас забыл.
— Василь Михалыч…
Крутицкий старался сдерживать нарастающеё раздражение.
А курил Давыдченко с нарочитым спокойствием.
— Ну, бросьте себе цену-то набивать! Знаете ведь, что вы — последний, кто Васнецова живым видел. Так что же вы…
— Да ладно, ладно. Чего закипел? Что вспомню — скажу. Что ж я, не понимаю, што ли? Ну, дело было так… В сорок чет- вёртом, в январе — кажется, в сочельник… Ну, точно в сочель- ник! … Волков отправил отряд — человек двадцать, наверное. Для поддержки Васнецова, для прикрытия… Мы должны были здесь, в Куровичах, обосноваться — в лесу. У нас и рация с собой была, чтобы легче со своими связываться. Всё — чин чинарём. Выйти-то мы из-под Ровно вышли, а вот до Львова не дошли. Наши-то, Красная армия то есть, наступали, немцы оборону усиливали, леса прочесывали, облавы устраивали. Раз мы на засаду наткнулись, едва отбились, второй — на бандеровцев вышли… Опять бой… Кого убили, кого просто потеряли — раз- брелись, кто куда. Радиста убили, — это я точно видел. А рация
 
при нём была, — ну, значит, немцам и досталась… В общем, до Куровичей только я добрался и со мной ещё один, Федор Заступа. И не дошли бы, может, да я здешние места, как пять пальцев, знаю. Ну, вот… Это, считай, уже за вторую половину января перевалило. Однако перед самым Крещеньем…
— Верующий вы? — неожиданно перебил старика Крутиц- кий.
Тот смутился на секунду.
— Ну, верующий — неверующий, а праздники не нами при- думаны. Народ сроду по церковным календарям жил. Число иногда из головы вылетит, а праздник — не забудешь.
— Пусть рассказывает, — вступился за Давыдченко журна- лист. — Ну и?.. Васнецов-то когда у вас появился?
— У—у—у… — Давыдченко махнул жилистой коричневой рукой. — Это уж после было. Чуть ли не через месяц. А! В Срете- ние! Точно! Батюшка-то в деревне уцелел, евреёв расстреляли, а православных не успели. Так он по большим праздникам даже службы в храме вёл. Сретение!
— Число-то какое? — призвав мысленно все свое терпение, уточнил Крутицкий.
— Так пятнадцатое… Пятнадцатое февраля!
— То есть пятнадцатого февраля в Куровичи пришли Вас- нецов и его люди.
— Да нет! — Давыдченко хлопнул ладонями по коленям, словно удивляясь непонятливости гостя. — В праздник его уже не было, он ушёл накануне. А привели его к нам ещё за день до того. Вот и считай: тринадцатого февраля.
— То есть тринадцатого февраля к вам на «маяк» привели группу Васнецова. Сколько их было? Трое?
— Трое. И два проводника-еврея. В лесу евреи прятались, которые от немцев сбежали. Они знали про «маяк». Еду нам приносили, лекарства. Федор… Ну, который со мной был…
 
тифом заболел. Мы поэтому в  Куровичах  и  застряли: куда  с ним, с больным? А Васнецов, когда из Львова уходил, на ев- реёв и наткнулся. Вот так все и было.
— Итак, тринадцатого февраля…
— Ночью, — добавил Давыдченко.
— Тринадцатого февраля ночью к вам на «маяк» пришел Васнецов с товарищами.
Давыдченко кивнул.
— Как он выглядел? — неожиданно вступил в разговор Па- цула.
— Да как? — удивился старик. — Обыкновенно. В немецкой форме. Сверху — то ли халат какой-то, то ли накидка … Тепла от неё никакого.
— А двое других?
— Один — в солдатском, второй — по гражданке одет.
— Это точно?
— Точнее не бывает!
— Хорошо, а что он рассказывал?
— Да что? — развел руками Давыдченко. — Задание своё, говорит, выполнил, сейчас нужно пробиваться в отряд.
— Говорил, что именно делал во Львове?
— Да это мы знаем… — попытался вмешаться Крутицкий, но Пацула протестующеё вскинул руку, и подполковник замолчал, хотя и удивился слегка.
— Ну… Говорил. Каких-то там важных генералов пострелял. Заместителя губернатора, что ли? И ещё кого-то. Сейчас и не припомню уже. Да я рассказывал, меня же ещё тогда, в сорок четвертом допрашивали. Когда наши пришли. Искали его…
— Хорошо, — кивнул Пацула, — ещё что?
— Ещё? — задумался Давыдченко. — Говорил, что, когда из Львова выезжали, документы у них стали проверять. Майора
 
и ещё несколько человек они застрелили, а один успел его удостоверение схватить и убежать… Машину у них подбили. Еле ушли…
— Вот! — Пацула торжествующе повернулся к Крутицкому. — Я же говорил, что у него не было документов!
— Не было, — подтвердил Давыдченко. — Он спросил, где рация, я сказал, что нету. Тогда, — говорит, — в Буск пойдем. Там ещё один «маяк», и рация есть. Будем, говорит, самолет вызывать, без документов не выбраться. Ну, а если уж совсем никак, — тогда, говорит, сами… До линии фронта. Ну, я ему рассказал, где у немцев посты, где бандиты из УПА рыщут, — чтобы стороной эти места обходили. Проводники-то местные, все тропки знают. Ну и всё. В ту же ночь, т.е. четырнадцатого уже числа, они и ушли. А чего вы вдруг вспомнили про это дело?
— Да так… — медленно, как будто осмысливая услышанное, ответил Пацула. — Хотим хоть какие-то следы найти.
— Да бросьте! — махнул рукой Давыдченко. — Сколько лет прошло… Если кто-то даже и видел что — забыл уже давно.

***
— Ну и как вам это нравится? — сказал Крутицкий, когда, подпрыгивая на колдобинах, машина отъехала от дома. — Буск! Впервые слышу! Волков никогда не упоминал, что в Буске был ещё один «маяк». Если он знал, что Васнецов мог отправиться туда, почему молчал? Ведь это важно!
— А вы не понимаете? — саркастически улыбнулся Пацула. — Потому что это разрушало его стройную конструкцию о захвате группы разведчиков в Белогородке. Потому что в Буске была рация. И туда мог прилететь самолет, чтобы вывезти Васнецова в Москву!
— Ты хочешь сказать, — обернулся к нему Крутицкий, — что самолет был?
 
— Я не знаю… — развел руками Пацула.
— Чёрт… Чёрт! Чёрт! — завелся Крутицкий. — Ты понимаешь, что у меня приказ найти могилу?! Могилу, которой, может быть, и нет?!
— Понимаю! — кивнул головой журналист и тоже вдруг пе- решел на «ты». — А ты понимаешь, что именно потому и надо найти могилу, что её здесь нет?!
Крутицкий бросил на него быстрый взгляд. Глаза у него были сумасшедшие.
Какое-то время мужчины молчали, думая каждый о своем.
Потом голос подал Жорик.
— Товарищ подполковник, куда едем-то? В Буск или домой?
— Не знаю, Жора, — устало отозвался Крутицкий. — Домой далеко. Да и ни к чему. Чтобы завтра снова машину гнать?
— А в Буске чего? Кого мы там будем искать?
— Да не знаю я! — вскинулся Крутицкий, уже не скрывая раздражения. — Переночуем в гостинице, оттуда позвоню, попробую выяснить что-нибудь про «маяк».
Буск оказался маленьким захудалым городком, к тому же основательно разрушенным во время войны и до конца ещё не восстановленным. Обшарпанные дома, разбитые улицы, покорёженные снарядами деревья, — на всём лежала печать запустения и безхозяйственности. Безлюдье добавляло свою ложку дегтя в общий колорит. Впрочем, все маленькие городки похожи друг на друга: заканчивается рабочий день, и улицы пустеют, особенно на окраинах и особенно осенью, когда летнеё веселье уже подошло к концу, а для зимних забав время ещё не настало.
Жора долго кружил по переулкам, прежде чем выбрался на вымощенную булыжником центральную улицу. Впереди видне- лось здание старинной ратуши, а рядом, где-то над крышами, полоскался на ветру красный флаг. Вдоль обочины неторопливо
 
вышагивал пегий мерин, тянувший за собой телегу, в которой, держа вожжи в обмякших руках, клевал носом его хозяин.
— Остановись! — скомандовал Крутицкий Жорику. — Надо узнать у него, где гостиница.
Машина поравнялась с мерином, и Жора, решивший, видно, пошутить, два раза нажал на клаксон. Мерин ошалел от вне- запного резкого звука у него под ухом, шарахнулся в сторону. Телега дернулась, сидевший в ней мужик, не удержавшись, повалился на бок.
Жора хрюкнул от смеха.
— Ну, ты — юморист! — с укором сказал ему Крутицкий и открыл дверь машины.
Возница барахтался в телеге, пытаясь подняться, и материл мерина, который стоял, переступая с ноги на ногу, косил боль- шим карим глазом и жевал мягкими губами. Мужик явно был навеселе и причины своего падения, похоже, не понял. Нако- нец, ему удалось обрести более-менее устойчивое положение.
— Отец, — окликнул его Крутицкий, — подскажи, где тут у вас гостиница?
— Чего? — не понял тот.
— Гостиница, говорю, где? Переночевать…
— А-а-а… Тама… — мужик как-то неопределённо махнул рукой налево.
— Туда? — так же жестом уточнил направление движения Крутицкий, поняв, что от нетрезвого ездока толку не добьёшься.
— Ага, ага…
— Далеко?
— Да не, недалече… Вот туды, а потом  туды  и  вот так…  И вот — упретеся…
И прикрикнул на мерина:
— А ну, пошел, фашист проклятый! Чуть не угробил батьку…
 
— Понятно, — уже садясь в машину, пробормотал подпол- ковник, — вот туды и туды, и упрётеся.
Жорик закрыл рот ладонью  и  снова  захрюкал, давясь от смеха. На заднем сиденье ухмылялся Пацула.
— Чего ржешь? — закричал на своего подчиненного Крутиц- кий. — Давай, езжай!
— Куды? — откровенно захохотал Жора.
— Туды! Умник… Сейчас скажу тебе, куды…
Гостиницу они все-таки нашли. И, как ни странно, именно в той стороне, куда их отправил пьяный хозяин мерина. Это было небольшое двухэтажное здание, спрятавшеёся за дере- вянной оградой и изрядно покореженным снарядами садом — скорее всего, бывшее домовладение какого-нибудь торговца средней руки. Штукатурка со стен осыпалась, на красных кирпичах виднелись следы пуль и осколков — видать, крепко досталось дому во время войны. Зато в гостинице путешествен- ников ждал номер на троих, холодный душ в конце коридора и горячий чай из большого кипятильника, возле которого неу- сыпным стражем восседала дежурная по этажу.

***
Пробуждение было резким и окончательным. Крутицкий открыл глаза и понял, что выспался. Он сел на постели, оглядел комнату. Жора спал в кровати напротив — на спине, раски- нув руки, и негромко всхрапывал. Вздрагивала крепкая грудь под белой майкой, непроизвольно шевелились губы. Одеяло сползло, и только рука, тяжелая, основательная, лежала поверх и не давала ему окончательно оказаться на полу.
Журналист, наоборот, лежал, отвернувшись к стене и за- кутавшись с головой, — только макушка торчала. Спал тихо, неслышно, лишь вздрагивающеё при вздохе плечо выдавало его присутствие под одеялом.
 
На полу, возле кровати, лежал блокнот, рядом валялся ка- рандаш. Видно, ночью уже, когда спутники уснули, Пацула ещё что-то записывал. Сил убрать блокнот в рюкзак не хватило, вот и бросил его на полу.
Крутицкий поднял блокнот, отошел к окну, пробежал глаза- ми несколько страниц. И вдруг ему стало страшно. Идея взять с собой в поездку журналиста, который послушно расскажет потом на страницах газеты историю о поисках могилы героя, теперь не казалась ему удачной. Болеё того, теперь Крутицкий считал это ошибкой. Нет, Пацула, конечно, хороший мужик. И надежный. На него можно положиться. Но… В своем блокноте он фиксировал все. Каждый шаг. Каждое слово. Все, что видел и слышал… Сопровождая записанное своими комментариями. Уже сейчас все это представляло собой бомбу. Если опубли- ковать, то не сдобровать никому. И ему, подполковнику КГБ, в первую очередь. Можно, конечно, взять и уничтожить этот блокнот. Прямо сейчас, пока его хозяин спит. Вырвать испи- санные странички, разорвать их на клочки и пустить по ветру. А лучше сжечь… А толку? Пацула напишет все снова. Мозги у журналиста из головы не вырвешь… Отправить его домой? Черт, ну, кто мог подумать, что все сложится именно так?
— Блокнот верни…
Крутицкий обернулся. Пацула лежал на спине и смотрел ему прямо в глаза.
— Держи!
Подполковник кинул блокнот на кровать. Пацула накрыл его сверху ладонью.
— Я опубликую ровно столько, сколько будет можно, — спокойно произнес он. — Остальное пусть просто будет. Для будущего.
— Для какого будущего? — усмехнулся Крутицкий.
— Когда можно будет рассказать всю правду.
— Думаешь, такое время наступит?
 
— Обязательно! А иначе — ради чего всё?
— Ладно, — вздохнул Крутицкий. — Я тебе почему-то верю.
Вот только почему?
— А у тебя выбора нет, — так же спокойно ответил Пацула.
— Андрюха, послушай…
Николай взял с прикроватной тумбочки папиросы, закурил, выпустил дым в открытую форточку.
— Ну, начал-о-о-ось… — с досадой произнес Пацула. — Тебе никто не говорил, что курить вредно, тем более такую гадость?
— Говорили. Да только поздно…— спокойно отозвался Кру- тицкий. — Послушай, а ты не задумывался над тем, что Васне- цов был совсем не тем человеком?
— То есть?
Пацула приподнялся на кровати, поправил подушку под головой, чтобы было удобнеё смотреть на собеседника.
— Ну, как бы тебе объяснить… Васнецов —  это  совсем не Васнецов!
— А кто? — все ещё не понимал его Пацула.
— А я знаю? Какой-нибудь Вассерман или Фрибург… Ну или Отто фон Шварцкопф… Немец, понимаешь? Немец!
Пацула смотрел на него ошеломленно.
— Ты… шутишь?
— Да какие, к черту, шутки!
Крутицкий затянулся глубоко и задохнулся дымом, за- кашлялся, постучал себя кулаком по груди.
— Я со специалистами как-то консультировался… Никогда, слышишь, никогда даже самый талантливый человек с позна- ниями немецкого языка не сможет выдать себя за настояще- го немца! Это невозможно! Не говоря уже о … воспитании, образовании, умении держаться среди себе подобных. А уж
 
если говорить об офицерах довоенного образца, то это вообще особая каста! Понимаешь, о чем я?
— Кажется, да… — медленно произнес Пацула. — Воспита- ние, образование, культура, привычки… Все другое!
— Вот именно! — с жаром подтвердил Крутицкий. — А по словам Васнецова, он даже в армии не служил! Представляешь? Откуда же у него армейская выправка? Кто его так вымуштро- вал? Где?
— То есть ты хочешь сказать, что Васнецов на самом деле никакой не русский деревенский парень, а… Но это же… Нет, на самом деле вполне возможно… Ну, немецкий паренек взял себе русское имя… Вопрос в другом: там…
Андрей показал пальцем в потолок.
— Там об этом знали?
— Ты меня спрашиваешь? — усмехнулся Крутицкий. — Но, согласись, это вообще меняет дело!
— Да уж… Ты меня… удивил. И ещё как! Но, с другой сторо- ны, если предположить… только предположить, что ты прав, тогда тем более Москва должна была побеспокоиться о том, чтобы эвакуировать Васнецова — или как его там? — в тыл. Такими разведчиками не разбрасываются.
— Ну да…— хмыкнул Крутицкий. — Но в свете того, что он не выполнил приказ и не убил командующего… Стенка его ждала в Москве, понимаешь? Стенка!

Из Буска выезжали по холодку. … С этой поездкой Николай связывал большие надежды. Конечно, глупо рассчитывать, что им преподнесут на блюдечке информацию о дальнейшем пути группы Васнецова, но, во всяком случае, встреча с радистом — это ещё один шаг в поиске истины.
Пацула сидел на заднем сидении и смотрел в окно на пробе- гающие мимо пейзажи. Осень уже прошлась по кронам деревь-
 
ев небрежной кистью рассеянного художника, щедро разбросав по зеленому фону листвы желтые и красные брызги. Солнце то пряталось за лесом, мелькая меж стволов, то вдруг выскакивало из тени, словно желтый мячик на голубом поле, и слепило глаза.
Андрею не давал покоя утренний разговор с Крутицким. Могло ли быть так, что где-то когда-то, задолго до войны, деревенского паренька Мишу Васнецова подменили на… на человека, так похожего на него внешне? На человека, чье имя и чья биография могли стать препятствием в его карьере и     в жизни. На человека, который был нужен разведке, но кото- рого не могли использовать, потому что у него, быть может, было не та национальность и не то происхождение. И тогда… Тогда его просто поменяли на другого. Настоящий Васнецов получил фамилию… Как там Крутицкий сказал? — Фрибург или Шварцкопф и сгинул где-то в лагерях или подвалах НКВД. Ну, а его двойник начал свою карьеру разведчика. А что? Вполне правдоподобно! Чёрт! От этих мыслей можно было сойти с ума! Но, впрочем, от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Им нужен советский разведчик, носивший фамилию Васнецов, а как его звали на самом деле — какая разница!
Чем более машина удалялась от Буска, тем тревожнее ста- новилось на сердце у Пацулы. Странное предчувствие мучило его. Если ещё вчера вечером и даже сегодня утром он разделял уверенность Крутицкого в том, что они найдут радиста и узна- ют что-то новое о судьбе Васнецова, то сейчас в душе его рос непонятный и необъяснимый страх.
— Далеко ещё?
Он подался вперед, вопрос прозвучал достаточно громко, чтобы можно было уловить тревогу в голосе.
— Думаю, что скоро уже приедем, — с некоторым удивле- нием отозвался Крутицкий и обернулся. — Что-то случилось? Тебе плохо?
 
— Нет, все нормально. Только… черт… чувство какое-то не- хорошее… Как будто случится что-то…
— Да что может случиться, Андрей Георгиевич? — бодро отозвался Сысоев. — Погода чудная, дорога хорошая… Домчу вас с ветерком! Считайте, что у нас просто загородная прогулка.
— Чудная прогулка… — сквозь зубы процедил Пацула и от- кинулся на спинку сиденья. Странно, но его тревога передалась Крутицкому: он насупился и как-то сразу посмурнел.
Хутор Сиреневый встретил их покоем и безмятежностью. Уютные домики с побелеными стенами и соломенными кры- шами; дети, играющие возле ворот; свиньи, лениво и вальяжно развалившиеся в луже черной грязи
Улиц на хуторе не было. Точнеё, была всего одна, виляв- шая из стороны в сторону, подчиняясь затейливой прихоти своих застройщиков. Дом под номером 17 мог располагаться, где угодно, но за первым же поворотом стало ясно, что долго искать его не придется. У одной из хат, несмотря на утренний час, когда обычно самая работа, толпился народ. И Пацула почему-то даже не сомневался, что им нужно именно туда.
Женщины плакали, мужики негромко переговаривались между собой… У калитки стоял молоденький милиционер с винтовкой. На лице у него была написана растерянность с на- летом страха. Оставив в машине Жорика, Крутицкий с Пацулой пробрались сквозь толпу.
— Это семнадцатый дом? — спрашивал на ходу подполков- ник. — Семнадцатый?
— Семнадцатый… — всхлипнув, ответила немолодая жен- щина в белом с мелкими цветочками платке.
— Сюда нельзя! — милиционер с винтовкой неуверенно преградил им путь.
— Нам можно… — успокоил его Крутицкий, продемонстри- ровав удостоверение. Милиционер опустил винтовку и отсту- пил в сторону.
 
Картина, которая открылась перед путешественниками, когда они вошли в дом, была просто ужасающей. У самой двери, метрах в двух, залив кровью домотканый половик, лежал седо- волосый мужчина. Чуть поодаль, у входа в комнату, — тучная женщина в ночной сорочке. Одного взгляда на неё было доста- точно, чтобы понять, какую мучительную смерть она приняла: женщина была буквально искромсана ножом.
— Вы кто? Кто вас пустил? — к нежданным гостям подошел участковый.
— Подполковник Крутицкий, госбезопасность… Крутицкий сунул ему под нос удостоверение. Лейтенант
взял его в руки, внимательно изучил, вернул хозяину и после
этого козырнул.
— Участковый, лейтенант Серых. Вы-то тут как, товариш подполковник?
— Это Иван Попёнок? — Николай подбородком указал на убитого мужчину.
— Он самый. А то жена его. Там внуки ещё в комнате.
Крутицкий отодвинул в сторону растерявшегося от такой наглости лейтенанта, подошел к дверному проему, стараясь не наступить в кровь, заглянул внутрь и тут же отошел с ис- каженным лицом. Пацула, с опаской посматривая на труп женщины, как будто она могла подняться и пристыдить его за любопытство, тоже заглянул в комнату. На полу лежал мальчик лет девяти—десяти — голый, в одних трусиках. Лежал на спине, раскинув тоненькие ручки. На лице застыла гримаса боли. Живота у него не было — кровавое месиво. Второй ребенок умер прямо в кровати. Девочка это была или тоже мальчик — Пацула не разобрал. Видел только окровавленные простыни и застывший белый профиль на голубой наволочке. Его замутило. Повернулся и быстро вышел на улицу вслед за Крутицким.
Тот курил, затягиваясь быстро и нервно, пальцы вздраги- вали. Участковый стоял рядом и, когда Пацула подошел, подал
 
и ему коробку с папиросами. Пацула взял одну, прикурил от окурка, протянутого участковым, и глубоко затянулся.
— Что здесь произошло?
— Да хто его знае? — мягко и распевно ответил лейтенант, мешая русские и украинские слова. — Хтось прийшов в ночи. Попёнок открыл и в дом впустив. Значит, свий. Чужого б ни за що не впустив. Ну, Попенка-то — видразу, а жинка, видно, вошла. Побачила та в крик. Сопротивлялася, ось её и поризали усю. А на крик дити проснулися. Ех!
Он бросил окурок наземь и крепко втоптал его сапогом.
— Ванька приедеть, шо будеть. Крику будеть. Двое дитын.
Та и мати з батюшкою.
— Ванька? — насторожился Крутицкий. — Погоди, а хозяина как звали?
— Та теж Иван. Иван-старшой, та Иван-меньшой.
— А меньшой где?
— Та  в городе монтером на електростанции працюе. Там  у них гуртожиток — комнатка комунальная, маленька, мисця немае зовсим, ось диток на хутор и видправляють час вид часу.
— Чего? — не понял Пацула. — Лейтенант, ты бы по-русски…
— Говорит: общежитие у него в городе, — перевел Крутиц- кий, — а комнатка маленькая, вот детей и отправляют на хутор. Так, а скажи мне, лейтенант, старшой Попёнок где во время войны был?
— Как где? — даже удивился участковый. — Воевал, конечно!
— А меньшой?
— А он на туберкульоз з дитинства хворив, його не призвали. Тут був усю вийну. Говорять, партизанам допомагав, но вин багато не розповидав… Не рассказывал много об этом.
— Ты понял? — Крутицкий повернулся к Пацуле. — Не тот Попёнок! Ошиблись они. Как с Мариной Голубко … Им велели Ивана Попёнка убить, они и убили. Но не того!
 
— Хто убив-то? — попытался прервать его участковый, но Крутицкий не слышал.
— Наш Иван Попёнок в городе, монтером работает. Поехали!
Может, успеем ещё! Поехали, поехали!
— Хто убив-то? — крикнул им вдогонку участковый.

