Скаzки для Евы

Роман-реквием для подростков,
 в Трёх Книгах
 
 
Памяти Учителя и Друга,
замечательной московской писательницы
Дины Михайловны КАЛИНОВСКОЙ
п о с в я щ а ю


ОГЛАВЛЕНИЕ


ОТ АВТОРА –  6

НАЧАЛО НАЧАЛ    –  8

***

Книга Первая. БРОНЗОВАЯ МЕНОРА

Первая Свеча. ФЛИГЕЛЬ ВО ДВОРЕ – 21
Вторая Свеча. «ДЕНЬ БЕЗДЕЛЬЯ И ТРУДА» ЗАКАНЧИВАЕТСЯ
ВОЛШЕБНЫМ ВЕЧЕРОМ – 50
Третья Свеча. «ЧЁРСТВЫЕ» ИМЕНИНЫ – 78
Четвёртая Свеча. ТРУДНЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА – 121
Пятая Свеча. КОНЕЦ «КУДРЯШКИ»
И ПОРАЖЕНИЕ ВИКТОРИИ – 161
Шестая Свеча. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В РАЮ – 190
Седьмая Свеча. НАЧАЛО БЕДЫ –  223
Восьмая Свеча. КЛЕТКА ЗАХЛОПНУЛАСЬ – 259

НАЧАЛО НАЧАЛ. Продолжение. – 292

***

Книга Вторая. СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА

Первая Свеча. ХАОС – ВЕЛИКИЙ  И УЖАСНЫЙ – 297
Вторая Свеча. ЗЛО ВЕЩЕЕ – 327
Третья Свеча. ВСЕ «ПРЕЛЕСТИ» ОККУПАЦИИ  – 365
Четвёртая Свеча. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕКЛО – 403
Пятая Свеча. В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ – 443
Шестая Свеча. «ДОМ НА КОЛЁСАХ» – 476
Седьмая Свеча. СВАДЬБА, РОЖДЕНИЕ, СМЕРТЬ… – 508
Восьмая Свеча. «ЗАЧЕМ СПЕШИТЬ, ЕСЛИ ВРЕМЯ ВЕЧНО?..» – 549

НАЧАЛО НАЧАЛ. Окончание. –586

***

Книга Третья. ЗОЛОТАЯ МЕНОРА

Первая Свеча. ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ – 590
Вторая Свеча. НОЧНЫЕ РЫЦАРИ – 628
Третья Свеча. ЖЁЛТЫЕ ЗВЁЗДЫ ЛИСТОПАДА – 662
Четвёртая Свеча. ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ – 697
Пятая Свеча. РЕЧНЫЕ КОНЬКИ, ОСЕННИЕ СОЛОВЬИ, ЧЁРНЫЕ ПЕГАСЫ И ПОЭТЕССА КУСЯ –  733
Шестая Свеча. АДОЛЬФ ПЕРВЫЙ, ОН ЖЕ ПОСЛЕДНИЙ – 767
Седьмая Свеча. ПРО;КЛЯТЫЙ И ЛЮБИМЫЙ – 797
Восьмая Свеча. «ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕТСКИЙ ПОХОД» – 833
Шамаш ( Девятая Свеча). «JEDEM DAS SEINE»
(«КАЖДОМУ СВОЁ ») – 867

«НИКОГДА БОЛЬШЕ!» – 911

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА – 919

СЛОВАРИК
СЛОВ И ВЫРАЖЕНИЙ НА ИДИШ
С ПЕРЕВОДОМ НА РУССКИЙ ЯЗЫК – 922
 
Фантазия важнее знаний.
Альберт ЭЙНШТЕЙН

Крылья у правды не выросли,
Ноги болят и томятся.
Хочется Правде стать вымыслом,
Чтоб от земли оторваться.

Нет в небесах справедливости:
Высшие блага приемля,
Хочется правдой стать Вымыслу,
Чтоб опуститься на землю.
Феликс КРИВИН

Над вымыслом слезами обольюсь.
Александр ПУШКИН

Бескорыстное враньё –
это не ложь, это поэзия.
Сергей ДОВЛАТОВ

Потрясу я небо в алмазах –
И за этот напрасный труд,
Может быть, три счастливые фразы,
Словно звёзды, в стихи упадут.
Матвей ШВАРЦ






ОТ АВТОРА
 
Этот роман должны прочесть, как дети, так и взрослые, хотя  написан он для подростков – читающих и думающих, причём, читающих и думающих одновременно.
 Этот роман для тех, кто может прислушаться к своему сердцу и услышать в ответ стук чужого.
Этот роман для очень молодых людей, которые, взрослея, сохраняют в своей душе кусочек Детства, то есть, умеют удивляться и радоваться каждому Новому дню, каким бы он ни был – солнечным или пасмурным.
Для них и написал Автор этот «роман несбывшихся надежд».
 
И.Ф.










 









Книга первая
БРОНЗОВАЯ МЕНОРА
 БРОНЗОВАЯ МЕНОРА

НАЧАЛО НАЧАЛ

Неторопливо истина простая
В реке времён нащупывает брод:
Родство по крови образует стаю,
Родство по слову – создаёт народ.

Не оттого ли, смертных поражая
Непостижимой мудростью своей,
Бог Моисею передал скрижали,
Людей отъединяя от зверей.

А стае не нужны законы Бога:
Она живёт Завету вопреки.
Там ценятся в сознании убогом
Лишь цепкий нюх да острые клыки.

Своим происхождением – не скрою –
Горжусь и я, родителей любя.
Но если Слово разойдётся с Кровью,
Я СЛОВО выбираю для себя.

И не отыщешь выхода иного,
Какие возраженья ни готовь:
Родство по слову порождает СЛОВО,
Родство по крови – порождает кровь!

Александр ГОРОДНИЦКИЙ


20 декабря 2011 года, в 10 часов 50 минут утра, белоснежный авиалайнер чартерного рейса «Тель-Авив – Москва», со «звездой Давида» на хвосте, спустился подобно библейскому облаку с Небес и совершил посадку в Домодедово.
Огромный, шумный и суетный зал прилётов наполнился пассажирами израильского рейса, и была среди них статная пожилая дама с седыми стриженными «под мальчика» волосами, в короткой меховой куртке, меховых сапожках на каблуках и в чёрных брюках. Её сопровождали юноша и девушка в куртках и джинсах. Оба были красивы и неуловимо похожи на даму, выглядела эта троица как бабушка и двое внуков.
Прилёт в точно указанное время обрадовал всех прибывших, но больше всего госпожу Беро;н, у которой было мало времени – всего-то три дня, – и потратить хотя бы час впустую считала она совершенно недопустимым.
Надо сказать, что геверет* Берон  спешила не в Москву. Целью её поездки была детская больница маленького провинциального городка Зуева, которой она обещала подарить современную медицинскую аппаратуру.
Госпожа Хава Берон была профессором, владелицей небольшой клиники микропедиатрии в Хайфе, и считалась одним из лучших детских врачей не только в Израиле, но и в Европе.
Списавшись с властями Зуева и руководством детской больницы, получив отовсюду благодарственные ответы и приглашения, она решила вначале приехать сама – выяснить, что конкретно требуется, и уже вернувшись в Израиль, подготовить к отправке ценный груз.
Вы спросите, почему Зуев? С этого и следует начать нашу историю...

…А началась она летом 2008 года, когда «зуевские следопыты» нашли на дне реки Искры странный немецкий танк времён Второй мировой войны, не похожий ни на один из танков Вермахта. Внутри обнаружили останки пятерых мужчин, но, самое главное, там же нашли стальной плоский сейф размером с портфель, в котором лежали нетронутыми – ни водой, ни временем! – рукопись книги «Восточный ветер» некоего штурмбанфюрера Рихарда Хольцмана и дневники его переводчика Лео. Когда сотрудники Зуевского Краеведческого музея совместно с представителями ФСБ ознакомились с дневниками, то оказалось, что подлинное имя Лео ; Леонид Матвеевич Шварц, и что никакой он не немец, а наш советский человек, и не предатель, а герой. Кости немецких солдат отправили в Германию. Останки Шварца торжественно похоронили в общей могиле, недалеко от железнодорожной станции, где стоял Чёрный Обелиск Скорби. Он был поставлен после войны, в память о всех расстрелянных во рву, в дни немецкой оккупации. На обелиске, внизу всех имён, высекли и его имя:  «Шварц Леонид Матвеевич».
Вскоре после похорон начали искать его родственников, и спустя три года, осенью 2011-го, нашли живущую в Израиле Хаву Берон, профессора педиатрии, с европейским именем, в девичестве Еву Шварц, дочь Леонида Матвеевича. Узнав о драгоценной находке на дне Искры, госпожа Хава решила, во что бы то ни стало, посетить Зуев, где родилась и не была семьдесят лет.
Однако прилететь самой не получалось – давал знать о себе возраст. Для любой женщины эта тема всегда была под запретом, но для госпожи Берон она, увы, оказалась слишком актуальной. Лететь одной в столь почтенные годы было тяжело, поэтому на семейном совете решили, что сопровождать её будут двое внуков – Леви и Хана.
Были они погодки – Хане двадцать пять, Леви двадцать четыре. Внук учился в медицинском университете, получил уже степень бакалавра, работал младшим ассистентом у бабушки. Завершив обучение и защитив диплом магистра, он должен был стать врачом четвёртого поколения в роду Шварцев.
Внучка же открывала новую стезю – училась на журналистском факультете Хайфского университета. В деканате Хана попросила неделю для поездки в Россию, чтобы написать большую статью, которая могла бы стать основой её диплома. Тема – российские корни её семьи, и, конечно, дружественные отношения между двумя странами. Под эту идею Хану освободили от лекций на семь дней, обязав вести «Дорожный дневник» о путешествии, и ежедневно помещать новости на университетском сайте.
Все трое хорошо говорили по-русски – об этом позаботилась госпожа Берон. Лишний язык никогда не помешает, убеждала она тех репатриантов, которые своих детей, а уж тем более внуков, не желали учить русскому. У неё же на этот счёт был свой резон. Каждый культурный человек в Израиле, говорила она, должен знать пять языков – иврит, арабский, английский, китайский и русский. Незнание китайского вызывало у неё чувство собственной ущербности, поэтому называла себя геверет Берон «на четыре пятых культурной женщиной».
На иврите, арабском и английском Хана и Леви говорили бегло, а вот на русском Хава говорила лучше своих внуков, правда, с небольшим акцентом.

…В зале прилётов их встретили дальняя московская родня – хоть и не седьмая, но пятая вода на киселе, уже точно. Молодёжь зазвали к себе «Москву показать», а геверет Берон посадили на автобус «Москва-Зуев» и позвонили главврачу детской больницы встречать гостью.
Вспоминать городок своего Детства Хава начала ещё в самолёте, когда, закрыв глаза, ясно увидела перед собой тот счастливый июньский день…

…Аппетитные запахи пирогов, фаршированной рыбы и куриного бульона с укропом – необыкновенные ароматы кухни, словно божественные облачка, плыли по всему дому, из комнаты в комнату, проникая во все щели, пока, наконец, не добрались до детской.
От всего этого кулинарного наваждения Ева проснулась и сразу вспомнила, какой сегодня день. Ура! Воскресенье, пятнадцатое июня! Долгожданное воскресенье, которого она ждала с Нового года. Спать сразу же расхотелось…

…Дорога в Зуев заняла около двух часов, и к 16 часам автобус плавно свернул с шоссе и остановился на крошечном пятачке перед районным автовокзалом. Выйти из автобуса геверет Берон помог водитель, за что был вознаграждён пятью долларами.
Стоя на площади, она дожидалась тех, кто должен был её встречать. На плече у госпожи Хавы висела небольшая дорожная сумка с личными вещами, которые она забросила туда в последний момент перед отъездом, когда зять приехал за ней на машине. Он должен был везти её в аэропорт имени Бен-Гуриона, потому что хайфский имени Ури Михаэли, что рядом с морскими верфями, обслуживал только местные авиалинии да ещё рейсы в соседние Иорданию, Турцию и Кипр. В Европу и в Россию лететь из Хайфы было пока невозможно из-за короткой взлётно-посадочной полосы с асфальтовым покрытием.
Зять госпожи Берон Алик Гуревич – ведущий инженер и отец Ханы с Лео – очень нервничал, напоминая ей каждую минуту, что надо спешить, так как, во-первых, до аэропорта ещё нужно доехать, а, во-вторых, самолёт ждать не станет.
– Ничего, подождёт, – возразила ему Хава. – Я ждала этого момента всю жизнь.
И вот теперь, стоя на площади зуевского автовокзала, со спортивной сумкой на плече и опираясь на ручку изящной складной тележки, геверет Берон поверила, что мечта её, наконец-то, сбылась ; она вернулась в город своего детства.
К тележке был привязан большой тяжёлый пакет, в котором лежали, тщательно упакованные, три меноры.
Открою секрет. Эти три восьмисвечника предназначались для праздника Хануки, который ожидался в эти декабрьские дни, но подарить их она должна была в три святых места – бронзовый в синагогу, серебряный в мечеть, а позолоченный – в Храм православный.
Принести такой подарок в синагогу, было делом нормальным, но дарить столь необычные подарки другим конфессиям, идея может показаться спорной и непонятной. Впрочем, до поры до времени.
– Кажется, наша!.. – неуверенно донёсся до неё мужской голос.
– Точно, она! – подтвердил женский. – Такая же, как по скайпу.
К пожилой гостье спешили трое – двое мужчин, в дублёнках, с букетами цветов и улыбающаяся женщина в каракулевой шубе. Один из мужчин был заместителем мэра, другой ; главврачом детской больницы, а женщина заведовала хирургическим отделением.
После восклицаний, неуверенных объятий и поднесения цветов, все направились к поджидавшей машине из мэрии. Главврач вёз тележку, заместитель мэра нёс её сумку. Главврач хотел приехать за знаменитой гостьей на своей личной «Волге», но в мэрии посоветовали, что лучше ехать на «БМВ», и с водителем. Тогда будет возможность начать деловой разговор прямо в машине.
Геверет Берон привезли в новую гостиницу «Князь Зуеслав», названную так, в честь основателя города, который тот воздвиг ещё в 10 веке, построенную на месте старой «Зари Зуева». Ту, прежнюю гостиницу, она помнила плохо.
Администратор провела её в апартаменты, в двухместный номер, где уюта на грош, зато чисто. На столике стояли бутылки с соками и минеральной водой без газа, а также коробка зефира в шоколаде, который, как выяснилось, был любимым лакомством гостьи.
В ресторане гостиницы на вечер заказали столик на четверых, но, «госпожа профессорша», к общему удивлению, отказалась от ужина, мотивируя тем, что уже много лет она не ест на ночь и, самое главное, собирается потратить время более продуктивно. Попрощавшись с гостьей до утра, встречающие спустились в ресторан, чтобы самим отметить её приезд – ну, не швырять же деньги на ветер! – а геверет Берон, умывшись с дороги и позвонив по мобильнику внукам в Москву, сказала, что всё у неё в порядке и поинтересовалась, как дела у них. Лишь только после этого, надев тёплый свитер, который предусмотрительно захватила из Хайфы и, повесив на плечо сумочку с документами, отправилась прогуляться по городу.
Бронзовую менору она всё же взяла с собой. Когда они ехали на машине в гостиницу, госпожа Хава заметила мелькнувшее неподалёку новое здание синагоги, построенное на том же месте, где стояло старое, сгоревшее. Новая синагога была не такой большой, как довоенная. Впрочем, подумала она, и евреев с тех пор в городе значительно поубавилось…
Госпожа Берон шла и не узнавала  тот Зуев. И виной этому был не только ранний зимний вечер, когда вечерние огни меняют дневной город до неузнаваемости – повсюду стояли новые пятиэтажки, хотя попадались и старинные дома, которые геверет Берон вспоминала сразу, правда, казались они ей теперь какими-то маленькими, даже кособокими, не то, что в детстве. Пройдя сквер, с заснеженным фонтаном, она сразу вспомнила свои последние дни в Зуеве.
Но, к удивлению Хавы, в душе её ничего не ёкнуло, ничего в ней не отозвалось. Впрочем, она давно поняла, что любой город из Прошлого – это, прежде всего, люди, которые жили в нём, их улыбки и голоса. И если исчезло сообщество людей, которое было её городом, то без него сама архитектура, даже самая замечательная, будет формой без прежнего содержания, как другая река. Те же площади, те же улицы, те же дома, даже запахи во дворах – но с другими людьми это уже другой город, похожий на твой, но не тот, в котором ты жил когда-то.
Госпожа Берон свернула в Пионерский переулок, однако, к её удивлению, на табличках, прикреплённых к домам, которые она с трудом прочитала в зимних сумерках, он почему-то назывался Рыбным. Изменились названия и других улиц. Хава оказалось одновременно и слепой и зрячей, поэтому то и дело просила подсказки у прохожих. Она не знала, что в девяностые годы всем старым зуевским улицам вернули дореволюционные названия. Улица Маркса вновь стала Болотной, а Энгельса ; Полевой.
Новая синагога, обнесённая высокой оградой, была строгой архитектуры, с круглым куполом. Сильный свет фонаря осветил лепной могендовид – Звезду Давида – над входом.
Геверет Берон вошла в приоткрытую калитку. Словно из-под земли вырос охранник – крепкий парень славянской внешности, в зимнем комбинезоне.
– Простите, – улыбаясь, обратился он к ней, – у вас что в пакете?
Хаве понравилось, что синаногу здесь охраняют.
– Менора, – ответила Хава. – Я привезла её в подарок.
И всё же охранник заставил развернуть пакет и, убедившись в правоте её слов, извинился и пропустил в храм. Хотя храмом ни одну синагогу в мире назвать нельзя. Любая из них, даже самая большая и главная в городе, всё равно была, по своей сути, лишь домом для моления. Храмом же синагога могла называться только в одном месте на Земле – на Храмовой горе в Иерусалиме.
Маленький, с рыжими пейсами на висках и плохо растущей бородой шамес* внимательно выслушав просьбу пожилой женщины встретиться с кем-нибудь из начальства, услужливо провёл её в боковую часть здания.
В это время, в одной из комнат, за столом, в кресле сидел седой ребе с окладистой бородой и, ритмично покачиваясь вперёд-назад, внимательно изучал, сквозь очки в золотой оправе, толстую книгу в кожаном переплёте. Он был так увлечён чтением, что не услышал, как вошёл служка. Не решаясь побеспокоить раввина, шамес застыл на пороге и робко кашлянул.
Ребе недовольно оторвался от чтения, строго на него посмотрел и снял очки. Он не любил, когда его отвлекали от изучения Закона.
– Что, Мойше? – сухо спросил он.
– К вам какая-то женщина, ребе… – ответил служка.
– Какая женщина? – раввин недоумённо поднял густые брови.
– Старая, – снял все вопросы служка. – Говорит, важное дело...
Раввин недовольно покачал головой, вскидывая вверх ладони:
– Ну, да! А как иначе! Ещё какое важное! Почему-то все важные дела находятся только у женщин!.. – Он поднялся с кресла. – Скажи ей, что я сейчас выйду. Наверное, по поводу своего непутёвого внука…
Служка вышел в коридор, бесшумно прикрыл за собой дверь и, обернувшись, почтительно сказал геверет Берон:
– Сейчас он выйдет… А вы пока присядьте, – и показал рукой на стул, стоящий у стены.
– Ничего, я постою, – успокоила его Хава. – Пять часов сидения в самолёте не очень-то приятно для сосудов…
– Откуда вы прилетели?.. – спросил он.
– Из Хайфы.
– Для того, чтобы поговорить с ребом Элей?! – обомлел служка.
Хава улыбнулась:
– Ну, не только за этим…
Но даже этот ответ вызвал у шамеса восторженное почтение к своему учителю. Это ж надо! Чтобы только поговорить с ребом Элей, люди специально летят с другого конца света! Как будто там нет своих мудрецов! Как жаль, опечалился служка, что он не знал об этом раньше, иначе непременно осведомил бы раввина. Реб Эле любит, когда его хвалят и говорят приятные вещи. Впрочем, покажите того, кто этого не любит.
Тут дверь открылась, и раввин со строгим лицом величественно появился на пороге.
Геверет Берон первая начала разговор. Вначале ребе с глухим раздражением воспринял это, как неуважение к себе, но как только незнакомая женщина рассказала, откуда и зачем приехала, он понял, что имеет дело не с зуевской бабушкой, пришедшей жаловаться на внука, а с профессором медицины европейского масштаба. Реб Эля расслабил мышцы лица, и Хава увидела добрую улыбку мудреца. Тут-то она и преподнесла ему менору. Бронза блестела так, что походила на золото.
– Дорогой подарок!.. – растерялся ребе, не поняв его истинную ценность.
Госпожа Хава подумала о другом значении его слов.
– Очень дорогой! – кивнула она. – По крайней мере, для меня…

…Выйдя из синагоги, геверет Берон с замиранием сердца направилась в то место города, о котором вспоминала целых семьдесят лет и где столько же не была – во двор, где она родилась. Там в окружении большой семьи прошли первые восемь лет её жизни.
Подходя к арочной подворотне четырёхэтажного дома на Черноглазовской, которую детьми они называли «проходняшкой», которая соединяла улицу и двор, Хава всё просила Бога, чтобы их флигель оказался на месте. Если его там не будет, ей казалось, что она этого не переживёт.
Хава уже прошла арку, в которой, как много лет назад, так же пахло помойкой, но всё боялась поднять глаза. Наконец, она пересилила страх и увидела в центре двора, среди фонарей, что старенький одноэтажный флигель Шварцев стоит, где стоял. Это был высший момент счастья! И хотя выглядел он неказистым, низким и тесным, да ещё огороженный неуклюжим забором, за которым лежал крошечный палисадник – ей всё это показалось таким прекрасным, что она не променяла бы его даже на дворец царя Соломона! Летом Хава сразу узнала бы это место по зелёной занавеси дикого винограда на стене дома, по запаху цветов на клумбе… Сейчас же весь мир её воспоминаний лежал под снегом, как и сама жизнь, припорошенная годами…
Хава решила во что бы то ни стало попасть во флигель, кто бы там не жил. Она подошла к калитке, открыла её, вошла в палисадник. Опираясь на деревянные поручни, которые выстругал её дед, поднялась на крыльцо. Хотела позвонить, но почему-то звонка не оказалось, и геверет Берон постучала.
Дверь открыли сразу. На пороге стояла молодая взволнованная женщина.
– Ну, почему вы так долго?! – чуть не плача спросила она.
– Что, долго?.. – не поняла Хава Берон.
– Мы вызывали доктора ещё утром! – недовольно объяснила женщина, впуская её в дом. 
Оказалось, что в семье болен ребёнок. Сильный кашель. Высокая температура.
Не представившись, кто она, Хава осмотрела малыша, на личном бланке выписала рецепт, поставила свою печать и подпись. Затем позвонила главврачу детской больницы и попросила его срочно помочь ребёнку по адресу – Черноглазовская 10 , флигель во дворе.
Лишь потом достала из сумки коробку израильских конфет и уже за чаем на крохотной кухне в нескольких словах обрисовала, кто она и зачем прилетела в Зуев.
Услышав фамилию Шварц, хозяева переглянулись, и женщина достала из буфета небольшой свёрток, обернутый в пожелтевшую газету. Она положила его на стол и стала аккуратно разворачивать, чтобы не порвать обёртку, то и дело, поглядывая на гостью. Наконец свёрток был раскрыт, и перед госпожой Берон появился совсем новенький фотоаппарат «ФЭД» довоенного выпуска.
– Боже! – воскликнула поражённая гостья. – Это же мой подарок!
На задней части корпуса стояла гравировка: «Дорогой внучке Евочке Шварц от бабушки Нины. 15.VI.41 г.».
 – Вы нашли его в погребе, за бочкой?
– Да, – ответила женщина, – лет двадцать тому, когда родители делали капитальный ремонт. До нас здесь жило много семей…
– Плёнки внутри не было? – спросила геверет Берон без всякой надежды услышать положительный ответ.
– Была, – сказал хозяин дома.
– И… где она?.. – затаив дыхание, произнесла гостья.
Вместо ответа женщина достала из ящика буфета небольшой толстый конверт и положила на стол.
Госпожа Хава, не веря в то, что сейчас увидит, вытащила из конверта пачку старых фотографий. Без спешки достала она из сумки очки – сказывалось самообладание хирурга – надела их и взглянула на первое фото. Со снимка на нее, улыбаясь, смотрела молодая стройная женщина; положив руку на деревянные перила, она стояла на крыльце флигеля.
– Мама! – тихо произнесла госпожа Берон дрогнувшим голосом. – Моя мама!..
Остальные фото она разглядывать не стала, с согласия хозяев спрятала конверт в сумку, чтобы посмотреть их потом, наедине, в гостинице. Туда же в сумку ей положили и фотоаппарат.
После такого невероятного события геверет Берон пригласила всю семью в Израиль и обещала принять, как самых близких и дорогих родственников. Билеты и проживание в гостинице она брала на себя.
Потом её провели по всему дому. Но радости эта экскурсия не прибавила. Ощущение было тем же, что и в городе – комнаты, которые помнились ей большими и высокими, оказались маленькими и низкими. К дому была пристроена новая веранда. Кроме того, вся мебель во флигеле была другой, да и комнаты, видно, не один раз перелицовывались ремонтом. От того дома почти ничего не осталось, даже запахов. Впрочем, войдя в бывший папин кабинет, госпожа Хава с радостью увидела один из его книжных шкафов, в котором наряду с собраниями сочинений советских лет, стояли знакомые кожаные корешки старинных книг с золотым тиснением, и на какой-то миг душа её притронулась к Прошлому.
Когда геверет Берон, простившись с хозяевами флигеля, вышла во двор, к дому уже подъехала «скорая», вызванная главврачом детской больницы. «Госпожа профессорша» объяснилась с доктором «скорой» и направилась к арке. Она вновь подумала о той драгоценной ноше, которую несла с собой. Мысли тут же переключились на фотоаппарат «Никон», который она оставила в гостинице, так как снимать в сумерках зимнего дня было бы глупо. Завтра утром она обязательно сюда вернётся и сфотографирует флигель при солнечном свете.
Подходя к арке, Хава обернулась, чтобы запечатлеть в памяти кусок своего Детства.

…И в тот же миг декабрьский вечер на её глазах превратился в июньское утро тысяча девятьсот сорок первого года…
БРОНЗОВАЯ МЕНОРА



Первая Свеча.
ФЛИГЕЛЬ ВО ДВОРЕ
 

И нарёк Адам имя жене своей: Ева,
ибо она стала матерью всех живущих.
Пятикнижие МОИСЕЯ, Бытие, 3/20
 
Черноглазовской улицы неукоснительный склон...
Черноглазовской улице – самый нижайший поклон!
Черноглазовской улицей снова, как в детстве, иду,
Вспоминая ее, словно во сне иль в бреду…
 
 …Были в этом названии нежность, любовь и тепло,
Но название это, наверное, талой водой унесло…
 
…Черноглазовской улицы нету в глуши городской...
– Черноглазовской улицы нету! – шепчу сам себе я с тоской,
Поменяли название – затерялся во времени след,
Жаль, ведь есть эта улица, но прекрасного имени нет.
Анатолий ЖИТНИЦКИЙ
Из стихотворения:
«Харьков, улица Черноглазовская...».

Только тот, кто любит приглашать,
может испытать удовольствие
от пребывания в гостях.
Хаим ВЕЙЦМАН – Суд и заблуждение

 
…Аппетитные запахи пирогов, фаршированной рыбы и куриного бульона с укропом – необыкновенные ароматы кухни, словно божественные облачка, плыли по всему дому, из комнаты в комнату, проникая во все щели, пока, наконец, не добрались до детской.
От всего этого кулинарного наваждения Ева моментально проснулась, и сразу же вспомнила, какой сегодня день. Ура! Воскресенье, пятнадцатое июня! Спать сразу же расхотелось.
Так всегда бывает. Когда с вечера помнишь, что у тебя утром куча дел, – вставать неохота. А когда знаешь, что завтра выходной, – обязательно проснёшься ни свет, ни заря. Но тем и хорош этот день, что, проснувшись, можно делать всё, что хочешь. Хочешь мечтать – лежи и фантазируй. Хочешь ещё поспать – повернись на другой бок и смотри хоть тридцать третий сон. А хочешь поработать в доме – вставай и трудись. Выбор большой. В будни такого себе не позволишь.
Но этот выходной был особенным – одновременно днём веселья и днём труда! Придётся здорово потрудиться, чтобы День рождения прошёл хорошо и весело. И хоть девять лет дата не круглая, но ответственная. Будет много гостей, и всех нужно принять от всего сердца, чтобы, уходя, каждый мог сказать, что у Евы Шварц был настоящий праздник.
Младший брат Лёвка испытывал небольшую зависть, потому что в его жизни таких праздничных дней было на два меньше. Не говоря уже о том, что День рождения Евы отмечали в середине июня, а Лёвку угораздило появиться на свет в начале января.
– Везёт тебе! – говорил он сестре с обидой. – На твой день рождения – и фрукты, и каникулы, и даже цветы!
– Фрукты для гостей, – отвечала Ева, – каникулы для всех. А цветы дарят ещё и маме, и бабушке, потому что мы женщины. Тебе-то, зачем цветы, Кудряшка?..
Ева так называла Лёвку с детства, потому что его голова была сплошь из тёмно-каштановых кудрей. Лёвка их ненавидел! Ведь он мальчик, а не девочка! Несколько раз даже сам пытался их состричь, но бабушка Берта и думать об этом запретила: «Успеешь ещё походить тифозным, холера на их голову!», – говорила она, вспоминая годы Гражданской войны в городе Балте.
Лёвка действительно был похож то ли на ангела, то ли на херувима со старинных открыток, но больше всего на очаровательную еврейскую девочку. Впрочем, на какую же ещё?
Пряные запахи ванили, гвоздики и кардамона щекотали ноздри и манили к столу, приговаривая: «Открывай-ка рот, дружок, я – румяный пирожок!..».
Это бабушка Берта уже с раннего утра жарила, пекла, варила, а может быть, и не ложилась спать вовсе. Воскресенье! Каждый проводит его, как хочет!
Вот в прошлом году День рождения Евы выпал на субботу, и это доставило всей семье некоторые неудобства.
Тоже проблема, скажете вы. Ну, какая разница, когда его праздновать! Любой день недели хорош для этого. Или в ту самую субботу не взошло солнце? Или посыпались на землю звёзды, как из разорванного кулька медовое печенье? А может быть, дождь пошёл снизу вверх, словно фонтан на городской площади?..
Нет, отвечу я, и солнце взошло, и звёзды не посыпались, и тёплый дождь, как положено, пролился из туч. Просто суббота, или шабес,  для верующего еврея – значит куда больше, чем День рождения в субботу.

СУББОТНЯЯ ИСТОРИЯ,
КОТОРАЯ ПРОИЗОШЛА
С ЛАЗАРЕМ НАУМОВИЧЕМ,
МИХАИЛОМ МЕНДЕЛЕВИЧЕМ
И ИХ ЖЁНАМИ ИДОЙ И САРОЙ –
В ПРОШЛОГОДНИЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕВЫ

...Суббота – это не только Божий подарок и Божья милость после шести рабочих дней создания Мира, но и долгожданный покой для всех евреев, после вывода их по воле Бога из египетского плена.

«Борум шеф квод малхуто ле-олам ва-эд!..».
 
В этот Святой День нельзя ничего делать – ни застилать постель, ни готовить ужин, ни даже играть с кошкой. Зажечь свет в коридоре, и то считается грехом – ведь если Бог отдыхал в субботу, то так должны поступать и люди.
Поэтому еду готовили заранее, а свет включали во всём доме ещё с раннего вечера в пятницу (а в давние времена, зажигали свечи), и так, при лампочках или свечах, пребывая в мире и покое, семья молились, ела и пила во славу Божию, ожидая окончания шабеса.

«Благословенно имя Его царствия вовеки веков!..».

Правда, в шабес почему-то разрешается переставлять тяжёлую мебель, и, представьте себе! – до сих пор находятся семьи, которые этой поблажкой пользуются, тем самым, пытаясь даже в Святую Субботу немного улучшить свою жизнь.
В тот шабес, который выпал на День рождения Евы, вернее, в прошлый День её рождения, который выпал на субботу, никто из родственников мебель не переставлял. Это так, к слову. На самом же деле, случилось вот что. В их большом семействе были два верующих родственника, которых с жёнами тоже пригласили на семейный праздник. Один из них был кузеном бабушки Берты, другой – дедушки Павла. Первого звали Лазарем Наумовичем, второго Михаилом Менделевичем. Ну, а их жён соответственно – Идой и Сарой.
Михаил Менделевич Левантович считался в Зуеве прекрасным часовщиком. Он мог оживить любые часы – от наручных и «луковок» до стенных и напольных. Даже куранты на башне Горисполкома, благодаря его умению, отбивали каждый час музыкальным боем. Честно отработав в кооперативной мастерской, Михаил Левантович недавно ушёл на заслуженный отдых. Был он невысок, совершенно лыс и отличался медлительностью. Его жизненная философия гласила: «Зачем спешить, если Время вечно?..». Жена Сара Соломоновна, в отличие от своего супруга, была женщиной энергичной и крупной, носила обувь сорок второго размера и, в полном смысле слова, любила жить «на широкую ногу». В то же время была она тонкой натурой и преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано.
Второй родственник Лазарь Наумович Утевский тоже был пенсионером с небольшим стажем. Ещё два года назад он служил, не где-нибудь, а в районном Управлении Народного Комиссариата путей сообщения. И не кем-нибудь, а главным бухгалтером. Всю жизнь Лазарь Наумович очень дорожил этим местом и был человеком до крайности дисциплинированным – никогда не опаздывал на службу, не пил, не курил, редко улыбался. Когда все управленцы отправлялись раз в год в культпоход, ну, скажем на фильм «Волга-Волга», Лазарь Наумович сидел весь сеанс с каменным лицом и стеклянным взглядом, как комик немого кино Бастер Китон, словно показывали ему не музыкальную комедию Александрова, а «Божественную комедию» Данте. Но как бы изумились его коллеги, столкнись они с Лазарем Утевским вне службы! Они услышали бы шутки и анекдоты, которые буквально выплёскивались из этого смешливого рыжего человека! Правда, анекдоты не всегда «свежие» и почти всегда «с бородой». Но как поразились бы его коллеги, и приняли либо за двойника самого Лазаря Наумовича, либо за его брата-близнеца.
А уж то, что он был набожным евреем, знали только самые близкие родственники, и то под большим секретом. Когда он ходил в синагогу, то надевал чёрные очки, шляпу надвигал по самые брови и высоко поднимал воротник плаща, чтобы его, не дай Бог, никто случайно не увидел из Управления.
Жену его Иду Григорьевну можно было охарактеризовать не так щедро и подробно, а всего лишь двумя словами, зато какими! – «Прекрасная домохозяйка!». Вот так!
У обоих пожилых пар было по одной дочке, и обеих звали Лилями. Никто специально не договаривался, но так получилось. Когда Утевские должны были произвести на свет ребёнка, они жили на Украине, в Конотопе, и почти не общались с родственниками из Зуева. И, естественно, не знали, что у Левантовичей уже есть дочка Лиля. Когда же Лазарь с семьёй переехал жить в Зуев – что-либо поменять уже было невозможно. Да и зачем?
Однако чтобы не путать девочек в разговоре, родственники стали звать дочь Утевских Лилей-Большой, а дочь Левантовичей Лилей-Маленькой. Прозвали их так не по возрасту, а по росту. Лиля Утевская, которая была на год младше Лили Левантович, была выше её на целую голову.
Лиля-Маленькая с детства мечтала стать скрипачкой, успешно закончила музыкальный техникум по классу вокала, но ещё с большим успехом сразу после техникума выскочила замуж за зубного техника Изю Бограда. Это была трагедия для её родителей, особенно для мамы Сары. Та мечтала когда-нибудь вместе с дочкой выступить в концерте – Лиля поёт, мама аккомпанирует. Но дочь спрятала свой диплом в платяной шкаф под стопку белья и, окончив курсы медсестёр, стала помогать мужу в его частном зубном кабинете. А спустя несколько лет у них уже родились дети – Вова и Элла, которым сегодня было по девять и семь лет, и Лиле стало совсем не до музыки. Правда, Сара пыталась учить игре на фортепиано своих внуков, но те пошли в породу Боградов – умные мозги, но голоса ни на одну ноту! Зато в августе в их семье ждали пополнение. И на третьего внука у Сары были большие надежды – уж на нём, она думала, отыграется на все семь с четвертью октав!
Что же касается Лили-Большой, то официально Лилия Лазаревна была незамужней, но при этом имела девятилетнего сына Марика с фамилией Глазер. В честь кого она дала сыну эту фамилию – не знал никто, даже сама Ида, которая была в курсе всего на свете. А может быть, и знала – её дело! По городу ходили разные слухи. Якобы тайный отец Марика был подпольный миллионер Саша Глазер, которого потом арестовали и расстреляли, по другим слухам – племянник известного Бени Крика, который проездом из Одессы в Москву остановился на ночь в Зуеве. Впрочем, слухи слухами, а сплетни сплетнями. Важно другое – в семье Утевских рос красивый и крепкий парень «в их породу», то есть, с веснушками на лице и по всему телу, как у Лазаря Наумовича и его дочки. Как говорят: «когда у девушки нет других достоинств, то веснушки – прелесть». Поэтому всех троих стали звать для краткости «рыжими». Кроме самой Иды. Она поседела ещё девочкой, в 1890 году, в Конотопе, во время погрома, когда на её глазах убили всю семью, и с тех пор красила волосы басмой.
Работала Лиля-Большая у дяди Миши Левантовича в часовой мастерской на полставки приёмщицей заказов и ещё на полставки уборщицей.
Следует добавить, что жили эти две семьи на одной и той же улице, где и семья Евы, каждая в собственном доме. Только Шварцы жили наверху, на горе, в самом начале Черноглазовской, а Левантовичи с Утевскими в самом низу. Оттого-то место стали звать «Низом». Достаточно было сказать: «у них, в Низу», или «пойдём в Низ», как всем было ясно, о чём идёт речь.
Улицу же Черноглазовскую назвали так потому, что жила на ней, лет триста тому назад, красивая девушка с чёрными глазами, которую родители разлучили с женихом и заставили выйти замуж за другого. А она, возьми – да не выйди, а она, возьми – да утопись!
Вот теперь, когда вы немного познакомились с этим двумя семьями, позвольте, наконец. закончить историю, которая произошла с Лазарем Наумовичем и Михаилом Менделевичем в прошлогодний День рождения Евы.
Дождавшись окончания Святой Субботы – а это был уже вечер – две пожилые пары, договорившись заранее, стали готовиться к походу в гости. Пока женщины одевались и причёсывались, пока красили губы и решали, какое платье надеть, пока нашли туфли, которые подойдут к платью, пока собрали подарки, наступил поздний вечер. Они уже думали пойти завтра, но «хороша ложка к обеду». Ну, хотя бы к ужину. Потому что завтра, 16 июня, уже будет День рождения не Евы, а какой-нибудь другой девочки, скажем, Нади Пинкензон. Так что всё нужно делать вовремя. Сказано – сделано! Но как не спешили гости на торжество, преодолевая крутой подъём улицы по бесконечным деревянным ступеням, оказалось, что в доме Шварцев веселье давно закончилось, а сама именинница видит уже третий сон. Так что родителям Евы, облачёнными уже в пижамы и домашние халаты, пришлось извиняться перед запыхавшимися ночными гостями. Их, конечно же, покормили, напоили, но всё как-то быстро и наспех, так что праздника для них не получилось.
Вот вам одно из неудобств, когда День рождения приходится на субботу! Правда, только в тех семьях, где есть праведные евреи.

…Другим неудобством было то, что школьники в этот день тоже учились. Даже первоклашки. Должно было пройти ещё лет двадцать пять, пока, наконец, не только школа, но и вся страна получила в подарок два выходных дня в неделю. И сегодня никто из молодых людей не помнит о «шестидневках», а о «семидневках», тем более.
Но в те времена, о которых я веду речь, у всего взрослого населения была семидневная неделя – то есть, «вкалывали» люди без выходных. Ибо строить социализм – дело хотя и почётное, но довольное тяжёлое. Хорошо, хоть в школах был один выходной, в воскресенье.
Вот мы и вернулись в начало рассказа, в то летнее воскресное утро, когда Еве Шварц исполнилось девять лет.

…Гостей ожидалось много, человек двадцать. Впрочем, много это или мало, судить вам. У каждого свой кошелёк и свои гости. Для кого-то и десять человек аншлаг, а для других и полсотни не деньги. Словом, количество гостей – дело сугубо личное.
Кроме детей-родственников, о которых я уже упомянул, Ева пригласила ещё троих соседских ребят – своих давних приятелей по двору – Надю, Тату и Шурку. Надя Пинкензон росла в семье инженера, Тата Маляр в семье партийного работника, а Шурик Холодов был сыном дворничихи Зины, и жили они вдвоём с матерью в подвале старинного четырёхэтажного дома. А ещё Ева позвала трёх своих одноклассников, с которыми закончила первый класс – Лёлю Турчину, Олега Гончарко и Марьяну Клейдман.
В те годы, о которых идёт речь, в первый класс брали строго с восьми лет. И если кто-то родился в октябре, то в школу всё равно попадал только на будущий год. То же самое произошло и с Евой. В сентябре ей было уже больше семи. И хотя родители убеждали директора школы, что их дочь умеет читать, писать и считать, её всё равно взяли в первый класс в положенное время, когда Еве давно исполнилось восемь.
Впрочем, в то время всё было очень строго – если «с восьми», значит, с восьми, и тут уж никакое начальство не переспорить.

…Ева повернула голову к соседней кровати. Там крепко и спокойно спал младший брат Лёвка. Хотя понятие «спать спокойно» было не для него. Одна рука свисала к полу, зато ноги лежали на подушке – там, где должна была покоиться голова в кудрях. И происходил этот «перевёртыш» почти каждую ночь.
Внезапно с небес раздался звонкий голос под музыку скрипки:

– Гоп, гоп! Выше, выше!
Ест коза солому с крыши.

Ева вскочила с постели и бросилась босиком к раскрытому окну.
Высоко над двором, среди голубей дяди Коли, кружила старая коза Тася, широко распластав по небу свои белоснежные крылья. На ней сидел весёлый человек неопределённых лет, по имени Янкель-Сирота. Он распевал во всё горло, подыгрывая себе на скрипке.
– Ну, и какое вам до них дело?! Летают себе, и летают! – каждый раз защищала эту парочку от всех недовольных на Городском рынке торговка птицей Маня Гомельская. – Вам шо от этого, холодно? Мне, например, даже не жарко!.. – демонстративно обмахиваясь газетой.
Точно так же думало большинство жителей. Ведь не вражеский аэроплан, в самом-то деле, летал в небе над Зуевом! А свой городской мишигинер верхом на козе! 
Вот тут уж позвольте за него вступиться!
РАССКАЗ О ТОМ, КТО ТАКОЙ
ЯНКЕЛЬ-СИРОТА,
И О ЕГО МЕСТЕ В ГОРОДЕ ЗУЕВЕ
 
Начну с того, что никакой он не мишигинер*, то есть, не юродивыми. А то, что любит баловство и разные шутки, то давайте тогда объявим всех детей дурачками! Просто Янкель-Сирота умел делать то, что не умели другие. За это человека уважать надо, даже ценить, ибо второго такого нигде не сыщешь.
Как, впрочем, и самого города Зуева. Он тоже может похвастаться такими невероятными вещами, что – оёёй!.. Впрочем, о самом городе я расскажу позже – отдельно и подробно.
Сейчас же мы говорим о летающем на козе Янкеле.
Сразу после Революции один из ретивых работников ВЧК пытался даже подстрелить летунов, а спустя годы, кто-то из НКВД добивался их ареста. Но из этих идеологически-охотничьих затей ничего не вышло, словно сам Янкель-Сирота и его коза были заговорёнными.
А в прошлом году для порядка председатель горисполкома приказал записать Янкеля в лётный клуб ОСОАВИАХИМа – Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, – а козу Тасю срочно превратить хотя бы на бумаге в дирижабль. Но так как она летала по ей одной известным траекториям, приказ на следующий день пришлось тихо свернуть.
В конце концов, когда приструнить летунов не удалось, городская власть махнула на них рукой и сделала вид, будто в Зуеве нет и никогда не было никакого Янкеля с его летающей козой! А ведь, на самом деле, Янкель-Сирота заслуживал к себе самого пристального внимания.
Начнём с того, что он был полиглотом, и знал не только все языки, на которых говорят сегодня, но и «мёртвые» тоже. На них говорили когда-то шумеры, ассирийцы, филистимляне и копты. Таким языком была и латынь. Прошли тысячелетия, древние языки забылись, а Янкель-Сирота все их каким-то непостижимым образом помнил.
Из Москвы и Ленинграда приезжали в Зуев разные профессора – языковеды (ну, и психиатры, конечно) и никак не могли взять в толк, кто его всему этому научил.
И хоть Янкель объяснял, что выучил их сам, так как живёт на свете почти двадцать веков, его ответ только усугублял подозрительное к нему отношение со стороны учёного мира. Каждый проверяющий перед тем, как поставить свою подпись, делал одну и ту же запись в командировочном журнале: «желательно отправить гр-на Янкеля-Сироту на долгое и, главное, интенсивно-принудительное лечение».
И в этом не было ничего удивительного. Любой советский учёный, воспитанный на здоровых и бодрых законах социалистического общежития, не мог бездоказательно верить в такой бред, как «временной телекинез», благодаря чему испытуемый, по его словам, был лично знаком со многими известными людьми мировой истории.
Например, Янкель-Сирота утверждал, что дружил с Улугбеком и знал хана Батыя, что помогал размешивать краски самому Леонардо да Винчи, а ещё, будто плавал на каравелле Магеллана и пил вино с Исааком Ньютоном, закусывая печёными яблоками из его сада. Кроме того, был свидетелем поражения Наполеона Бонапарта при Ватерлоо, а на голландских верфях, во время строительства корабля, устраивал перекур вместе с русским царём Петром Первым. Ну, как вам такое? Понимаю ваше недоумение, но, зная лично Янкеля-Сироту, склонен ему верить. Уж если он что сказал, – значит, так оно и было. В Зуеве таких правдивых людей было двое – он и служка из синагоги реб Хаим. Но о нём рассказ впереди.
Словом, нашествие учёных ни к чему не привело, «заговорённость» продолжала действовать, и Янкель-Сирота, как летал на своей козе, так и летает до сих пор.

…Ева распахнула занавеску и крикнула:
– Привет, Яник! Сегодня у меня День рождения! Прилетай в гости!
Янкель в этот момент хоть и висел в небе, всё же её услышал и приветственно махнул рукой в ответ:
– Я помню! А будет Тасино любимое миндальное печенье?!
Ева принюхалась, стараясь уловить в аппетитном облачке с кухни  запах миндаля, и радостно сообщила:
– Будет! Бабушка его уже испекла!
– Тогда обязательно прилетим! Поздравляю тебя, малышка!
Надо вам сказать, что и без миндального печенья Янкель-Сирота обязательно прилетел бы в гости – уж очень он любил праздники и веселье! Тут Тася заблеяла, взмахнула хвостом, затрясла бородой, и направила свои крылья в сторону Городского рынка.
А Ева села в постели по-турецки и принялась заплетать косу. И пока её быстрые пальцы ловко наводили на голове неземную красоту, она вспоминала о вчерашнем дне, когда закончились занятия в школе и наступили первые в её жизни летние каникулы.
Учительница Нина Борисовна поздравила класс с окончанием учебного года и пожелала хорошего отдыха. А ещё попросила прочесть много нужных книг, потому что во втором классе, предупредила она, учиться будет труднее, чем в первом. И раздала рекомендованный Наркомпросом – Народным Комиссариатом Просвещения – список книг для чтения: от Пушкина и Некрасова до Гайдара и Бианки.
С книгами проблем в доме не было. Их собирал отец, а несколько больших шкафов со старинными томами в кожаных переплётах с позолотой на корешках достались им от второго дедушки, Матвея – отца папы. Дедушка Мотя был человеком образованным, широких взглядов, а его отец Натан Моисеевич – прадедушка Евы и Лёвки – был лично знаком с писателем Львом Толстым и художником Николаем Гё.

…Тут в детскую вошла мама Хана. Ханой её называли все родственники и папа тоже. Для детей же она была «мамочкой» и «мамулей». А вот в больнице, где мама работала хирургом, все коллеги и больные обращались к ней официально – Анна Павловна.
Мама была небольшого роста, очень изящная, и этим ставила в тупик некоторых «доброжелателей», которые утверждали, что еврейские женщины, по своей природе, всегда толсты и безобразны. А ещё у мамы были рыжего цвета пушистые волосы, разбросанные по плечам, и даже в пасмурный день они походили на копну «домашнего» солнца.
– С Днём рождения, доченька!..
Мгновенно вспорхнув, Ева восторженно повисла у Ханы на шее.
– А где мне подарок?.. – сонным голосом спросил Лёвка, наблюдая за их нежностями. Он проснулся уже давно, когда Ева громко приглашала на День рождения Янкеля-Сироту.
– Будет тебе подарок, – ответила она брату. – Получишь, когда придут гости.
По семейной традиции, «виновник» торжества дарил всем гостям небольшие сувениры, сделанные своими руками. И выходило, что в День рождения никто не оставался без подарков – ни «новорождённый», ни гости.
Сувенирами могли быть обычные акварельные рисунки и вырезанные из бумаги силуэты, фигурки из пластилина или вышивка с инициалами на носовом платке. Это могла быть обычная бутылка, увитая на клею бумажным шпагатом, а потом разукрашенная цветной гуашью и для красоты покрытая лаком – ставшая вазочкой для цветов. Это был и самый обычный камень-голыш, найденный на берегу речки Искры, на котором нужно было придумать пером или кистью какой-нибудь забавный рисунок.
На сегодняшний День рождения Ева тайно от всех делала сувениры, начиная с весны. И успела сделать, штук двадцать, не меньше.
 – Ну, что ты мне подаришь? – нетерпеливо спросил сестру Лёвка, садясь в постели.
– Сам увидишь!
– Нет, скажи сейчас!
– О подарке нельзя говорить заранее, – заметила мама.
– Мне мо-ожно, – заныл Лёвка. – Я её бра-ат!..
– Не ной! – строго сказала Ева.
– Я не но-о-ою!.. – заныл Лёвка ещё громче.
– Я же не расстраиваюсь, что свои подарки получу только к вечеру, – заметила она.
– Почему к вечеру?.. – Лёвка тут же перестал хныкать.
– Потому что Ева родилась в половине шестого вечера, – объяснила мама. – А в нашей семье, если ты помнишь, подарки друг другу дарят только после того, как пробьёт Настоящий Час Рождения.
– Не пробьёт, а прокукует, – поправил маму Лёвка (в их доме были часы с кукушкой) и тут же поинтересовался: – А когда я родился?..
Мама присела к нему на постель, он крепко к ней прижался.
– А ты, мой дорогой, родился поздней морозной ночью. Почти под утро.
– Как?! – растерялся Лёвка. – Значит, у меня нет Дня рождения?..
– Почему нет?! – не поняли мама с Евой.
– Потому что я родился в Ночь рождения, – убитым голосом сказал он. – А ночью в гости никто не ходит!.. 
Мама и Ева рассмеялись.
– Не беспокойся, – успокоила его мама. – Ты родился ранним утром нового дня. А раз так, то этот день и зовётся твоим Днём рождения. И поздравлять тебя будут с утра до вечера! Как мы делаем каждый год. Но сейчас, Лев Леонидович, не тяните, пожалуйста, одеяло на себя, – сказала она с напускной строгостью. – Сегодня у нас «героиня бала» твоя сестра! – Мама поднялась с Лёвкиной постели и направилась к двери. – Всё, дети, умываться, завтракать и – за дело! Мне на работу, а у вас с бабушкой и дедушкой дел выше крыши! В четыре придут гости, а в доме ещё «конь не валялся».
– Какой конь? – тут же заинтересовался Лёвка.
– Так говорят, когда много не сделанной работы, – объяснила мама и вышла из детской.
– Вот бы мне кто подарил коня!..  – мечтательно сказал Лёвка.
– И куда б ты на нём поскакал? – поинтересовалась сестра.
– На Дальний Восток! Защищать советские рубежи от японцев!.. – ответил её отважный брат. – Ну, и тебя тоже, – пообещал он великодушно.

…Рослый Лёвка выглядел гораздо старше своих семи с половиной лет. Оттого и в детский сад давно уже не ходил. Но в отличие от Евы, читал он неважно, писал ещё хуже, а считать умел только до ста – словом, ленился. Зато мог мечтать целыми днями, и это было главным его занятием.
Мечты у Лёвки были особые, не такие, как у других детей.
Если какой-нибудь мальчик, к примеру, хотел стать лётчиком Василием Мо;локовым, чтобы летать на аэроплане, то Лёвка мечтал о полёте на ковре-самолёте! И границу мечтал защищать не с ружьём в руках, а с волшебным луком, и чтобы обязательно сверкал на поясе меч-кладенец!
Его мечты были полны сказок и фантазий, которые все вокруг называли пустыми выдумками, а то и просто враньём.
Он мечтал открыть новый Полюс – Западный или Восточный, потому что Южный и Северный уже открыли. Но когда ему папа объяснил, что ни на Западе, ни на Востоке никаких полюсов быть не может, Лёвка потерял интерес к этой мечте, и с ходу придумал новую – стать былинным богатырём, как Илья Муромец. Из рыжих метёлок кукурузных початков он сделал себе усы и бороду, из плотной бумаги смастерил шлем, из картона меч. Лук, как и полагается, из тугой ветки. А из тонких веточек выстругал стрелы. И поскакал в погоню за Змеем Горынычем на деревянной палке, которая стала его конём. Когда же ему надоело носиться по дому и сражаться с невидимым Змеем, Лёвка вернулся в сегодняшний день и тут же представил себя знатным трактористом, как Паша Анге;лина. В своих мечтах он вспахал и засеял пшеницей не только все земли в СССР и половину земного шара, включая пустыню Сахару и джунгли Южной Америки, но и всю их квартиру – от чердака до подвала, носясь по дому с рычанием и фырканьем «стального тракторного коня».
Однажды после одного-единственного представления в Зуеве московского цирка-шапито, Лёвке захотелось стать клоуном, таким, как Карандаш со своей собакой Кляксой, – чёрным маленьким скотч-терьером, и смешить всех детей.
На следующее утро Лёвка уже выступал во дворе с их кошкой Айкой. Та должна была играть роль собаки Кляксы, но будучи по натуре ленивой и несообразительной, Айка даже не поняла, что сейчас она уже не кошка, а скотч-терьер, и что зовут её не Айка, а Клякса. Когда Лёвка её спрашивал, сколько будет дважды два, она должна была чётко пролаять четыре раза подряд! Но Айка даже не мяукнула. Окружённая дворовой детворой, которые за пятачок купили билеты на цирковое представление, она откровенно дрыхла. Может быть, оттого, что на дворе было жарко, но скорее всего, что со дня на день Айка ждала очередную партию котят. Впрочем, плодовитость была её привычным состоянием – не успев окотиться, она вновь готовилась населить землю новыми кошачьими душами.
Надо отдать должное Лёвке – во всех своих мечтах он ничего не требовал лично для себя. Только однажды захотел, чтобы папа взял его с собой в Москву. Там, мечтал Лёвка, они обязательно пойдут на Красную Площадь, где с Мавзолея его заметит товарищ Сталин. Вождь позовёт его к себе, пожмёт Лёвке руку и, прищурив глаза, тихо скажет: «Именно такого героя, как ты, Лёвка, я себе и представлял!». И наградит «Орденом за Подвиг». А Лёвка ответит, что до самой старости будет служить своему Отечеству.
Вот какие государственные мечты ежедневно посещали Лёвку Шварца. От их масштаба и важности он очень гордился собой.

