Большой Гнездниковский-3

                "Дядя"

В те годы мой дядя, Пётр Трофимович, продолжал работать, преподавая рисунок в Архитектурном институте и ведя группу учеников у себя дома. Хотя доход от этой деятельности был небольшим, мы жили без особых проблем. Я понимаю, что тогда, только оправившись от войны, мы могли оценить роскошь мирной жизни.

Тётка Полина часто говорила мне: «Сашенька, твой дядя Петя такой застенчивый и стеснительный… Когда нужно громко говорить, он лишь слегка поведёт глазами, а когда нужно резко открыть дверь — он робко постучит». Из-за этого все его однокашники по ВХУТЕМАСу стали академиками и заслуженными художниками, а он так и не смог достичь большего. И это при том, что Пётр Трофимович прошёл всю войну. Мы жили от получки до получки, но были счастливы.

Я слышал от тёти Полины и других людей, прошедших через трудности, множество историй о жизни. Сейчас я понимаю, как важно было собрать и сохранить эти воспоминания. Однако тогда я был мал и не осознавал ценность такой информации. Я слушал, но не слышал, и лишь сейчас, когда память уже не та, я начинаю понимать, как много потерял.

Тётя Полина рассказывала мне, что в сентябре 1941 года Пётр Трофимович пошёл в ополчение. В то время многие люди шли добровольцами, и уже в июле были сформированы первые дивизии. Среди них были художники и музыканты. Я не могу представить Петра Трофимовича Сипина в роли бойца. Он был известен как художник, который мог работать только с кистью в руках. Но война изменила его жизнь.

Тётя рассказывала, что таких героев, как Пётр Трофимович, было много. Они закрывали дыры, пробитые немецкими танками в нашей обороне. Им давали одну винтовку на двоих, и это было трофейное оружие ещё с Первой мировой войны. Тётя Полина вспоминала, как ездила к дяде в часть, где он был болен и весь в вшах.

Она говорила, что если бы не ополченцы, немцы могли бы маршировать по Красной площади уже к декабрю. И только Богу известно, как Пётр Трофимович выжил.

Позже я узнал, что Пётр Сипин, которому тогда шёл 44-й год, был ранен и оказался в Москве в госпитале. После этого он вернулся домой, чтобы написать портрет какого-то генерала. Это понравилось «наверху», и Пётр Трофимович остался в городе надолго. Я не могу сказать, сколько он пробыл дома и сколько написал «служебных» портретов, но этого было достаточно, чтобы окрепнуть и вернуться в строй.

Он снова оказался на фронте, но уже в качестве художника. Пётр Трофимович служил при штабе и выполнял «особые поручения»: рисовал всё, что видел. Как ему удавалось возить с собой этюдник, набитый красками, и успевать писать между боями, а иногда и во время них, остаётся загадкой для меня.

Чемодан этюдов с натуры, которые Пётр Трофимович привёз с фронта, послужил основой для двух больших полотен: «Переправа через Дон» и «Переправа через Днепр». Эти картины долгое время висели в Ленинграде в музее Красной Армии. Дальнейшая судьба их мне неизвестна.

Тётя изредка показывала мне святая святых — потайной шкафчик. Мы подходили к нему, она вопросительно смотрела на меня: готов? И видя мою восторженную физиономию, открывала шкафчик. Там я увидел необычайную картину: на верхней полочке в особом порядке были выстроены небольшие иконки, со Спасителем в середине, и тут же, маленькой звёздочкой, теплилась лампадка. Тётя крестилась и говорила: «Это я с войны начала верить, ясно осознав, что без Бога шагу не ступишь. Как можно помочь человеку, когда ты здесь, а он там, под пулями? Только молитвой».

Сейчас кажется неправдоподобным, что люди держали иконы в шкафу, скрывая их от чужого взгляда. Но в шестидесятые годы, несмотря на оттепель, церковь была особо гонима. Зайти в храм и поставить свечку было далеко не безопасно, как минимум, для своей карьеры.