***
Общежитие коммунальщиков они отыскали быстро, дей- ствуя по уже отработанной схеме: «поедете туды и туды и упрётеся». Это был старый, ещё дореволюционной постройки двухэтажный барак, где на полутемной лестничной площадке стоял стол, за которым сидела дородная тётенька в синей фор- ме, больше напоминавшая тюремную надзирательницу, чем вахтёра в рабочем общежитии. Наверное, она и была когда-то надзирательницей, потому что, увидев незнакомых мужчин, гаркнула мужеподобным голосом:
— Кто такие? Чего здесь надо?
— Спокойно, гражданочка…
Крутицкий привычным жестом достал из внутреннего кар- мана пиджака удостоверение, показал тётеньке. Выражение лица тут же поменялось со злобного на подобострастное.
— Слушаю вас, товарищ.
— Это я вас внимательно слушаю. Иван Попёнок здесь живёт?
— Здесь, здесь. Живет с женой Фаней, то есть Епифанией, и двумя детьми.
— Где он сейчас? На работе?
— Никак нет. Дома. С ночной смены пришел и дома, значит, спит. А Фаня, та утром на смену ушла.
— Пойдемте, проводите нас.
— Пожалуйста, пожалуйста…
 
Тётенька вынула себя из-за стола и неожиданно быстро побежала по лестнице на второй этаж.
Коридор второго этажа был темный, длинный и узкий. Вдоль стен стояли сундуки и корзины, и просто какие-то узлы с ве- щами; на гвоздиках висели детские ванночки, санки и зимняя одежда. Пахло одновременно щами, котлетами, жареной рыбой и ещё десятками разнообразных запахов. «Случись пожар, — почему-то подумал Пацула, — никто не спасется».
— Вот сюда, двадцать седьмая, пожалуйста.
Тётенька остановилась перед дверью, обитой дерматином, уже протершимся от старости: из дыр и трещин торчала солома.
Крутицкий постучал кулаком по двери — звук получился глухой.
— Спит он, — услужливо подсказала вахтерша, — не слышит.
Подполковник потянул дверь на себя, и она поддалась. Оглянувшись на своих спутников, Крутицкий  открыл дверь  и вошел. Пацула — следом за ним. Оттерев мощным плечом Сысоева, который на этот раз не остался в машине, в комнату ввинтилась тетенька.
То, что они опоздали, стало понятно с первого взгляда на кровать, где лежал меньшой Попёнок, и на нож в его спине. Вахтерша взвыла неожиданно тоненьким голоском.
— Заткнись! — грубо сказал ей Пацула, и она заткнулась, зажала рот обеими ладонями и только смотрела в ужасе, как Крутицкий подходит к кровати, склоняется над телом и трогает его рукой.
— Он жив… Жив! Андрей, помоги! И вахтерше:
— Чего стоишь, дура! «Скорую» вызывай! И в милицию звони!
Радист был ещё жив. Вдвоем они аккуратно повернули его на бок, чтобы не трогать нож в ране до приезда врачей. Попё- нок дышал тяжело и редко — каждый вдох отдавался болью, и
 
по лицу пробегала судорога. В груди у него в этот момент что-то булькало, на губах пузырилась розовая пена.
— Легкое проткнули… — пробормотал Крутицкий. — Иван… Иван, ты меня слышишь?
Попёнок открыл глаза.
— Слышишь? Моргни, если слышишь.
Веки дрогнули, ресницы поползли вниз. Пацула никогда не видел, чтобы так медленно моргали.
— Хорошо, — похвалил раненого Крутицкий. — Иван, вспом- ни, в сорок четвертом Васнецов был у тебя? Васнецов у тебя был? Разведчик? Моргни… Моргни, если был!
Попёнок смотрел, не моргая.
— Оставь его, Николай Яковлевич… — произнес Пацула. — Не до наших тайн ему сейчас.
— Ты держись, Иван! Ты держись! — уговаривал радиста Крутицкий. — Сейчас «скорая» приедет, врачи тебе помогут. Ты поживешь ещё… Слышишь, поживешь! Ты только скажи: был у тебя Васнецов?
Попёнок хотел что-то сказать, но из горла вырвался беспо- мощный звук, изо рта на подушку потекла кровь. Ресницы снова поползли вниз.
— Был! — радостно воскликнул подполковник. — Андрюха, ты видел? Видел? Он моргнул!
Попёнок прикрыл глаза и перестал дышать. Крутицкий несколько секунд смотрел на него, потом аккуратно положил мертвеца лицом вниз. От бессильной злобы ему хотелось орать и материться. Ну, почему?! За что?! Что знал этот человек? Что это за тайна такая, что пришлось убить целую семью ради её сохранения?!
— Где она? — обернулся он к Жоре.
— Кто, товарищ подполковник?
— Толстуха эта?
 
— Вниз ушла. Вы ж ей велели… милицию и «скорую».
— Пойдём, надо с ней поговорить.
Он шагал по коридору широко, размашисто. Пацула старал- ся не отставать.
Вахтёрша сидела за своим  столом, как тряпичная  баба на самоваре, и в красках живописала случившееся мужчине   в рабочей спецовке, стоявшему рядом.
— Простите, товарищ, — подполковник взял его за рукав, — нам нужно побеседовать с гражданкой.
Мужчина отошел в сторону и весь превратился в слух.
— Вы идите, идите… — посоветовал ему Жора. — Нечего тут уши греть.
С видимым неудовольствием тот  начал  подниматься по лестнице.
Крутицкий присел на край стола. Жора привалился к стене, а Пацула пристроился на ступеньке.
— А теперь скажите мне, товарищ вахтёр… Только без вра- нья! — в подполковнике проснулся сотрудник КГБ. Он говорил строго, даже сурово. — Во сколько Попёнок вернулся с ночной смены?
— Утром! — стараясь делать как можно более честное лицо, ответила вахтёрша.
— Повторяю вопрос: во сколько?
— А-а-а… В половине девятого.
— Хорошо. Где вы были в это время?
— Так туточки… Туточки и была!
— Вот прямо здесь? На этом самом месте?
— Ну, да! А где мне быть? Я в восемь утра заступаю. Ночью тут Михалыч… То есть, Антон Михалыч…
— Вы видели, как пришел Попёнок?
 
— Видела. Вот, как вас, видела. Он ещё поздоровался. «Здрав- ствуй, — говорит, — тетя Феша».
— Он один был?
— Таки нет. Не один.
— Кто с ним был?
Пацула видел, что Крутицкий едва сдерживается, чтобы не заорать на эту тупую жирную бабу, которая всю жизнь жила по принципу «держать и не пущать». А сейчас этот принцип не сработал, и тётенька это понимала, и вину свою понимала, и потому ужасно трусила, и от страха голова у неё не работала, и она старалась только чётко отвечать на вопросы сотрудника органов.
— Так мужики… Ну, с электростанции.
— Вы их знаете?
— Конечно, знаю!
— А чужие в общежитие приходили?
И вот тут железный механизм в тётенькином нутре дал сбой. Какие-то шестерёнки зацепились друг за друга, заклинили, заскрипели и посыпались. Лицо у вахтёрши расплылось, из глаз хлынули слёзы.
— Я не зна-а-аю…
Она рыдала так безутешно, что и Андрею Пацуле, и Жоре стало её немного жалко, хотя оба понимали, что есть доля вины этой злобной вахтёрши в том, что к ночным смертям на хуторе Сиреневом прибавилась теперь ещё и эта.
— Я в туалет… в туалет только отходила… — рыдала тётень- ка. — И за чайником ещё… Кабы зна-а-а-ать… У нас никогда такого не было-о-о-о… Ну, придет пьянь какая-нибу-у-удь… Так его в три шеи-и-и-и…
Хлопнула входная дверь. Коридор наполнился звуками го- лосов. Это приехала следственная группа и почти сразу же за ней — врач со «скорой». Обмен документами, как вверитель-
 
ными грамотами, — и через пять минут путешественники уже сидели в машине, уставшие, расстроенные и опустошённые.

***
Пацула любил работать по вечерам, когда дом замолкал.
Тогда он включал старую настольную лампу, раскладывал на столе свои бумаги, приносил с кухни стакан горячего чая, закуривал и погружался в размышления, тут же перенося их в блокнот. Про чай он забывал, и тот остывал, и, уже остывший, Андрей прихлебывал его мелкими глоточками, запивая сухость во рту и горечь папиросы.
Вот и сейчас он положил перед собой блокнот — тот самый, который обнаружил под его кроватью подполковник Крутиц- кий, долго сидел над ним, то ли перечитывая написанное, то ли о чем-то думая, потом достал из стола чистый лист бумаги и нарисовал с левой его стороны несколько кружков. Подумал минуту и начал подписывать: Львов, Куровичи, Буск… В верх- ней части листа добавил ещё один кружок: Белогородка. И справа, у самого края листа: Ровно.
От одного кружка к другому пролегли жирные стрелки и рядом — цифры, расстояние между населёнными пунктами. И какие-то даты. Пацула написал их, а потом всматривался в них долго, как будто старался понять, есть ли между ними хоть какая-то связь. И быстро—быстро, словно торопился успеть за своими мыслями, начал писать.
«По всему выходит, что история с задержанием Васнецова и его группы в районе деревни Белогородка — это большая и хорошо продуманная дезинформация. Не мог Васнецов там быть! Даже если отбросить в сторону все эмоции и оставить лишь сухой расчёт и голые факты… Начнем с задачи, которую он поставил перед собой: перейти линию фронта и попасть к своим. Для этого нужно было преодолеть расстояние от Буска, а именно туда, как мы теперь знаем, отправился Васнецов, до
 
Ровно, уже две недели как освобожденного нашими войсками. Расстояние в 130 километров. Средняя скорость ходьбы взрос- лого человека — пять-шесть километров в час. То есть, даже если принять за константу, что разведчики, молодые, здоровые мужчины, передвигались только в течение светового дня или, наоборот, только ночами, преодолеть этот путь они легко могли за три-четыре дня. Всего! Выйдя из Куровичей 14-го февраля, не позднее 20-го они должны были уже дойти до линии фронта. Но не дошли. Погибли где-то по дороге? Возможно. Но где?
Кроме Давыдченко, никто больше не видел группу людей, состоящую из пяти человек: немецкий офицер, немецкий сол- дат, молодой мужчина в гражданском и два еврея-проводника. А компания-то колоритная! Где-то они должны были останав- ливаться на ночлег, что-то они должны были есть. Ночевать в лесу? Вот уж глупее ничего нельзя придумать! Февраль есть февраль, не май и даже не апрель. А у них не было теплой одежды! Недаром же Давыдченко запомнил такую деталь, как накидка или халат на Васнецове поверх офицерской формы. Но если их никто не видел, значит, либо врет Давыдченко, а это маловероятно, либо дальше Буска, где был «маяк» и рация, Васнецов не ушел. И вчерашние события это косвенно под- твердили.
А что же с теми, кого задержали в Белогородке? Простая логика говорит о том, что идти туда Васнецову не было никакой необходимости. В Белогородке были немцы. До освобождения этого района оставался ещё месяц. Месяц! Но это мы сейчас знаем, а тогда Васнецов ни знать, ни даже предполагать этого не мог. Так какая же необходимость могла погнать его туда?   В сторону от линии фронта…
Итак, ключевая точка — Буск. О котором старательно умал- чивали все, несмотря на то, что Давыдченко ещё в сорок чет- вёртом упомянул о нём во время допроса. И стоило только заинтересоваться «маяком» на Сиреневом хуторе, как некто обрубил все концы. Но почему именно сейчас? Да потому, что
 
Иван Попёнок понятия не имел, кто пришел к нему в феврале сорок четвертого! Он не знал Васнецова! Васнецов был для него просто партизаном, назвавшим пароль. По его просьбе Попёнок связался с Москвой, а дальше… А дальше он мог бы вспомнить эту встречу и рассказать подполковнику Крутиц- кому, чем она закончилась. Но кому-то эта идея показалась не слишком хорошей. Кто-то срочно предпринял все меры, чтобы Крутицкий и Попенок не встретились. Кто-то очень не хочет, чтобы информация о дальнейшей судьбе Васнецова стала до- стоянием общественности».


Детская проза и поэзия
 

Владимир Косарев
Диплом III степени в номинации
«Детская проза и поэзия»
Родился и живу в Новосибирске, учился в педагогическом универ- ситете, служил в армии. Начал писать сказки для своей дочери и надеюсь, что их смогут прочитать и другие дети.


День рождения Облачка
В одно туманное летнее утро, когда проснувшееся Солнце только начало освещать Землю, на склоне мохнатой зеленой Горы родилось Облачко. Оно было маленьким и пушистым, легким и невесомым, и белым-белым, как самое белое моро- женое. Облачко спокойно лежало на влажной от росы траве и удивленно хлопало ресницами, оно видело этот мир впервые.
Вдруг Гора сладко зевнула и гулко сказала:
— Доброе утро, друзья! Просыпайтесь. Посмотрите, какое у нас тут чудо!
Пестрый Луг, поросший высокими травами и красочными цветами, широко распахнул глаза и громко позвал:
— Сестра-Поле! Поле! Пора вставать! Доброе утро!
Широкое изумрудное Поле, которое жило рядом с Лугом и отделялось от него только Рекой, тяжко вздохнуло и пробуб- нило:
— На мне еще роса не высохла, я хочу поспать и понежиться!
Еще очень рано.
Но кристально-чистая Река, журча и брызгаясь, задорно крикнула:
 
— Доброе утро! Ура! Какое прекрасное утро! И какое очаро- вательное Облачко! Привет, Облачко! Ты откуда?
Облачко немного сжалось от неожиданного внимания и стеснительно произнесло:
— Я не знаю…
На что Поле немедленно проворчало:
— Сначала в приличном обществе принято здороваться. Надо сказать всем: «Доброе утро». А потом уже рассказывать, откуда ты и вообще, кто ты такое? Молодежь… всему нужно учить.
Облачку, конечно, стало стыдно и, если бы не его ослепитель- но белый природный цвет, то оно бы, наверное, покраснело.
Но вступилась Гора:
— Поле, ты само когда-то было маленьким и тоже ничего не знало.
Поле только высокомерно фыркнуло в ответ и из его травы вспорхнули испуганные куропатки.
Добрый Луг тоже встал на защиту Облачка и крикнул:
— Не бойся, малыш! Здесь тебя никто не обидит. Мы — твои новые друзья! А моя сестричка Поле только кажется такой гроз- ной, на самом деле она добрая!
— «Она» или «оно» — философски вымолвила мудрая Гора и вздохнула.
Быстрая Река, извиваясь и блистая в солнечных лучах, ра- достно прожурчала:
— Друзья! Если Облачка вчера не было, а сегодня оно есть, это значит что?
Луг сразу же честно ответил:
— Я не знаю, что это значит.
Гора недоуменно промолчала, а Поле ничего не сказало, оно просто угрюмо смотрело вдаль.
 
Тогда Река всплеснула искрящимися каплями и прокричала:
— Да это значит, что сегодня у Облачка День Рождения!
— О! — с удивлением сказала Гора.
— Ах! — с радостью сказал Луг.
А Поле всколыхнулось травой и мрачно вымолвило:
— Ну, тогда давайте праздновать…
Облачко смотрело на своих новых друзей и улыбалось. Оно не знало, что такое День Рождения, и что нужно делать в этот день, но ему было очень приятно. Как будто вся доброта Земли и Солнца объединились вместе и обняли Облачко в это мгновение.
— А как праздновать День Рождения? — скромно и тихо спросило Облачко.
Неугомонная Река тут же прозвенела:
— Я! Я! Я точно знаю, что нужно делать! Я уже тысячу раз праздновала Дни Рождения! Помните, друзья? Ну, помните же мой День Рождения?
И она брызнула в сторону Горы и Луга. Но ей ответило хму- рое Поле:
— Помним, помним… Твой День Рождения весной, ты всегда становишься широкой, огромной, бурной и заливаешь меня всю вдоль и поперек…
— Зато ты потом так хорошо растешь и цветешь! — улыбну- лась в ответ Река.
Поле хотело что-то возразить и даже возмущенно всколыхну- лось, но Гора, как самая мудрая, прервала начинающийся спор:
— Таковы наши природные особенности, друзья! Высокого- рье, ничего не поделаешь. Хотя я вот вообще не помню своего Дня Рождения. И когда я родилась, тоже забыла. Может, уже миллион лет прошло, а может, и все два…
Река подпрыгнула целых три раза и вновь нетерпеливо вы- крикнула:
 
— Да это все не важно! Важно другое! В День Рождения при- нято приглашать гостей, радоваться и петь песни! Облачко, зови срочно гостей! Зови! Зови! Ура!
Облачко смотрело на всех с полным непониманием, но улы- балось. Ему очень хотелось правильно отпраздновать День Рождения, и сделать все как нужно, без ошибок.
— Ну, что же ты никого не зовешь? — спросил Луг, обращаясь к Облачку. — Видишь, по мне бегает Заяц. Пригласи его!
— Да, да, да! Молодец, Луг! — засмеялась Река. — Облачко, позови обязательно Зайца, он весёлый-развесёлый!
— Но не такой развеселый, как наша развесёлая Река… — сумрачно высказалось Поле, отчего трава на нем пошла волнами.
Гора дружески поддержала Реку и Луг. Но Заяц к тому мо- менту уже ускакал в Лес, растущий на другой стороне Горы. Лес был густым, дремучим и очень старым. Он молчал все утро. Лес вообще был не очень общительным, Поле даже называло его за это «глухой тайгой».
— А можно я приглашу на День Рождения вас? — робко спро- сило Облачко, обращаясь к Горе, Лугу, Реке и Полю.
— Конечно! Ура! Ура! Ура! Друзья, нас позвали на День Рождения! — воскликнула Река и так быстро побежала по кам- ням, что мгновенно стала белой и пенистой.
Луг пошевелил высокой травой и вежливо ответил:
— Большое спасибо за приглашение, Облачко. Я очень рад.
Обязательно приду.
Гора довольно хохотнула:
— Как приятно! Если я не помню свой День Рождения, то хотя бы могу повеселиться на чужом.
А Поле буркнуло в своей излюбленной манере:
— А меня не надо приглашать. Я уже тут, если вы не видите.
Я тут, вообще-то, живу…
 
Но все уже радовались и не обращали внимания на ворч- ливое Поле.
Река и Луг вместе запели какую-то задорную песню, а Гора ритмично начала притоптывать, отчего задрожало все вокруг — и трава, и деревья и даже немного воздух.
Солнце к этой минуте взошло уже очень высоко и покати- лось по синему небу, разливаясь желтыми лучами. В Лесу запе- ли птицы, по великолепному Лугу стали летать разноцветные бабочки, а Туман, который с утра вылился хрустальной росой на травы, испарился и стал прозрачным, вкусным воздухом.
Облачко тоже танцевало, перекатываясь по склону Горы и раскачиваясь в такт песне.
И вдруг, в самый разгар веселья, когда Река и Луг громко пели, Гора неуклюже танцевала, а Облачко хохотало от радости, раздался громоподобный голос с неба:
— Друзья, прекратите! Вы совсем забыли одну важную вещь! Все испуганно стихли.
— Послушайте меня!
Это говорило огромное, горячее Солнце. Оно прервало свой небесный бег и строго смотрело на веселившихся друзей. Его низкие лучи даже стали немного обжигать Луг и склоны Горы.
— Доигрались… — пробубнило Поле и дохнуло ветерком, отчего рассыпались и превратились в белый дым спелые оду- ванчики.
— Ай! Что? Что случилось, дорогое, любимое Солнце? Что мы забыли? Где мы забыли? Кого мы забыли? — затараторила Река.
— Наверное, Облачко забыло пригласить Солнце… — за- шептал испуганный Луг. Ему было очень жарко, и он опасался, что вся его трава под неистовыми солнечными лучами может засохнуть.
 
Облачко тоже испугалось — оно еще никогда в своей жизни не слышало такого громкого крика. И вообще, оно еще мало что слышало и знало, ведь его жизнь началась только утром.
Могучее Солнце выдохнуло очередную порцию жары и произнесло:
— Я хочу напомнить вам, что вы, беззаботно веселясь, совер- шенно забыли о родителях Облачка! Где они? Почему ребенок гуляет без присмотра? Разве это нормально?
Тут все замерли, как по волшебству!
Стремительная Река замедлила бег, ее водные искры потуск- нели. Луг затих, и с его пышной прически слетели все разно- цветные бабочки. А Гора съёжилась и, кажется, стала меньше ростом.
— Беда — зашептало Поле. — Об этом мы точно не подумали. Празднуем, понимаешь, празднуем, а ребенок-то наш — сирота!
Облачко часто-часто заморгало и распушилось еще больше. От неимоверной жары и ярких солнечных лучей оно вдруг ста- ло испаряться! Его белоснежные бока становились все прозрач- нее и рыхлее. Облачко медленно стало подниматься вверх со склона Горы, качаясь на дрожащих струях разогретого воздуха.
— А что такое «сирота»? — прокричало оно. — А почему я улетаю? Гора? Луг? Поле? Река? У меня же День Рождения!
Но Луг, Река, Поле и Гора будто онемели и не смогли произ- нести ни звука. Онемел даже Заяц, который украдкой подгля- дывал из Леса за праздником, но не осмеливался показаться. Потому что, хоть он и обладал весёлым-развесёлым нравом, но все-таки был безнадежно труслив.
А по голубому, глубокому небу, заслоняя яркое Солнце, вдруг поползло страшное и огромное лохматое чудище! Оно было безобразным и двухголовым, мощным и устрашающим. Его громадное тело наползало с двух сторон, затмевая солнечные лучи. Небо стало стремительно мрачнеть, рванулся вдоль Земли упругий ветер, и запахло чем-то свежим, холодным и резким.
 
— Ах! — печально произнес Луг.
— Ох! — сочувственно выдохнула Гора.
— Ой! — безрадостно всхлипнула Река.
А Поле, всегда мрачное и бесчувственное, вдруг разрыда- лось по-настоящему. По его волнистым бокам из травы вдруг потекли ручьи.
Следом зарыдал красивый и немного самолюбивый Луг. Он всколыхнулся и залился слезами, и обеспокоенные бабочки мгновенно укрылись в Лесу.
Простодушная Гора охнула. Она стала окутываться серой влажной пеленой из многочисленных холодных капель.
Река в одночасье набухла и потемнела, она стала серьезной и грозной, и мелодичный мотив ее волн обернулся низким и грубым шумом.
Облачко отчаянно летело вверх, прямо в лапы грозному двухголовому чудовищу. Далеко внизу остались новые знако- мые, и сверху все казалось темным и чужим. Облачко безнадеж- но кувыркалось во влажных потоках воздуха, таяло и печально смотрело на плачущих друзей.
И вдруг огромные мохнатые руки нежно подхватили Облач- ко! Прямо с неба спустилась невероятная сила и притянула к себе это маленькое и испуганное воздушное существо!
— Иди к нам, сынок! — раздался оглушительный рев с не- бес. — Поздравляем тебя с Днем Рождения!
После этих слов из тела мохнатого небесного чудовища, прямо из пухлого живота, брызнули золотисто-алая и осле- пительно-жёлтая струи света фантастической красоты! Они рассыпались по небу сотнями слепящих искр, изливая яркую многоцветную магию! Казалось, что из неба растут вверх но- гами громадные ветвистые деревья из ярких солнечных лучей.
 