…Мама уже надевала туфли, когда к ней подошла Ева:
– А папа приедет?
– Да,  – ответила мама, – мы с ним вчера говорили.
Телефона в доме не было, и папа звонил из Москвы маме в больницу.
– А когда?.. 
– Днём. Так что времени на уборку у вас хватит.
Папы уже неделю не было дома. В последнее время он часто отлучался в Москву. Бывало, получит ночью телеграмму, а через полчаса его и след простыл. Только слышала Ева, как от дома, почти неслышно, отъезжала служебная машина, что отвозила папу на вокзал, осветив ярким светом автомобильных фар потолок в детской, словно махнув на прощанье волшебным огненным веером.
Когда-то папа с отличием окончил факультет иностранных языков Московского Педагогического, и по распределению напросился на работу в Зуев, где, в тридцати километрах от города, в Лесном посёлке, жила его мама Нина Андреевна, и откуда папа был родом. Работая школьным учителем немецкого языка, он познакомился с молодым врачом-хирургом Анной Минкиной. Они поженились, и вскоре у них родилась дочь Ева. А через два года появился на свет и сын Лёвка. Когда Лёвке исполнилось пять лет, папу пригласили на работу в Москву, в качестве консультанта-переводчика. Этот крутой поворот в их жизни был неожиданным для него самого. Где работал папа в столице, все могли только догадываться. Он никому об этом не говорил, даже маме, но каждый взрослый понимал – раз папа не откровенничает, значит, работа серьёзная и спрашивать о ней не положено.
Уезжая в прошлое воскресенье, он дал слово Еве обязательно приехать к её Дню рождения. Папа всегда держал слово, просто сегодня, на всякий случай, Ева уточнила у мамы время его приезда.
– И не забудь помочь бабушке на кухне, – напомнила ей мама.
– Мы с Лёвкой поможем, – пообещала Ева.
– Вот и отлично! Лев любит заниматься уборкой. Вместе с дедушкой расставьте столы в комнате и на веранде – вдруг папа опоздает.
– Он может опоздать? – с тревогой спросила Ева.
– Папа нет, но поезд может. На то он и поезд.
В доме Шварцев по праздникам накрывали всегда два стола – «взрослый» и «детский». Зимой в одной большой комнате, а летом на Евин День рождения стол для детей ставили отдельно на летней веранде. Такова была семейная традиция – ведь за каждым столом свои темы для разговоров.
За «взрослым» столом они были всегда скучными – говорили о работе, о зарплате, о премиях, иногда о политическом положении в мире. Но как только за столом понижали голос, чтобы разговоры не слышали дети, тут же бабушка Берта начинала громко петь застольную песню из репертуара Леонида Утёсова. Она родилась в Балте, недалеко от Одессы, но считала себя настоящей одесситкой. Правда, с юмором у неё было не очень.
За «детским» же столом всегда было шумно и весело, как и полагается в детской компании. Летом двойные рамы снимали, и веранда превращалась в просторную террасу, похожую на ту, которая была в поселковом доме бабушки Нины. Послезавтра Ева с Лёвкой уезжали к ней на всё лето. Уже и грузовик заказали.
Бабушка Нина была родом с Кубани, а второй их дедушка – Матвей Натанович Шварц – свой, зуевский. Много лет работал наборщиком в зуевской типографии и, надышавшись за все годы свинцовой пылью, умер от туберкулёза лёгких в сорок четыре года, задолго до рождения внуков.
– Вернёшься, как всегда? – спросила Ева маму.
– Да, к семи вечера, – пообещала она, завязывая бантиком шнурки на туфлях.
Из кухни в прихожую вышла бабушка Берта. Кто видел её впервые, сразу бы сказал – труженица. Большие кисти рук, полноватое лицо, короткая стрижка, небольшой нос картошкой, хотя в юности – и фото это могут подтвердить! – лицо Берты было красивым: глубокие карие глаза, тонкий профиль, смешливые очертания губ. Сейчас же глаза немного потухли, но очков она до сих не носила, даже когда читала, а губы ежедневно красила, даже если не выходила из дому. И веяло от неё всегда свежестью с запахом туалетного мыла. 
– Хотя бы на сегодня могла отпроситься! – недовольно заметила она маме. Эта тема у бабушки была постоянной. – Лёди нет, тебя не будет! – Своего зятя бабушка с первых же дней называла Лёдя, как ласково звали Леонида Утёсова его близкие друзья. – Столько дел в доме! Свихнуться можно!
– Сладкий стол, мамуля, мы с тобой приготовили вчера вечером… – напомнила ей мама, пытаясь успокоить.
– Причем тут сладкий стол?! – удивилась бабушка. – У киндэлэ* День рождения! Она у нас, кто – Янкель?!
– Почему Янкель? – не сообразила мама.
– Потому что он сирота!
–  Мамочка! – взмолилась Хана. – У меня сегодня три операции, одна сложнее другой!
– Могла бы перенести на завтра!
– Больные ждать не могут!
– Не паны, подождали бы! – махнула рукой Берта Ильинична, но, понимая, что «сморозила» глупость, быстро перевела разговор на другую тему: – Ой, боюсь, еды не хватит! Совершенно пустой стол!
«Пустой стол» – была её коронная песня. На самом же деле, она готовила такое количество блюд, что «чёрствые именины» затягивались на несколько дней.
– Гостей – прорва! – продолжала «театрально» ворчать бабушка. – И, ведь все придут! Хоть бы кто дома остался! Как с голодного края, ей-Богу! – чтоб они были здоровы!..
– Потому что все знают, как ты вкусно готовишь, – мама решила подольститься.
; А может, всё-таки придёшь пораньше?..; спросила Берта Ильинична напоследок.
– Вспомни Лебедеву… – мама понизила голос. – Она пораньше хотела отметить день рождения сына. И чем всё закончилось, помнишь? Где она теперь?.. Хочешь, чтобы и у нас всё вышло так же?

…А вышло вот что. Об этом стоит рассказать, потому что это происходило в их городе почти каждый день. И не только в Зуеве – по всей стране.
Когда в СССР приняли «семидневку», – было очень опасно не появиться на работе без законной причины. И доктор Лебедева «договорилась» со своим коллегой из поликлиники врачом-терапевтом, чтобы тот выписал ей справку, о её якобы плохом состоянии здоровья, тогда она с утра могла бы спокойно заняться готовкой. Коллега пообещал, но в тот же день позвонил куда следует. И вечером к Лебедевой пришли двое, в одинаковых чёрных блестящих плащах и тёмно-синих широкополых шляпах. Все в Зуеве знали, кто они и откуда эти безличности. Они появлялись в разных концах города, по любому поводу, который считался властями преступлением против Советской власти. Эти двое всегда говорили тусклыми голосами, не глядя в глаза. Первый доставал из кармана плаща вчетверо свёрнутый листок, разворачивал его и зачитывал приговор. В это время второй вытаскивал откуда-то из воздуха шапку-невидимку. Как только приговор был зачитан, она нахлобучивалась на голову обречённого, и человек исчезал!.. Только что он был и – нет человека! И никто его после уже никогда не видел. И никто о нём больше ничего уже не знал. Под такими «шапками-невидимками» исчезали по несколько человек в день, и число ежедневных исчезновений росло с пугающей быстротой…

…– Всё! Закрой свой рот и ступай на свою работу, чтоб она сгорела! – обиженно сказала бабушка Берта. – Глаза б мои никогда её не видели!
– Не нервничай, – улыбнулась в ответ мама. – Папа поможет. Он сегодня остался дома. И Ева совсем не маленькая.
– И я уже большой, – подтвердил Лёвка, выходя из комнаты, всё ещё в ночной пижаме.
– Чтоб ты мне был здоров, мэйдэлэ!* – набросилась на  него бабушка с  поцелуями.
– Я не мэйдэлэ, ба! Я мальчик! – бурно запротестовал Лёвка. 
– Ну, всё, до вечера… – шепнула мама Еве. – Меня не ждите, садитесь за стол. – Она улыбнулась дочери, крепко поцеловала, и тут же исчезла.
Одновременно со щелчком захлопнувшейся двери, из окошка домика на стенных часах, висевших в прихожей, появилась металлическая «кукушка», которую Лёвка когда-то в своём раннем детстве назвал Кусей – от слова кукуська вместо «кукушка», и прокуковала восемь раз. А прокуковав, привычно исчезла в часах.
– Быстро завтракать и – за уборку! – приказала бабушка детям, поспешив на кухню. – Столько дел, столько дел! Ой, геволт!*  Чуть яичница не сгорела! – вновь запричитала она, снимая сковородку с плиты. –  Пэпка! – крикнула бабушка, потеряв дедушку из виду.
– Что, Бэтя?!.. – раздался откуда-то его насторожённый голос.
– Ты где?
– В палисаднике!
Бабушка выглянула в окно.
Дед поливал из лейки цветы на клумбе.
– Нашёл, чем заняться! – сердито сказала она. Наконец-то был найден привычный объект для исполнения всех её команд, приказов и желаний. – Ты уже поставил стол на веранде?..
Когда Куся прокуковала девять раз, на веранде и в гостиной стояли аккуратно расставленные столы, скамьи и стулья. А после двенадцатого кукованья все комнаты в доме были прибраны, столы накрыты белоснежными крахмальными скатертями, на которых стояли праздничные сервизы, бокалы и лежали серебряные приборы.
– Молодцы! – похвалила детей бабушка Берта. – Ни у кого нет таких золотых внуков! И что бы я без вас делала!..
Словом, за несколько часов до прихода первых гостей, сервировка обоих столов была завершена. Накрывать же столы блюдами с закуской, по давним семейным правилам, начинали за час до празднования. Это относилось и к напиткам, чтобы они оставались прохладными. Блюда и напитки охлаждалось в двух больших холодильниках ХТЗ-120, которые дедушка привёз в прошлом году из Харькова.
Пока Берта Ильинична мыла в ванной головы детям, дедушка Павел (он жн Пэпка) добавил последние штрихи к сервировке. На детский стол поставил несколько графинов с соками – яблочным, абрикосовым и томатным. А на стол для взрослых ; бутылку хорошего коньяка и несколько бутылок вина – белого и красного, которым вреден холод, а ещё бутылку миндального ликёра, который любили цедить маленькими глотками Ида и Сара.

…Дом, где жили Шварцы, принадлежал Павлу Марковичу, поэтому правильнее было назвать одноэтажный флигель из трёх небольших комнат и одной просторной гостиной, «домом Минкиных». Стоял он в центре просторного двора, окружённый серым четырехэтажным домом, советской постройки, с высокими потолками и большими  «венецианскими» окнами.
В подвале флигеля хранились овощи и фрукты, а ещё с десяток бочек с соленьем – от огурцов с помидорами до яблок и арбузов, которые ещё с середины лета принимались солить Берта. Солений было так много, что хватало их до следующего года, а в комнаты через щели пола пробивался из подвала аппетитный чесночно-укропный аромат.
Соседям вокруг, конечно же, было известно об этих драгоценных запасах, и почти каждый день кто-нибудь из них приходил попросить немного разносолов в обмен на бутылку водки. И хоть все во дворе знали, что Павел Маркович не пьёт и не курит – по старинной русской привычке не могли придумать ничего лучшего, чем предложить ему в обмен спиртное. Ну, не книги же дарить на солёные помидоры, в самом-то деле. Или, может быть, за мочёные яблоки приносить билеты в кино на вечерний сеанс в летний кинотеатр? Глупо как-то… А почему, собственно, глупо? Дедушка Павел очень любил ходить летом со всей семьёй в городской парк на последний киносеанс. Профессионального театра в городе не было, поэтому на это культурное мероприятие все горожане, как один, прихорашивались, нарядно одевались, чтобы посмотреть не только фильм, но и «себя показать и на других поглядеть», при свете ночных фонарей и под музыку духового оркестра.
 
…Если целый мир стал для сердца тесен,
Если воздух полон песен,
Если расставаясь, ищешь встречи вновь –
Значит, ты пришла моя любовь!..

Возвращаясь к дедушкиным соленьям, скажу, что он отчитывал очередного просителя за «водочное приношение» и, не взяв бутылку, сам спускался в подвал, чтобы щедро наполнить чью-то миску или банку аппетитными разносолами.
В палисаднике дедушка Павел разбил цветочные клумбы, у стены дома посадил дикий виноград. Летом, когда всё цвело и благоухало, флигель Минкина напоминал оазис, в центре раскалённого солнцем двора. Над палисадником неотрывно кружились пчёлы, садясь на цветки гиацинтов и флоксов, перелетая с белой розы на красную, а с них на «анютины глазки» и пионы. С утра до вечера пчелы благодарно гудели и жужжали:
– О, жжжеланный… жжживительный… зззавтрак… сссреди роззз… и жжжимолости!.. Зззамечательный… ззздоровый… образзз… пчччелиной…  жжжизни!..
Сам Павел Маркович был с виду мужчина полный, солидный, с короткими, зачёсанными назад чёрными волосами, без залысин, но с седыми висками. Левая его ладонь почти не сгибалась со времён Гражданской войны. В те годы он служил в 10-й Армии, где командующим был Клим Ворошилов. Умел Паша Минкин хорошо стрелять, был храбрым бойцом и не жалел ради Советской власти – ни здоровья, ни жизни. Одно лишь плохо – азартен был жутко, когда в карты играл. Однажды проигрался в пух и прах и должен был на спор привезти «языка». Ушёл с вечера боец Минкин в сторону белых и пропал. Ночь прошла, день прошёл – нет бойца! Все уж были уверены, что погиб боец, ни за что, ни про что – а он внезапно вернулся на второй день, да не один, а с тремя «языками»! Кто-то даже заметил – и одного, мол, хватило бы. На что Паша Минкин сказал: остальных двоих, дескать, привёл «про запас» – чтобы лишний раз за ними не бегать, если вновь проиграется.
Хотели его судить за дезертирство, но вместо этого наградили, как героя. Да кто наградил! Лично товарищ Ворошилов – именными часами-луковкой. С тех пор и носил их Павел Маркович в часовом кармане брюк на серебряной цепочке. А в его левую руку один из троих бандитов – на вид подросток, с красным шрамом от уха до плеча – попал ножом, когда он его скручивал. С тех пор кисть у Павла Марковича почти не сгибалась. Вот такой дед был у Евы и Лёвки – самый, что ни есть настоящий герой Гражданской войны.
А когда наступил мир, закончил Павел Маркович торговые курсы и стал директором кооперативного продуктового магазина. Поэтому вчера, пользуясь своим служебным положением, предупредил своего заместителя, что на работу сегодня не выйдет. В кооперативных магазинах, в смысле «выхода» на работу, а точнее сказать, «не выхода», было небольшое послабление перед государственными предприятиями, где за опоздание более двадцати минут давали пять лет лагерей.

…Выкупанные, с вымытыми головами, дети принаряжались к приходу гостей. Лёвка самостоятельно облачался в выглаженный мамой с вечера настоящий мужской костюм с лацканами и карманами, светлый в полоску, пошитый к его семилетию бабушкой Бертой. 
Что же касается Евы, то бабушка Берта решилась изменить сегодня порядок семейной традиции. Она не стала дожидаться вечера, чтобы сделать Еве их общий с дедом подарок, а взяла и преподнесла его сейчас. Ей очень хотелось, чтобы в нём Ева встречала гостей.
Подарок на именинницу произвел сногсшибательное впечатление! Это было нарядное до полу платье небесно-голубого цвета с оборками, «фонариками» на плечах, отделанное белоснежными кружевами и поясом вокруг талии. Ева прыгала от восторга на одной ноге, словно индеец, крепко расцеловал «бабулю» и «дедулю».
Дедушку – за купленный им самим шёлковый отрез, а бабушку за её «золотые руки» и безупречный вкус портнихи. Надо сказать, что смолоду Берта Ильинична была высококвалифицированной портнихой и до Революции работала в одном из знаменитых тогда модных салонов Надежды Петровны Ламановой – «поставщика двора Её Императорского Величества».
Разгорячённая, счастливая, Ева взяла платье и побежала одеваться.
А Берта Ильинична достала из шифоньера парадный тёмно-синий мужской костюм, идеально выглаженную голубую рубашку, золотые запонки и золотой зажим для синего галстука в косую полоску, а также белоснежный носовой платок и мужские чёрные туфли сорок третьего размера. Костюм и рубашку для дедушки она тоже сшила своими руками на швейной машинке «Зингеръ», что подарил ей на свадьбу в 1910 году хозяин салона, спустя восемь лет расстреляный ЧК, как «буржуазный элемент».
– Пэпка! – позвала бабушка.
– Что, Бэтя? – донёсся его голос из гостиной.
– Иди одеваться, скоро придут гости!
– Успею.
«Упрямый осёл! – с материнской нежностью подумала она. – Успеешь, так успеешь!..». И через мгновенье, забыв о муже, стала заниматься своим туалетом. Из платяного шкафа Берта бережно достала своё новое вечернее платье, которого ещё никто не видел. Оно должно было стать сюрпризом для всех, но прежде всего, для Иды и Сары, которые тоже умели шить, правда, не так хорошо, как Берта. Они ленились, и поэтому тратили в магазинах, по её выражению, «мешигинэр гэлт», то есть, «сумасшедшие деньги». Чёрное панбархатное платье было ниже икр, с глубокими вырезами на груди и спине, с суженными рукавами вокруг кистей.
Берта Ильинична уже представляла себе, как наденет его, как украсит шею и уши гарнитуром из камей, а средний палец левой руки золотым кольцом с большим чёрным агатом. На пальцах правой руки она никогда ничего не носила, чтобы не затмить скромное обручальное кольцо, подаренное Пэпкой перед свадьбой, которое она не снимала уже более тридцать лет.
 
…После того, как Куся прокуковала три раза, и до прихода гостей оставался ровно час, времени вполне хватало на то, чтобы уставить столы блюдами с закуской.
Эту работу любил выполнять Лёвка. «Превратившись» в паровоз, «ту-ту-тукая» и «чих-чих-чихая», он осторожно доставлял тарелки и блюда из кухни к накрытым столам.
Но тут многолетний способ отлаженной сервировки дал сбой – Берта Ильинична внезапно увидела из окна своей комнаты, как в палисадник входят первые гости.
Это были их кузены – Лазарь Наумович и Михаил Менделевич со своими жёнами Идой и Сарой. Помня о запоздалом прошлогоднем визите, в этот раз две пожилые пары решили прийти пораньше.
Берта выскочила в коридор в комбинации и в панике закричала на весь дом:
– Пэпка!
– Что, Бэтя? – донеслось с кухни. Павел Маркович нарезал хлеб к столу. Хлеб был ещё тёплый, купленный им сегодня утром в маленьком хлебном магазине, на углу Черноглазовской.
– Пришли Ида с Сарой! – с ужасом в голосе объявила Берта.
– Как?! – раздался огорчённый голос Павла Марковича. – Без Миши и Лорика?!!
– С ними, с ними! Займись гостями! Я ещё не одета!
– Я тоже, – резонно заметил он.
– Потом оденешься, потом! Я тебе уже всё приготовила! Какая бесцеремонность! Прийти раньше положенного времени! – И она исчезла в их комнате, плотно захлопнув за собой дверь .
– Лучше раньше, чем позже, – добродушно ответил Пэпка, вспоминая прошлогодний казус.
Он накрыл нарезанные куски полотенцем и вышел из кухни на крыльцо, чтобы встретить первых гостей.

САДОВАЯ УЛИТКА

Садовая улитка
Под розовым кустом
Когда-то потеряла
Уютный старый дом –
В котором десять комнат
(Пять – окнами на юг),
Дом с крышей черепичной,
С верандою вокруг.
В нём был чердак просторный,
Глубокий погребок.
А из трубы над домом
Попыхивал дымок.
Когда и где случилась
С бедняжкою беда –
Не помнила улитка,
Забыла навсегда.
Смеются над улиткой
Жуки и мотыльки,
И осы, и стрекозы
И даже светлячки:
– Приснился ей домишко, –
Твердят, – и – все дела!
Быть может – сочинила,
Быть может – наврала!
И только в чаще Эхо
Сумело ей шепнуть:
– Не плачь. Твой дом с верандой
Я помогу вернуть…
 
 
 БРОНЗОВАЯ МЕНОРА


Вторая Свеча.
«ДЕНЬ БЕЗДЕЛЬЯ И ТРУДА»
ЗАКАНЧИВАЕТСЯ
ВОЛШЕБНЫМ ВЕЧЕРОМ


Приехала в повозочке
К нам Тася – наша козочка.
Для Евочки, для детки
Привезла конфетки.
А Янкеле малышке
Подарил три книжки.
Будет Евочка читать,
Будет девочка писать,
Радовать отца и мать.
Из «Сборника еврейских песен», 1940


...У пришедших было отличное настроение. Нарядно одетые женщины держали в руках изящные ридикюли. Они ещё не знали, какую бомбу подложила им Берта. В руках мужчин топорщились большие полотняные сумки. Все четверо расцеловались с хозяином и вошли в дом.
– Подожди! – сказала Павлу Марковичу Ида Григорьевна, заметив помаду на его лице. – Дай-ка я вытру, а то Берта заревнует. – Она достала из обшитого цветным бисером ридикюля сложенный вчетверо чистейший носовой платок, пахнущий «Красной Москвой», и заботливо потёрла родственнику щёку.
– А где Берта? – резонно поинтересовалась Сара Соломоновна.
– Наряжается… – ответил Павел Маркович и выразительно посмотрел на часы c кукушкой, показывавшие только начало четвёртого.
Сара Соломоновна отвела взгляд. А Ида Григорьевна, пряча платок в сумочку, бросила взгляд на стол в гостиной, сервированный лишь столовыми приборами, сказала:
– Ужасно хочется пить…
– «Нарзан»? «Ессентуки»? Или простую с газом? – предложил хозяин дома.
– Мы люди простые, – уверенно сказала Ида Григорьевна. – Давай «Нарзан».
– А тебе, Сара? – спросил Павел Маркович.
– А чем я лучше Иды? – вопросом на вопрос ответила Сара Соломоновна.
Пить она не хотела, но и не хотелось упустить шанс выпить за компанию. Сара Соломоновна была человеком компанейским.
– А за газ платить не придётся?.. – пошутил Лазарь Наумович.
Павел Маркович принёс из холодильника бутылку с ледяной водой, открыл её и налил дамам в фужеры.
– Не торопись, Аидка, пей по глотку, простудишься… – сказал своей жене Лазарь. «Оперным» именем он называл её потому, что на идиш «аид» означало «еврей».
Михаил же Менделевич называл свою «половину» Сарабандой. И не потому, что Сара Соломоновна, будучи пианисткой, часто играла мелодию этого испанского танца, а потому что обожала джаз. Она с удовольствием слушала пластинки с оркестром Эдди Рознера и мечтала сама сыграть в каком-нибудь джазовом коллективе, который музыканты называют джаз-банд. Отсюда и Сара-банда!
В углу комнаты стоял кожаный диван, с зеркалами на спинке и валиками с двух сторон. Гости присели, гостиная наполнилась запахами женских и мужских духов. Сара Соломоновна любила «Красную Москву» – бывший «Букет Императрицы», который придумал французский парфюмер Брокар. Иде Григорьевне, напротив, нравился недавно появившийся и недорогой «Ландыш серебристый», хоть он и считался ширпотребом. Но она была уверена, что «Ландыш…» снимает мигрень. От мужчин одинаково пахло «Шипром», которым, как считалось, любил душиться товарищ Сталин – на другие одеколоны у него, якобы, была аллергия.
– Ну, и где наша виновница торжества?! – преувеличенно громко поинтересовался Михаил Менделевич.
– Наверное, спит… – преувеличенно шёпотом пошутил Лазарь Наумович, помня о прошлогоднем визите.
– Зато я уже оделся! – раздался в дверях голос Лёвки.
Две старые тётки бросились его целовать.
– Привет, фэйгелэ!* – воскликнула тётя Ида. 
– Какой он тебе фэйгэлэ! – нарочито возмутилась тётя Сара, и с восторгом сказала: – Это же настоящий парень, а гройссер йингл!* Миша, достань подарок.
– А ты достань наш! – приказала Лазарю Наумовичу тётя Ида.
Мужья вытащили из полотняных сумок подарки Лёвке – альбом для рисования, акварельные краски, две кисточки, коробку пластилина и калейдоскоп.
– Спасибо… Ещё раз спасибо… – вежливо поблагодарил гостей Лёвка, чем вызвал у всех новый прилив восторга и умиления. Лёвка любил подражать взрослым – во-первых, чтобы чувствовать себя старше, во-вторых, знал, что за это его непременно похвалят.
– Постой! – сказала ему тётя Ида. – Дай я вытру тебе лоб! – Лёвка не успел вырваться, как она уже больно тёрла ему лицо уголком обслюнявленного носового платка. Лёвка скривился – он терпеть этого не мог. Но тётя Ида держала его «мёртвой хваткой», и только тогда, когда стёрла всю помаду, отпустила на волю. Лёвка тут же убежал в детскую, унося не только подарки, но и свою свободу.
Потерев «для профилактики» свой лоб уголком шторы, он разложил подарки на подоконнике и начал рассматривать узоры в калейдоскопе. Это ему быстро наскучило, и Лёвка стал привычно мечтать о том, что когда вырастет, то будет служить на границе и защищать Родину от японцев. И даже увидел, как всё это будет.

…Вот он сидит на коне, на берегу реки Халхин-Гол, а вокруг него, словно лилипуты, испуганные япошки. В одной руке у Лёвки ружьё, в другой богатырский меч.

– Мы – красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ!..

– громко запел Лёвка.

– О том, как в ночи ясные,
О том, как в дни ненастные
Мы гордо, мы смело в бой идём!..

Эх, жаль, что это никто не увидит! А почему, собственно, никто? Все увидят!
Лёвка сбегал на кухню и набрал полный стакан воды. Затем вернулся в комнату, раскрыл альбом, достал из коробки акварельные краски и кисти и, пристроившись на подоконнике, стал превращать свою мечту в быль.

…В это время в гостиной Ида Григорьевна восхищённо заметила: «Вам не кажется, что Лёвочка ещё больше подрос?».
– И – на здоровье! – ответила Сара Соломоновна, и поинтересовалась у Павла Марковича: – Ещё не надумали учить его на пианино?
– Не хочет, – честно ответил Пэпка.
– Лёвка хочет учиться играть только на рояле, – пошутил Лазарь Наумович.
– Жаль! – сказала Сара Соломоновна. – У ребёнка определённо есть чувство ритма и музыкальный слух. Как у Лёни. У Ханы почему-то нет, а у Лёни есть!
– Недаром Лёня переводчик, – вставила Ида Григорьевна. – У хороших переводчиков – со слухом всё в порядке.
– Надеюсь, он сегодня приедет? – спросил Михаил Менделевич Павла Марковича.
Тот кинул взгляд к настенным часам:
– Должен уже приехать… – Внезапно в коридоре скрипнули чьи-то шаги. – О! Кажется, он!
Павел Маркович рывком открыл дверь – но вместо зятя впустил в комнату Еву в небесно-голубом платье.
Её появление было встречено восторженными голосами мужчин и восхищёнными криками женщин:
– Смотрите, кто к нам пришёл! – тоном драматического актёра провинциального театра воскликнул Михаил Менделевич.
– Кто это?! Готэню!* Вы не знаете, кто это?! – войдя в образ трагического героя, спросил Лазарь Наумович.
– Ах, Евонька, детонька! Как тебе идёт это платье! – приторным тоном инженю запричитала Сара Соломоновна.
– Порви его на здоровье! – бойким тоном субретки разрешила Ида Григорьевна.
Словом, платье произвело настоящий фурор. После похвалы платью очередь дошла и до самой Евы. Все её расцеловали и поздравили. Потом из полотняных сумок мужчины достали два небольших букетика, Михаил Менделевич подарил васильки, Лазарь Наумович преподнёс полевые ромашки. Вслед за ними появились и сами подарки.
Ева только и успевала благодарить своих щедрых родственников.  И её можно было понять – получать подарки безумно приятно! Впрочем, как и дарить.
Левантовичи подарили Еве волшебную повесть-сказку Сельмы Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями» – книга с цветными иллюстрациями только-только появилась в продаже.
От четы Утевских Ева получила большую куклу размером с младенца. Её голова и руки были из фарфора, а огромные стеклянные глаза голубого цвета умели двигаться вверх-вниз и направо-налево. У куклы были густые чёрные ресницы, она умела опускать веки. Во рту куклы находился резиновый крошечный язычок малинового цвета. Ещё кукла очаровательно улыбалась и если  её наклоняли сначала назад, а потом вперед, то жалобно звала по-немецки: «Му-у-тер!». Одета она была в кружевной чепчик и розовые кофту с юбкой.
 – Ну, как мы с тобой угадали фасон, а?! – с удовлетворением сказала Ида Григорьевна мужу. – Точно к её платью!
– Просто мадонна с младенцем! – кивнул Лазарь Наумович.
Поблагодарив родственников, Ева осторожно взяла куклу на руки.
– Му-у-тер!.. – замычала та.
На её плач тут же прореагировала кошка Айка, сидевшая до сих пор где-то в укромном месте. Она тут же появилась в комнате и вопросительно посмотрела на фарфоровый подарок.
– А как её зовут? – спросила Ева тётю Иду.
Та не ожидала этого вопроса и растерянно глянула на мужа. Лазарь Наумович сразу принял мудрое решение:
– Теперь она твоя дочь, так что назови её сама.
– Что ты такое говоришь! – одёрнула его Ида Григорьевна и фальшиво добавила: – Какая дочь?! Пусть она будет её младшей сестрёнкой!
– Тогда я назову её Машей, – сказала Ева и поцеловала куклу в щёку.
Сара Соломоновна осталась немного обиженной, что подарок Иды и Лазаря затмил их подарок с Михаилом Менделевичем. Тот сразу заметил настроение жены:
– А чтобы твоя кукла, когда вырастет, была такой же умной, как и ты, – сказал он Еве, – обязательно читай ей на ночь нашу книжку.
Его пожелание сразу же примирили тётю Сару с тётей Идой.
Тем более что в этот момент в гостиной появилась бабушка Берта. Её приход в новом панбархатном платье произвёл эффект вспыхнувшего фейерверка.
– Ты ещё не одет?! – изумилась она, увидев Пэпку всё в тех же домашних брюках, сетчатой майке и шлёпанцах. – Иди одевайся, я тебе всё приготовила.
Пока Павел Маркович облачался в спальне в праздничный костюм, Берта с удовольствием выслушала от женщин восторженные слова, а от мужчин ; тонкие комплименты по поводу двух вырезов – на груди и спине. Из бездонных хозяйственных сумок они извлекли ещё два букета – розовых и тёмно-бордовых роз.
– Спасибо, мои дорогие! – Берта была искренно тронута их подарком. Она обожала розы, даже душилась исключительно драгоценными каплями розового масла, купленного когда-то Павлом Марковичем в Торгсине.
– А посмотри, что у меня! – похвасталась Ева, показывая свои подарки.
Берта Ильинична тут же разразилась ответной восторженной тирадой.
Женщины расцеловались.
– Постой! Дай я тебе вытру, – сказала ей Ида Григорьевна, в который раз вытаскивая из ридикюля носовой платок.
– Опять испачкала? – хмыкнула Берта Ильинична. – У тебя это каждый раз! Придётся подарить к Новому году дорогую помаду.
– Почему к Новому? – не понял Лазарь Наумович.
– Пусть сначала использует эту, – практично разъяснила Берта.
– Как раз у меня очень дорогая помада! – не согласилась с ней Ида Григорьевна.
– Оно и видно!
– Уже нет! – ответила Ида Утевская, пряча платок в сумочку. Она имела лёгкий характер, и никогда ни на кого не обижалась, этим Ида была похожа на своего мужа.
– Кстати, – сказал Михаил Менделевич, доставая третий букет из сумки, как опытный фокусник. – Это для Ханы. Нужно поставить его в воду, а то завянет.
– Наш тоже вытащи! – напомнила Ида Григорьевна Лазарю Наумовичу.
Когда все подарки были вручены, Берта Ильинична глянула на часы и взяла инициативу в свои руки.
– Ну, раз вы пришли раньше, – напомнила она гостям, – то помогите накрыть столы.
– А есть чем? – пошутил Лазарь Наумович.
– Слава Богу! – в голосе Берты Ильиничны моментально прозвучала нотка обиды. В отличие от его жены Иды, она вспыхивала, как спичка. Однако всё-таки вспомнила, что родилась недалеко от Одессы и пошутила: – Мы же не бедные, Лорик. Мы нищие!..
Михаил Менделевич громко рассмеялся её шутке – сегодня Берта была в ударе! И все стали легко и весело утяжелять столы блюдами с закуской.
Я не стану подробно описывать праздничное меню, лишь вкратце его перечислю. Итак…

Несколько летних салатов. Винегрет. Паштет печёночный. Паштет селёдочный. Нарезка из нескольких сортов сыра и колбасы, ветчины и буженины. Холодец из птицы. Рыбное ассорти – икра, чёрная и красная, кусочки сёмги и балыка. Фаршированная щука. Тушёный чернослив с картошкой и говядиной. Фаршированные куриные шейки. Перец фаршированный овощами и куриной грудкой. Жаркое из баранины. Жаркое из курицы для детей. Соленья и разносолы. И, наконец, селёдочка с отварной картошкой, с уксусом и подсолнечным маслом. А ещё несколько видов пирожков – с мясом, капустой и рублеными яйцами. Ну, и конечно, куриный бульон с клёцками и «эйсык-флэйш» («кисло-сладкое мясо»). На десерт было выпечено по два торта на каждый стол – «Наполеон» и шоколадно-бисквитный. А ещё миндальное печенье и флудн – орехи в меду и вафлях. И, конечно же, покупные сладости – разноцветный мармелад, шоколадные конфеты «Авиация» и «Садко», шоколадки «Цепеллин», а также печенье «Сталинская Конституция».

…Надо вам сказать, что это печенье редко покупали, но не потому, что оно было невкусное – как раз, наоборот, оно таяло во рту – но ходили слухи, что если попросить «взвесить триста граммов «Сталинской Конституции», вас сразу же посадят.
Вот такие два стола поджидали гостей.
И «новый гость» не заставил себя долго ждать. 
Ева первая увидела его и бросилась ему навстречу:
– Ура-а-а! Папочка приехал!
Леонид Матвеевич подхватил дочь на руки и крепко поцеловал. От его волос пахло паровозным дымом.
Был папа высоким, худощавым и выглядел очень молодым, поэтому носил небольшие усы для солидности. И уже по необходимости очки с толстыми линзами – у него была близорукость.
– Мама дома? – с надеждой в голосе спросил он Еву.
– Ещё в больнице… – огорчённо ответила она.
– Жаль! – огорчился папа.
– У неё сегодня три операции.
– Знаю… Так что с подарком придётся потерпеть до вечера.
– Потерплю, – успокоила его Ева, спрыгивая на пол.
– А чтобы ты терпела без мучений, держи сувенир из Москвы! – и достал откуда-то из-за спины коробку с её любимым зефиром в шоколаде.
Ева завизжала от восторга и тут же бросилась угощать Лёвку.
Поздоровавшись с родственниками, папа сказал, что должен привести себя в порядок, побриться-умыться с дороги, и отправился в ванную. Выглядел он немного усталым и озабоченным.
– Привет, Лёня! – столкнулся с ним Пэпка в коридоре, выходя из своей комнаты уже празднично одетым. – Как съездил?..
– Всё нормально, Пал Маркович, как всегда, – улыбнулся зять. – Вам очень идёт этот костюм! – И Леонид Матвеевич заперся в ванной.
Пэпка чуть постоял у двери и, услышав шум включённой воды, вздохнул и немного расстроенный вернулся в гостиную.

…После того, как Куся прокуковала четыре раза подряд, время полетело, распластав крылья.
Так всегда бывает. Когда чего-то ждёшь, время напоминает большую сонную муху, которая с трудом переползает по циферблату на своих лапках – часовых стрелках, цифру за цифрой. Но как только что-то начинает происходить, оно, словно дикий пёс, срывается с цепи, и вы теряете его из виду. А когда через полчаса о нём вспоминаете, оказывается, что прошло уже больше трёх часов. И где оно пропадало всё это время?..
После приезда папы остальные гости, словно сговорившись, пришли все вместе – троюродные сёстры и братья, ребята со двора и одноклассники Евы. Дедушкин дом наполнился весёлым смехом и громкими разговорами.
Ева не успевала получать подарки! А они были замечательные! Книги Гайдара, Катаева, Маршака, Житкова; сборник русских сказок, кукольный мебельный набор, настольные игры – от «Советского лото» до «Литературных викторин». А ещё чашка с блюдцем, детский фартук для кухни, набор открыток «Артек», мягкие игрушки – коричневый медвежонок и белая собачка. Какой-то чистюля подарил коробочный набор «Мойдодыр», в котором лежали – зубной порошок, зубная щётка, кусок цветочного мыла и одеколон.
В «Альбоме юной портнихи» находились картонные фигурки мальчика и девочки, которые нужно было одеть в разную бумажную одежду – от пилотки и сапог до платья и туфель.
В ответ Ева преподнесла каждому гостю по самодельному сувениру. Все были довольны.
Начали программу Дня рождения с традиционного «Каравая». Гости взялись за руки и повели хоровод вокруг именинницы:

– Как на Евины именины
Испекли мы каравай –
Вот такой вышины,
Вот такой нижины,
Вот такой ширины,
Вот такой ужины!
Каравай, каравай,
Кого любишь, выбирай!

– Я люблю, конечно, всех, – отвечала Ева, – Ну, а Лёвку – больше всех!..
Он становился на её место, после него кто-то другой, и хоровод продолжался до тех пор, пока всем не надоест.
Затем гости сели за столы. Чтобы не оставлять детей хоть на минуту одних, на веранде по очереди дежурила чья-нибудь мама.
Никто из детей не боялся этих знакомых тёть, но всё же, когда рядом с тобой находится взрослый человек, чувствуешь себя немного скованно, словно внезапно попадаешь из школьных каникул обратно на урок или даже в детский сад. Эти «воспитательницы и учителя на час» непререкаемым тоном требуют вести себя чинно, не кричать, не размахивать руками, громко не смеяться, словно ты пришёл не на День рождения, а на похороны соседской кошки. Да еще есть при них нужно аккуратно, ничего не роняя с вилок на стол, а уж тем более, на пол, и, конечно же, не испачкать костюм или платье!
Даже Ева, хозяйка стола, была немного не в своей тарелке, особенно, если «на посту» стояла тётя Лиля-Большая. Та говорила только приказным тоном: «Не вертитесь!», «Тише!», «Ешьте!», «Жуйте!», «Я сказала, тише!», «Марик, не горбись, сядь прямо!», «Почему руками? Где вилка?!» «Ша, я сказала!», «Когда я ем, я – что?..  Я – глух и нем!»…
«Даже Лёвка присмирел, – огорчилась Ева. – Его совсем не слышно. Ведёт себя, словно, воды в рот набрал… Это на него не похоже…»
Она посмотрела по сторонам, чтобы увидеть за столом брата, но на веранде его не оказалось. 
– Вы не видели Кудряшку? – спросила она девочек, сидевших напротив.
– Ещё нет, – ответила Надя Пинкензон.
– А где он? – спросила Элла Боград. – Может, во дворе?
– Один, да? – фыркнула Ева, зная, что Лёвка любит играть в компании
– А может, спит? – предположила Тата.
– Его и в полночь в постель не загонишь. Наверно, в нашей комнате. Пойду, посмотрю. А то будет ныть, что самое вкусное без него съели…
Только Ева собралась встать из-за стола, как на веранде появился довольный Лёвка с невысохшей акварелью в руках.
– Привет, Лёв! – крикнул ему Шурик Холодов, сын дворничихи тёти Зины. – Ты где прятался?
– Я не прятался, – важно ответил Лёвка, – я работал. Рисовал Евке подарок.
– Этот, что ли?.. – заглянул ему через плечо Вова Боград, внук Михаила Менделевича. – А что здесь?.. Каракули какие-то!
– Сам ты каракуля! – возразил Лёвка.
И в этот момент на веранде появилась бабушка Берта – наступила её очередь сменить тётю Лилю-Большую, которая, отдежурив своё, вернулась в гостиную. Увидев внука, бабушка громко запричитала: 
– Вэй из мир!* Какой ужас! Что ты с собой сделал, газлэн? Что ты натворил, мэрдэр?
Праздничный костюм «разбойника» и «убийцы» Лёвки, светлый в полоску, с такой любовью сшитый бабушкой, был испачкан всеми цветами красок, отчего любимый внук напоминал собой ходячую палитру.
– Дарю! – поспешно сказал Лёвка, кладя рисунок на стол, возле Евы.
Все дети на веранде замолчали и даже перестали жевать.
На возгласы бабушки Берты прибежала тётя Сара с тётей Идой.
– Что здесь происходит?! – закричали они ещё громче.
– А разве не видно?! – не унималась бабушка. – Посмотрите, что он с собой сделал!
Обе посмотрели и ахнули «Аз ох ун вэй!..»*
На их крики уже бежали дедушка Павел с папой.
– Что случилось?!
– А вы сами не видите! – вопила Берта. – Этот ребёнок сведёт меня в могилу!
– Не кричи на него, Бэтя! – пробовал утихомирить её дедушка Павел.
– Это не ребёнок, готэню, это чёрт знает что! – ругалась бабушка.
–Помэлэх*, Берта! – успокаивала её тётя Ида, что означало: «осторожно, не нервничай». – Я сейчас же постираю костюм. У вас есть простое мыло?
– Это же тончайшая шерсть! – с мукой в голосе возразила Берта. – Всё, фэртиг!* Его можно выбросить к свиням собачьим!
В отличие от верующих евреев, она почему-то очень любила этих домашних животных и посылала к ним в гости кого угодно, хотя сама не знала адрес.
– Иди, переоденься, – сказала Лёвке Ева. 
– Не пойду! – он уже чуть не плакал, апеллируя ко всем на веранде. – Разве вы не видите, что я нарисовал?
– Всё видим! – строго сказала тётя Сара. – Ты испортил дорогую вещь и расстроил бабушку! Ты нехороший мальчик! А я ещё хотела научить тебя играть на фортепиано «Амурские волны».
– Не хочу «Амурские волны»! Я плавать не умею! – завопил на весь дом Лёвка. – Неужели вы не видете, что я спас всех вас от японцев?!..
И со слезами на глазах убежал в детскую.

…Запершись на крючок, Лёвка с ненавистью стал вылезать из праздничных брюк.
В дверь постучала Ева:
– Лёвка, это я, открой! 
– Не открою! – ответил он, бросая праздничный пиджак в кресло, вслед за брюками.
– Потом придёшь?
– Не знаю!.. – Лёвка сбросил праздничные туфли и забрался под одеяло.
– Ладно. Сиди там один, если хочешь, – сказала Ева и ушла.
Лёвка закрыл глаза – сейчас ему ничего не хотелось. И никого видеть тоже. Никого! Кроме товарища Сталина…
«Вот кто самый добрый и справедливый, – подумал он. – И на меня никогда бы не накричал».
И вдруг Лёвка увидел, что на подоконнике, положив ногу на ногу, сидит сам Иосиф Виссарионович – такой, как на фото в «Огоньке» – в мягких сапогах и френче.
Лёвка ахнул от неожиданности и в изумлении сел в постели. Встать он не решился, так как был в одних трусах.
– Добрый вечер… товарищ Сталин… – сказал он дрожащим голосом. Но не потому, что испугался, а от волнения.
– Рад тебя видеть, товарищ Лев! – ответил вождь мягким хрипловатым голосом с небольшим акцентом, выпуская дым из трубки и щуря глаза в доброй улыбке. – Сегодня ты совершил ещё один подвиг в своей жизни – не дал японцам ступить на нашу землю. За это я награждаю тебя вторым «Орденом за Подвиг»! Носи его с честью!
Товарищ Сталин беззвучно спрыгнул с подоконника и по-кошачьи подошёл к Лёвке, чтобы пожать ему руку. Рука у товарища Сталина была мягкой, как студень. Он достал из кармана френча большого размера орден, на котором было написано: «За подвиг» и, заметив лежащий на стуле пиджак от Лёвкиного костюма, прикрепил награду к лацкану.
– Спасибо, товарищ Сталин! – выдохнув от волнения Лёвка. – Служу Советскому Союзу!
– А за костюм не переживай! – добавил вождь. – Главное, честь свою не замарать! У нас на Кавказе есть «Витязь в тигровой шкуре». А тебя, товарищ Лева, я назначаю «Рыцарем в львиной шкуре»! Ведь имя твоё Лев!
Он ещё раз пожал руку новоявленному Рыцарю, и вдруг Лёвка увидел на голове у Иосифа Виссарионовича кипу, такую же, какую надевали Михаил Менделевич и Лазарь Наумович перед молитвой.
Лёвка страшно удивился:
– Товарищ Сталин, вы… еврей?!..
Под усами вождя появилась хитрая усмешка:
– Нет, товарищ Лёвка, я не еврей.
– Тогда почему вы носите кипу?.. 
Иосиф Виссарионович не торопясь запалил потухшую трубку и ответил:
– Товарищ Сталин носит не только кипу. В дом узбека он приходит в тюбетейке и халате. В гости к горцу ; в папахе и в бурке. К украинцу – в соломенной шляпе и вышиванке. А к вам, евреям, в кипе! Потому что для товарища Сталина все народы – его народ, а он для народа – вождь и отец!..
Сталин выпустил дым из-под усов, затем, как ни в чём не бывало взобрался на подоконник и мягко спрыгнул с него на землю.
У Лёвки сильно колотилось сердце.
Он подбежал к окну и выглянул наружу – никого!
И тут же услышал стук в дверь. 
– Лёвка, открой! – раздался голос Евы. – Мама принесла мороженое! Твоё любимое, в цветных шариках!
После этих слов Лёвкины ноги сами подвели его к двери, а руки предательски отбросили крючок.
– Ты, что, курил? – принюхалась Ева, входя в комнату.
– Нет, – ответил Лёвка.
– А ну, дыхни!
Лёвка дыхнул.
– Странно! – Ева повертела головой по сторонам.
– Ничего странного, – сказал Лёвка с затаённой радостью. – Здесь только что был товарищ Сталин!..
Ева не удивилась.
– Опять врёшь? – спросила она с укором.
Лёвка хотел возмутиться: «Это я-то вру?! Я не вру! Я говорю правду!». Ему так хотелось ей рассказать о встрече с вождём, но вместо этого он понял, что «его правде» в этом доме никто не поверит.
И Лёвка понуро опустил кучерявую голову.
– Ладно! – великодушно пообещала сестра. – Я никому не скажу, что ты курил…

…Мама выглядела усталой и расстроенной, хотя старалась это не показать.
– Хана, ты не заболела?  – спросила бабушка Берта. – Какая-то бледная… Как прошли операции?
– Всё хорошо, мама. Не волнуйся, иди к детям. Я переоденусь и приду.
– Что с тобой, Хана? – тихо спросил папа. – Неприятности?
Это было время, когда неприятности ждали все – когда угодно, где угодно, откуда угодно и с кем угодно. В то время, о котором идёт речь, жить без неприятностей было не то, что непривычно, а как-то даже неудобно перед остальными. Что значит, у меня нет цурес?! У всех есть – горе, беда, несчастье, а у меня их нет? Быть такого не может! Даже неприлично как-то… В городе жила Тревога, а по улицам, дворам и подъездам ходил Страх. Все ежечасно ждали чего-то плохого. И никого не спасало от этих предчувствий – ни замки', ни цепочки, ни крючки, ни засовы, ни слова успокоения, ни песни любви, ни колыбельные. Беде, как и смерти, не нужны ни окна, ни двери. И беда входила внезапно, сквозь стены, когда её никто не ждал.
– Кажется, я убила одного человека… – призналась Хана мужу.
– Как убила?.. – оторопел он.
– Своими руками. Во время операции. Человек умер прямо на операционном столе. Это не первая смерть в моей практике. Но этот, кажется, чей-то племянник.
– Вот, чёрт! – вырвалось у Леонида Матвеевича.
– Не чертыхайся.
– Всё так серьезно?
– Нашему Главному уже оттуда звонили – ответила Хана. – Спрашивали обо мне…
– И что он сказал?
– Что я опытный хирург…
– Так оно и есть! – воскликнул Леонид Матвеевич, чтобы поддержать жену.
– Тише! В данном случае мой опыт сыграл со мной злую шутку. Если я опытный врач, то как могла допустить такое!..
– Ты не виновата! Это могло случиться с каждым!
– Могло, – согласилась Хана. – Только не со мной. У нас дети, Лёня... Хотя я сделала всё, что смогла. У него был рак последней стадии.
С веранды доносился патефонный голос Петра Лещенко:

– Скажите, почему,
Нас с вами разлучили?
Зачем навек ушли
Вы от меня?..

Под это взрослое танго танцевали дети, а руководила ими Сара Соломоновна.

…Ведь знаю я,
Что вы меня любили.
Но вы ушли.
Скажите, почему?..
 
– Отнеси мороженое детям, – попросила Анна. – Оно в леднике. А я переоденусь, и мы привезём подарок для Евы. Ключ от сарая у меня...
–  Девочка ждёт с утра, – ответил Леонид Матвеевич.
– Ты ей сказал?! – испугалась Хана.
– Что ты! Это же сюрприз, – успокоил он её. – Ты купила тот самый, который мы видели на витрине?
– Тот самый… – В библейских глазах жены стояла печаль.
– Прошу тебя, успокойся. Если, не дай, Бог, что-то, – я приложу все усилия..…
 Она крепко поцеловала мужа в бритую щёку и прошла в их комнату.

…После танцев наступила пора десерта.
Каждому гостю досталось по три цветных весёлых шарика мороженного – белый, тёмно-коричневый и ярко-оранжевый, словно шарики от пинг-понга.
– Не спешите! – говорила детям тётя Лиля-Большая, вновь дежурившая на веранде. – Держите во рту, пока не растает – так вкуснее! Марик, кому я говорю? К тебе это тоже относится! Не бери полную ложку, бери на кончик! У тебя же гланды!..
– У меня тоже гланды! – объявил всем Шурка Холодов.
– Значит, и ты не торопись, – посоветовала ему тётя Лиля-Большая.
– А мне в прошлом году вырезали аппендицит, – сказала Тата. – И совсем не было больно.
– Молодец! – похвалила её мама Марика.
– А мне вытащили занозу! – крикнул кто-то.
– А мне выдавили «ячмень»!
– А мне!
– А мне!
– А мне!..
– Всё! Хватит! – крикнула всем тётя Лиля-Большая. – Вы не в больнице! И не на рынке! Доедайте мороженое и начнем викторину.
Не прошло и минуты, как мороженое с блюдец исчезло. Все стали отгадывать загадки и отвечать на вопросы тёти Лили-Большой. Программа Дня рождения была проверена годами. Менялись только темы. На этот раз проводили викторину по сказкам Пушкина.
Играть в неё было интересно, потому все знали его стихи.
Были вопросы о князе Гвидоне и царе Салтане, о том, какое второе желание загадал Старик Золотой Рыбке, как звали царицу в сказке о Золотом Петушке, и какие персонажи жили у Лукоморья.
Потом угадывали литературные загадки по «Золотому ключику» Алексея Толстого.

– Ходит с плёткой в семь хвостов,
Кукол бил и бить готов… –

начинала читать тётя Лиля-Большая. –

Страшный вид, грозный бас.
Это жуткий…

 – Карабас! – кричал кто-то первый и сразу же получал шоколадный батончик.
А она уже читала новую загадку:


– Он с рассвета на работе.
Целый день сидит в болоте.
В камышах, в болотной травке
Ищет жирные пиявки.
А потом продаст товар
Друг Карабаса…

– Дуремар! – отвечал кто-то и получал сладкий приз.

– Он в нарисованный очаг
Свой сунул длинный нос,
И тут же кукольным друзьям
Подарок свой принёс.
Так кто же он – друг Арлекина,
Друг Артемона и Мальвины?
Наш несравненный…

Ну, конечно же, Буратино, отвечал кто-то третий, и тоже не оставался без шоколадки.
Когда последняя загадка был разгадана, тётя Лиля-Большая разделила детей на две команды, чтобы начать патриотически-музыкальный конкурс. Побеждала та команда, которая вспомнит больше песен о Гражданской войне. 
– А если я их не знаю? – спросил Олег Гончарко, одноклассник Евы.
– Значит, не пой, – легкомысленно сказала ему Лёля Турчина. – Я их тоже не знаю. – И тут же предложила: – А давайте споём о любви!
– Сопли подотри! – посоветовала ей тётя Лиля-Большая. – Ишь, взрослая какая! Любовь им подавай! Её взрослым не хватает!.. Всё! Ша! Ша, я сказала! Все приготовились! – Она выдержала небольшую паузу и взмахнула рукой: – Первая команда начинает!
Первая команда тут же вспомнила:

– По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперёд…

Другая команда подхватила: 

– Мы – красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ!..

Первая команда не сдавалась:

– Каховка, Каховка,
Родная винтовка,
Горячая пуля, лети!..

Вторая команда тоже:

На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч, и суров:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов!

Лишь только первая команда собралась запеть новую песню, как во дворе раздались мелодичные звонки. Один, второй, третий…
Все подбежали к окнам веранды, и Ева увидела в палисаднике сияющие лица папы и мамы. Родители держали с двух сторон за руль двухколёсный велосипед. Он тоже весь сиял, как и подобает новенькому подарку, его металлические части так и сверкали на солнце.
– С Днём рождения! – сказали вместе родители дочке.
Ева громко взвизгнула и выскочила на крыльцо:
– Это же тот самый, о котором я давно мечтала!
Лишь только она села в седло и взялась за руль, ноги сами понесли её за калитку. Ева хорошо умела кататься, и велосипед, чувствуя это,  помчал её по двору!
И каждый из гостей, глядя на счастливую Еву, мечтал прокатиться так же, как и она.
Наконец, замкнув большой круг, Ева вернулась.
– А можно и мне на нём? – спросил Шурик Холодов.
– Можно, – великодушно разрешила она.
Шурик перебросил ногу через раму и поехал, с удовольствием крутя педалями.
– А давайте-ка, ребята, все сделайте по одному кругу, – предложил папа Лёня.
– Я не умею… – расстроено сказала Тата.
– Я тебя научу, – пообещала ей Ева. – Только не сейчас. Вот вернусь в конце августа из Лесного посёлка и обязательно научу.
Наконец, после того, как все прокатились на велосипеде и вернулись на веранду, неугомонная тётя Лиля-Большая громко объявила:
– А сейчас – ша! Шура, если я сказала «ша!» – значит  «ша»!.. Сейчас Марик прочтёт стихотворение, посвящённое товарищу Сталину!
– Не буду я читать, – ответил Марик.
– Как не будешь?! – удивилась его мама. – Товарищу Сталину?!
– Я начало забыл… – тихо ответил Марик.
– Зато я помню! – сказала она и прочла первые строки:

– О, страна большая,
Честь тебе и слава!..

И тут же обратилась к Тате, которая сидела рядом:
– Детонька, дай на минутку табурет. Как только Марик прочтёт, ты сядешь опять.
Тата неохотно встала. А тётя Лиля-Большая поставила его в центр веранды.
– Я не хочу на табурете! – веснушки Марика из рыжих превратились в красные.
– Могу поставить стул, – предложила его мама на выбор.
– Я уже не маленький!..
– Представь, что ты стоишь на Мавзолее, – сказала тётя Лиля-Большая. – Давай, становись! Некрасиво! Дети ждут! А вы что молчите? Аплодируйте!
Все на веранде громко захлопали в ладоши.
Марик знал, что спорить со своей мамой бесполезно. Он влез на табурет. Наступила пауза.
– Ну, начинай! – сказала тётя Лиля-Большая.
– Я и дальше не помню… – чуть не плача, прошептал Марик.
– Дома ты всё помнил, – недовольно ответила она. – Повторяй за мной, газлэн! – И громко прочла:

– О, страна родная,
Честь тебе и слава!
Мир твоим гордится
Сыном величавым!..
 
Марик повторил.
После этих слов на веранде зависла новая пауза.
– Ну? – сказала Лиля-Большая. – Ты же сказал, что не помнишь только начало!
– Я уже забыл и середину, – ответил сын, пытаясь слезть с табурета.
– Стоять! – приказала она. – Такие стихи не забывают! – И стала декламировать дальше:

– В целом свете Сталин –
Великан могучий.
В целом свете Сталин –
Всех добрей и лучше!
 
Лиля-Большая сделала паузу и выразительно посмотрела на Марика. Тот молчал.
– Болван! – сказала ему его мама и сама продолжила:

– Выше горных кряжей,
Нив цветущих краше.
Ярче солнца светит
Сталин – солнце наше!

– Идиот!.. Вспомнил, наконец?
На этот раз Марик, кажется, вспомнил:

– И народов сердце
Полнится отрадой.
От его улыбки,
От родного взгляда!

– Очень хорошо! – похвалила его тётя Лиля-Большая. – Ша! Кто там разговаривает? – она строго обратилась к детям. – Кому неинтересно слушать стихи о товарище Сталине?!..
А Марик уже читал дальше сам:

– Бедных, угнетённых
В бой ведёт суровый –
Сталинская воля,
Сталинское слово! –

– Молодец! – кивала головой в ритме Лиля-Большая.

– Как отец стоит он,
День и ночь на страже,
Край наш охраняет
От налётов вражьих!

 Для него народы –
Что родные дети… –

– Оттого и любят
Все его на свете! –

; не дав сыну опомниться, прочла финальные строки его мама.
Финальные строки мать с сыном прочли уже вместе:

– Мир гордится нашей
Родиной могучей.
У неё есть Сталин –
Вождь и друг наш лучший!

Мама-Лиля зааплодировала.
– Хлопайте, хлопайте! – обратилась она к детям. – Почему никто не хлопает? Марик старался, учил!
Гости захлопали вразнобой.
– Почему так тихо? Это же  «Песня о Сталине»!..
Внезапно со двора раздался знакомый голос:

– Гоп, гоп! Выше, выше!
Ест коза солому с крыши.

Все бросились к раскрытым окнам веранды. В палисадник, среди цветочных клумб, уже приземлился на козе Тасе знаменитый городской летун.
Дети высыпали на крыльцо:
– Привет, Яник!
– Привет, дети! – воскликнул Янкель весело.
– Ты в гости?
– А разве не видно?
– А подарки привёз?
; Кто же ходит в гости без подарков?
– Где же они? – удивились дети.
– Сейчас увидите… – таинственно произнёс Янкель-Сирота.
Он протянул руку к Тасе, и стал что-то искать под её седой бородой. Однако, кроме конца верёвки, которая болталась на её шее, ничего другого не нашёл. Тогда Янкель-Сирота заглянул козе под крылья, но и там ничего не было. Изумлённый Янкель обратился к Тасе:
– Таисия-голубушка, а не потеряла ли ты его, случайно в полёте?!..
Коза тихо заблеяла, словно извинялась.
– Неужели потеряла?!.. – с болью в голосе воскликнул Янкель.
Коза кивнула и стукнула о землю копытцем.
–  Аяяяй! – огорчённо запричитал он. – Что же нам теперь делать?!
– Что она потеряла, что?! – с любопытством спросили дети.
– Ой, не говорите! – Янкель-Сирота горестно махнул рукой.
– Ну, скажи, Янкель! – дети спустились с крыльца и окружили их с Тасей.
– Волшебный колокольчик, вот что!..
– Волшебный?!
– Самый настоящий! – с грустью подтвердил Янкель-Сирота. – Когда он звенел в небе, ему звонко подпевали дожди, и звёзды падали с хрустальным звоном!.. А что теперь? Разве звёзды могут падать в тишине?.. А я? Кто я без него теперь?.. Никто! Потому что это был волшебный колокольчик, а сам я никакой не волшебник!..
Потрясённые этой новостью дети, стояли молча. Для них было открытием, что дожди, оказывается, звенели, благодаря волшебному звону колокольчика, который болтался на шее у их летающей городской козы!
– Где же его искать?.. – спросила сердобольная Тата. – Может быть, все поищем?
– Где его найдёшь! – ответил Шурка. – Он мог свалиться куда угодно! На любую крышу.
– Ты прав, – вздохнул Янкель. – Искать бесполезно.
– Значит, его уже никогда-никогда не найти? – спросил Марик.
– Почему же не найти, – ответил Янкель. – В том месте, где он упал, вырастают цветы…
И не успел он закончить фразу, как на клумбе появились цветы колокольчики – белые, синие, всех цветов радуги! Они качались на тонких стеблях и громко звенели!..
И тут Янкель-Сирота широко улыбнулся:

– Гоп-ля! Выше, выше!
Ест коза солому с крыши!

