Глубокое погружение

              В спину надоедливо упиралось что-то угловатое и твердое, правое ухо нещадно свербило. Я вознамерился было почесать его и только тут понял, что рук и ног у меня нет. Впрочем, не так, ноги были – я их видел. Вот они – крепко перехвачены сыромятным ремнем и оттого затекли до полной нечувствительности. Минутку...сыромятным? Откуда словечко такое? Это не из моего лексикона!

              А это что за клоуны? В сумраке странного помещения явственно проступали фигуры двух мужиков в грубых пальтишках и в этих, как их, ха-ха, лаптях!

              Однако, а с чего это вдруг я связан и валяюсь тут на полу в антисанитарии и наплывающих волнах кислого смрада? И где мой костюм, где шузы? Вопросы толпились в гудящей башке и наползали друг на друга, мешая сосредоточиться.

              Как я сюда попал, и что было перед тем, как мне отшибло память? Вроде бы ничего крамольного не планировалось, совсем даже наоборот, в кои-то веки решили сходить с ребятами в картинную галерею. Там по рассказам более прытких сокурсников какой-то чумовой гаджет завели, полный эффект присутствия, геймеры отдыхают!
            
              - Эй, мужики! Чего зря стоять, а ну-ка развяжите меня!

              - Гли-ко, - сильно напирая на «О», проскрипел тот, что стоял у дверей, - а я уж думал, пришиб его. А оно ничаво, оклемался! Так-то и лучше, а то не ровён час, меня завтра вместо него в петлю бы засунули.

              - И засунули бы, не сумлевайся, - ответствовал второй, с кряхтением усаживаясь на большой плоский камень, - времена нынче такие пошли, что обязательно засунули бы, о-хо-хо, грехи наши тяжкие…

              Разговор двух стражей, а то, что это были именно мои сторожа, сомневаться не приходилось, мне сильно не понравился.

              - Эй-эй, братцы, - забеспокоился я, - вы тут про что такие страсти рассказываете?

              - Сам очухался, а сам топеря и не знает ничего! Ну чистый андел! – возмутился сидящий. – А кто давеча народ смущал? Кто царя поносными словами костил? Кто про енту, как её, иволюцию, что ли, песни пел? Кабы не Егорша, - говорящий кивнул на товарища, - так тебя, паря, и не остановить, да и не стреножить бы. Ловко он тебя обушком-то приладил!

              Удивительное дело, но упоминание обушка несколько прочистило мозги. Из болезненного небытия стали проступать понемногу какие-то обрывки воспоминаний.  Вот мои товарищи по тайному кружку горячо спорят про великое знамя будущего. Вот я на какой-то поляне перед кучкой крестьян. Кого-то там обличаю, похоже. Крестьяне не верят.   А вот и страшный удар, выключающий сознание, и слова, услышанные напоследок:

              - Барину, барину донесите: смутьяна поймали!

              Так что же это со мной происходит? Воспоминания – мои. Боль в руках-ногах, в теле и в голове – ещё как моя. Всё как есть - взаправду. И только чудится мне, что живу я по-настоящему совсем в другом времени, а сюда попал по какому-то чудовищному недоразумению. Вот и дочитался про попаданцев, всплывает смутная мысль.

              А сквозь неё проступает какая-то другая, совсем уже страшная. Что-то про петлю и вроде как про меня.

              - Товарищи, товарищи, а что это вы там такое про петлю-то говорили?

              - А вот что, - сурово ответствовал тот, который Егорша, - если господин пристав завтра приедут, так тебе считай, повезло – каторгой отделаешься. Ну, а если у них какие другие заботы будут, так мы уж тебя сами того… Не взыщи, паря.

              - То есть как это – не взыщи? – возмутился я. – И вообще, это чистейшее беззаконие. Тут вам не тридцать седьмой год.

              Что-то я вроде ляпнул не того, про тридцать седьмой – то. А в самом деле…

              - Граждане милосердные, да вы хоть скажите, год какой на дворе?

              - Вона как! – удивился с камня напарник Егорши. – Прикидывается! Но мы ответим, почему не ответить. Так вот, как батюшко нам сказывал, нынче одна тысяча восемьсот семидесятый год от Рождества Христова.

              Стражник с трудом выговорил незнакомые слова и даже вспотел маленько. Я же вспотел по-настоящему. Происходящее уже не казалось мне чудовищным недоразумением, оно было чудовищной реальностью. И завтра моё драгоценное тело могут запросто разделить с моей бессмертной душой!

              И из меня полилось:
              - Соратники, коллеги, братья во Христе, а как же классовая солидарность? Где, понимаешь ли, человек человеку - друг? Я ведь тоже из крестьян, бабка у меня в колхозе работала, медаль за надои имела. Пощадите! Не верьте всему, что я вчера-то наговорил. Бес попутал.

              Стражники насторожились.

              - Ой, нет – нет, не бес! Оговорился я. Это всё Герцен проклятый, только вы его всё равно не знаете. А революции – это очень плохо, будь хоть оранжевая, хоть достоинства, хоть роз или тюльпанов…

              - Иволюция роз, - пробубнил Егорша, передразнивая, - заговаривается паря, тронулся, видно. Дай-ко я тебя, милок, обушком опять поправлю.

              И мир распался на разноцветные пиксели.

              ***

              А собрался вновь уже по-другому.

              - Экий вы, молодой человек, чувствительный оказались.

              Музейный смотритель стоял передо мной, держа в руках стащенные с моей физиономии чудодейственные очки, больше похожие на маску слепого дайвера. За его спиной виднелась картина, табличка под которой гласила:

              «Картина "Отпетый", В.Г. Перов, 1874 г.»

              Губы гида шевелились. Я сконцентрировал внимание.
              - А?

              - Молодой человек, я спрашиваю, будем осмотр продолжать? Следующее полотно – «Иван Грозный убивает своего сына»…