Гора, Луг, Река, Поле и даже скрывавшийся в кустах мокрый Заяц хором ахнули. Вторая часть серой тучи сказала более неж- ным и высоким голосом:
— Вы забыли, что в День Рождения, кроме песен и веселья, принято дарить подарки! Вот тебе подарок, сынок! Тебе и тво- им новым друзьям.
И вновь загрохотало небо! И вновь рассыпался в воздухе букет ослепительных жёлто-красно-синих лучей! Освещенные Поле, Луг, Гора и Река на миг окрасились во все цвета радуги, и стали невероятно красивыми!
Так продолжалось очень долго! Небо бабахало и извергало светящиеся потоки! Яркие, вздорные и резкие, разноцветные ветки волшебных деревьев рассыпались по небу, радуя своим великолепием всю природу.
— Ура!!! — закричала оглохшая от грома Река.
— Ура!!! — закричали в голос все остальные.
И даже Поле, умывшись свежим дождем, расцвело в улыбке:
— А я всегда знало, что День Рождения — лучший день в году.
Когда-то маленькое и белоснежное Облачко, хрупкое и неж- ное, вдруг потемнело и окрепло прямо на глазах. И раскачи- ваясь в мощных папиных руках, оно кричало сверху друзьям:
— Поздравляю вас с моим Днем Рождения! Ура!
— Какой же ты все-таки глупыш… — неожиданно по-добро- му произнесло Поле. — А родители тоже хороши… Заставили нас волноваться!
И далее оно неожиданно смешно фыркнуло. Все вокруг гром- ко захохотали, а какая-то мокрая куропатка испуганно выпорх- нула из травы и быстро-быстро захлопала крыльями, улетая.
А Мама-Туча, Папа-Туча и Сынок-Облачко слились в одно целое, поднялись выше в небо и полетели за Гору.
У них были важные дела в другой части Земли, где измо- жденные солнечными лучами другие поля, луга и леса ждали подарков в День Рождения Облачка…
 
 

Андрей Пучков
(Красноярский край, г. Сосновоборск)
Диплом II степени в номинации
«Детская проза и поэзия»
Рассказы печатались в журналах, альманахах и сборниках раз- личных региональных издательств. Призёром конкурса Большой финал в номинации «Сказка — ложь, да в ней намёк». Лауреат международных и российских литературных конкурсов.


Совершенная защита
Мантикора приготовилась к  прыжку.  Она  прижалась к земле и подалась немного вперёд. Перевитые мышцами, словно канатами, лапы подрагивали от напряжения, как будто зверь накапливал в них силу, чтобы совершить стремительный и смертельный рывок. Длинный и мощный хвост, заканчивающийся острой костяной иглой, как маятник метронома, двигался из стороны в сторону. Я, стараясь не моргать, смотрел ей прямо в застывшие жёлтые глаза, в которых пульсировал вертикальный зрачок, и ждал. Всем было известно, что, если уж ты встретился взглядом с мантикорой, не моргай! И чем дольше ты сможешь выдержать, тем дольше проживёшь.
Я усмехнулся: «Ну уж нет, подруга! Зря ты выбрала меня предметом охоты, ох, зря! Не повезло тебе! Ты, конечно, можешь меня достать!.. Но не в этот раз! И не в следующий!.. Не ты первая и не ты последняя!..». И я моргнул!
Моргнул специально, чтобы мантикора начала действовать. Зверь купился на провокацию и ударил хвостом. Мантикора всегда первый удар наносит хвостом. Мне это было известно! Раздался свист пронзающего воздух острия, и я, стремительно
 
пригнувшись, перекатом ушёл в сторону.  И  уже  выходя из кувырка и поднимаясь на ноги, почти не глядя, рубанул мечом!.. Правки не требовалось! Хвост зверя вонзился в ствол дерева, возле которого я стоял, и увяз в нём своим острым концом. Ну а мне оставалось его только перерубить, что я и сделал. Не впервой, знаете ли.
Лишившись хвоста, мантикора, завывая, крутилась на одном месте, взрывая когтями землю, напрочь забыв и про меня, и про охоту. Она вообще больше ни на кого не обращала внимания. Хвост для неё — основа существования; лишившись его, она полностью теряла ориентацию и не знала, куда ей бежать и что делать. Меня всегда интересовал вопрос: почему при наличии впечатляющих клыков и мощных когтей это в общем-то умное создание так безрассудно и бесстрашно использует столь ценный для её жизни инструмент?!
Из-за соседнего дерева выглянул Серый и вопросительно уставился мне в глаза.
— Всё нормально, братан, — улыбнулся я, убирая меч за спину, — как обычно, даже не поцарапался!
Серый хмыкнул и, пожав плечами, направился в сторону скал. Я вздохнул и, поправив разгрузку, потопал следом за ним. Вот всегда с ним так, хоть бы раз похвалил!
Серый бодро топал метрах в пяти впереди меня и настороженно вертел головой во все стороны. В этих местах только так и надо ходить. Нельзя идти рядышком друг с другом, как бы тебе этого ни хотелось. Нельзя идти друг за другом ближе, чем в пяти метрах. Иначе и в том, и другом случае сразу обоим можно запросто стать добычей какой-нибудь твари.
Вот как сейчас!.. Я одновременно с прыжком Серого в сторону рванул из закреплённой на бедре кобуры обрез двустволки и всадил картечью сразу из двух стволов в гибкое тело здоровенного верёвочника, подобравшегося близко к тропе и ожидавшего беспечного путника.
 
— Да, не повезло тебе, — пробормотал я и толкнул ногой длинное подрагивающее щупальце, усыпанное острыми шипа- ми, — ползал бы по своим владениям, живым бы остался. Вот что тебе тут надо было?
Подошёл Серый и тоже осторожно, чтобы не уколоться о шипы, потрогал верёвочника.
— Ещё немножко и он бы тебя достал! Ты становишься бес- печным! — сказал я и с укоризной уставился на друга.
Тот, не отрывая взгляда от верёвочника, почесал себе ухо и, сверкнув в мою сторону карим глазом, снова пожал плечами. А потом, перепрыгнув через шипастое тело, направился дальше. Ну вот что с ним делать? Вроде бы и не молоденький уже. Усы вон какие отрастил! Пора бы и думать начинать.
Привал решили устроить на крыше древней разрушенной башни. Она была не очень высокой, но стены у неё были мощные, гладкие, отлитые из бетона, который со временем приобрел крепость камня. По таким стенам ни одна тварь  не взберётся. Если, конечно, что-то летающее не нагрянет. Пока Серый внимательно осматривался, я прислонил к стене длинную широкую доску, на которой по всей длине были набиты бруски, и по этой импровизированной лестнице забрался на второй этаж. Подождал, пока заберётся Серый,   и опять повторил процедуру, прислонив лестницу к пролому в потолке. Оказавшись на  крыше,  доску  задёрнул  наверх. А то мало ли!..
На самом деле мы забрались не на крышу, а на разрушенный чердак, над которым оставался целым небольшой участок из толстых досок. Под этим навесом при случае можно было укрыться не только от дождя, но и от какой-нибудь летающей заразы, которая вздумает полюбопытствовать, кто это там, в теньке, спрятался.
Я пристроился на небольшой чурочке, неизвестно как попавшей на чердак, удобно откинулся на стену, вытянул
 
ноги и прикрыл глаза. Хорошо. Спокойно. Пока никто не нагрянул, надо бы перекусить, а то потом времени может и не быть. Обстановка здесь меняется очень быстро. Не успеешь оглянуться!..
— Держи, Серый, — негромко сказал я и протянул другу морковку. Тот радостно хмыкнул и, по-моему, даже улыбнулся, что с ним бывает крайне редко. Я посмотрел, как приятель с удовольствием захрустел морковкой, и, вытащив из кармана разгрузки завёрнутый в фольгу бутерброд с колбасой, с не меньшим удовольствием запустил в него зубы.
Моего друга можно назвать странным! Я это знаю и принимаю его таким, какой он есть. Ну что поделаешь с тем, что он вегетарианец? Правильно. Ничего не поделаешь. Вот я и не делал. Нравится ему морковка, значит, пускай он её ест. Зато он был преданным другом и хорошим товарищем. Он не оставлял меня даже в самых сложных ситуациях. Правда, у него был один существенный недостаток: он не умел говорить, то есть вообще не умел! Не дал Господь ему такого дара, как речь. Проглядел он это, и в результате кто-то, например я, мог говорить, а Серый, по высшему недосмотру, и слова сказать не мог! Но меня это не сильно напрягало. Я понимал приятеля и так — по взгляду, по движениям, по его забавной мимике. Например, когда он ест свою морковку, его челюсти так уморительно двигаются, что мне иной раз хочется рассмеяться. Но я себе этого не позволяю, чтобы не обидеть друга.
Над нашим убежищем мелькнула тень, и мы притихли, стараясь не издавать ни звука. Нам не повезло. Тень, падающая на стены башни, стала стремительно увеличиваться, и наконец массивное тело опустилось на прикрывающие нас доски. Я вытащил меч и, задрав голову, наблюдал, как, жалобно застонав под тяжким весом, прогнулся дощатый навес. Серый тоже бросил свою морковку и приготовился. Я поднял вверх указательный палец, призывая его не шевелиться, а сам
 
маленькими шажками подкрался ближе к краю навеса, под которым мы укрывались.
Мне уже было понятно, кто почтил нас своим гнусным присутствием. Чёрный глотатель! Препротивнейшее создание. У этого летающего монстра был огромный мощный клюв, и он им умело пользовался. Например, он мог в считанные минуты разнести в щепки доски, по которым сейчас прогуливался. Он нас давно уже почуял, но понимал, что если разломает доски и спустится к нам, то выбраться из башни уже не сможет. Размах крыльев у него слишком большой, и он просто не сможет их развернуть внутри строения.
Я знал, как глотатель поступит, сталкивался уже с ним. Он будет разрушать доски до тех пор, пока под ним не останется несколько штук, а потом спокойно опустит вниз башку и своим мощным клювом выцепит нас, как червяков. Сейчас главное — не промахнуться. Я перехватил поудобнее меч и застыл, ожидая, когда… Огромные черные когти ухватились за край досок!.. Они были настолько большими, что загибались вниз, на нашу сторону. Два быстрых взмаха мечом, и наверху раздался дикий ор и ошалелое хлопанье могучих крыльев, от движения которых поднялась туча пыли, скопившаяся за долгие годы в башне.
Я, можно сказать, убил глотателя, нанеся ему, казалось бы, незначительные повреждения в виде отрубленных когтей. Не сможет он теперь сесть, ведь когти служили для этого опорой. Да и с лёта он теперь свою добычу не сможет схватить, разве что культяпками ей по голове настучит. От голода он теперь окочурится.
Серый был доволен, у него с этими летающими бандитами свои счёты. Однажды один из них его чуть не сожрал. Благо он парень спортивный, ноги накачанные. Он упал на спину,   и так приложил ногами эту тварь снизу по клюву, что у того, наверное, не один день потом голова болела! А пока ошалевший
 
от удара монстр приходил в себя, Серый был уже далеко. Бегает он будь здоров! Даже я не могу с ним в этом тягаться.
До цели нашего похода остался один переход, самое сложное в нём будет — перебраться через скалы. Сами по себе они невысокие, всюду проложены тропы, иди не хочу. Приятель мой вон может даже бегом по этим тропинкам бегать. Но я на правах старшего ему это категорически запрещаю. Слишком уж много на скальных тропинках поворотов, за которыми тебя может поджидать всё что угодно.
На этот раз я шёл первым. Серый не возражал, он понимал, что я эти скалы знаю лучше. В конце концов, я физически сильнее его и, если что, смогу в первый момент дать отпор, пока он придёт на помощь. Неладное я почувствовал, когда мы уже преодолели полпути. Вернее будет сказать, не  почувствовал, а увидел, как с верхушки большого обломка скалы скатились несколько камней. А это было неправильно, не должно там быть никаких камней. Был я на этой скале. Чисто там всё. Ни- чего там нет. А это значит, что нам готовят встречу шушуры. Невысокие рукастые твари, которые на своих коротеньких ножках медленно передвигаются, зато мощно и с удивительной меткостью кидают своими длинными руками камни, заранее подготовленные в засаде.
Нам повезло, что какой-то из шушур облажался и выдал себя, случайно столкнув со скалы свои снаряды. А если бы я беспечно вышел из-за поворота, то обязательно получил бы камнем между глаз.
— Ладно, — пробормотал я, — хочешь не хочешь, а посмо- треть, где они расположились, надо. И я, осторожно выгля- нув из-за большого валуна, сразу же спрятал голову обратно. Осмотреться как следует не успел: в край валуна, в то место, где буквально секунду назад была моя голова, с силой ударился и разлетелся на куски довольно большой камень. Но основное я успел увидеть. Шушуры всей своей стаей сгрудились у левого края скалы. И если их не угробить, то нам придётся возвра-
 
щаться назад, так как они будут сидеть в засаде до тех пор, пока не добудут себе пропитания, прибив кого-нибудь камнями.
Надо поторопиться, пока все они находятся в одной куче. И на них вполне может хватить одной гранаты, которая, кстати, одна у меня и осталась.
— Серый, давай следи за тропой и за шушурами, а я полезу наверх, на валун, и оттуда постараюсь забросить к ним гранату.
Серый кивнул и точно так же, как и я, пригнувшись к самой земле, выглянул из-за валуна.
Пока шушуры обстреливали приятеля, я торопливо лез на валун, за которым мы скрывались, и радовался тому, что этот валун выше скалы, где притаились шушуры. Да, место действительно было удачное. Эта длиннорукая дрянь была подо мной как на ладони. Играть в супермена я не стал. Из своего укрытия сторожко осмотрелся, рассчитал траекторию, а потом, слегка приподнявшись, по плавной дуге отправил шушурам пламенный привет.
Дальше бежали почти что бегом, и на этот раз я приятеля не останавливал. Взрыв гранаты разбудил скальника, и нам пришлось спасаться бегством, так как его не возьмёшь тем оружием, которое имелось у меня в наличии.
Вроде бы оторвались, и я скомандовал перейти на шаг. Всё! Почти прошли скалы, осталось только спуститься с небольшой площадки, где мы сейчас стояли, в долину… Прямо перед нами, из расселины, пыхтя как паровоз, выбрался ещё один скальник и уставился на нас маленькими белёсыми глазками. Второй был у нас за спиной, он шёл за нами, и, если мы что-нибудь не придумаем, будет совсем плохо. Я медленно  вытащил  из набедренной кобуры обрез и навёл его на чудовище. Это создание более-менее разумное. Может, испугается? А с другой стороны, откуда он может знать, что я держу в руках! И я выстрелил. Скальник, получив в грудь заряд картечи, сделал невольный шаг назад.
 
То, что произошло потом, вогнало меня в некоторый ступор. Серый, сделав пару шагов назад для разгона, рванулся вперёд и изо всех сил ударил скальника ногами в грудь. Тот сделал назад ещё один шаг и, ступив на самый край площадки, потерял равновесие, покачнулся. Я понял, что хотел сделать Серый, поэтому перезарядил обрез и опять выстрелил. Монстр стоял, покачиваясь, на краю обрыва, словно раздумывая, в какую сторону ему податься. Вперёд — к нам, или назад — в бездну. Выбор за него сделал Серый, он опять подпрыгнул и ударил его ногами!.. Я не стал рассматривать упавшего в пропасть скальника, и так ясно — живым он остаться не мог. И его мохнатую тушу, несмотря на крепость шкуры, в конце концов кто-нибудь да сожрёт.
— Ну что, братан, — обратился я к Серому, — последний рывок остался. Как обычно действуем?
Приятель глянул на меня своими круглыми карими глазами и кивнул. Ну а что тут неясного, это который уж раз. Всё отработано.
— Тогда вперёд! — рявкнул я и сорвался с места.
Сначала мы бежали рядом, плечом к плечу, бежали как можно быстрее, чтобы проскочить по возможности больший отрезок пути. Пока нас не заметили и не начали на нас охотиться местные, низинные твари.
Мы бежали к огромному замку, возвышавшемуся перед нами. Этот замок и был целью нашего похода. Эх, проскочить бы незамеченными! Нет! Не судьба! Откуда-то сверху раздался тонкий и противный звук.
— Серый! Свистуны проснулись! — проорал я. — Давай как обычно вперёд, пускай они на тебя  летят!  Серый  услышал и, резко ускорившись, оторвался от меня метров на десять. Свистуны — неповоротливые и медлительные летуны. Они нападают небольшими стаями. И в них, как правило, легко попасть. Но обрез здесь уже не поможет. Их гораздо больше
 
чем два. Поэтому я вытащил верный и сто раз испытанный ПМ. Первый пошёл. К Серому устремился самый быстрый из стаи, и я сшиб его с первого же выстрела. А вот и второй! Выстрел... мимо. Ещё разок… готов!
— Вперёд, вперёд! — заорал я, увидев, что приятель начал оборачиваться. — Беги, не смотри назад! Немного осталось!
А потом мне уже пришлось стрелять, почти что не целясь, так как свистуны  наконец-то  нас  нагнали  и  навалились на Серого всей кучей. Промахнуться было практически невозможно. ПМ не подвёл! Он никогда меня не подводил. Для того чтобы уничтожить крутившихся над Серым свистунов, мне пришлось расстрелять два магазина. Но я справился!
Не снижая скорости, несёмся дальше. А это ещё что такое!? Справа нам наперерез накатывается здоровенный рыжий шар. А-а-а-а! Понятно, зубоскал! Вот только он почему- то другого цвета. Зубоскал накатывался быстро. Странным в нём было то, что сам он катился, а его большой зубастый рот и единственный глаз находились на одном месте! Они не катились и не крутились вместе с телом. Этого надо картечью!.. На! На!.. Всё! Этот урод готов! Последний рывок!..
Вот и замок! Или, точнее будет сказать, дом! Он навалился на меня всей своей успокаивающей мощью, и я перешёл на шаг!.. Ну вот мы наконец-то и добрались! Я, уже не торопясь, зашёл на открытую веранду, вставил ключ в замочную скважину и повернул, с удовольствием услышав, как где-то внутри смачно щёлкнул механизм замка.
Первым в дом как обычно заскочил Серый и сразу же скрылся на кухне. Я усмехнулся: «Кто бы сомневался! На кухне хранится его любимая морковка, и он как никто это знает!». Зашёл следом за приятелем, закрыл дверь и, глубоко вдохнув родную атмосферу дома, пошёл к себе в комнату. Прямо от дверей бросил рюкзак на стул, стоящий возле стола, стянул разгрузку и, положив её на рюкзак, направился в ванную
 
комнату. А то пока воевал с нечистью, вывозился весь как поросёнок.
Из ванны вернулся на кухню и засмеялся, увидев, как Серый стоит посреди кухни и обиженно водит ушами.
— Что, брат? Обломилось тебе? Нет еды на привычном месте!
Я подошёл к холодильнику и вытащил из него морковку. Затем подхватил Серого на руки и, посадив его на широкий подоконник, подсунул морковку ему под мордочку. Потом вытащил из холодильника бутылку молока, сцапал самый большой кусок яблочного пирога и забрался к Серому на подоконник.
Так мы с ним и сидели. Ели, смотрели на беснующихся за окном монстров и думали каждый о своём. Я, конечно, не знаю, о чём думал мой кролик, но я думал о том, что говорила мне моя мама.
Года три назад я пожаловался ей на то, что на улице очень страшно и меня все хотят обидеть! Она засмеялась и сказала, что она это знает и что с каждым днём опасностей, которые поджидают меня на улице, будет всё меньше и меньше. И в один прекрасный день они исчезнут совсем! Ко мне обязательно придёт то время, когда я с радостью и грустью буду вспоминать эту опасную, но счастливую пору. И мне очень захочется сюда вернуться, чтобы хотя бы разочек испытать то, о чём я уже почти совсем забуду!
Наверное, всё так и будет, как говорит мама. Я верю ей! А пока это время не пришло, я жду, когда папа раздобудет для меня гранатомёт, и тогда мне уже будут не страшны скальники.
Я шмыгнул носом и опять откусил большой кусок маминого пирога. Пока я был занят собственными мыслями, Серый своей мордочкой столкнул морковку на пол. Я потеребил ему ухо и полез за закатившейся под стол морковкой.
Всю свою сознательную жизнь, с того самого момента, как я осознал себя личностью, на протяжении шести лет,
 
я воспринимал свой дом как крепость. Как огромную неприступную крепость, которую не сможет преодолеть ни одно зло, какое бы сильное оно ни было! Родной дом всегда победит. Дом для меня является не только самой совершенной и мощной защитой, но и основой моей жизни! И так будет до тех пор, пока меня в этом доме ждут. Ждут все! И мама, и папа, и сам дом ждёт! Я чувствую, как он облегчённо вздыхает, когда я к нему возвращаюсь. И как он напряжённо поскрипывает половицами, когда я ухожу.
Когда я вместе с морковкой опять  забрался  к  Серому на подоконник и посмотрел в окно, то увидел, как среди окруживших дом тварей началась какая-то суета. Они начали метаться перед домом взад и вперёд, словно забыли, зачем вообще сюда собрались! А потом они все разом, как по команде, в ужасе рванули от дома в разные стороны.
Быстрее всех, завывая от страха, улепётывал неубиваемый скальник, за ним, заполошно молотя крыльями, как перепуганная ворона, летел глотатель. Последним, отчаянно помогая себе корявыми ручками и закрыв от страха глаз, укатился зубоскал, по пути намотав на себя колючего верёвочника.
Я довольно улыбнулся. Я уже знал, что произошло, и вышел на веранду. Я знаю, кто внушает такой ужас тварям. Я знаю, от кого все они разбегаются как чёрт от ладана! Моя мама!.. Мама для них для всех — непреодолимая и страшная сила! Сила, сметающая всё на своём пути! Мне часто говорят, что я уже большой и должен вести себя соответственно. Не бегать, где не надо! Не прыгать!.. Не орать, когда хочется поорать!.. Но только не сейчас! И я, раскинув руки, радостно заорав, побежал маме навстречу!..
 
 
Татьяна Шипошина (г. Москва)
Победитель в номинации «Детская проза и поэзия»
Татьяна Владимировна Шипошина, 1953 г.р. Член МГО СПР. Председатель ТО ДАР. Главный литературный редактор сайта ТО ДАР «Дети и книги». Автор более пятидесяти книг для взрослых, детей и подростков. Многие книги переизданы. Печаталась в журналах «Мурзилка», «Костёр», «Шишкин лес»,
«Кукумбер», «Фома», «Полдень XXI век» и др. Лауреат и дипло- мант многих литературных конкурсов. В 2017 вошла в двадцат- ку конкурса «Книга года — выбирают дети». Обладатель знака
«Золотое перо Руси» — 2016 и других литературных наград.



Приветствие
Я всех всегда приветствую! Всех, на Земле, приветствую — Живу со всеми вместе я:
— Приветик!
— Как дела?
Со всеми я соседствую, И всем я соответствую: Вот пёс,
Вот кот, Пчела...

Все козлики с овечками, Растения, кузнечики, Все люди!
Человечество!
И рыбы в глубине,
 
Мы все живём, соседствуя, И я скажу ответственно, Что на моё приветствие Все отвечают мне!

А вы, друзья, прислушайтесь, На море ли, на суше ли, Конечно же,
Прислушайтесь — И горы, и трава,
Все козлики с овечками, Киты, слоны, кузнечики, И люди-человечество — Они ответят вам!



Летели два Ангела
Два маленьких Ангела с ясных небес Летели, минуя и поле и лес;
Летели горами-долами,
Друг дружки касаясь крылами. Звенела их песенка, как бубенцы:
— Мы очень спешим! Родились близнецы!
 
АХ, КАК МНЕ ХОТЕЛОСЬ!
Ах, как мне хотелось, Да, как мне хотелось, Чтоб стрелка часов Побыстрее вертелась!

Ах, как мне хотелось, Чтоб время не шло, А просто на крыльях Меня бы несло!

Ах, как мне хотелось! Я ждал до обеда,
Я ждал в понедельник, Во вторник и в среду,

Я ждал в воскресенье На этой неделе.
Когда же я вырасту, В самом-то деле!

Почему?