В его поднятой над головой правой руке все увидели пропавший колокольчик.
– Нашёл! Нашёл! – весело закричал Янкель, и зазвенел им, словно объявлял школьную перемену.
И все поняли, что он пошутил.
И тут же с ясного вечернего неба с хрустальным звоном просыпались во двор звёзды, как медовое печенье из разорванного кулька. И каждая звезда, коснувшись земли, разбилась на тысячи искр и превратилась в волшебный подарок.
– Берите, не стесняйтесь! – объявил детям Янкель-Сирота. – Это вам!
И каждый взял то, чего у него не было и всегда очень хотелось.
Шурик Холодов поднял с земли спелый ананас, которым хотел угостить маму Зину, а ему самому пришёлся по душе новенький портфель, потому что в школу он ходил со старой хозяйственной сумкой, с которой мама частенько шла на рынок за продуктами.
Тата Маляр взяла самокат, который при езде свистел колёсами весёлую песенку: «А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо, всё хорошо!..».
Надя Пинкензон – плюшевого щенка, потому что им с братом не разрешали держать в доме животных.
Лёля Турчина – зонт, который раскрываясь, освещался внутри лунным светом.
Олег Гончарко взял себе фонарик, что пылал светом светлячков.
Вова Боград – дирижёрскую палочку, взмахнув которой, можно было командовать ветром, делая его то слабым, то сильным.
Марьяна Клейдман подняла на вид невзрачную дудочку, благодаря которой можно было услышать голоса Прошлого и Будущего.
Марик Глазер нашёл фото известного киноактёра Петра Алейникова, на которого был очень похож…
А Лёвка подобрал подкову, где было выбито: «1-я Конная Армия».
Взрослые стояли на веранде и, наблюдая за детьми, о чём-то переговаривались и улыбались.
– Может быть, и тебе что-нибудь подобрать? – спросила Лазаря Наумовича Ида Григорьевна.
– Если только молодость, майнэ фэйгелэ*… – с грустью улыбнулся он.
И лишь один Янкель-Сирота, знай себе, кормил миндальным печеньем козу Тасю.
Вот так волшебно закончился этот чудесный воскресный день – 15 июня 1941 года.

…Ева проснулась ночью. Было темно и душно. Рядом старательно сопел Лёвка, лёжа ещё головой на подушке. Очень хотелось пить.
Она встала и, не раскрывая глаза, как лунатик, сунула босые ноги в тапочки и вышла в коридор.
Бабушка с дедом мыли на кухне в тазах посуду и вели громким шёпотом какой-то важный разговор.
Ева решила пройти в ванную и напиться там.
Она дошла до конца коридора, и вдруг увидела, что дверь в кабинет папы приоткрыта. Услышав папин голос, Ева остановилась, как вкопанная.
– Всё очень сложно… – сказал папин голос за дверью.
– Ты думаешь, она скоро начнётся? – спросил тревожный голос мамы.
– Быстрее, чем ты думаешь. Наверное, ближе к осени…
– Так, может, отправить детей в Москву?..
«Почему это нас с Лёвкой хотят отправить в Москву?», – подумала Ева, прижимаясь к стене.
– Этина и Шура их бы приняли… – добавила мама.
Ева вспомнила, что в Москве живут их дальние родственники–врачи Водовозовы – Этина Исааковна и Александр Михайлович.
– Видно будет, – ответил папа. – Пока детям нужно как следует отдохнуть. Пусть поедут к бабушке Нине…
Откуда ни возьмись, появилась Айка и громко мяукнула.
Разговор  в кабинете оборвался.
Раздались мамины шаги. Ева опрометью бросилась назад в детскую, так и не напившись.
– Чего она хочет? – донёсся издалека папин голос.
– Наверное, скоро родит, – ответила мама. – Иди спать, Аечка!..
Уже лёжа в постели, Ева стала вспоминать, что сказал папа. Он сказал, что к осени она начнётся… Кто это она? И почему она должна была начаться очень скоро? И отчего так много было в этой фразе тревоги?..
Пить расхотелось. А на все эти вопросы Ева так и не нашла ответа.
Вскоре ей уже снился сон: пылит просёлочная дорога под колёсами велосипеда. А впереди, из-за горки, виднеются первые крыши Лесного посёлка…
 
Третья Свеча.
«ЧЁРСТВЫЕ» ИМЕНИНЫ

Завтра с братом нам с утра
Ехать за; город пора.
На машине грузовой
Мы поедем в край лесной –
В царство ягод и грибов,
В гомон птичьих голосов.
Будем с братом мы играть –
Плавать, бегать, загорать,
Плыть на лодке далеко,
Пить рассветов молоко,
Печь картошку на костре,
Просыпаться на заре.
Будет всё нам интересно –
Кур кормить, траву косить.
Хорошо, скажу вам честно,
Нам у бабушки гостить!
Маша КАРМИНСКАЯ, 11 лет.
Сборник стихов
«Дети для детей», 1934.


...На следующее утро Ева проснулась поздно. Из прихожей доносилось десятикратное кукованье Куси. Что ж, день на день не приходится. Вчера Ева встала ни свет, ни заря, а сегодня, когда солнце уже высоко поднялось над землёй, она с трудом продрала глаза. И, конечно же, не выспалась. Веки слипались, словно смазанные мёдом; пятки болели, спина тоже. Нет, что ни говори, а принимать гостей – тяжёлая забота! Хотя, кажется, Ева с этим справилась «на отлично»! Был бы такой предмет в школе, как «работа по дому», она бы точно заработала «пятёрку», тут и думать нечего! И, самое главное, что её День рождения понравился всем! Даже Марьяне Клейдман! А то всегда ей – и это плохо, и то не так. Зато вчера, куда только делось её неудовольствие? И – «Ева-Евочка»! И «девочка-припевочка»! Надо же! Правда, тётя Лиля-Большая немного тянула одеяло на себя, как любит говорить мама, но зато всем было весело! Особенно когда тётя Лиля с Мариком читали стихи о товарище Сталине!.. Марик стихи забыл, а она почти всё за него прочла, а потом просила нас ему же громко аплодировать, потому что он, видите ли, старался-учил!
Ева даже  чуть не расхохоталась, вспомнив вчерашний вечер, но глаза так и не открыла.
А вот Шурик не баловался совсем, подумала она, хотя в том году такое вытворял: и петухом орал, и кидался кусочками торта. А потом шоколадным мороженым разрисовал себе усы, нахлобучил на голову зимнюю шапку с вешалки, и скакал верхом на Лёвкиной палке, будто он Чапаев. Вот глупый! Хотя на целых два года её старше! Впрочем, никакой он не глупый. Просто не в меру жизнерадостный. А ещё добрый и смелый! Чего не скажешь о многих других мальчишках.
Например, Ромка. Учится уже в пятом классе, сам высокий, сильный. Вдобавок, пятёрки почти по всем предметам. А попробуй у него что-нибудь выпросить – ни за что не даст! Не могу, говорит, отец ругать будет. А у самого отец в другом городе живёт. Или Эдик из нашего класса. Такой красавчик! Копия артист Евгений Самойлов! А хвастун, каких свет не видывал. Он – и лучше всех рисует, и громче всех поёт, и быстрее всех бегает. Ну, да, рисует! Поёт! Бегает! И что из того? Хвастаться зачем?.. Вот, Шурка не хвастает никогда. А тоже бегать умеет – не догонишь.
Ева испытывала к Шурику Холодову какое-то особое чувство, но не хотела себе в этом признаться. Она ещё не решила, как это назвать. Может быть, симпатия? Или обожание?.. Пожалуй, что симпатия, решила она… Он ей, действительно, был очень симпатичен!.. Но не более того, строго одёрнула себя Ева! О любви она старалась даже не думать.
И тут же представила себе, как это взрослые целуются. Бррр! Это же так неприятно! А делают вид, что обоим нравится! Однажды её хотел поцеловать троюродный брат Вовка Боград. На спор. Так у него изо рта ужасно пахло чесноком и луком! Фу-у! Оказывается, перед спором он съел котлету. А какой поцелуй после котлеты с чесноком и луком? Только «Бррр!» и «Фу-у»! Нет уж! Если целоваться, так только после мороженого или мандарина, или бисквитного торта. Тогда, может быть, поцелуй и можно будет назвать сладким!..
Ева томно потянулась, отогнала от себя взрослые мысли и, наконец-то решила открыть глаза. Пора вставать! Умыться, причесаться, потом помочь бабушке убрать в доме. А уж потом… М-м-м!.. Потом наступят утренние «чёрствые именины»! О, благодатное время, когда уже не надо готовить и украшать блюда, а только угощаться всем, чем пожелаешь!
«Всё, встаю!.. – решила она. – Раз, два, три!..».
Ева открыла глаза и увидела, что Лёвки в комнате нет. Это было невероятно, потому что второго такого сони, как её младший брат, во всем  Зуеве не найти. Что же заставило Лёвку подняться раньше её?
Чтобы ответить на этот вопрос, она спрыгнула на пол, нырнула в лёгкий летний сарафан, сунула ноги в домашние сандалии, у которых были оттоптаны пятки, и вышла из комнаты. В доме было тихо и пусто – все или ещё спали, или разом куда ушли.
Ева заглянула на кухню.
Кошка Айка доедала из своего блюдца с отбитым краем мясные остатки. Как видно, и у кошек бывают «чёрствые именины»!
Ева постучала в комнату бабушки с дедом, но никто не отозвался.
«Спят», ; подумала она и, на всякий случай, тихонько приоткрыла дверь.
В комнате никого. Только с фотопортретов, которых висело здесь несколько десятков, смотрели на неё, с грустью или с печальной улыбкой, лица умерших родственников. Фотопортреты были бабушкиной слабостью. По ним можно юыло проследить не только историю семьи, но и всего их рода с момента изобретения фотографии. Среди них красовались овальные миниатюры размером с яйцо, и большие застеклённые фото, которые от тяжести, как Еве казалось, могли сорваться с гвоздя и грохнуться на пол. Фотографии были даже на настенных тарелках, назывались они «фото на керамике».
Высоко над кроватью висели портреты прабабушки Хавы и прадедушки Ади. Прабабушка была красавицей с тонкими чертами лица и не походила на еврейку. Прадедушка, запечатленный в военной форме, напротив, обладал ярко выраженной еврейской внешностью; благодаря лихо закрученным усам он смахивал на какого-то «еврейского гусара», если такие когда-нибудь водились в русской армии. Ниже висели портреты их потомков, на Еву глядела вся её многочисленная родня вплоть до последнего колена, словно перед ней раскинулись ветви единого семейного древа.
Здесь же, между двумя окнами, нашёл своё место и портрет Леонида Утёсова в канотье, из фильма «Весёлые ребята». Бабушка Берта была влюблена в своего земляка, и дедушке Павлу приходилось молча ревновать. Под Утёсовым висел портрет Максима Горького. Это был уже дедушкин протеже – Пэпка уважал пролетарского писателя за то, что тот хорошо относился к евреям. Однажды, когда Лёвке было четыре года, Ева, застала своего брата за странным занятием – тот старательно лизал лицо писателя-«буревестника». На её изумлённый вопрос, что он делает, Лёвка бесхитростно ответил, что никакой этот дядька не «горький», хотя и не «сладкий» тоже.
С двух сторон окон висели фото евреев от Искусства. Бабушка не так хорошо его знала, зато о евреях в Искусстве знала всё – и о художнике Исааке Левитане, и о скульпторе Марке Антокольском, о режиссёре Соломоне Михоэлсе – кстати, народном артисте СССР, об актёрах Фаине Раневской и Льве Свердлине, о певице Сореле Биркенталь, известной под псевдонимом Сиди Таль, о поэтах Михаиле Светлове и Эдуарде Багрицком и, наконец, о двух писателях по имени Илья – Ильфе и Эренбурге. Здесь же висел портрет Аллы Тарасовой, народной артистки СССР из МХАТа. На все недоумённые вопросы знакомых и родственников, бабушка упорно стояла на своём, что Алла Тарасова еврейка. А то, что у неё гоеше (нееврейская) фамилия, то Михаил Светлов тоже не Светлов, а Шейнкман, Илья Ильф – Файнзильберг, и Фаина Раневская – Фельдман! Кроме того, имя Алла когда-то носила двоюродная сестра раввина Главной синаноги Одессы, которая стоит на пересечении улиц Еврейской и Ришельевской. А у сестры раввина, даже двоюродной, не могло быть гоеше имя! После такого важного аргумента с бабушкой Бертой уже никто не спорил, и Алла Константиновна Тарасова на законном основании заняла достойное место среди большой родни – мишпухи Хавы и Ади. Рядом с Народной артисткой висел портрет ещё одной женщины, которую бабушка боготворила. Она называла её «Сбывшейся надеждой» и «поставщиком Императорского двора». На вопросы по поводу этой женщины бабушка не отвечала никому, даже маме.
Ева вышла из комнаты и плотно затворила за собой дверь, чтобы туда не пробралась Айка – бабушка не любила, когда кошка прыгает в постель. «Мало ли по каким помойкам она шлёндрала!».
И всё же, подумала Ева, куда это все разом исчезли? Ну, мама, понятно, на работе. А папа? Неужели и его нет дома?
Заглянув в папин кабинет, Еве убедилась, что  это так.
И тут она сообразила, что всё ей, наверное, снится! Ева ущипнула себя за руку, как её учила Тата Маляр, и тут же вскрикнула. Было по-настоящему больно. Нет, это не сон. Но тогда где же все?..
И внезапно услышала под полом какой-то неясный шум. Ева застыла и прислушалась... Только бы не мыши, мелькнуло у неё голове! Их она панически боялась. Бывало, завидит мышь – тут же застывает на месте, как памятник, или в ужасе прыгает на диван и визжит на весь дом. Айка была уже старой, чтобы за ними угнаться, и мыши прекрасно знали об этом. Они могли нагло, не боясь, прогуляться перед её носом, точно как горожане по Центральной парку Зуева, перед вечерним киносеансом. Может быть, мыши и Айка уже давно подружились? И такое бывает. Наступает день, когда враги мирятся и становятся друзьями. Не вечно же ссориться и враждовать!
Вот лягушек Ева не боялась совсем. Наверное, оттого, что любила сказку о Царевне-лягушке. У бабушки Нины на огороде жило много жаб. Такие лапочки! Их Ева даже брала на руки. Возьмёт и посадит себе на ладонь. Жаба сидит смирно, словно в игре «замри». И ничего, не противно! И никаких тебе бородавок, которыми пугал поселковый мальчишка Пашка Жёлтиков.
Внезапно Ева услышала откуда-то из подвала дребезжащий голос, который пел на идиш.
ёначало песенки так:

Яблоки и груши, –
Зёрна очень горькие.
Вдовый девушку берёт –
Тяжело и горько ей.

Песенка была старая, Ева не раз слышала, как её тихо напевал троюродный дедушка Лазарь Наумович. Сама Ева идиш почти не понимала, хотя этот язык был очень похож на немецкий, который она недавно стала изучать с папой. И сколько ни спрашивала у взрослых, о чём поётся в песне, все почему-то смущались, сразу переводя разговор на другую тему.
А песенка была вот о чём. Это я перевожу для читателей:

Киснут вина, коль прогнили
Бочки деревянные, –

продолжал петь голос.

…Вдовый девушку берёт –
Девушка завянула.

И тут до Евы дошло, что это поёт домовой Гершель. Вот так удача! Она давно его не видела. Домовой был ростом с петуха, носил чёрную шляпу с большими полями, белую рубашку в красный горошек, жёлтый галстук, бриджи алого цвета; на его маленьких кривых ножках сидели остроносые чёрные туфли с золотыми пряжками, на левом плече висела дорожная сумка, набитая всякой всячиной, в руке Гершель держал деревянный кривой посох. Его старое сморщенное лицо обрамляла белая борода. Нос напоминал большую картофелину, на нём сидели очки; уши были врастопырку, глаза синие, как два василька и совсем молодые, а зубов у Гершеля было не больше пяти. Когда он говорил, то смешно шамкал и как-то виновато при этом улыбался – мол, извините, что так выгляжу, но ничего не поделаешь – уж любите, какой есть!.. Как рассказал Янкель-Сирота, жил Гершель в этом погребе среди бочек с соленьями лет сто, не меньше, и благодаря ему в доме царили тишь да покой. Потому что там, где не было домовых, добавил Янкель, как раз и случались погромы. А всё от того, что другие евреи, в отличие от бабушки Берты и дедушки Павла, не верили в домовых. Кто же будет охранять семью, если не домовые?!..
Песенка под полом звучала уже на два голоса, и второй голос Ева узнала сразу – это подпевала домовому бабушка:

Часто точит червячок
Яблоко красивое.
Вдовый девушку берёт,
А думает: фальшивая.

Ева тут же бросилась на кухню, где находился люк в подвал.
Айка начисто доела свою праздничную порцию, и теперь умывала нос и глаза чёрными мохнатыми лапами.
Крышка в подвал была уже открыта.
Ева встала на колени и, наклонившись к люку, наполненному тёплым свечным светом, крикнула:
– Ба, ты здесь?!
Песенка смолкла.
А в люке тут же показалась голова Берты:
– Доброе утро! А ты что тут делаешь?
– Тебя ищу, – ответила Ева.
– Лучше бы стол накрыла. Или забыла, что сегодня «чёрствые именины»? Иди, мэйдэлэ, готовь угощенья. У нас дорогой гость.
Из-под её подмышки показалось лицо крошечного старичка: уши врастопырку, белая борода, глаза, как два василька.
– Привет, кэцэлэ* – сказал ей человечек с грустными глазами и всегда виноватой улыбкой на сморщенном лице.

…Когда Анна появилась в больнице, от окошка регистратуры отошёл молодой мужчина в чёрном блестящем плаще и тёмно-синей шляпе и направился прямиком к ней.
– Анна Павловна Шварц? – спросил он официальным тоном. 
Анна сразу всё поняла по испуганным глазам регистраторши Нины Васильевны и гардеробщицы Люси, и её ноги тут же похолодели.
«Проклятая привычка! – подумала она. – И ведь никак от неё не избавиться!.. Это уже, наверное, в крови. Века унижений, смертей и скитаний… Впрочем, избавление, вот оно, совсем рядом! Прощай, Хана! Тебе хана`…».
Эти слова сказал ей когда-то Лёня, когда делал предложение:
– Теперь моему сердцу хана', Хана!.. – пошутил он десять лет тому назад.
Тогда в городе стоял такой же июнь, только 1931-го года.
«А теперь хана мне, – горько усмехнулась про себя доктор Шварц. – Сейчас он достанет шапку-невидимку – и…».
Она стала мысленно прощаться с родными. Но вдруг вспомнила, что в этом тайном ритуале всегда присутствуют двое. Один зачитывает приговор, другой надевает на очередную жертву таинственный головной убор.
Анна посмотрела по сторонам – «второго в чёрном плаще» в вестибюле не было. Лишь несколько посетителей да трое больных в полосатых пижамах. А ещё бледные напряжённые лица Нины Васильевны и Люси.
«А может быть, он пришёл по другому поводу, – мелькнул спасительный вопрос. – Проконсультироваться о болезни, например… Тоже ведь  люди...».
Ей очень захотелось в это поверить. И по поводу консультации, и в то, что он «тоже человек».
Между тем, незнакомец улыбнулся, приветственно кивнул и заговорил довольно приятным баритоном:
– Доброе утро, Анна Павловна. Я следователь морга судебно-медицинской экспертизы. Товкач моя фамилия. Борис Фёдорович. Нам нужно побеседовать...
– Что-нибудь экстраординарное? – спросила Анна, стараясь не терять самообладания, но уже понимая о чём с ней хотят поговорить.
Следователь это заметил и улыбнулся ободряюще:
– Хочу ознакомить вас с Актом вскрытия. – Он оглянулся. – Лучше всего это сделать в вашем кабинете. – И, не пряча улыбки, добавил: – Всё-таки здесь не Анатомический театр!
Анне Павловне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ:
– Поднимемся ко мне. Мой кабинет на третьем этаже.
– Я знаю… – кивнул следователь, снимая плащ и шляпу, чтобы сдать их в гардероб.
– Можете раздеться у меня… – предложила Анна. – Там есть вешалка…
– Вот и славно! – ответил он, перебросив плащ через руку. – Тогда, пойдёмте…
И пока они поднимались по лестнице, Анна спиной чувствовала опасливые взгляды регистраторши и гардеробщицы.

…В это время, в центре города, двое – папа и Лёвка – подходили к большому продуктовому магазину. Это был кооперативный гастроном, в котором директорсьвовал дедушка Павел.
Большие витрины напоминали натюрморты в стиле старых голландских мастеров, или же – картины советского художника Ильи Машкова. Витрин было семь – как семь чудес света.
В первой высились «рыбные башни», сложенные, будто детские пирамиды, из консервных банок. Башни из шпрот, из сардин, килек и тюлек, башни из корюшки, кусочков сома в томате и масле, из печени трески, башни из тунца в собственном соку, пикши в желе, и много-много других башен и башенок. Прямо Консервоград какой-то!
Вторая витрина была фруктовой. Из хрустальных ваз свисали кисти винограда всех сортов и оттенков – от белого и жёлтого до иссиня-чёрного под названием «дамские пальчики». Рядом с вазами лежали жёлтые дыни, круглые и продолговатые. Словно заколдованные тигры, дремали здесь огромные астраханские арбузы. Большие корзины были полны абрикосов, слив, гранатов, персиков, цитрусовых. И над всем этим висели на «лианах» гроздья бананов.
В витрине с речной рыбой стояли фарфоровые лотки, в которых возлежали царские осетры, королевские карпы, княжеские щуки – все с выпученными глазами, чтобы лучше рассмотреть идущих мимо витрин прохожих. На огромных блюдах – горы вареных красных раков. В углах витрины громоздились большие круглые коробки с чёрной паюсной и красной зернистой икрой, а также с розовой – сига и ряпушки, с жёлтой – щуки, судака, сазана, и даже с белой – виноградной улитки.
В колбасной витрине выстроились поленницами толстые батоны ветчины и буженины, «качалки» сервелата, овальные круги «краковской» и «домашней» с чесноком и салом, охапками вперемешку висели копчёные сардельки и сосиски. А ещё белые и розовые куски свиного сала с мясными прожилками, обсыпанные чёрным и красным перцем.
В мясной витрине, на филейных частях парной говядины, лежали, выщипанные, без перьев, тушки кур, уток и гусей и, конечно же, для гурманов – тетерева и куропатки.
В овощной витрине стояли плетёные корзины с бордовыми помидорами, с зелёными, в пупырышках, огурцами, с жёлтыми и фиолетовыми маковками лука и свёклы. Несколько небольших мешков с цветными нарочитыми заплатками были полны молодой розовой картошки, а вокруг лежали капустные кочаны. По стеклу витрины и с боков – свисал сплетённый в косы чеснок, словно охраняя урожай от злых духов.
И наконец, последняя, седьмая витрина, была уставлена бутылками различной формы и содержания: шампанское, вина, коньяки, ликеры и многое другое.

…Пока читатель знакомился с ассортиментом, наши мужчины уже вошли в магазин.
То, что сегодня утром Лёвка самоотверженно поднялся раньше Евы, причём, без капризов и без «не хочу», следует отнести к единственной причине, которая была своеобразной приманкой, а именно, к тому, что с утра нужно было сходить в «дедушкин магазин». И папа этим иногда пользовался. Лёвка хорошо знал «дедушкин» гастроном с раннего детства, и очень любил там появиться, словно маленький ревизор, конечно же, не один, а с кем-нибудь из взрослых. Никогда не было случая, чтобы он отказался.
В торговом зале было на что посмотреть, особенно в кондитерском отделе, где стояли шоколадные звери, птицы и рыбы. Но не это было главное, что влекло его сюда, а сознание того, что он здесь – дедушкин внук! И не просто дедушкин, а директорский. Как только Лёвка появлялся в Центральном торговом зале, для него тут же со всех сторон вспыхивали ярко напомаженные улыбки кассирш и продавщиц в белых выглаженных халатах и колпаках, и каждая норовила сделать маленькому гостю какой-нибудь вкусный подарок. Такое внимание ему нравилось. Но, к чести Лёвки, он никогда не пользовался привилегией барчука, а просто делал всё, что душе угодно, зная, что никто его за это не одёрнет и не отругает. Он мог спокойно прогуливаться по всем торговым залам и даже заходить без спросу в служебные помещения, где пахло селёдкой, колбасой и пивом. Мог бродить по этим мрачным прохладным коридорам, в которых тускло горели под потолком висящие на проводах лампочки, запрятанные в маленькие решётки, чтобы не пораниться осколками, в случае, если они вдруг лопнут. Лёвка представлял себе, что все эти бесконечные переходы и лестницы – из волшебного замка. В них было прохладнее, чем в торговых залах, но настоящий холод поджидал Лёвку в складских помещениях, где от пола до потолка стояли коробки с консервами, бидоны со сметаной и молоком, и, завёрнутые в мокрую марлю, лежали огромные блоки сливочного масла и круги творога, похожие на мельничные жернова.
А однажды Лёвка очутился и в самом настоящем леднике. Но об этом никто так и не узнал, а если бы узнали, выпороли, это точно! В леднике жила настоящая зима. Впервые, когда он туда попал, то подумал, что очутился на Северном полюсе, как Папанин – так здесь было морозно. Все, кто заходил сюда, надевали перед дверью стёганые телогрейки. В основном, здесь хранили мясо. С потолка свисали освежеванные туши – говяжьи, свиные, бараньи; в деревянных лотках лежали горы «синей птицы», вернее, посиневшей от холода, а вдоль стен стояли цилиндрические баки с мороженым.
Именно из-за него Лёвка туда и попал. Он мог запросто попросить его у деда, но решил проверить сам – много ли пломбира в магазине и надолго ли его всем хватит. Из-за его любопытства и заботы о людях, Лёвка уже к вечеру заболел. Он так хрипел и кашлял, что мама подумала, а не воспаление ли это лёгких, и не пора ли везти сына в больницу. В больницу сын ехать отказался, но несколько дней уколов всё же заработал. И ещё долго домашние ломали голову, где это их ребёнок мог так простудиться жарким летом! И ни у кого, конечно же, не возникло подозрений, что Лёвка всего лишь на несколько минут заглянул на «Северный полюс».
Итак, наши герои вошли в гастроном.
В то утро дедушка Павел должен был передать папе продукты в Лесной посёлок. В основном, разные консервы и ещё свежие цитрусовые для бабушки Нины – она очень любила мандарины и апельсины, ну, и лимоны к чаю. Чтобы унести всё это за один присест, папа и воспользовался помощью маленького мужчины Лёвки. Он прямо так сыну и сказал. И тот, к его удивлению, не отказался, не закапризничал, а мужественно поднялся и тихо оделся, чтобы не разбудить Еву. Быстро позавтракав, они поспешили в гастроном.
Кроме продуктов, нужно было ещё договориться с новым шофёром – Степаном, который завтра утром, по просьбе Павла Марковича, должен был их отвезти за город.
Когда Лёвка с папой появились в торговом зале, все кассиры с продавщицами привычно и приветственно загудели:
– Кто к нам пожа-а-аловал!
– Здра-а-авствуйте, Леонид Матвеевич!
– Привет, Лёвочка!
– Давно тебя не видели!
– Как ты вы-ы-ырос!
Слушать эти возгласы Лёвке было приятно, он всем улыбался в ответ. А улыбка у Лёвка была настолько обаятельной, что пчёлы с поселковой пасеки садились на его лицо, думая, что это расцвёл посреди лета какой-то чудесный цветок.
Одна из кассирш, тётя Гета, вручила ему плитку шоколада «Дирижабль», зная, что Лёвке нравится не сам шоколад, а его обёртка с девизом: «Летать выше всех, скорее всех и дальше всех!». А продавщица Вера Никифоровна подарила ему круглую металлическую коробочку с монпансье.
– Пал Маркович ждёт вас в кабинете, – с вежливой улыбкой  сказала она папе и погладила Лёвку по макушке.
Кабинет дедушки находился в подвале. Они спустились по крутой и прохладной лестнице, прошли несколько полутёмных коридоров, пока, наконец, впереди не показалась полоска света из настежь раскрытой двери.
До них донесся непривычно строгий голос дедушки Павла, который кому-то учинил разнос. Подойдя к двери, Лёвка увидел, что в небольшом кабинете перед письменным столом, за которым сидел дедушка, стоял, опустив повинную голову, один из грузчиков магазина. Всем своим видом он показывал, что полностью согласен с обвинениями в свой адрес. Дедушка был в белом выглаженном халате и походил на врача маминой больницы. Позже Лёвка узнал, что грузчик Пётр купил на завтрак небольшой колбасный круг, французскую булку и «чекушку» водки. А дедушка Павел сам не пил, и, тем более, терпеть не мог выпивох на работе.
Лёвка впервые увидел деда таким суровым, ну прямо, как дрессировщица Ирина Бугримова с одним из своих леопардов. И это после того доброго и милого деда, который во всём старался угодить своим домашним!
 Увидев зятя и внука, дедушка Павел слегка смутился и уже другим тоном сказал грузчику:
– Иди, Петро! Потом договорим!..
– Да о чём ещё говорить, Маркович! – с мукой в голосе воскликнул тот. – Виноват я! На все сто виноват!
– Не на «сто», Петро, а на «двести пятьдесят» – строго уточнил дедушка. – И чекушку не забудь поставить на место!.. Деньги тебе вернут в кассе. Скажешь, я разрешил.
Грузчик кивнул, бочком-бочком проскользнул за двери мимо вошедших.
Дедушка Павел достал из кармана халата платок и вытер им лоб, затем поднялся из-за стола, подошёл к Лёвке и звонко расцеловал.
– Привет, мои дорогие! – сказал он и, словно оправдываясь, добавил с досадой: – Так и норовят с утра испортить настроение! 
Лёвка вновь услышал в голосе деда тёплые домашние нотки.
– Мы пришли за продуктами, – напомнил ему папа.
– Да-да, всё уже собрано… – Дед ласково глянул на Лёвку и улыбнулся: – Это хорошо, Лёнечка, что ты с Лёвочкой пришел. Одному тебе всё это не унести.
Лёвка понимал, что дед шутит, но всё равно было приятно чувствовать себя, пусть маленьким, но мужчиной.
– Пойдёмте, – сказал Пэпка. – Я распоряжусь выдать вам продукты. А пока познакомлю с шофёром Стёпой. Он уже в курсе.
Они поднялись из подвала, но не свернули в торговый зал, а вышли в другую дверь и оказались на заднем дворе магазина. Там стояло несколько грузовиков ГАЗ-55. Возле одного из них вертелся кучерявый весёлый парень лет двадцати пяти. Дедушка представил ему папу с Лёвкой, а сам вернулся в магазин. Папа протянул Стёпе руку, на что тот ответил вялым рукопожатием, чего папа очень не любил. Мужчины, говорил он Лёвке, должны крепко пожимать руки друг другу, а не здороваться абы как! А то чувствуешь в ладони какую-то квашню! Лёвке Стёпа протянул руку сам, как бы шутя. Так и познакомились. Потом папа договорился со Стёпой, в котором часу он за ними приедет, и о том, что надо помочь всё погрузить, а за городом выгрузить, затем папа назвал цену за переезд, чем приятно удивил Стёпана.
Пока папа договаривался с шофёром, Лёвка влез на подножку грузовика и через открытое окно дверцы стал разглядывать всё, что находилось внутри – руль, педали, переключение скоростей, спидометр. Даже часы здесь были! Он протянул руку к рулю и попробовал его немного покрутить. Но руль оказался тугим и никак не поддавался его усилиям. Тогда Лёвка бибикнул – резко и трубно, голосом слона из московского зоопарка, в котором он был прошлым летом.
– Лёва, не балуйся! – крикнул ему папа.
– Да ничего, пусть посигналит, – разрешил Стёпа и улыбнулся «директорскому внуку».
– Хочешь порулить? – подошёл к Лёвке другой шофёр, пожилой дядька с усами.
– Хочу, – ответил Лёвка.
– Тогда расти быстрее, – дал ему совет дядька и громко рассмеялся, довольный своей шуткой.
«Без вас знаю», подумал Лёвка, спрыгивая с подножки. Но вслух усатому ничего не ответил – он не любил, когда с ним разговаривают, как с малолетним дурачком.

…Спустя четверть часа, они с папой уже шли по жарким летним улицам Зуева домой, неся в руках, перевязанные грубым шпагатом картонные коробки – у папы были большие и тяжёлые, у Лёвки маленькие и полегче. Ну, не совсем маленькие, но поменьше…
– Как устанешь, передохнём, – по-взрослому напомнил Лёвка папе.
Папа улыбнулся в ответ:
– Ты тоже, если утомишься, скажи…
Идти было недалеко, всего несколько кварталов. По пути они зашли на почту и отправили бабушке Нине телеграмму, в которой говорилось, чтобы завтра утром она их встречала.
               
…Берта, кряхтя, вылезла из погреба по деревянной лестнице. Домовой Гершель помог ей поднять наверх полную кастрюлю с соленьями, а потом выбрался сам.
Ева с любопытством окинула его взглядом от шляпы до туфель и еле  удержалась от смеха. Янкель, когда сравнивал его рост с петухом, наверное, имел в виду петуха-цыплёнка. Гершель был в два раза меньше самого маленького лилипута на свете.
Поставив кастрюлю с соленьями в тёмную комнату, бабушка с внучкой принялись готовить угощение Гершелю. Пока на кухне на скорую руку сервировался стол, домовой присел на корточки рядом с Айкой и стал её гладить. Та легла на спину и, довольная, заурчала.
– Скоро родит, – сказала Гершелю бабушка. – В тот раз четырёх принесла. Интересно, сколько сейчас? Слава богу, мне не придётся их топить. Они завтра забирают её с собой к Нине. Пусть она теперь ломает голову.
– Баба Нина их не утопит, – встала на защиту котят Ева, – а раздаст соседям.
– Ах, какая для всех «радость»!.. – прокомментировала бабушка. – Аз ох ун вэй!*
– Три мальчика и две девочки, – прошамкал домовой.
– Что? – не поняла бабушка Берта. – Что ты сказал?
– Я сказал, – повторил Гершель, – что Айка родит трёх мальчиков и двух девочек. А два котёнка будут самыми удивительными существами на свете!
– И что в них будет такого удивительного? – язвительно спросила бабушка Берта. – Они будут петь песни из репертуара Руслановой? 
– Сами увидите!.. – таинственно улыбнулся домовой.
Ева не отрывала от него изумлённого взгляда:
– А откуда вы знаете?!
Гершель громко рассмеялся:
– Откуда я знаю! Слышишь, Берта? Твоя внучка у меня спрашивает: откуда я это знаю! Вот, глупышка! Знаю и всё! Домовые всё знают! Принеси мне подушку, кэцэлэ, а лучше две, и положи их на этот стул… Гершель желает возвыситься над буднями!..
Ева не совсем поняла его последнюю фразу, зато знала, что «кэцэлэ», на идиш, означает «котёнок», и побежала в комнату. Надо же! Она забыла, что домовой волшебник. Нужно будет однажды воспользоваться его чудесным даром и узнать то, чего не знают другие, а потом выиграть на спор.
Ева принесла из гостиной маленькие диванные подушечки, которые бабушка Берта называла «думочками». На них были вышиты крестиком сельские домики с петухами – работа бабушки Нины – и одну на другую положила на стул.
В это время Берта уже закончила сервировать небольшой стол, и теперь сообщала Гершелю, что после завтрака они с Евой поедут на рынок. Так что долго рассиживаться «над буднями» они не будут.
– Ура! – обрадовалась Ева. – Купишь мне крыжовник! Я его год не ела!
– У бабы Нины наешься.
– Сегодня хочу!
– У неё его семь кустов! Хотя мама говорит, что зелёный тебе есть нельзя.
– Это ещё почему?! – возмутилась Ева.
 – У тебя повышенная кислотность.
Пока они пререкались, домовой Гершель ловко вскарабкался на стул и взял в руки нож и вилку.
– Угощайте! – сказал он двум хозяйкам. – Я ужасно проголодался. – И тут же громко чихнул.
– Зай гезунт!* – пожелала ему бабушка здоровья.
– Сомневаюсь в этом, – ответил Гершель. – Подвал не самое лучшее место для домового… Насморк ещё, куда ни шло, но когда ломота в пояснице – это уже не жизнь!..
– Ты сам не захотел жить в тёмной комнате, – обиделась бабушка.
– Какая там жизнь, если все постоянно лезут в холодильники! Словно голодающие с Поволжья!
– На чердаке жить ты тоже отказался…
– Потому что я люблю темноту, тишину и уединение… Чтобы подумать, помечтать!.. А там постоянно крутятся – то птицы, то чужие кошки… Как будто своей нет в доме!
– Может, выпьешь рюмку водки и закусишь яблочком? Поясница и отпустит.
– Ага! На все четыре стороны! Нет уж, спасибо!
Ева собралась было сбегать в тёмную комнату за яблоками, но Гершель остановил её за руку:
– Не надо! Сиди! Во-первых, – объяснил он, – я ими уже объелся за зиму, во-вторых, водка тут не поможет.
– А что вам поможет? – спросила Ева.
– От такой сырости, кэцэлэ*, можно вылечиться только одним способом – полностью спиться!.. Чтобы уже ничего не чувствовать. А кто-нибудь видел еврея-шикера? Да ещё домового, при этом! То есть, пьяницу, при исполнении служебных обязанностей! Лично я – нет! Лучше налей мне томатного соку.
И все трое принялись отмечать «чёрствые именины».

…Следователь и Анна шли по коридору третьего этажа. С ней здоровались больные и сотрудники.
– Знаете, что такое бэкроним? – внезапно спросил Борис Фёдорович Товкач.
– Что? – не поняла Анна.
–  Бэкроним, – повторил следователь.
Анна нахмурилась, пытаясь вспомнить, но всё же сдалась.
– Нет, не знаю... Это что? Лекарство? Болезнь? Или чья-то фамилия…
Следователь тактично рассмеялся, не желая её обидеть.
– Литературный термин… – сказал он. – От английского back «обратно» плюс акроним, он же аббревиатура. Но если акроним ; искусственно созданное слово, например, МХАТ, или ВЧК, то бэкроним изначально не имел расшифровки. Например, слово «морг».
Анна невольно повернула к нему голову.
– Что, морг? – спросила она, толком не понимая, о чём он ей говорит.
На лице Бориса Товкача всё ещё сияла улыбка.
– Бэкроним переводит это скорбное слово, как Место Окончательной Регистрации Граждан. – И громко рассмеялся. – Шутка, конечно… Или слово «муж»…
– А оно как переводится?..
– Мужчина, Угнетаемый Женой… – он продолжал весело смеяться.
Анна вежливо улыбнулась.
– А вы оттуда это знаете? – спросила она его.
– Я много чего знаю, – скромно заверил её Товкач, убрав улыбку с лица. – Сначала учился в ИФЛИ, потом… Кстати, ИФЛИ тоже акроним – Институт философии, литературы и истории.
– Так вы ещё и философ, – нервно прокомментировала Анна.
– Громко сказано! – усмехнулся следователь. – Я ведь проучился там всего год.
– Отчислили?
– Что вы! Пригласили в другой профсоюз…
Анна кивнула – она поняла, в какой именно.
Открыв ключом дверь кабинета, доктор Шварц пригласила следователя войти.
Пока тот вешал свой плащ и шляпу на стоящую у двери деревянную вешалку с гнутыми рожками, Анна распахнула окно в больничный сад – в кабинете было душно от утреннего солнца и, резко пахло лекарствами.
– Дверь запереть?.. – неловко спросила она у следователя.
– Не стоит, – он понял её зажатость и браво ответил: – Я по делу!
И тут же, подняв с пола тяжёлый портфель из крокодиловой кожи, взявшийся неизвестно откуда, поставил его на край стола.
Анна готова была поклясться, чем угодно, даже здоровьем своих детей, что портфеля до этой минуты в руках следователя не было!
Между тем, Товкач невозмутимо щёлкнул замком и достал из появившегося портфеля несколько листков папиросной бумаги, с напечатанным на машинке текстом.
– Читайте! – он положил листки перед Анной, без приглашения сел в кресло напротив и, промокнув платком лицо, наконец-то окончательно стёр с него улыбку. Он смотрел отсутствующим взглядом сквозь неё, на стену где висел над Анной портрет товарища Сталина.

…Утренние «чёрствые именины» подходили к концу. Домовой проглотил последний кусок торта «Наполеона» и запил его сладким чаем.
– Спасибочки! – сказал он двум хозяйкам, вытирая обшлагом куртки усы и бороду, из которых торчали крошки от еды.
– На здоровье! – ответила бабушка, на этот раз по-русски.
А Ева с удивлением подумала, каким это образом всё, что поел Гершель, в него влезло.
Домовой легко спрыгнул со стула. И тут Ева заметила выросший у него за завтраком животик. Он был такой большой и округлый, что походил на живот тёти Лили-Маленькой, которая ждала третьего ребёнка. Ева не выдержала и прыснула в ладонь.
– Ты чего? – спросила её Берта.
– У мэйдэлэ хорошее настроение, – опередил Гершель Еву с ответом. – Ну, мне пора! – Он икнул и направился к открытому подвальному люку, покачиваясь на своих крошечных полусогнутых ножках. Но, не дойдя шаг, внезапно остановился и громко хлопнул себя по лбу, отчего из-под его ладони выскочили искры. – Вот что значит возраст! – И вернулся к столу.
– Что ты забыл? – спросила его бабушка.
– Подарок, – ответил Гершель.
– Какой подарок?
– Еве. Или это у меня вчера был День рождения?.. – Он хлопнул себя ещё раз, но уже по животу. – Ап!
И тут же округлый животик куда-то исчез, зато в его руках появился необычайной красоты прозрачный шар, в котором плавала Золотая Рыбка.
– Поздравляю! – и домовой протянул Еве чудесный аквариум.
– Спасибо! – только и смогла сказать потрясённая Ева. Подарок Гершеля был неожиданным и таким волшебным.
Она взяла шар и не ощутила никакой тяжести, словно держала в руках кусочек синего неба.
– Та самая?.. – заворожено прошептала она.
– Да, – ответил домовой, – с Лукоморья.
– И куда мы её денем? – вернула Берта чудо на землю. – Киндэр* уезжают на всё лето, мы с Пэпкой в июле едем в Дом отдыха по профсоюзной путевке! Кто будет с ней возиться? Может быть, ты?
– А почему бы и нет? – ответил домовой. – Я в отпуск не собираюсь. Пусть остаётся в доме. Это же Золотая Рыбка! Красиво!
Берта хотела поспорить с Гершелем о красоте, и о том, что одной красотой сыт не будешь, но Гершель её  опередил:
– Кроме того, она до сих пор исполняет желания.
– Правда?! – удивилась бабушка. – Надо же, до сих пор! Ну, ладно, пусть остаётся…
– Но только одно желание в году, – уточнил Гершель.
– Только одно?!.. – разочарованно произнесла Берта.
– Зато любое, – успокоил её домовой.
– Здорово! – восхитилась Ева.
А он уже поспешил к погребу и, стоя на краю люка, махнул им рукой:
– Спасибо за угощенье! Было очень вкусно и волшебно! Особенно удался «Наполеон».
Его шляпа вдруг превратилась в «наполеоновку». Гершель поднял её над головой и, словно парашютист, бесстрашно прыгнул в подвал. Раздался громкий плеск воды
– Гершель, ты жив? – обеспокоенно крикнула вслед ему бабушка, прислушиваясь. – Что с тобой? Попал в бочку с яблоками?!..
– Точно! – бодро донёсся его голос. – Совершаю заплыв в стиле «баттерфляй»!..
– Шлымазл!* – покачала она головой.
Ева рассмеялась – Шлымазлом звали старого пса во дворе дома Левантовичей. 
Спустя четверть часа Берта с Ева уже сидели в трамвае, идущем к рынку.

…Это был маленький вагон мест на пятнадцать, напоминающий старинную карету без лошадей. При езде он визжал, дребезжал стёклами и сильно стучал большими колёсами. Таких трамвайчиков по Зуеву бегало два, но этого было достаточно, потому что весь город – из конца в конец – можно было не спеша пройти минут за двадцать. Если кто медленно переходил перед ними улицу, нетерпеливо звенел небольшой колокол, что висел над окном вагоновожатого. И в одном, и в другом трамвайчике – вагоновожатыми были женщины. Одну звали Тамара, другую ; Луиза. Они не только водили трамваи, но и продавали пассажирам билеты на остановках.
Вообще-то настоящее имя Луизы было Лукерья, или Луша, но она называла себя по-иностранному, думая этим изменить судьбу. Может быть, надеялась привлечь внимание какого-нибудь месье, который специально приедет из Парижа за русской женой. Хотя давно уже привлекла к своей особе внимание школьного учителя Рувима Бершадского. Рувим, сын профессора философии, преподавал русский язык и литературу. Этот скромный молодой человек каждый день совершал поездку в трамвае, чтобы увидеть свою возлюбленную с огненно-рыжими волосами.

…Ах, Любовь, Любовь! Долгожданная! Мгновенная! Как выстрел в сердце стрелой Амура! Боль и блаженство!
Кто Тебя выдумал? Не Боги ли? А может быть, Ветер Надежды принёс Тебя на Землю? Или Живительный Дождь окропил влюбленные сердца? Или под жарким Солнцем Ты родилась?..
Где же Ты, Любовь моя?! По каким дорогам, по каким тропкам бродишь? По краю крыши или Земли?.. Прилети на зелёных крыльях весны или лета! На жёлтых крыльях осени! На белых крыльях зимы! В любую пору приму Тебя, о, Любовь! В дорогих одеждах или нагишом! Смуглую, с ямочками на щеках, с рыжими кудряшками, напоминающие крошечные водопады!
О водопад Любви! Озеро Любви! Река Любви! Море Любви! Океан!..

…– Остановка «Городской рынок»! – объявила возлюбленная Рувима. – Побыстрее выходим, граждане! Следующая остановка «Пристань»! Сын профессора Бершадского! К вам это тоже относится! Мне ещё ехать, а вы задерживаете! На «Пристани», между прочим, тоже люди ждут!

…Весь город знал об их отношениях, и как только Луиза называла его фамилию, тут же все пассажиры (бабушка Берта не была исключением!) с любопытством поворачивали голову к молодому человеку. И каждый раз Рувим Бершадский поспешно выходил из вагона красный от смущения, что не мешало ему махать кепкой вслед трамваю, таинственно при этом улыбаясь. Затем он переходил трамвайные пути и ждал возвращения вагона, чтобы купить у Луизы билет и проехаться в обратную сторону.
Все в городе понимали, что Луиза его не любит. Они не гуляли вместе – ни в Городском саду, ни в сквере у фонтана, не ходили в кино на последний сеанс фильма «Моя любовь» с Валентиной Серовой в главной роли. У Луизы никого не было, у Рувима тоже. Но каждый жил сам по себе.

…О, взаимная Любовь! Чудо-чудное! Когда всё – вместе! Когда никак друг без друга! Когда с радостью живёшь для другого! Когда не только любишь ты, но любят и тебя! А уж если что случится с другим – сразу чувствуешь боль в своём сердце.
А безответная любовь – это горе и беда…

…Так думали все, глядя на влюблённого в Луизу Рувима. Только он так не думал, и ежедневно садился в заветный трамвай.
Вместе с Рувимом у Рынка вышла и бабушка Берта с Евой. Остановка находилась в нескольких шагах от входа.
Огороженный с четырёх сторон двухэтажным «Домом колхозника», рынок был маленьким и уютным. На первом этаже работали продовольственные магазины, на втором находилась сама гостиница, похожая на общежитие. В ней останавливались сознательные крестьяне из колхозных коммун, которые приезжали в Зуев на день-другой, чтобы продать выращенные коллективным трудом мясные и молочные продукты, фрукты и овощи. С каждой стороны рынка стояли ворота, которые открывали в шесть утра и закрывали поздним вечером.
Первой, кого Берта с Евой увидели, войдя на Рынок, была птичница Маня Гомельская. О ней нельзя не рассказать подробнее.


ИСТОРИЯ
О ПРОШЛОЙ И СЕГОДНЯШНЕЙ ЖИЗНИ
ТОРГОВКИ ЖИВОЙ ПТИЦЕЙ
МАНЕ ГОМЕЛЬСКОЙ И ЕЁ СЕМЬЕ

Это была женщина лет пятидесяти с пышными формами, небольшого роста, весёлого нрава, с круглым лицом, черты которого когда-то сводили с ума всех молодых студентов и даже их преподавателей. Потому что Мария Архиповна Иванова – так звучала в девичестве её фамилия – была ещё до Революции известной певицей, в самом роскошном ресторане города «Боярском». Ах, будь в Зуеве какая-нибудь частная оперетта, Маша Иванова, несомненно, стала бы в ней примадонной! Её звонкий голос звучал чисто и певуче, а радостный смех звенел колокольчиками под дугами тёмных бровей. Сама же она была тонка, изящна, с густыми русыми волосами ниже плеч, с ангельским лицом – модель для живописца, и только!
Ей делали предложения не только студенты и преподаватели, но даже Главный брандмейстер Зуева, господин Плясунов, а ещё Главный полицмейстер, вдовец и буян господин Полевой-Луговой.
Её жизнь только-только сыграла свою увертюру, и, казалось, вот-вот поднимется занавес, и начнётся сюжет, полный любви и славы, но... Как известно, человек предполагает для себя многое – и то, и сё, и пятое, и десятое, забывая, что Господь имеет на каждого из нас свои виды, нежели те, что мы сами себе придумываем…
И однажды произошло невообразимое. В один из «ресторанных вечеров» Маша «пустила петуха». Это сравнение, скажете вы, больше подходит к певцам-мужчинам, и будете правы. Но ведь и у женщин, хоть и редко, тоже бывает, что ломается голос – то ли от усталости, то ли от обиды, что мало его хвалят, то ли сорвался он с высоты или же простудился, словом, был голос – и пропал! Как эхо... Такой вот прискорбный факт.
И что с ней должно было произойти потом – стало понятно без слов. Кому была нужна безголосая певица, без успеха и славы? Никому. Так думала Маша, потрясённая случившимся. Но, к счастью, ошиблась. Да, от неё отказались все её вчерашние поклонники, но не отказался один, который любил её по-настоящему. Любил не певичку Марию Иванову, а именно саму Машу-Манечку. И таким человеком оказался резник Шая Гомельский.
Был он тогда молодым человеком, тихим и набожным, с детства знавшиим, что такое тяжелый труд. А жил как раз напротив дома, где Маша снимала комнату.
Узнав о её несчастьи, Шая пришёл к ней вечером в гости – в строгом пиджаке, выглаженной белой рубашке, в новой шляпе, лакированных ботинках, которые тут же запылись, пока он переходил улицу, с охапкой персидской сирени и с коробкой шоколадных конфет «Сакай», в японской лаковой шкатулке подмышкой.
Всеми забытая Маша Иванова уже было поставила на своей судьбе жирный крест, как вдруг прямо перед её заплаканными глазами появился могендовид, висевший на шее у Шаи. Выслушав его робкое признание в любви и конкретное предложение выйти за него замуж, бедная, несчастная и одинокая Мария воспряла духом и тут же выставила на стол закуску, которую ещё по привычке покупала в ресторане. Конечно, молодые люди выпили, их чувства разогрелись, мысли разволновались, желания сблизились, словом, домой Шая вернулся лишь на следующее утро – невыспавшийся, но зато безумно счастливый.
Через неделю они поженились, к изумлению не только её бывших женихов, но и всего города. И что особенного она нашла в резнике – понять не мог никто. Ну, представьте себе! – Шая был некрасив, худощав, немного горбился, чуть картавил, и всё же для Маши Ивановой стал самым желанным человеком в жизни. Вот что делает с людьми любовь!
Свадьбу сыграли на два дома. Сначала их благословил батюшка Иеримей, которому Шая пожертвовал на ремонт церкви тысячу рублей – иначе тот отказывался соединить в браке православную девицу с иноверцем, а после их благословил и реб Шлойма, которому было абсолютно всё равно – кто, с кем и на ком женится. Подари синагоге праздничную менору – и женись хоть, на чертовке, прости Господи!
Так Мария Иванова стала по документам Маней Гомельской, а Шая – Шурой, или Александром Израилевичем.
Но, как известно, еврея бьют не по паспорту, а по морде, и наш Шая-Шура, конечно же, после такого поступка, был бит много раз – и своими, и чужими. Одни называли его «жидовской мордой», другие «выкрестом». Но он мужественно вытерпел все оскорбления, называя их «ударами судьбы».
Впрочем, скоро Судьба изменила своё решение, и все в городе успокоились, что Маня и Шура муж и жена. А двух главных женихов вообще за это время похоронили. Господин брандмейстер сгорел на одном из пожаров – говорят, был пьян в доску, а доски, как известно, горят хорошо. Господин же полицмейстер был якобы убит в драке – на самом же деле, это было убийство из ревности ; муж одной из женщин, с которой страж порядка крутил роман, рассчитался с ним ударом ножа. Посмертно полицмейстер был награжден властями города медалью «За ревностное служение».
Но самое интересное случилось с Маней потом. После того, как она «пустила петуха» и вышла замуж за резника, ей пришла в голову счастливая мысль заняться новым делом – разводить живую птицу и продавать на рынке. И оказалось, что её работа, вкупе с профессией мужа, положила начало неиссякаемому семейному бизнесу – она птиц продаёт, он птиц режет, превращая тем самым обычную базарную курицу в самую, что ни есть, кошерную.
Прошли годы, как пишут в романах. Мария Архиповна Гомельская превратилась из восторженной русской девицы в шумливую пожилую еврейку, из весёлой хохотушки – в крикливую и грубую бабу, попасться на язык которой считалось большой неудачей. Ибо если кого Маня зацепит, то, как паровоз, идущий с горки, раздавит ; без вариантов. Горожане это знали и никогда с ней не спорили. А вот гости Зуева, не знавшие Маню, иногда позволяли себе говорить с ней надменно и свысока, мол, что с такой цацкаться – торговка и есть торговка, и было это их большой ошибкой.
В рыночных рядах сразу же становилось тихо, как во МХАТе, все устремляли в птичий ряд свои взгляды и принимались следить за скандальным Маниным спектаклем.
После слов покупательницы или покупателя, сказанных с издёвкой: «наверное, эта курица по возрасту из Ветхого Завета», Маня, опершись о прилавок и голосом, которому могла бы позавидовать народная артистка СССР Ольга Леонардова Книппер-Чехова, отвечала:

Вариант № 1.
МАНЯ (с едкой улыбкой, если покупательница женщина). Вы ошибаетесь! По «ветхости» вы её перещеголяли!..

Вариант № 2.
МАНЯ (если перед ней был покупатель-мужчина). Из Ветхого Завета, говорите? Откуда вы это взяли? Наверно, дружили с её петухом?..