Тётя Полина продолжала говорить: «У нас есть картина, которую мы прячем… Она может в наше время далеко не всем понравиться, но потом, я думаю, она обретёт большую ценность… но это потом».

Она поманила меня к себе и шёпотом произнесла: «Там Сталин изображён… Пойдём, я тебе её покажу… Только оставь это при себе, никому не проговорись».

Она приоткрыла дверь в довольно вместительную кладовку и вынула оттуда картину, обёрнутую холстиной.

— Вот, смотри?

На картине был изображён Сталин в шинели, в его излюбленной позе: руку за лацкан. Он стоял в мавзолее у изголовья Ленина, задумчиво прищурив глаза, глядя куда-то в темноту.

— Написал он её в 1947 году, как раз появилось время после «переправ» и служебных портретов. Ему друг один рассказал как-то историю, что тот от кого-то слышал, что вождь в декабре 1941-го приходил в мавзолей и стоял рядом с Лениным, как бы советуясь: что делать дальше? Сталину предлагали эвакуацию из Москвы, и всему правительству тоже, но он с места не сдвинулся. Вот какой был!

Пётр Трофимович мечтал получить «Сталинку». Но когда перед выставкой он показал картину Грабарю, тот за голову схватился: «Петя, ты что, с ума сошёл? Разве может вождь всех времён и народов с кем-то советоваться? Он и сам всё знает! Ты спрячь её и не показывай никому, а то загребут тебя и не посмотрят, что ты с маршалами чаи распивал».

Я был далёк от этого, в политике ничего не смыслил: кто? кого? зачем? за что? Но мне очень понравилось, как был написан Сталин на холсте. Ведь главный критерий «хорошести» тогда был: ну, как живой! А как по-другому?

Мы очень любили прогуливаться вместе с дядей Петей по Тверскому бульвару. В ту пору именно Тверской бульвар был мне ближе и роднее, чем все остальные. Я с упоением слушал всевозможные истории, связанные с этим местом. Сейчас только и помню, как дядя рассказывал, что «Пушкин» Аникушина раньше стоял вначале бульвара, а на той стороне находился монастырь, но монастырь снесли и в 1961 году построили современный роскошный кинотеатр «Россию», да и «Пушкина» благополучно переставили на ту же сторону, где он по сей день прибывает.

— Саша, а вон видишь старичка в шляпе, с усиками и с палочкой — в сером плаще, — говорил дядя, указывая на согбенную фигуру, идущую нам навстречу. — Так это Вячеслав Михайлович Молотов, министр иностранных дел, в прошлом тот, который мирный договор с Риббентропом подписал…

Конечно, я не знал тогда никакого Молотова, тем более, кто он такой, и сколько он подписал расстрельных списков (больше Сталина, это я теперь знаю). Но интуитивно понимал, что эта фигура представляет особый интерес для дяди, который на время уходил в себя, наверное, вспоминая прошлое. Мне льстило, что я ещё такой маленький неприметный парнишка, и вдруг гуляю по одному и тому же бульвару с важными дяденьками…

Радиограмму о смерти Петра Трофимовича я получил в сентябре семьдесят четвёртого в Гаване, где наш танкер стоял под разгрузкой. Было горько и обидно, что не стало такого прекрасного человека…

В Москве я оказался только зимой.

— Ты знаешь Саша, какой выдался день похорон Пети? Просто чудо! Начало сентября… солнце вовсю! А сколько студентов собралось, — весь Гнездниковский заполонили. Ты знаешь, я просто не ожидала, что столько людей прощаться придёт. Оказывается, не только я одна его любила…

Полина Николаевна дрожащей рукой достала носовой платочек и стала усердно протирать глаза.

— Он всё любил твои рисуночки рассматривать. Радовался, что хоть кто-то из их рода художником станет…

                (продолжение следует)

                2020г*)