Мне с мамой прогулки — одно беспокойство!
Я чувствую —
в маме волшебное свойство!
И мама на небо
глядит неспроста! Я чувствую — мама умеет летать!
 
Боюсь, мама скажет:
— Сыночек, мне душно...
И в небо умчится, как шарик воздушный.
Поэтому я
рядом с мамой хожу, и мамочку крепко
за ручку держу.


Волшебный старичок
Невесёлая машинка Завалилась на бочок... Поднял бедную машинку Симпатичный старичок.

— Извините! Непорядок! Потружусь-ка я часок.
Починить машинку надо! Оторвалось колесо!

Где волшебный молоточек? Где волшебные очки?
Чтоб колёса встали точно — Не малы, не велики!

Ось поставим и пружинку, Руль поправим.
Красота!
Мчит весёлая машинка Все колёса на местах!
 
Хвостик
Раз мышонок отправился в гости, И поранил о камешки хвостик,
И стоит он один на тропинке На усах
замирают слезинки… Ах, как жалко,
как жалко мышонка! Принесите скорее зелёнку,
Бинтик маленький крепче держите, Хвостик раненый
Перевяжите!
Ах, мышонок! Рыдать перестаньте! Мы вам бинтик завяжем
На бантик.


Модница-осень
Модница-осень шагает по лужам В шляпке из алой листвы;
Шарфик из листьев взлетает и кружит Возле её головы.

Осень шагает в пальто из тумана, Тонкой ледышкой хрустя… Модница-осень,
с полным карманом — С полным карманом дождя.
 
Отпуск
Диво-чудо, чудо-диво! Кот уехал на Мальдивы! И, с улыбкой до ушей
Кот на пляже снял бунгало — Без воришек, без нахалов!
Наконец-то — без мышей!

Лето!
Всюду солнце греет… На холодной батарее Не отыщете кота.
Нет кота?
— Ура! Свобода!
Дома мыши, всем народом, Пляшут танец живота!
Наконец-то! Без кота!
 
Правила движения
Три весёлых мотылька Улетели в облака,
И давай резвиться! Глядь: по небу мчится

Огромадный самолёт! Мотыльков сейчас собьёт! Еле-еле улетели… Отдышались еле-еле…

Нет, не стоит мотылькам Улетать за облака!
Да ещё — без взрослых, Да ещё — без спросу…
 
«Бродячий» кактус
Мама тащила Саньку за руку из детского сада. Саньку и два пакета с продуктами.
Не то, чтоб Санька устал, нет. Просто ему нравилась сумрач- ная улица. Солнце спряталось за дома, а фонари ещё не заж- глись. Вот Санька и старался идти помедленнее, чтоб полюбо- ваться мерцающей синеватой улицей.
Снег почти растаял, а листочки зелёные — ещё не появились.
Так, кое-где почки набухли. Весна... Воздух свежий.
Возле мусорных бачков, при входе во двор, Санька приоста- новился. Около бачка валялся круглобокий ребристый кактус в разбитом горшке.
— Мама! Смотри!
— Саша, я же говорила тебе, что мне надо скорее домой! Мне работу надо доделать!
— Мам! Смотри, кактус валяется!
— Ну, и что? Мало ли что люди выбрасывают!
— Ма, но он же — живой!
Санька изо всех сил «затормозил».
— Ма!
— У меня нет сил с тобой! — вздохнула мама и поставила пакеты с продуктами прямо на асфальт. — Иди, смотри.
Санька склонился над разбитым горшком. И подумал:
«Интересно... Интересно, о чём думают кактусы? Больно ли кактусу валяться на мусорке? Может, кактус даже плачет... По-своему, по кактусному. По кактусовому. И вообще, ему, на- верно, холодно. Ведь родина кактусов — дикие прерии Южной Америки...»
Это Санька хорошо знал, потому, что недавно видел, по телевизору.
 
— Ма, а давай его домой заберём, — попросил Санька.
— Так и знала, что этим сейчас всё закончится, — вздохнула мама. — То ты хотел подобрать котят, а неделю назад — бродя- чего щенка. А ухаживать за всеми — кто будет?
— Мамочка! Давай подберём хотя бы «бродячий» кактус! — Санька распрямился и теперь смотрел на маму широко распах- нутыми глазами.
— Хорошо, что не бродячий баббаб! — вздохнула мама ещё раз. — И как ты его собираешься тащить? Он же — колючий!
— Это он так защищается!
— К сожалению, от некоторых вещей он не может защитить- ся, — сказала мама. — Впрочем, этим кактус похож на человека. Так бывает: кто-то колючки выставляет, а его просто берут, и выкидывают. Вместе с колючками.
Санька не совсем понял то, о чём говорила мама. Но он понял главное — мама согласна! Мама согласна приютить «бро- дячий» кактус!
Кое-как Санька с мамой подняли беднягу с помощью па- кета. И Санька понёс домой этот пакет со спасённым жителем прерий Южной Америки.

Вместо того, чтоб заняться «доделыванием работы», маме пришлось ещё раз выйти из дома, чтобы купить в цветочном магазине новый горшок и специальный грунт для кактусов. И вот слегка пожухлого, желтовато—зелёного бедолагу, наконец, извлекли из пакета и пересадили в новую землю и в новый обширный горшок. Корешки у кактуса оказались короткими и почерневшими.
— Не отойдёт, — вздохнула мама. — Не спасём!
Санька закусил нижнюю губу и изо всех сил подумал: «Спа- сём! Спасём! Пожалуйста, кактус! Давай, спасайся!»
 
Потом мама и Санька два часа сидели и вытаскивали из рук и из других, самых неожиданных мест, тонкие кактусовые колючки.
Санька вытаскивал колючки молча, так как чувствовал себя немного ответственным за нового члена семьи, а вот мама высказала кактусу обиду:
— Вот, — говорила она. — Мы его спасли, а он нас своими колючками наградил!
Кактус ничего не отвечал. Вероятно, он сожалел. Но не мог иначе. Он же — кактус...
Мама это поняла. Ставя новый горшок с кактусом на подо- конник, мама сказала:
— Но ладно, ты кактус. А вот некоторые люди тоже стараются уколоть своих близких. Самых близких. До тех, кто выбрасыва- ет, их колючки не достают...
Санька обнял маму:
— Мам, не грусти...
— Ладно, Саня. Но раз уж мы этого колючку приютили, надо почитать в интернете, как правильно за ним ухаживать. Как его поливать, удобрять и всё прочее. Раз уж мы его взяли... будем смотреть за ним, как положено. И учти — многое придётся делать тебе самому. Ты понял это?
— Мамочка! Спасибо тебе! — Санька ещё крепче обнял маму. А когда мама вышла на кухню, тихо прошептал кактусу:
— Ты не бойся, мама добрая. А я тебя буду поливать. Я тебя... Санька хотел сказать кактусу, что будет его любить. Но как-
то постеснялся. Только погладил пальцем ребро кактуса, даже
не боясь, что снова подцепит колючку.

Кактус ожил. Более того. Ближе к маю выпустил мохнатую почку, которая оказалась бутоном. Санька наблюдал за тем, как
 
бутон растёт. Смотрел каждое утро и каждый вечер, до детского сада и после. А уж в выходные — по десять раз на дню.
Однажды под вечер мама сказала:
— И правда, как человек. Отогрелся и оказалось, что колюч- ки способны цвести... И даже благодарить.

Наконец, наступил тот день, когда коричневый лохматый бутон превратился в прекрасный белый цветок.
Такой чудесный, что от него невозможно было отвести взгляд.
Хорошо, что это случилось в субботу. У мамы выходной, и Саньке не надо в детский сад.
Санька и мама любовались цветком... Нужны ли слова при этом?
Наверно, нет.

Эх, сделать бы дело!

Эх, сделать бы дело, Простое и нужное! Купить бы билетик В Америку Южную, И, преодолев
Всех людей недоверие, Отправиться сразу
В бескрайние прерии…

Увижу я камни, Пески красноватые, Я вырою ямку Походной лопатою, И вытащу кактус,
 
В горшке засыхающий — Ведь жив он,
Ведь жив он,
Ведь жив он пока ещё!

Расти меж собратьев, Любуйся рассветами, И в небо смотри,
На неволю не сетуя!

Пойду я обратно дорогой нехоженной… Короче, я сделаю всё, как положено.



Художественная проза
 

 
Татьяна Шипошина (г. Москва)
Диплом III степени
в номинации «Художественная проза»
Татьяна Владимировна Шипошина, 1953 г.р. Член МГО СПР. Председатель ТО ДАР. Главный литературный редактор сайта ТО ДАР «Дети и книги». Автор более пятидесяти книг для взрослых, детей и подростков. Многие книги переизданы. Печаталась в журналах «Мурзилка», «Костёр», «Шишкин лес»,
«Кукумбер», «Фома», «Полдень XXI век» и др. Лауреат и дипло- мант многих литературных конкурсов. В 2017 вошла в двадцат- ку конкурса «Книга года — выбирают дети». Обладатель знака
«Золотое перо Руси» — 2016 и других литературных наград.


Просто жизнь Таньки Ромашкиной
Отрывок из повести
...
ГЛАВА 12
Поздним осенним вечером, в начале следующего, послед- него учебного года, Танька никак не могла уснуть. Ворочалась она на своей койке, ворочалась…
Долетали до неё общежитские звуки, ставшие привычными. Музыка, смех, неясные разговоры. Вроде бы уже стала Танька засыпать, как вдруг — снова охватило ей голову, словно обручем.
И увидела она так ясно своего Костеньку… увидела ту жен- щину, что идёт на Костеньку с ножом. Жену его.
По доходящим до общаги сплетням, у Константина Натано- вича недавно сменилась пассия. (Как раз, год прошёл!). Вместо восточной красавицы, последовавшей за Танькой, появилась высокая блондинка. Не простая актрисочка, а дочь дипломата.
 
Вероятно, речь шла  не  просто  об  очередном  романе, а о разводе со старой женой, и новой свадьбе.
Вот эту старую жену, которую и сама Танька когда-то оста- вила за бортом мужниной любви, и увидела Танька. С ножом.
И столь сильным, столь ясным было это видение, что вско- чила Танька с кровати. На этот раз, Танька не только знала, что происходит. Знала, где. Знала, когда.
Сейчас, сию минуту.
Наспех оделась Танька, и… «Понеслась душа в рай…»
Понеслась Танька на студию, где у Константина Натаныча была своя комнатка. Кабинет-не кабинет, а так… Почему?
Спасти хотела. Успеть… Не успела.
На студию сторож её пустил, по старой памяти. Когда вле- тела Танька в кабинет Костика — замерла.
На полу лежал её Костик, любимый её.
На полу, повернув голову. Опустилась Танька перед ним на колени.
Лежит он ничком, а в спине у него — торчит нож, вогнанный по самую рукоятку, аккурат под левую лопатку.
Голова повёрнута набок, глаза открыты, а в глазах словно застыл немой вопрос: «Это что, всё? Правда, это всё? Не может быть!»
Закричала Танька. Притронулась к ножу. Хотела вытащить.
Испугалась, бросила. Закричала снова, обняла любимого:
— Костенька! Костенька! Что ж ты так! Прости, не успела я… прости, не защитила, не удержала…
Что ещё там Танька причитала — кто его знает.
Прибежал, на крик, сторож. Поохал, поахал, И милицию пошёл вызывать.
 
Пока ходил туда-сюда — не заметил, как женская тень мимо его поста просочилась. Выскочила обиженная, много перетер- певшая Костикова жена — только её и видели.
А Танька — вот она. Бери-не хочу.
Вся в крови, на ноже — отпечатки её пальцев. Причитает  и рыдает. Актриса! Истеричка! Покинутая любовница. Что с неё возьмёшь.
Минут через двадцать милиционеры, всё-таки, оторвали Таньку от Костеньки, и «посадили в чёрный воронок».
Вот и всё. Не совсем всё, конечно. Совсем — не всё, если быть точным. Но что-то закончилось, это точно.
Танька, Танька…
«Дурочка рыжая» с полотна Боттичелли…
Принцесса Златовласка. А принц — бросил. Мало того. Принц — убит.


ЧАСТЬ 3
«Любого человека, ничего ему не объясняя, можно посадить в тюрьму лет на десять,
и где-то в глубине души он будет знать, за что»
Фридрих  Дюрренматт.
ВСТУПЛЕНИЕ
Кто-то, конечно, может поспорить со знаменитым швейцар- ским писателем. Мол, «меня уж точно не за что сажать, а, тем более на десять лет!».
Как знать! Может, ни на десять надо сажать нас, а, например, на пятнадцать. Да чего уж там…
Пожизненно.
 
Многие вообще сравнивают человечество, наш мiр, как писали раньше, с большим таким…
С большой такой… ну, чтоб не сказать «тюрьмой», скажу просто — с таким местом, где люди отсиживают (отстаивают, отлёживают, отбегивают) что-то вроде отведённого им свыше срока.
И условия каждому предложены такие, чтоб имелась у каж- дого человека возможность проявить себя — с лучшей стороны.
«На свободу — с чистой совестью». Хороший лозунг.
Только иногда людям трудно поверить, что всё то, что слу- чается с ними в жизни, и есть самое лучшее, самое необходи- мое — именно для них, на текущий день, на текущий час.
«Большое видится на расстоянии»*. Вот в чём дело! Людям — расстояния не хватает, чтоб увидеть «Большое».
Вот мы и зависаем в «малом», крича: «Несправедливо!»
«Произвол!» «Сатрапы!» и всё прочее, что кричат в таких слу- чаях деятельные, активные натуры.
А те, что сдались, те, что сломались под напором обсто- ятельств — ничего не кричат. Лежат себе, носом к стенке, да штукатурку пальцем отколупывают…

ГЛАВА 1
Серые будни, серые дни. Ватник, кирзовые сапоги. На голо- ве — платок. Чтоб не видно было, рыжая ты, или чернявая. Или блондинка. Какая разница.
Таньку осудили на десять лет. Казённый адвокат хотел пе- реквалифицировать статью на «убийство в состоянии аффек- та», но прокурор резонно возразил, что об аффекте — речи идти не может, т.к. с того момента, как Таньку «бросили», прошёл почти год.
 
— Наоборот! — заявил прокурор. — Мы имеем дело с холод- ной, расчетливой местью! Внешность обманчива! За этой ан- гельской красотой скрывается холодный, расчётливый убийца!
И ещё говорил он о том, что погиб такой талантливый, такой замечательный человек! Лауреат, автор, чья жизнь оборвалась в зените, чьим творческим планам не дано теперь осуществить- ся. И т. д., и т. п. Всё это — было правдой.
Так душевно он говорил, что Танька чуть не расплакалась от жалости к Костеньке. А казалось, что к началу процесса она уже все слёзы свои выплакала.
Только слезами — горю не поможешь.

Сначала Танька кричала, что не виновата. Что не убивала.
Недолго кричала. Поняла, что не пробить криком каменные стены. Стены чужих сердец, как и стены тюрьмы. И наоборот.
Замкнулась в себе, замолчала. Приговор выслушала — вро- де бы даже спокойно. Но вины своей не признала, поэтому и получила десять лет.
Десять лет и презрительные насмешки. Пожелания художе- ственную самодеятельность «на зоне» развивать и спектакли
«на зоне» разыгрывать.
И всё.
— Ромашкина!
— Я.
— С вещами на выход. Десять лет…
Поехала Танька на ИК (в исправительную колонию). Села за швейную машинку.
Поскольку шить Танька не умела, её посадили, сначала, на самую простую операцию — прямые строчки прокладывать.
 
Танька оказалась способной ученицей. Уже через полгода её перевели на более сложную операцию, а потом — и на готовую продукцию.
Важным делом занимались заключённые ИК — шили форму для нашей Армии. Вот и Танькин, посильно-рабский труд вли- вался в общую копилку мощи нашей державы.
На производстве — всё в порядке. А так… Что сказать?
Неволя…

Кстати, в колонии, её действительно сразу стали тащить в ху- дожественную самодеятельность. Актриса же! В кино снималась!
Но Таньку — как отрезало. Ни разу не поднялась она на подмостки. Более — ни разу в жизни не прочла ни монолога, ни стиха. Не сыграла какой-никакой, завалящей юмористической сценки.
Актёрство в ней умерло. Навсегда.
Бывало, по праздникам, в колонии кино показывали. Один раз, на втором году Танькиной отсидки, завезли тот самый фильм, где Танька играла партизанку-разведчицу.
Танька заменила дневальную — не пошла смотреть.
Ну, а разговоры о фильме поутихли скоро. Перетерпела. Через пару-тройку лет — разговоров вообще не стало. Все про- сто привыкли к ней: Танька, и Танька. Не лучше, ни хуже всех Светок, Машек, Нинок. Такая же, как все.
Вроде как начали кликать «Ромашкой», да быстро перестали.
Слишком уж нежно, для тюрьмы-то. Танька — лучше.
Как все, сидит. Как все — ждёт. Чего?
Известно, чего в колонии ждут. Освобождения. Свиданий.
Посылок.
До освобождения — ого-го, сколько ждать. На свидания к Таньке — никто не приезжал.
 
Только посылки случались. Посылала их многострадальная Фрося, к большим праздникам: к Новому году, к Седьмому ноября, к Первому мая. Иногда — к восьмому марта.
Папиросы, чай, сахар, сухари да дешёвые карамельки. И на том — спасибо. Потому, что посылки Фрося собирала втайне от нового мужа, который запрещал ей «иметь дело с убийцей и тюремщицей».
Единственным человеком на Земле, кто не верил, что Танька кого-то убила, была и оставалась её мать.
Папиросы Танька меняла на сахар и на чай. Курить она так и не научилась.

ГЛАВА 2
Когда попала Танька за решётку, ей перевалило за двад- цать. Когда приехала в ИК — двадцать два года исполнилось. Не очко — перебор…
Неблагодарное, и, возможно, неблагородное это занятие — описывать бытие человека в женской исправительной колонии.
И так, и эдак, подступался автор к описанию. Хотелось и вовсе это описание опустить. Пролетело десять лет — и всё.
Осталась героиня жива, на своих ногах зону покинула — чего ещё надо? Чего желать?
А что до того дерьма, в котором она десять лет пребыва- ла — пусть каждый домысливает, в меру, так сказать, своей просвещённости. (Или — своей испорченности, как раньше говаривали).
Сидела Танька ещё при Советском Союзе. Правда, когда выходила, уже проглядывал конец Великой империи.
Ещё несколько лет… и наступили «лихие девяностые». Сначала кто-то царскую Россию называл «тюрьмой на-
родов», потом — то же название приобрёл Советский Союз.
 
Может, кто-то и сейчас вздыхает, глядя на современную дей- ствительность: «Ребята! А не тюрьма ли это? Не на зоне ли мы с вами днюем-ночуем?»
Можно и так сказать: в России тюрьма от воли отличалась (и отличается) немногим. Разве что, строгостью режима.
А если смотреть ещё шире, то и весь наш мир можно срав- нить с ИК. Зона «красная», «зона белая», «зона беспредельная»,
«зона льготная»...

Лучшее, что происходило с Танькой в тюрьме, было… Что?
Догадайтесь-ка, с трёх раз!
(Сейчас, как в книжке с детскими загадками, автор перевер- нёт надпись вверх ногами. А ну-ка, прочитай!)
Лучшее — это мастерские. Труд. Шитьё.
Не забыли, милые читатели, что «Дние лет наших, в них- же седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и мно- жае их труд и болезнь» (Пс. 89, 10).
Всё верно. Лучшее, что может произойти  с  человеком, за семьдесят лет его Богом  отпущенной  жизни — это труд. И болезнь.
Хотите — соглашайтесь. Хотите — нет. Какая разница. Всё равно — правда.
Ну, а если одарил Бог здоровьем, и молодость ещё не ушла?
Что остаётся?
Труд.
Труд — это прекрасно. Но разно.
Бывало, что на производстве случался аврал. Тогда — падали работницы, по десять часов в день сгибаясь перед швейной машинкой. Портя глаза и всё остальное в организме, что ещё осталось неиспорченным.
 
Авралы случались частенько. Если уж быть совсем честным, то авралы — выгодны начальству колонии. (Любой колонии. Даже такой большой, как целая страна. Или мир).
Зэчки падают без сил. Хорошо!
Уж точно, пропадёт у них охота и протестовать, и драться. И думать о мужиках. Так что, перефразируя классика, если авралов не имелось бы, их следовало бы выдумать.
Пожалуй, и авралы можно выдержать. Если тебе двадцать с небольшим лет, и Бог, как автор уже отмечал, не обидел здо- ровьем.
Так-то вот.

Нет, никак не получается у нас, чтоб труд был человеку в радость. Или ты бездельник, или впрягают тебя — до упаду. Тюрьма ли, воля… Платят ли, не платят… Много платят, мало платят…
Или ты с ног падаешь, или сидишь, бумажки с места на место перекладываешь, и не знаешь, куда себя деть.
Там — суета, тут — маета.
Вот, например, спросили бы у автора: «Что такое счастье»?
И автор бы ответил, не задумываясь: «Честный труд. Но труд — по сердцу! Труд — в радость!»
«Мы — не рабы. Рабы — не мы». Кто же мы, в конце концов…

ГЛАВА 3
Лишилась Танька, можно сказать, всего. Но ведь и приобрела она нечто. Пусть не могла она, со всей отчётливостью, понять этого, особенно вначале своей отсидки. А как перевалил срок за половину, открылись перед Танькой просторы невиданные, чудеса неизведанные, дали неоглядные.
 
Не верите?
Вижу, что не верите.
Наверно, читатель ждал рассказов о том, как издевались над бедной Танькой, как заставляли мыть и драить «парашу», как хотели изнасиловать, как предлагали ей, такой белой и златовласой, противоестественную женскую любовь?
Издевались, конечно. Поначалу — особенно. Пока «смотря- щая»* не сменилась, и новая Таньку под крыло не взяла.
И любовь противоестественную — предлагали. Но суме- ла Танька от такой любви отказаться. Правда, бита была. Так сильно бита, что даже «на больничку» попала. Но, ничего. По- правилась.
Только зуб выбитым остался. Не самый передний, а так, сбоку чуть—чуть.
Не то, чтоб новая «смотрящая» взяла Таньку к себе в «се- мью»***. Нет. До членства в «семье» «смотрящей» Танька не дотягивала.
Командовать она не умела, в общих разговорах — почти не участвовала. В свободное время — чаще читала, или просто сидела молча, а если можно было — молча лежала. Посылки, опять же, к Таньке приходили редко и были дешёвыми, «пу- стяковыми».
Не «авторитетной» оказалась Танька.
Но и психопаткой Танька не являлась, истерик не устраи- вала, не закладывала никого, хотя тут, на зоне, закладывали почти все, и почти всех.
Вот, в это «почти» Танька и входила. В скандалы не встре- вала. Чистюлей была. И срок у Таньки — большой, статья — подходящая, благородная.
Если бы Танька сама стремилась приблизиться к «смотря- щей» — попала бы в её «семью». И ела бы сытнее, и спала бы
 
помягче, и работала бы поменьше. Сама бы могла в «смотря- щие» выбиться, с таким-то сроком и статьёй.
Но нет, не стремилась Танька командовать. Не юлила пред
«смотрящей», не заискивала.
Ни перед «смотрящей», ни перед воспитателями, ни перед охраной. Так жила, как кошка. Сама по себе.
Поэтому «смотрящая» положила её на такую шконку, что располагалась поближе к «поляне»****. К ней и к своим, «се- мейным», поближе.