…После этих слов возникала перепалка, а затем Маня, как трагическая актриса Сара Бернар, протягивала руки ко всему Рынку за помощью:
 – Соседи! Вы видели, как закидывают грязью и обливают помоями тихую богобоязненную женшину?! Как насмехаются над плодами её труда?! Разве для этого нас создал Бог, шобы над нами издевались? Нет! Зуб за зуб, око за око! Как они со мной поступили, так и вы поступите с ними! Амэн!
После такого монолога, произнесённого драматическим голосом, покупатели, которые «жестоко» обошлись с птичницей Маней, не могли купить ни у одного продавца на рынке, включая сознательных крестьян из колхозных коммун, даже стакана семечек. Им ничего другого не оставалось, как с позором бежать из продуктовых рядов под радостное улюлюканье торговцев.
Так бы и дальше веселить Мане публику, если б не трагическое событие, что случилось в её семье.
Был у них с мужем единственный сын Илюша – Эля, как называл его Шура, что, собственно, одно и тоже. Мальчик любил рисовать, и когда вырос, то превратился в неплохого художника. Не Исаак Левитан, конечно, но всё же… Для души писал пейзажи и натюрморты, а для заработка – портреты вождей, агицнплакаты (как шутил Лазарь Наумович) и революционные лозунги. Советская власть его поощряла, часто давала новые заказы, чтобы «пролетарский художник» Илья Гомельский не бедствовал. С каждым новым заказом Эля понимал, что художник он, может быть, и неплохой, но вот чтобы стать художником хорошим – ему было необходимо обязательно окончить художественный институт. Однако такового в Зуеве сроду не было, и Эля-Илюша собрался ехать в Ленинград, чтобы поступить в Институт пролетарского изобразительного искусства. До Революции он назывался Императорской Академией художеств, которая была открыта при Екатерине Второй по предложению графа Шувалова.
Шура Гомельский не поощрял художественные устремления сына.
– Кому нужны эти нарисованные деревья? – не понимал он. – Разве под ними можно отдохнуть в тени?.. А нарисованные яблоки в хрустальной вазе? Их, что, можно съесть? А сама ваза? Её, что, можно продать? А на этом автомобиле разве можно куда-нибудь доехать?..
Не одобряя профессию сына, Александр Израилевич все же не запрещал ему рисовать, хотя для верующего еврея профессия художника была запретной. Тем более, Эле уже было двадцать пять лет. И если вспомнить возраст гениального живописца Фёдора Васильева, который прожил всего двадцать три года, оставив после себя несколько сотен картин и тысячи рисунков, то тревогу Ильи Гомельского понять можно. Он так настойчиво стремился поступить в Художественный институт, что его отец стал говорить с тем же убеждением совсем другие слова.
– В конце концов, – говорил Шая, противореча себе, – мой Эля будет учиться не где-нибудь, а в бывшей Императорской Академии художеств. И чем чёрт не шутит, может и он, в конце концов, станет академиком. Как вам? Звучит?.. «Академик Илья Гомельский»! А скажите, пожалуйста, чей ещё сын может стать академиком? Копшеровича? Зальцмана? А может быть, Фельдмана? Ой, не смешите меня! Они могут держать пальцами только кисточку для бритья!..
Маня же была категорически против.
Только вчера её охламон (так она ласково называла Илюшу) бегал цыплёнком, а сегодня – посмотрите на него! – здоровый гусь! Так и норовит жениться. Конечно, если очень хочется, то мать не против – будет кому хозяйство вести. Пока она торгует на рынке, нужно и птицу покормить, и в доме прибраться, и есть приготовить. Пусть женится, пусть! Но сперва получи профессию, чтобы приносить пользу себе и людям. Её сын хочет работать с красками и кистями? – на здоровье! Только для этого Академия ему нужна так же, как петуху математика. Каждому своё. А её Илюше нужны лишь краски, кисти и вёдра. И вот он уже маляр. Ну? Как вам такая работа? Цимэс, и только! Если пройтись по городу и подсчитать, сколько в нём некрашеных заборов – так сразу можно стать Морганом, шобы каждое утро тебя все приветствовали: «Гуттен, Морган!». А сколько в парке некрашеных скамеек! А крыш! На всю жизнь хватит! И красить можно не в три слоя, а в один. Тут тебе экономия кистей и красок, это, во-первых. А в-третьих, пока последнюю крышу докрасишь – с первой краску дождями смоет. И начинай сначала! И это во-вторых… Зато денежки ; золотым дождём прольются!.. А он за своё: «академия»! Отец Мани не был академиком. И Шайки отец не был академиком. И деды их тоже не было академиками. И шо?.. Худо-бедно прожили эту паскудную жизнь! И Илюша не хуже её проживёт.
Так рассуждала Маня. Ах, если бы она знала, что будет с ним завтра – сама бы собрала его в Ленинград и проводила к поезду.
Илюша вырос парнем умным, тонким, начитанным. Он знал историю живописи лучше, чем многие зуевские живописцы, состоящие в Союзе художников, и любил вовсе не их работы с производственными и сельскохозяйственными темами, а полотна импрессионистов. Он выписывал разные художественные журналы, покупал антикварные открытки с бедным и тусклым красочным цветом, но интуитивно видел и раздолье красок, и живую плоть сюжетов. Он боготворил Ван-Гога, Гогена, Ренуара, Монэ, Дега, Писарро, Модильяни (последние двое тоже, оказывается, были евреями!). А Илья, к тому же, был человеком открытым, импульсивным, говорил, что думал, не отдавая себе отчет, в каком государстве живёт. И однажды в сквере к нему подошли двое мужчин в чёрных блестящих плащах и тёмно-синих шляпах, надвинутых на глаза. И Эли-Илюши Гомельского не стало. Он исчез, как исчезали такие же, как и он, молодые и талантливые.
Узнав об этом, Маня кинулась спасать сына. Она бросилась в ноги всем начальникам из НКВД – бывшим её ресторанным поклонникам, но всё было тщетно. Время течёт, как вода из неисправного крана на кухне, и всё меняется, как в глазке калейдоскопа. Когда-то восторженные молодые люди стали теперь молчаливыми и забывчивыми. Да и сама юная певица Маша Иванова превратилась в пожилую торговку Маню Гомельскую. Эта торговка не отвечала вкусам бывших поклонников, и каждый раз её гнали с мраморных порогов.
А потом они с Шурой узнали, что их сын расстрелян за пропаганду западного искусства. Той же ночью Шая поседел, а Маня тронулась умом.
Нет, она продолжала работать на Рынке, но в какие-то моменты была сама не своя. Могла ответить покупателем не грубостью, а внезапным пением какой-нибудь арии, а их она знала много. Бывшая ресторанная певичка вскакивала на прилавок и, танцуя на нём, вульгарно и неуклюже, исполняла вокальный номер хриплым простуженным голосом.
Но рынок всё равно её боготворил, аплодировал ей, и Мане казалось, что выступает она в театре перед избранной публикой.
Она кланялась во все стороны, улыбалась и посылала сквозь слёзы воздушные поцелуи…

…– Добрый день, Маня! – поздоровалась с ней Берта Ильинична.
– Здравствуй, Бэтя! – улыбнулась Гомельская. – А это у нас хто? Неужели Евка? Ой, готэню*! Как выросла, шоб она была здорова!
Живя столько лет с еврейским мужем, Маня превратилась в местечковую еврейку. Она так же тянула слова, и даже немного картавила, как её Шая.
– Ой, как же бистро растут дети! – продолжала Маня. – Представляешь, мой охламон только вчера был цыплёнком, а сегодня, одно слово – индюк! Так и норовит жениться… Шо-то хотите купить? Может, уточку для духовки? Или петушка для холодца? Как раз для вас у меня есть один такой кандидат. Алтер фарцер*, не при ребенке будь сказано!.. Это старпёр, Евочка-деточка!.. Не слушай тётю Маню… Ой, Готеню*! Сколько он мне крови попортил, нет слов! У самого – ни перьев, ни голоса! А топтал бедных курочек с таким рвением, с утра до ночи! Мой Шаечка даже имя ему дал – Мопассан! Говорит, шо якобы был такой французский писатель, который любил… ну… не при твоей Евочке будь сказано… Не слушай, Евочка!... Ну, ты сама понимаешь! И, главное, не помню, сколько лет этому алтеру*, хоть убей! Так шо холодец будет крепкий. Возьмёте?
– Нет, Маня, – вежливо отказалась бабушка Берта, чтобы её не обидеть. – Пару дней назад я у тебя уже покупала петуха и кур – Евке на день рождения. Сегодня мне надо подсолнечное масло. Завтра мои едут за город на всё лето.
– Ну, хорошо им отдохнуть! – ответила Маня и тут же переключилась на нового покупателя. – Молодой человек! Шо вы стоите, как часы на башне горисполкома?! Взгляните сюда! Видите? Я хочу вас познакомить с одной юной цыпкой! Нет, с этой! Пошупайте её, пошупайте! Сколько жира, а? Настояшая еврейская курица! Так она ешо и носится! Каждый день по яйцу! Шо, вам мало? Тогда купите двух цыпок! Такой красивый мушина имеет на это право!
Ева прыснула в ладонь, на что бабушка решительно взяла её за руку и силком потащила в ягодные ряды.
– Идём, куплю тебе крыжовник!
После крыжовника она купила несколько стаканов жареных семечек – их любили в доме щёлкать все, и ещё трехлитровую бутыль постного масла, прозрачного как слеза и пахнущего, как подсолнух в пору цветения.

…Анна, не садясь в кресло, прочла акт судебно-медицинской экспертизы НВКД – таким сильным было её волнение.
Прочла и выдохнула из себя напряжение. Слава Богу! Вскрытие, проводимое полковником-патологоанатомом Никитиным Р. М. показало её правоту – у больного Рожкина В. П. оказалась последняя стадия рака, и он был неоперабелен. Рак с метастазами, которыми был поражён даже мозг.
Анна положила акт на стол и, наконец, села в своё кресло. Ноги были ещё холодны и противно гудели.
– Всё прочли? – спросил её следователь, взяв бумаги назад.
– Да, всё, – кивнула она.
– Вот и славно! А портрет, Анна Павловна, я посоветовал бы вам перевесить, – сказал Борис Фёдорович, пряча папиросные листы в портфель.
– Куда перевесить?.. Какой портрет? – не поняла Анна. – Зачем?
– Портрет товарища Сталина, – не поднимая голоса, объяснил Товкач. – Негоже сидеть к нему спиной.
Её вновь затрясло, как от озноба.
– Хорошо… Я перевешу... Сегодня же…
– Ну, тогда дело в шляпе, – ответил следователь, и по его гладко выбритому лицу вновь разлилась приторная улыбка.
– Какое дело? Какая шляпа? – вновь заволновалась Анна.
– Так говорят, когда всё в порядке… Вам надо хорошенько подтянуть русский язык, – заметил Товкач. – Всё-таки в России живёте…
– Я подтяну, – пообещала ему Анна.
– Вот и славно! И не забудьте подлечить нервы. Ну, я пойду... Дела, знаете…
И стал одеваться.
Держа шляпу в одной руке, а портфель в другой, он сказал с придыханием:
– Вы очень красивая женщина, Анна!.. Из-за таких как вы когда-то стрелялись…
И, оставив её, изумлённую, в ступоре, следователь вышел в коридор и мягко затворил за собой дверь. Анна тут же бросилась за ним следом, сама не зная почему, и стоя в распахнутой двери, увидела его уже в самом конце коридора, и тут же вновь подумала, что сходит с ума – он всё ещё держал в одной руке шляпу, но портфеля во второй руке у него опять не было!
Дойдя до конца коридора, следователь повернул влево и навсегда исчез из её жизни.

…Когда отец и сын вернулись домой, бабушка с Евой были ещё на рынке. Пока папа сбегал в сарай, который стоял на заднем дворе, в длинном ряду других сараев, и принёс штук пять больших картонных коробок для сборов, Лёвка разложил пакеты с едой, чтобы было ясно, куда и что складывать.
Помимо продуктов нужно было сложить в коробки одежду, игры, мелкие вещи, словом, работы предстояло много, и её необходимо было сделать сегодня, потому что завтра утром, с приездом Степана, будет уже некогда.
Особенно много дел был у Лёвки. Правда, он давно решил, что именно из вещей, игр и книг возьмёт с собой на лето к бабушке Нине, но всё это надо было ещё упаковать.
Во-первых, не забыть альбом и краски. За городом, куда голову ни поверни – везде пейзаж! Во-вторых, деревянный кабриолет, любимую игрушку Лёвки, которую смастерил ему столяр Равиль.
Столяр жил во дворе по соседству, в двухэтажном деревянном доме на четыре семьи. В квартире Равиля была большая мастерская, пропитанная запахом соснового леса, который смешивался с ароматом мясных щей, что варила его жена, тётя Наташа. Равиль помогал всем соседям во дворе – кому что-то прибить, кому что-то сколотить или починить. Детям он смастерил качели, песочницу и футбольные ворота.
В-третьих, решил Лёвка, нужно не забыть сачок для ловли жуков и бабочек, а у бабушки Берты попросить коробку булавок, которыми можно будет крепить насекомых к листам картона. В прошлом году лето было прохладным, и насекомых в саду было мало – одни дикие невоспитанные комары, которые с противным писком танцевали «Комаринскую», или с воинствующим гудом нападали, словно истребители, норовя уколоть, ужалить, укусить, и вдоволь напиться крови. Они словно сами просились в коллекцию: «Не зззабудьте о нассс! Возззьмите нассс!» Но кому нужна коллекция комаров?
И не забыть об увеличительном стекле! Без него что-то собирать и рассматривать не было смысла. И о разных небольших коробочках. Каждая из них пригодится для чего-нибудь путного. В одну можно класть ракушки и небольшие голыши какой-нибудь невероятной формы, в другую червей для рыбалки, в третью гнутые гвозди, чтобы потом распрямлять их молотком, четвёртую коробочку можно набить доверху гайками, винтами и шурупами, которые валяются по всему участку. А ещё в них можно хранить какие-нибудь интересные фото, вырезанные из старых газет и журналов. Да мало ли, интересных вещей и предметов хранят в себе коробки!
И, конечно же, книги! После сказок, Лёвка любил фантастическую повесть Яна Лари «Приключения Карика и Вали». В ней обыкновенные советские дети, брат и сестра, а также профессор Иван Гермогенович Енотов становятся крошечными существами и попадают в незнакомую страну, полную невиданных растений и чудовищных зверей. Это была книга о том, как увидеть привычный мир другими глазами.

…Пока они с папой занимались сборами, с рынка вернулась бабушка Берта с Евой. Вместе они быстро сложили в коробки оставшееся. А там время подошло к обеду, и наступили дневные «чёрствые именины», во время которых все поделились друг с другом новостями.
Ева показала папе с Лёвкой подарок домового – чудесный аквариум с Золотой Рыбкой.
– А можно и мне что-нибудь у неё попросить? – с восхищением спросил Лёвка. У него уже в голове вертелось сто желаний, которые обязательно нужно было исполнить!
– Что-нибудь не стоит, – отсоветовал папа и добавил: – Когда придумаешь что-нибудь путное – тогда Ева за тебя и попросит. Правда, дочка?
– Правда, – ответила Ева. – Только Золотая Рыбка исполняет всего одно желание в году. А нас в доме шестеро! Придётся выстроиться в очередь на «пятилетку» вперёд. А если о ней узнают ребята во дворе и наши троюродные родственники? Представляете, что будет? 
– Не надо было её брать! – недовольно сказала бабушка Берта. – Одна морока с этими золотыми рыбками! Всего одно желание в году! Удавиться можно от такой щедрости!
– Давайте этот вопрос оставим на осень, – дипломатично ответил папа. – А сами пока отдохнём.
После дневных «чёрствых именин» дети с бабушкой отдыхали, а папа работал у себя в кабинете – в свободные часы он переводил с немецкого стихи средневекового поэта барона Алекса фон Беккера:

Я мчусь, коня пришпорив,
Несусь куда-то вдаль,
Вдоль берега и моря,
Где скука и печаль.


И холодно, и немо
Глядит с высот луна.
О, где вы, фрау Эмма?
В ответ мне – тишина!..

Папа писал о какой-то средневековой даме, а мысли его были об Анне.
«О, где ты, моя Хана?.. – думал он. – Где она, ответь, Господи, – шептал папа, хотя и не верил в Бога. – Пусть же с ней всё будет хорошо! Пусть будет она жива, и ни один волосок не упадёт с её головы! Пусть цела и невредима вернётся она домой!.. Сделай так, Боже!..».
Так думал папа-коммунист, член ВКП(б), вспоминая слова из молитв своей мамы ; бабушки Нины, не стыдясь перед самим собой своих мыслей и не смеясь над ними.
И Бог услышал его просьбу. Наверное, потому, что шла она от самого сердца. А когда слова идут от сердца – всё на свете сбывается. Сразу после того, как Куся прокуковала семь раз, мама вернулась домой.
Один звонок обычный, два коротких и один длинный – «дзыынь-дзынь-дзынь-дзыыыынь!.. Так всегда звонила мама, и все бросились открывать ей дверь. Первым это успел сделать папа.
Ева видела, как они крепко обнялись, словно не виделись целую жизнь! Обнялись и расцеловались. Даже бабушка Берта на сей раз без комментариев неслышно и деликатно прошла на кухню. И впервые этот поцелуй взрослых был для Евы счастливым и приятным.

…Когда накрыли праздничный стол на вечерние «чёрствые именины», пришёл с работы дедушка. Вообще-то он приходил поздно, когда дети уже спали, но сегодня решил побыть с семьёй. Эти редкие минуты, когда все, от мала до велика собирались за столом под большим оранжевым абажуром, когда все улыбались и любили друг друга – и были, наверное, простым человеческим счастьем. Ведь счастье – это когда все дома. А «сложное счастье» кто-нибудь встречал? Оно и не нужно, потому что среди близких не должно быть никаких сложностей.

…Дети легли в постель на час раньше обычного – ведь завтра им нужно было вставать, не когда хочется, а когда надо. А надо было подняться в шесть утра, и успеть позавтракать, потому что уже в семь заедет Стёпа на машине.
После того как дедушка, бабушка и мама пожелали им спокойной ночи, в детскую вошёл папа.
– Спокойной ночи! – сказал и он детям.
– Спокойной ночи, папочка, – ответила Ева.
– Пап, расскажи нам сказку, – попросил Лёвка.
– Хорошо, – сказал папа.
У него была замечательная черта характера – он никогда не отказывал своим детям в том, что было для них интересно. Не отнекивался, как другой родитель, мол, занят, устал, или сделаю это завтра, а сразу же включался в работу.
– О чём же вам рассказать? – поинтересовался он.
– О чём угодно, – попросила Ева.
Лёвка был с ней согласен.
– Ну, тогда слушайте…
Папа подошёл к окну и, глядя на зажжённые окна большого дома напротив, стал рассказывать…


СКАЗОЧНЫЙ СЛУЧАЙ
ИЛИ ВСТРЕЧА
СКАЗОЧНИКА С ВОЛШЕБНИКОМ

– Жил-был на свете Сказочник, – начал папа, – который не верил во всё то, что сам же и придумывал.

– Разве так бывает? – удивился Лёвка.
– Всё бывает на свете, – ответил папа. – И птицы, которые не летают, и земляника, величиной с арбуз, и дома, которые носят на себе! А он – просто человек, для которого волшебство ; только работа. Как сапожник без сапог – другим шьёт, а сам ходит босиком.
– И что с ним было дальше? – спросила Ева, почти засыпая.
– А дальше случилось вот что… – сказал папа и продолжил…

...– Однажды повстречал он Волшебника, который предложил работать вместе – то есть Сказочник будет  сочинять свои чудесные истории, а Волшебник – воплощать их в жизнь. Потому что, если фантазию не превратить в реальность, – добавил он, – грош ей цена! Вот и твои фантазии, – сказал он Сказочнику, – пока лишь только слова. А слово, как эхо – прозвучит и растает. А с помощью моего волшебства все твои истории обретут плоть и кровь.

Лёвка тут же спросил:
– Это, как в песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью?..». 
– Почти что, – ответил папа и продолжил…

На слова Волшебника Сказочник вот что ему ответил:
– Спасибо, говорит, за ваше предложение, господин Волшебник, но дело как раз в том, что не каждую фантазию можно и нужно воплощать в жизнь. А вдруг у меня в тот день было плохое настроение? Представляете, какие страшилки я могу насочинить?.. Или вы случайно что-то пропустите, или не услышите, не поймёте – и тогда, к примеру, слово «пить» превратиться в слово «бить», или «убить»! Нет-нет, совместная наша работа очень опасна. Благодарю вас ещё раз за столь интересное предложение, но давайте будем заниматься каждый своим делом и отвечать за него сами…
Так ответил Сказочник, понимая, как важно бережно относиться к любому Слову, чтобы не потерять истинный его смысл.

– А что Волшебник?.. – сонным голосом спросил Лёвка.
 
– Волшебник мрачно выслушал Сказочника, потом со всей силы на него дунул – и тут же развеял в пыль.

– «…Мы рождены, – забормотал Лёвка, – чтоб Сказку сделать пылью!..».
Ева уже спала. Папа присел к Лёвке на краешек кровати и громко зашептал сыну прямо в ухо:
– Слушай меня внимательно, сынок!.. Никогда!.. Слышишь?! Никогда и нигде!.. Не говори больше этого!.. И тем более, никому не пой!..
– Почему? – спросил Лёвка, с трудом приоткрывая один глаз.
– Потому что злой Волшебник может забрать тебя с собой, раз ты согласен с его колдовством!.. Ты меня понял? – спросил папа тихо-тихо. И была в его вопросе отчаянная просьба и какая-то тревога.
– Понял… – так же тихо ответил Лёвка и шмыгнул носом. – А я теперь буду каждый день маленьким мужчиной!
– Спокойной ночи, товарищ мужчина! – улыбнулся ему папа. Он поднялся и поправил край его одеяла.
Лёвка повернулся на другой бок и добавил, уже засыпая:
– А ещё я попрошу бабушку Нину… постричь меня под «польку»… Нет! «Под поляка»…

…Папа выключил свет в детской и вышел в коридор. Там Павел Маркович перевязывал коробки толстым шпагатом. Папа стал ему помогать. Закончив работу, дедушка вышел во двор с небольшой лестницей-стремянкой и закрыл все окна флигеля ставнями, как он это делал каждый вечер в любую погоду – зимой и летом.
Спустя полчаса в доме уже спали.
Лишь Айка, словно чувствуя завтрашний отъезд, никак не могла найти себе место. Она немного полежала на полу, потом с тяжёлым животом запрыгнула на подоконник, с него спрыгнула на стул, потом снова на пол, затем попила воды и, наконец, уснула. Ей снились подросшие котята, которые шумно и весело играли друг с другом, как умеют играть только дети…
Лёвке снился военный поход к Тихому Океану…
Еве – новая кукла Маша, которая выходила замуж за Шурку…
Маме снилось, будто она едет в поезде. За окном мелькают берёзы, и светит солнце. А в другом окне, с другой стороны вагона, стучит в стекло сильный дождь и кружатся вслед за поездом осенние листья…
Папе приснился поэт Алекс фон Беккер, с которым он прогуливался в одном из берлинских парков. Папа читал ему свой перевод о фрау Эмме, а тот, молча слушал и улыбался…
Бабушке Берте снилась фаршированная рыба, которая танцевала на собственном хвосте весёлый танец «фрейлехс»…
А дедушка Павел видел себя вновь на полях Гражданской войны – скачущем на красавце-жеребце, с саблей в руке…
Только домовому Гершелю совсем не спалось. Болела нога, которой он стукнулся о край бочки, когда «Наполеоном» залихватски прыгнул в люк подвала. Ныло сердце от невесёлых дум: вскоре он вновь останется один в доме. Ах, как же домовой не любил своё одиночество! Не с кем поговорить, некому спеть песенку. Горе одному, даже если ты – домовой!..
 
БРОНЗОВАЯ МЕНОРА



Четвёртая Свеча.
ТРУДНЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА

Мы едем, едем, едем
В далёкие края,
Хорошие соседи,
Счастливые друзья!

Нам весело живётся,
Мы песенку поём.
И в песенке поётся
О том, как мы живём.

Красота! Красота!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Петьку-забияку,
Обезьяну, попугая –
Вот компания какая!
Сергей МИХАЛКОВ
«Песенка друзей», 1937

...На следующее утро встали рано.
Но бабушка с дедушкой поднялись раньше всех и успели вынести в палисадник почти всё – чемоданы, коробки с продуктами, две большие плетёные корзины и подаренный Еве велосипед – ну как без него за городом! В одну корзину бабушка Берта сложила провизию в дорогу – всё те же нескончаемые блюда со Дня рождения – мало ли что случится, а есть будет нечего! Во второй корзине надрывно мяукала Айка, отчаянно царапаясь изнутри о прутья – она не любила, когда ограничивали её свободу. С ней поступали так каждый год, когда выезжали за город, но на этот раз, ей было тяжелее всего – сидеть взаперти с полным животом котят. Ева жалела кошку и, как могла, успокаивала – и её, и себя, что ехать  совсем недолго, чуть больше часа.
День 17 июня выдался тёплым, солнечным, на небе ни облачка. И это было здорово, учитывая открытый кузов грузовика!
На кухне всех уже поджидал горячий завтрак. Даже мама к нему присоединилась, хотя с утра никогда не ела – выпьет чашку кофе, вот и вся еда. А обедала уже в больнице.
– Наверное, это нервы, – объяснила всем мама свой проснувшийся за долгие годы аппетит.
Хотя нервы здесь были ни при чём – на столе лежали такие вкусности, что отказаться от них не смог бы даже самый сытый на свете человек.
Позавтракали молча и быстро.
Допив какао с молоком, Лёвка побежал во двор караулить грузовик. Ждать его долго не пришлось – минут через пять из «проходняшки» появилась Стёпина машина. Стекло кабины было опущено, и Лёвка крикнул:
– Эгей! Мы здесь!
Степан услышал и помахал рукой в ответ.
Пока он разворачивался, а потом задним ходом подъезжал к палисаднику, Лёвка успел оповестить всех в доме о его приезде. Папа и дедушка вышли на крыльцо. А Лёвка, предвкушая поездку за город, прыгал от радости вокруг клумбы в палисаднике на одной ноге и пел одну из своих любимых песен: «Мы едем, едем, едем в далёкие края!». Остальные любимые песни у него были военные.
Грузовик, фырча по-деловому, остановился кузовом у калитки. Степан вышел из кабины.
– С добрым утром, Пал Маркович! – приветствовал он своего директора.
– Здравствуй, Стёпа! Заправился?
– Спасибо, позавтракал, – простодушно ответил Степан.
– На здоровье, конечно! Но я спросил о машине. Бак залил?
– А-а-а! – дошло, наконец, до Стёпы. – Бак полный.
Он вошёл в палисадник и, к огорчению папы, пожал его руку так же, как и вчера, будто с вечера ничего не ел. Потом протянул руку Лёвке. Затем окинул прищуренным взглядом собранные в палисаднике вещи и тоном опытного вокзального грузчика спросил:
– Это весь багаж?
– Весь, – ответил папа.
– Тогда будем грузиться, – и стал со скрежетом открывать угловые замки заднего борта кузова.
Когда борт с грохотом упал, провиснув со скрипом на петлях, Лёвка увидел в кузове, вдоль всех бортов, деревянные скамьи, на которых лежали сложенные вдвое старые ватные одеяла, чтобы сидеть было с комфортом.
Вещи из палисадника мужчины стали выносить втроём.
– Вы полезайте наверх, – сказал папа Степану, – а мы будем подавать.
Стёпа не стал возражать, легко запрыгнул в кузов и стал принимать из рук папы и дедушки коробки, аккуратно ставя их вдоль боковых скамеек. Не забыли и о велосипеде Евы. Не прошло и десяти минут, как все вещи были в кузове.
На крыльцо вышли женщины. В руках мама держала зелёную сумку, с которой всегда ходила на работу.
– Уже?! – удивилась бабушка столь быстрой погрузке, и тут же забеспокоилась: – А корзину с едой взяли?
–  Взяли. Во-он, стоит,  – показал рукой дедушка.
– И Айку не забыли? – спросила Ева.
– Не забыли, – успокоил дочь папа. – Будете с Лёвкой охранять её по очереди.
– Я не буду, – ответил Лёвка. – Я в кабине поеду.
– Никаких кабин! – категорически возразила бабушка Берта. – Сядешь рядом с папой. Как привязанный!
– Я не пленник! – с вызовом сказал ей Лёвка и, на всякий случай, напомнил: – И давно не маленький, к твоему сведению!
– Он, действительно, уже здорово подрос, Берта Ильинична! – согласился с сыном папа. – Так что разрешим ему ехать в кабине. – И тут же строго приказал сыну: – Только, чур, не мешать дяде Степану вести машину лишними разговорами и ненужными вопросами.
– А если вопрос будет нужный? – спросил Лёвка.
– Начинается… – рассердилась бабушка Берта.
– Дядя Степан сам решит, – сказал папа Лёвке, – отвечать на него или нет.
Мама стала прощаться с Евой. Лицо у дочери было кислым.
– Не грусти, скоро увидимся. У меня отпуск в июле. Ждите, приеду.
Мама вышла из палисадника и обняла Лёвку.
– До свидания, сыночек! Веди себя хорошо! В том году бабушка Нина на тебя жаловалась.
– Она всегда жалуется, – напомнил ей Лёвка. – Наверное, в детстве была ябедой. Хоть бы раз похвалила!
– Как тебе не стыдно! – воскликнула Ева (она не терпела несправедливости). – Баба Нина только и делает, что тебя хвалит!
– Значит, мало… – выкрутился Лёвка. – Чтобы человек вырос хорошим, его нужно хвалить чаще!
– Будешь ей больше помогать, – сказала мама, – бабушка и хвалить будет больше. А вообще-то «маленький мужчина в доме» должен работать не за похвалу.
Наверное, папа всё уже успел рассказать маме.
– Ладно! – согласился Лёвка. – Не подкачаю.
И они крепко с ней обнялись.
Затем мама поцеловала папу и торопливо пошла по двору, не оглядываясь. Лишь у арки большого дома на мгновенье оглянулась, махнула рукой, и тут же её силуэт в лёгком летнем платье пропал в темноте «проходняшки».
Ева тут же представила себе, как мама одна дойдёт до угла Черноглазовской, сядет в трамвай № 2 и, спустя пять коротких остановок, выйдет у Городской больницы. И будет весь день о них думать. А вечером придёт домой, а их уже не будет. Ни сегодня, ни завтра. И Еве так стало жалко маму, что она чуть не расплакалась.
Но тут её жалостливые мысли прервал папа:
– Пора ехать! – объявил он всем.
– А можно попить на дорожку? – вежливо попросил Степан. – Жажда замучила. Наверное, день будет жарким… Мой организм это сразу чувствует…
– Я вам компот налью, – сказала бабушка и пошла в дом за компотом.
– На обратном пути не задерживайся, – попросил Стёпу дедушка. – После обеда поедешь на базу за продуктами.
– Есть! – ответил Степан. Это словечко у него появилось после службы в армии.
– Мы туда и обратно, – успокоил тестя папа.
– А ты разве не останешься на День памяти своего отца?.. – удивился дедушка. 
– Некогда, Павел Маркович. Работы много. Завтра утром прибудет курьер из Москвы.
Больше дедушка ни о чём не спрашивал.
Из дому вышла бабушка Берта с большой чашкой компота.
– Угощайтесь.
Степан выпил компот несколькими глотками.
– Ой, вкусно!.. – поблагодарил он бабушку. – От всей души спасибочки!.. – И вернул чашку.
– Зай гезунт!* – сказала ему бабушка.
– Что?..  – переспросил Стёпа.
– Что значит – «на здоровье!» – перевёл ему Павел Маркович.
– Это по-«вашему», да?.. – многозначительно улыбнулся Степан.
– «По-нашему», «по-нашему»! Всё! По коням! – отдал приказ дедушка, словно вспомнив свою далёкую молодость.
– Постойте! – остановила всех бабушка Берта. – А присесть на дорожку?!..
И была права – как можно забыть этот обязательный ритуал!
Все на несколько мгновений присели, как в игре «замри», каждый, там, где стоял – кто на крыльце, кто на скамейке, кто на корточки. После этого бабушка с дедушкой стали прощаться с внуками.
И тут у калитки внезапно появился Шурка Холодов.
Ева сразу его заметила и выбежала из палисадника.
– Привет! – сказала она ему. – Ты чего?.. Что-то случилось?..
– Извини… Проспал... – виновато сказал Шурка. – Хотел вам помочь сложить вещи.
– Спасибо, но мы собрались ещё вчера.
– А я вчера весь день помогал маме убирать в подъездах… Опять она запила… – сказал он, краснея и отводя глаза. – Ты когда вернешься?
– К осени, – ответила Ева.
– Ну, значит, до сентября!
– А ты куда-нибудь поедешь на лето?.. 
– Не знаю… – Шурка пожал плечами. – Сначала хотели меня к тётке в Харьков отправить. Но лучше бы в пионерский лагерь. Управдом Борис Иванович обещал путёвку достать…
– Ева! – раздался голос папы. – Труба зовёт!
– Всё, до осени, – сказала она Шурке.
– Доброе утро, Леонид Матвеевич! – поздоровался он с ним через ограду палисадника.
– Привет, Александр! Ты уж извини, нам ехать пора.
– Давай прощаться, – сказала Ева Шурке.
В ответ он протянул ей свою крепкую смуглую ладонь, всю в царапинах и порезах.
Но Ева внезапно обняла его и поцеловала в щёку.
Шурка даже не успел удивиться её внезапному порыву, как она уже была у машины. Леонид Матвеевич подхватил дочь, словно пушинку, и посадил в кузов.
– Успокой, пожалуйста, кошку, – сказал он ей, сам влезая в грузовик.
Айка всё продолжала мяукать и царапаться в корзине. Но вместо Евы всех «успокоила» бабушка Берта:
– Ещё родит в дороге, помяните моё слово!
– Типун тебе на язык, Бэтя! – сказал ей дедушка.
– Уж очень она беспокойная в эти дни.
– Ты тоже беспокойная, успокойся.
– Но я же не собираюсь рожать! – рассмешила всех бабушка.
Дед посадил Лёвку в кабину, плотно захлопнув дверцу, проверил, не откроется ли она, и уж затем они вместе со Степаном подняли борт кузова и защёлкнули на нём угловые замки.
Бабушка Берта стала вытирать передником глаза – она всегда плакала, когда кого-то провожала или встречала.
– Держи себя в руках… – тихо сказал дедушка, чётко представляя, что сейчас будет. После этих слов бабушку Берту прорвало, как плотину. К ней тут же присоединилась Ева, которая снова вспомнила одинокую маму. Лёвка терпел до последнего, но тоже не выдержал.
– Плач Ярославны в сопровождении хора! – громко объявил папа на весь двор. – По заявкам соседей!
– Хватит хохмить! – сказал ему дедушка. – Ты ключи от маминого дома взял? Вдруг Нина не получила телеграмму?
– Взял, – ответил папа и попросил Стёпу отъезжать поскорее.
Стёпа сел в кабину. Лёвка тут же отвернул голову к окну, шмыгая носом – ему было стыдно за свои слёзы.
– Держись покрепче! – сказал ему Степан. – Поехали!
Он понимал напряжённость момента, но тактично сделал вид, что не обратил на его слёзы никакого внимания. Лёвка послушно вцепился в поручень, что торчал прямо перед его носом. Степан включил зажигание. Мотор несколько раз фыркнул от нетерпения, и тут же по-рабочему зашумел рокочущим басом. Машина медленно отъехала от дома и повернула в сторону арки. Ева продолжала махать рукой бабушке и дедушке, стоявшим у калитки.
«Прощай, мой двор, до осени! – говорила она про себя. – Прощайте, деревья, сараи, качели! Голуби дяди Коли! Чириканье воробьёв на ветках! Запах угля и горячей смолы из подвала большого дома! Смоляной запах стружек из мастерской дедушки Равиля! Прощайте все, прощайте!..».
Грузовик уже въезжал в арку, и последним, кого она увидела во дворе, был Шурка. Она успела махнуть ему рукой, и Шурка успел ответить.

…Чтобы попасть к бабушке Нине, нужно было проехать центр Зуева, миновать древний Кремль и выехать на Загородное шоссе, ведущее на юг. Затем двигаться по шоссе прямо и проехать пешеходный мост через Искру. И после него свернуть на просёлочную дорогу, которая приведёт к Лесному посёлку. 
Пока грузовик ехал по городу, Лёвка молчал, лишь вертел головой в разные стороны, держась, как и было договорено со Степаном, за металлический поручень. Он молчал, молчал, молчал… Наконец, не выдержал:
– А машина быстрее может ехать? – задал он свой первый нужный вопрос, ожидая от Степана решения – ответить на него или нет.
– Конечно, может! – сказал Стёпа, который, либо забыл, о чём  предупреждал Леонид Матвеевич, либо тоже был человеком разговорчивым, и молчать всю дорогу не умел. – Вот выедем за город, там и наброшу скорость.
– А сколько километров в час? – задал Лёвка свой второй нужный вопрос.
– Аж до семидесяти! – с гордостью ответил Стёпа и свысока посмотрел на Лёвку, чтобы увидеть, какое впечатление произведут его слова.
– Ого! – ответил Лёвка. Слова Стёпы произвели на него должное впечатление.
– А потому что мощность у мотора сорок лошадиных сил, – объяснил Степан.
– Лошадиных?! – поразился Лёвка. Он впервые об этом услышал и тут же завертел головой по кабине – вверх-вниз, влево-вправо, но так ничего и не заметил.
– Ты чего ищешь? – спросил его Стёпа. – Лошадей?
– Ну, да… – честно признался Лёвка. – А вы где их прячете?
Степан весело расхохотался:
– Под кузовом! Их у меня там целый табун!
– Ну, да! – охнул Лёвка.
– Ох, и юморист же ты, парень! Прямо, как Смирнов-Сокольский! Это только так говорится – «сорок лошадиных сил». А имеется в виду, что если запрячь в грузовик сорок живых лошадей, то их общая тяга и будет равна этой скорости, понял?
Лёвка был явно огорчён отсутствием табуна.
– А если сто лошадей запрячь? – спросил он. – Какая тогда будет скорость?..
– Ну-у! Это ты загнул! Сомневаюсь, что такое когда-нибудь будет возможно. Но если бы такое и было… – мечтательно добавил Степан, закуривая папиросу, – …то скорость была бы фантастическая – километров за сто, не меньше!.. Представляешь? Минут за тридцать прискакали бы на место! А так придётся трястись больше часа!..
Лёвка замолк, чтобы «переварить» услышанное.
Мы же воспользуемся этой паузой и расскажем о городе Зуеве. Потому что второго такого города не было ни на одной карте мира и уж, тем более, в Природе.


УДИВИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
ДРЕВНЕГО ГОРОДА ЗУЕВА

Впервые о городе Зуеве было упомянуто ещё в Х веке, на берестяных грамотах. Но от давней старины остался только каменный Кремль, переживший все городские пожары и смотревшийся после них еще краше.
Зуев издавна был городом многонациональным. Кроме Кремля, в нём стояло три Храма – православный, синагога и мечеть. И жили между собой люди трёх конфессий вполне миролюбиво, хотя иногда и случались мелкие недоразумения на бытовой почве – кому сарай спалят, кому скулу на сторону своротят, а более никаких серьёзных инцидентов никто так и не вспомнит. Каждый религиозный праздник отмечали всем городом – и Светлое Христово Воскресение, и Хануку, и Курбан-Байрам. Вместе горевали, вместе веселились, и так умудрялись жениться, что с каждой новой свадьбой увеличивалось количество полукровок. В этом отношении Зуев был самым, что ни есть, толерантным городом на свете!
А ещё он был очень странным и удивительным, ибо часто происходило в нем что-нибудь такое-этакое, словом, необыкновенное.
То вдруг ни с того, ни с сего, выглянет в полночь солнце, то свалится на голову какой-нибудь инопланетянин, то юные краеведы найдут часть библиотеки Ивана Грозного. А однажды весь город – с домами, огородами, со всеми жителями и всей живностью, непонятно каким образом перенесен был за один миг на правах нового штата в Соединенные Штаты Америки. Правда, только на три часа. Пока янки и зуевчане протирали глаза, не зная, радоваться им или печалиться, город Зуев вновь возвратился на родную Русскую возвышенность. К счастью, произошёл этот невиданный перелёт ещё до Октябрьской Революции. Случись он в те годы, о которых я веду речь, всех бы его жителей расстреляли, как американских шпионов и диверсантов.
А девять лет тому назад, в августе 1932 года, в городе Зуеве вновь случилось непонятное событие – в один миг жаркое небо заволокло тучами, поднялся холодный ветер, на землю повалили хлопья мокрого снега. Следом ударил мороз, и не прошло четверти часа, как речка Искра покрылась льдом. Однако зуевчане, жившие в частных домах, давно привыкли к чудачествам своего города, поэтому внезапно нагрянувшая зима врасплох их не застала – и часу не прошло, как над крышами задымились трубы. Некоторые горожане стали готовиться к встрече Нового года, сразу вспомнив, что давным-давно встречали его первого сентября. А вот в домах многоэтажных была паника – ведь уголь для кочегарок на новый отопительный сезон ещё не завезли. Правда, наутро, к их счастью, в Зуев вновь вернулось лето.
Таким был этот город, стоящий в стороне от больших дорог, от вражьих нашествий, от засилья цивилизации, живший сам по себе своей удивительной, только ему понятной жизнью…

…Пока вы читали рассказ о чудесном городе Зуеве, грузовик Степана уже успел из него выехать, и теперь мчался по Загородному шоссе. Лёвка представил себе, что это он ведёт машину, и если вдруг впереди видел кого-то, кто переходил дорогу, мысленно сигналил, тормозил или объезжал нерасторопного пешехода.
Назад бежали деревья, кусты, аккуратные выбелённые домики с цветущими палисадниками и садами. Почти из-за каждой калитки слышался собачий лай, петушиное пение, на заборах неподвижно сидели кошки, напоминающие разноцветные копилки, а у ворот паслись курочки Рябы, Гадкие утята и Гуси-лебеди, которые рождали в Лёвкиной голове новые сказочные фантазии.
Машин на дороге не было. Колхозный люд ехал себе в обе стороны, в основном, на велосипедах, редко ; на мотоциклах, ещё реже на автомобилях, в основном, гужевой транспорт.
Одну телегу они догнали после поворота. По всей видимости, она имела прямое отношение к медицине, ; на её «корме» алел большой красный крест, как на машинах «Скорой помощи». В телегу была впряжена старая лошадь, едва передвигавшая ноги. Наверное, вместо живодёрни её с почётом отправили на медицинскую службу. Управлял же старой конягой неунывающий парень в тюбетейке, который громко и от души распевал по-татарски:

– Ай былбылым, вай былбылым,
Агыйделнен камышы:
Тан алдыннан чут-чут килэ
Сандугачлар тавышы!..

Обогнав телегу, Степан весело прокомментировал:
– Вот тебе и карета «скорой помощи» в одну лошадиную силу!
Но Лёвка даже не улыбнулся – ему было жаль эту старую клячу, которая, вместо того, чтобы отправиться на пенсию, куда-нибудь в поле, и щипать сочную траву, должна была из последних сил тянуть за собой тяжёлую телегу.
Стёпа закурил папиросу «Спорт», дымя в открытое окно, но, видимо, случайная встреча с «медицинской» телегой, символизирующей здоровье, навеяла вопрос к Лёвке:
– А папка твой курит?.. 
– Нет, – ответил Лёвка.
– А дед курил?
– Не знаю.
– Ну, кто-нибудь в вашей семье курит? – допытывался Стёпа.
– Я пробовал, – признался Лёвка.
– Ты?! – опешил Стёпа, что даже закашлялся.
– Я…
– Понравилось?
– Нет.
– А я вот курю, – пожаловался Степан. – И жена просит бросить, и маманя – ничего поделать не могу! Раньше «Казбек» курил, не пошло. Потом «Красную звезду». Тоже что-то не так. Перешёл на «Пушки», потом закурил «Дели» – ну, всё не то! Пока, наконец, «Спорт» не попробовал. Даже «Герцоговину Флор» курил. Их Иосиф Виссарионович очень уважает.
Услышав про Сталина, Лёвка оживился:
– Когда я вырасту, может быть, тоже буду курить эти папиросы.
– Лучше не кури совсем! – отсоветовал ему Стёпа. – Мой дед всю жизнь курил махорку. Ну и чего хорошего? Заработал туберкулёз лёгких и помер…
– Так то махорка, – сказал Лёвка. – Махорка не «Герцоговина Флор»! Её товарищ Сталин курить бы не стал…
Где-то вдали раздался треск мотоциклов. Из-за поворота показалась военная механизированная колонна – десятка два мотоциклов с колясками. Мотоциклисты пели:

– Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!
 Пулемётная тачанка –
Все четыре колеса!

– Вот это, что надо! – с завистью сказал Степан. – «Урал» М-72! Эх! Сам бы прокатился с ветерком на такой машине!
– А почему не купите? – спросил Лёвка.
– Так ведь их только для мотоциклетных частей Красной Армии собирают! Правда, с осени, говорят, будут и для населения выпускать. То есть, для нас с тобой. Вот тогда и куплю! И обязательно с прицепом. Хоть жену в него сажай, хоть детей! Удобно!
– А дети у вас есть? – поинтересовался Лёвка.
– «Семеро по лавкам сидят, и один меньше другого!», – рассмеялся Степан.
– Правда, семеро?! – поверил изумлённый Лёвка.
Тут Стёпа расхохотался уже вовсю:
– Когда-нибудь, может, и будут! Только вначале мотоцикл куплю с коляской. А то потом точно не купишь!.. Все деньги на другие коляски уйдут да на пелёнки…

…В кузове папа и Ева вели совсем другие разговоры.
Из корзины, в которой сидела Айка, не было слышно ни звука – cпала, наверное. Как сказал бы папа: «бобик сдох».
– Много слов выучила, пока меня не было? – спросил он дочь.
– Все, – похвалилась Ева.
–  Ну-ка, проверим!  Как будет «цветы»?
– Блюмен.
– А «дом»?
– Дас хаус.
– А «книга»?
– Дас бух.
– Молодец! Ну, а стихотворение «Wandrers Nachtlied» выучила?
Ева бойко прочла «Песню ночного странника» на языке Гёте, вольный перевод которого cделал Лермонтов:

– Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой…
 
– Молодчина! – похвалил папа.
Ещё весной Ева попросила начать с ней учить немецкий язык. А пока он написал ей текст стихотворения Гёте русскими буквами. И даже прочёл перевод, только не Лермонтова, а Валерия Брюсова, который, по словам папы, был ближе к оригиналу:

– На всех вершинах
Покой;
В листве, в долинах
Ни одной
Не дрогнет черты;
Птицы спят в молчании бора.
Подожди только: скоро
Уснёшь и ты.

На что Ева сказала, что перевод Лермонтова ей нравится больше:

Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты.

– Напишешь новый словарик?
– Приедем, напишу, – пообещал папа. – А грамматикой и устной речью займёмся осенью.
Тут из-за поворота раздалась бравая песня мотоциклистов, которую уже слышали Степан с Лёвкой:

– Эх, тачанка-ростовчанка,
Наша гордость и краса!..

Папа с Евой повернули головы в их сторону. Ева приветственно махнула им рукой. Какой-то молоденький солдатик ответил ей из коляски, и колонна пролетела веселым трескучим вихрем.
– Куда они поехали? – спросила Ева.
– На учения, – ответил папа.
– На какие учения?
– Учатся хорошо водить мотоциклы и метко стрелять.
– А разве у них нет каникул?! – удивилась Ева. – Сейчас ведь лето!
– Это тебе не школа, дочка, это армия! Когда солдат в военном походе, он каждый день с ружьём в руках. А если войны нет? Как солдату не разучиться защищать свою Родину? Для этого и нужны военные сборы, чтобы не потерять навык и опыт. Понимаешь?
– Понимаю. Значит, у нашей страны есть враги?
– Конечно! 
– Что же мы сделали им плохого? – не поняла Ева.
– Для них плохо уже то, что мы существуем! – сказала папа. – За это они нас и ненавидят.
– И значит, могут напасть?
– Не посмеют! – твёрдо ответил папа.
На душе у Евы сразу стало спокойно. Конечно же, не посмеют! А посмеют – получат сдачу! Но тут она вспомнила один взрослый разговор.   
– А как же Польша с Финляндией? – спросила она папу.
– А ты откуда об этом знаешь? – удивился он.
– Слышала, как дедушка говорил с дядей Лазарем.
– Поменьше слушай взрослые разговоры! – строго ответил папа. – И запомни, дочка! Мы – не Польша и не Финляндия! Нас никто никогда не победит! Потому что СССР сильнейшая держава в мире! Самая сильная! Запомнила?
– Запомнила, – согласилась с ним Ева, и тут же спросила: – Даже сильнее Германии?..
Папа не успел ей ответить, как внезапно грузовик резко свернул к обочине и остановился.
– Что там случилось?!.. – воскликнул папа, и они с Евой обернулись.
Чуть впереди машины лежала в кювете перевёрнутая набок телега вместе с лошадью. У лошади были безумные от ужаса глаза, изо рта шла кровавая пена. Она пыталась подняться на ноги, но не могла, запутавшись в упряжи.
Однако самое ужасное было рядом – под телегой лежал ребёнок лет пяти. Из-за того, что бледное лицо его было в крови, трудно понять было мальчик это или девочка. 
Рослый мужчина и с ним женщина, вероятно, родители, тщетно пытались приподнять телегу, чтобы вытащить из-под нее ребёнка. В нескольких шагах от них стояла девочка, возрастом чуть младше Евы и плакала.
Лёвка молча смотрел на всё это, вцепившись в металлический поручень. Ева так же, как и он, со всей силы схватилась за край борта.
На дороге никого не было.
Степан выскочил из машины одновременно с папой – тот, перепрыгнув через борт, уже подбегал к перевёрнутой телеге.
– Помогите!.. – выла женщина.
– Чёртовы мотоциклы! – хрипел мужчина. – Испугали лошадь!.. Вот она и понесла…
Все вчетвером поднатужились и вместе приподняли телегу. Женщина оттащила ребёнка в сторону.
– Мартин, сынок! Sie sind am Leben?! – кричала она в исступлении,
почему-то по-немецки, ползая вокруг него на коленях.
Ребёнок был без сознания и не отзывался на её вопли.
Телегу мужчины поставили на колёса. Затем папа присел возле мальчика и приложил ухо к его груди. Женщина зарыдала ещё громче.
– Помолчите! – прикрикнул на неё папа, но тут же поубавил голос: – Пожалуйста!..
Женщина послушно замолчала, икая и набирая воздух – так ей было трудно дышать.
«Жаль, мамы нет рядом, – подумала Ева. – Она бы сразу оказала первую помощь».
– Дышит! – успокоил всех папа. – Нужно срочно в больницу!
И посмотрел на Стёпу.
Тот всё понял.
– Кладите на одеяло, – сказал Степан.
Папа вновь очутился в кузове, сдёрнул со скамьи ватное одеяло и, сложив вдвое, расстелил его по днищу кузова. А чтобы организовать место, он раздвинул коробки в стороны.
– Едем в Скворцы, – сказал Степан отцу мальчика. – Там врачебный участок. Километра три отсюда, в обратную сторону.
– Давайте ребёнка! – приказал папа.
Мужчина осторожно поднял мальчика и передал его на руки папе. Тот аккуратно положил малыша на одеяло, подоткнув края под маленькое неподвижное тело ребёнка.
Женщина невидящими глазами двинулась было к машине, но папа её остановил:
– Оставайтесь с девочкой! Мы скоро вернёмся.
Женщине вся дрожала и почти не соображала, что происходит.
– А вы, – обратился папа к мужчине, – поезжайте с нами.
Женщина вцепилась руками в мужчину, он что-то тихо сказал ей на ухо и нежно поцеловал. Она обессилено опустилась на пригорок, крепко обняв девочку. После этого мужчина забрался в кузов.
– Езжайте домой! – крикнул он ей по-немецки. – Всё будет хорошо!
А лошадь тем временем сама поднялась на ноги, и теперь с виноватым несчастным видом дрожала у телеги.
Степан включил зажигание.
– Держись! – сказал он Лёвке и нажал на газ.
Машина развернулась в обратную сторону и понеслась в больницу.
– Вы ; немцы? – спросил папа мужчину.
– Что? – переспросил тот.
Папа повторил свой вопрос уже по-немецки.
– Да, – ответил мужчина, не удивляясь, что папа знает его язык. – Из-под Саратова. Живём здесь недавно… – И протянул папе руку: – Герман Вюнш.
Папа с удовольствием пожал в ответ его крепкую трудовую ладонь и тоже представился.
– А это Мартин, – кивнул мужчина на лежащего без сознания мальчика.
Лицо малыша представляло собой кровавое месиво.
– Протри ему лицо, – попросил папа Еву. – Вода в бутылке. В корзине чистое полотенце… Только аккуратно.
Ева, намочив полотенце водой, стала нежно, как только позволяли дорожные ухабы, стирать с лица мальчика кровь. Показались кровоточащие ссадины и порезы. Они были не только на лице, но и на шее, на затылке, на плече.
«Хорошо, что он без сознания, – подумала Ева. – Ведь это, наверное, очень больно!..».
Ей послышалось, будто Мартин застонал, и она обрадовалась – значит он жив, а это сейчас главное.
Пока Ева занималась сыном Германа Вюнша, папа окончательно перешёл с ним на немецкий и объяснил, что везёт детей за город. Вюнш извинился за то, что нарушил их планы, и рассказал свою историю.

ИСТОРИЯ РУССКОГО НЕМЦА
ГЕРМАНА ВЮНША

Вюнши жили в богатой немецкой деревне под Саратовом, на земле, которая была выделена колонистам ещё при Екатерине Второй. У них был просторный дом и большое хозяйство – две лошади, три коровы, куры, гуси. Живи да радуйся! Но во время продразвёрстки советская власть забрала всё до крошки. Есть было нечего, кормить дочку нечем. Крестьяне ели лебеду да крапиву, в соседних деревнях были случаи, когда сошедшие с ума матери съедали собственных детей.
Решили Вюнши бежать, куда глаза глядят. Когда-то Герман закопал на огороде золотые украшения жены, на самый чёрный день, и вот теперь, когда он наступил, золото его Клары их спасло. Ушли они ночью, как преступники, сели на первый же поезд – и пошло-поехало! Пока, наконец, не встретили одного человека. Разговорились – оказался он бухгалтером колхоза, что недалеко от Зуева. Как услышал, что Герман кузнец, так и сагитировал их сюда переехать – кузнецы везде нужны.
Отдали им старый дом, помогли отремонтировать, Герман построил во дворе кузню – и закипела работа. А где стучит молот о наковальню – там и жизнь. Понемногу пришли в себя. Даже дочь Лизхен стала улыбаться. А сын Мартин родился уже здесь, на новом месте. И, надо же случиться такому несчастью!..

…«Хорошо, что Герман рассказал это мне на немецком…», – подумал Шварц, глядя на Еву – он старался оберегать дочь от треволнений.
И Вюнша успокоил, сказав, что с мальчиком всё будет хорошо. Как бы в подтверждение его слов, тот вдруг очнулся:
– Мне больно… больно!.. – произнёс он по-немецки.
– Где болит? – спросил у него Шварц. – Покажи!  – Он дотронулся до его разбитого тела. – Здесь? Или здесь?..
Увидев незнакомцев, гору чужих вещей и себя в кузове, мальчик громко заплакал:
– Хочу к маме! Хочу домой!.. – и вновь потерял сознание.
Грузовик пересёк шоссе возле указателя «СКВОРЦЫ» и теперь пылил по просёлочной дороге. Вдалеке показались крыши первых деревенских домов.
 
…Сельский врачебный участок представлял собой старенькое одноэтажное здание, вытянутое на двенадцать окон. Во дворе прогуливались больные – двое мужчин в старых пижамах и три женщины в бесцветных от постоянной стирки, байковых халатах.
Спрыгнув на землю, Шварц спросил, как найти начальство.
Заведующий врачебным участком фельдшер Кондрашов не очень-то обрадовался их приезду: все три палаты – мужская, женская и детская ; были переполнены, в каждой лежало не меньше десятка больных.
– Куда я его положу?.. Сами посмотрите, дорогой вы мой, что у нас творится! Голова к голове!
Леониду Матвеевичу пришлось показать своё московское удостоверение. Увидев его, заведующий немного поостыл, и тут же повернулся к медсестре:
– А ты чего стоишь? Вези в операционную на переливание! Не дай Бог, сепсис!
– Сергей Николаевич! – взмолилась она. – У нас же запасы крови кончились! Ещё два дня назад, после аварии на переезде…
– Вези, сказал! Там разберёмся!
Медсестра выкатила стоящую в углу каталку и хмуро обратилась к Вюншу:
– Кладите мальчика!
Тот осторожно положил сына на носилки.
– Какая у него группа крови, знаете? – спросил отца заведующий, без видимой надежды.
– Не знаю… – растерялся тот.
– Ну, понятно… – Кондрашов повернулся к медсестре. – Передашь Вере, пусть определит группу. И с результатами сразу ко мне!
– Ладно, – ответила медсестра и пошла по коридору, энергично толкая каталку впереди себя.
Фельдшер посмотрел на Вюнша:
– Если желаете, папаша, можете пройти тоже. Поможете, если что…
– Спасибо, доктор! – обрадовался Вюнш и побежал следом за медсестрой, которая уже скрылась в конце коридора, за поворотом.
– Слышали? – обратился Кондрашов к Леониду Шварцу. – Вот так, мой дорогой! Ничего у нас нет! Ни лекарств, ни крови! Чем картонками козырять, помогли бы чем-нибудь дельным! Все только приказывать умеют!.. А мы простыни на бинты рвём! Такая вот конфузия!..
– Зачем же группу крови выясняли? – спросил Леонид Матвеевич.
– Может в райбольнице одолжат. Хотя!.. – Он безнадежно махнул рукой. – Там тоже свой лимит…
– Телефон здесь есть? – внезапно спросил Леонид Матвеевич.
– А вы куда звонить хотите?.. Жаловаться?.. – фельдшер прищурил левый глаз. – Если в райздравотдел, то попусту! Я уже несколько выговоров имею!
– Все мы не святые, – ответил Шварц. – Впрочем, святость человеку и не к лицу, но порядочность никто не отменял. Так есть у вас телефон или нет? Хочу попробовать помочь с кровью. Только в другом месте.
– Ну, если так, пойдёмте… – произнёс заведующий уже другим тоном. 
Леонид Матвеевич приказал Степану и детям подождать его во дворе, а сам направился вслед за Кондрашовым.
– Если собрались звонить на СПК, то бесполезно, –  предупредил его фельдшер. – Свою месячную норму мы за день израсходовали! Не дадут.
– Это в связи с аварией на переезде? – спросил Шварц.
– С ней, проклятой! Скорый поезд с автобусом столкнулись. В итоге – три трупа и семеро тяжелораненых.
– А что такое СПК? – спросил Шварц.
– Станция Переливания Крови!.. – удивлённо ответил Кондрашов и усмехнулся: – Интересненько, куда это вы собрались звонить, дорогой вы мой, если даже такое не знаете!.. Стойте!
Леонид Матвеевич послушно остановился.
– Нам сюда! – пригласил его заведующий, открывая дверь своего кабинета, которую Шварц уже прошёл.
В крошечном помещении, не взглянув на анатомические муляжи из гипса с мышцами и кровеносными сосудами, Леонид Матвеевич сразу наткнулся взглядом на телефонный аппарат, стоящий на столе.
– Звоните через коммутатор… – предупредил Кондрашов.
Шварц подошёл к столу и снял чёрную трубку.
– А может, сначала дождёмся результат анализа? – сказал фельдшер. – Хоть группу крови узнаем…
Леонид Матвеевич опустил трубку на рычаг.
– Ждать долго? – спросил он.
– Минут десять.
– Хорошо, – согласился Шварц, – подождём…
– Да вы садитесь! – Кондрашов перешёл на приветливый тон. – Что там у вас случилось с мальчиком?
И Леонид Матвеевич всё рассказал.
За дверью послышались дробные шаги.
– Наша лаборатория! – сказал заведующий.
В дверь постучали.
– Входи, Вера! 
В кабинет вошла симпатичная девушка в белом халате и косынке, завязанной на затылке. Она положила на стол листок, заведующий взял его и стал изучать.
– Здравствуйте… – кивнула Шварцу лаборантка.
– Здравствуйте…
– Значит, вторая… – сказал вслух заведующий. – Впрочем, один хрен! Что первой нет, что второй, что третьей! Спасибо, можешь идти!..
– До свидания! – кивнула она Шварцу.
– Как там мальчик? – спросил её Кондрашов.
– Большая потери крови. Нужно срочное переливание.
И Вера ушла.
– Всё слышали? – спросил Шварца Кондрашов. – Вот и звоните, куда хотите. – В его голосе вновь появились металлические нотки: – Ну, что же вы сидите, дорогой вы мой? Звоните! Кровь нужна cito! Срочно!
Леонид Матвеевич взволнованно снял трубку.
– Говорите! – раздался звонкий женский голос.
– Здравствуйте, девушка! Соедините меня, пожалуйста, с зуевской горбольницей…
– Номер знаете? – спросила «телефонная» девушка.
– 96-48…
– Кого спросить?
– Кто подойдёт!
Раздалось несколько далёких щелчков, затем наступила тишина, и тут же послышались долгожданные гудки. Один … другой… третий… Шварц нервничал. Операций у Анны сегодня не было. Пятый… Шестой… Может быть, врачебный осмотр? Впрочем, он заканчивался в десять... Девятый звонок… Десятый… Шварц уже собрался положить трубку на рычаг, как вдруг:
– Алло! – раздался родной голос Анны.
– Хана! Это я! – поспешно заговорил Леонид Матвеевич.
– Лёня?! – удивилась она. – Что случилось?!..
– Только не пугайся! Ничего страшного! Мы в Скворцах!..
– Где?! Почему в Скворцах?! В каких Скворцах?! Алло, алло!..
– Скворцы – это деревня! 
– Что вы там делаете?!
– Мы на врачебном участке! Срочно нужна кровь для переливания! Вторая группа!..
– Боже! Кто?! Ева?!.. Лёвка?!..
– Нет-нет, с нами всё в порядке!
– Это правда?!
– Честное слово!.. Дети со мной!.. То есть, со Степаном!.. Во дворе!.. Ну, это не важно! Потом расскажу!.... Пожалуйста, позвони Ильину! Нужна кровь одному мальчику!..
Илья Васильевич Ильин был главврачом областной больницы.
– Я передаю трубку заведующему!.. – прокричал Шварц. – Потом перезвоню!..
Он протянул трубку Кондрашову:
– Говорите! Она поможет.
– Как зовут? – спросил заведующий, беря трубку.
– Анна Павловна.
– Алло! – сказал Кондрашов в трубку. – Анна Павловна, здравствуйте! Я Кондрашов Сергей Николаевич! У нас вот какая конфузия!..
Леонид Матвеевич вышел из кабинета и быстрым шагом направился к выходу. Было очень душно, ну просто нечем дышать.
Во дворе он посмотрел по сторонам, ища своих детей – на скамейке их не было. Наконец, он увидел Лёвку со Степаном, которые стояли у хозяйственных построек возле медицинской телеги с нарисованным на ней красным крестом и говорили с парнем в тюбетейке. Лёвка кормил старую лошадь хлебом и гладил её седую чёлку.
В это время Ева закрывала крышку корзины с Айкой.
–  Сбежала?! – крикнул отец дочери.
– Погуляла, – ответила дочь. – Ведёт себя вполне прилично – не воет, не царапается, даже сама влезла обратно. А как Мартин?
Завидев отца, Лёвка тут же бросился к нему:
– Едем?!
– Дела не ахти, – ответил папа детям. – Мартину срочно нужна кровь. А здесь её нет. Придётся ехать на СПК.
– Куда? – не понял Лёвка.
– На Станцию Переливания Крови, – профессиональным тоном объяснил Шварц.
– Леонид Матвеевич! – взмолился подошедший Степан, который всё уже слышал. – Меня Пал Маркович убьёт! Мне ещё на продуктовую базу! А тут курьер Равхат есть и лошадь Василиса. Да и станция эта совсем близко.
– Ладно, Стёпа, сейчас всё решим… – ответил Шварц.
Они присели на скамейку под старой грушей и стали ждать Кондрашова.
– Жалко Мартина! – сказал вдруг Лёвка. – А вдруг умрёт?
– Не говори глупости! – строго оборвала его Ева. – Детям умирать не полагается.
– А ты вспомни Димку из большого дома!
– Так ведь он под машину попал!
– А Мартин под телегу!
– Весёлую тему выбрали! – «похвалил» их отец, укоризненно качая головой.
Во двор вышел Сергей Николаевич с улыбкой на лице и направился к Шварцам быстрым шагом.
– Ну, спасибо, Леонид Матвеевич! Выручили! – сказал Кондрашов, присев на скамейку. – Анна Павловна обещала всё уладить и перезвонить. Она вам кто?
– Жена, – ответил Шварц.
– Она наша мама, – уточнил Лёвка.
– Хорошая у вас мама, – одобрил Кондрашов. – И папа ваш тоже боец!
– Да будет вам! – неловко хмыкнул Леонид Матвеевич. Он не любил, когда его хвалили.
– У нас дедушка был бойцом в армии товарища Ворошилова! – заметил Лёвка.
– Ну, выходит, что вся ваша семья боевая! – сделал вывод Кондрашов.
– Вы как на СПК поедете? – спросил его Шварц, меняя тему разговора.
– Ага, выучили! – рассмеялся заведующий. – На лошади поедем. Правда, увядает наша Василиска, но до станции добежит. Это недалеко. Я уже велел Равхату запрягать. Он у нас и конюх, и водовоз, и курьер. Теперь, главное, кровь получить. Вот такая конфузия!..
Из окна высунулся бюст медсестры.
– Сергей Николаевич! Вас к телефону! Из СПК!
– Бегу, бегу! – И Кондрашов бегом устремился в свой кабинет.
– Пойду, мотор прогрею, – сказал на всякий случай Степан и направился к машине.
– И чего его прогревать? – удивился Лёвка. – И так жарко!..
Через несколько минуту Сергей Николаевич вновь появился во дворе со счастливой улыбкой.
– Дают! – радостно сообщил он. – Вот женщина! Такая – одна пятерых мужиков заменит! Ну, прощайте, Леонид Матвеевич! Кланяйтесь Анне Павловне, и дай нам Бог ещё когда-нибудь свидеться!..
– Только не здесь, – пошутил Шварц.
– Согласен, – ответил Кондрашов. – Мир большой!..