(А на воле — разве не так? Разве положение или должность — не накладывают отпечаток на человека? На всё, в человеке, включая и место жительства?
Тюрьма — это такая маленькая воля… Концентрат…)

ГЛАВА 4
Одна «тюремная история» заслуживает того, чтобы отдельно о ней рассказать. Тюрьма, конечно, на то и тюрьма, что в ней разный народ собирается. Тут тебе и воровки, и «хозяйствен- ницы» и убийцы, и мошенницы.
В женской зоне «опущенных», как на мужской, не бывает. А вот кого не жалуют, так это — детоубийц.
Их обривают наголо. С ними не разговаривают и за стол вместе с ними — рядом не садятся. По крайней мере, там, где Танька свой срок отбывала — такие были правила.
Так вот, побрили ночью одну… И после — били и брили, но эта — на Танькином сроку первая была.
Визжала она. Материлась, царапалась, вырывалась. Бабы её скрутили и выбрили, во многих местах разрезав бедную её голову. Ну, и побили заодно. Под шконку***** запихали.
 
А когда затихло всё, и все заснули — рыдала Танька. В по- душку рыдала, чтоб никто не услышал. Стало ей понятно, за что она оказалась за решёткой.
И вот, с тех самых пор… каждую ночь, перед тем, как «отру- биться», просила Танька прощения у Сашеньки.
Просила, молила, чтоб простил её убиенный ею на аборте сынок. Иногда — кусала подушку, слезами обливалась. А иногда, уже после, к концу срока, горевать начала как-то светло…
Иногда ей даже стало казаться, что прощена она — там, наверху.

Короче, с того самого дня, как при ней побили и побрили первую детоубийцу, начала Танька молиться. Начала душа Танькина, сама того не замечая, обращаться к Богу.
Молилась Танька, в первое время, — только о Сашеньке. Потом, потихоньку начала она вспоминать саму себя. Начала вспоминать то, что читала в школе, пока Фроси рядом не было.
Начала вспоминать всё, о чём забыла в техникуме Совет- ской торговли, а потом, и вообще напрочь — в Театральном институте.
Вспомнила о том, что советовал епископ Игнатий Брян- чанинов в своём втором томе. Что надо просто Имя Божие призывать. Всё время, постоянно. Пыталась вспомнить под- робности епископской статьи, но ничего не всплывало в голове, кроме одной фразы: «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй меня грешного…». Тут особо и вспоминать ничего не пришлось — всё само всплыло, как будто всегда с нею было. Даже не с нею — в ней.
Стала Танька повторять эту молитву, когда могла. Особенно, когда работала. Машинка шьёт, Танькины руки передвигают шитьё почти автоматически: «Господи Иисусе… др-др-др-др… сыне Божий… др-др-др… помилуй меня…»
Шумит машинка, а Танька шума не слышит.
 
Ничего она не слышит и не видит ничего.
«Господи Иисусе Христе…»
Один единственный свидетель присутствовал при этом: Бог на небесах.

И ещё одна история случилась, в которой Танька поучаство- вала. Поступила к ним новенькая. Бледная, дёрганая. Сразу от помощницы «смотрящей» по морде схлопотала. На шконку, что ей определили у «тормозов», ложиться не захотела.
Ну, побили её. Чуток, для порядку. На койку свалили.
А ночью — Таньку словно подкинуло что-то на кровати. Увидела она… снова, как раньше. Увидела, что новенькая себе вены стеклом режет.
Поднялась Танька, а рука новенькой с кровати свесилась. Под койкой — лужа натекла. Кровищи! И сознание новенькая уже потеряла. Где только осколок стекла раздобыла, как его у неё при «шмоне» не обнаружили — непонятно.
Спасла Танька новенькую. Та, как впоследствии выяснилось, оказалась наркоманкой. В те годы их ещё немного сидело — не то, что сейчас.
А Танька — одну вещь поняла. То, что начиная с Костеньки, как-то иначе видеть стала. Не только то, что произойдёт. А стала видеть ещё и те случаи, где она помочь может.
Только вот помочь Костеньке не получилось у неё. Опоздала. А наркоманку молодую спасла, успела.
Неисповедимы пути Господни.

ГЛАВА 5
Вспомнила Танька и молитву «Отче наш». Не точно, но вспомнила. Одно предложение далось легко: «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»
 
Так и повторяла про себя Танька: «Да будет воля Твоя, на небе и на земле». И добавляла от себя: «Потому, что не скро- ешься от Тебя никуда, и не спрячешься…».
В те времена в тюремных библиотеках ни Библии, ни Еван- гелия не водилось. Это сейчас, по тюрьмам да по зонам, не то, что книги священные раздают — священники ходят. Храмы при тюрьмах строят, Слава Богу. А тогда…
Вот Танька и написала Фросе, чтоб та прислала ей в посылке старое Евангелие, из сундука. Вдруг пропустят!
Но Фрося ничего не прислала. Так крепко сидел в ней страх, что она боялась даже тогда, когда бояться, вроде бы, стало нечего.
А ещё вспомнила Танька, как священник в церкви показы- вал ей икону мученицы Татианы. Между прочим, тоже рыжей, как и она сама. По крайней мере, насчёт «рыжести» — так Тань- ке очень хотелось думать. Танька была почти уверена!
Вот и обращалась она к мученице Татиане, когда уж совсем изнемогала: «Татиана, ты, тёзка моя! Помоги мне… Ты ведь там, на небесах. Ты — точно, там, рядом с Богом. А я — тут… И вообще, неизвестно, где буду, когда помру. Да что там — когда помру… Не знаю, где я буду, когда выйду! Проси Бога, пусть определит меня, к тебе поближе… Разве рыжий — рыжего не поймёт… Ведь и Сашенька там где-то, с тобой рядом. Какой на нём грех? Никакого. На мне — грех. На мне…».
И стоял Сашенька в Танькиных глазах, ручонки к ней про- тягивал…
Казалось Таньке, что рыжая небесная Татиана смотрит на неё с высоты сочувственно, и как бы говорит: «Я-то тебе помо- гаю, но не моя вина, что ты, дурочка, помощи не видишь и не ощущаешь. И как тебя ещё надо учить, чтоб ты поняла?»

Евангелия в тюремной библиотеке не водилось, а вот Льва Толстого можно было найти. «Воскресение», конечно.
 
Начала Танька его перечитывать — не смогла. Слишком много общего — аж больно глазам. И ребёнок потерянный и осуждение — без вины.
Эти главы Танька читала «наискосок». Расстраиваться не хотела. Больше разбиралась в тех главах, где князь Неклюдов Евангелие читает.
Жадно, как бы между строк романа впитывала себя Еван- гельские строки. И ещё кое в чём пыталась разобраться.
В том, как Катюша гонит князя. Гонит — это верно. Но…
«Ты мной в этой  жизни  услаждался,  мной же  хочешь и на том свете спастись! Противен ты мне, и очки твои, и жир- ная, поганая вся рожа твоя».
Что здесь не правильно, в этих строчках. Что-то царапало Таньку, и заставляло думать.
«Поганая рожа»? — Нет…
«Мной услаждался»? — Нет… Она же любила его… Вот, враньё здесь.
Но это не всё!
«Противен ты мне»? — Не может быть. Нет!
«Спастись!» Спастись — вот главное! Избавиться, грех свой замолить, исправить что-то — вот главное!
А ошибка — где? В чём ошибка князя? В том, что не Ка- тюша спасает, а Бог. А князь, бедняга, к Катюше прилепился. К каторжной. К зэчке простой, к проститутке. Какое уж тут спасение…
Она — поняла, он — нет. Может так быть? Может.
Прощения просить? Просить — можно. Прости меня, Костя, прости. Я ведь тебя простила… Ты — такой, и другого нет у меня…
О, Господи!
 
Прости Ты меня, и спаси меня! Больше нет в живых нико- го — ни Костеньки, ни Сашеньки…
Падает книжка из рук Таньки. Закрываются глаза. Бог… Где Ты, Бог…

Так вот и проходили Танькины тюремные денёчки. Тюрем- ные обычаи и законы Танька исполняла. На работу шла, не то, чтоб с удовольствием, но спокойно. А молитва, постепенно, входила Таньке в плоть и кровь.
И спала, и просыпалась Танька, отдавая себя в Божью волю, да прося о том, чтобы Всевышний помиловал её.

ГЛАВА 6
Новая «смотрящая», как женщина умная, что-то такое виде- ла в Таньке, чего в других «зэчках» не наблюдалось.
Сама «смотрящая» не могла понять, что это. Да и не осо- бенно пыталась разобраться. Так, на чутьё ориентировалась. И никому, строго говоря, до этого дела не было.
Просто… как перевалил срок за половину — стало спокой- ным сердце Таньки. Успокоилось её сердце.
Словно озеро в безветренный день, словно луг ромашковый, ближе к вечеру…
Почему?
Потому…
И на воле — немногие спокойное сердце имеют. К таким, обычно, люди тянутся, как причалу, во время бури. Тянутся, сами не зная, почему.
Молчаливой Таньке можно было излить душу. «Всё» расска- зать. Хоть она, в ответ, чаще молчала. Кивала, и всё.
Однако, бывало, «по головке» погладит, рукой по волосам проведёт — и успокаивается чья-то буйная душа.
 
Даже те, кто был старше Таньки по возрасту, иногда от- кровенничали с ней. Уж такое дерьмо  из  себя  выворачива- ли — волосам впору дыбом стать! И то, как предавали, и то, как убивали.
Но не только про убийства и предательства рассказывали. Про любовь вспоминали. Про «счастливую», и про «несчаст- ную».
Больше, конечно, «про несчастную». Несчастной — её на свете больше.
А Танька… скажет что-то вроде: «Господи, помилуй нас, грешных!», вздохнёт…
Легче, определённо легче становилось той, что откровен- ничала.
Одно время так повадились бабы к Таньке ходить «откро- венничать», что «смотрящая» стала это дело пресекать.
Может, «смотрящей» тоже хотелось кому-то душу свою из- лить, только не по чину это ей было.
Один раз Танька сама к ней на помощь пришла. Сидела
«смотрящая» за хищение государственной собственности, в крупных размерах. И вот, приехал к ней «на свиданку» муж её, которого она покрывала и чью вину на себя брала.
Готовится «смотрящая», прихорашивается. А тут — Танька.
— Не ходи!
— Ты что, рыжая? С ума сошла?
— Не ходи ты к нему?
— Почему?
— Не могу сказать… Не ходи, и всё!
Свидание — на сутки. Раз в год. Сам приехал, не звала. Два года не являлся, и вдруг — приехал. Написал, что любит! Пом- нит! Да и вопросы у «смотрящей» поднакопились к благовер- ному… А тут она, эта рыжая, такое говорит!
— Не ходи!
 
— Да пошла ты! Не завидуй!
— Не завидую я… Ладно, не отговорю я тебя. Ты... хоть не ешь там! Поняла, не ешь!
— Да что ты пристала ко мне, как банный лист! Короче, пошла «смотрящая» «на свиданку».
Ну, слово за слово… Вопросы задала, ответы получила.
С мужем переспала, да не раз…
Тут бы самое время — попировать. Начала «смотрящая» есть, да вдруг Таньку вспомнила. А благоверный-то подклады- вает ей закуски в тарелку, спрашивает:
— Ты что? Есть не хочешь, что ли?
— Неохота, — отвечает «смотрящая».
Пригубила маленько. Того поела, что запаковано. Кефиру выпила, консерву рыбную поковыряла, что при ней муж открыл.
Поцеловалась—помиловалась баба. Закончилась «свидан- ка». Пришла «смотрящая» на место своё, и тут… как начало её, бедную, «полоскать»! Рвота до жёлчи, живот болит.
Пришлось  вызвать  фельдшерицу,  которая сопроводила
«смотрящую» на больничку. Сутки «полоскало» «смотрящую». Вечером того дня, как вернулась, подозвала она к себе Таньку:
— Ты откуда знала, что так будет? Танька, как всегда, молчала.
— А ведь я — почти ничего не ела, — призналась «смотря- щая». — А если б ела? Если бы тебя не послушала?
Танька — только плечами пожала.
— Отравил меня, сука! — продолжала «смотрящая». — Ты это мне должна рассказать! Ведь это он отравил меня, да?
Танька сидела перед смотрящей. Руки на коленях, голова — вбок повёрнута. В глаза — не глядит.
— Отравил… Вижу по тебе, что отравил… Почему ты мол- чишь?
 
— Что могу — то говорю, — ответила Танька. — Что могу… Попытала её  «смотрящая» ещё  немного и  отпустила. Не
добилась ничего  больше. А Танька  вернулась на  койку свою,
легла, глаза закрыла.
Лежит, только губы чуть шевелятся. Или молится, или песни про себя поёт.
Кто её, рыжую, разберёт…

ГЛАВА 7
Правда, и это не всё, что с Танькой происходило. С того момента, как вспомнила Танька о молитве Иисусовой и стала молитву эту (пусть и короткую, неполную), про себя повторять, стали к Таньке во сне…
Не всегда, конечно...
Уж не знаю, как и сказать, да как их описать…
Стали к Таньке приходить… «они». Бесы. Стали являться к ней во сне, да тянуть к ней свои лапы—руки. Страшные, из- вилистые, каждый раз то новые, то уже бывшие, узнаваемые.
Тянут к Таньке лапы, да повторяют: «Наша, наша…».
В первый раз, как их увидала, проснулась Танька в холодном поту и долго понять не могла, где она находится и что с ней.
Стала прямо там, на койке, креститься, да повторять про себя: «Господи, помилуй!». До тех пор, пока не отпустило.
А когда «они» снова на неё ночью напали, стала Танька их крестить прямо там, во сне. И там же, во сне, кричать: «Господи, помоги!»
Разбежались бесы. Только после этого проснулась Танька. Казалось ей, что не только ум её кричит: «Господи, помилуй!», а каждая клеточка тела. Вся она, словно губка, пропиталась молитвой…
Затихала молитва, засыпала Танька.
 
Просыпалась с утра, и снова — проверка, работа, еда, чай- чифир…
Про себя Танька называла приходящих: «тюремные». Жут- кие, страшные, отвратительные…
Нет, они не каждую ночь приходили. Частенько, являлись после того, как что-то происходило в спальне: или ссора кака- я-то, или разборка, или драка.
Или болезнь, или кто у кого помирал на воле… Кричи, не кричи, плачь, не плачь, а на похороны — никто не отпустит…
Ещё являлись они, когда нападала на Таньку тоска. Когда казалось ей, что всё бесполезно. И это пребывание здесь, и стремление выйти, неизвестно куда и зачем, и полная, чтоб не сказать, тотальная, никомуненужность…
Не часто случалось такое с Танькой, но случалось. Особенно, в первой половине срока.
А придут «эти» во сне, начнёт Танька их молитвой гнать, да кричать во сне: «Да будет воля Твоя на небе и на земле!». Проснётся, и сама себя услышит: «Твоя, Твоя, Господи, воля, на небе и на земле…»
Услышит себя — и тоска отступит.
Кто любит тебя, Танька, больше Бога? Никто! А воля-то чья? Его!
Вот и славно, Танька! Вот и славно!
Чем больше Танька во сне прогоняла этих «тюремных», тем в более страшном обличье они к ней являлись снова. Тем больше надо было их крестить, чтоб они убрались, тем сильнее напрягаться, читая «на них» молитву.
Иногда Танька не выдерживала, и там, во сне, предприни- мала такую сильную попытку проснуться, что  просыпалась. С таким чувством просыпалась, словно за ней кто-то гнался,   а она — убегала. С таким чувством, словно не во сне всё это с ней происходило, а наяву. С бьющимся сердцем, с молитвой,
 
сначала стучащей в виски, но постепенно затухающей, как бы гаснущей.
Угасающей при отражении от тюремных стен, от перекладин двухъярусных коек, от храпящих, сопящих, разговаривающих и стонущих во сне женских тел.
И душ.
 
Тимур Колесник (г. Донецк)
Диплом II степени
в номинации «Художественная проза»
Начинающий автор. Пишу в жанре «Эссе», иногда короткие фантастические рассказы. Хобби — фотография. Нередко именно фотография является творческим толчком для написания эссе, очерка, зарисовки или рассказа. Был призером международного и республиканского фотоконкурса. Есть публикации в республикан- ском литературном журнале «Рассвет» и нескольких российских изданиях

Без четверти девять
Алупка встретила меня туманом и стойким ощущением того, что мы подъезжаем к какому-то Сайлент Хиллу. Серые облака, серые скалы, серые камни под ними и серые люди. Цвет настроения, короче, серый. Природа за зиму сделала свое дело. Волны снесли пять метров береговой линии, пляж просто смы- ло, и теперь на его месте плескалась вода и красовались мокрые булыжники. Оставалось надеяться, что солнце в ближайшие дни сжалится над отдыхающими и все же окрасит мир в цвета крымского лета.
Оставив вещи в номере небольшого уютного отеля, я от- правился размять, затекшие от долгой поездки, ноги. Узкие улочки старого города вились змейками среди островерхих кипарисов. Когда-то они были горными тропинками, а теперь прятались под серыми лентами потрескавшегося асфальта. Го- родок оказался, на удивление, чистым. То ли не настал еще пик сезона, то ли местные дворники, словно по сигналу, выходили из сумрака и вычищали улицы, если не до блеска, то до вполне опрятного состояния.
 
Улочка с поэтическим названием Привольная вывела меня к длинной, пересекавшей весь город Нагорной улице. Вниз, к морю сползали крутые склоны, утопающие в роскошной зе- лени южной флоры. Над ними нависали тяжелые тучи, сквозь которые чудом прорывались редкие солнечные лучи. Я при- строился у парапета и достал свой повидавший виды Canon. Такой кадр нельзя было упустить! И тут в фокус камеры попал крест, огромный крест. Он был там, внизу. Солнечные блики играли на его каменном теле. Поспешно щелкнув затвором аппарата, я спрыгнул с парапета. Любопытство подталкивало меня туда, где высился черный монумент. Я заспешил вниз по улице и через несколько минут остановился у входа на старое кладбище. Две низкие покосившиеся колонны словно отделяли наш мир от того, другого, непознанного, хранившего множе- ство тайн канувшего в Лету прошлого. Нет, оттуда не веяло могильным холодом. Наоборот, в глубине кладбища было тепло и тихо. Высохшие иглы хвойных деревьев расстелились под ногами ржавым ковром, засыпая ступени старой каменистой лестницы. Казалось, здесь давно уже не ступала нога челове- ка: ступени разрушены, под ногами куча  камней, тропинок не осталось. Нужно все время смотреть под ноги, чтобы не наступить на чью-то могилу. Хаос разрушенных склепов и надгробий. По этим избитым временем ступеням давно уже никто не приходит почтить память усопших. Их души успоко- ились здесь, под соснами. Тут нет ни тревоги, ни добра, ни зла, только умиротворение и тишина. Вспомнился Кант, утверждав- ший, что под каждым могильным камнем покоится всемирная история. Зацепившись за выступ камня и расцарапав ладонь, я в очередной раз убедился, что свою историю мы не очень-то и уважаем. (Забегая вперед, скажу, что в этот момент во мне проснулся, ушедший было в отпуск, журналист. Очень скоро я выяснил, что это кладбище с незапамятных времен относится к небольшому храму Архангела Михаила, и в муниципаль- ной собственности не значится. А посему «расходовать на его уборку и поддержание бюджетные средства не представляется
 
возможным». Ай, господа! Когда-то ведь и вы предстанете пе- ред Богом и будете тогда ему объяснять про муниципальную собственность, отсутствие денег и совести).
Ну а пока я карабкался к чернеющему среди деревьев мону- менту. Наверх вели старые каменные ступени, которые то и дело сменялись островками черной земли и низким кустарником. Все это напоминало зарубцевавшийся шов на теле пациента. По обе стороны от этого «шрама» расположились разбитые време- нем и южным ветром терассы. Преодолев все препятствия под ногами я, наконец-то, добрался до обелиска. Памятник явно был новый и на фоне остальных могил выглядел очень помпез- но и дорого. Окажись я в другом месте, то подумал бы, что здесь лежит человек, попавший под каток 90—х. В центре монумента был высечен портрет мужчины с бородкой, характерной для профессуры ушедшей эпохи. Ниже надпись «Профессоръ А.А. Бобров». Благо, что этого великого человека, отдавшего свою жизнь борьбе с туберкулезом, не забыли. Сфотографировав памятник, я стал медленно спускаться с холма, параллельно разыскивая взглядом то, что может удивить. На глаза то и дело попадались оградки, выкрашенные в яркий синий цвет. Отойдя от центральной лестницы на добрый десяток метров я заметил эммм.. что-то очень напоминающее колыбель или детскую кроватку. Пожалуй, это было самое нежное из всего того, что мне доводилось видеть в таких местах… Маленькую могилку окружала кованая ажурная ограда, к которой, буквально, при- жался памятник. Это был очень странный памятник. Ни дат, ни имени… Над оградкой поднимались кованные часы, стрелки которых навсегда застыли на цифре 9. Без четверти девять. Наверное, в эту минуту, много лет назад, оборвалась жизнь безвестного ребенка. Я смахнул паутину с изящных завитков и собирался уже уходить, как вдруг в кустах промелькнуло что-то яркое. Через секунду оттуда появился немного потрепанный рыжий кот. Он сел у оградки и внимательно посмотрел на меня разными глазами — один был зеленый, другой — голубой. Кот
 
сидел неподвижно, будто гипнотизировал меня, а потом исчез в кустах так же внезапно, как и появился.
Еще какое-то время я бродил по заброшенному некрополю. Секунды превращались в минуты, минуты — в часы и сливались с вечностью.
Стал накрапывать дождь, пора было уходить.
Добравшись до отеля, я мгновенно уснул, так и не разобрав вещи.
Когда я открыл глаза, небо играло легкими облачками, а солнце, освободившись от плена тяжелых туч, нехотя опуска- лось за горизонт. Хозяйка гостиницы принесла домашние че- буреки. Золотистые шедевры греческой кухни источали аромат сыра и пряностей. Жизнь была прекрасна! Устроившись на веранде и вкусно поужинав, я сел посмотреть сделанные се- годня снимки. Кадры были довольно удачные. Вот подсвечен- ный солнцем крест, вот надгробие под покрывалом засохших листьев, а вот и маленькая могилка с часами. Часы в фокусе, задний план размыт. Хороший кадр. Есть в нем что-то… ми- стическое. На следующем снимке та же могила, только ракурс другой… Черт! Не может быть? Ерунда какая-то. Я присталь- но всматривался в изображение на экране. На кованых часах стрелки показывали 12 часов. Вернулся к первому снимку. Без четверти девять. На втором — двенадцать. Стало немного не по себе. Может быть стрелки не были закреплены неподвижно, а я просто не заметил этого? Но когда я ходил по кладбищу, то никого не встретил. Не кот же повернул эти стрелки, в самом деле! Я отложи фотоаппарат. Подумаю об этом завтра. Этот прием всегда срабатывал, если мои же мысли разбегались от меня в разные стороны. Начинался футбол, и я на время забыл о странном памятнике на заброшенном кладбище.
Утром старая Алупка, умытая дождем и причесанная ве- тром, выглядела свежей и помолодевшей. Вчерашняя история с часами уже не казалась такой таинственной. Может, местные мальчишки облюбовали кладбище для своих приключений. А
 
то, что я их не заметил, ничего не значит, — на то они и маль- чишки. Хотелось к морю, — поплавать в еще прохладной воде, а потом растянуться на теплых, пахнущих солью камнях. Жизнь была прекрасна и удивительна!
Время близилось к полудню. Вдоволь накупавшись и запих- нув мокрое полотенце в рюкзак, я отправился на базар. Люблю я это слово — «базар». Есть в нем какой-то многоголосый говор, фейерверк цветов и запахов, ощущение какого-то праздника. Расплачиваясь с колоритным продавцом персиков, я почув- ствовал, как о мою ногу потерлось что-то мягкое. Рыжий кот смотрел на меня снизу своими зелено-голубыми глазами.
— Привет, приятель! — потрепал я его по большой круглой голове. — И ты тут? Пойдем-ка я тебя угощу.
На рыбном ряду я купил коту пару мелких рыбешек, но он ел их так, как будто делал мне одолжение, медленно, ни на секунду не упуская меня из виду. Еще раз потрепав кота по голове, я двинулся в сторону отеля. И тут произошло то, чего я никак не ожидал! Только что тихий и мирный кот бросился мне наперерез, зашипел, шерсть вздыбилась на его выгнутой дугой спине. Я опешил: «Не понял! Ты чего? Что ты еще хочешь?!» Кот продолжал шипеть, глядя мне в глаза. И вдруг я каким-то шестым чувством понял его (!): «Ты хочешь, чтобы я пошел  на кладбище?!» Кот перестал издавать угрожающие звуки и быстро исчез в придорожных кустах. (Наверное, исчезать в кустах было его фишкой.) «Но хоть в кроссовки переобуться можно? — крикнул я ему вдогонку. — В сланцах-то лазить по склонам — не очень!»
В номере гостиницы я быстро сменил шорты на любимые рваные джинсы, надел кроссовки, прихватил фотоаппарат и через полчаса был на месте. Здесь ничего не изменилось. Было так же тихо и спокойно. Я несколько раз обошел маленькую оградку, тщательно осмотрел часы, пощупал все навершия на кованных прутьях. Ни-че-го! Никаких скрытых механиз-
 
мов, ни шарнира, ни винтика. Стрелки намертво прикованы  к циферблату.
Затвор фотоаппарата разорвал кладбищенскую тишину. Сделав несколько кадров, я присел тут же, на камне, и включил режим просмотра. На первом снимке железные часы показыва- ли без четверти девять. Я выдохнул. Но на втором… На втором стрелки указывали на число 12. Я лихорадочно перелистнул третий кадр, — пятнадцать минут четвертого! На следующем снимке часы опять показывали без четверти девять. Струйки холодного пота медленно стекали по моей спине. «Я не знаю что это за чертовщина!» — кому я кричал это, коту или тому, кто лежал в этой могиле, — я не знаю, я не думал об этом. Просто в тот миг мне было одиноко и страшно. С кладбища я буквально бежал, не обращая внимание на камни и искореженные корни деревьев, торчащие из земли. За уже знакомыми покосивши- мися колоннами старого некрополя шла обычная курортная жизнь. Мистический страх тут же улетучился. Я зашагал вдоль парапета, злясь на себя, на охватившую меня панику, и на рыжего кота-провокатора. Устало опустившись на лавочку у чьих-то ворот, я удалил все кладбищенские фотографии, сорвал недозрелый инжир, и съев его, успокоился окончательно. Ста- раясь больше не думать о своем позорном бегстве, странных часах на маленькой могиле и всем прочем, я пошел к морю. Оно беззаботно играло круглыми камешками, обточенными стекляшками и мелкими ракушками. До вечера я бродил по берегу, вдыхая горьковато—соленый воздух и наслаждаясь красками морского заката. Фотоаппарат в полной праздности болтался в моем рюкзаке.
Все следующие дни я провел как нормальный курортник: ку- пался, загорал, ездил на экскурсии, ел рыбу, фрукты и смотрел футбол. Короткий отпуск катастрофически быстро приближался к своему финалу. Отдыхающих прибавилось, по пляжу ходили разномастные торговцы, местные «туроператоры» наперебой предлагали свои услуги.
 
— Уважаемые дамы и господа! Предлагаем вам совершить увлекательное путешествие вдоль западного побережья Крыма. Во время путешествия вы посетите…
Что там посетят уважаемые дамы и господа, я уже не слушал. Словно очнувшись от ленивого отдыха, мозг клещами вцепился в единственную фразу. Западное побережье Крыма, западное побережье Крыма… Часы показывали стороны горизонта! Я не знаю, как и почему, но они показывали направление! И я должен, просто обязан узнать, куда ведут стрелки этих часов!
Не теряя времени, я отправился на старое кладбище. Слан- цы на ногах уже не имели решающего значения. Наконец, запыхавшись, я добрался до «мистической» оградки. За ко- ваный прут зацепился клочок рыжей шерсти. Часы все так же показывали без четверти девять. Солнце стояло в зените,  и стороны горизонта определялись очень легко. На запад — это к выходу. Но сколько шагов я должен пройти, или метров, или километров, сколько? Взгляд мой опять упал на клочок рыжей шерсти. Господи, ну конечно! Надо идти до какого-то ограждения — парапета, забора, изгороди, не знаю чего, но до упора! Потом — 12 часов — повернуть на север и снова идти до упора, а дальше — 15 минут четвертого — на восток. Толь- ко бы не ошибиться, только бы не пропустить поворот. Эта мысль молоточком стучала в моей голове, вытесняя все другие мысли. Западное направление вывело меня точно к выходу с кладбища. Дальше дорогу мне преграждал каменный парапет. Включив для пущей уверенности GPS на китайском смартфо- не, я устремился в северную часть  поселка. Ноги  двигались на  полном  автомате, словно  точно  знали, куда  нужно идти.
«Маршрут построен, двигайтесь 300 метров на север, через 300 метров поверните направо». В этот момент меня уже не удивляло то, что телефон начал со мной общаться, хоть я и не забивал в картах никаких координат. Спустя несколько минут дорогу преградил забор из профнастила, за которым росла новый особняк. К такому меня жизнь не готовила, но отступать
 
было поздно. Ухватив покрепче фотоаппарат, я отправился покорять гору из строительного мусора, лениво загоравшую под черноморским солнцем. Забравшись на пыльные мешки, я заглянул за забор. На стройке никого не было. Поймав удачу за хвост, я аккуратно шлепнулся в сланцах на чью— то частную территорию. Быстренько обогнув яму для бассейна, нырнул в приоткрытую калитку на тыльной стороне стройплощадки. Вновь выбравшись на дорогу, я оказался на узенькой улочке, которая петляла и уходила куда-то вверх. Упершись в живую изгородь из кипарисов, я замедлил шаг. Из кармана джинсов послышался голос навигатора: «Поверните направо, поверните направо»…
Мой нелегкий путь закончился у двери старой деревянной дачи. Изящная резьба и красивое сплетение металлических решеток наглядно свидетельствовали о ее почтенном возрасте, перевалившем за сто лет. Двухэтажный дом, устремив к морю пустые глазницы окон, доживал свои дни, прячась от людских глаз за ветвистой стеной деревьев. Поплывшие от времени ступени поднимались к заколоченной потрескавшейся двери. Я подошел вплотную и прислушался. Из-за нее не доносилось ни звука. И в этот миг я почувствовал что-то необычное: как будто в мою руку легла теплая детская ладошка. Я стоял один, но от моей руки шла такая волна трогательной нежности, что я боялся сжать пальцы, как будто мог причинить боль этой неви- димой ладошке. Так мы обошли дом «вдвоем». Попасть внутрь было несложно. Осторожно, чтобы не наступить на прогнившие доски, я залез на козырек, дотянулся до окна второго этажа. Трухлявая рама уже давно распрощалась со стеклами. Пере- кинувшись всем телом через подоконник, я очутился внутри комнаты. Мебели здесь почти не было: этажерка да старый вен- ский стул, на котором, подобрав под себя хвост, сидел рыжий кот. Он зевнул, спрыгнул на пол и удалился в другую комнату. Паркет, такой же старый, как сама дача, был засыпан пожухлой листвой. Наверное, так дом пытался прикрыть, оставленные временем раны. Я переходил из комнаты в комнату. Скрип
 
половиц гулко отзывался в пустом доме. Маленькую ладошку в своей руке я больше не чувствовал, но теплые волны продол- жали накатывать на меня, заполняя необъяснимой нежностью каждый уголок старой дачи. Внизу, в самой большой комнате, которая, по-видимому, служила в свое время гостиной, я обна- ружил еще пару сломанных стульев и круглый стол с провален- ной столешницей. На стуле уютно устроился мой знакомый кот и, казалось, не собирался никуда уходить. Ничего интересного в этой комнате, кроме стола, не было, и я заглянул в прогнивший пролом столешницы. В глубине что-то тускло поблескивало. Я пошарил рукой и достал небольшую коробочку из серого метал- ла. Крышка была украшена чеканными виньетками с вензелем из двух сплетенных букв Н. Аккуратно приоткрыв ее, я достал из коробки несколько пожелтевших фотографий. Со старых снимков на меня смотрел белокурый мальчуган лет четырех в традиционной матроске. Внизу надпись: «Фотографiя Д.Шапи- ро Ялта». Вот он же с деревянной лошадкой. А здесь, одетый в бархатную курточку, стоит возле той самой этажерки, которую я видел наверху. Следующий снимок — явно семейное фото: на фоне кипарисов на каменной скамейке сидит красивая молодая женщина в светлом платье, рядом мужчина в темном костюме. На коленях у него тот же белокурый мальчик. Одной рукой он обнимает отца, другой — прижимает к себе маленького котенка. На лице играет детская счастливая улыбка. Я невольно заулыбался. А вот и последнее фото. Улыбка медленно сползла с моего лица. На полуистлевшем снимке — маленькая могил- ка. Среди массивных каменных надгробий она напоминает светлую колыбель. На кованых часах — без четверти девять…
Бережно сложив фотографии, я опустил их обратно в короб- ку и закрыл крышку с вензелем. Осознание событий последних дней пришло само собой.
Говорят, что после смерти души праведников попадают в рай. Это самое чудесное место. Там все счастливы. Для этого малыша, имя которого я так и не узнал, рай был здесь, возле
 
теплого моря, цветущих магнолий, любящих мамы и папы… Здесь он был счастлив. Здесь, под ласковым южным солнцем осталась его душа. Зачем ему какой-то неизвестный рай? Разве может ему быть где-то лучше, чем здесь?! Он не хочет другого рая!
Раньше мама и папа часто приходили к нему. Он брал их за руки, они гуляли у моря, а потом шли домой, где его радостно встречал игривый котенок. Это мне дом казался пустым. А для малыша он и сейчас наполнен игрушками и любимыми вещами
… Но потом мама и папа стали приходить реже. Потом перестал приходить папа. А потом мама. Ему так хотелось домой, но некого было взять за руку … Я не знаю, почему проведение вы- брало меня. Может, просто никто за много лет так и не пришел к этой могиле. А может, этот мальчик, забытый, потерянный в безжалостном времени, мой дальний родственник. Не знаю. Только этот малыш помог мне понять главное. Рай может быть здесь, на земле. Алупка — это маленький рай. И люди должны, просто обязаны беречь его. Здесь они могут быть счастливы, если только захотят этого. Мы должны сохранить этот рай для тех, кто придет после нас, и во имя о тех, кто ушел раньше.
«Спасибо, малыш. Мне пора. Будь счастлив», — по-моему, я произнес это вслух. Теплая волна снова обдала меня нежно- стью.
Дачу я покинул тем же путем. Сверху, сидя на подоконнике, на меня смотрел рыжий кот.
— Фото на память, — помахал я ему и вскинул фотоаппарат.
На следующий день я уезжал из маленькой теплой Алупки. Машина где-то застряла, и я в безделии бродил по улочке в окружении ларьков с различными безделушками для туристов. Было немного грустно. Наконец, подъехал белый минивэн. Удобно расположившись на заднем сидении, я решил про- смотреть свои снимки. Экран ноутбука вспыхнул нежными красками лета: распахнутое окно новенькой дачи в обрамлении ажурного деревянного кружева и веток цветущей магнолии. На подоконнике, подперев щечку рукой, сидит белокурый мальчик
 
лет четырех. Рядом с ним рыжий котенок с разноцветными глазами — зеленым и голубым. Я не мог оторвать глаз от этой фотографии. На меня снова накатила волна теплой нежности.
Часы на приборной доске водителя показывали без чет- верти девять…

Андрей Пучков
(Красноярский край, г. Сосновоборск)
Победитель в номинации «Художественная проза»
Рассказы печатались в журналах, альманахах и сборниках раз- личных региональных издательств. Призёром конкурса Большой финал в номинации «Сказка — ложь, да в ней намёк». Лауреат международных и российских литературных конкурсов.

Красная незабудка
Семён, опустив голову, медленно шёл по лесу, и выискивал в траве маленькие голубенькие цветы. Собственно, их искать не надо было, этих цветов было много, они росли повсюду,  но Семёну нужны были особые цветы. Он не знал, по каким критериям выбирает их. Он и слова-то такого не знал, он про- сто чувствовал, что вот это цветок нужно сорвать, а вот этот  не надо. Ну, вот и последний; Семён встал рядом с цветком  на колени, невзирая на то, что трава с утра была ещё сырая,   и осторожно раздвинув кривыми покалеченными пальцами траву, сорвал растение. Да. Этот цветок понравится белому человеку, он будет рад ему.
Зажав маленький букетик в руке, Семён, улыбаясь, напра- вился к дому. Он улыбался всегда и всем. Ему нравилась жизнь. Ему нравились белые люди, с которыми он жил в большом доме. Нравился лес, который окружал его дом, нравились го- лубые цветы, которые он срывал и дарил белым людям. Ему не нравилось только одно. Голубые цветы не росли постоянно, они уходили, когда становилось холодно. Но до того, как цветы уйдут, было ещё далеко, и Семён старался об этом не думать.
А ещё Семён любил солнце. Очень любил. Он много раз пытался рассмотреть его, но у него ничего не получалось. Яр- кое жёлтое пятно быстро становилось ослепительно белым,
 
и единственное, что он успевал увидеть, это мелькнувший круг с чётко очерченными краями. На этом, как правило, всё и заканчивалось, у него начинали бежать слёзы, резало глаза, и он потом какое-то время почти ничего не мог видеть из-за мельтешивших перед глазами светлых пятен. Но Семён всё равно был рад, он вытирал ладонями слёзы, шмыгал носом, и смеялся. Он любил Солнце. Он видел и чувствовал его.
Вот и сейчас, словно поняв, о чём он думает, светило, разо- гнав утренние тучки, обрушилось на него всей своей приятной мощью, и Семён, раскинув руки и задрав голову к небу, широко открыл глаза навстречу этому свету. Всё было, как всегда. По- чувствовав, как по лицу побежали невольные слёзы и заплясали в голове яркие круги, Семён счастливо засмеялся, и, не опуская рук, начал медленно кружиться, представляя себя плывущим в этом ярком свете, приятно согревающим лицо и испаряющего его слёзы радости.
Доктор стоял возле окна в кабинете и смотрел, как Семён возвращается из леса, который рос внутри огороженной высо- ким забором территории больницы. Даже с такого, довольно большого расстояния было видно, что колени у парня мокрые.
«Опять по траве ползал», — вздохнул доктор и посмотрел на часы. Время до начала обхода ещё было, и он опять перевёл взгляд за окно. Там, на выложенной жёлтой брусчаткой дорож- ке, подняв голову вверх, кружился его пациент, больной мозг которого перестал ему служить.
Доктор опять вздохнул, и, взяв лежащие на столе очки, по- ложил их в нагрудный карман халата. Вдаль он видел хорошо, однако читать без очков уже не мог, возраст, знаете ли. Доктор досадливо хмыкнул,
«А ведь лет-то мне ещё не очень и много. А зрение уже под- село. Это в пятьдесят-то! А что в шестьдесят будет? Жуть, одним словом». Не успев подумать о неприятностях со своим зрением, доктор чертыхнулся: «Ну, надо же! Тоже мне жуть с кошмаром
 
нашёл. Жуть она вон там, за окном, задрала вон голову к небу и кружится, пуская радостные слюни. Вот уж где жуть так жуть!»
Он постоял ещё немного, размышляя, и, решив нарушить традицию начинать обход с первой палаты, направился на ули- цу, где на желтой дорожке стоял и смеялся больной из седьмой палаты.
— Здравствуй, Семён! — улыбнулся доктор, и как всегда вни- мательно стал всматриваться в глаза парня, в надежде увидеть в них хотя бы маленький проблеск разума.
Семён не ответил. Он на протяжении вот уже трёх лет смо- трел в глаза доктору глупыми счастливыми глазами и улыбался. И ещё он кивал головой, как будто соглашаясь со всем, что ему говорили.
— У тебя, я вижу как обычно хорошее настроение! — кон- статировал доктор и, показав рукой на лавку, очень кстати оказавшуюся рядом с ними, предложил:
— Присаживайся друг мой, в ногах, как говорится, правды нет.
И первым сел на лавочку, зная, что больной не сядет рядом с ним — сколько уж раз пытался уговорить его сесть. Напротив, если Семён сидел, то увидев идущего доктора, он обязательно вставал.
Семён увидел приближающегося к нему белого человека  и перестал кружиться. Он знал, что белый человек сейчас по- дойдёт к нему, и от него начнут доноситься гулкие и смешные звуки: «Бу-бу-бу-бу-бу…» Семён не знал, что это значит, но этот белый человек ему нравился, и для него он тоже постоянно срывал цветок. И он должен будет отдать ему этот цветок, цве- ток, который был именно для него сорван. И он не должен оши- биться, а то человек может обидеться, если Семён отдаст ему цветок, который предназначен для другого белого человека.
Доктор сидел на лавке и терпеливо ждал, когда больной выберет предназначенное ему растение. Однако на этот раз, пациент, видимо, не смог определить который из них он дол-
 
жен отдать, и поэтому, усевшись прямо на дорожку и разложив перед собой семь цветочков, начал их перебирать покалечен- ными пальцами, беззвучно шевеля губами. Наконец он выбрал нужный, и, не вставая, а по-прежнему улыбаясь, протянул его в сторону доктора, видимо не понимая того, что с расстояния в два метра доктор не сможет до него дотянуться.
«Ну что же. Обход начался», — грустно подумал доктор, и, встав со скамейки, взял из рук Семёна Незабудку. Проходя мимо сидящего на брусчатке парня, не удержался и погладил того по лохматой голове. Семён был ровесником его сына. И когда доктор иногда представлял себе, что на месте этого парня мог оказаться его сын, он приходил в неописуемый ужас. И это было так страшно, что у него выступали слёзы на глазах, и он начинал лихорадочно звонить сыну. Звонить только для того, чтобы услышать его голос и понять, что у того всё в порядке. Он слушал голос сына и радовался тому, что этот кошмар про- изошёл не с его мальчиком, а с другим человеком. Ему было стыдно за эту радость, но он ничего не мог поделать с этим, он просто радовался.

* * *
Когда белый человек ушёл, Семён посидел ещё некоторое время на дорожке, радуясь тому, что нашёл и отдал ему именно тот цветок, которому белый человек был рад. Потом он встал и пошёл в дом, где его скоро посадят за стол, дадут в руки ложку и покажут, что с ней надо делать. Семён в предвкушении прият- ного события, связанного с ложкой, опять радостно засмеялся. Его огорчало только одно — он постоянно забывал, что надо делать ложкой, он честно пытался об этом не забыть, но как-то так получалось, что всё-таки забывал.
Елена Сергеевна сидела в ординаторской за своим столом и благодаря удачному его расположению прямо напротив окна видела всё, что происходит во дворе больницы. Вот и сейчас она
 
знала, что врачи ждут её команды, когда надо будет поднимать- ся и начинать подготовку к обходу. И когда она увидела, что главный врач направился к корпусу, оставив за своей спиной сидящего на дорожке Семёна, она поднялась, одёрнула белый халат и сказала:
— Всё! Идёт! Пора начинать!
И первой направилась к выходу из ординаторской.
Их, людей в белых халатах было семь человек: три врача— психиатра вместе с ней, врач—терапевт, старшая медицинская сестра, заместитель главного врача и, собственно, сам главный врач. Остальной персонал был одет в синюю униформу. Два раза в неделю все они выходили в холл приёмного покоя и получали от улыбающегося Семёна по цветочку. И от этого своеобразного ритуала никуда было не деться. Если кого-то не хватало, Семён начинал ходить по всей больнице и искать того, кому он ещё не отдал цветок. Со стороны это могло выглядеть смешно: молодой мужик с длинными, совершенно седыми во- лосами ходит по больнице, вытянув перед собой руку, в ладони которой зажата Незабудка.
Елена Сергеевна очнулась от своих мыслей, приняла из рук Семёна причитающийся ей цветок, и, поблагодарив улыбаю- щегося парня, пошла сопровождать на обходе главного врача. И уже перед тем, как войти в первую палату обернулась и уви- дела, как старшая медсестра заводит Семёна в столовую.
Обход проходил как обычно, и Елена Сергеевна, машиналь- но отвечая на стандартные вопросы главного, вдруг совершен- но не к месту подумала, что Семён их всех выдрессировал! А как же иначе! Они все, как по команде, собирались в кучку и ждали, когда им раздадут по цветочку. И Елена Сергеевна улыб- нулась, представив, как Семён, увидев белые халаты, начинает одаривать всех не цветами, а какой-нибудь вкуснятиной, а они, радостно улыбаясь, машут хвостами.
 
— О чём, Леночка, задумалась? — услышала она насмешли- вый голос главного, — я так полагаю, что это как-то связано с Семёном и его цветами?
— А-а-а-а, а как вы догадались?
— Ну, это было не трудно! У вас, моя хорошая, всё было написано на лице.
— Да, вы правы! Я думала, о том, что ели бы это был не Семён, то мы бы к нему сами не сбегались.
— Да, Елена Сергеевна, — задумчиво пробормотал главный врач, — если бы это был не Семён, если бы не Семён… И он, не договорив, направился в сторону своего кабинета, но, отойдя шагов на десять, вдруг остановился, и, обернувшись к Елене Сергеевне, сказал,
— Да! Чуть не забыл! Вы бы, Леночка, начали уже в порядок возможные непорядки приводить, а то, знаете ли, к нам через недельку какая-то комиссия намеревается нагрянуть. С про- веркой так сказать, нагрянуть.
И главный, задумчиво покачав  головой, продолжил  путь к своему кабинету.
Елена Сергеевна расстроилась. Нет, она не боялась, что комиссия может выявить что-то страшное, этого страшного попросту не было! Она была добросовестным и щепетиль- ным работником в плане соблюдения всевозможных правил и инструкций при работе с бумагами и с историями болезней. У неё всегда и всё было в порядке. Но все эти комиссии от- нимают уйму времени и нервов. Особенно, когда в составе прибывшей команды попадается какой-нибудь особо рьяный, неизвестно как попавший в её состав… член. И Елена Сергеевна досадливо поморщилась, вспомнив комиссию, прибывшую в их богоугодное заведение полгода назад. В эту самую комиссию и затесался именно такой член, которому это название очень даже подходило во всей объёмной красе этого ёмкого слова, несущего в себе несколько значений.
 
Елена Сергеевна вернулась в ординаторскую, села за свой стол и, аккуратно отложив в сторону стопку историй, невольно вспомнила, как этот пресловутый член, увидев идущего по коридору Семёна, остановил его и потребовал к себе главно- го врача. Главный не стал капризничать и сам пришёл к воз- мущённому представителю столицы. Пока прибывший член разглагольствовал о вопиющем нарушении санитарных норм, вокруг него и Семёна столпилось изрядное количество пер- сонала. Как выяснилось, у больного были слишком длинные волосы, что никак не вязалось с облико—морале их лечебного учреждения. Тыча пальцем в голову радостно улыбающегося Семёна, член потребовал немедленно остричь его седые лох- мы. Возникшую ситуацию разрешила старшая медицинская сестра. Она попросила подойти горящего праведным гневом проверяющего поближе и откинула с висков Семёна волосы, которые скрывали отсутствие ушей и безобразные, уходящие в череп темные дыры.
Бедный проверяющий замер с открытым ртом, не в силах отвести взгляд от этого страшного зрелища. Старшей сестре этого показалось мало, и она окончательно добила его тем, что до самой шеи задрала на парне казённую футболку, предложив тому осмотреть ещё и тело больного. Увидев, что находится под футболкой, член икнул и заметался возле запертых дверей туалета для персонала. Куда его по доброте душевной эта же сестра и впустила, оставив дверь открытой, чтобы все собрав- шиеся могли услышать, как блюёт столичный представитель. Такая реакция неподготовленного человека была, в общем-то, понятна.
На теле Семёна не было живого места! Остались только узкие полоски кожи, с которой он появился на свет. Осталь- ные полосы кожи у него наросли уже потом, после того, как её аккуратно срезали узкими полосками от шеи до ступней, одну полосу за другой. Спереди, сзади на спине, на руках, на ногах. Везде, со всего тела у него была срезана большая часть
 
кожи. Это было тяжкое, мучительное зрелище. Поэтому никто не смеялся над этим глупым проверяющим человеком. Нельзя над этим смеяться. И ещё пальцы, а они у Семёна все были переломаны, выглядели расплющенными.