…Приближался полдень, когда грузовик выехал с просёлочной дороги на шоссе и помчался в сторону Лесного посёлка. Время было потеряно не напрасно – жизнь маленького Мартина, висевшая на волоске, была спасена. Правду сказала Ева: «детям умирать не полагается».
До Лесного посёлка оставалось совсем немного. По обеим сторонам дороги стояли сосновые леса, высокие, пахнущие хвоей. Дорога сворачивала вправо, влево, шла вверх и сбегала с горы – всё вперёд и вперёд. Сосновые леса сменились березовыми рощами.
Внезапно из грузовика раздались беспокойные крики Айки.
– Чего это она? – спросил Степан. – Может, пить хочет?
И тут раздался испуганно-восторженный голос Евы:
– Рожает! Рожает!
Леонид Матвеевич застучал кулаком по крыше кабины.
Степан прижал грузовик к обочине и остановился. Открыл дверцу и, встав на подножку, заглянул в кузов:
– Ну, чего там у вас ещё?
– Кошка рожает, – ответил Шварц.
–  Уже двоих родила! – сообщила Ева последние новости. 
– Ну, вот! – огорчился Степан. – Накликала ваша бабка. Теперь точно никуда не поедем, пока не родит всех! А рожать кошки могут целые сутки! Убьёт меня Пал Маркович, убьёт и закопает! А потом выговор объявит!
– Да-а, казус импровизус! – удивлённо произнёс папа.
– Чего? – не понял Стёпа.
– Непредвиденный случай! – перевёл ему Леонид Матвеевич с латыни и тут же его успокоил: – Не переживайте, Стёпа. С Павлом Марковичем я всё улажу. А кошка у нас опытная, родит быстро.
– Иди, знай, сколько их там у неё! – пробурчал Степан.
– Пятеро! – крикнула ему с кузова Ева.
– Ты-то откуда знаешь? – спросил её папа. – Ещё один ветеринар, на мою голову!
– Домовой Гершель сказал, – ответила ему Ева. – Три мальчика и две девочки. – И тут же заорала, то ли в страхе, то ли в восторге: – Ой! Третий вылезает!
Лёвка не выдержал, спрыгнул из кабины на траву и собрался уже было взобраться в кузов.
– А ты куда? – остановил его папа. – Ну-ка, поворачивай оглобли!
– Я только посмотреть! – сказал Лёвка.
– Здесь тебе не кино! Знаешь, что сделали с любопытной Варварой?
– Знаю... – поскучнел Лёвка. – А вдруг Евке помочь нужно?
– Сам помогу! 
– Есть хочу! – заныл он.
– Это можно, – разрешил папа. – Хотя до бабушки всего полчаса езды, но раз уж так вышло, устроим привал. Степан! Как вы как на это смотрите?
– А чего зря голодными сидеть? – обрадовался Стёпа. – Я ведь только в шесть утра заправился. В животе шурум-бурум. А одними папиросами сыт не будешь.
Пока Айка занималась «детским вопросом», остальные пассажиры вместе с шофёром устроились на пригорке, в тени ветвистой берёзы. Каждому досталась тарелка из фольги и чистые бумажные стаканчики от мороженого вместо чашки. Ели бутерброды приготовленные Бертой, и запивали фруктовыми соками.
– Люблю наши места! – сказал Стёпа. – Лучше, чем в Ялте!
– А вы и в Ялте были? – поинтересовался Леонид Матвеевич.
– Не успел… – замялся Стёпан. – Если честно, то я ещё нигде не был. В мечтах все моря переплыл, все страны прошёл! Ничего, наверстаю! Вот сына с дочкой дождусь – и уж тогда всей семьёй «по долинам и по взгорьям»!..
После обеда он прилёг на траву и вскоре заснул.
К пятнадцати часам Айка благополучно родила пятерых котят, как и предвидел Гершель – трёх мальчиков, совершенно чёрненьких, и двух девочек – с белой грудкой и лапками.
Котята были крошечные, похожие на пять мокрых несчастных мышек. Айка лежала на боку и беспрерывно вылизывала их всех подряд, уставшая и счастливая. А они, расталкивая и ещё не видя друг дружку, тыкались в соски матери и пили её тёплое молоко.
Лёвка, отлучённый от ветеринарных забот, с воинствующими криками бегал по берёзовой рощице и пытался ловить сачком жуков и бабочек. Бабочек не поймал, а вот жука-рогача или, жука-оленя, как его иначе называют, накрыл марлевым колпаком. Пойманный жук был очень большим, он без устали двигал лапками и клешнями. Лёвка достал из кармана специальную коробочку, в которой когда-то были лекарства, и осторожно поместил туда добычу. Сразу же послышалось шуршанье и царапанье лапок о картонные стенки. Лёвка поднёс коробку к своему уху и стал слушать.
В это время папа с Евой наблюдали в кузове за только что родившимися котятами.
– Что у них на спинках? – внезапно спросила Ева.
Папа присмотрелся. У двух котят на лопатках, в одних и тех местах, белели странные пушинки, напоминающие тополиные. Леонид Матвеевич осторожно дотронулся до них указательным пальцем и почувствовал под ними уплотнение.
– Что там? – спросила Ева.
– Не понимаю… – недоумённо ответил папа. – Взгляни сама…
Ева тоже дотронулась до их спинок.
– Ну, что?.. – спросил папа каким-то странным голосом. – Есть предположение?..
– Есть… – ответила Ева и тоже как-то странно на него посмотрела. – Только ты не поверишь!
– Поверю, – сказал папа. – Я уже догадался.
– Я тоже.
– Тогда давай скажем вместе. Раз, два… Это…
– Крылья! – сказали они одновременно.
– Ничего себе! – изумился папа. – Это что же получается? Что у нас родились летающие котята?!
– Я вспомнила! – воскликнула Ева.
– О чём!
– Гершель сказал, что два котёнка будут «самыми удивительными котятами на свете»! Я-то думала совсем другое! Ну, умными! Ну, красивыми! Но чтобы летающими!.. Вот, оказывается, что он имел в виду!
– В природе есть «летающие собаки», – стал вспоминать папа. – Но они не настоящие – так говорят о крылане, родственнице летучих мышей. А вот летающих котов природа ещё не придумала! И если то, что мы видим, – правда, это будут первые в мире летающие кошки!
; Ничего удивительного в этом нет, – ответила Ева. – Разве Пегас не крылатое животное?.. А гиппогриф? Ты сам рассказывал! Вот уж воробьям не поздоровится!
– И голубям тоже! – добавил папа. – Ну и Айка! С кем же ты «поженилась», чудовище? Неужели с каким-нибудь «ангельским котом»?
Услышав своё имя, Айка, открыла глаза и с нежностью посмотрела на своих хозяев.
– Погоди! – воскликнула Ева. – Ты сказал о голубях…
– Ну?..
– А ведь она постоянно проводила время на голубятне у дяди Коли!
– Всё может быть! Всё может быть!.. – глубокомысленно произнёс папа. – А может и не быть!.. Это как посмотреть… Впрочем, своё предпочтение я всё-таки отдаю – «быть». Другого варианта не вижу. Если бы это случилось в любом другом городе, я бы сказал, что этого быть не может. Но ведь такое чудо произошло в нашем Зуеве! Значит мой ответ только один: «Это случилось!» Так что поздравляю!
И они пожали руки друг другу.
– Молодец! Хорошо жмёшь! – кивнул папа.
– Кого это там поздравляют? – поинтересовался Лёвка, который пришёл показать пойманного жука.
– Влезай к нам! – пригласила его Ева. – Мы и тебя поздравим.
– С чем? – заинтересовался Лёвка и мигом вскарабкался на кузов.
– С летающими котятами, – сказала Ева.
– С летающими?!  Шутите!
О пойманном в коробке жуке он тут же забыл.
– Сам посмотри.
Лёвка посмотрел. Котята, как котята. Таких котят он уже видел у Айки в прошлом году, и в позапрошлом.
– Ничего не вижу.
– Да вот же на спинке! – Ева ткнула пальцем и таинственно добавила: – У них растут крылья!..
Лёвка посмотрел ещё раз.
– Ну, не знаю… – неопределённо ответил он тоном Фомы Неверующего.
– Через неделю-другую увидишь, – сказал папа и посмотрел на часы. – Где Степан?
– Спит.
– Нужно разбудить. Уже половина четвёртого. Бабушка Нина, наверное, сходит с ума! 
Лёвка послушно спрыгнул с грузовика и направился к спящему шофёру. А будить Лёвка умел, как никто другой.


РАССКАЗ О ЛЁВКИНЫХ
«БУДИТЕЛЬНЫХ ПРИЁМАХ»

Лёвка не мог так вот просто подойти к спящему и, слегка дотронувшись до его плеча, вежливо сказать вполголоса: «Дядя Стёпа, просыпайтесь, пожалуйста, пора ехать!» Ему было неинтересно разбудить человека обычным способом. Для этой цели у Лёвки имелся целый набор «будительных» приёмов.
Первый приём был с помощью гусиного пера, которое подарила тётя Маня Гомельская, и которым он щекотал спящего в ноздри, от чего тот очень громко чихал спросонок.
Вторым приёмом была пипетка с водой, которой Лёвка капал спящему за шиворот. В этом случае, человек резко просыпался и потом говорил, что ему только приснилось, будто он тонет.
Третьим «будительным приёмом» было щекотание пяток. Перед тем, как проснуться, спящий делал ногами резкие движения, похожие на те, когда крутишь педали велосипеда.
Четвёртый приём был энтомологический – при помощи живого насекомого, которого Лёвка аккуратно клал на подбородок спящего, и оно совершало познавательное, но, к сожалению, краткое путешествие по очумелому лицу проснувшегося.
Но самым действенным был пятый приём, когда игрушечную трубу-горн, Лёвка раструбом прикладывал к уху спящего, и начинал выдувать первую фразу бодрого пионерского марша: «Взвейтесь кострами, синие ночи!..». От внезапных резких и хриплых звуков человек вскакивал с постели, не понимая, каким образом он очутился у негаснущего костра, а некоторые даже, по рассказам Лёвки, отдавали при этом пионерский «салют».
На домашних Лёвка уже давно не ставил опыты, получив всё, что за них полагается, хотя и не понимал, почему все так на него взъелись. Его главными «подопытными» стали иногородние гости, которые потом делали вид, что ни капли не обиделись, гладили Лёвку по «остроумной» голове, смеялись над его «шутками», и называли будущим Чарли Чаплиным. Правда, в Зуев они почему-то больше не приезжали.
 
…К сожалению, трубы-горна у Лёвки сейчас с собой не было, поэтому он применил «будительный приём» номер четыре.
Осторожно достав из коробки жука-рогача, который, как нельзя кстати оказался под рукой, Лёвка взял его двумя пальцами за спинку и направился к Степану. Тот тихонько ржал во сне. Наверняка ему снился целый табун автомобильных лошадей. Лёвка осторожно положил жука на его подбородок, а сам, спрятавшись за машину, стал издали наблюдать над «просыпательным» процессом Стёпы.
В первый миг, когда жук ещё не очень освоился на его лице, Стёпа пытался как-то вяло от него отмахнуться, но когда рогач попытался схватить клешнёй кончик Стёпиного носа, тот перестал ржать и приоткрыл один глаз. Увидев прямо на себе какое-то чудовище, он с диким ором вскочил на ноги и, оторвав жука от своего лица, швырнул его в берёзовую рощу, с таким размахом и удалью, как швыряют гранату в осиное гнездо врага.
Лёвка сам не ожидал такой бурной реакции от Степана.
– Поналетели тут!.. Чуть нос не откусил! – обиженно заметил он. – И откуда эти твари берутся? – Он присел под берёзой и закурил, чтобы успокоиться.
Зная «будительные приёмы» сына, папа тихо у него поинтересовался:
– Опять что-нибудь придумал?!
Лёвка промолчал.
– Ну, как там у вас дела? – спросил Степан у папы с Евой. – Родила ваша Айка?
– Пятерых, – ответил Леонид Матвеевич.
– Вот это я понимаю: многодетная мамаша! – с уважением сказал Степан.– Значит, можно ехать? Тогда по машинам, товарищи!.. 
– А два котёнка родились летающими, – сказал ему вдруг Лёвка, выйдя из укрытия.
– Какими-какими? – не понял Стёпа.
– С крыльями! Не верите, сам взгляните. Первые в мире летающие котята! Представляете, сколько летучих мышей они смогут переловить! 
– Ну, ты и фантазё-о-ор! – засмеялся Стёпа, дескать, ври да не завирайся..
– У папы спросите, – ответил Лёвка равнодушным тоном, дескать, хотите – верьте, хотите – нет.
– Эй, там, наверху! – не выдержал Степан. – Это правда, что у вас летающие котята родились?.. Ну, ты и фантазё-о-ор! – повторил он, глядя на Лёвку.
– Правда, Стёпа, правда! – подтвердил Леонид Матвеевич. – Я сам чуть из кузова не вывалился!
Но Степан никак не мог в такое поверить. Он встал  на ступеньку кабины.
– Ну-ка, покажите!
Ева взяла в ладони двух котят и показала их Степану.
Он долго рассматривал две белёсые пушинки на черных спинках, затем вновь расплылся в улыбке:
– И, вправду, крылья проклёвываются! Точно полетят! Эх, хорошо в стране Советской жить! – воскликнул Стёпа, садясь за руль. Он звонко захлопнул дверцу и включил зажигание. Настроение у него сразу же улучшилось.
Лёвка такого не ожидал! Он-то думал, что Стёпа станет над ними насмехаться, а тот сразу взял и поверил! Вот и попробуй после этого понять человека!
Грузовик выехал на финишную прямую. За поворотом их ждал мост, а за мостом Лесной посёлок. Но тут из-за поворота выехали два мотоциклиста. На этот раз не военные, а сотрудники ГАИ. Один из них дал Стёпе отмашку, чтобы остановился.
Стёпа свернул на обочину и притормозил.
– Кажется, ничего не нарушал… – сказал он сам себе.
Подъехав к грузовику, милиционеры заглушили моторы и спрыгнули с сёдел.
– Добрый день, товарищ водитель! – вежливо отдал Степану честь пожилой гаишник. – Капитан Белов. Ваши документы, пожалуйста!
Стёпа достал удостоверение и передал капитану. Тот стал его изучать.
– А в чём, собственно говоря, дело? – спросил папа, высунувшись из кузова.
– Одну машину полдня на дорогах ищем, – ответил второй милиционер, в звании лейтенанта и спросил у первого: – Ну, что, они, товарищ капитан?..
– Они! – радостным голосом подтвердил капитан Белов. – Поздравляем вас, товарищи!
– С чем?! – хором спросили с машины.
– С тем, что нашлись!
– А разве мы потерялись?! – удивился папа.
– Выходит, что так. У нас заявление…
– Какое ещё заявление? – спросил папа.
– От Председателя Лесного посёлка товарища Фомина, – объяснил капитан ГАИ. – Знаете такого?
– Егора Михайловича? – сказал папа. – Конечно, знаем!
– А как ваша фамилия, товарищ?
– Шварц моя фамилия. Леонид Матвеевич. А это мои дети…
– Знаем! – прервал его капитан. – Ева и Лев? Правильно?
– Правильно! – удивился папа. – Лёвка и Ева!
– Ну, тогда всё в порядке. Можете ехать! – разрешил капитан Белов, отдавая документы Стёпе. – Только мы вас теперь сопровождать будем.
– Зачем?! – недоумённо поинтересовался Степан.
– Ну, мало ли что с вами опять может случится, а нам потом искать вас по всему району!.. Значит, так, Степан Юрьевич! Я поеду впереди, вы за мной, а за вами лейтенант Рыжов! Вот в порядке такой очереди и тронемся. Выполняйте!
– Есть выполнять! – ответил Степан.
Гаишники пошли к своим мотоциклам.
Через десять минут они доехали до неширокого моста, который соединял берега Искры. За ним начиналась дорога, ведущая в Лесной поселок. Это был второй мост через реку. Главный, железнодорожный, находился выше по течению.

…В полдень, так и не встретив сына и внуков, Нина Андреевна пошла в на почту и дала телеграмму в Зуев:

ДЕТИ НЕ ПРИЕХАЛИ ТЧК
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВОПРОСЗНАК НИНА ТЧК
 
Вскоре она получила панический ответ:

КАК НЕ ПРИЕХАЛИ ВОПРОСЗНАК
ОНИ ВЫЕХАЛИ В СЕМЬ УТРА ТЧК БЕРТА ТЧК
 
Спустя полчаса после этой телеграммы, Нине Андреевне пришла новая:

ВСЕ В ПОРЯДКЕ ЗПТ ПРОИЗОШЛА ВЫНУЖДЕННАЯ ОСТАНОВКА ТЧК
ЖДИТЕ ЧЕРЕЗ ПОЛЧАСАТЧК АНЯ ЗПТ БЕРТА ТЧК
 
Немного успокоившись, Нина Андреевна прождала обещанное время но, так и не дождавшись машины, послала в Зуев новую телеграмму.

НИКОГО НЕТ ТЧК 
ЧТО БУДЕМ ДЕЛАТЬ ВОПРОСЗНАК НИНА ТЧК
 
И тут же получила второй панический ответ из Зуева:

СРОЧНО ОБРАЩАЙТЕСЬ В МИЛИЦИЮ ВОСКЛЗНАК
БЕРТА ЗПТ АНЯ ЗПТ ПАВЕЛ ТЧК

Новость о пропаже грузовика с детьми подняла на ноги весь Лесной посёлок. Это было чрезвычайным событием! Каждый считал своим долгом дать Нине Андреевне совет, а некоторые предложили даже отправиться на поиски. Наконец, в 14-00, Председатель посёлка Егор Михайлович Фомин решил обратиться за помощью в ГАИ.
Два мотоцикла, о которых уже шла речь, проехали по всей трассе – от Зуева до Лесного посёлка и нашли «пропавших». И вот к четырём часам внуки были доставлены к бабушке Нине, в целости и сохранности, под эскортом ГАИ.
Их встречали, как героев, все поселковые.
Увидев Лёвку и Еву, Нина Андреевна чуть не потеряла дар речи от счастья. Её нервная система была ничуть не крепче, чем у бабушки Берты, поэтому все трое специально для папы повторили «плач Ярославны с хором», на сей раз, под хриплый вой старого лохматого пса Вулкана. После этого Нина Андреевна отправила всех соседей по домам, пообещав им, что подробности расскажет завтра.
Пока папа со Стёпой заносили в дом вещи, дети поведали бабушке всё, что приключилось с ними в дороге, и показали летающих котят.
Бабушка Нина ахала и охала, слушая необыкновенные новости и накрывая стол на открытой веранде. К её огорчению, папа и Степан от обеда отказались, объяснив, что у них осталось ещё много дел в городе. После того, как все вещи из кузова были выгружены, папа написал Еве новый словарик немецких слов, и успокоил свою маму, сказав, что в Зуеве у них всё хорошо, и в Москве полный порядок – стоит она крепко, как и стояла. И Кремль, и Большой театр – всё на месте!
Нина Андреевна попросила папу поблагодарить Павла Марковича за цитрусовые, и передала на Черноглазовскую большую корзину с крыжовником и смородиной. И тут же вспомнила о подарке для Евы.
Она вынесла из своей комнаты новенький фотоаппарат «ФЭД» и несколько фотоплёнок.
На корпусе аппарата каллиграфическим почерком с завитушками была видна гравировка: «Дорогой внучке Евочке Шварц от бабушки Нины. 15.VI.41 г.».
Ева была в восторге! Теперь она сможет запечатлеть на память всё, что захочет! И реку, и закат, и гусеницу на яблоке, и гриб под берёзой. И бабушку, и себя в зеркале. Лет через тридцать посмотрит Ева на эти фотографии, вспомнит своё детство и этот день ; семнадцатого июня – и скажет: «Ах, какая же тогда была чудесная жизнь!»
Лёвке бабушка подарила фонарик – чёрный и плоский, с большим круглым стеклом, за которым была видна крошечная лампочка. Просто удивительно, как она, такая маленькая, может освещать всё вокруг в ночи – и комнату, и дорожку в саду, и даже самые высокие ветки на дереве! Словом, замечательный оказался подарок и для Лёвки!
Папа же пообещал Еве, что когда приедет в следующий раз, то привезёт фотобачок для проявления плёнки, а ещё фотоувеличитель, красный фонарь и несколько пачек фотобумаги, чтобы Ева могла сама печатать фотоснимки.
А пока в тёмном чулане он вставил в аппарат фотоплёнку и объяснил дочке, как нужно фотографировать. Если света много, сказал папа, то необходимо установить диафрагму и выдержку на меньшее число, если света мало – раскрыть диафрагму побольше. Это как зрачок глаза, который в темноте раскрывается полностью, а на солнце сужается. Папа показал, на какую кнопку нажимать, когда фотографируешь и как прокрутить плёнку до следующего кадра. Всех кадров на плёнке помещается 36, и если делать в день по пять снимков, то как раз к его приезду одной плёнки хватит. А когда он вернётся через неделю, то снятую плёнку проявит, а новую вставит. Словом, всё объяснив Еве, папа со Стёпой выпили чай с клубничным вареньем и пошли к машине, ожидавшей их за воротами.
И уже у самой калитки Ева сделала свой первый в жизни фотоснимок, сфотографировав папу со Стёпой.
– Про диафрагму не забыла? – спросил папа.
– Открыла на «восьмёрку»! А выдержку поставила на одну тридцатую.
– Молодец! Должно получиться!
И они уехали.
С поселковой почты Леонид Матвеевич дал телеграмму в Зуев, что всё в порядке – дети уже у бабушки Нины, а кошка родила пятерых котят. О том, что двое из них летающие, писать не стал. Во-первых, такое сообщение могло вызвать подозрение на почте, а во-вторых, он лично хотел рассказать об этом сам.
Проезжая мимо Скворцов, Леонид Матвеевич попросил Стёпу завернуть туда на минутку, чтобы удостовериться, что с Мартином всё в порядке, и что кровь, которую помогла заказать Хана у Ильина, им выдали на СПК по просьбе из областного центра.
Всё так и вышло. Мартину сделали переливание крови, уколы и перевязку, и теперь он крепко спал прямо в лаборатории. Ухаживала за ним лаборантка Вера. Заведующий врачебным участком Сергей Николаевич Кондрашов послал телеграмму его маме – Кларе Вюнш, в которой написал, что с их сыном всё хорошо, и попросил её приехать подежурить, так как папа Герман уехал на работу.
Удостоверившись, что беда от Мартина отступила, Леонид Матвеевич со Степаном наконец-то вернулись в Зуев.

…А в Лесном посёлке бабушка растопила баню и по очереди искупала внуков. Перед сном, выпив с Лёвкой по стакану парного молока, Ева заглянула в кошачью корзину – убедиться, что там все спали, и отправилась спать сама.
Жили они с Лёвкой у бабушки Нины на втором этаже, в большой просторной комнате, из окна которой была видна река и крыши посёлка, и лес до самого горизонта.
Уснула Ева сразу.
А Лёвка долго смотрел в раскрытое окно, в котором куда-то плыли странной формы ночные облака, и висела луна, похожая на подаренный ему фонарик. У него уже закрывались веки, как вдруг он увидел, что одно облако превратилась в чёрного рыцаря на чёрном коне. Вначале Лёвка подумал, что это прилетел к ним в гости Янкель-Сирота, но у этого всадника в руке был большой и тяжёлый меч… 
 
 БРОНЗОВАЯ МЕНОРА


Пятая Свеча.
КОНЕЦ «КУДРЯШКИ»
И ПОРАЖЕНИЕ ВИКТОРИИ


Мальчик резвый, кудрявый, влюблённый,
Адони;с, женской лаской пленённый.
Ария Фигаро


...18 июня.
Проснулся Лёвка рано, но открыть глаза не смог.
Он бы ещё немного поспал, если бы не задиристый солнечный зайчик, который щекотал ему ресницы и кончик носа:
– Вставай, Лёвка, солнце взошло!
– Отстань! – сквозь дремоту сказал ему Лёвка.
– Ты только взгляни, какое утро! – «заяц» попался настырный и весёлый.
– Потом посмотрю… Спать хочу…
Он пытался отогнать «зайца» рукой, но тот продолжал щекотать лицо. Впервые в жизни Лёвка почувствовал на себе, что такое «будительный приём». И тут же услышал со двора спасительный петушиный крик Петра Ивановича и проснулся окончательно.
Лёвка протёр глаза кулаком, поднял голову и огляделся – Ева ещё спала.
В их комнате с прошлого лета, ровным счётом, ничего не изменилось.
У окна, что выходило на крыльцо, примостился диван, а у окна, что смотрело в сад, стояла кровать сестры.
Над их головами висели всё те же фотографии: годовалый Лёвка и трёхлетняя Ева. Лёвка смеялся беззубым ртом. Ева глядела по-взрослому серьёзно.
Слева от портрета Лёвки реял, словно знамя, портрет товарища Сталина, вырезанный из «Огонька», а справа как бы парил в воздухе макет аэроплана, который они склеили вместе с папой. Возле снимка сестры висела на гвозде, точно Мальвина из театра Карабаса, тряпичная кукла, которую Ева смастерила с бабушкой Бертой.
Вдоль стен стояла старая, но крепкая мебель – большой комод на пять ящиков, двухстворчатый платяной шкаф с их летними вещами и письменный стол в углу, над которым висели несколько полок с детскими книгами. С потолка свисала люстра в три рожка.
Над комодом тикали ходили с лицом смеющейся кошки. Её зелёные зрачки бегали влево-вправо, в такт часовому механизму: тик-так, вот так, да-так!..
А ещё на бревенчатых стенах висели три больших плаката, который бабушке Нине подарила на почте телефонистка Настя. На первом, на фоне самолётов, стояли пять советских лётчиков, покоривших Северный Полюс. Вверху красовалась строка из песни: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», а внизу горела надпись: «На самолётах наши стахановцы-боевики, прекрасные лётчики творят чудеса. О таком мастерстве люди других классов и мечтать не могут». Второй плакат был посвящён книгам: «Чем ребят бранить и бить, лучше книжку им купить!». Вокруг насупленной бабы в платке и сарафане в горошек, с ручищами молотобойца и кулаками кузнеца, стояли трое малолетних детей. У них были несчастные лица, они совали мамке книжки и умоляли прочесть. Третий плакат рекламировал зубную пасту «Санит»: симпатичная лётчица улыбалась на фоне синего неба, по которому белым «самолётным следом» из тюбика было выдавлено название пасты.
Лёвка глянул в окно. «Зайчик» был прав – там, во всём своём великолепии звенело летнее утро. На небе ни облачка – как на плакате! И куда только делись тёмные ночные облака?..
Лёвка сбросил с себя лёгкое одеяло, сунул ноги в сандалиях и на цыпочках спустился на первый этаж. Правда, спуститься «на цыпочках» не получилось – старые ступени предательски заскрипели, но Нина Андреевна, что спала в большой комнате, даже не шевельнулась.
Бесшумно отодвинув щеколду входной двери, Лёвка вышел на крыльцо и сбежал по зелёной крашеной лестнице, которую бабушка обновила в честь приезда внуков.
Тут же зазвенел длинной цепью и глухо зарычал пёс Вулкан. Но узнав Лёвку, дружески завилял тяжёлым мохнатым хвостом.
– Доброе утро, Вулкаша! – погладил его Лёвка.
– Доброе утро, Лёвка! Надолго к нам?
– На всё лето.
– Летом любой приедет… – с укоризной произнёс старый пёс. – А вот зимой, в мороз рискнёт не каждый… Холодно тут у нас, скучно! Птицы в тёплые края подались, кошки на печах сидят – полаяться не с кем!
– Зимой в городе много дел. Так что извини!
– Да я не в обиде… – вздохнул Вулкан. – Я понимаю… Это так, к слову… – И понуро ушёл в свою конуру, утянув за собой цепь.
Первое, что сделал Лёвка – полез под крыльцо. Там, среди разнообразного хлама и пыльных бутылок, стояла корзина с родившимися котятами. Он заглянул в неё – котята уже проснулись и, уткнувшись в живот спящей Айки, завтракали. Он внимательно присмотрелся к их крыльям-былинкам, и с удовольствием заметил, что за одну только ночь они выросли настолько, что стали похожи на крылья крошечных мотыльков.
Лёвка вылез наружу и прошёл в сад.
Его ноги сразу же по щиколотку погрузились в приятную прохладу. На кустах смородины, крыжовника и малины покачивались крупные жемчуга из росы, словно серёжки на девичьих мочках. Казалось, вот-вот они упадут от тяжести в мокрую траву, но нет, не успели!.. Горячее солнце дохнуло на них, и они тут же испарились – будто и не было!
Стоя на деревянной ограде, продолжал грозно отчитывать своих подруг одноглазый петух Пётр Иваныч – когда-то он лишился глаза, подравшись с соседским котом. Восемь курочек боялись и уважали своего супруга, поэтому никуда не разбегались и всегда ходили за ним по пятам.
– Привет, Пётр Иваныч! – махнул ему рукой Лёвка.
– Привет-привет! –захлопал крыльями петух. – Рад тебя видеть, Лев Леонидыч!
– Да-да-да! – закудахтали вслед куры. – А уж ка-ка-как мы рады!
На высокой груше распевались птицы, пробуя высоту, тембр и силу голоса, представляя себе, как они вот-вот запоют в небесах. Каждая из них настраивалась на свой лад, а все вместе они напоминали музыкантов большого оркестра перед началом концерта.
Птицы показались Лёвке незнакомыми, скорее всего, залётными. Он уже собрался было свернуть к деревянному домику туалета, как вдруг какая-то пичуга обратилась к нему с самой верхней ветки:
– Скажите, пожалуйста, мальчик-чик-чик! Вы не будете стрелять в нас из рогатки?
– Вот ещё! – обиделся Лёвка. – Я такими глупостями не занимаюсь.
– Ах, какой умный и воспитанный ребёнок! – на все голоса пропели ему хвалу птицы.
Раскрыли венчики цветы, подманывая запахом и разноцветьем первых пчёл с пасеки и те, жужжа по-рабочему, уже летели на их ароматы.
Но вот, как по мановению палочки невидимого дирижёра, птицы разом сорвались с веток и взмыли ввысь. Их звучный хор огласил и заполнил всё пространство – от земли до небес.
Лёвке всегда хотелось увидеть землю с птичьего полёта. Ну, хотя бы с козьего. Но Янкель-Сирота никого не брал с собой в небо.
А оттуда было на что посмотреть!
Например, на зелёные леса или ромашковые луга, или на саму речку Искру, которая брала своё начало в Зуевском лесу, и, петляя, бежала до самого города. А там, обогнув его, вливалась в Оку.
В добротных деревянных домах Лесного посёлка, стоявшего на берегу реки, жили работники лесничества. При посёлке имелся хороший магазин, куда приезжали за продуктами жители соседних деревень. А в глубине Лесного посёлка, в самой дубраве, была большая поляна с пасекой на пятьдесят ульев.
Топить печки не было необходимости – в посёлок привозили газовые баллоны. Обещали провести и магистральный газ. А недавно провели водопровод, и вода была теперь в каждом доме.
В одном из таких домов жила бабушка Нина. До ухода на пенсию в марте этого года, она много лет проработала главным бухгалтером, завоевав уважение не только председателя посёлка Егора Михайловича Фомина, но и всех жителей.
В её дворе, у входа в сад, стоял Колодезный Журавль, который тоже недавно стал пенсионером. От этого он очень страдал и тихо скрипел по ночам.
– Всё скрипишь? – спросил его Лёвка.
– Скриплю… – постучал Колодезный Журавль бревенчатым хвостом о землю. – Плохо тем, кто никому не нужен…
– Ещё пригодишься, – успокоил его Лёвка. – Техника иногда ломается…
– Когда это будет!.. – печально вздохнул Колодезный Журавль и умолк, вспоминая то славное время, когда он единственный поил всех водой.
После туалета Лёвка отправился в густые заросли крапивы, что росли у высокого деревянного забора. Это забор разделял два двора – бабушкин и соседки тёти Раи, у которой была дочь Виктория, красавица двадцати лет – самая последняя и самая крепкая Лёвкина любовь.


РАССКАЗ О ТОМ,
КАК ЛЁВКА ВЛЮБЛЯЛСЯ

Вообще-то Лёвка за свои семь лет влюблялся много раз. Он был влюбчивым мальчиком. А ещё – очень впечатлительным. На него производили впечатления все обаятельные барышни, от пяти до двадцати пяти лет, от роду. При виде их Лёвкины глаза наполнялись небесной синевой и уже не могли оторваться от объекта обожания. Голос его предательски дрожал, руки холодели, во рту становилось сухо, исчезал аппетит и пропадал сон. В эти дни бабушка Берта сообщала маме, что ребёнок в очередной раз заболел. Так Лёвка понял, что любовь это болезнь. А однажды, прочтя сказку Андерсена «Нехороший мальчик», он узнал, что любовь – это ещё и разбитое сердце, пронзённое стрелой Амура.
Первая любовь появилась у Лёвки в детском саду, в образе девочки Зои. Это была самая обычная девочка, с синими глазами и милой улыбкой. И что совершенно выбило у него почву из-под ног – она была застенчива и всего на свете боялась. За это Лёвка влюбился в неё сразу и бесповоротно, почувствовав себя рядом с ней витязем, который должен защищать её от всех напастей. Он просыпался с именем Зоя и засыпал, думая о ней. Однажды под Новый год Лёвка снял со своей ёлки самую красивую игрушку, привезённую папой из Москвы – льва из тончайшего стекла, чтобы отнести в детский сад и подарить Зое. Он положил игрушку в карман котиковой шубы и всё боялся, что мама обратит внимание на увеличившийся карман. Мама не заметила. Но на пороге детского сада Лёвка поскользнулся и упал как раз на тот бок, где лежал подарок. Конечно же, от льва остались одни осколки, и это был лишь первый удар для Лёвки. Вторым ударом стало то, что Зоя в тот день не пришла в детский сад. Не пришла она и назавтра. И послезавтра её не было. А потом он узнал, что Зоина семья переехала жить в другой город – её папа был военным.
Второй Лёвкиной любовью стала девочка Яна – весёлая хохотушка, с которой он даже несколько раз успел поцеловаться. Родители у Яны были артистами эстрады – Олег и Лёля Баскаковы – они выступали в паре, разыгрывая смешные сценки. Янина бабушка работала гримёршей в народном театре, который дядя Лазарь в шутку прозвал «инородным», так как актёрами в нём были люди разных национальностей. Дедушка Яны – Леонид Школьников – преподавал фортепиано в музыкальной школе, где работала Сара Левантович. Ну, казалось бы – такая удача! И Янин папа не военный, и дедушка её знаком с тётей Сарой. Но, к сожалению, счастье Лёвки продлилось одну неделю, так как его Любовь обратила свой взгляд на другого мальчика. Её поступок очень оскорбил Лёвку. Променять его – мечтателя, витязя и фантазёра – на какого-то там Витю Крупицкого! – могла только девочка, недостойная его любви. Лёвка немного пострадал и вскоре успокоился, когда в прошлом году увидел в соседнем дворе бабы Нины её – Прекрасную Викторию…
Она была старше его на целых 13 лет. Но что такое разница в возрасте, если «нехороший мальчик» Амур пустил стрелу Лёвке прямо в сердце! Правда, этим и ограничился. Потому что в сердце Прекрасной Виктории он, кажется, так и не попал.
Вначале Лёвка ругал его «мазилой», потом искал с ним встречи – в лесу, на реке, на ромашковом лугу – чтобы умолить ангелочка пронзить стрелой сердце красавицы, но в ответ отзывалось одно лишь эхо, да ещё белые облака в небе напоминали крылатого мальчика, с луком в руках.
Словом, Виктория осталась его безответной любовью. Но Лёвка дал себе слово, что когда вырастет, непременно предложит ей свою руку и, пронзённое стрелой, сердце.

…Сквозь щели деревянного забора он увидел в соседнем дворе мелькнувшую женскую фигуру. Ах, если бы это была она!
Лёвка поднял с земли упавшую ветку груши и, орудуя ей, как мечом, стал сечь кусты крапивы, пока, наконец, не пробрался к соседскому забору.
– Это ты, Лёвка? – услышал он низкий голос тёти Раи – она развешивала бельё во дворе.
– Я… – ответил он, разочарованный влюблённый. – Доброе утро!..
– Чего не спится? Никак, Пётр Иваныч разбудил?
– И он тоже, – сказал Лёвка и тут спросил напрямик: – А когда Вика приезжает?
– Завтра, – ответила тётя Рая, не заподозрив в его вопросе подвоха. – А зачем она тебе?
– Обещала рассказать, как нужно собирать гербарий… – соврал Лёвка.
Надо заметить, что Виктория училась в лесном техникуме.
– Хорошее дело! – одобрила идею соседка. – Как приедет, скажу, что спрашивал.
– Спасибо! – ответил Лёвка и, несколько повеселев, побежал умываться и чистить зубы.
После завтрака Лёвка отправился разыскивать своих приятелей, но обежав почти весь посёлок, так никого и не нашёл.
«Неужели ещё спят?», – подумал он и тут же у магазина столкнулся с Пашкой и Любочкой, детьми главного лесничего Макара Емельяновича Жёлтикова. Пашке было десять, Любочке восемь. Пашка был большим и толстым, Любочка – маленькой и худой. В посёлке её звали «правдолюбкой», так как она ненавидела враньё и не позволяла врать другим. Больше всего доставалось, конечно же, её брату.
– А мы о вас ещё вчера слышали, – сказал Лёвке Пашка, – будто пропали куда-то на своей машине!
– Да никуда мы не пропадали! – ответил Лёвка. – Просто у нас дела были важные.
– Какие такие дела? – поинтересовался Пашка.
И Лёвка рассказал обоим о случае с немецким мальчиком и о летающих котятах. Вторая новость произвела на Пашку и Любочку, куда большее впечатление, чем рассказ о Мартине.
Пашка тут же захотел увидеть котят. Он купил в магазине хлеб и колбасу на завтрак, и они отправились к Лёвке.
По главной поселковой улице каталась на велосипеде Ева. На Пашку это произвело ещё большее впечатление, ему тут же захотелось на нём прокатиться. Ева разрешила.
– А как же котята? – спросил Лёвка.
– Не улетят ваши котята – они ещё маленькие, – сказал Пашка, отдавая продукты сестре и садясь в седло.
Пока он разъезжал по улице, туда и обратно, Ева с Лёвкой стали расспрашивать Любочку о поселковых новостях.
Оказалось, новостей – вагон и маленькая тележка.
Во-первых, был пожар на мельнице – в неё попала молния.
Во-вторых, обокрали семью Родионовых. А когда нашли вора, то им оказался их сын.
В-третьих, у коровы Милки родились два телёнка.
И, в-четвёртых, сторож дядя Валя выиграл по «крестьянской радиолотерее» приёмник.
Пока Любочка делилась новостями, подъехал Пашка.
– Мировой велик! – похвалил он велосипед. – Мне тоже отец обещал такой купить.
– Когда это он тебе обещал? – спросила сестра-«правдолюбка». – Ничего он тебе не обещал!
– А ты откуда знаешь?! – накричал на неё Пашка. – Тебя при этом не было! Не знаешь, так и молчи «в тряпочку»!
Его злило, что при сестре он никогда не мог себе позволить, не то, чтобы соврать, но даже пофантазировать.
– А потому что не обещал! – упрямо повторила Любочка
– Нет, обещал! – стоял на своём Пашка.
– Врёшь ты всё, Пашечка!
– Вот как дам по шее! – разозлился брат.
– А я папке скажу.
– Ябеда!
– А ты врун! Не обещал он тебе!
– Нет, обещал!
– Не обещал, не обещал!
– Ну, хватит ссориться, – сказала Ева. – Лучше пойдёмте котят смотреть.
– Правильно! – обрадовался Пашка. – Всё равно её не переспоришь!
Всю дорогу брат и сестра Жёлтиковы между собой не разговаривали, даже не смотрели друг на друга. Правда, идти было недолго, всего несколько домов.
– А мы Жёлтиковых привели на котят посмотреть, – объявила Ева бабушке Нине.
Нина Андреевна чистила на веранде овощи для борща.
– Ага, первые экскурсанты! – приветствовала она их. – Милости просим!
Дети прошли за крыльцо.
– От мамы пришло письмо? – спросила она Любочку.
– Нет ещё.
Их мама – Людмила Александровна Жёлтикова – была одной из радисток на знаменитом ледокольном пароходе «Садко», и этим летом должна была отправиться в Четвёртую высокоширотную экспедицию. Уехала она на сборы ещё в апреле, однако до сих пор от неё не было никакой весточки.
Ева вытащила из-под крыльца корзину с котятами.
– Вот, смотрите!
– Какие хорошенькие! – радостно воскликнула Любочка, взяв крылатых котят в руки. – А кто из них мальчик, кто девочка?
– Это мы узнаем в субботу, – сказала Ева.
– Почему в субботу? – спросил Пашка.
– Потому что об этом узнают на пятый день. Если они родились семнадцатого, то будет это как раз двадцать первого, в субботу.
И пока гости рассматривали котят, Ева сбегала в дом, взяла фотоаппарат и сделала очередной снимок.
– Ну и где у них крылья? – спросил Пашка, тщательно разглядывая котят со всех сторон.
– Да вот же они, вот! – показал Лёвка. – Видишь?
– Не-а!..
– Две беленькие пушинки.
– И эти две пушинки вы называете крыльями?! – рассмеялся Пашка. – Да это просто порода такая – «пуши;нистая»! А то «летающие котята»!
– Разве есть такая порода? – удивился Лёвка.
– Ну, конечно В Индии!
– А ты откуда знаешь? – спросила его Ева.
– Прочёл в «Энциклопедическом словаре», – ответил Пашка, забыв, что рядом стоит Любочка. – У нас дома есть такой, в десяти томах.
– Врёшь! – опровергла сестра-«правдолюбка». – Нет у нас такого словаря. Нет и не было.
–  А ты откудв знаешь, какие книги у нас есть, а каких нет?! – возмутился Пашка. – Ты и читать-то толком не умеешь!
– А никаких книг у нас нет, – сказала Любочка. – Кроме твоих учебников и моих сказок.
Разгорался новый семейный скандал.
– А хотите, я вам одного котёнка подарю? – предложила Ева Жёлтиковым.
– Только, чур, мальчика! – сказал Пашка.
– Нет, девочку! – сказала назло ему Любочка.
– Так мальчика или девочку? – не поняла Ева.
– Мальчика! Девочку! – сказали Жёлтиковы вместе.
– Вот когда договоритесь, – решила их спор Нина Андреевна, – тогда и возьмёте.
– А давайте ещё прокатимся, – внесла Ева новое предложение. – Только теперь пусть катается Любочка.
– Я не умею… – смутилась она.
– Пойдём, научу, – сказала Ева. – Главное, не смотреть под ноги.
Девочки взяли велосипед за руль с двух сторон и вышли со двора. Мальчики пошли следом.
– А ты, Кудряшка, уже катался? – спросил Лёвку Пашка.
– Я не «кудряшка», – ответил Лёвка, чувствуя, что краснеет.
– А это, что?:– насмешливо сказал Пашка и потрепал Лёвку за локоны. – Кудрашка и есть!
– Раз я «кудряшка», – сказал Лёвка, – то ты «жир-трест».
– Кто я? Ну-ка, повтори! – удивлённо потребовал Жёлтиков.
– И повторю, – твёрдо ответил Лёвка. – «Жир-трест» собаку съест!
Пашка, не говоря ни слова, схватил его за локоны и повалил на пыльную мостовую.
– Мальчики, прекратите сейчас же! – испугалась Ева.
– Тебя не спросили, – ответил Пашка, стараясь положить худощавого Лёвку на обе лопатки. Он был сильнее его и старше на целых три года, но Лёвка, как схватил Пашку за уши, так уже не выпускал из своих рук.
– Отпусти ухи... – сопел Пашка. – Больно!..
– А ты отпусти волосы!
– Не отпущу!
– И я не отпущу!
– Ухи оторвёшь!
– Ещё как оторву!
– Я тебе счас покажу… ай, больно!.. где раки зимуют… – пообещал Пашка. – Кудряшка, кудряшка… ай!.. зелёная... букашка!
Вместо «букашки» Пашка употребил бранное слово.
– Жир-трест! Жир-трест! – обзывался Лёвка. – Что найдёт  –  то сразу съест!
В это время девочки увидели на улице двух соседских мальчишек, из их компании.
– Виталька! Макарка! Помогите!
Виталий и Макар прибежали на помощь.
– Кончай, Пашка! – кричали они, разнимая драчунов. – Он же младше тебя!
– Ну и что, что младше, – отвечал Пашка. – А вреда от него больше!
– Чего дерутся? – спросил Виталик у девочек.
– Пашка моего «кудряшкой» обозвал, – ответила Ева.
– А Лёвка моего «Жир-трестом», – сказала Любочка.
Мальчики с трудом их разняли.
– Всё, брэк! – произнёс Макар тоном рефери. Он был старше всех, кроме того, занимался в детской спортивной школе боксом.
Лёшка и Пашка стояли по разные стороны и громко пыхтели. Волосы на голове у Лёвки были всклокочены, а оттопыренные Пашкины уши горели, как два фотографических фонаря. Даже прикоснуться к ним было больно.
– Беги домой, – посоветовал ему Виталик, – и голову окуни в бочку с водой.
– Ну, погоди, Лёвка, – сказал Пашка, грозя кулаком. – Я тебе ещё кудри-то повыдёру..!
И он пробежал со всех ног, следуя совету Виталика, держась руками за уши.
– Ты, Лёвка, главное, успокойся, – сказал ему Макар. – Волосы можно и постричь, а ты похудеть попробуй!
– Постричь, говоришь? – спросил Лёвка и вдруг, вспомнив свой вечерний разговор с отцом, заспешил домой.

…В ящике бабушкиной швейной машины он нашёл ножницы, в прихожей взял небольшое круглое зеркальце, с металлическим держателем-дугой, и отправился в кусты смородины. Зацепив зеркало дугой за ветки, Лёвка с тихой ненавистью стал лихорадочно срезать свои роскошные локоны. Не прошло и пяти минут, как на него из зеркала смотрела уже не еврейская девочка, а худощавый еврейский мальчик, с испуганными глазами. Лёвка понял, что парикмахер из него никудышный, и что теперь делать со своей новомодной причёской он не знал. Немного посидев на траве и чуть успокоившись, Лёвка всё же решил сдаться бабе Нине. Наверняка она что-нибудь придумает.
Когда Лёвка с  отрешённым и печальным взором появился на веранде, баба Нина вначале не поняла, кто это. Она долго смотрела на внука, затем спросила с тихим удивлением:
– Лёвка, это ты?..
– Я… – покорно и виновато ответил внук.
– Лев! – возмутилась Нина Андреевна, уронив нож на стол. – Что ты с собой сделал, мерзавец ты этакий?! Боже! На кого ты стал похож?! Вылитый Кащей Бессмертный! Дистрофик! Тифозник! Господи! Что я скажу Берте Ильиничне? Она ж меня со свету сживёт! Она ж меня…
– Ба Нин!.. – продрался сквозь её монолог Лёвка. – Мне папа разрешил.
– Что значит разрешил?! Он, что, тебе сказал, вот так над собой издеваться?! Да как ты теперь на улицу выйдешь?! Зачем ты локоны срезал, ирод?!
– Да надоели они мне, ба, ясно? – сорвался Лёвка. – Только и слышу: «Кудряшка, кудряшка!». А я никакой вам не кудряшка! Думал, ты что-нибудь придумаешь, а ты-ы-ы!..
Он развернулся и с рёвом бросился в дом.
Нина Андреевна на мгновенье застыла, потом, опомнившись, закричала ему вслед:
– Лёва! Лёвушка! Вернись, мой мальчик! Вернись, моё солнце! Сейчас бабушка что-нибудь придумает! Иди ко мне!
– Не пойду… – раздался из дома затравленный Лёвкин голос.
– Иди сюда!..
– Нет…
– Иди! Я придумала!..
Лёвка с трагическим видом вышел на веранду. В его глазах стояли праведные слёзы.
– Ну?.. Что?..
– Не плачь! Сейчас мы сходим к тёте Фузе, сегодня её смена. Она что-то с твоей головой сделает.
На «тётю Фузю» откликалась поселковая парикмахерша Леночка Фузейникова.
Бабушка быстро сняла передник и вытерла им руки:
– Я готова, идём!
– Ты же сама сказала, что теперь на улицу не выйдешь, – напомнил ей Лёвка.
– Сказала. Так ведь если надеть панамку, никто смеяться и не будет. Иди, надевай! Тем более, что солнце печёт, как ненормальное!
Лёвка скрылся в доме.
Во дворе появилась Ева, ведя велосипед.
– Вы гулять? И я с вами.
– Мы со Львом по делу…
– А куда?
– Много будешь знать – волосы повылезают.  Тебе что купить?
– Мороженое.
– Заказ принят, – сказала бабушка. – Научила Любочку кататься?
– Нет… – огорчённо ответила Ева. – Она один раз упала и больше не захотела учиться.
– Эх, молодёжь! – покачала головой бабушка Нина. – Чтобы чему-то научиться, нужно уметь падать и подниматься. Падать и подниматься! Набивать шишки и получать синяки! А без этого, какое ученье?
Тут Лёвка вышел из дому в голубой панаме.
– Ну, вот! – удовлетворённо сказала бабушка. – Теперь солнце нам не помеха! – Она взяла Лёвку за руку и обратилась к Еве: – Так мы пошли. А ты жди нас дома.
И они с Лёвкой вышли со двора, оставив Еву в полном недоумении.

…Парикмахерская находилась во дворе магазина.
В её витрине, на драпированном цветном шёлке, стояли две глиняные головы – мужская и женская, обе со слащавыми лицами и в париках.
В большом зале, разделённом на две половины белыми больничными ширмами, пахло «Шипром», с цветочными запахами дешёвого одеколона. Слева стригли и брили мужчин, справа – завивали и лакировали волосы женщинам.
Лена-парикмахерша – высокая, стройная, с серыми глазами и крутыми бёдрами – носившая не только золотые серьги, кольца и тяжёлую цепочку, но и звание «Мастер головного труда», встретила Нину Андреевну с Лёвкой встревоженным взглядом:
– Ниночка Андреевна! Что случилось?! На вас лица нет!
– Фузя, выручай! – коротко ответила бабушка и сняла с Лёвки панаму.
Парикмахерша с любопытством глянула на Лёвкину работу, потом перевела взгляд на Нину Андреевну:
– Кто это его?
– Сам себя… – горько вздохнула бабушка.
– Ну, ты даёшь, зая!.. – покачала головой Елена. – На парикмахера решил выучиться?
– Надоело кудри носить… – тихо ответил Лёвка.
– А красивые были! Одно загляденье!
– Я не девочка, тётя Лен… – тихо сказал Лёвка.
– Ну, раз не девочка, тогда и Бог с ними! Как же тебя облагородить?.. – парикмахерша Лена задумалась.
– А вы меня «под польку»… – подсказал ей Лёвка и тут же исправился? – «Под поляка»!
«Мастер головного труда» рассмеялась:
– Даже «под чеха» уже никак не получится, заяц!
– А что получится?.. – испуганно спросил Лёвка.
– «Под ноль» получится!
У Лёвки вытянулось лицо:
– Совсем «под ноль»?..
– Совсем-совсем. Да ты не переживай, киса! Начнёшь жизнь сначала! А к осени, когда волосы вырастут, тогда и сделаем тебе модный причесон! Договорились?
– Может, хоть какой чубчик получится?.. – с надеждой спросила Нина Андреевна. – А то словно призывник на сборном пункте военкомата.
– А может ему ещё женский парик приклеить? Тогда это – в два счёта! – весело предложила «Мастер головного труда».
– Нет! – испуганно закричал Лёвка, прикрывая ладонями голову. – Парик не надо!
– Молодец! – поддержала она его. – Уж лучше быть призывником, настоящим парнем! Правда, заяц?
– Правда! – честно ответил Лёвка.
– Тогда прошу в кресло! – пригласила его тётя Лена. – И начнём жизнь «с нуля»!
Она укрыла Лёвку простынёй по самую шею, и взяла в руки машинку для стрижки.
Пока Лёвку стригли «под ноль», он смотрел на себя в зеркало и думал:
– «Как так получается, что если мужчина поляк, то жену его ховут «полька» – так же, как название стрижки или танца?.. А почему, если он испанец, как дядя Мигель, который ухаживал за тётей Идой, то его жена зовётся «испанка», словно болезнь?.. А жена индейца – птица «индейка»! А если он голландец, то его жена почему-то зовётся, печкой-«голландкой», что стоит в доме у Левантовичей? И, наконец, почему, если мужчина молдованин, тот жену его зовут «молдованка», как любимый район бабушки Берты в Одессе!.. А вот еврея и еврейку – и сравнить не с чем. – закончил размышлять Лёвка. – Самые обычные люди...»
И не знал: радоваться ему или нет.
Спустя пять минут Лёвка был уже для всех, и для Пашки Жёлтикова, в том числе, не каким-нибудь там «кудряшкой-очаровашкой», а настоящим парнем допризывного возраста.