* * *
Доктор сидел в своём кабинете на втором этаже и просма- тривал статью, напечатанную в английском журнале. Проблема с языковым барьером перед ним не стояла. Он в совершенстве владел английским, чем и пользовался на полную катушку, вы- искивая в зарубежных медицинских журналах интересующие его статьи, посвящённые психиатрии. Закончив читать, доктор отложил журнал и задумчиво уставился в окно, обдумывая прочитанное. Он ещё не знал, согласен он с автором или нет. Для того, чтобы прийти к какому-то решению, ему надо будет прочитать статью ещё раза три и обдумать каждое написанное в ней слово.
Из задумчивости главного врача вывела какая-то возня, происходящая возле ворот, ведущих на территорию клини- ки. Рядом с воротами стоял зелёный УАЗик «буханка», точно такой же, какой был и у них в больнице. Отличие состояло только в том, что на этом автомобиле не было красных крестов. Ворота начали закрываться, и доктор нахмурился; до конца рабочего дня именно эти ворота должны быть открытыми, чтобы родственники их пациентов могли подъехать ближе к корпусам. Какого-либо определенного дня недели и времени для посещения родственниками больных отведено не было. Очень сложно, знаете ли, объяснить их нездоровому душой контингенту, что такое тихий час, и что после обеда надо спать согласно общепринятым в больницах правилам.
Ворота закрылись, и из будки охранника вышел какой-то человек в темной одежде, огляделся, после чего забрался в открытую дверь «буханки», и УАЗик поехал к главному корпусу. Это было неправильно — машина должна была остановиться на парковке недалеко от центрального входа! Однако, игнорируя
 
знаки, автомобиль подъехал к самому крыльцу, и, подойдя ближе к окну, доктор увидел, как из него шустро начали вы- прыгивать какие-то люди в чёрной одежде. Доктор насчитал восемь человек, и у четверых из них были автоматы.
О том, что произошло что-то нехорошее, главный врач уже понял, но пока не мог сообразить насколько это плохо. Но когда внизу, в холле, раздались один за другим три выстрела, неожи- данно сильно хлестнувшие своим резким и гулким звуком по ушам, доктор понял, что это не просто плохо. Это — пока ещё непонятная катастрофа. Внезапно задрожавшими пальцами он снял очки и положил их в нагрудный карман халата, потом под- нялся из кресла, и, обойдя стол, остановился напротив двери кабинета. Постоял несколько секунд, вынул из кармана очки, и, вернувшись к столу, аккуратно положил их на открытый журнал. Однако, почему-то решив, что очки ему могут приго- диться, доктор опять взял их, и вновь затолкнув в нагрудный карман, решительно вышел из кабинета.
С двумя незнакомцами главный врач столкнулся, когда про- шёл уже полпути от своего кабинета до лифта, из открывшихся дверей которого они и вышли.
«Большой и маленький», — машинально отметил доктор и остановился, ожидая, когда эта парочка подойдёт к нему ближе.
«У маленького автомат, а у большого пистолет. Хотя, это не совсем логично», — почему-то пришла в голову совершенно несуразная мысль. — «По логике автомат должен быть у боль- шого, а пистолет у маленького, потому что автомат больше пистолета».
— Кто здесь начальник? — неожиданно визгливым голосом спросил, обращаясь к нему, мелкий и направил в его сторону ствол автомата. Доктор не ответил, справедливо рассудив, что этот визгливый просто не может быть тем, с кем надо вести беседы. Какой-то он был кручёный и суетливый. Складывалось впечатление, что это создание не могло спокойно стоять на одном месте. Ноги этого человечка словно жили своей жиз-
 
нью — они перемещались под телом маленькими шажками, словно пританцовывали, причём само тело не настроено было танцевать. Не может так вести себя человек, наделенный хоть какими-то полномочиями.
— Ты, Штырь, не только тупой, но ещё и слепой! — хохотнул большой и, мотнув башкой в сторону доктора, обратился к своему напарнику: — Читай, что у него на халате написано!
Мелкий, как разболтанная кукла, посеменил поближе к док- тору и, прочитав вышивку на его халате, выдал:
— Это какой-то «глврач»! А старший-то здесь кто? — вновь обратился он к доктору.
Доктор посмотрел на большого и, встретившись с ним взгля- дом, пожал плечами.
— Заткнись, придурок! — раздражённо рявкнул большой, — это главный врач. Это и есть старший. Он нам и нужен.
Доктор, посмотрев на кривляющегося человечка, не скры- вая, презрительно усмехнулся. А потом, переведя взгляд на большого, спросил:
— Куда я должен идти, и что я должен делать в сложившейся, так сказать, обстановке?
— Давай, док, за мной топай, — пробасил большой и, по- вернувшись, направился обратно к лифту, всем своим видом показывая, что ни на йоту не сомневается в том, что его приказ будет беспрекословно выполнен.
Доктор обвёл глазами холл, в котором находилось около десяти пациентов и несколько человек обслуживающего пер- сонала. Машинально улыбнулся в ответ глядящему на него безмятежными глазами Семёну и вдруг почувствовал сильный удар в спину, который бросил его на пол. Затем услышал истош- ное верещание мелкого:
— Ты чё лыбишься, козёл, а?! Ты чё лыбишься!?
 
Удар был сильный. Сильный настолько, что у доктора пе- рехватило дыхание и он долгие секунды не мог протолкнуть в лёгкие воздух.
— Ты смотри, как больно-то!!! — удивился доктор и с замет- ным трудом поднялся на ноги. Постоял, нагнувшись, приводя в порядок дыхание, а затем, не обращая внимания на крики маленького человечка, ударившего его прикладом автомата, вытащил из нагрудного кармана сломавшиеся после падения очки, с сожалением покачал головой и, положив их обратно в карман, повернулся к мелкому.
А потом произошло то, чего не ожидал никто! Ни тычущий стволом автомата в доктора мелкий, ни обернувшийся на шум большой, ни обслуживающий персонал. И, наверное, даже сами больные этого не могли бы предвидеть, если бы разум их был в порядке. Главный врач! Доктор! Интеллигентнейший человек! Улыбнувшись, ударил мелкого по лицу! А потом, как ни в чём не бывало, отвернулся от растянувшегося на полу своего оби- дчика, и продолжил путь к лифту.
Доктор успел сделать всего лишь несколько шагов. Несколь- ко последних шагов в своей жизни. И даже успел подумать о том, что это, оказывается, приятно ударить подонка по физио- номии. Главный врач умер с этой несвойственной его воспита- нию мыслью. Он просто не успел подумать о том, что всё-таки был не прав, когда бил по лицу человека. Его насквозь прошила очередь из автомата, выпущенная ему в спину поднявшимся с пола взбешённым мелким. Доктора не отбрасывало ударом очереди на несколько метров, как это частенько показывают в боевиках. Летящие с огромной скоростью пули, пройдя на- сквозь тело человека, унесли с собой его жизнь. Доктор осел, медленно опустившись сначала на колени, а потом, словно нехотя, завалился на бок и, вздрогнув последний раз всем те- лом, замер, перевалившись на спину.
Доктор уже не видел, как заорал и пнул мелкого напарник. Как закричала одна из медицинских сестёр, а потом замолчала,
 
в ужасе прикусив зубами кулачок и, не отрываясь, глядела на залитое кровью тело главного врача. Он  не  мог  видеть, как на второй этаж по лестнице забежали ещё трое вооружённых мужчин и стали сгонять всех вниз, в холл первого этажа. Он уже не видел, как Семён, глядя на его тело, вдруг начал кричать про- тяжно и страшно, на одной ноте. Он, не переставая, кричал до тех пор, пока к нему не подошёл один из вооруженных людей и не ударил его прикладом автомата в голову.

* * *
Семён лежал на полу и с удивлением рассматривал синий цветок, который был почему-то красного цвета. Это было странно и непонятно. Он не знал, почему так произошло. По- чему цветок лежит в чёрной луже, и почему белый человек, ко- торому он подарил цветок, тоже лежит на полу. И почему белый человек стал красным? Страшно-красным! Он не должен быть таким, потому что быть красным это больно, это невыносимо больно. Это непрекращающаяся, нестерпимая боль. И эта боль становится всё сильнее и сильнее. Мучительнее и мучительнее. И от неё, от этой боли, умираешь. Он это знает. Он уже умирал.
Семён, не отрывая щеки от холодного мраморного пола, протянул руку и с трудом взял искалеченными пальцами цве- ток, лежащий рядом с телом доктора. Поднёс его к глазам и, не отрывая от растения взгляд, тяжело поднявшись, подошёл к белому человеку и протянул ему его цветок. Белый человек цветок не взял, он вообще не пошевелился. Белый человек лежал неподвижно. Семён постоял некоторое время над ним, потом аккуратно положил красный цветок на грудь белого человека и пошёл на звуки возни, раздававшиеся из кабинета главного врача.
Прошло уже часов шесть, как их захватили сбежавшие зеки. Елена Сергеевна поняла это сразу, как только увидела их одежду. Она уже не один раз встречалась с такими. К ним
 
их привозили под охраной на медицинскую экспертизу, и они содержались в специальном здании похожем на тюрьму под охраной. Там и сейчас находились несколько подозреваемых, с которыми они работали. Захватившие их люди не могли туда попасть, там была вооружённая охрана, и нападавшие, по—видимому, это знали, потому что даже не делали попыток приблизиться к ним.
Елена Сергеевна не видела, как убили главного врача, ей  об этом рассказала заплаканная медицинская сестра, когда весь персонал и часть больных согнали в холл первого этажа. Их заставили усесться на полу, а потом задернули на окнах тяжёлые шторы и велели молчать. Она же шёпотом рассказа- ла, что Семёна, наверное, тоже убили, так как она видела его лежащим на полу с окровавленной головой.
— Эй ты! Смазливая! — вдруг раздался хриплый голос одного из напавших, вольготно развалившегося в кресле, предназна- ченном для посетителей, — Ты! Ты! Чё ты башкой вертишь?
— Это он вас зовёт... — с неподдельным ужасом прошептала медицинская сестра, сидевшая рядом с ней, и вцепилась в её руку.
— Иди сюда, — поманил зек Елену Сергеевну рукой и встал с кресла. Елена Сергеевна, ни слова ни говоря, выдернула свою руку из трясущихся рук сестры и, встав, направилась к довольно улыбающемуся зеку. Тот несколько секунд разглядывал её, а потом, кивнув головой в сторону дверей, ведущих на второй этаж, сказал,
— Пошли, мы ментам два часа дали, так что время порез- виться у нас есть! Да ты не боись, не боись, я не любитель бить женщин, я вообще-то нормальный мужик! — он довольно още- рился и, положив руку ей на грудь, больно сжал её.
— Но, правда, есть одно условие. Девочка должна быть по- кладистой и послушной. А если нет... То вот он... — и зек ткнул пальцем в стоящего рядом с ним вертлявого парня, — ...будет тебя бить. Бить до тех пор, пока ты не станешь паинькой.
 
Елена Сергеевна была красивой женщиной, красивой той неброской, сдержанной красотой, которая заставляет муж- чин оборачиваться вслед. И чего греха таить, она гордилась этим. И вот сейчас, первый раз в своей жизни, она пожалела о своей внешности. С трудом переставляя ноги, она поднялась по лестнице на второй этаж и, повинуясь тащившей её руке вертлявого, пошла в сторону кабинета главного врача. Она знала, что её ждёт, и иллюзий не питала. Сопротивляться она не собиралась, так как понимала, что уже добравшиеся до сейфа с сильнодействующими препаратами зеки, войдя в раж, могут и до смерти забить. Терять им было нечего. Как она поняла, оружие они забрали при побеге у убитых ими силовиков. Про- ходя мимо тел главного врача и Семёна, Елена Сергеевна не выдержала и заплакала,
— Заткнись! — взвизгнул тащивший её парень. — Успеешь ещё нареветься!
И он, запрокинув голову, противно засмеялся своим тонень- ким голоском.
Семён медленно открыл дверь, из-за которой доносились приглушённые крики, вошёл и так же медленно закрыл дверь за собой, совершенно не беспокоясь о том, что на него удивлён- но уставилось несущее красную боль существо. Это существо было страшным! Оно уже начало окрашивать в красный цвет лежащего на полу белого человека, и Семён вдруг понял, что, если он не убьёт ЭТО, оно полностью сделает красным белого человека, и тогда он тоже перестанет брать у него цветы. А это неправильно, ведь белым людям цветы нравятся! Они должны их брать!
Елена Сергеевна лежала на полу в разорванной одежде и плакала от бессилия, от стыда и от боли! Ей было страшно! Она сразу же сказала им, что не будет сопротивляться. Но старший всё равно дал мелкому команду бить её, а сам сидел на диване и смотрел, как его подручный, повалив женщину на пол, уселся на неё сверху и стал методично наносить ей удары по лицу,
 
разбивая в кровь губы и нос. Удары вдруг прекратились, и она, открыв глаза, увидела, как в кабинет вошёл Семён, закрыл за собой дверь и посмотрел на неё чужими мёртвыми глазами.
— Ты чё, псих, берега попутал?! — хохотнул старший и, встав с дивана, подошёл к стоящему посреди кабинета Семёну. Од- нако Семён, казалось, совершенно его не замечает. Он стоял спокойно, опустив руки и, не мигая, смотрел на мелкого, ко- торый сидя на груди доктора, короткими, хлёсткими ударами бил женщину по лицу.
— Ты чё, дебил, не слышишь, что ли?! Я с тобой разгова- риваю! — уже раздражённо произнёс зек и, ухватив Семёна за ворот пижамы левой рукой, нанёс ему правой рукой удар в лицо. Удар был быстрый, мощный, отработанный! Но произо- шло невероятное! Совершенно безвольно стоящий психически нездоровый человек вдруг, как бы нехотя, отклонил голову в сторону, и кулак зека ушёл в пустоту, заставив его покачнуться и потерять равновесие. И в ту же секунду Семён по—кошачьи скользнул за спину большого и, почти не размахиваясь, ткнул того кулаком в печень. Лежащей на полу Елене Сергеевне пока- залось, что удар Семёна не достиг своей цели, так как большой зек остался стоять на ногах, недоумённо оглядываясь. Но вот он вдруг охнул, скособочился и, схватившись за правый бок, упал на колени. Безучастно наблюдавший за зеком Семён, не торопясь, шагнул к нему и, вцепившись пальцами в глазницы, рывком задрал голову вверх, после чего нанёс удар ребром ладони в горло.
Удар был страшный — он сломал человеку кадык, расплю- щил гортань и впечатал её в шейные позвонки. Большой захри- пел и, схватившись за горло, упал на пол.
Семён скользнул ему на спину и, ухватив руками за затылок и подбородок, одним движением свернул шею, заставив смо- треть мертвыми глазами в потолок лежащее на животе тело человека. Потом он взял оставленный большим на столе писто- лет, подошёл к успевшему забиться в угол кабинета мелкому, и
 
одним резким ударом выбив ему зубы, вогнал ствол пистолета в рот и нажал на спусковой крючок. Выстрела почти не было слышно, голова мелкого сработала как глушитель.

* * *
Елена Сергеевна торопливо вытащила из шкафа главного врача его запасной халат и, стараясь не смотреть в сторону Семёна, сняла с себя остатки разорванного халата. Как будто почувствовав смущение женщины, Семён отвернулся и стал смотреть в окно, туда, где он всегда собирал цветы. Одев прямо на голое тело халат главного, Елена Сергеевна нерешительно прикоснулась к плечу больного. Семён понимал, что белый человек ждёт от него цветок, но у него больше не было цветов, и он в растерянности развёл руками.
— Нам надо уходить отсюда, Семён! — лихорадочно прошеп- тала она, — ты слышишь? Ты понимаешь меня? — встряхнула она его за руку. Семён не ответил, он вообще никогда никому не отвечал! Он только смотрел на людей и улыбался. А сейчас Семён смотрел на неё тёмными провалами глаз, смотрел без улыбки, и это было страшно. В глазах Семёна больше не было глупой безмятежности. Елене Сергеевне показалось, что у него и глаз-то не было, только тёмные тоннели, не несущие в себе даже малейшего проблеска жизни.
— Идём, Семён, идём, — и она потянула парня за собой на выход из кабинета.
Им не повезло. Когда они уже миновали дверь, ведущую на лестницу, из неё вышли двое зеков, один из которых, хохотнув, протянул:
— Ты глянь-ка! Бугор-то, я вижу, с тёлкой уже натешился! Может и нам теперь угоститься?! А? — издевательски обратился он к врачу.
Елена Сергеевна понимала, что если эти двое обнаружат своего старшего мёртвым, ей с Семёном жить останется очень
 
недолго, и поэтому, преодолевая дрожание в голосе, предло- жила:
— Я не против, но давайте уйдём отсюда, а то здесь труп лежит, мне страшно? — и она кивнула в сторону тела главного врача.
— Люблю разумных баб, — хмыкнул второй и, взяв Елену Сергеевну за руку, повёл ее к ближайшей двери, ведущей в палату.
— Стой, стой, стой, — забеспокоился любитель угощаться, — а как же этот псих?
— А никак! Пусть бродит! Он и выход-то отсюда, наверное, не сможет найти. И он, открыв дверь палаты, втолкнул туда Елену Сергеевну.
Халат Елена Сергеевна снимала сама, плакала и медленно расстёгивала пуговицу за пуговицей. Но снять его она так и не успела; за спинами жадно разглядывающих её зеков скрипну- ла дверь, и вздрогнувшие от неожиданности мужики шустро обернулись.
— Да твою ж мать! Тебе-то чего здесь надо? — рявкнул один из них и ткнул стволом автомата в грудь Семёну.
— Уведи-ка его к остальным, — обернулся он к напарнику, — а то он нам только меша...
Договорить он не успел: спокойно стоящий перед ним Се- мён вдруг сделал неуловимое движение руками, и зек удив- лённо повернул голову в сторону кровати, на которой лежал выбитый из его рук автомат. Взглянуть на Семёна он не успел; тот совершенно безучастно поднял руку и воткнул зеку в ухо протирку, используемую для очистки ствола автомата. И теперь равнодушно наблюдал, как дёргается возле его ног умирающий человек с нелепо торчащим из уха металлическим прутком.
Второй зек, оправившись от удивления, отпрыгнул от Семё- на, вытащил из ножен, болтающихся у него на поясе, большой нож, пригнулся и, выставив руку с ножом в сторону Семёна, прошипел:
 
— Ну! Давай, урод психованный! Давай! Подходи! — и он несколько раз взмахнул лезвием ножа перед Семёном.
Елена Сергеевна, запахнув на себе халат, с ужасом наблюдая за изменившимся пациентом, вдруг ясно осознала, что человек, размахивающий перед Семёном ножом, обречён! Он сейчас умрёт, и шансов у него нет. Как будто услышав мысли доктора, Семён по-птичьи наклонил голову влево и шагнул под неми- нуемый удар клинка.
Елена Сергеевна так и не смогла понять, что же произошло. Она только успела увидеть, как рука с ножом метнулась в живот Семёну, но хищно сверкнувшее лезвие прошло мимо. Извер- нувшись немыслимым образом Семен, крутнувшись вокруг своей оси, оказался сбоку от зека, перехватил его руку, резко вывернул её и ударом ладони сломал в локтевом суставе. Елена Сергеевна знала, что при такой травме, боль должна быть очень сильной, но зек заорать не успел. Семён перехватил выпавший из покалеченной руки зека нож и вонзил его тому под нижнюю челюсть, пробив нёбо и убив мозг.
Елена Сергеевна, глядя на весь этот ужас, судорожно всхлип- нула и прошептала:
— Нам надо уйти отсюда! Слышишь, Семён?! Уйти! — и она, зябко кутаясь в халат, начала судорожно осматриваться, за- ранее понимая, что спрятаться им негде. Наверное, Семён её всё-таки услышал, а может, и нет, может он просто захотел уйти из палаты. Но Елена Сергеевна вдруг увидела его уже стоящим в дверях. Однако, до того как закрыть дверь, он обернулся и внимательно посмотрел на неё провалами тёмных глаз. И она, словно повинуясь какому-то приказу, молча, не оглядываясь на убитых людей, пошла к ставшему совершенно ей незнакомым человеку.
Доктор торопливо пересекала холл, постоянно оглядываясь на идущего сзади парня. Она уже миновала кабинет главного врача, когда за её спиной неожиданно прогрохотали три вы- стрела. Они показались ей настолько оглушительными, что
 
она взвизгнула и присела, закрыв голову руками. Она сидела на корточках до тех пор, пока не услышала чей-то хриплый, прокуренный голос:
— Ну что, дамочка! Бугра нашего, значит, завалили?! А те- перь прогуливаетесь тут в своё удовольствие?
Елена Сергеевна, не решаясь отнять руки от головы, про- шептала:
— Нет, нет! Что вы, я никого не заваливала!
— Руки от башки убери и сюда смотри! — повысил голос говоривший, и доктор, медленно опустив руки, посмотрела на стоящего перед ней человека.
Этот был другим, глаза у него были умными, и Елена Сер- геевна это сразу отметила. Он не стал зря рисковать, обнару- жив трупы своих напарников. Он, выйдя из кабинета главного врача, сразу начал стрелять в самого опасного по его мнению противника. В Семёна, который сейчас сидел, привалившись спиной к стене, и смотрел на неё остановившимся взглядом.
— Я знаю, что не ты его завалила! — хмыкнув, проговорил зек, и опустил руку с пистолетом, который держал направлен- ным в её сторону.
— Встань! — наконец велел он, — поговорим, время есть! Не начнут они штурм, пока у нас заложников куча. Елена Сергеев- на встала и, опустив руки, обречённо посмотрела на небритую рожу зека.
— Он убил бугра и его шестёрку? — спросил небритый и кивнул в сторону Семёна.
— Я не знаю, — пролепетала Елена Сергеевна, — я не видела.
— Да ладно тебе! — неожиданно рассмеялся зек. — Ты не могла! Значит, этот! — и он мельком глянул в сторону тела Семёна.
— Чтобы свернуть шею такому, как наш бугор, нужен такой же амбал, ну, или псих. Я читал, что отсутствие мозгов у при-
 
дурков компенсируется физической силой! Я прав? Или нет? — повысил голос небритый, с удивлением глядя, как докторша, подняв руку, закрыла себе рот ладошкой и смотрит широко открытыми глазами ему за спину, словно увидела там что-то страшное.
Он не успел узнать, прав он был или нет. Он не успел обер- нуться. Его шею пробило широкое лезвие ножа уже однажды забравшее жизнь одного из зеков. Небритый стоял еще не- сколько секунд. Его тело не хотело умирать, и затухающий разум заставлял руки хвататься за отточенное лезвие, разрезая пальцы и ладони.
«Странно, почему нет крови? — поражаясь собственному спокойствию, подумала Елена Сергеевна. — Кровь должна быть! Артерия явно перерезана!»
И судорожно вздохнув, доктор сделала шаг в сторону, чтобы не стоять перед умирающим человеком. И словно поняв, что освободилось место, изо рта небритого хлынула кровь. И уже мёртвое тело, упав, ткнулось лицом в каменный пол.
Елена Сергеевна с трудом оторвала взгляд от быстро уве- личивающейся лужи крови и метнулась к Семёну, который медленно оседал на пол. Она успела подхватить его под плечи, но понимая, что не удержит тяжёлое тело, оперлась спиной о стену и сползла по ней, не позволив парню упасть. А потом положила его голову к себе на колени и начала гладить его по жестким спутанным волосам.
— Я знаю тебя! — вдруг прошептал Семён и, открыв глаза, улыбнулся ей.
— Я всегда тебя знал! Ты ведь Солнце? Глаза Семёна были ясные и чистые. Они не были безмятежными в своём больном спокойствии. Его глаза были живыми. Живые глаза умирающе- го счастливым человека!
Елена Сергеевна сидела на полу и, укачивая голову Семёна, плакала! Плакала навзрыд, не обращая внимания на ворвав-
 
шихся на второй этаж спецназовцев, которые словно оберегая их с Семёном покой, обступили их полукругом и никого не подпускали, давая им время для прощания. Елена Сергеевна плакала, и слёзы, стекая по её лицу, падали на улыбающиеся губы Семёна и на его мертвые глаза, как будто он оплакивал свою наконец-то закончившуюся жизнь. Нет, она не жалела этого мёртвого парня! Она сострадала ему! Сострадала тому, что ему пришлось пережить при жизни, когда его раненого захватили боевики, воевавшие в Чечне. Она страдала от того, что они сотворили с живым человеком, узнав, что он спецна- зовец. Она страдала от того, что он не умер сразу, а хлебнул смертной муки полной мерой. Но самым страшным было то, что он, вновь обретя разум, умер. Улыбнулся и ушел. Ушёл туда, где нет ни страдания, ни боли.
— Я тебя знаю! — вновь повторил Семён, и перед его глазами ярко блеснул свет. Но этот свет не вызывал слёз: он был мягким и нежным, он подхватил измученное тело Семёна и понёс его в голубую, словно цветы Незабудки, высь.
— Я тебя всегда знал! Я знал, что ты есть! Я знал, что ты придёшь ко мне! Ты ведь Солнце?! Тебя ведь звать Солнце?!
— Да любимый! — наклонилась над Семёном необыкновен- но красивая девушка с золотыми волосами,
— Я — Солнце! Я так долго тебя ждала! И ты пришёл! Нам пора! — и она взяла Семёна за руку, и его душа, раскинув при- зрачные крылья, смеясь, устремилась следом за ней, за своим счастьем по имени Солнце.
Из руки умершего человека выпал помятый, красный от крови цветок Незабудки.