…После ужина они пошли на реку. Верее, шли бабушка и Лёвка, а Ева поехала на велосипеде.
– Завтра, – сказала им бабушка Нина, – пойдём к дедушке на могилку.. Одиннадцать лет прошло, как он умер.
.– А умереть это больно? – спросил вдруг Лёвка.
– Не знаю, – ответила бабушка. – Когда буду умирать – пришлю телеграмму.
– Лучше никогда не присылай, – сказал он ей, , даже нге улыбнувшись.
В пути к ним присоединилась Любочка.
– А тебе идёт эта причёска. Мой папа тоже такую носит.
– Какая ж это причёска? – фыркнул Лёвка. – Обыкновенная бритая голова.
– Ну, значит, такая голова тебе к лицу, – успокоила его Любочка.
– Как там Пашка? – спросила её Ева.
– Ведь день держал голову в бочке с водой. Ухи лечил.
– Не ухи, а уши.
– Что уши, что ухи – всё одно болят… Теперь у него отит, сказал папа.
– Что это? – не поняла Ева.
– Не знаю. Папа говорит, что воспаление среднего уха, – ответила Любочка.
– Среднего?! – изумился Лёвка. – У него, что, три уха?!
– «Среднее ухо», – объяснила всем бабушка тоном учительницы, – находится внутри нашего уха и состоит из заполненной воздухом полости, благодаря которой передаются звуковые колебания или звуки, которые мы слышим. Этот очень опасное заболевание.
– Пашка мажет его какой-то мазью, – успокоила всех Любочка.
– Значит, будем надеяться, что всё обойдётся, – сказала бабушка.
Придя на реку, все забыли о плохом и стали купаться. Тёплая вода смысла все обиды и, омыв тела живительной влагой, дала им новые силы и радость.
Лёвка с Любочкой бросали камешки по воде – у кого больше будет подскоков. Ева собирала красивые голыши для новых поделок. А бабушка Нина вышивала крестиком летний пейзаж – синяя река, зелёный лес, белые облака над рекой и лесом, и над всей этой красотой катится по голубому небу оранжевое яблоко солнца!
– Ба Нин! А где раки зимуют? – спросил Лёвка, садясь рядом. – На горе'?
– Почему на горе? – удивилась бабушка.
– А дядя Равиль всё время говорит: «Когда рак на горе свистнет».
– Ну, свистеть он может, где захочет, а вот зимуют рак в норке.
– Где?! – изумился Лёвка.
– В норке, – повторила бабушка Нина. – Там тихо и тепло.
– Значит и у тёти Иды раки тоже живут?
– При чём здесь тётя Ида?.. – не поняла Нина Андреевна.
– Так ведь у неё шуба норковая, – объяснил Лёвка.
Бабушка Нина молодо и звонко рассмеялась:
– Ах, ты мой фантазёр! Ах, ты мой глупыш!..
Так прошёл первый летний день в Лесном посёлке.
А ночью Лёвке приснился долгожданный сон…

…Приснился ему «нехороший мальчик» Амур, с полным колчаном стрел за спиной.
– Привет, Лёвка!
– Привет, Амур!
– Искал меня?
– Ага.
Амур хитро улыбнулся:
– Знаю твоё сокровенное желание… Хочешь, чтобы тебя полюбила Виктория.
– Хочу.
– Не получится, Лёвка, – вздохнул Амур. – Ты уж извини.
– Почему это не получится?! – возмутился Лёвка.
– Живу я далеко – на самом Дальнем Востоке, на берегу большой реки. А оттуда к ней моя стрела никак не долетит.
– На реке Амур, что ли?.. – догадался Лёвка.
– Там, – ответил озорной божок и предложил: – Давай-ка лучше споём вместе любовную песню «Амурские волны».
И стали они её петь на два голоса. Хорошо получилось! Услышь Виктория – прибежала бы подпеть.
Но вместо неё появился чёрный всадник, в чёрном плаще, на чёрном крылатом коне. Схватил он за пояс Амура и взмыл с ним под самые облака. Вспыхнуло огнём небо. Посыпались сверху яркие искры и запалили всю землю…
 
19 июня.
Следующим утром, когда Ева и Лёвка заканчивали на веранде завтрак, с улицы донёсся нарастающий треск мотоцикла, словно бежал по небу летний гром.
– Это ещё что?! – удивился Лёвка. – Мотоциклы на нашей улице никогда не водились…
– А теперь будут, – сказала бабушка. – Это Юрий приехал, Вику привёз.
– Какой ещё Юрий? – спросила Ева.
– Её жених, – ответила баба Нина.
– Жених? – не поверил Лёвка.
– Самый настоящий!
Дети выглянули в окно веранды и увидели, как к дому тёти Раи подъехал новенький мотоцикл «ИЖ-7». За рулём сидел парень в кожанке и лётном шлеме. За парнем, обхватив его руками, примостилась Виктория. Как только мотор заглох, она тут же разняла объять и спрыгнула на землю.
В калитке появилась тётя Рая.
– Ну, здравствуй, невеста! – шутливо сказала она дочери, и обратилась к Юрию: – И тебе привет, зятёк!
– Он тебе ещё не зять, – строго заметила Виктория. – Вот поженимся, тогда и называй его, как хочешь. А пока он тебе Юрий.
– Ах, скажите, какие условности! – покачала головой тётя Рая.
– Вы её, Раиса Михайловна, не слушайте! – снимая шлем и слезая с седла, пробурчал парень. – Как хотите, так и зовите, – разрешил он, ставя мотоцикл на подножку.
– Ладно, зятёк, разберёмся. Всех на свадьбу пригласили?..
– Ага, от Москвы до Камчатки, – ответила Виктория. – Говорила вам, что свадьбу лучше осенью справлять – сейчас все студенты в экспедициях или в трудовых лагерях!
– А мы её осенью второй раз сыграем, – предложил Юрий,. – в нашем общежитии.
– Нечего деньги на ветер бросать! – возразила хозяйственная Вика. – Кроме того, играть свадьбу два раза – плохой знак.
– А мы, комсомольцы, люди не суеверные, – заметил Юрий.
– Ладно, потом решим, – сказала тётя Рая. – А пока мыть руки и за стол! Небось, в дороге проголодались.
– Не то слово, Раиса Михайловна! – обрадовался Юрий.
И все втроём вошли в дом.
– Хорош жених! – похвалила его Ева, отойдя от окна веранды.
– Механический техникум на будущий год заканчивает, – ответила баба Нина с гордостью, словно о своём внуке.
– А свадьба где будет? – спросила Ева.
– Здесь и будет – в их саду. В следующее воскресенье. Весь посёлок в гости позвали.
– Значит, и нас тоже?! – обрадовалась Ева.
– А то нет! Соседи, всё-таки! Давайте придумаем, что им подарить.
– А что дарят на свадьбу?
– Нужные вещи дарят, – ответила баба Нина Еве. – Новая семья – это новый дом. А в новом доме всё сгодится.
– А что вам подарили, когда вы с дедушкой Матвеем поженились? – поинтересовалась Ева.
– Уже и не припомню, – призадумалась бабушка. – Скатерть подарили… Тяжёлую, с кистями… Зеркало резное, овальное… Самовар медный… Сундук для одежды… Абажур шёлковый, вишнёвого цвета.
– Тот, что висит в твоей комнате? – догадалась Ева.
– Он самый. А ещё посуду столовую… Тарелки, ложки…
Как вы заметили, в разговор Евы с бабушкой Лёвка не вступал. А всё потому, что был он вне себя от этой новости. Выходит, обманул его Амур – давно разбил стрелой сердце Виктории, а ему соврал, что «не долетит». Вот и верь теперь в любовь, подумал Лёвка. И поклялся в ту же минуту, что сделает всё, чтобы свадьбы этой не было.
Вышел Лёвка за калитку, и  – прямиком к воротам тёти Раи, возле которых стоял новенький ИЖ-7. Такая на него злость напала, что Виктория другому достанется – словами не передать!
Захотелось ему тут же разобрать мотоцикл по винтикам, а шины на лоскуты разрезать. А ещё лучше – сжечь! Ах, гори она, любовь, синим пламенем!
Призадумался Лёвка, какой из вариантов для мести выбрать…
Пока он думал, вышли соседи во двор, встали у крыльца да всё на крышу показывают. А о чём говорят – не слышно. Поглядел на их крышу и Лёвка – крыша как крыша – с печной трубой, покрытая крашеным шифером зелёного цвета, – словом, ничего особенного. Любопытно ему стало. Пригнулся он и незаметно подбежал к чужому забору, присел в кустах и затаился, чтобы всё слышать да видеть.
А в это время тётя Рая и говорит Виктории:
– Да пусть этот молниеотвод лучше сгорит, чем Юрочка на крышу полезет!
Так и сказала: «Юрочка».
Хоть бы раз, подумал Лёвка, его бы так назвала. Не Юрочкой, конечно, а Лёвочкой. А то всё «Лёвка, да Лёвка»!
И ещё он подумал, почему этот крепкий парень не должен лезть на крышу?
– Да сделаю я всё, Раиса Михайловна! – смутился Юрий. – Это у меня голова кругом шла, когда я с парашютной вышки прыгал. А тут высота в десять раз меньше.
– Всё равно – высоко, – не сдавалась тётя Рая. – А у тебя боязнь высоты, чтобы ей неладно было. Ещё свалишься, не приведи Господь! А у нас свадьба на носу!
– Да не свалюсь я! – успокаивал её Юрий.
– А вдруг?
– Юра – комсомолец, мама! – сказала Виктория, как припечатала.
– Будто комсомольцы с крыши не падают! – резонно заметила тётя Рая.
– А комсомолец, мамочка, должен уметь преодолевать свои боязни и страхи.
– Да прикреплю я ваш молниеотвод! – чуть не плача вскипел Юрий. – Делов-то! Где лестницу взять?
– У сарая, – ответила Вика.
– Ой, гляди, Юрочка, не к добру всё это, не к добру! – покачала головой тётя Рая.
– А ты, мама, не каркай! – набросилась на неё Виктория. – Всё обойдётся, правда, Юрик?
«Ну вот, – подумал Лёвка, – теперь он и Юрик. Хоть бы меня разок Лёвиком назвала…».
– Конечно, всё обойдётся! – с комсомольским оптимизмом заверил Юрий, таща по земле длинную садовую лестницу.
Приволок её к дому и прислонил к самому краю крыши.
– Молоток и гвозди! – произнёс он тоном хирурга.
Тётя Рая послушно побежала в сарай.
А Юрий, проверив лестницу на устойчивость, осторожно стал по ней взбираться.
– Погоди! – крикнула ему тётя Рая, выбегая из сарая с молотком и гвоздями. – Я придержу!
– Не паникуй! – сказал Виктория матери. – Не свалится он.
– Бережёного Бог бережёт, – ответила тётя Рая. Она передала Юрию инструменты и схватила лестницу в свои крепкие объятья. – Ты только не торопись, Юрочка!
Юрий медленно, но уверенно поднимался на крышу.
– Пятнадцать лет стоял себе – и ничего!.. – размышляла вслух тётя Рая о судьбе молниеотвода. – А тут на днях ветер подул, совсем слабенький! – и на тебе!..
– Наверное, гвозди заржавели… – тоном профессионала ответил ей сверху Юрий. – Я новые вобью – ещё сто лет простоит.
– Да хоть бы пяток, и то ладно будет…
– Сто лет гарантирую! – повторил он, очутившись у самого края крыши. Сунув молоток и гвозди в карман куртки, Юрий встал на колени и принялся осторожно ползти вверх по наклонной плоскости, стараясь не глядеть вниз.
– Я бы не переживала, – продолжила свои размышления вслух тётя Рая, – да недавно мельница от молнии сгорела… – И тихо шепнула Вике: – Ой, хоть бы не свалился…
– Да не свалится он! – раздражённо отозвалась Виктория.
Услышав столь опасные слова, Юрий утратил душевное равновесие и лихорадочно стал цепляться за воздух.
«Ну, давай же, давай, падай! – пожелал ему Лёвка, затаив дыхание. – Тогда и мотоцикл поджигать не придётся…».
Сказал – и застыдился своих мыслей, и тут же представил себе, что это он на месте Юрия летит вниз тормашками на глазах Виктории.
Но Юрий удачно ухватился за ребро двухскатной крыши и, подтянувшись, уселся на него верхом. Затем поднял свалившийся молниеотвод и стал его приколачивать к деревяшке, привязанной к печной трубе.
– Лё-овочка! – донёсся голос бабы Нины. – Лё-о-ва-а-а!..
Лёвка вжался в забор.
– Рай! – позвала бабушка тётю Раю.
– Чего?! – откликнулась та.
– Лёвку не видела?
– Нет!
– Лё-о-ов! Ты где-е?! – вновь раздался бабушкин голос.
– Лёвка молчал, не выдавая себя.
– Рай!
– Ну?!
– Увидишь его – скажи, что мы с Евой за мороженым пошли в магазин! Скажешь?!
– Скажу!
«Повезло Евке», – подумал Лёвка.
– Рай!
– Ну, чего тебе?! – уже в сердцах откликнулась тётя Рая.
– Скажи, что ключи лежат в «заветном местечке»!
– Ладно, скажу!
«Заветным местечком» была конура Вулкана. Уж туда воры, точно, не сунуться.
Из-за кустов Лёвка видел, как баба Нина, заперев дверь, положила ключ в собачью будку, и как они с Евой, выйдя со двора, направились в сторону магазина.
В это время Юрий установил молниеотвод.
– Ура! – крикнула ему снизу Виктория. – Спускайся! Сказала же, что справится.
– Только не спеши, – добавила тётя Рая. – И вниз не гляди!
– Всё в порядке, Раиса Михайловна! – бодро ответил с крыши Юрий. Он лёг на живот и стал осторожно сползать к тому месту, где стояла лестница. Приблизившись к краю, опустил левую ногу с крыши и стал нащупывать носком верхнюю ступеньку.
– Погоди! – предупредила его тётя Рая. – Я подержу!
Пока Юрий прибивал молниеотвод, она на минутку отошла в сторонку, что бы получше всё видеть, а теперь вновь должна была стать его надёжной страховкой.
Но тут случилось непредвиденное – левая нога Юрия, опередив призыв тёти Раи, оттолкнула от себя лестницу, и та, медленно оторвавшись от края крыши и описав над двором большую дугу, рухнула вниз.
Ноги Юрия беспомощно забарахтались в воздухе.
– Держись! – завопила Раиса Михайловна, подставляя руки, но было уже поздно.
Юрий слетел с крыши, как бескрылая птица, минуя спасительные объятья Раисы Михайловны, прямо на цветочную клумбу.
– Мои цветы! – охнула Виктория, зажмурившись в ужасе.
– Юрочка! Жив? – бросилась к нему тётя Рая.
Юрий сидел на клумбе, весь бледный и, схватившись двумя руками за левую ногу, странно улыбался.
– Сломал?.. – не желая верить самой себе, спросила тётя Рая.
– Не знаю… – продолжал улыбаться Юрий.
– Вот и накаркала!.. – со злостью сказала ей Вика.
– В медпункт ему нужно» – запричитала Раиса Михайловна. – Беги к фельдшеру, дочка!
– Да погоди ты, мама! – отмахнулась Виктория. – Прежде, чем бежать, проверить надо. Вдруг всё в порядке?.. Чего же зря людей беспокоить?.. Ты встань, встань!.. – затормошила она Юрия. – Чего сидишь, как приклеенный?
Юрий попытался подняться, но вновь уселся на цветы, закусив нижнюю губу от боли.
– Да осторожнее ты! – прикрикнула на него Виктория. – Точно медведь! Цветы помнёшь! Моим любимые!
Он виновато на неё смотрел.
Лёвка был потрясён! Какие-то там цветы, пусть даже трижды любимые, были для Виктории, куда важнее здоровья (а то и жизни!) её жениха! Лёвка не выдержал и бросился в свой двор.
– Лёвка! – крикнула, завидев его, тётя Рая. – Тебя бабушка искала!
– Да знаю я, знаю! – отмахнулся Лёвка, спешно выводя из сарая велосипед Евы.
Выкатив его за калитку и садясь в седло, он крикнул тёте Рае:
– Я в медпункт за доктором!
– Ой, мальчик ты мой, дорогой! – только и произнесла она. – Давай скорее!
Что сказала на это Виктория, Лёвка уже не слышал. Да ему было уже неинтересно. И если честно, то уже ничего не хотел бы он услышать от этой красивой самовлюблённой девчонки.

…Через полчаса приехал на телеге фельдшер дядя Саша Селезнёв – «мастер на все руки и ноги», как его называли в посёлке – и увёз Юрия в медпункт. Виктория хотела поехать с ним, но фельдшер не разрешил – сами мол, справимся. Успокоил. «До свадьбы заживёт!..» Позже стало известно, что у Юрия вывихнута лодыжка и сломано одно ребро.
После того, как фельдшер увёз Юрия, тётя Рая сильно отругала Викторию, и та заперлась на весь день в своей комнате.
А Лёвке тётя Рая хотела дать деньги на мороженое. Но он их не взял, потому что сделал это за просто так, от чистого сердца.
Когда вернулись бабушка с Евой, тётя Рая всё им рассказала, и Ева не упрекнула Лёвку, что без спросу взял её велосипед.
А вечером он пришёл в дом Раисы Михайловны проведать Юрия. В медпункте фельдшер Селезнёв наложил тому тугую повязку, сделал обезболивающий укол и привёз обратно.
Увидев Лёвку, Юрий крепко пожал ему руку и пообещал прокатить на мотоцикле.
В ответ Лёвка поинтересовался, как ему записаться в ОСОАВИАХИМ, чтобы научиться прыгать с парашюта.
– Зачем это тебе? – удивился Юрий.
– Буду прыгать за себя и за тебя, – ответил Лёвка.
Юрий благодарно улыбнулся:
– Вот подлечу ногу, и будем прыгать вместе. Ведь комсомольцы ничего не должны бояться на свете – И, повысил голос, чтобы его где-то на втором  этаже услышала Виктория: – А ещё они должны избавляться от всяких там вредных привычек и слабостей!
Он имел в виду боязнь высоты, и Лёвка это  понял.
Тут в комнату с виноватой улыбкой вошла Виктория.
Лёвка поднялся с табурета и тактично пожелал Юрию:
– Ну, выздоравливай, а я домой.
– Спасибо тебе за помощь, – кивнул ему Юрий. – Ещё увидимся.
– Лёвочка! – заворковала Виктория. – Ты хотел, чтобы я объяснила тебе, как собирать гербарий? Давай завтра, ладно?
Если бы она предложила тему это вчера или даже сегодня утром, да ещё назвав «Лёвочкой», Лёвка был бы самым счастливым мальчиком на свете. Но сейчас он решил отказаться от её предложения.
– Спасибо, – ответил Лёвка, стараясь не смотреть в красивые, заплаканные глаза. – Я уже не хочу собирать гербарий. Цветы на клумбе смотрятся гораздо лучше.
И вышел из комнаты. И тут же своей спиной услышал тихий покаянный голос Вики.
– Прости меня, Юрик, – сказала она. – только не думай, что для меня важнее цветы, чем твоя жизнь. Дура я после этого, вот кто!
– Брось, – послышался в ответ счастливый голос Юрия. – Ведь я всё равно люблю тебя – сильнее всего на свете!
…Лёвка спустился с крыльца. Вышел из соседской калитки, прошёл мимо новенького мотоцикла, чуть подержался за руль и направился к себе во двор. Он шёл и думал – так что же такое Любовь? Дурость или самопожертвование? И пришёл к выводу, что это болезнь по собственному желанию...
БРОНЗОВАЯ МЕНОРА


Шестая свеча.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ В РАЮ


Не хвались завтрашним днём,
потому что не знаешь –
что родит день.
«Библия – Притчи, 27:1»

Как назвать котёнка,
Тигром иль Мышонком…
 Целый день брожу я,
Целый день шепчу я:
Гришей или Мишей?
Криксой иль Жучком?
А ему всё шутки:
Слезет с писком с крыши
И бежит, как шарик,
К блюдцу с молочком…
Саша ЧЁРНЫЙ,
«Имя», 1920

Хвост косичкой,
Ножки – спички,
Оттопырил вниз губу…
Весь пушистый,
Золотистый,
С белой звёздочкой на лбу.
Саша ЧЁРНЫЙ,
«Жеребёнок», 1921


...20 июня.
Утром в пятницу бабушка разбудила детей пораньше, чтобы идти на кладбище. Пока внуки умывались и одевались, Нина Андреевна составляла на веранде большой букет на могилу Матвея Натановича.


О ДЕДУШКЕ МАТВЕЕ НАТАНОВИЧЕ,
О ЕГО ОТЦЕ НАТАНЕ МОИСЕЕВИЧЕ
И О ХУДОЖНИКЕ НИКОЛАЕ ГЁ

Дедушка Матвей был человеком образованным, окончил коммерческое училище, но, к огорчению своего отца Натана Моисеевича – владельца нескольких речных барж на Оке, – торговцем не стал, а устроился наборщиком в типографию, и проработал по этой профессии до конца своей жизни, ровно до сорока четырёх лет. Работа наборщика была в те времена не только трудной, но и опасной – текст набирался свинцовыми «литерами», то есть, особыми типографскими буквами, и за годы работы свинцовая пыль постепенно подрывала здоровье, вызывая многие болезни, в том числе, туберкулёз лёгких. Однако эта работа не казалась ему в тягость, даже наоборот! Как из «семи нот» придумана вся музыка мира, так из нескольких десятков букв – сочинена почти вся мировая литература, и чувствовать себя причастным к её распространению было для Матвея Шварца радостью. Тем более, что за его увлечение платили неплохие деньги.
Женился Матвей Натанович поздно, в двадцать шесть лет, словно поджидал встречу с курсисткой Ниной, в которую влюбился с первого взгляда. Она была на два года его моложе, окончила финансовые курсы, а в Зуев приехала из Лесного посёлка. Их встреча стала новым огорчением для его отца, так как тот мечтал женить своего единственного сына на девушке из приличной еврейской семьи, а на деле получил русскую невестку, да ещё сироту. Правда, уже через неделю он успокоился, так как характер Нина имела ангельский, уважительно относилась к новой родне, а её профессия, как нельзя кстати, пришлась по душе Натану Моисеевичу, и спустя месяц он предложил ей в своей коммерческой кампании место помощника главного бухгалтера. Там Нина Андреевна проработала совсем немного – когда в Зуев пришла Советская власть, она вернулась с мужем в свой «медвежий угол», где устроилась главным бухгалтером в Лесном посёлке, а Матвей Натанович был принят на работу наборщиком в поселковую типографию.
Следует сказать, что на доброе отношение Натана Моисеевича к своей невестке повлияло ещё и то, что был он человеком прогрессивных взглядов – дружил с графом Львом Толстым и с художником Николаем Гё.
Когда Гё работал над очередным сюжетом из Библейского цикла, обязательно звал Натана Шварца в гости, чтобы тот высказал своё мнение о новой картине. И даже подарил один из этюдов – голову апостола Павла. К сожалению, во время еврейского погрома этот этюд пропал.
А Льва Николаевича Толстого Натан Шварц уважал за особое отношение к евреям, которое он высказал в одной из своих статей, называя их «святым существом», «первооткрывателем культуры и свободы», «символом гражданской и религиозной терпимости», в также «олицетворением вечности».

…Восторженный возглас Евы прервал грустные размышления Нины Андреевны:
– Как красиво!
И действительно – букет, составленный бабушкой из садовых цветов, был великолепен!
Алые и белые гвоздики, которые так любил Матвей Натанович, вместе с тугими головками жёлтых и оранжевых тюльпанов, по соседству с махровыми флоксами – от розовых до фиолетовых – составляли букет, наполненный свежестью июньского утра. Загляденье и только!
Бабушка поставила цветы в небольшое ведёрко с водой. А Ева их сфотографировала.
– Умылись? – спросила она внуков. – Тогда завтракать!
Пили парное молоко из глиняных чашек, ели свежий творог, политый густой сметаной и посыпанный сахарным песком.
На плите шумел большой чайник, тренькая крышкой, из носика которого, фырча, вырывался пар, словно из паровозной трубы. Нина Андреевна налила всем чай.
Как только она поставила на стол сахарницу, варенье и мед, на веранде объявились пчёлы. С монотонным жужжаньем они перелетали от цветов к сладостям, от сладостей к цветам, не в состоянии выбрать, на что же им присесть.
– Ззза ззздорово жжживём!.. – радостно жужжали они.
– Кыш! Вон отсюда! – стал их отгонять Лёвка.
– Не гони, пусть полакомятся, – одёрнула его бабушка Нина. – Это наши пчёлы, с поселковой пасеки!..  – И спросила у детей: – Ну, что наелись?
– И напились! – ответили дети.
– Тогда, вперёд! До кладбища путь неблизкий.
– Конечно, не близкий, – тут же пошутил Лёвка, – если жить долго…
Бабушка Нина рассмеялась, погладила внука по бритому затылку и подумала, что по части юмора он пошёл в деда Матвея – тот тоже любил и умел шутить.

...Однажды, в 1922 году, когда они получали продукты по карточкам, в очереди прошёл слух, что продуктов на всех не хватит. А дома лежал с тяжелейшей ангиной их одиннадцатилетний Лёня, и нужно было обязательно достать молоко. Тогда Матвей изобразил из себя хромого, у которого непрерывно дёргалась голова и рука, и который, вдобавок к этому, заикался. Он стал требовать у продавцов отоварить его без очереди, так как является: «ка-ка-ка-а-антуженым ка-ка-ка-ваа-а-леристом иг…иг…и героем Гра-гра-гражданской войны…». К удивлению его и Нины Андреевны, недовольства со стороны очереди не было, даже документами никто не поинтересовался. И только дома Шварцы подумали о том, что могло произойти, если бы документ о контузии всё же потребовали – в то время за такие шутки могли запросто поставить «к стенке»...

...Позавтракав, дети сбегали посмотреть на котят. Те уже чуть подросли, а их «мотыльковые крылышки» стали теперь похожи на крылья бабочки. Ева сфографировала их ещё раз.
– Интересно, когда крылья вырастут, какие они будут в размахе?
– Как у голубей, – логично заметил Лёвка. – Если только их отец ; какой-нибудь голубь с дяди Колиной голубятни. А если их отец ворон, или сокол?..
– Ладно, – ответила Ева, – чего гадать? Вот вырастут, тогда и увидим.
– Дети, уходим! – объявила им с веранды бабушка. Она уже достала букет из ведра и, обернув стебли мокрым полотенцем, положила в корзину, что предназначалась для сбора земляники, которой в этом году высыпало видимо-невидимо. Правда, старики говорили, что её обилие означает кровь и несчастья. Но разве можно было им верить, пробуя лесную ягоду на вкус? Её аромат перебивал все плохие мысли и древние приметы.
Бабушка заперла дом и положила ключ в будку к Вулкану.
Лёвка, как единственный в доме мужчина, взялся нести плетёную корзинку. Кроме букета, в ней ещё лежала пустая банка, чтобы на месте наполнить её водой из лесного ручья, бегущего рядом с поселковым кладбищем, и поставить цветы на могилу дедушки.
Сперва дорога шла вдоль околицы, где стояла сгоревшая от удара молнии старая ветряная мельница, затем, миновав конюшни, дорога шла по ромашковому лугу и, попетляв в лесу, выходила к реке, на берегу которой находилось старое кладбище.
Сгоревшая мельница, к которой они подошли, напоминала сказочного дракона с обугленными крыльями, торчащими в разные стороны.
– Вот что осталось бы от дома тётя Раи, – назидательно предположил Лёвка, – не прибей Юрий молниеотвод. – И тут же стал фантазировать дальше: – А если бы огонь перекинулся на наш дом?.. 
– Типун тебе на язык! – прервала его баба Нина. – Что за дурацкие фантазии?
Подходя к конюшням, они ещё издали заметили большую толпу из цыган и поселковых жителей, окружившую милицейский «Харлей-Дэвидсон». В коляске-«люльке» для задержанных сидел молодой смуглый цыган по имени Марко. В толпе слышался возмущённый шум жителей посёлка:
– В тюрьму его!
– Только пусть лошадей сначала вернёт!
– Не уводил он их! – пытался заступиться за Марко старый вожак Ион. – Зачем нам чужие лошади, если свои есть!
Его слова вызвали вокруг громкий смех.
– Что случилось, соседки? – спросила бабушка Нина у нескольких женщин, живущих с ней на одной улице.
– Вот тот молодой, что в «люльке», украл Тучку с жеребёнком, – сказала одна соседка.
– А кто это видел? – поинтересовалась Нина Андреевна.
– Егерь Игнат, – ответила вторая. – Он и сообщил в милицию.
– А лошадей вернули? – спросила бабушка.
– Держи карман пошире! – усмехнулась первая соседка. – Видать, успели продать. 
– Как же он их смог украсть, – не поняла бабушка Нина, – если на конюшне дед Митяй сторожил? Да ещё на пару с Грозным! А это вам не пудель какой-нибудь, а волкодав!
– Ты, Андреевна, как вчера родилась! – удивилась первая соседка. – Цыгане – народ, сама знаешь… Где что не так лежит – поминай, как звали!
Поселковый милиционер Кривошеев, собрав свидетельские показания, обратился к стоящим в стороне цыганам:
– Мой вам совет, граждане, – сказал он им, – снимайтесь отсель побыстрее да ступайте, куда глаза глядят! Места на земле много, так что идите подальше от нашего посёлка! Ещё вас увижу – привлеку к ответственности!
Он сел за руль мотоцикла.
– А как же Марко? – заволновались цыгане.
– Куда везёшь его, начальник? – спросил вожак табора.
– В районный отдел милиции, – ответил Кривошеев.
– Не виноват он.
– Там разберёмся.
Одна из молодых цыганок – совсем ещё девчонка – пронзительно зарыдала.
– На дар, Зара! – крикнул ей Марко. – Джиде яваса – на мераса!
– Что он сказал? – спросил Кривошеев у цыган.
– Сказал: «Не бойся, живы будем – не помрём!» – ответил Ион.
– Кто она ему?
– Жена.
Милиционер Кривошеев ничего на это не сказал, а молча завёл мотоцикл и повёз подозреваемого в отделение милиции. Его жена Зара тут же упала на землю, закрыв глаза. Её окружили остальные цыганки и стали шумно приводить в чувство.
– Раньше плакать нужно было, – прокомментировала первая соседка.
– Да уж, – добавила вторая, – слезами горю не поможешь.
– Всё равно её жалко, – сказала Нина Андреевна. 
– Ещё б не жалко! – покачала головой третья. – Она ведь ребёночка ждёт…
Бабушка Нина взяла детей за руки, и они пошли дальше вдоль околицы, в сторону ромашкового луга.
Шли молча, пока конюшня не скрылась из виду.
– И всё-таки не могу понять, – сказала бабушка то ли себе, то ли детям, – как это Грозный не услышал вора? Быть такого не может!
– Ты думаешь, дед Митяй врёт? – спросила Ева.
– Не нам судить, – строго ответила бабушка. – И уж тем более, детям о взрослых… Надеюсь, милиция сама во всём разберётся… А мы должны скорее закончить свои дела, чтобы вернуться домой к обеду. Мне ещё второе готовить… – И она ускорила шаг.
– Ба Нин! – обратился Лёвка к бабушке.
– Ну?..
– А кладбище  – это от слова «клад»? 
– Да.
– Значит, там закопаны клады?
Ева рассмеялась.
– Не клады, а умершие люди, – ответила бабушка Нина.
– Тогда почему «кладбище», а не «людбище»? – спросил Лёвка.
Ева рассмеялась ещё громче.
– Не понимаю, что тут смешного, – одёрнула её бабушка. – Брат интересуется этимологией слова.
– Чем я интересуюсь? – переспросил Лёвка. – Эти…мологией? А что это?
– Это наука, которая изучает историю каждого слова, – стала объяснять ему бабушка Нина. – К примеру, «кладом» когда-то называли ещё и сокровища…
– А при чём тут умершие люди?! – не поняла Ева. 
– Потому что каждый человек при жизни – «дар Божий»! Сокровище! Драгоценность! – сказала бабушка. – Любой из нас неповторим и ценен! Он клад Природы. Вот почему – «кладбище»! Впрочем, кладбище называют ещё «погостом».
– От слова «гость»? – догадалась Ева.
– Не хотел бы я там погостить, – добавил Лёвка.
– Когда-то давным-давно на Руси, – продолжила объяснять бабушка Нина, – «погостом» называли какой-нибудь населённый пункт – деревню или город. А всех, кто останавливался в нём, стали звать «гостями». Отсюда и пошли слова «погостить», «гостиница», «гостиный двор». И лишь совсем недавно, лет сто назад, слово «погост» стали использовать только как «кладбище», – закончила она свою мысль.
– Умная ты, ба Нина! – оценил её знания Лёвка. – Всё знаешь!
– Это мне дедушка Матвей рассказывал. Вот он, и вправду, много чего знал!..
Они шли по ромашковому полю.
Ева рвала цветы для полевого букета и нараспев читала отрывок из стихотворения поэта Апухтина «Сумасшедший», которое узнала от папы:

– …Да, васильки, васильки,
Много мелькало их в поле.
Помнишь, до самой реки
Мы их сбирали для Оли…

Олечка бросит цветок
В реку, головку наклонит…
«Папа, – кричит, – василёк
Мой поплывёт, не утонет?!»…

А Лёвка размышлял о том, что этимология – наука не совсем правильная. Ну, разве правильно назвать Пашку Жёлтикова «даром Божьим», если чуть что – он сразу же дерётся? А уж такие слова, как «сокровище» или «драгоценность» совсем не подходят к врагам Советской власти. Со скрипом Лёвка назвал бы их «кладом», но только, чур, для слова «кладбище»!
А ещё, как маленький старичок, или начинающий философ, он вдруг подумал, что через сто лет никого, из всех живущих сегодня людей, уже не будет на свете. Все умрут, и отвезут их на погост. Погостили на земле и хватит...
И не мог понять он только одного – почему русские, татары, евреи живут при жизни в одном городе, в одном дворе, доме, и даже в одной коммунальной квартире, а после смерти разъезжаются по разным местам.
Пока Лёвка философствовал, за спиной остались луг и лес, и теперь дорога выходила к реке, на берегу которой лежал старинный погост.
Неподалёку от него стояла когда-то небольшая деревенька, с десятком домов. Летом 1920 года, в Гражданскую войну, в этих местах прокатилась эпидемия сыпного тифа. Большинство жителей деревни умерли – в основном, старики и дети – остальные, похоронив своих близких, уехали отсюда навсегда. Деревню сожгла санитарная команда, именуемая «тифозной», и с той поры здесь больше никто не жил. Прошли годы. Пожарище заросло высокой травой, а вокруг поднялся молодой лесок. Таким образом, лишь кладбище оказалось «живым свидетелем» того, что тут когда-то жили люди.
С приходом Советской власти, его обнесли высокой оградой, и стали хоронить на нём не только поселковых, но и жителей соседних деревень. Свободной земли вокруг было достаточно, хорони – не хочу!
Кладбище считалось общим, или «интернациональным». Лёвке нравилась такая «коммуна». Ведь после смерти, подумал он, умершие вновь увидят друг друга, обрадуются встрече, обнимутся, как бывшие соседи, и заживут на Небесах снова вместе, как тогда, когда были живыми. Об этом им с Евкой рассказывала по вечерам бабушка Нина, которая вопрки советской пропаганде верила в Бога.
Она просунула руку через прутья калитки и отбросила засов. Лёвка толкнул калитку от себя, та медленно, с неприятным скрипом ржавых петель, отворилась.
Кладбище было небольшое и аккуратное, с витыми оградками и посыпанными песком дорожками.
В глубине погоста находились могилы, на которых стояли кресты. Но уже ближе к входу крестов не было, о чём с полной уверенностью можно было сказать, что здесь лежат советские покойники.
Могила дедушки Матвея находилась почти в центре кладбища. На ней стоял гранитный камень с овальным фотопортретом. На снимке дедушка был молодым, не к месту смеющимся, в пенсне и с небольшой бородкой и усами, очень похожий на писателя Чехова.
Под портретом была высечена надпись:

ШВАРЦ
Матвей Натанович
1884 – 1928

Ниже была эпитафия, что когда-то сам же и придумал:

Здесь лежит Тот,
который не нашёл Своё место в жизни.
Но это не значит,
что Он нашёл его Здесь,
а уж Там, тем более…

Спустя много лет после его смерти, Нина Андреевна случайно нашла на чердаке, в большом сундуке толстую папку, полную стихов. Оказалось, что её муж всю жизнь сочинял стихи и никому не выдал своей тайны, даже ей. Стихи были смешные и печальные. «Фантазии о Жизни, Смерти и Любви…» – было написано на папке. Вечные темы совсем не вечной жизни… Воспоминания прошлых лет, как фото в семейном альбоме…

«Когда заглянут гости в дом
На рюмочку портвейна –
Не торопитесь им альбом
Показывать семейный.

В нём больше мёртвых, чем живых,
На снимках пожелтевших –
Черты знакомых и родных,
Навеки улетевших.

Веранда. Дачное крыльцо.
Дым от еловых шишек.
И бабки юное лицо
Среди толпы мальчишек.

Уже не разглядеть глаза,
Подёрнутые дымкой
И не расслышать голоса
С надорванного снимка...

Они растаяли вдали
Со звуками романса,
И вот теперь среди пыли
Лежат под слоем глянца.

Но, приглашенным в дом гостям –
Скучны пустые грёзы.
Чужая жизнь. Ненужный хлам.
Случайные вопросы.

Что им до бабкиных страстей
Среди былого смеха,
Среди холодных тополей
И канувшего эха?..

Там, за окном – морозный дух.
И словно в перекличке:
То – снег летит, то – лёгкий пух
Знакомой фотоптички.

Они засыплют двор и дом,
И вырастут сугробы...
Вот и захлопнулся альбом,
Как будто крышка гроба...»

Все стихи были набраны типографским шрифтом и отпечатаны в единственном экземпляре.
Могила Матвея Натановича лежала, засыпанная прошлогодними листьями, и Нина Андреевна, устыдясь внуков, отругала себя за то, что не была здесь с конца прошлого года. Да, работала без выходных, работала с утра и допоздна, но, даже уйдя на пенсию, она не спешила сюда прийти. Не раз и не два оправдывала себя, что ходить на кладбище нужно лишь в День рождения и на День Памяти. Ну, ещё, может быть, в день их свадьбы. Но всякий раз бранила себя, и… не приходила. И только недавно призналась самой себе, что не приходила сюда не потому, что не хотела, а оттого, что каждый её приход был мучителен для неё, особенно когда его взгляд с фотографии на памятнике встречался с её взглядом, обжигая надолго и сердце, и душу. Потому что так, как они любили друг друга, мало кто любил. Недаром оставшись вдовой, она больше не вышла замуж, была слепа и глуха ко всем намёкам со стороны ухажёров, к их пылким речам, к их манящим нежным взглядам. И только ночью, засыпая в удушливом одиночестве, шептала его имя: «Матвеюшка, Матвей…», плакала и шептала, шептала и плакала…
Нина Андреевна принялась вычищать могилу от прелых листьев. Ева бросилась ей помогать, и вскоре огороженный от живого мира прямоугольник за железной оградой, под которой лежал Матвей Натанович, сиял чистотой. Лёвка протёр от пыли могильный камень с фотографией деда.
– Ба Нин! – сказал он. – А, правда, что дедушка сочинял стихи?
– Правда.
– Я тоже хочу, как он! – признался Лёвка.
– Ты уже давно всё сочиняешь, – ехидно заметила Ева. – «Сочинитель»!
– Если Бог дал тебе этот Дар, – ответила бабушка, – то большего и желать нечего! Хотя Ева права: ты уже давно стал сочинителем разных историй.
– Но все называют меня вруном и обманщиком! – с обидой ответил Лёвка и с вызовом посмотрел на сестру.
– Это неправда, – заверила его бабушка. – Ты – сказочник. А сказочник всегда фантазёр.
– Слышала? – спросил он у Евы и показал ей кончик языка.
Ева на это только рассмеялась – она любила Лёвку и прощала ему почти всё.
Потом Нина Андреевна сходила с детьми к ручью, из которого набрали воды в банку, чтобы поставить в неё садовый букет.
Когда работа была закончена, они немного задержались у могилы деда.
– До свиданья, мой дорогой… – тихо сказала ему баба Нина. – Даю честное слово, что теперь буду приходить к тебе чаще.
Ева незаметно сфотографировала бабушку у могильной ограды.
– Ба Нин! А он тебя слышит? – спросил Лёвка.
– Конечно, слышит, – ответила бабушка. – Любящие души не расстаются никогда!..
Теперь, когда их корзина опустела, в неё можно было собирать землянику.
– Я знаю одну волшебную поляну, – таинственно сказала бабушка Нина. – Даже не одну, а целых три… Так что, земляникой мы обеспечены. – Она огляделась вокруг и сказала привычным командирским тоном: – За мной!

…Поляна, куда привела детей Нина Андреевна, была и впрямь волшебной – земляники было столько, что ступать нужно было осторожно, чтобы не раздавить сандалиями лесное чудо.
Часу не прошло, как и поляна не опустела, и корзина до половины наполнилась ягодами.
– Устали? – спросила бабушка.
– Ещё как! – воскликнули дети.
От непривычки болела спина, пальцы были красны земляничным соком, а рот полон ягодного аромата.
– Тогда – домой, – сказала баба Нина и посмотрела на стрелки ручных золотых часов. – Время обеда!
И они отправились в обратный путь. Но не успели даже углубиться в чащу, как откуда-то раздалось тревожное конское ржание.
– Слышали?.. – остановилась бабушка.
– Слышали! – вслед за ней остановились и внуки.
– А если это Тучка… – сказал Лёвка.
И тут же, в подтверждение его слов, раздался ещё один голос – тонкий и жалобный, как у ребёнка.
– Молодец, Лёвка! – понизила голос бабушка. – Тучка и есть… А это её жеребёнок Град... – И прижав указательный палец к губам, сказала почти шёпотом: – Только тихо… Чтобы ни одна травинка не зашелестела…
И они медленно пошли на конское ржание.
Учуяв приближение людей, кони тут же подали голос во всю мочь.
– Прячьтесь! – шикнула бабушка детям.
Все присели в кустах за старой елью.
Сквозь еловые ветки они увидели изгородь, за которую были привязаны похищенные лошади. За ней виднелся бревенчатый охотничий домик.
На тревожное ржание вышли двое – егерь Игнат и незнакомый солидный мужчина в белом костюме и соломенной шляпе, подмышкой у которого был новенький портфель.
– Кто там?.. – нервно поинтересовался он у егеря, стоя на крыльце и с беспокойством оглядываясь по сторонам.
Игнат повертел головой и прислушался:
– Никого…
– А чего они ржут?
– От смеха, – пошутил егерь и добавил: – Чего испугались, Пётр Андреич? Забрали нашего цыгана в милицию. Так что, бояться вам теперь нечего. Да и мне тоже. Сейчас выведем их к машине, погрузим в кузов, и – прямиком в ваш передвижной цирк! Кстати, не забудьте пригласить на представление!
– Не забуду, – буркнул неизвестный мужчина, которого Игнат назвал Петром Андреевичем.
– Вот и отлично! Пойдёмте, пересчитаем деньги и в путь!
И оба скрылись в лесном домике.
– Вот, кто лошадей украл!.. – шёпотом произнесла бабушка.
– Уйдут… – тихо сказала Ева. – Нужно, как можно быстрей, заявить в милицию…
– Не успеем… – засомневался Лёвка.
– Надо успеть!.. – возразила ему бабушка. – За мной!.. Я знаю короткий путь к шоссе…
– Зачем нам к шоссе?.. – спросила Ева.
– Там ходят машины. Попросим подвезти.
И они неслышно повернули в обратную сторону от охотничьего домика. А когда отошли на порядочное расстояние, припустились бежать со всех ног. Бабушка бежала первой, легко и молодо, и догнать её было, к удивлению детей, совсем непросто.
Вскоре деревья расступились, и они выбежали к пустому шоссе.  Ни слева, ни справа машин не было. Ни мотоциклов, ни велосипедов. Даже деревенской телеги.
– Что делать? Ведь уйдут! – уже не на шутку забеспокоилась баба Нина.
И тут вдалеке раздалось тарахтенье. Оно становилось всё чётче и громче.
– Танк! – сказал Лёвка.
И ошибся. Из-за поворота вынырнул трактор.
– Ни с места! – отдала приказ детям бабушка, а сама бросилась ему наперерез. – Стой! – закричала она трактористу, маша руками, как ветряная мельница. – Остановись!
Тракторист – совсем молодой парень – от неожиданности попробовал объехать Нину Андреевну слева, но она поняла этот маневр и, рванувшись в сторону, вновь встала на его пути. Тракторист повернул вправо, но бабушка опять не дала ему проходу. В конце концов, трактор заглох посреди дороги и остановился.
– Эй! Вы чего?! – крикнул ей парень из открытого окна. – Старый человек, а балуетесь?! Сейчас милицию вызову!
– Я не старая! – с вызовом ответила ему баба Нина, подбоченившись. – А в милицию нам как раз и нужно!
– А чего случилось? – спросил тракторист уже другим тоном.
– Лошадей поселковых увели, а мы нашли воров. И если не успеем сообщить, куда следует, только их и видели!
Тракторист снял кепку, вытер ею лицо и шею, вновь надел и сказал:
– Ладно, влезайте!
– Дети, за мной! – крикнула бабушка Лёвке и Еве и на глазах ошарашенного тракториста, все втроём влезли в кабину.
Мотор взревел и трактор понёсся на всех парах в Лесной посёлок. Спустя четверть часа он уже подъезжал прямёхонько к отделению милиции.
На крыльце показался участковый Кривошеев.
– Это ещё что такое?! Неприятностей захотел?! – закричал он трактористу, но увидев бабушку Нину с детьми, очень удивился: – Нина Андреевна! Вы чего?..
Бабушка Нина по-молодому спрыгнула с подножки на землю:
– Всё в порядке, товарищ Кривошеев. Похититель найден. И не один!
– Какой похититель?.. – не понял участковый.
– Лошадиный, – ответила бабушка. – Мы нашли настоящих конокрадов.
– Ну-ка, ну-ка… – с недоверием произнёс милиционер. – Давайте-ка всё по порядку!
– У меня как раз всё в порядке, – ответила бабушка. – Это у вас непорядок, товарищ Кривошеев!
– То есть?.. – опешил милиционер.
– А то, что задержанного вами цыгана придётся отпустить.
И рассказала ему всё, что они только что увидели и услышали в лесу.
– Значит, говорите, директор передвижного цирка? – записывал Кривошеев.
– Он самый, – кивнула Нина Андреевна.
– Пётр Андреевич?
– Пётр Андреевич.
– А фамилию знаете?
– Может быть, вам ещё адрес его сообщить и количество детей? – ехидно спросила бабушка. – Вы с егерем поговорите – он вам на все ваши вопросы и ответит. И вообще ответит за всё!
– Ну, спасибо за информацию, – поблагодарил её участковый. – И вам, товарищ, лично от меня благодарность! – кивнул он трактористу. – Как поймаем похитителей – непременно доложу о вашем благородном поступке председателю совхоза!
Затем Кривошеев вывел из сарая мотоцикл «Харли-Дэвидсон» и сел в седло.
– А как же цыган Марко? – удивилась бабушка. – Его ведь жена ждёт. Убивается, небось, от несправедливости!..
– Как только арестую воров – тут же Марко и выпущу.
Участковый взвёл мотор и помчался ловить конокрадов.
 
…Когда бабушка с детьми вернулись домой, все вспомнили о корзине с земляникой, забытой у охотничьего домика.
– Не пропадёт, – успокоила детей бабушка. – У нас ведь остались ещё не собранными две волшебные поляны. Вот завтра и продолжим.
Тем же вечером они с радостью узнали, что настоящие конокрады арестованы, а цыган Марко выпущен на свободу. А ещё в тот же вечер бабушка определила, кто из котят мальчик, а кто девочка.


21 июня.

Снова пришла суббота.
Но в дни каникул, что суббота, что понедельник – значения не имеет. Тем более, в Лесном посёлке не было ни одного верующего еврея. И вообще, после Матвея Натановича евреев здесь больше не было, если не считать полукровок Еву и Лёвку.
Во второй половине дня, после второго похода за земляникой, когда нашли забытую в лесу корзину и доверху наполнили её ягодой, бабушка решила сварить варенье на зиму и попросила Еву помочь.
Варили на плите в медном тазу на медленном огне, помешивая длинной деревянной ложкой розовую пенистую шапку.
Земляничный аромат навис над всем двором и, казалось, что земляникой пропахнет весь Лесной посёлок, все деревья и даже облака. И полетят они в сторону Зуева, и выпадет из облаков земляничный дождик,  и каждый в городе улыбнётся и скажет: «Знаем-знаем!.. Это бабушка Нина варит варенье!..»
– Эге-ге-гей! – раздался с небес знакомый голос. – Ну, кто бы сомневался! Конечно же, бабушка Нина варит варенье!
– Яник прилетел! – радостно крикнул Лёвка.
Ева едва успела сфотографировать его в полёте, верхом на козе, как Тася уже приземлилась в их дворе.
– Милости просим! – сказала небесному гостю Нина Андреевна. – Ну, ты прямо, как чувствуешь!
И это было действительно так, из года в год: стоило ей лишь зажечь огонь под медным тазом, полным ароматных ягод, как тут же прилетал в гости городской шут, и не улетал, пока его не напоят чаем со свежим вареньем.
Пёс Вулкан лениво вышел из будки.
– С лёгкой посадкой! – сказал он Тасе.
– Спасибо, – ответила коза Вулкану.
– Как в городе? Всё ли в порядке? – спрашивал он её каждый раз, сам ни разу не побывав в Зуеве. Вулкан родился здесь, в посёлке, но считал своим долгом, как воспитанный пёс, поинтересоваться о городских событиях.
– Всё хорошо, – успокоила его Тася. – Надеюсь, и у вас всё хорошо?
– Лучше не бывает, – отвечал Вулкан.
Обменявшись, таким образом, несколькими фразами с козой, он возвращался в будку, волоча за собой цепь.
– Какие новости в посёлке? – поинтересовался Янкель у детей.
– Вагон и маленькая тележка, – ответили они и рассказали о пожаре на мельнице, о ссоре с Пашкой Жёлтиковым, о похищении лошадей и наказании конокрадов, а ещё о том, как упал с крыши сосед Юрий и, конечно же, о летающих котятах.
Янкель очень удивился их рождению – он-то думал, что единственное на свете чудо – это его летающая коза Тася, а оказалось, что есть ещё и крылатые котята.
Рассмотрев их, Янкель спросил:
– Как же вы их назвали?
– Пока никак, – ответила Ева.
– Почему? – удивился Янкель.
– Тебя ждали, – пошутил Лёвка.
– Вот спасибо! Тогда давайте придумывать имена!
– Тут и думать нечего! – сказал Лёвка. – Летающих котят нужно назвать именами птиц.
– Здорово! – воскликнула Ева. – Отличная мысль!
– Вы думаете?… – с сомнением произнёс Янкель. – Ну, и как бы ты их назвал?.. – спросил он у Лёвки.
– Девочку Сойкой, – сказал Лёвка.
– А мальчика? 
– Голубем!
– Тогда уж лучше не Голубь, а Голуб! – поправил его Янкель.
– Почему Голуб? – не понял Лёвка.
– Потому что Голуб – еврейская фамилия.
– А при чём тут еврейская фамилия? – спросила Ева.
– Даже очень при чём! – ответил Янкель, как само собой разумеющееся. – Ведь все котята евреи по матери.
– Ты хочешь сказать, что наша Айка еврейка?! – удивилась Ева ещё больше.
– А кто же ещё?! Если кошка родилась в еврейской семье – то кто она, по-вашему? Китаянка? – рассмешил детей Янкель. – А раз так, то и девочку нужно назвать еврейским именем. И не Сойка, а Сонька. Вот! Сонька и Голуб – отличная парочка получилась!.. 
Он обвёл глазами детей и увидел расстроенный взгляд Лёвки.
– Не нравится? – спросил его Янкель.
– Не очень, – честно признался Лёвка. – Птичьи имена для летающих котят были бы в самый раз.
– Ну, что ж, я не настаиваю, – великодушно ответил Янкель. – Только советую подыскать имена голубиные, раз их папаша… – он «глубокомысленно» хмыкнул, – …раз их папаша голубь! Знаешь, сколько пород у голубей? Полсотни, не меньше!
– А если их отец сокол или попугай? – спросила Ева. – Как тогда?
– М-да! Проблема! – задумался Янкель. – Ну, тогда только один выход! Назвать каждого тем именем, которое соответствует его характеру. Например, этого франта… – он показал на крылатого котёнка, – …я бы назвал Щёголем. А девчонку Чайкой. На этот раз нет возражений?..
– Нет! – ответил повеселевший Лёвка.
– Отлично! – сказал Янкель. – Кстати, имя Чайка есть в названии пород голубей… – И он стал перечислять: – Чайка московская, ржевская, немецкая, китайская, красночистая, польская… Вот их сколько!.. – Янкель перевёл дыхание.  – Ура!..
Тут и чайник вскипел.
И все стали пили чай, с только что сваренным земляничным вареньем. Это было так необычно – горячее варенье! Янкель попросил у бабушки Нины положить ему на блюдце как можно больше розовой пены, которую он очень любил.
– О ваших руках, Нина Андреевна, нужно писать поэмы! – торжественно сказал он. – В следующий раз, когда я буду в гостях у Пушкина, непременно подам ему эту идею!
– Ах, какой же ты, Яник, льстец! – весело рассмеялась бабушка. – То же самое ты говорил и Берте Ильиничне!
– А я не отказываюсь. Говорил и скажу ещё! У вас обеих золотые руки! Как и у Арины Родионовны! А вот у меня, к сожалению, они растут не из того места.
– А из какого? – задал провокационный вопрос Лёвка, заранее зная на него неприличный ответ.
– Ой! Не за столом будь сказано! – ответил Янкель, и все рассмеялись.
После чая Ева позвала всех отправиться на реку купаться. Но бабушка предложила куда лучший вариант – пойти до утра в ночное. Разжечь костёр на берегу Искры, напечь картошки, потом петь песни и рассказывать друг другу «страшные» истории. Бабушка Нина была по натуре «юным ленинцем», то есть настоящей пионеркой, и всегда говорила, что старость «не её профсоюз».
Когда наступил летний вечер, и лёгкие облака окрасились закатом, все вещи были уже собраны для ночёвки у реки. С собой взяли несколько покрывал, чтобы сидеть не на песке, и две корзинки – одну с провизией, включая сырую картошку, другую с посудой – не пить же воду из ладоней. А ещё захватили сумку с трусами для купания и тёплыми свитерами – лето летом, но ночи у реки даже в июне бывали прохладными. Кроме того, не забыли перочинный нож, спички, фонарик, подаренный бабушкой Ниной, надувной мяч и коробку с домино – вдруг будет скучно! – хотя, если вспомнить прошлые посиделки у костра, то скучно никому не было.
Всю поклажу взвалили на спину козе Тасе и направились на реку.
Лёвка шёл впереди и пел песню из фильма «Волга-Волга»:

– Я моряк, бывал повсюду,
Видел сотни разных рек.
Никогда я врать не буду,
Не такой я человек!

За Лёвкой шла коза Тася, беспрерывно что-то жуя, словно Янкель вечно морил её голодом. Вот и сейчас она то и дело срывала на ходу листья лопуха. За козой шли бабушка с Евой. Замыкал весёлую компанию Янкель-Сирота, аккомпанируя Лёвке на скрипке.

– Да, да, да! Я врать не буду,
Не такой я человек!

– подпевал он Лёвке.
Придя к реке, все сделали привал на крутом берегу – от него к воде сбегала узкая дорожка. Сверху было хорошо видно всё вокруг – леса, луга, посёлок.
Место, где они остановились, служило всем поселковой «лесной гостиной». Здесь можно было отдохнуть с друзьями или всей семьёй. В стороне лежали поленья для костра. Негласное правило гласило: «отдохнул – заготовь дрова другому». И каждый, уходя домой, оставлял для другого новую поленницу.
Янкель отдал приказ детям набрать сухого топлива для розжига – хвороста и мха, а также «паутинок» – не самых настоящих, а тонких веточек, торчащих внизу на стволах деревьев, сам же принялся сооружать костёр.
Из всех существующих на свете конструкций, он выбрал наиболее простую: на толстое бревно уложил одним концом ряд поленьев, словно выстроил новую городошную фигуру. Эту конструкцию Янкель называл «таёжной», хотя сам в тайге никогда не бывал. И когда дети принесли «сухого топлива», затолкал его под полое пространство от поленьев, лежащих углом, и запалил огонь.   
То ли вечер был тёплый, то ли дрова были сухие – не прошло и минуты, как они уже громко потрескивали в ярком пламени.
Над костром среди огневых искр носились любопытные мотыльки, обжигая свои прозрачные крылья, похожие на крылышки родившихся котят.
Пространство вокруг костра стало по-домашнему уютным – настоящая «лесная гостиная», где хотелось отдохнуть после трудового дня. Но за гранью этого тёплого пространства краски вечера как-то сразу почернели и, казалось, что всего в десяти метрах живёт Беспросветная Мгла. Даже глядеть туда было страшновато. Только Лёвка веселился вовсю. А может быть, под этим весельем он просто скрывал свой страх.
– Сейчас из темноты-ы-ы… – низким голосом загудел Лёвка, – выйдет леший на липовой ноге-е-е… и заберёт Еву с собою в ле-е-ес!... – И громко завыл: – Ууууууу!..
– Перестань! – не на шутку испугалась Ева.
Лёвка захохотал.
– Не зови лихо, пока оно тихо… – посоветовал Янкель.
– Так ведь я шучу, – ответил Лёвка. – Уже и пошутить нельзя!..
И тут же после его слов в темноте чащи затрещал сухой валежник.
– Это ещё кто там?.. – тихо спросила бабушка, вглядываясь в ночные деревья.
Ева в испуге округлила свои большие карие глаза.
– Наверное, леший… – тихо ответил Лёвка, испугавшись сам.
Янкель встал во весь рост и взял в руки толстую палку, чтобы, если придётся, защитить детей.
Треск валежника становился всё громче.
– Эй, кто идёт?! – крикнул в темноту Янкель.
Все замерли.
– Это мы! – раздались из темноты два детских голоса.
В тёплом кругу костра появились брат и сестра Жёлтиковы. В руках Паши было две авоськи – одна с огурцами и помидорами, другая с яблоками.
– А мы вас по костру нашли! – радостно объявила Любочка. – Тётя Рая сказала, что вы пошли в ночное.
– А вас отпустили или сами пришли? – строго допросила их бабушка Нина.
– Папка разрешил, – ответила Любочка.
Паша положил авоськи у костра.
– С нашего сада и огорода… – по-хозяйски сказал он. – Угощайтесь…
Янкель отбросил палку.
– Спасибо! Печёные яблоки это дело, – сказал он. – Когда-то меня научил их печь Исаак Ньютон.
И этому факту никто не удивился.
– А ты, значит, пришёл мириться? – спросил он у Паши напрямик, зная об их ссоре с Лёвкой.
– Ага… – смущённо ответил тот.
– Мир – дело хорошее, – согласился Янкель. – Что ж, милости просим к нашему костру!
Паша протянул руку Лёвке, а Лёвка Паше, и они зацепились средними пальцами.
– Мири-мири навсегда, кто поссорится – балда! – прочла нужные стихи Любочка, а затем «разбила» их руки.
Потом все искупались в Искре и теперь сушились у костра и пели песню:

– Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры – дети рабочих!
Близится эра светлых годов.
Клич пионеров – «Всегда будь готов!».

Огонь потихоньку становился всё меньше, превращаясь в горящие угли. Отложив скрипку в сторону, Янкель осторожно положил на них сырую картошку, а яблоки нанизал на тонкие веточки и приспособил их на бревне, поближе к жару.
– Как твои «ухи»? – тихо спросил Лёвка у Паши, чтобы никто не слышал.
Впрочем, каждый был занят своим делом – бабушка вязала маме Ане шерстяной шарф в подарок, девочки о чём-то шептались, а коза Тася с аппетитом жевала прошлогодние сосновые шишки, которых в траве было видимо-невидимо.
– Как видишь, не отвалились, – ответил Паша и тут же до них дотронулся, как будто хотел проверить – на месте ли.
– Болят? – спросил Лёвка.
– Уже нет… А ты правильно сделал, что подстригся… Я бы тоже так сделал, если б меня Кудряшкой дразнили…
– Яник, расскажи, пожалуйста, сказку, – попросила Любочка. – Только, чур, новую.
Янкель-Сирота посмотрел на Любочку, прищурил глаза, затем сел у костра по-турецки.
– Ну, слушайте!.. – сказал он. – Называется сказка «Маленький почтовик»…
И стал рассказывать…


МАЛЕНЬКИЙ ПОЧТОВИК

– Жил-был гном. И работал он в городе почтальоном.
Чтобы маленький человечек мог легко до­тя­нуться до почтовых ящиков, все горожане перевесили их пониже.
Так и шагал он от дома к дому, в дождь и в снег, зимой и летом, принося каждому разные новости – трубочисту и мороженщику, дворнику и постовому, артисту и учёному, словом, всем горожанам. И всегда радовался, когда люди получали добрые вести.
Только одной девочке, что жила в доме на углу площади, за целый месяц Маленький Почтовик не принес ни одной весточки! Каждый раз, проходя мимо, он видел в окне её вопросительный взгляд, но только виновато разводил руками. Гном знал, что девочка ждёт письмо от своего отца, который работал на Южном Полюсе Главным Исследователем, но ничем не мог ей помочь.
И вот однажды летним утром Маленький Почтовик разнёс почту, достал из сундука шубу, валенки, варежки и ушанку, сел на корабль и поплыл к Антарктическому Океану, что окружаал Южный Полюс.
Славно сверка­ли айсберги под южным солнцем! Вскоре корабль причалил к Земле Открытого Ветра. Прямо на берегу стоял дом Пингвина. Сам же хозяин ка­тал на санках двух пингвинят.
– Рад тебя видеть, братец! – обрадовался Пингвин. – Входи в мой дом!
– Некогда, – ответил гном. – Дело у меня важное. Пропал без вести Главный Исследователь – отец одной девочки. Может, тебе что-нибудь известно?
– Сейчас узнаем. – И Пингвин крикнул в океанский простор:

– Пусть на ледяном сияньи,
Словно на большом экране,
Мы увидим путь полёта
Вертолёта!..

И тут же на огромной вздыбленной льдине, как на экране, появилось изображение: вертолёт кидало из стороны в сторону, а он отчаянно боролся с вихрем. Вверх-вниз! Вправо-влево! Но вот налетел новый шквал ветра сбросил вертолет в глубокую расселину…
– Он упал в Ущелье Свистящего Ветра! – воскликнул Пингвин.
На ледяном экране показались вездеходы.
– Смотрите! – закричали пингвинята. – Его ищут спасатели!
– Только совсем в другом месте, – огорчённо произнёс Пингвин. – Ступай берегом, – сказал он гному, – и ты найдёшь его быстрее. Тут неподалёку живет мой друг Ушастый Тюлень. Он поможет тебе.
И Маленький Почтовик отправился дальше.
Трудно было ступать по глубокому снегу: то и дело он проваливался в сугробы, даже потерял одну варежку. Но всё равно упрямо шёл вперёд.
Наконец гном очутился у жилища Ушастого Тюленя. Сам Тюлень купался среди льдин.
– Ныряй ко мне!.. Уф, как жарко!
– Пингвин сказал, что ты можешь помочь, – сказал гном и рассказал ему, почему он здесь.
– Несколько дней назад, – вспомнил Тюлень, – в Ущелье Свистящего Ветра действительно попал вертолёт!.. Садись на меня. Я доставлю тебя к Снежному Буревестнику, который летает везде и знает обо всём.
Быстро плыл Ушастый Тюлень. Крепко держался на нём храбрый человечек. И вот они очутились в лагуне Сонного Ветра.
– Кто здесь? – спросил Снежный Буревестник. Его глаза были прикрыты: он отдыхал.
– Это я, сосед, – откликнулся Ушастый Тюлень.
– Какие принёс новости?
– Новость – это я! – спрыгнул Маленький Почтовик на снег. 
Снежный Буревестник, наконец-то, раскрыл свои зоркие глаза и увидел странного гостя.
– Помоги мне спуститься в Ущелье Свистящего Ветра, – попросил его гном.
– Туда попал вертолёт, – добавил Ушастый Тюлень, – а в нём Главный Исследователь, которого он ищет.
– Это, наверное, случилось в пур­гу… – вспомнил Снежный Буревестник. – Спуститься в Ущелье Свистящего Ветра нетрудно. Много раз я там бывал…
– О, неутомимая птица! – обратился к нему гном. – Помоги одной девочке найти её отца.
Снежный Буревестник широко раскрыл свои сильные крылья:
– Я готов! Для доброго дела сокращаются расстояния, а сил становится больше. Садись на меня! 
Немного времени понадобилось Буревестнику, чтобы опуститься на дно расселины, где лежал на боку упавший вертолёт. Около него на мешках с письмами сидел огорчённый Главный Исследователь – отец девочки.
– Маленький Почтовик!.. Вот так встреча! – обрадовался он, завидев городского гнома. – Хотел передать письма полярников на корабль, который плывёт на Большую Землю, и вдруг – такая неприятность! Рация здесь не работает. И как отсюда выбраться – не представляю… 
– Собирайтесь! Мы прилетели за вами! – сказал ему гном.
– На чем же мы полетим?.. – удивился учёный.  – Не на этой ли уважаемой птице? – Он кивнул на Снежного Буревестника.
– На вашем ветролёте, вот на чём! 
– К сожалению, – сказал Главный Исследователь, – при падении заело лопасти винта, так что на нём уже не взлететь.
– Ошибаетесь! – сказал гном. – Нужно только забросить всю почту обратно! Помогите же!
Отец де­воч­ки знал Маленького Почтовика, как очень ответственного гнома, поэтому без лишних слов стал ему помогать. Когда же все мешки были заброшены на борт, а Маленький Почтовик с Главным Исследователем сели в кабину, гном крикнул:

– Добрые вести!
Не лежите на месте!
Нам помогите!
Нас поднимите!..

А так как добрых вестей в почтовых мешках оказалось больше, чем плохих, случилось необыкновенное! – вертолёт стал подниматься без помощи винтов, пока, наконец, не вылетел из расселины.
– Прощайте!  – махнул им крылом Снежный Буревестник.
– Спасибо тебе! – поблагодарил его гном.
Вскоре они догнали корабль, который плыл на Большую Землю.
Папа девочки передал Капитану материалы исследований, а  Маленький Почтовик пересел на судно вместе с мешками писем. После этого лопасти винта вертолёта вновь завертелись, и Главный Исследователь уле­тел на базу. 
…Как только гном вернулся домой, он тотчас же сбросил с себя зимнюю одежду и поспешил на площадь, чтобы передать девочке письма от папы.

…– Вот и вся история! – закончил сказку Янкель.
– Это ты о нашей маме рассказал?.. – тихо спросила его Любочка. – Для нас с Пашкой?..
– Для вас, – подтвердил городской шут. – Потому что я хочу, чтобы вы не горевали. Всё будет хорошо. И скоро получите от мамы ещё не одно письмо.
Тут и картошка испеклась, и яблоки покрылись румянцем. И начался вокруг костра ночной пир. 
Звёзды висели над головой низко-низко, казалось, встанешь – и стукнешься о них макушкой.
Внезапно закуковала ночная кукушка.
Все стали считать, сколько счастливых лет она подарит каждому. Эта оказалась очень щедрая птица, потому что подарила она всем больше ста лет жизни. И так же внезапно замолчала.
– Ого! – удивился Пашка. – Столько люди не живут!..
– А может быть, это наша Куся подшутила? – спросил Лёвка.
Никто ему не успел ответить, как в темноте леса снова затрещали сухие ветки.
– Наверное, медведь… – тихо сказал Лёвка.
– Почему медведь? – спросил Пашка. – Папка говорил, что в лесу объявились волки.
Девочки прижались к бабушке, а Янкель снова потянулся за палкой. Только на это раз её конец он сунул в пылающие угли.
Но и опять опасность миновала.
Из-за кустов вышли цыгане – старый вожак Ион, а с ним – молодой цыган Марко, которого по ошибке обвинили в воровстве, со своей юной женой Зарой.
– Мир вам! – сказал Ион всем сидящим у костра.
– Доброй ночи! – Янкель быстро затоптал огневой конец палки.
– Здравствуйте! – радостно приветствовала их бабушка Нина.
– А мы к вам в гости!
– Милости просим! – сказал Янкель цыгану-вожаку.
– Хотим отблагодарить за нашего Марко, – сказал Ион и преподнёс бабушке узорчатую цыганскую шаль.
– Ну, что вы, что вы!.. – засмущалась бабушка Нина.
– А тебе она очень идёт! – улыбаясь с хитринкой, воскликнула Ева.
– Перестань! – оборвала её бабушка и обернулась к цыганам: – Не стоит, право, не стоит!
– А это вашим внукам, – сказал цыганский вожак, делая вид, будто не расслышал её слов. Он кивнул Марку, и тот положил на покрывало у костра цыганский амулет в виде монеты для Лёвки.
– А это от меня… – сказала Зара и положила рядом с подарками мужчин яркое ожерелье для Евы.
– Спасибо вам! – поблагодарила цыган бабушка. – Может быть, посидите с нами?
– Прости, хозяйка, – ответил старик. – Вещи уже собраны, лошади впряжены в кибитки, дорога ждёт. Когда-нибудь увидимся! Счастья вам и долгих лет жизни!
– А вам удачи, – пожелала бабушка.
И цыгане исчезли в темноте леса. Даже хруста валежника никто не услышал.
Девочки с интересом стали рассматривать ожерелье. Оно было сделано из разукрашенных деревянных бусинок, глиняных цветных шариков, обожжённых в огне, и переплетено разноцветным бисером.
– Смотрите, не порвите, – сказала им бабушка.
Мальчики же разглядывали в свете фонарика цыганский амулет. Внутри ромбического узора по кругу монеты, была изображена змея, лежащая на квадрате с четырьмя точками по углам. Над змеёй сияли две звезды с четырьмя лучами каждая, а между ними в кругу был вычеканен какой-то тайный знак – наверное, от колдовства, проклятий и сглаза.
– Добрые дела всегда отзываются добром, – сказал Янкель, зазвенев своим колокольчиком.
После его слов глаза у детей стали слипаться.
– Ложитесь поближе к костру, – сказал он им, и спустя минуту-другую, они уже видели сны под тёплыми свитерами.
– Скоро утро, – тихо сказал Янкель бабушке. – Нам с Тасей пора возвращаться в город. Спасибо за варенье!
– Прилетай ещё на чай!
– Обязательно прилечу! На будущий год! – пообещал Янкель-Сирота и взмыл на козе в предрассветное небо.
Раннее солнце нового утра медленно поднималось из-за леса, румяня облака и заглядываясь на себя в реку. Начинался двадцать второй день июня…
Дети крепко спали.
А бабушка Нина сидела у догорающих углей, шепча стихи дедушки Матвея:

– …И вот опять горят костры,
И ночью запахи остры.
А ветер пламя раздувает.
А ветер пламя развевает,
Как разноцветные плащи.

Прости меня, молю, прости!
За все сомненья, неудачи –
Ведь я удачником не слыл.
Прости, что каждый день чудачил.
Прости, что каждый час любил.

Прости за время злых дождей,
За время белых журавлей,
За время жёлтых городов.

…Остался пепел от костров…
 

БРОНЗОВАЯ МЕНОРА


Седьмая Свеча.
    НАЧАЛО БЕДЫ
 
Вы пролили много крови
и затеяли большие войны:
не возвести вам храма
во имя Моё.
Библия – Царств, 22:8

Война – это большое болото,
легко влезть, но трудно выбраться.
Еврейская пословица
 
Вышел немец из тумана,
Вынул ножик из кармана:
– Буду резать, буду бить!
Всё равно тебе водить.
Довоенная детская считалка


,,,Раннее летнее утро, настоянное на свежих лесных запахах и прогретое солнцем, разлилось по всей земле.
Неистово на все лады свиристели птицы, словно соревнуясь друг с другом – кто звонче и напевней исполнит свои импровизации.
У берега реки, среди кустов калины и боярышника, среди ора краснопузых лягушек-жерлянок были слышны разливные трели и раскатистый свист соловья – ещё неделя-другая, и к июлю голос его умолкнет до следующего лета.
Где-то на болоте со стороны кладбища, монотонно кричали коростели и надрывно звали друг друга.
Из чащи леса слышалась барабанная дробь дятла.
Лёгкий, как дыхание ребёнка, ветерок пронёсся над рекой, моментально выткав похожую на узор паутинки, сверкающую на солнце зыбь, и, казалось, что это несутся наперегонки друг за другом стайки серебристых мальков, играя в чистой прозрачной воде и радуясь тёплому светлому дню.
Нина Андреевна приоткрыла глаза. Прямо над ней повисло облако, похожее на огромный неуклюжий дирижабль, который медленно плыл в сторону города.
Она посмотрела на циферблат ручных часов – на нём было ровно четыре утра. Выходит, она дремала всего полчаса.
Нина Андреевна приподнялась на локте, чтобы глянуть на детей – все они крепко спали у погасшего костра, широко разбросав руки, как могут спать только дети. Она кинула сонный взгляд на реку – на синей глади тихо плескалась и тоскливо крякала вдовая утка.
Нина Андреевна снова прилегла, пытаясь вспомнить, что же её внезапно разбудило. Ни пенье птиц, ни стук дятла, ни кряканье утки не могли помешать ей спать – за много лет она уже привыкла ко всем звукам природы. Неясная тревога обволокла сердце, заволокла разум, и веки вновь закрылись, чтобы видеть новые сны…

…Она увидела себя, плывущей по небу, в большой корзине, под брюхом дирижабля.
За ним неслышно, с неспешными взмахами крыльев, летела стая белоснежных аистов.
«Какой славный сон! – подумала во сне Нина Андреевна. – Ведь аисты – к рождению детей…».
И тут же во сне вспомнила о том, что у них с соседкой Раисой, на границе их двух участков, есть аистиное гнездо, куда каждую весну прилетают эти большие благородные птицы.
Внезапно в её сне загрохотал гром, небо стало алым, как на закате, подул сильный ветер, ударила молния. На землю обрушился чёрный ливень, в один миг перекрасив аистов. И вот уже не они, а огромные чёрные вороны, с громким карканьем и хриплым хохотом набросилась на дирижабль, и, облепив его со всех сторон, стали протыкать своими сильными клювами прорезиненную оболочку.
Нина Андреевна с ужасом наблюдала, как вся поверхность дирижабля покрывается рваными дырами, с шумом выпуская наружу лёгкий газ, как оболочка его скукоживается на глазах, превращаясь в огромную тряпку, и корзина, в которой она находится, камнем летит вниз.
– Помогите! – закричала во сне Нина Андреевна, крепко держась за верёвочные стропы.
Земля стремительно приближалась. Она закрыла глаза от ужаса, ожидая смертельного удара, но внезапно услышала знакомый мужской голос:
– Нина Андревна, проснитесь! Нина Андревна!..

…Она открыла глаза и рывком села на песке. Было тяжело дышать. Рядом стоял взволнованный отец Пашки и Любочки – лесничий Макар Емельянович.
– Вы?! – удивилась Нина Андреевна.
Дети уже, как видно, давно проснулись. Выглядели все они какими-то растерянными. И Павлик, и Любочка, и Ева. Один только Лёвка ещё крепко спал.
– Который час?.. – Нина Андреевна пыталась взглянуть на свои ручные часы.
– Двенадцать сорок две, – ответил лесничий.
– Как же я заспалась! – сказала она, ещё не придя в себя от страшного сна.
– Собирайтесь, нужно ехать в посёлок.
– А что произошло?.. – тихо спросила его Нина Андреевна, всем своим существом уже предчувствуя, что случилось нечто ужасное.
– Война, – коротко ответил лесничий.
– Какая война? – не поняла Нина Андреевна. – О чём вы, Макар Емельянович? С кем война?
– С фашистской Германией. Только что выступил по радио товарищ Молотов.
– О, Господи!.. – она тихо охнула.
– Я на телеге приехал, так что доставлю вас домой.
Каждый из детей принял эту новость по-своему. Пашка сдержанно, как и подобает мужчине.
– Значит, тоже пойдёшь воевать? – спросил он отца
– Пойду, – насупил брови лесничий.
– А мама? – спросила Любочка. – Она звонила?
Отец сделал вид, что не расслышал её вопросов – ему не хотелось сейчас говорить об этом.
А Ева вдруг поняла, о чём тогда ночью шептались папа с мамой:

...«– Ты думаешь, она скоро начнётся? – спросил тревожный голос мамы.
– Быстрее, чем ты думаешь, – ответил папа. – Наверное, ближе к осени…».

О войне! Вот о чём они шептались!.. И отец в этом не ошибся, вернее, ошибся только в одном – война началась раньше…
Все стали собирать вещи и сносить их в телегу.
– Буди Лёвку, – сказала бабушка Еве: – Пора ехать…
Ева затормошила брата:
– Вставай, Лёвка, вставай!
– Отстань, не хочу! – заныл он.
– Война началась! 
Лёвка приоткрыл один глаз.
– Какая война?
– С фашистами! Только что объявили по радио.
– Сегодня же воскресенье… – сонно сказал Лёвка.
– Ну, и что с того, что воскресенье?
– Какая же может быть война в выходной день? Ведь все отдыхают… 
Макар Емельянович без слов взял Лёвку в охапку и понёс к телеге, в которую был впряжён старый конь со смешным именем Лютик. Только тогда Лёвка проснулся окончательно:
– Пустите, я сам!
Лесничий поставил его на ноги:
– Бери покрывало и неси к телеге.

…Всю дорогу в посёлок каждый молчал о своём. Все понимали, что с сегодняшнего дня всё будет по-другому, что теперь вся их жизнь будет подчинена одной только войне, но как это будет – не знал никто.
Телега въехала на главную улицу посёлка.
У Конторы столпились почти все его жители. По громкоговорителю звучал «Марш танкистов». Несколько женщин плакали. Никто не понимал, что делать, а конкретных задач из города председатель посёлка Егор Михайлович Фомин ещё не получал.
Директор поселковой школы Василий Афанасьевич разговаривал с десятиклассниками, у которых сегодня должен был быть выпускной вечер. Девочки убеждали директора разрешить его провести – ведь все проучились вместе целых десять лет, и неизвестно, когда теперь увидятся снова. А мальчики вручили ему коллективное заявление идти добровольцами на фронт:

«Мы, семнадцать выпускников школы Лесного посёлка Зуевского района, – прочёл Василий Афанасьевич, – несмотря на свой малый возраст, подаём заявление о досрочном зачислении нас в ряды доблестной Красной Армии. Обязуемся как можно быстрее научиться азам военной науки, чтобы в час грядущих испытаний защитить нашу Советскую Родину от немецко-фашистских захватчиков».

Под письмом стояли подписи всех семнадцати выпускников.
Директор был в растерянности:
– Вас же туда не пустят, ребятки!.. – убеждал он их. – Мобилизация только с пятого по восемнадцатый год рождения!
Это по закону, ; отвечали мальчики, ; а добровольцы идут на войну по доброй воле. 
В толпе все делились друг с другом внезапно возникшими проблемами: на что жить, когда мужья и отцы уйдут на войну, что будет с продуктами и с урожаем,  уезжать или оставаться в посёлке?
А по рупору всё гремели марш за маршем – один бравурней другого, словно в Кремле так и не нашлось больше слов, чтобы успокоить народ и дать ему надежду на будущее.
Увидев из окна подъехавшую телегу лесничего, на крыльцо выбежала телефонистка Настя:
– Ниночка Андревна! – крикнула она ей. – Вам из города звонят! Уже третий раз!
– Кто звонит?! Лёня?!
– Невестка!
– Стойте, Макар Емельянович! – попросила его Нина Андреевна.
Лесничий дёрнул за поводья:
– Тпру, Лютик! 
Телега остановилась недалеко у Конторы. Нина Андреевна, спрыгнув на землю, заспешила к крыльцу, но тут же обернулась и махнула рукой лесничему:
– Не ждите меня, езжайте!..
Тот кивнул и вновь дёрнул за поводья:
– Пошёл, Лютик, не задерживай!..
Телега поехала дальше.
А Нина Андреевна вбежала в Контору.
Настя протянула ей тяжёлую телефонную трубку.
– Алло! – вцепилась в неё Нина Андреевна. – Это ты, Аня?!
– Я, мама! – откликнулся голос невестки. – Лёню вызвали телеграммой в Москву!
– Он, что, сейчас уезжает?!.. – заволновалась Нина Андреевна.
– Не знаю! Поехал на вокзал получить пропуск!
– Что?! Говори громче!
– Лёня поехал за пропуском! Обещал позвонить!
– О, Господи! – стучало материнское сердце.
– Не исключено, что и меня отправят на фронт с военным госпиталем!
– Тебя тоже?!
– Ходят слухи, что госпиталь уже формируется!
– А нам как же быть?!.. – растерянно спросила Нина Андреевна. – Ты меня слышишь?!
– Слышу!.. Соберите детей, возьмите всё самое необходимое, и немедленно возвращайтесь!
– Зачем же возвращаться?!.. – искренне удивилась Нина Андреевна. – Здесь безопасней!..
– О какой безопасности вы говорите, мама?! Немцы бомбили Киев, Житомир, Севастополь! Нужно срочно эвакуироваться в Москву! Завтра же!
– В Москву?! – изумлённо спросила Нина Андреевна.
– Водовозовы обещали помочь! Лёня уже говорил с ними по телефону!
– При чём тут Водовозовы?!.. – не поняла она.
– Их, как хирургов, тоже отправляют на фронт! – стала объяснять свекрови Анна. – А это значит, что московская квартира остаётся свободной! Вы меня слышите?!
– Слышу!
– Вот и будете жить в ней с детьми!
– Я?!
– Вы с моей мамой!
– Никуда я не поеду! – запротестовала Нина Андреевна. – Почему вы всегда решаете за меня?!..
– Потому что вы часть нашей семьи! И ещё, потому что об этом просил Лёня! Тем более, он тоже будет в Москве! Всё! У меня операция! Как привезёте детей в город, вечером обо всём и поговорим!.. 
– Алло, Аня, подожди! – крикнула Нина Андреевна в трубку и по привычке в неё подула. Но там уже были слышны гудки отбоя, и она положила трубку на рычаг. – Спасибо, Настя… – сказала Нина Андреевна телефонистке и вышла из Конторы.
– «Потому что об этом просил Лёня…» – бормотала она, спускаясь с крыльца. – Знает, чем шантажировать!..
– Нин! – окликнула её соседка Рая. – Ты куда?
– В оперный театр! – огрызнулась Нина Андреевна. – Домой, куда ж ещё? У меня дети не кормлены.
– Пойдём вместе…
И они пошли, оставляя за спиной женские разговоры и бесконечные мелодии военных маршей.
В мирные дни марши казались какими-то ненастоящими, в основном, фоном к советским фильмам. Им, звучавшим с патефонных пластинок, подпевали на семейных торжествах, под их «четыре четверти» даже танцевали на танцплощадках. Но сегодня, когда объявили войну, эти марши – «киношные», «патефонные», «танцевальные» – сразу же стали великими.
– Твои-то как? – поинтересовалась Нина Андреевна. – Когда теперь свадьбу сыграете?
– Ой, не говори! – махнула рукой Раиса Михайловна. – Столько денег на продукты истратили! Что теперь делать – ума не приложу!
– А вы их на проводы съешьте! Какие проводы без угощенья?
– Думаешь, призовут Юрку?.. – осторожно спросила Раиса.
– А то нет. Вылечит ноги, сунет их в сапоги и – шагом марш!
– Жаль парня! – засопела соседка. – Никого у него нет, окромя меня да Виктории…
– А чего его жалеть?! – разозлилась Нина Андреевна. – Он ведь мужик! А твой ещё и комсомолец! Только таким, как он, Родину и защищать!
– Будто комсомольцы не люди! – обиделась Раиса Михайловна за Юрия. – Будто комсомольцев не убивают!..
– Типун тебе на язык! Мой Лёнька тоже дома отсиживаться не станет! Знаю его! Не переживай, Михална! Ещё оба героями вернутся.
Обе остановились, обнялись и заревели на всю улицу, никого не стесняясь.

…Анна наврала свекрови, что у неё сейчас операция – операция будет позже, но не сейчас – просто говорить с Ниной Андреевной вокруг да около не было ни настроения, ни смысла.
«Ах, если бы Лёня не уехал сегодня! – думала она. – Ведь не успею… Не провожу…».
– Аня! – окликнул её в коридоре главврач. – Зайди ко мне, когда освободишься.
Он стоял у своего кабинета, опираясь на палку.
– Я сейчас свободна, Михал Евсеич…
Главврач, хромая на правую ногу, подошёл к раскрытому окну и, прислонив палку к стене, присел на краешек подоконника. Анна подошла следом и встала рядом.
– Хорошее нынче лето выдалось! Благодатное… – сказал он внезапно тёплым тоном, глядя из окна на буйно цветущую зелень больничного сада.
– У вас ко мне что-нибудь срочное?.. – тактично перебила его Анна – ей было не до сантиментов.
Главврач посерьёзнел.
– Ну, да… Только что мне позвонили из областного центра. Наркомат путей сообщения готовит указание железным дорогам на формирование военно-санитарных поездов. 24 июня будет официальное сообщение, а уже на следующий день, на фронт должны выехать первые медицинские бригады. – Он глянул Анне в глаза. – Нужно составить списки инструментария, медикаментов и перевязочных материалов. Поручаю это тебе, как завотделением. 
– Грабите хирургию? – напрямик спросила его Анна.
– Почему граблю? – обиделся Михаил Евсеевич, словно ребёнок.
– Да потому что стационарных больных лечить и так нечем. Все запасы на исходе. А пополнить их, как я понимаю, теперь уже и вовсе не будет никакой возможности.
– Это приказ, Аня… – жёстко ответил главврач. – А военприказы не обсуждаются. 
Михаил Евсеевич Шапиро, как никто другой, знал силу военного приказа. Гражданскую войну он начал медбратом. В боях на Сиваше потерял левую ногу, но после госпиталя напросился и дальше воевать за Советскую власть, мстя за свою семью, погибшую в Мелитополе от рук бандитов. А уж потом, до самой победы, возможно, сам тёзка-архангел Михаэль берёг его, и когда наступил мир, помог окончить медицинские курсы, потом мединститут, а там и перед Господом Богом походатайствовал, чтобы главврачом назначил. 
– Скажите, Михал Евсеич… – осторожно начала Анна. – Вы списки медбригады видели?..
– Видел... Работай спокойно. Нет тебя в них... Только не благодари. В первую очередь, поедут холостые. А там… там поглядим…
Он встал с подоконника, взял палку.
– Списки жду к утру, – и, не оглядываясь, захромал к своему кабинету.

…Когда Нина Андреевна вернулась домой, то не узнала внуков – и Ева, и Лёвка выглядели присмиревшими и сосредоточенными, даже какими-то повзрослевшими.
Первым делом она заглянула в расписание пригородных поездов, выписанное ею ещё в прошлом году – ближайший поезд отходил в три пятнадцать.
«За два часа управимся», – подумала Нина Андреевна. 
Ехать до Зуева предстояло минут сорок, а там – пока дождёшься трамвая, пока доедешь, к пяти и прибудешь на Черноглазовскую.
Она не собиралась оставаться с ночёвкой в городе, так что заодно посмотрела часы отправления вечернего поезда обратно в Лесной посёлок. Последний уходил из города в 21-20. Так что и с Анной поговорить успеет. А о чём, собственно, говорить? Ни в какую Москву она не поедет. На ней и так целое хозяйство – куры, котята, собака, на огороде тоже дел невпроворот: то – вскопать, это – посадить. А ещё забор покрасить, окна вымыть, печь на кухне переложить – дымит, как паровоз, уже и с печником договорилась. Да и война сюда, в такую глушь, вряд ли дойдёт, думала она.
– Вы о чём с мамой говорили? – спросила Ева.
– Ни о чём, – отмахнулась бабушка. – Сейчас поедим и начнём  собираться. Яичницу есть будете?
– Куда собираться? – спросил Лёвка.
– Так будете яичницу или нет?
– Будем, – сказала Ева. – А куда собираться?
– В город, – ответила Нина Андреевна, разбивая в чашку шесть яиц.
– А зачем? – спросил Лёвка.
– Так вашей маме захотелось… – недовольно сказала бабушка и добавила через паузу: – В Москву поедете…
– В Москву?! Когда? – обрадовался Лёвка. Их единственный приезд в столицу оставил в памяти только хорошие воспоминания – они успели побывать в Детском театре и в зоопарке.
– Не знаю, – ответила бабушка, ставя на зажжённую газовую горелку сковороду и бросив на неё кусок сливочного масла, – может, прямо завтра и поедете.
– А ты? – спросила Ева.
– А я нет.
– Почему?
– Нечего мне в Москве делать.
– А нам что делать? – поинтересовался Лёвка.
– В Москве не соскучишься, – ответила бабушка, выливая из чашки на сковороду яичную болтанку.
– А может, передумаешь? – спросила Ева.
– А кто с Вулканом сидеть будет? Пушкин?
– Ну, при чём тут Пушкин, ба Нин?! – воскликнул Лёвка. – Чуть что – сразу Пушкин!
– В том-то и дело, что он ни при чём! – сказала бабушка. – У Вулкана хозяйка есть.
Услышав своё имя, Вулкан вышел из конуры, гремя цепью.
– Да и дом оставить не на кого. А ещё сад! Огород! Вон, сколько всего посадила!  Так и прёт из земли! Так и прёт!
– Тебе же одной трудно будет, – с жалостью сказала Ева. 
– Почему же одной? – Бабушка перевернула яичный блин на другой бок. – Вон, тётя Рая тоже никуда не едет. Да и полпосёлка здесь остаётся... Некуда людям больше деваться. Тут их дом!.. – то ли с упрёком, то ли с горечью прибавила она.
– А Айку возьмём с собой? – спросила Ева.
– Зачем? Ей со своими детьми и здесь хорошо. А то ещё разлетятся ваши голубки в разные стороны – ищи их потом по всему Зуеву… – Бабушка зажгла газ. – Давайте мыть руки и садиться за стол. Нам ещё вещи собирать.
– А мы на машине поедем? – спросил Лёвка.
– Ага, на самолёте. Как Ляпидевский.
– Шутишь? – не поверил Лёвка.
– А что ещё остаётся? – ответила бабушка, выкладывая на тарелки три порции яичницы.
После еды они стали собираться в Зуев. Как и просила мама, брали самое необходимое, так что обошлись без чемодана, упаковав вещи в два небольших мешка. Связав их горловинами, бабушка Нина намеревалась взвалить этот двугорбый багаж себе на плечо, как делали крестьянки на рынках. Ева не забыла захватить фотоаппарат, который ей подарила бабушка на День рождения, а вот велосипед пришлось оставить.
– Бегите попрощаться с вашими «летунами», – сказала Нина Андреевна детям.
– А когда мы сюда ещё вернёмся? – спросил Лёвка.
– Спроси что-нибудь полегче… – вздохнула бабушка.
Пока она оставляла Вулкану и Айке еду и питьё до вечера, дети заглянули под крыльцо. Там почти ничего не изменилось – кошка по-прежнему сладко дремала, а котята тыкались ей в живот.
Потом они попрощались с Вулканом, а Лёвка ещё и с Колодезным Журавлём.
Заперев дом и оставив его вместе с ключом под охрану строгого пса, Нина Андреевна с детьми отправились на железнодорожную станцию.

…Как только объявили войну, Лазарь Наумович тут же подумал: кто, если не он, сможет помочь всем родственникам эвакуироваться из города. Только у него одного были нужные связи на железной дороге, недаром он является Почётным железнодорожником НКПС – Наркомата путей сообщения. Шутка сказать! – проработать на одном месте целых двадцать два года, за что ему лично пожал руку его тёзка – Народный комиссар Лазарь Моисеевич Каганович.
Нет, Лазарь Наумович не станет ни с кем из своего семейства советоваться и каждого уговаривать. В данной ситуации лучше этого не делать. Ему вспомнилась древняя притча, когда какой-то пахарь попросил Бога послать на землю дождь, чтобы напоить водой посевы, а какая-то прачка просила Его не посылать дождя, так как сушила бельё. В конце концов, Бог сказал обоим, что когда они договорятся между собой, пусть дадут знать. Однако прошло уже много лет, а пахарь и прачка до сих пор так и не договорились.
Примерно, то же самое произошло бы и сейчас. Скажи он всем родственникам, что, завтра нужно уезжать, тут же обязательно найдутся несколько умников, – чтоб они были здоровы! – которые скажут: нет! завтра мы не можем! Одному необходимо ехать на рынок, другому приспичит сделать первую примерку у портного, а третьему нужно срочно поставить зубную коронку. Так что поедем послезавтра. А послезавтра неотложные дела уже найдуются у других.
А если день отъезда будет точно определён, то все с этим смирятся и не станут нервировать ни его, ни себя.
Именно так Лазарь Наумович и сделает. Потому что это решение единственно верное!
Конечно, было бы лучше, если б вся мишпуха (семейство) попросила его сама об этом. Поначалу он бы отказался, мотивируя тем, что уже на пенсии и что в Наркомате путей его давно забыли. Потом он бы сказал, что попробует, но не знает, получится ли. И только после того, когда все хором стали бы ему петь, что «не только получится, а получится непременно» – он бы скромно улыбнулся и пошёл делать добро.
Но времени для исполнения семейного хора не было, поэтому Лазарь Наумович поехал в районное управление НКПС по зову души.


ИСТОРИЯ ЗАМЕСТИТЕЛЯ
 
Всю жизнь Павел Тарасович Зубец был Заместителем при каком-нибудь Начальнике.
Менялись начальники часто.
Одних увольняли за глупость, других за длинный язык, третьих сажали, четвёртых расстреливали. А Зубца ни разу не тронули. Ни понизили, ни повысили. Словно родился он Заместителем сразу же, сорок лет тому назад, как только появился на свет.
Чувствовал себя в этой должности Павел Тарасович очень уютно и комфортно, даже на лице его было написано: «начальников много, а я один». А уж канцелярских тайн он хранил столько, что хватило бы их на всё ОГПУ. Да и связей Зубец имел предостаточно.
Естественно, каждый новый начальник, садясь на Канцелярский Престол, хотел он того или нет, вынужден был советоваться с Павлом Тарасовичем по любому вопросу. А глядя на начальника, советовались с Зубцом и остальные товарищи, и от этого становился Павел Тарасович в своих же глазах всё более значимой фигурой, и даже не раз себе фантазировал свой переход в Москву, в Народный Комиссариат.

…Именно к Зубцу и отправился Лазарь Наумович Утевский, надев новый костюм, в петлице пиджака которого сверкал Знак Почётного Железнодорожника – с серпом и молотом, и паровозом, летевшим в коммунизм.
Встретили товарища Утевского в его бывшем Управлении не слишком гостеприимно – в связи с началом войны количество охранников при входе увеличилось, и каждый из них долго и придирчиво рассматривал его паспорт и Почётный Знак в петлице, благодаря которому ещё вчера можно было беспрепятственно входить в это учреждение. Долго интересовались, по какому поводу он идёт к товарищу Зубцу, который очень занят и принять никого не может. И только после того, как бывший главный бухгалтер настоял, чтобы тому позвонили и сказали, что пришёл он по очень важному делу, его обыскали на предмет оружия, и, наконец, выписали пропуск, в комнату № 27.
Поднявшись на второй этаж, взмокнувший Лазарь Наумович, впервые в жизни увидел Павла Тарасовича в кителе, правда, не военном, а железнодорожном, но тоже солидном, с начищенными металлическими пуговицами и двумя фигурными карманами на груди, как на френче товарища Сталина. Зубец говорил по телефону.
Увидев своего бывшего сотрудника, Павел Тарасович молча указал ему рукой на стул у стола, не прерывая разговор.
Лазарь Наумович прошёл на цыпочках через весь кабинет и сиротливо присел на краешек стула.
– Вас понял, Вячеслав Георгиевич… Всё будет сделано! Есть!.. – Зубец договорил по телефону, нажал пальцем на рычаг и положил на него трубку. – Давай по-быстрому, Лазарь, у меня дела, – строго посмотрел он на Утевского.
И, словно в подтверждение его слов, разом зазвонили ещё два телефона. Павел Тарасович поднял обе трубки и приложил их к каждому уху:
– Зубец слушает!.. Говорите!
Узнав, кто ему звонит, он тут же ответил одновременно по двум телефонам знакомой Лазарю Наумовичу фразой:
– Перезвоните через час. У меня совещание.
И положил каждую трубку на свой рычаг.
– Ну, так что у тебя за дело такое важное? – спросил он у бывшего главного бухгалтера.
И Лазарь Наумович, не мешкая, высказал свою просьбу.
– Ничего не выйдет, – сокрушённо покачал головой Зубец, глядя на него своими честными глазами канцелярского плута, и стал объяснять, что уехать сейчас из Зуева трудно, почти невозможно. Дескать, помог бы тебе, дорогой Лазарь, от чистого сердца, но Лазаря петь не буду – уж слишком сложна ситуация. Тут уж не я командую поездами, а мной командуют военачальники. И, не дай Бог, поперёк их пойти – поставят к стенке и расстреляют по законам военного времени.
И, сделав театральную паузу, Зубец принялся шелестеть бумагами, перекладывая их с места на место, показывая, что очень занят, да ещё что-то чиркая в них карандашом для пущей убедительности. Любой случайный человек, не знавший Зубца, сразу бы поверил каждому его слову и жесту, извинился бы и на цыпочках покинул кабинет, несолоно хлебавши.
Но Лазарь Наумович съел с Зубцом не один пуд соли, поэтому хорошо знал его тактику. Первое слово у Зубца было «нет», что означало – «ничего не выйдет», или «почти невозможно». Поэтому Лазарь Наумович сказал тихим и сладким голосом:
– Там, где для других «почти невозможно», – для вас, дорогой Павел Тарасович, ничего невозможного нет!.. А я уж, в свою очередь, отблагодарю вас от имени всех моих родственников… – добавил он с нижайшим почтением.
– Смешной ты человек, Лазарь! – Зубец продолжал держать марку неподкупного человека, честного до противности. – У меня, может, у самого семья в городе остаётся, – понизил он голос, – а я ничего, ну, решительно ничего не могу для неё сделать! – И убедительно чиркнул большим пальцем по своей шее.
– Вы-то почему?! – искренне удивился Утевский.
– Да потому что сегодня на всей Железной Дороге ввели военный график движения поездов для обеспечения сугубо воинских перевозок, – строго пояснил Зубец.
– Всегда удивлялся вашей природной скромности, – продолжал улыбаться уголками губ Лазарь Наумович. – А сейчас, так ею просто восхищаюсь! И это говорите вы, для которого безвыходных положений не бывает!
– Это твои соплеменники, Лазарь, могут найти выход, если их проглотить – даже два!.. – грубо пошутил Зубец.
В ответ Лазарь Наумович вежливо рассмеялся. В другой ситуации он, конечно бы, возмутился. Как и многие «дети Моисея», Утевский считал, что ругать евреев, даже называть их «жидами», могут позволить себе только сами евреи, и обидного в этом ничего нет. Но если такое позволял себе человек другой национальности, то все евреи, в том числе, и Лазарь Наумович, называли это проявлением антисемитизма.
Однако сейчас обижаться на Зубца было не резон, решил Утевский.
– Иногда я очень жалею, что ты ушёл на пенсию, – с деланной грустью соврал Павел Тарасович. – С такими людьми работать одно удовольствие!
«Ну, и сволочь же ты!» – выругал его про себя Лазарь Наумович. Его уход на пенсию был инициативой самого Зубца, который на место Утевского посадил своего племянника.
Но вслух соврал тоже:
– А какое мне было удовольствие работать под вашим началом! 
– Ладно, ладно! – миролюбиво махнул рукой Зубец. – Давай без Крылова – ты не «Кукух», я не «Петушка»! Чем смогу – помогу!.. Только, учти, ничего не обещаю… – предупредил он.
«Кто бы сомневался!», – возликовал в душе Лазарь Наумович, а вслух сказал:
– Само собой, – уже понимая, что тот клюнул на жирную наживку.
И, словно в подтверждение своим мыслям, Павел Тарасович добавил:
– Единственно, чего прошу, – не заходить в учреждение напротив, а найти другое решение… Более весомое, – подчеркнул он. – Надеюсь, ты меня понимаешь…
Лазарь Наумович опешил.
Впервые за столько лет он ничего не понял Это было что-то новенькое… Он даже весь напрягся после таких слов Зубца. Что же тот имел в виду?.. Как раз напротив их Управления находилась Сберегательная касса, откуда Лазарь Наумович – и не только он один – приносил «в клюве» разные суммы для Заместителя Начальника. Тот называл эти приношения «брать деньги в долг», на тот случай, если, не дай Бог, ими заинтересуется какой-нибудь ревизор. И вдруг Зубец запретил ему даже туда заходить! Но тогда, позвольте! – как и чем нужно было проявить свою благодарность?.. Этого-то Лазарь Наумович пока не мог сообразить.
И тут, как бы в подсказку, он увидел, что Павел Тарасович стучит своими толстыми пальцами с рыжими волосками по золотому портсигару, словно механически отбивает такты воображаемой мелодии.
«Ах, вот в чём дело!», – с облегчением подумал Лазарь Наумович и тут же бодро сказал вслух:
– Всё понял, Павел Тарасович. Сегодня вечером загляну ещё раз и…
– Сюда не надо, – перебил его Зубец. – Встретимся в девять у входа в Летний сад… Так что поторопись, Лазарь, – события разворачиваются стремительно… Всё может случиться… – произнёс он с подтекстом. – Но это, между нами… 
И протянул Утевскому свою вялую потную ладонь, которую тот с благодарностью тиснул.

…Леонид Матвеевич Шварц, с небольшим кожаным чемоданом в руке, с трудом протиснувшись сквозь крикливую и нервную толпу уезжающих, открыл дверь с табличкой «Начальник вокзала» и вошёл в крохотную комнату, где за столом сидела женщина без возраста, с длинным как у дятла носом, и что-то неумело печатала на «Ундервуде». Казалось, что стучит она по клавишам пишущей машинки именно носом. Уголки её тонких напомаженных губ были опущены, отчего выражение лица казалось обиженным на весь мир.
– Вам чего, товарищ?!.. – с испугом оторвалась от работы машинистка. – Сюда нельзя! Здесь служебное помещение!
– Мне можно, – сказал Шварц. – Где Начальник вокзала?
– А вы что хотели?.. – не поняла она.
– Билет до Москвы.
Женщина-дятел удивлённо посмотрела на него, как смотрят на психически ненормальных:
– А вы кто будете?..
– Тот самый, которому нужен билет… – обтекаемо ответил Шварц.
Машинистка долго соображала, что произнёс посетитель и, наконец, сказала:
– С сегодняшнего дня на Москву выдают только пропуска…
– Значит, мне нужен пропуск, – ответил Шварц в нетерпении. – Где можно найти вашего начальника?
– Валерий Никитович на перроне…
– Надолго?
– Он не докладывал, – с обидой заметила она. – Его вызвали по поводу отправки военных грузов… – женщина-дятел тут же осеклась, испуганно хлопая ресницами.
Но Шварц пропустил мимо ушей секретное сообщение и посмотрел на свои ручные часы:
– Позвонить от вас можно?
– От нас нет… – произнесла она с новой обидой, словно посетитель просил её о поцелуе. – Лучше позвоните из телефона-автомата.
– С удовольствием позвонил бы, – сказал Шварц, – только там длинная очередь.
– Там очередь, а ругать будут меня… – резонно заметила машинистка.
– Понимаю… – сказал Шварц. – Значит, говорите, Валерий Никитович на перроне…
– Да. Только вас туда не пустят…
– Меня пустят! – со злостью возразил Леонид Матвеевич и направился к двери.
– Ну, как знаете… – с глубокой обидой сказала женщина-дятел, словно посетитель отказал ей в поцелуе, и продолжила стучать на машинке.
Выйдя из «секретарской», Шварц вновь попал в зал ожидания, в толпу разгоряченных тел, в кричащие голоса, в плач детей, и с трудом протиснулся с выходу на перрон. У дверей стояли два милиционера в белой летней форме.
– Куда, товарищ? – спросил его чернявый.
– К Начальнику вокзала, – ответил Леонид Матвеевич.
– Туда нельзя, – сказал белявый.
– Мне можно! У меня телеграмма из Москвы, – набрался наглости Шварц, доставая «телеграмму-молнию», на голубом правительственном бланке. 
Чернявый прочёл:

«ЗУЕВ. СОТРУДНИКУ НКВД Л. М. ШВАРЦУ. СРОЧНО ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ИЗ ОТПУСКА. СТАРШИЙ СЛЕДОВАТЕЛЬ НКВД ОСТАПЧУК В. Н.»

Чернявый передал телеграмму белявому.
Тот тоже прочёл и, возвращая бланк Шварцу, почему-то отдал ему честь.
– Идите, товарищ… – разрешил белявый, приоткрывая тяжёлую дверь и косясь на чемодан в его руке. – Валерий Никитович там…
Шварц прошёл на перрон. Там было пусто – ни Валерия Никитовича, ни кого-то другого… Зато он сразу заметил деревянную будку телефона-автомата и – никакой очереди.
Леонид Матвеевич поставил чемодан между ног, поискал по карманам монетку и, найдя, протолкнул в узкую щель автомата.
Раздались хриплые гудки.
Леонид Матвеевич сегодня уже говорил с женой по телефону, но обещал ей позвонить ещё раз, с вокзала.
В больнице долго не подходили. Наконец, он услышал далёкое женское «алё!»
– Позовите, пожалуйста, Анну Павловну! – сказал он в трубку.
– Кого? – спросил далёкий голос. – Вас плохо слышно! Говорите погромче!
– Анну Шварц! – крикнул Шварц в микрофон.
– А кто её спрашивает?!
– Муж спрашивает! Муж! – раздражённо ответил Леонид Матвеевич.
– Минутку! – отозвался равнодушный женский голос. – Что ж вы кричите?..
Он стал ждать, глядя по сторонам, в надежде хоть кого-то увидеть на пустом перроне. «Минутка» превратилась сначала в «двухминутку», затем в «пятиминутку» и, наконец, он услышал голос Анны.
– Я слушаю! – сказала она. – Алло! Говорите!..
– Это я! – почти прокричал Шварц.
– Лёня?!
– Да, это я!
– Ты взял билет?!
– Все билеты отменены!.. 
– Как же ты поедешь?! – с беспокойством спросила Анна.
– По пропуску! – ответил он. – Вместе билетов выдают пропуска! Ты меня слышишь?!
– Да, слышу!..
На самом деле, слышно было очень плохо, всё время что-то щёлкало и свистело, поэтому свой разговор они вели на повышенных тонах.
– Мама с детьми должна сегодня же возвратиться! – успокоила его Анна.
– Это хорошо! – ответил Шварц. – Водовозовы их ждут! Они уверены, что немцы в Москву не сунутся!
– Я тоже так думаю! – сказала Анна.
Он сделал небольшую паузу.
– Алло! Алло! – забеспокоилась она. – Я тебя не слышу!
– Я хотел тебе сказать самое главное!
– Что сказать?! – не расслышала она.
– Самое главное!
– Говори!
– Это надо было сказать тебе лично!
– Тогда не говори, не надо!
– Нет, надо! Это не военная тайна!
– Тогда скажи!
Он почему-то прокашлялся и сказал:
– Ты меня слышишь?!.. Я очень люблю тебя, моя родная!
Анна не ответила.
– Алло! Ты где?! У телефона?!
В трубке было тихо.
– Алло! Алло! – теперь забеспокоился он.
– Я слышу тебя… – донёсся издалека её сдавленный голос. – Я плачу…
– Плачешь?! – испугался Шварц. – От чего?!
– От счастья!
– Какое же это счастье, если мы в разлуке?!.. – горько прокричал он.
– Чтобы потом при встрече почувствовать себя самыми счастливыми на свете! – сказала Анна.
– Тогда прощай!
– Не прощай, а до свидания! – прокричала она.
– Да, конечно, до свидания! Целую тебя! Крепко!
– А я тебя ещё крепче!.. Как приедешь в Москву, сразу позвони!
– Я позвоню! Обязательно позвоню!
– Буду ждать звонка!..
– Целую!
– Целую!..
Он первым положил трубку на рычаг, затем снял запотевшие очки и протёр их свежим носовым платком, который она ему положила утром в карман пиджака.
 – Ваши документы! – раздался внезапно позади него строгий мужской голос.
Шварц обернулся.
Голос принадлежал пожилому мужчине, крепкого телосложения, высокого роста. Позади него стояло несколько насторожённых военных, готовые в любой миг ринуться в дело, самый старший по званию был капитан.
Шварц спокойно достал из внутреннего кармана пиджака новенькую корочку с тиснённым на ней гербом, с надписями: «СССР» «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» а также – «НКВД. 1941 г.», и протянул его мужчине.
Увидев документ, тот удивлённо поднял брови, затем раскрыл и, запнувшись на слове «сотрудник», почти не читая, захлопнул и вернул Шварцу.
– Начальник вокзала Бурылёв, – представился он. – Валерий Никитович!
– Ну, наконец-то! – с облегчением выдохнул Шварц. – Вы-то мне и нужны!
Военные молча отошли в сторонку и закурили.
– Надеюсь, ничего серьёзного? – понизив голос, спросил Бурылёв.
 – Что может быть серьёзнее войны? – ответил Леонид Матвеевич вопросом на вопрос. – Всё остальное перед ней меркнет… Не волнуйтесь – мне просто нужен пропуск в Москву. Срочно!
Услышав это, Начальник вокзала с явным облегчением достал блокнот, карандаш, и крупным чётким почерком написал на пустой странице: «Выдать товарищу Шварцу Л. М. пропуск на литерный поезд № 3», поставил дату, широко расписался, оторвал написанный листок и протянул его Леониду Матвеевичу.
– Получите пропуск в комнате Особого Отдела. Он с другой стороны здания, на дверях надпись «Электрощитовая». Сам литерный отходит с запасного пути. Это в той стороне, – Бурылёв показал рукой в сторону семафора. – Там всего пять вагонов. Ваш четвёртый. В нём как раз одно свободное место…
Шварц поблагодарил Начальника вокзала и отправился за пропуском. Дойдя до угла здания вокзала, он на миг обернулся и увидел, что военные во главе с Бурылёвым, глядя ему вслед, о чём-то переговаривались.

…Нина Андреевна с детьми спешила на железнодорожную станцию. На её плече висели, связанные между собой, два мешка с самыми необходимыми вещами для Евы и Лёвки. Поклажа была не тяжёлая, но неудобная при ходьбе.
Подойдя к автобусной остановке у Конторы, они с огорчением  узнали, что автобус, который ходил на станцию несколько раз на дню, сегодня ещё не приезжал и, наверное, уже не придёт.
– Что будем делать, а, ба Нин? – спросил Лёвка.
– Не знаю… – раздосадовано ответила внуку Нина Андреевна и глянула на свои часы. – До отхода пригородного ещё тридцать пять минут.
– Опоздаем, – сказала Ева.
– Не исключено, – тяжело дыша, ответила бабушка. 
Она присела на лавку, что стояла на остановке. Дети сели по обеим сторонам.
– В крайнем случае, – размышляла вслух бабушка, – уедем завтра…
– А если завтра утром уже ехать в Москву? – напомнил ей Лёвка.
– Тьфу ты, ну ты! – с досадой ответила Нина Андреевна и резво поднявшись, сказала внукам: – За мной! Только не отставать!
Рядом затарахтел «Харлей-Дэвидсон» участкового Кривошеева.
– На станцию? – спросил он, слезая с мотоцикла.
– А куда ж ещё? – ответила Нина Андреевна. – Хотела отвезти детей в город к родителям, а теперь не представляю себе, что и делать! И куда все автобусы подевались? Как сквозь землю провалились.
– Все подвижные средства забрали в район для перевозки грузов, – подтвердил участковый, садясь на корточки и принимаясь что-то подкручивать снизу гаечным ключом.
Лёвка подошёл поближе, чтобы лучше видеть.
– А что с ним? – спросил он у Кривошеева.
– Ерунда! – ответил тот. – Подножка разболталась…
– Пойдём, Лев! – позвала его бабушка. – Нужно спешить. – И быстро зашагала от остановки.
– Погодите, Нина Андревна! – крикнул ей участковый. – Сейчас подтяну гайку и отвезу вас!
Дети обрадовались. Бабушка обернулась.
– Правда, что ли?.. – не поверила она.
– Правда, правда! Это вам премия за поимку конокрада, – усмехнулся участковый. – Шучу, конечно! Только без меня вам не уехать. Я сам только что оттуда. Народу уйма – предыдущий пригородный брали штурмом, как Зимний. Пришлось даже в воздух стрелять.
– Как стрелять?!.. – не поняла бабушка.
– Чтобы паники не было. Паника в толпе – дело смертельное. Задавят за милую душу!.. Да и военное положение обязывает… Ну, вот, кажется, и всё! Садитесь! – Кривошеев закончив мелкий ремонт и снял резиновый дождевик с коляски.
Туда посадили детей, укрыв их резиновой накидкой.
– Чтобы не сдуло, – пошутил участковый.
Нина Андреевна села за спиной милиционера.
– А меня не сдует? – спросила она.
– А вы крепче за меня держитесь.
– Как ваше имя, товарищ Кривошеев? – поинтересовалась Нина Андреевна. – А то всё «Кривошеев да Кривошеев».
– Володей меня зовут… – смутился милиционер и перебросил ногу через седло. – Ну, держитесь, товарищи!
Нина Андреевна поспешно схватилась за ремень, который стягивал его гимнастёрку.
Участковый ударил ногой по кик-стартёру.
«Харлей-Дэвидсон» взревел тигриным рыком и, сорвавшись с места, понёсся на станцию.