Игорь Назаров – (г. Орша, Беларусь)
По образованию инженер-электрик МПС.  Окончил школу ЕШКО, факультет журналистики. Автор-любитель, пишет малую прозу. Лауреат и Дипломант многих Международных литературных конкурсов. Член МСП им. Кирилла и Мефодия, г. Шумен, Болгария.

Из прошлого Зауралья
Исторический  Рассказ

Величайшее удовольствие, какое только может чувствовать честный человек, это — доставлять удовольствие своим друзьям.                Д.Н. Мамин-Сибиряк

В очередной поездке по Уралу, в августе  1888 года, Дмитрий Наркисович, завершал знакомство с литейным производством и  людьми железоделательного Нейво – Алапаевского завода. Благодарил заводчика Шамова и горного инженера Алексея Ивановича Умова за оказанное ему содействие в ознакомлении с жизнью завода, внимание, гостеприимство, за созданные терпимые условия  для рабочих, мастеров и подмастерьев завода, что является редкостью в других производствах промышленной Уральской губернии.  В ответном слове заводчик Шрамов  пригласил писателя бывать в здешних краях, как случится оказия в эту сторону и, выделил Мамину-Сибиряку добротный экипаж с ямщиком в обратный путь. После знакомства с извозчиком, они вместе осмотрели предложенный экипаж, обговорили условия  найма ямщика на месяц объезда по Зауралью и, до полудня, 4 августа 1888 года, тронулись в путь.
Дорога предстояла дальняя и нелегкая, а главное ехать в этот раз на конечный пункт Дмитрий Наркисович собрался в новинку – первый раз. В дальнюю дорогу, протяжённостью в 470 вёрст от Алапаевска до местечка Заводоуспенское, что находится на крайнем юго-востоке Уральской губернии, пригласил Мамина – Сибиряка, давний  знакомый по Екатеринбургу, тарский купец и промышленник Алексей Иванович Щербаков. Недавно он открыл здесь новое дело для здешних мест – писчебумажную фабрику, первую на всю Сибирь. Знаток промышленности, исследователь природных богатств и местного уклада жизни Урала и Зауралья писатель, Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк, с глубоким почтением и радостью воспринял приглашение посетить и осмотреть новое производство губернии. Летнее время он всегда использовал для отдыха в путешествиях по неизведанным местам земли уральской.
Всё готово в дорогу. Быстрое прощание со служилыми людьми железоделательного завода Алапаевска, что стоит на реке Нейве, с дорожным напутствием благополучия, экипаж выехал в направлении поселения Курьи. Дорога через редколесье на открытом пространстве, к исходу дня привела в небольшое поселение по обоим берегам реки Пышма, с тихим течением, крутым каменистым берегом по одну сторону, поросшим вековым, дремучим  лесом и пологим спуском к реке по другую. В 1870 году британский подданный И.Е.Тес, основал здесь курорт  под названием «Украинские минеральные воды» и первоначально он находился длительное время в его аренде. Позднее, летом следующего 1889 года, Мамин-Сибиряк посетит это благодатное местечко для отдыха и лечения, по приглашению самого промышленника и основателя курорта Ивана Егоровича Теса. Ослабленное здоровье писателя нуждалось в таком лечении минерального источника. А сейчас он остановился здесь на ночлег для отдыха со своим исправным ямщиком  и смены дорожных лошадей. До наступления сумерек Дмитрий Наркисович прогулялся по лесопарку, добрёл до скалы над рекой Три Сестры, посидел на скамейке у ротонды «Храм Воздуха», с видом на  бескрайние лесные дали, открытые с высоты горного выступа реки. Чувства полноты и удовлетворённости жизнью наполняли его. Он в расцвете лет и творческого успеха, написаны главные произведения, принесшие известность далеко от Урала. Впереди лучшие годы жизни. Шёл 1888 год, полный творческих замыслов, надежд и свершений.
Ранним утром следующего дня  проглядывался туман над Пышмой. В августе  на среднем Урале деньки становятся уже прохладными, зато нет комаров и мошек, для путников они настоящее бедствие. Ямщик не спеша, со знанием дела стал готовить экипаж в дорогу. На крыльце в одной рубашке и ночных брюках показался  Дмитрий Наркисович:
- Евдоким, готовишься в дороженьку?! Не упусти мелочей, да кваском запасись, - обратился  он с приветствием и пожеланием к своему путевому дружке.
- Да, не извольте беспокоиться, барин, уже запаслись, колёса брички смазаны, кони накормлены, - радостно, с хорошим настроением доложил Евдоким.
- Вот и хорошо, хозяйка кухни завтрак  на стол собрала, зайди, отведай, а я до речки дойду, освежусь,  да и, двинемся в путь.
- Премного благодарен, барин, исполню, - проговорил ямщик и заспешил в трапезную.
В это время на реках и озёрах в здешних местах вода прохладная, купаются люди закалённые и смельчаки. Купание Дмитрия Наркисовича, как смельчака, быстро закончилось. Лёгким бегом возвратился к постоялому двору. Собранный экипаж поджидал у крыльца ночлежного дома. На крыльце показался помолодевший после утреннего купания барин, с  приветливой улыбкой, молодецки уместился в бричке, экипаж тронулся.
Новый участок пути определился до населённого пункта Богданович, в 104 версты. Через него проходит железнодорожная ветка от Екатеринбурга до Тюмени, открытая совсем недавно, в 1885 году. Стройкой руководил и сдал в эксплуатацию чиновник по особым поручениям при министре внутренних дел России полковник Евгений Васильевич Богданович. За успешное строительство участка железной дороги в кротчайшие сроки, в его честь была переименована железнодорожная станция Оверино Уральской железной дороги. Промежуточной, кратковременной  остановкой на пути в  Богданович послужила  Сухоложская слобода. Первым промышленным предприятием на территории Сухоложья стала бумажная фабрика, основанная в 1879 году. Фабрика производила бумагу  из растительного волокна -  древесины, старые тряпки и других ингредиентов.
За световой день доехали  к  постоялому  двору Богданович. Расположились на ночлег, без ограничения сна. Двое суток пути изрядно утомили. Надо хорошо отдохнуть перед выездом на Сибирский тракт. Что-то ждёт их на дороге мучеников. По ней шли ссыльные декабристы в глубину Сибирской ямы, похоронившей многих истинных сынов Отечества, увековеченных народной памятью.
Утром хмурилось, плывущие тёмные облака предвещали приближение дождевой погоды. Но не тот ездок, Дмитрий Наркисович, чтобы пасовать перед ненастьем. Годы скитаний по  заводам, фабрикам, мануфактурам с целью изучения, описания условий работы и жизни простого работного люда, закалили его, придали желание видеть и знать большее. Надо успеть в этой жизни о многом написать, рассказать об укладе жизни местного населения, невероятных историях и трагедиях  в разных уголках необъятной Уральской губернии. Решили незамедлительно выезжать до поселения Пышма, расстояние до которого от Богданович составляет 84 версты. Евдоким предчувствовал желание и решение барина ехать, подсуетился пораньше и был готов к пути. Сразу за околицей, при въезде на Сибирский тракт, ямщик посетовал на разбитую колею дороги:
- Дорога не в радость, барин, будем волочиться, а не ехать. – Дмитрий Наркисович  отозвался:                – А другого я и не ожидал, сколько торговых и людских  обозов движется от престольной на крайний Восток и Сибирь, не счесть, будем двигаться дальше как дано, не спеши Евдоким.
Погода между тем наладилась, дождь отступил, изредка проглядывали из-за тёмных облаков лучи солнца, окрестные леса вдоль дороги блистали своим убранством и величием.  Втянулись в монотонность и тряску экипажа  по рельефу вековой дороги. Пассажир иногда подрёмывал, ямщик молодецки правил на облучке. Хорошо отдохнувший, Евдоким выглядел бодрым и уверенным в своих действиях ямщика. Однако медлительность движения и напряжение лошадей подсказывали остановиться на ближайшей станции тракта. Приближались к  поселению Камышлов, 46 вёрст позади. Чутьём бывалого ямщика, Евдоким прибыл к станции до наступления темноты. Барин отказался от вечерней трапезы и залёг в опочивальне. Ямщик исправно поужинал, нашёл себе место в ямщицкой комнате для отдыха.
В Камышлове находилась крупная почтовая станция на участке пути  от Кунгура до Тюмени, а тюрьма Камышлова  долгое время  выполняла  функции пересылочного  тюремного учреждения на Среднем Урале. В 1826  - 1827  годах  в Камышловской тюрьме   побывали декабристы. К  различным срокам каторги и ссылки были приговорены 96 мятежников.  По Сибирскому тракту через Урал они  прошли  несколькими  партиями с августа 1826 по апрель 1827 года. Позднее узниками Камышловской тюрьмы становились члены  других революционных  организаций.  В  январе 1850 года  здесь находился в заключении  29-летний народоволец  Ф.М. Достоевский.  А в июне 1864 года в Камышловской тюрьме  находился Н.Г. Чернышевский, автор революционных воззваний и романа «Что делать?». Ф.М. Достоевского доставили из Камышлова  в Омский острог, а  Н.Г. Чернышевский  был переведен  на   каторгу  в  Нерчинский  округ. После посещения Камышлова в этом, 1888 году, Мамин - Сибиряк образно назовёт Сибирский тракт  «дорогой скорби».
В утренний час послышался громкий разговор хозяина постоялого двора с вновь прибывшими транзитными путниками, они жаловались на сильную усталость  и просили ускорить устройство на отдых. Свободных мест не оказалось. Дмитрий Наркисович засобирался в дорогу, предложил незнакомцам занять его комнату. Евдоким проворно запряг лошадей, доложил барину  о готовности выезда. От Камышлова до Пышминской слободы отмерено 40 вёрст. Ямщик поднаторел в езде на большом тракте, выразил возможность добраться к вечеру на станцию назначения. По обеим сторонам разбитой и ухабистой дороги векового  Сибирского тракта начали попадаться жалкие строения изб и надворных построек, спрятавшиеся в лесном бору. Они напоминают о приближении Сибири, о сибирском привольном житье. Какое оно на самом деле, Мамину - Сибиряку ещё предстояло узнать по наблюдениям всей затеянной поездки в глубинку Западной Сибири, село Заводоуспенское. Видимая обстановка тракта оживлялась попадавшимися обозами с людьми и кладью, которые ползли своим черепашьим шагом, как что-то убогое, допотопное и несуразное. Впереди, по ходу тракта, с левой стороны,  показался   купол церкви, утопающий в зелени листьев высоких деревьев. Ещё немного и повозка поравнялась с первыми избами Пышмы. По правую сторону центральной дороги слободы, остановились на постоялом дворе, хотя пустили их без особенного удовольствия. Больно скромно выглядел экипаж при разодетом в пух и прах хозяине. Любил Дмитрий Наркисович быть красиво одетым, зато в студенческие годы натерпелся лишений и голодной жизни, чем и объясняется его подорванное здоровье. Не дай бог, кому-нибудь повторить подобное испытание, что выпало на его судьбу. Не зря говорят, писателем становятся люди, пережившие хоть раз потрясения в своей жизни, любого возраста. Вся история русской литературы ненавязчиво рассказывает о подобных людских судьбах.
Ночлежные дома по дорогам России во все времена, не блещут особым приютом. Ночь отдыха и скорее в дорогу, она развеет все неприятное, наносное наших скитаний по просторам Отечества. Утром Евдоким расспросил ямщиков встречных обозов о следующем перегоне в сторону Тугулыма. Путь не близкий, предстоит преодолеть 95 вёрст. Промежуточная станция Троицкая слобода, до которой 42 версты. Позади две трети пути и это осилим.
Дорога от Пышмы простирается на юго-восток через леса, смешанные, чисто сосновые или еловые, а потом выходит на широкую равнину,- это последние лесные колки, дальше стелется безлесная зауральская ширь и гладь, насколько видит глаз человека. Картина добавляется видами многочисленных озёр больших и малых, извилистыми реками, впадающими в притоки реки Пышмы. В географическом  смысле слова Зауральем можно назвать весь восточный склон Уральских гор с его отрогами, равнинами и балками. С одной стороны  проходит могучий горный массив с неистощимыми рудными богатствами, лесами, целой сетью чистых и быстрых  горных речек,  за ним открывается богатейшая черноземная полоса, усеянная сотнями красивейших и, кишащих рыбой озер, а дальше уже стелется волнистой линией настоящая степь с ее ковылем, солончаками и киргизскими стойбищами с упитанными баранами, выносливыми к морозам бесчисленными упитанными стадами лошадей. Вообще Урал считается золотым дном, а Зауралье особенно богато залежами золота. До недавнего  времени Зауралье оставалось  в стороне от развития  цивилизации по России. Но это последнее слово придет сюда вместе с железной дорогой, и тогда для Зауралья будут «другие птицы и другие песни». Нам хотелось посмотреть на эти благословенные места, накануне их неизбежного и тяжелого испытания, которое  перевернет здесь всё вверх дном.
Хмурая погода подталкивала  Евдокима чаще окрикивать лошадей на быстрый шаг. И не зря, начал накрапывать дождик. Облачившись в тяжёлые плотные дорожные накидки, путники изрядно промокнув, приближались к Троицкой слободе. К их приезду постоялый двор освободился от спешащих в дорогу тюменских купцов, наделавших здесь много шума своим размахом повеселиться на славу. В избе уже кипел ведерный самовар, оставшиеся здесь, ямщики отправились чаёвничать, как это умеют делать только одни ямщики. К ним присоединился и Евдоким. Дмитрий Наркисович отложил вечерю, сразу прилёг отдохнуть от утомительной тряски дорог матушки Сибири.
Троицкая слобода малое село  сибирского склада, тянется вдоль тракта, огибая озеро, с пологими лесными берегами. На его побережье расположился старинный винокуренный завод Поклевского-Козела, один из многих в Зауралье, поставляющих свой убойный товар по всей территории страны.  Потому и запивались в России, что такие допотопные, убогие   заводишки были натыканы в каждой отдалённой волости или уезде отечества, что и способствовало доступностью товара, начиная с самих цехов производства.
 Фото из личного архива Дмитрия Леднёва,  старожила Заводоуспенки.
Ранним утром следующего дня Евдоким с особым настроением решимости преодолеть последний участок пути до конечной остановки Заводоуспнское, закладывал лошадей, особо тщательно осматривал втулки колёс брички, смазывал оси, проверял подпруги. Накануне вечером, встречные извозчики поделились с ним состоянием дороги, поведали новичку   где, на каких крутых поворотах  можно срезать путь, минуя Сибирский тракт. Между тем предстояло отмахать до намеченного пункта 106 вёрст. Остановочным  двором для смены лошадей на пути следования может быть только поселение Тугулым:
- Смотри не заблудись, да не загони раньше времени лошадей,- волновался Мамин-Сибиряк, не очень соглашаясь с затей своего ямщика.
-  С почты Тугулыма, дам телеграмму фабриканту Щербакову, чтобы с Заводоуспенки выслали к нам встречную бричку, упаси господи  заблудимся или того хуже, сломаемся, -продолжал барин делиться мыслями с Евдокимом.
При этих словах извозчик повеселел  и хитро заулыбался – всё, теперь точно доедем, подумал он про себя.
 Шла вторая декада августа. Серым, холодным днём экипаж покинул Троицкую слободу. Стали чаще встречаться тяжёлые повозки на тракте. Сказывается близость железной дороги, Екатеринбург-Тюмень, идущей по соседству с полотном обозной дороги. Выгруженные  товары с вновь построенных железнодорожных грузовых станций, отвозятся подводами к заказчикам,  другим складам на тракте. В Тугулым прибыли поздним вечером, заночевали, с приятной мыслью, что завтра завершается долгий путь от Алапаевских заводов. Кажется, с тех пор прошла вечность, так дорога и короткий отдых наспех, измотали писателя. Перед сном Дмитрий Наркисович уточнил у хозяина двора, если здесь почта, в какие часы доступна. Узнанное успокоило его, придало уверенности в завтрашнем  дне. Предупредил Евдокима о выезде в Заводоуспенку с рассветом, до неё  от Тугулыма остаётся 45 вёрст. Впереди встретятся малые поселения осевших переселенцев с большой земли   лесной кордон Луговской, слобода  Луговая. Утро выдалось ясное, лучи зари украсили вершины придорожного леса.
- Если всё сложится хорошо, нас встретят в слободе, - поведал Мамин – Сибиряк ямщику,- телеграмма Щербакову отправлена, - трогай.
Сразу за воротами постоялого двора выехали на Сибирский тракт. За околицей Тугулыма, свернули с тракта в правую сторону, на дорогу кордона Луговской. Дмитрий Наркисович, удобно расположился в бричке на свежем пахучем сене, заботливо уложенным Евдокимом, мысленно  погрузился в предстоящую  встречу, с давним знакомым по столице Уральской губернии, успешным промышленником, детям которого он когда-то давал частные уроки по языку и литературе. Ныне Алексей Иванович Щербаков владелец крупной торговой бумагоделательной компании «Щербаков и К». Удаляясь от сибирки (так между собой ямщики, называют Сибирский тракт) почувствовалась разница в состоянии дороги – здесь она не так  разбита,  колея  менее глубокая, чем на тракте, тяжело нагружённые  повозки  редко встречались  по этой ветке.  Лошади под гору переходят на лёгкий бег рысцой. К полудню въехали на кордон Луговской. Короткий отдых на крыльце постоялого двора  и дальше в путь, с надеждой, что их встретит в слободе Луговая посыльный с экипажем от  Заводоуспенского фабриканта Алексея Ивановича, он всегда отличался вниманием к желанному гостю. С думой  в лучшее, Мамин-Сибиряк, обрадовал Евдокима хорошим ужином с крепкой   на новом месте. За разговором   не заметили, как  подкатили   к дому ямщика   «Луговая». Перегон оказался коротким, всего в  15 вёрст. У кормушки для почтовых лошадей, стоял  крытый тарантас с плетёной кибиткой. В чайной постоялого двора шла трапеза своим чередом. Когда Дмитрий Наркисович показался на пороге общего зала чайной, к нему подошёл опрятно одетый ездовой:
- Скажите, Вы путь держите к Алексею Ивановичу? - да, да, я  и зашёл сюда в поисках гонца  от барина, - ответил Мамин - Сибиряк.
-  Я пригнал для Вас  лёгкий, крытый тарантас, доедем в лучшем виде.
- Хорошо, попьём чайку с кренделями и в дорогу, будь готов, молодец!
С этими словами он уместился за столиком чайной, его обслужили скоромным обедом, стаканом чаю с тёплой сдобой. Выйдя к экипажам, Дмитрий Наркисович распорядился перегрузить его поклажу в тарантас от Щербакова, Евдокиму приказал выехать первому на Заводоуспенку, а он с извозчиком от барина, поедут за ним на дистанцию видимости, чтобы не потеряться всем в пути. С нескрываемой радостью от встречи, последним перегоном к месту назначения, тронулись в добрый путь. Емельян, встретивший гостей, оказался словоохотлив и балагур. На протяжении всех 25-ти вёрст, что оставались до Заводоуспенки, он принялся рассказывать Мамину - Сибиряку о здешних местах и людях, населяющих окрестности. Начал рассказ, со своего доброго барина, владельца новой бумажной фабрики.
Уж точно не помню, но года четыре назад он прибыл в наши края. Долго со служилыми помощниками осматривал заброшенный Успенский винокуренный завод, который раньше кормил всю округу, работа тогда находилась каждому желающему иметь свою копейку. Ездил много окрест пруда, выкопанного каторжанами в давние времена, ещё и меня не было на этом свете, ходил барин один, по притокам пруда, речкам  Катырла и Айба. Потом приехало много люда не нашего, долго судили, рядили, ну и два года назад, как прошло, стали в Успенке строить фабрику, по изготовлению бумаги разной. Да, что-то толком у них сразу не пошло, часто останавливались, ремонт или осмотр какой делали. Уж как год продаём хороший товар, гостей  много приезжало, всех встречали, провожали, важные дела Алексей Иванович затеял с окрестными купцами, особенно в Тюмени. Вот так барин и живём.
- Хорошо живёте, Емельян, раз купцы к вам в Успенку зачастили, значит есть, что купить и посмотреть, - поддержал разговор Дмитрий Наркисович.
- Слава богу, не жалуемся, народ наш зажил добро, работа снова появилась, семьи накормлены, дети одеты, обуты. Рабочие фабрики дворы свои в добрый порядок привели, барин того требует и,  на самой фабрике порядок лучше стал. Вон оно как пошло,- подвёл итог извозчик, знаток порядков.
Мамину – Сибиряку  захотелось скорее увидеть новое производство  Зауралья. Много был наслышан хорошего и ранее, об успехах своего приятеля по столице  Уральской губернии. Емельян словно угадывал желание своего пассажира и быстро домчал его  ко двору заводоуправления Успенской бумажной фабрики, на  парадном  крыльце которой уже поджидал фабрикант Щербаков.
За три дня пребывания здесь, Мамин – Сибиряк написал два путевых очерка -  «Варнаки» и «Последние клейма». Благодаря этим очеркам, потомки каторжан, построившие Успенскую бумажную фабрику, приобрели известность, а поселение  Заводоуспенское  вошло в историю Зауралья.

24.10.2018 год Игорь Назаров