…Берта Ильинична, как только узнала из чёрной «тарелки» репродуктора, что висел на кухне, о начале войны, тут же побежала на работу к мужу, чтобы он её успокоил и сказал, что делать дальше, но Павла Марковича в магазине не оказалось – его вызвали в Торг, и когда вернётся, не знал никто.
«Вот и отдохнули в Крыму! – расстроилась она. – Столько лет ждали и вот, дождались! А файер оф зей!» («Огонь на них!»), подумала она на идиш.
Берта хотела поехать к Хане в больницу, но вспомнила, что у той сегодня несколько операций.
«Конечно же, её отправят на фронт! – стонало её сердце. – Ещё бы! Хана прекрасный хирург!.. Такие как она ; на вес золота… И Лёдю отправят тоже. Дочь и зять – как раз то, что им нужно, холера на их голову!», – выругала Берта немцев.
«Как там Евка с Лёвочкой?.. – мучила она себя новым вопросом, невольно бросая взгляд на окна. – Знают ли, что случилось?.. А если знают, почему Нина не привозит детей обратно? Надо будет послать телеграмму…».
И тут же Берта испугалась, что телеграммы уже не принимают:
«А может им и не нужно возвращаться? Затеряются в лесу и переждут. Переждут чего? Войну?.. Вот, идиотка!..».
Иногда она ненавидела себя за свою глупость. А в довершение ко всему, ничего сегодня не клеилось с обедом: бульон выкипел, курица сгорела. К тому же, она разбила чашку, подаренную ей Лёдей. К чему бы это?.. Берта стала вспоминать все известные ей приметы, но не могла вспомнить ни одной, связанной с разбитой чашкой.
«Вот если бы разбилось зеркало, был бы настоящий цурес (беда, несчастье), а чашка, так, случайность. У каждой вещи, как и у людей, свой срок. Но Пэпка назвал бы это: «а глэйтымэ гэнт» – «глиняные руки».
Такое с ней иногда бывало, когда от волнения или от нервов всё летит вдребезги. А у кого, я вас спрашиваю, не летело бы. С объявлением войны самой бы не свалиться раньше времени…
«Хотя, что я такое говорю?! – ужаснулась Берта. – Вот, бигэймэ! (Вот, корова!..) Именно теперь я должна долго жить, не болеть, не нервничать попусту! На моих плечах Лёвка и Ева, и я их должна вырастить, пока Хануся и Лёдя не вернутся домой!..».
Она вдруг почувствовала, как щиплют глаза. Так и есть, слёзы! Совсем не к месту. Говорят, в Иерусалиме есть Стена Плача. Наверное, слёзы как раз созданы для того места… Хотя и в нашей жизни, куда ни повернись – со всех сторон такая Стена!..
Впрочем, грех жаловаться на свою жизнь. Слава Богу, не голодала, не ходила в тряпье, не брала взаймы, вырастила с мужем прекрасную дочь, и за это Бог наградил их чудесными внуками.
Куся выглянула из своего часового окошка и прокуковала пять раз.
И вновь сердце Берты заныло: может быть, пригласить на чай Гершеля? Мудрый домовой успокоил бы её, рассказал какой-нибудь «бородатый» анекдот.
Она подняла крышку погреба и тихо позвала:
– Гершель! Чаю будешь?..
Но ей никто не ответил.
– Ты меня слышишь?! – Она топнула ногой по полу и прислушалась – нет, не отвечает. Или может быть, не хочет… – Ну, и сиди там, среди своих бочек! – обиженно сказала Берта и захлопнула крышку. – Фон барон какой!
И тут со двора раздались громкие голоса.
Берта поспешила на веранду. Лёгкий ветерок дул в раскрытые настежь окна, заставляя трепетать белоснежные накрахмаленные занавески. Она подошла к одному из них и выглянула во двор.
Эта привычно буянила дворничиха Зинка Холодова – мать Шурки.
«Снова, небось, напилась, к свиням собачим»,  – подумала Берта.
С тех пор, как умер её муж Гена-водопроводчик, Зина пила без просыху.
Выставив руки в боки, она крикливо задиралась к Альбине – матери Марьяны Клейдман:
– Тебе-то чего?! Ну, пью! Оттого, что одна осталась! Оттого, что вдова! А мне всего двадцать девять! Думаешь, я не хочу жить, как живёшь ты? Носить бриллианты на пальцах! Каракулевую шубу на плечах! Ходить с мужем под ручку! Хочу! Только тебе повезло больше, что родилась в еврейской семье! А меня чёрт дёрнул родиться русской!.. «Ах, ты жи-и-исть моя! Ты судьба-а-а моя!.. – запела Зина низким пропитым голосом, топнув ногой. – Вместо бу-у-ус носить буду пе;-е-етлю я!..».
Во дворе появился Шурка. Он поспешно взял мать за руку и стал тянуть домой, к подвалу.
– Идём, мама, идём! – просил он её. – Кругом же люди…
– Где люди?! Эти?!.. Отстань! – вырвала она свою руку. – Мать учить вздумал! Стыдно ему! Пусть им будет стыдно! – Она обвела двор указательным пальцем: – Как они живут, и как мы!..
Шурка крепко взял её под локоть:
– Пойдём, мама, я тебя спать положу… Тебе же опять плохо с сердцем будет. Снова карету «Скорой помощи» вызывать!..
– А ты не вызывай! Добренький какой! Может, я подохнуть хочу! 
– Идём, мамочка, идём…
«Бедный-бедный кинд! (Ребёнок) – подумала Берта, глядя на них из окна веранды. – Ему бы другую мамашу!..».
Внезапно Зина обмякла и крепко, насколько могла, ухватилась за сына, чтобы не упасть:
– Прости меня, мой миленький, прости мой хороший… – И тут же грязно выругалась и зарыдала пьяными слезами: – Прости твою мать! А вы все, подите прочь! Чего вылупились, сволочи?!.. Тут вам не цирк! И ты иди вместе с ними! – Крикнула она Альбине. – У-у, жидовка!  Ненавижу вас!..
Все во дворе, кто был свидетелем этой сцены, молчали – никто не хотел связываться с Зиной. Правда, в те редкие дни, когда дворничиха не пила, была она тихой и смирной.
Как только Шурка увёл мать в их подвал, соседи сразу же осмелели:
– Это ни в какие рамки не лезет! – стал возмущаться адвокат Самуил Аронович Векслер, живущий в большом доме. – Статья о защите чести и достоинства!
– Она и мне вчера чуть волосы не повыдергала! Стерва! – крикнула из окна второго этажа большого дома старуха Панкратьева. – Барыня какая! И слова ей не скажи!.. Милицию надо было вызвать!
– Больше там делать нечего, как только Зинкой заниматься! – фыркнула Тамара Гончарко – мать Олега. – А вы, Альбиночка, тоже, как девочка! Знаете ведь, что ей палец в рот не клади, ну и нечего было замечание делать!
– Так ведь война! А она… А я… – растерянно отвечала Альбина. Мама Марьяны никогда не умела сражаться за свою честь и достоинство.
– Кому война, а кому мать родна! – подытожил столяр Равиль, проходя мимо.
Все стали расходиться и через минуту уже забыли о привычном дворовом скандале – в этот день каждому хватало своих забот.
Берта Ильинична снова подумала о внуках. Она уже хотела задёрнуть занавески и уйти вглубь дома, как вдруг увидела в тёмном проёме «проходняшки» входящего во двор Лазаря Наумовича.

…До прихода зуевского поезда оставалось минут десять.
Подъехав к станции «Лесной посёлок», Нина Андреевна поблагодарила участкового Кривошеева:
– Спасибо вам, Володя, и храни вас Господь!..
– Бога нет, Нина Андреевна… – напомнил ей Кривошеев.
– А вы поверьте в Него – Он в вашем сердце и появится…
– Не думал я, что вы такая отсталая во взглядах, – укоризненно покачал головой участковый. – А ещё всю жизнь бухгалтером работали!
– Как будто бухгалтер не может быть верующим, – ответила она  и приготовилась взвалить на себя мешки.
– Постойте! – сказал ей Кривошеев. – Давайте их сюда!
– Что вы, что вы! – засуетилась Нина Андреевна. – Тут мы сами!..
Но участковый уже повесил связанные мешки себе на плечо и, широко шагая, направился к перрону.
Нине Андреевне только и осталось скомандовать детям:
– Не отставайте! 
Они бегом едва успевали за ним следом.
– Ну, что вы, Володя, придумали! – обращалась к его спине Нина Андреевна. – Тут же всего один шаг! 
Спина Кривошеев не отвечала, и сам он даже не оборачивался.
Лишь выйдя на перрон, Нина Андреевна поняла, что участковый в стремлении им помочь был абсолютно прав. Стольких людей на станции она не видела никогда.
На маленьком пространстве железнодорожного перрона, стояли не только жители Лесного посёлка, но и десятки людей окрестных деревень. У всех в руках были плетёные корзины, узлы, связанные из платков или простыней, фанерные чемоданы, перевязанные ремнями и верёвками. На руках молодых женщин сидели маленькие дети – одни спали, крепко обняв матерей за шею, дети чуть постарше стояли рядом, держась руками за материнский подол, те же, кто был уже совсем большим, прижимал к себе, доверенный родителями небольшой багаж – кульки и пакеты.
Всё это напомнило Нине Андреевне шумные и тесные станции Гражданской войны, перроны, замусоренные огрызками яблок, шелухой семечек и окурками самокруток.
– Дети, дайте руки! – поспешно сказала она Еве и Лёвке.
Напряжённо вытянув шеи, все на перроне смотрели влево – за поворотом с минуты на минуту должен был показаться пригородный поезд. И вот раздался трубный и сиплый паровозный голос, оповещавший о прибытии, показался дым, и, наконец, из-за поворота медленно появился и он сам – чёрный паровоз, тащивший за собой пять зелёных вагонов. Ещё вчера, подумала Нина Андреевна, их было больше десяти.
И тут вся неподвижная толпа внезапно пришла в движение, все зашумели, подались к краю платформы, младенцы, словно по приказу, громко заплакали. Паровоз предупреждающе заголосил, подходя к станции и, шумно зашипев, обдал всех горячими клубами пара из-под колёс.
Нина Андреевна растерянно спросила вслух, непонятно у кого:
– Как же мы сядем?..
И тут она почувствовала, как толпа толкает и заносит её с детьми куда-то вбок, словно течением бурной реки, и все старания повернуть назад, или остаться на месте ни к чему не приводят.
– Володя-а-а! – испуганно закричала бабушка, стараясь всех перекричать, но её голос словно утонул в шуме водопада. 
И тут же, к своему удивлению, она  увидела рядом с собой невесть откуда взявшегося Кривошеева.
– Пропустите милицию! – заорал участковый, и Нина Андреевна удивилась тому, какой у Володи стальной и зычный голос.
Он схватил её за локоть:
– Держите детей крепче!
И стал вытаскивать их из человеческой гущи.
– Милицию пропустите! Стрелять буду!
Толпа расступилась. Кривошеев с трудом выдернул из неё бабушку с детьми.
– Как же мы теперь сядем?! – крикнула она ему на ухо.
Кривошеев не ответил. Не отпуская её руку, он спешил куда-то вперёд, к другому концу платформы.
– Володя, вы куда?.. – спросила Нина Андреевна.
– К паровозу, – наконец-то он ей ответил. – Там машинистом мой зять…
Вскоре они уже сидели на своих мешках в кабине машиниста, недалеко от топки.
Паровоз дал тонкий свисток, и поезд медленно, без объявления, стал отъезжать от станции. В раскрытой двери они увидели Кривошеева.
– Счастливого пути! – помахал он им рукой.
– Спасибо вам! – ответила ему Нина Андреевна, махнув рукой в ответ.
– Папке привет передайте! – обратился он к детям.
– Передадим! 
Молоденький кочегар стал забрасывать лопатой в топку уголь, и паровоз, словно набираясь новых сил, затюхал громче и чаще – «тюк-тюх-тюх! Тюк-тюх-тюх!», и понёсся к городу, выстукивая на стыках свою однообразную дорожную мелодию.
Вот он проехал Лесной посёлок и взобрался на железнодорожный мост, который соединял два берега реки Искры. Это был главный мост через Искру – тяжёлый, металлический, с тысячью клёпок, но издали выглядел лёгким и ажурным. По бокам у него были пешеходные дорожки, по которым не раз Лёвка с Евой прогуливались от одного берега к другому.

…Леонид Матвеевич, зажав в кулаке записку от Начальника вокзала, завернул за угол вокзального здания и, пройдя вдоль него с другой стороны, увидел металлическую дверь с надписью: «Электрощитовая». Постучался. Дверь тут же открылась.
На пороге возник военный с двумя «шпалами» майора в петлицах.
– Вам чего? – насторожённо и недружелюбно спросил он Шварца.
Леонид Матвеевич протянул ему записку.
– Так это вы Шварц? –  с удивлением спросил майор, прочтя её.
– Я, – ответил Леонид Матвеевич.
По лицу майора мелькнула еле заметная усмешка.
– Входите! – пригласил майор.
Шварц вошёл в небольшую комнату, обставленную сплошными стеллажами, на которых стояли толстые папки, с буквами алфавита.
– Присядьте, – сказал ему «особист», – я за пропуском…
И он исчез в узкой двери, закамуфлированной под книжные полки.
Леонид Матвеевич присел на жёсткий стул. Он даже не успел расслабиться, как внезапно позади него раздался чей-то неприятный резкий голос:
– Встать!!!
Шварц оглянулся и встал. Откуда ни возьмись, в комнате появились двое – в чёрных широкополых шляпах и чёрных кожаных плащах.
– Шварц Леонид Матвеевич? – спросил его первый.
– Так точно! – ответил Шварц, начиная понимать, что происходит.
– Вы арестованы… – сказал второй и движением фокусника достал «из воздуха» вчетверо сложенный листок бумаги.
...Не случилось.
Не совпало.
Не сбылось.
Не довелось.

Или – счастья было мало,
или – жил я на «авось».

Где-то – мимо.
Где-то – косо.
Как старик и как дитя.
Под колёса и –  с откоса.
То – серьёзно.
То – шутя.

Может, в чём-то лицемерил.
Не дождался.
Не сказал.
Может, ни во что не верил?
Звёзды с неба не хватал?

Может, был высокомерен?
Может быть, душой кривил?
И за это, в полной мере,
Всё, что можно, получил.

Видно что-то проворонил,
Растерял в кромешной тьме.
Думал: что сижу на троне,
А сидел весь век… в дерьме.

Такова она – развязка.
Под ногой не дрогнет твердь...

Ждал весь век, как гостью, – Сказку.
А пришла хозяйкой – Смерть...


 
БРОНЗОВАЯ МЕНОРА



Восьмая Свеча.
КЛЕТКА ЗАХЛОПНУЛАСЬ


Не говори: «Отчего это прежние дни
были лучше теперешних?»
Не от мудрости ты спрашиваешь об этом.
Библия – Экклезиаст, 7:10
                               

...Лазарь Наумович летел из Управления, как на крыльях. Ещё бы! Ведь он чувствовал себя героем, спасителем всей родни. Никто и не догадывался, что разрешение выехать из города, считай, у него уже в кармане. Осталась небольшая формальность – собрать со своих «дань» для Зубца – и в путь. И он её соберёт, и передаст ему из рук в руки. Пусть подавится! Хотя, тут же подумал Лазарь Наумович, всё в мире относительно – для кого-то Зубец негодяй, а для кого и благодетель. Кто же может его осудить? Даже у Лазаря Наумовича нет теперь такого права – ведь тот спасает от смерти всю его большую семью. Да и в себя самого теперь Лазарь тоже плюнуть не может, ибо сказано в Книге Иова: «Что бы ни предпринимал человек, он делает это для жизни своей». А разве кто-нибудь знает её цену? У каждой жизни своя цена.
Ах, только бы жить, подумал Лазарь Наумович. Не доедать, не досыпать, трудиться по шестнадцать часов в сутки – зато дышать и смотреть на звёзды, рвать в лесу ягоды, пить из колодца воду, целовать любимых детей и обнимать единственную женщину на свете. Вот что такое счастье! Вот драгоценности жизни! И разве они дешевле «презренного металла»?..
Так думал Лазарь Наумович, входя в арку двора на Черноглазовской.
Подойдя к флигелю Минкиных, увидел на крыльце Берту.
– Шолом! – поздоровался он, входя в палисадник.
– Какое горе, Лазарь, какое горе!.. – запричитала она, не ответив на приветствие.
– То, что этот мэрдэр* на нас нападёт, мы с Мишей знали ещё зимой… – с видом пророка сказал Лазарь Наумович, поднимаясь на крыльцо. – Разве можно было иметь с ним дело? И так было ясно, чем закончится «Договор о ненападении»!
Они обнялись и расцеловались.
– Что делать, что делать?!.. – продолжала причитать Берта.
– Пойдём в дом. Я тебе скажу, что делать…
Они вошли в гостиную. Берта пододвинула кресло к окну.
Лазарь сел в него. Она присела рядом, на краешек дивана.
– Ну? – спросила Берта. – Говори…
– Сначала давай выпьем, – предложил он. – Неси водку!
– Ты хочешь выпить?! – удивилась Берта.
– А что тут такого? – пожал плечами Лазарь.
– Тогда я принесу что-нибудь закусить.
– Не суетись! Я выпью, не закусывая.
– Лазарь, ты же еврей! – с осуждением сказала она кузену.
– И что с того? Ничто человеческое мне не чуждо! ; пошутил он.
Ему не терпелось поскорее выложить Берте то, ради чего он сюда пришёл.
 – Ну, хорошо, – согласилась она. – Что будешь пить?
– «Московскую».
Берта поднялась с дивана и вдруг спросила, понизив голос:
– Послушай! У вас с Идой ничего не случилось?.. – Она сделала паузу и уже приготовилась вскрикнуть.
– Нет! – успокоил её Лазарь. – С Идой, слава Богу, всё в порядке. Есть другой повод, чтобы выпить. И тоже очень хороший.
– Хороший повод сегодня?!.. – с сомнением покачала головой Берта. 
– Будто в войну не живут люди и не рождаются дети… – возразил Лазарь.
– Неужели Лиля-маленькая?!.. – наконец-то догадалась она.
– Нет, – возразил он. – Она родит в конце августа.
– Ну, тогда я не знаю… – сдалась Берта, с обиженным видом доставая из буфета початую бутылку «Московской особой» и гранёную рюмку.
– А себе? – спросил Лазарь.
– Ты же знаешь, что я водку терпеть не могу!
– Тогда возьми вино.
– Что это ты затеваешь?.. – подозрительно произнесла она и добавила с оттенком горечи: – Может быть, хочешь выпить за нашу Победу?.. – Берта достала из буфета и поставила на стол початую бутылку портвейна и вторую рюмку.
– А что, хорошая мысль! – одобрительно кивнул Лазарь. – За нашу Победу мы тоже выпьем. – И стал наполнять рюмки.
– Что значит «тоже»? Ты собираешься выпить и по второй?!
– Собираюсь. Надеюсь, тебе не жалко?
– Да нет… Пей на здоровье… 
– Спасибо. Только сначала давай осушим первую.
– Ты много мне налил…
– Это за Победу! – категорически возразил он. 
– Ты же сказал, что за Победу выпьешь потом.
– Какое имеет значение – потом или сейчас! Будь здорова!
Они чокнулись и выпили.
– Может… всё-таки закусишь?.. – поморщилась Берта, будто разжевала лимонную дольку.
– Нет.
– Тогда закушу я…
Она откусила мочёное яблоко. Лазарь тут же налил им по второй, но уже полрюмки.
– Ну, вот!.. А теперь… – он сделал театральную паузу,  –  …выпьём за меня!
– Ой! Так я и знала! – вскрикнула Берта.
– Что ты знала, что?! – дёрнулся Лазарь, проливая водку себе на колени – он решил, что сюрприза уже не получится.
– Что у тебя сегодня День рождения! Готэню! (Боэенька!) Как же я забыла!
Лазарь с облегчением перевёл дух:
– Ты таки ничего не помнишь, Бэтя! Мой День рождения зимой.
– Зимой?.. – она призадумалась. – Ну, конечно… – вспомнила она. – Я же не идиотка! Третьего февраля, да?..
– Седьмого, – поправил её Лазарь.
– Я помню. Тогда почему нужно пить за тебя сейчас?
– Потому я гений! – с торжественной скромностью произнёс он. – Только что я получил… Словом, получил разрешение для всей нашей мишпухи!
– Какое разрешение?.. – испугалась она.
– Эвакуироваться на Дальний Восток. – Лазарь сделал небольшую паузу, словно желая услышать от неё бурные аплодисменты, но Берта молчала. – Ну? – с нетерпением спросил он, подливая себе водки, на этот раз до краёв. – Почему ты не радуешься?
– Чему? – спросила она и тут же охнула: – Готэню! – До неё, наконец, дошёл весь смысл сказанных им слов.
Они должны будут покинуть город! Заколотить ставни, двери и оставить свой дом, как сироту, на семи ветрах. Оставить все предметы, вещи, мебель, всю посуду, все фото, что висят в её комнате! Даже бочки с соленьями в подвале!.. Ведь с собой всего не возьмёшь. И охранять их дом будет Гершель. Но разве сможет старый маленький домовой противиться погрому, который непременно случится. Она уже представила себе выбитую с петель дверь, чужих людей в военной форме, как они заходят в их дом, проходят на веранду, разбредаются по комнатам, забирая себе всё понравившееся, как, смеясь, стреляют по фотографиям, словно в тире. Она даже услышала хруст осколков под немецкими каблуками, увидела, как горят гардины. И весь их дом, намоленный словами любви и детским смехом – вспыхивает в один миг. И вот уже не дом, а многовековой костёр горит посреди двора. И некому его потушить…
– Ты думаешь, это так серьёзно?.. – тихо спросила Берта, оторвавшись от своих огненных видений.
– Что, серьёзно? – Лазарь поставил пустую рюмку со стуком на стол.
– Ну, война…
– А ты как думаешь?..
– Не знаю…
– Так знай! Гитлер завоевал уже почти всю Европу. Теперь мы стоим у него поперёк глотки!
– Кто это «мы»? – Не поняла она. – Евреи?
– Советский народ! – укоризненно, с патриотизмом, произнёс он.
– Боже, Боже! – продолжала качать головой Берта. – Неужели они сюда придут?..
– Всё может быть… – ответил Лазарь. – Зачем же рисковать детьми? С сегодняшнего дня все поезда будут ходить только по военному расписанию. Выехать будет трудно, но можно. Именно поэтому я и пришёл с тобой поговорить… – Он понизил голос и сказал многозначительно: – За всё хорошее надо платить… Ты меня понимаешь?.. Бесплатно раздают только дрэк*. И то по большим праздникам.
Она поняла:
– И сколько просят за это гелт?*
– Нисколько!
– Какие благородные люди! – с душевным порывом воскликнула Берта.
– Сволочь он! – остудил её пыл Лазарь.
– Почему «сволочь»?..
– Потому что он хочет не денег, а голд!*
– Золота?.. – удивилась она.
– Да! Кольца, перстни, часы! И лучше с драгоценными камнями.
Наступила пауза. Он глянул на бутылку и прикинул – а не выпить ли ещё.
– Это он тебе сказал? – спросила, наконец, Берта.
– Нет! Это мне позвонили из ОБХСС, – невесело пошутил Лазарь. – Слушай, ты на ходу теряешь квалификацию одесситки!
Но теперь уже Берте было не до шуток.
– И сколько ему нужно золота?
– Не знаю... Думаю, чем больше, тем лучше. – Лазарь поднялся с кресла и решил, что пить уже не будет, так как впереди его ждала новая встреча с остальными родственниками. – Словом, так… Я бегу в Низ. А ты поспеши к Пэпке, и решите с ним вопрос по поводу «золотого запаса».
– Его сейчас нет на работе, – ответила Берта. – Вечером придёт, и мы всё решим, не волнуйся.
– Нет! – замахал руками Лазарь. – Сегодня вечером я уже должен всё передать! Иначе мы останемся на перроне, как бедные родственники. Всё! Анэк! Я побежал!.. Не провожай! Зайду в полдевятого…
И Лазарь Наумович покинул дом Минкиных, оставив Берту с невыпитой рюмкой в руке.
Она сидела на диване и думала, что можно отдать из её драгоценностей. Смешно сказать, но Берта вдруг забыла, какие именно украшения у неё есть.
Она поднялась с дивана, чтобы принести шкатулку из шифоньера. Но, прежде чем пойти в свою комнату, внезапно решилась-таки выпить рюмку до дна, а выпив, тут же налила вторую, и с изумлением подумала, что такими темпами она может вполне заменить во дворе дворничиху Зину.
Берта принесла палехскую шкатулку в гостиную, высыпала на стол содержимое и удивилась, как мало у неё осталось драгоценностей: два золотых кольца, две пары золотых серег, (одна из серёжек со сломанным замком), золотой браслет, два жемчужных ожерелья – из чёрного и белого жемчуга и, наконец, гарнитур из камей. Всё это, по мнению Берты, трудно было назвать сокровищами. И это за столько-то лет! Правда, половину из того, что у неё когда-то имелось, она подарила Хане – на окончание школы, на свадьбу, на двадцатипятилетие… Парой серёжек одарила Евку. В глубине души Берта считала, что заслужила больший выбор. Верно говорят: «Тот, кто ничего не имеет, всегда готов делиться с другими».
Она решила поменять льняную салфетку, что застилала дно шкатулки, вытащила её. Под ней лежал вчетверо сложенный документ с гербовой печатью Российской Империи, который они с Пэпкой хранили, как зеницу ока. В нем было написано, что 10 мая 1913 года мещанин Минкин П. М. и мещанка Минкина Б. И. … впрочем, раз документ хранился тайно, то и нам, до поры до времени не стоит в него заглядывать…
Сменив салфетку, Берта сложила своё богатство обратно в шкатулку и спрятала в шкаф. А спустя четверть часа уже спешила в магазин к мужу, так и не зная – вернулся он из Торга или нет.
Над двором она увидела летящего на козе Янкеля-Сироту.
– Тебе привет от внуков! – крикнул он ей. – Ночью я был в Лесном посёлке! 
– Спасибо, Янкель! – крикнула ему Берта. – Ты, случайно, не знаешь: Пэпка в магазине?
– Только что вернулся, – ответил городской шут и исчез за крышей четырёхэтажного дома.
Её внимание внезапно привлекли несколько окон, уже заклеенных газетными полосками крест-накрест, чтобы не вылетели стёкла во время бомбёжки. Это были окна квартиры, где жила Тата Маляр. Её отец – Зиновий Яковлевич работал в райкоме партии.
«Значит, будут бомбить…», – с горечью подумала Берта и взглянула в безмятежное небо, где не было ни облачка.
Выйдя из арки, она не узнала улицу.
Казалось, всё осталось прежним – и деревья, и вывески, и киоск с газированной водой. Так же спешили по своим делам люди, переговариваясь на ходу, так же шумно играли дети в «казаков-разбойников», так же резко зазвенел на углу трамвай. И в то же время, идти ей было почему-то неуютно, как в незнакомом городе. Какая-то неуловимая и неприметная перемена произошла вокруг неё, но – какая?..
Навстречу прошла соседка из четырёхэтажного дома, хмуро кивнула. И тут Берта поняла, что случилось! У людей исчезли улыбки, вот что! Они слетели, как бабочки или вспугнутые птицы. Печаль и страх, что до этого дня копились в сердцах и душах людей, вдруг вспыхнули в их глазах.
Она свернула за угол, на Пушкинскую, и стала внимательно вглядываться в лица идущих ей навстречу. Так и есть! – во взгляде у каждого была своя Беда. Вон у той женщины она звалась «скорбью всех евреев», у этого мужчины – татарской болью, а у этих стариков – грустью-тоской русского народа, – и была эта Беда одна на всех…
Пересекая площадь, Берта услышала голос диктора Левитана из чёрного раструба репродуктора, прикреплённого к столбу у входа в Горсовет:
– Говорит Москва!.. – с державной скорбью произнёс Левитан. – Передаём сводку Главного командования Красной Армии за 22 июня… Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточённых боёв противник был отбит с большими потерями.  Только на Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов…
У дверей райкома партии стояла толпа горожан – старики, женщины, молодые мужчины. Все молчали, прислушиваясь к каждому слову, будто хотели выучить наизусть, чтобы потом передать соседям и домашним, если кто ещё не слышал, о чём вещал этот «Главный Голос страны».
Берта ускорила шаг. Магазин Павла Марковича был уже виден.
Такая же толпа, только в несколько раз больше, стояла у трёх входов в гастроном. Очереди никакой не было, была давка – пришедшие хотели любой ценой попасть внутрь.
Злых разгорячённых людей пытались успокоить несколько милиционеров, но ничего не могли сделать – люди рвались в двери, как на штурм.
Берта слышала женские крики, слова о том, что сахар уже кончился, а теперь кончается соль, и спичек сегодня не будет.
Она понимала их тревогу и отчаяние – все, кто пережил Первую Мировую и Гражданскую, знали, что прежде всего нужно запасаться продуктами, и, в первую очередь, солью, сахаром и спичками.
Берта обошла гастроном с угла, вошла во двор магазина и, к своему счастью, увидела у входа в подвал Пэпку. На нём был тёмно-синий халат, испачканный мелом. Он помогал грузчикам перетаскивать тяжёлые фанерные ящики с консервами, которые должны были стать неприкосновенным запасом, в случае, если товарные поезда перестанут ходить мимо Зуева.
– Паша! – позвала мужа Берта.
Он обернулся.
– Я сейчас, – ответил Павел Маркович жене, передавая последние три ящика по цепочке.
Она направилась вглубь двора и присела на деревянную некрашеную скамью.
«Ах, как же он не бережёт себя!.. – думала Берта, издали глядя на мужа. – Ведь у него не сгибается кисть левой руки, а ещё у него гипертония и грыжа – «неувядаемый букет болезней».
Наконец Пэпка подошёл к ней бодрым шагом, будто совсем и не утомился. Он не хотел её волновать.
– Сядь, – попросила его Берта.
– Мне некогда… – он присел рядом, тяжело дыша.
Она достала из сумочки шёлковый платок, пахнущий «Красной Москвой», послюнявила его и стала вытирать мужний халат от мела – на плечах и на лопатках.
– Сильно не старайся, – предупредил он её. – У меня ещё много работы. Ты видела, какая там давка? Столько людей я не помню со времён нэпа! Ещё пару часов – и залы будут напоминать пустыню.
– Не перетрудись, – сказала Берта. – У тебя грыжа…
– Тоже мне новость!
– Что сказали в Торге?
– С завтрашнего дня вводятся продуктовые карточки на все продукты.
– Это следовало ожидать, – вздохнула Берта.
– А ты зачем пришла? – вдруг спросил он.
– Тебя увидеть. Жаль, что в этом году нам не удалось поехать на море.
– Думаю, что и на будущий год тоже не удастся. И вообще, тебе с детьми нужно эвакуироваться.
– Откуда ты знаешь? – удивилась Берта. – У тебя был Лазарь?
– При чём тут Лазарь? – не понял Пэпка. – Звонила Хана.
– И что?
– Лёня уже, наверное, сейчас в поезде. Днём он говорил с Водовозовами – те ждут детей.
– Сначала их надо привезти от Нины.
– Она их привезёт вечером. Хана с ней тоже говорила.
– Слава Богу! – воскликнула Берта, словно тяжёлый груз свалился с её плеч, и тут же огорчилась: – Бедная Нина! Не попрощаться с сыном!.. Ой! – она вдруг спохватилась: – Что же я сижу?! А вдруг они уже приехали?..
– Иди, – сказал Пэпка, вставая. – А что хотел Лазарь? 
– Он договорился со своим бывшим начальством вывезти из города всю нашу мишпуху.
И Берта вкратце ему рассказала об условии их выезда из города.
– Как ты думаешь, что можно ему отдать? 
– Всё! – категорически ответил Пэпка. – Тут и думать нечего! – И добавил: – Кроме обручальных колец…
– Павел Маркович! Звонят из Торга! – крикнула ему одна из продавщиц.
– Иду! – откликнулся он. – Всё, Бэтя, иди домой, мне некогда.
– А ты когда будешь?
– Наверное, к утру.
– Только к утру? – огорчилась она.
– Поздно ночью привезут списки для «карточек».
Глаза Берты наполнились слезами.
– Ну, что ты?
– Если все мы уедем… – произнесла она, готовясь заплакать и доставая из сумочки платок, – если мы уедем… кто будет сторожить наш дом? Его же разворуют!..
– Плакать нужно о живых людях,  – ответил Пэпка и, не оборачиваясь, направился к служебному входу в гастроном.
Берта чуть постояла, глядя ему вслед, затем, опомнившись, кинулась со двора.

…Улица Черноглазовская начиналась от улицы Пушкинской и спускалась вниз, извиваясь ужом. Чтобы ходить зимой по ней было не скользко, лет сто назад установили деревянные ступени, но не везде, а на самых крутых склонах и поворотах. Частные дома на этой улице стояли купеческие, крепкие, в два этажа, с резными наличниками, уютными садиками и палисадниками, где по весне цвели яблони, вишни, сливы. В каждом дворе, кроме обязательной собачьей будки, были ещё клетки с домашней птицей и кроликами, а у некоторых хозяев сараи были оборудованы под небольшие свинарники и закутки для коз.
На самой улице зеленели клёны, ясени и росли даже несколько дубов. Впрочем, понятие «росли» для этих древних деревьев, по три метра в обхвате, было в прошлом. Дубы давно выросли, и с той поры, уже несколько веков наблюдали, как растут человеческие дети, как они вырастают, мужают, потом стареют, слабеют и умирают, так же тихо и молча, как сами деревья. Но по их кончине плачут родные и близкие, и этому все деревья на Черноглазовской очень завидовали. Плакать по ним было некому – разве что воробьям, но их птичий возраст был ещё короче человеческого.
Лазарь Наумович, словно мальчишка, бегом припустился по улице, и уже через пять минут входил во двор Левантовичей.
Старый пёс Шлымазл, привязанный длинной цепью к верёвке, протянутой через весь двор, громко лакал суп из своей большой миски. Завидев гостя, он бросил обед, подбежал к Лазарю, и радостно прыгая вокруг него и звеня цепью, принялся вытирать свою жирную морду о его новые брюки.
– Фу! Пошёл вон! – с негодованием заорал на него Лазарь, отпихивая пса ногой.
Но, видимо, для Шлымазла эти слова были настолько привычными, что он даже встал на задние лапы, чтобы лизнуть гостя в лицо. Лазарю Наумовичу не оставалось ничего другого, как поспешно ретироваться в сторону дома.
Добежав до крыльца и очутившись в недосягаемости от собачьих нежностей, он сорвал большой лист лопуха у забора и стал им энергично вытирать лоб, щёки и колени.
За этим занятием его застала Сара Соломоновна.
– Привет! – сказала она Лазарю, появившись на крыльце. – Слышу чей-то знакомый голос и думаю, как же он похож на твой! А это ты и есть! Заходи!.. Что ты делаешь? – не поняла она.
– А ты разве не видишь! – с детской обидой сказал Лазарь. – Всяк сверчок должен знать свой шесток! А ваш Шлымазл, видимо, этого не знает!
– Он не сверчок, – пошутила Сара.
– Зато окончательно испортил мой костюм! – возразил Лазарь. – Вместо того чтобы научить его сидеть у своей будке и лаять на каждого гостя, вы научили его лизаться со всеми подряд! Словно это не собака, а какой-то шикер!.. *
– Ну, во-первых, ты для него не «все подряд», а, как-никак, родня. А, во-вторых, где это написано, что порядочный пёс должен лаять на людей? Или ты не знаешь, что все собаки похожи на своих хозяев?
– В таком случае, научи играть на фортепиано «Собачий вальс», – посоветовал ей Лазарь. Он выбросил лопух за перила крыльца и поднялся по ступенькам. – Всё! Анэк!* Давай переменим тему. Я пришёл к вам по очень серьёзному вопросу. Миша дома?
– А где ему быть? – привычно ответила Сара вопросом на вопрос, пропуская Лазаря в дом. – Чинит чьи-то часы. В мире идёт война, а он чинит часы. Я ему говорю: «Миша! Нужно что-то делать!» Так он мне отвечает своей любимой фразой: «А куда спешить, если Время вечно?».
Они вошли в небольшую столовую.
– Миша прав, – сказал Лазарь. – Время таки вечно, в отличие от нас. Так что нам надо спешить, и как можно быстрее.
– Куда? – спросила Сара.
– На Восток, – ответил Лазарь. – Если еврею не суждено жить на Ближнем Востоке, пусть его приютит хотя бы Дальний. Помнишь, «Искатели счастья»?
– Нет.
– Ну, фильм, где играет Зускин? Помнишь?
– Нет, я его не смотрела.
– Он играет шлымазла* Пиню Копмана, который у всех спрашивает: «Скажите, пожалуйста, конечно приблизительно, сколько может стоить такой пароход?..».
Лазарь Наумович довольно рассмеялся.
– Это ты к чему? – даже не улыбнулась Сара.
– О Дальнем Востоке, – убрал улыбку Лазарь. – Потому что туда немец не дойдёт. Словом, так… – сказал он важно. – Я договорился со своим бывшим начальством… Сама понимаешь, «Почётный Железнодорожник» и всё такое… Словом, они мне обещали дать зелёный семафор на выезд. Едем все! Мы, Минкины, Шварцы! И учти: билетов в кассах нет, и никого из города не выпускают. А нас выпустят. Но для этого нужно только хорошо заплатить.
– И что у них называется «хорошо»? – поинтересовалась Сара.
– Драгоценностями. Гелт брать не хотят.
Сара замолчала, видно что-то обдумывая. 
– Миша! – наконец позвала она мужа.
– Что? – донёсся из маленькой комнатки, превращённой в часовую мастерскую, голос Михаила Менделевича.
– Иди сюда! У нас экспроприатор!
– Кто?
– Лазарь!
– Не могу. Я разбираю новые часы.
– Может быть, я тоже хочу разбирать новую сонату! – не выдержала Сара. – Иди, я сказала! Есть важный разговор!
– Сейчас! – с мукой в голосе произнёс Михаил Менделевич.
– Он идёт, – объявила Сара Лазарю, будто тот ничего не слышал. – Ты у Берты был?
– Был.
– И что она?
– А что она?.. Берта согласна! Как будто есть другой вариант!
– Конечно, почему бы не согласиться, – хмыкнула Сара Соломоновна, – если в закромах целый ювелирный магазин! А вот что мне отдать – ума не приложу.
В комнате появился Михаил Менделевич в чёрных нарукавниках. 
– Ну?.. – сказал он. Это означало: «Вот я и пришёл, говорите».
– Здравствуй, Мишаня! –  протянул ему руку Лазарь.
– Привет! – ответил Левантович, подавая в ответ свою. – Что случилось?
– А разве ты не слышал?.. – сделал удивлённое лицо Лазарь. – Сегодня в четыре утра на нас напали немцы.
– Это я знаю, – ответил Михаил Менделевич без улыбки – он никогда не понимал: шутит Лазарь или говорит всерьёз.
– В таком случае, – продолжил Лазарь Наумович, – мне будет легче убедить тебя ехать на Дальний Восток.
– Зачем?
– В эвакуацию.
–  Лорик говорит, что немец туда не дойдёт, – объяснила Сара.
– Не дойдёт, так долетит, – ответил Левантович.
– Крылья отсохнут, – сказал Лазарь. – Словом так! Вопрос нужно решать быстро. Вечером я должен уже всё передать этому человеку.
– Что передать? – не понял Михаил Менделевич. – Какому человеку?..
И Лазарю Наумовичу пришлось ещё раз пересказать всю историю, в которой он был главным героем.
– И когда нужно ехать?.. – понуро спросил Левантович. Ему совсем не хотелось уезжать из города – за эти два дня он получил от Лили-Большой с десяток заказов на ремонт часов. 
– Сегодня вечером всё и решится, – ответил Лазарь.
– Уже сегодня?!.. – Михаил Менделевич растерянно посмотрел на Сару Соломоновну.
– Не паникуй, Миша! – успокоила она его. – Ты же сам любишь говорить: «Куда спешить, если Время вечно?»
– Я не паникую... Собираться будем без спешки. 
– Подожди собираться! – не сдавалась Сара. – Пусть сначала Лазарь всё уладит с отъездом!
– Я улажу, улажу! – успокоил он её.
– Вот и уладь.
– Я же сказал, что улажу. 
– А, что, если я пойду с тобой? – внезапно предложила она.
– Куда? – не понял Лазарь.
– К твоему начальству.
– Зачем? – удивился он.
– Так будет надёжнее… – И поспешно добавила: – Не волнуйся, я постою в сторонке.
– Что, надёжнее?
– Чтобы тот человек, которому ты сунешь наши драгоценности, не смог бы потом отвертеться, будто он их не брал!
Лазарь посмотрел на неё, как на сумасшедшую.
– Ты хочешь всё испортить?..
– Почему испортить?
– Потому что так дела не делаются!.. 
– А если он потом откажется?
– Он не откажется. Я уже обо всём договорился!
– А если всё-таки скажет, что ничего не брал! Что, тогда?
– Ты знаешь… – вдруг произнёс Лазарь каким-то странным тоном. – Я, кажется, понял, куда ты клонишь…
– Что ты понял?..
– А то, что я хочу прикарманить твои цацки, вот что!
– Ой! – театрально вскрикнула Сара и с оскорблённым видом обратилась к мужу: – Ты слышал, что он говорит?! 
– О том, о том! – подтвердил разобиженный Лазарь. – Разве не так?
– Перестаньте! – не выдержал Михаил Менделевич. – Вы оба ненормальные!
– Она мне не верит, Миша!
– О чём ты говоришь, Лорик!
– Да, не верит! Пусть тогда договаривается сама! Я умываю руки! 
– Лазарь, подожди! Не будь ребёнком! «Верит – не верит»! Мало ли о чём она подумала! Мало ли что она сказала! Сарабанда всегда сначала говорит, а потом думает!
– Это я сначала говорю, а потом думаю?! – вспыхнула Сара Соломоновна.
– Ну, не я же! – сказал Михаил Менделевич.
– Хорошо же ты думаешь о своей жене! Вместо того чтобы быть мне защитником, ты на меня же нападаешь, как фашист! Боже! Кому я  доверила свою жизнь?! Кому отдала свою молодость? Человеку, который не ставит меня ни в грош!
– Молчать!!! – внезапно заорал на жену Левантович. – Хватит!!! –  Его лицо побледнело, а губы исказила злая гримаса. – Мне надоела твоя каждодневная песня!!!
Он схватил со стола вазу и со всей силы грохнул её об пол. Хрустальные искры со звоном разлетелись по всей комнате.
Лазарь вздрогнул от неожиданности, а Сара громко ойкнула.
– И запомни! Когда говорю я – никогда! Слышишь?! Никогда не открывай рот!!! Стой и молчи, как рыба!!! 
Сара Соломоновна испуганно замолчала. Она впервые видела мужа в таком гневе. Вечно тихий и забитый Михаил Менделевич по прозванию «тряпка», сейчас преобразился в грозного супруга, о котором она так мечтала всю свою жизнь. Сара Соломоновна не терпела покорных мужчин, и сама хотела не командовать, а чтобы командовали ею. И вот оно, сбылось!
– Мишенька… успокойся… – пролепетала она. – Я всё сделаю, как ты хочешь… Я всё отдам… Зачем мне золото?.. Я у тебя и так золотая… Разве нет?.. Золотые руки… Золотое сердце...
Она юркнула в спальню и принесла оттуда ювелирные украшения.
– Бери, Лазарь! Бери всё! Тут даже золотые коронки моей покойной мамы… Зачем мне её коронки, если мамы давно нет в живых?.. Вот это моё… а это Лиличкино... Она мне дала на хранение…
Для Михаила Менделевича это оказалось очередной «новостью».
– От кого «на хранение»? – В его чёрных глазах вспыхнули молнии. – От Изи? От своего мужа?! Который кормит и одевает её, детей, содержит дом?! Это ты её научила! Ты! Никому не верить!!!..
Сара тут же схватила со стола хрустальную пепельницу, которая стояла в доме, где никто не курил, просто для красоты, и прижала её к груди, словно к подушке. Михаил же схватился рукой за сердце и присел на стул.
– Ай! – вскрикнула она. – Прошу тебя, успокойся! Тебе нельзя волноваться! У тебя уже был один приступ «грудной жабы»!
– Может быть, вызвать карету «Скорой помощи»?.. – предложил вконец растерянный Лазарь Наумович, оказавшийся невольным свидетелем их ссоры.
Михаил Менделевич отрицательно замотал головой.
– Ничего не нужно… Сейчас пройдёт… Прости нас, Лорик!..  Бери всё и иди. Как получишь разрешение – сразу сообщи…
Лазарь Наумович, не говоря ни слова, неловко завернул драгоценности в газету, лежащую на столе и, спрятав их во внутренний карман пиджака, спешно направился к выходу. Под его ногами захрустели хрустальные осколки.
У крыльца его уже поджидал Шлымазл, весело заглядывая в глаза и размахивая рыжим хвостом. Наверное, он хотел продолжить игру, так как был сыт и для него по-летнему светило солнце.
– Ступай на место! – на этот раз по-дружески сказал ему Лазарь Гаумович  и поспешил к другим родственникам.

…Когда Лазарь ушёл, Сара Соломоновна внезапно расплакалась. Она отвернулась к окну и закрыла лицо руками. Ей было стыдно перед мужем своей внезапной слабости. Плечи её содрогались, а безутешные рыдания напоминали плач маленькой девочки, у которой отняли куклу.
 – Что ты плачешь?.. – спросил Михаил Менделевич. Он не мог переносить её слёз. Как только она начинала рыдать, все его обиды куда-то исчезали, и ему становилось перед ней совестно, словно именно он её чем-то обидел. – Ша, Сарабанда, не плачь… – Михаил Менделевич подошёл к ней и обнял. Сара не сопротивлялась. – «Нет беднее того, кто боится обеднеть…» – тихо сказал он. – Когда-нибудь ещё купим… Главное ; выжить!

…Лазарь вышел со двора Левантовичей и перешёл улицу. Напротив их дома стоял его с Идой дом – почти такой же, в купеческом стиле, построенный в середине 19 века.
Он вошёл в калитку. Ида Григорьевна развешивала во дворе бельё после стирки.
– Слава Богу! – сказала она с облегчением. – Где ты ходишь с утра?! Я уже подумала, что ты попросился на фронт добровольцем. 
– Пойдём в дом, – сказал ей Лазарь. – Есть разговор.
– А кто будет развешивать бельё? – спросила Ида. – Пушкин?
– Его жена… – ответил он.

…Вернувшись домой, Берта вновь достала шкатулку из шифоньера. Пока шла из магазина, она уже твёрдо знала, что отдаст, а что нет. Она вновь высыпала всё на стол, но прежде, чем разделить драгоценности на «свои» и «чужие», стала вспоминать историю каждой доставшейся ей вещи.


ИСТОРИЯ ДРАГОЦЕННОСТЕЙ

Берта взяла в руки золотое старенькое кольцо с аметистом – самый первый подарок Пэпки. Ей тогда было восемнадцать лет… Или семнадцать? Ай, сейчас это уже не имело значения! И вспомнила тот вечер, пахнущий весенним воздухом и прелыми листьями. Они шли по городу, о чём-то весело говорили и громко смеялись, как вдруг он достал это кольцо – тогда оно было совсем новым! – и, покраснев, протянул ей, отведя глаза в сторону. И тихим голосом сделал предложение…
Берта улыбнулась и положила кольцо обратно в шкатулку, затем взяла со стола другое…
Оно было тоже золотым, но уже без камня, зато с красивым резным узором. По внутренней окружности вилась гравировка: «Дорогой и любимой Бэте от любящего тебя Пэпки». И дата – «14 февраля 1918 г.». Это кольцо он подарил ей на их десятилетие – их первый юбилей, на «розовую», или, как говорят, «оловянную свадьбу». И где он тогда достал зимой целую охапку роз, аромат которых она чувствует до сих пор – Берта так и не узнала!.. Розы были, как и полагалось в такой день, настоящего розового цвета, стройные, с длинными стеблями, а их лепестки были словно из шёлка.
И это кольцо положила она в шкатулку.
Третье кольцо сверкало большим чёрным агатом. Берта носила его часто – чёрный цвет подходил к любой одежде. Кольцо когда-то принадлежало её маме – Берта даже ощутила на ладони материнское тепло. Тогда мама очень болела сердцем, и почти целыми днями лежала в их большом доме в Балте, который выстроил Бертин отец Илья Моисеевич. Он был хорошим портным, и его умение передалось ей. Большой дом был построен для большой семьи – у Берты было три сестры и три брата, которые позже погибли ещё детьми в еврейском погроме вместе с отцом. Мама же сумела спрятаться с маленькой Бертой в подвале, и их не нашла оголтелая пьяная толпа. После этих потерь материнское сердце не выдержало. Она проболела совсем немного и умерла во сне, как умирают праведники.
Берта решила это третье кольцо ни за что не отдавать, и тоже положила его в шкатулку.
Затем взяла золотые серёжки со сломанным замком. Она их не любила, иначе давно бы уже отремонтировала. Причиной их появления была серьёзная размолвкой с Пэпкой – откуда-то пошли слухи о наличии у него любовницы в магазине – то ли кассирши, то ли бухгалтерши. Берта не разговаривала с мужем целых две недели, и его клятвы и заверения, что никого у него нет, кроме неё – не помогали. Тогда он купил ей эти серьги, но она их в бешенстве бросила на пол и стала топтать ногами, восприняв его покупку, как желание выкупить прощение. И лишь после того, как Пэпка собрал вещи, чтобы уйти из дому и жить в своём небольшом подвальном кабинете, она взяла себя в руки и навсегда простила его, так и не узнав, были то пустые слухи или правда. Замочек от одной серёжки тогда откололся и, наверное, попал в щель между половицами. Они долго его потом искали с Гершелем, но так и не нашли.
Берта отложила серьги в сторону, чтобы никогда их больше не видеть. Она даже обрадовалась, что наконец-то нашёлся повод с ними расстаться.
Вторая пара серёжек с капельками аквамарина была в хорошем состоянии. Она их купила сама в Торгсине, куда они однажды пошли с мужем. Там же приобрели ей два новых платья, несколько пар туфель разного цвета и разной высоты каблука, а ещё выходной костюм для Пэпки.
Эти серёжки она почти не носила и без сожаления могла отдать Лазарю.
Затем взяла в руки жемчужные ожерелья – чёрное и белое, которые Пэпка подарил ей на сорок лет. Эту круглую дату они решили не отмечать – по каким-то там приметам она влекла за собой жуткие несчастья, поэтому сэкономив на гостях и угощении, он преподнёс ей сразу два почти одинаковых подарка.
Берта вздохнула и положила к «чужим украшениям» чёрное ожерелье, но тут же передумав, положила вместо него белое. И только затем отложила в сторону оба.
Золотой браслет, который она взяла в руки, был очень изящный, в виде змейки, тонкой ювелирной работы. На её гибком теле чётко виднелась каждая золотая чешуйка, а вместо глаз блестели два округлых осколка граната свекольного цвета. Этот браслет был общим подарком Левантовичей и Утевских на её сорокапятилетие.
Берта думала, что когда-нибудь подарит его внучке, но решила пожертвовать им сейчас, и дополнила браслетом выросшую кучку уже «не её драгоценностей».
И, наконец, изящный гарнитур из камей, вырезанный на перламутре, в котором она была на Дне рождении Евки. Это был подарок Ханы и Лёди ей на День рождения. Подарок был дорогой, купленный зятем в Москве в антикварном магазине на Кузнецком. Две серьги и брошь. В Берте боролись сложные чувства, и только, когда она вспомнила, что какое-то время будет жить в Москве, где может быть, купит гарнитур, похожий на этот, положила его в «чужую» кучку.

…Когда «неестественный» отбор был произведён, Берта поспешно завернула отложенные для Лазаря предметы в грубую плотную бумагу серого цвета, в которую в магазине заворачивали продукты, перевязала всё это тонким шпагатом и убрала в буфет. «С глаз долой, из сердца вон!» – подумала она и отнесла шкатулку в спальню.
После этого, с некоторым облегчением, стала печь штрудель – яблочный пирог из слоёного теста, которым хотела угостить Нину Андреевну.

 …Пригородный поезд несколько раз пропускал литерные поезда, потому прибыл с большим опозданием и вдобавок остановился на самых дальних путях от здания вокзала. Попрощавшись с машинистами и кочегаром, Нина Андреевна с детьми влились в поток приезжих. За углом вокзального здания, возле узких ворот, ведущих в город, милиция проверяла документы.
«Ищут диверсантов», ; подумал Лёвка. На диверсантов бабушка с внуками не походили, и их  благополучно пропустили.
Сесть на трамвай было невозможно – столько людей на остановке скапливалось только в дни футбольных матчей, когда болельщики ехали на стадион и когда возвращались с игры.
– Может, пойдём пешком? – предложила Ева.
– Я устал, – сказал Лёвка.
– Ты же всю дорогу сидел! – возмутилась она.
– У меня затекли ноги, – заныл Лёвка.
Он, действительно устал и изнервничался – всю дорогу они просидели на доске, лежащей на двух вёдрах, и чтобы с неё не упасть, приходилось держаться руками за металлические скобы в кабине машиниста.
Но была права и Ева – всего три небольшие остановки находились на пути к их дому, правда, улица шла в гору.
Время приближалось к семи вечера, а в девять двадцать уходил последний пригородный поезд к Лесному посёлку, на котором Нина Андреевна рассчитывала вернуться. Но вначале она должна была доставить детей домой. Ждать было некогда, и они решили идти пешком.
До следующей остановки дошли за пятнадцать минут – за это время их обогнал только один трамвайный вагончик, туго набитый пассажирами, как спелый подсолнух семечками.
Они уже приготовились передохнуть на скамейке, как вдруг Ева заметила знакомую чёрную «эмку», проезжавшую мимо. В открытом окне она увидела отца Таты Маляр – Зиновия Яковлевича, или «дядю Зорика».
Ева даже не успела сказать «здрасьте!», как автомобиль сам притормозил у тротуара.
– Эй, Шварцы! Садитесь! Подвезу! – крикнул он им, открывая заднюю дверь.
Все втроём уселись на длинное сиденье, положили мешки на колени.
– Где были? – спросил, обернувшись к ним, дядя Зорик.
– В Лесном посёлке у бабушки Нины, – сказала Ева.
Зиновий Яковлевич перевёл радушный взгляд на Нину Андреевну.
– Так вы мама Леонида Матвеевича? 
– Да, – ответила бабушка.
– Значит, отдыхали? – спросил он, улыбнувшись, у детей.
– Хотели отдохнуть, – ответила Ева. – Но пришлось возвратиться.
Дядя Зорик понимающе кивнул головой.
– А мои в Крыму… – с внезапной грустью в голосе сказал он. – И когда теперь с ними увижусь – понятия не имею!
– Домой? – уточнил у него водитель.
– Да, на Черноглазовскую, – ответил отец Таты. – Флигель во дворе…

…Узнав от мужа последние новости, Ида Григорьевна обняла его и поцеловала в щёку. 
– Ты у меня герой, Лазарь! – сказала она. – Я таки знала за кого выхожу замуж.
– Даже когда тебя умоляли стать их женой Иосиф и Мендель?
– Даже тогда…
– Не верю! Ты же распускала перед ними хвост!
– Я это делала назло тебе!
– Зачем?
– Чтобы ты обратил на меня внимание.
– А я не обращал…
– Почему?
– А зачем тебе был нужен нищий муж?
– Как видишь, пригодился, – улыбнулась Ида и процитировала первую часть старой еврейской поговорки, зная, что Лазарь её подхватит: – «Быть нищим – не позор…» 
И он как всегда продолжил:
– «Но это – единственное, что хорошего можно сказать о нищенстве».
Они грустно рассмеялись.
Теперь, спустя годы, об этом можно было говорить спокойно, об этом и о многом другом, включая женихов Иды, которые уже давно «присоединились к большинству…», великому и молчащему – и мудрец Иосиф, убитый на Финской, и статный красавец Мендель, погибший в 1938 году в небе над Мадридом, где он воевал за свободу Испании под именем Мигель.
– Сними брюки, я их почищу, – сказала Лазарю Ида. – Потом выглажу.
– Зачем? – удивился он. – Я их больше не надену.
– Если мы уедем, твой костюм там пригодится.
– Ты думаешь, там мы будем ходить по театрам?
– Нет, я обменяю его на продукты… И не только его… У меня много красивых платьев…
– Кстати! – вдруг вспомнил Лазарь. – Я же с утра ничего не ел!
– Возьми на плите, – сказала Ида. – Твоё любимое жаркое со шкварками. Ещё не остыло. А брюки оставь на веранде. – Она стала причёсываться на ходу.
– Ты куда? – поинтересовался он.
– К Лиле, – ответила Ида, имея в виду их дочь Лилю-Большую. – Пусть тоже пополнит общую кассу… Когда ты с ним встречаешься?
– В девять. У входа в Летний сад. А до этого зайду к Берте.
–  Успею, – сказала Ида и ушла.

…Леонида Матвеевича после внезапного ареста увели в подвальное помещение.
Если не знать, что находишься на глубине шести метров, можно было подумать, что это обычный кабинет – с наглухо закрытыми дверцами шкафов, большим столом, стульями, и даже с несколькими люстрами с белыми плафонами – только без окон.
Его встретил следователь – угрюмый мужчина в военной форме, но без знаков отличия, с незастёгнутым воротничком вокруг лоснящейся от жары шеи. Тонкие губы его были плотно сомкнуты. Крупные желваки пульсировали под коротко выстриженными висками.
– Садитесь! – сказал следователь, не глядя на Шварца.
Леонид Матвеевич сел на стул, стоящий в центре комнаты, лицом к столу. Он хорошо знал категорию этих людей, поэтому пока решил не «качать права», а выслушать, что ему скажут, и только потом принять решение, как вести себя дальше. Волнения не было. Только сильно стучало сердце. Ему даже казалось, что этот стук слышит следователь.
А тот спокойно прошёл за письменный стол, без суеты достал из ящика несколько чистых листов писчей бумаги, неслышно задвинул ящик обратно, и только потом осторожно опустился в резное кресло – у него был геморрой. Затем взял из тяжёлого канцелярского стаканчика, выточенного из уральского камня, несколько ручек, долго выбирал, какую оставить для работы, остальные воткнул на место. Потом открыл металлическую крышку чернильницы, аккуратно окунул в чернила краешек пера, стряхнул лишнюю каплю, и лишь тогда поднял свой тяжёлый взгляд на арестованного.
– Фамилия, имя, отчество! – не мигая, произнёс он. – Отвечать громко и чётко!
– Шварц Леонид Матвеевич, – громко и чётко ответил Шварц.
Следователь заскрипел пером, как прилежный ученик.
– Год и место рождения?
– Тысяча девятьсот одиннадцатый. Лесной посёлок Зуевского района.
Следователь записал и это.
– Место работы и специальность?
– Центральный аппарат НКВД. Переводчик с немецкого.
После каждой написанной строки следователь всё так же без суеты погружал перо в чернильницу, стряхивая лишнюю каплю.
– Что делали на вокзале?
– Собрался выехать в Москву. Меня вызвали из отпуска телеграммой. Там написано… – Он кивнул на правительственный бланк, лежащий на столе.
– Давно работаете в Москве?
– Четыре года. С осени тридцать седьмого. Если нужно, можете соединиться и поговорить с моим руководством, – ещё раз напомнил арестованный. – Остапчук Валентин Николаевич, мой непосредственный начальник.
– И соединимся, и поговорим, – кивнул следователь, не поднимая глаз на арестованного. – Только о чём говорить?
– Как это о чём?! – изумился Леонид Матвеевич. – О том, что вы меня арестовали без всяких на то причин! Проверьте, позвоните! Это ошибка, ошибка!..
– Успокойтесь! Никакой ошибки здесь нет. Мы работаем без ошибок, сами знаете… И по приказу товарища Сталина, который сказал, что «для укрепления страны необходимо очищаться от вредителей, убийц и шпионов». 
– Это я-то убийца и шпион?!.. – Шварц даже привстал от возмущения. – Вы за это ответите!
– Сядьте, гражданин Шварц, или как вас там! – брезгливо прикрикнул на него следователь. – Вы мне ещё пальчиком погрозите. И не пытайтесь играть передо мной роль честного человека. Навиделся таких – аж тошнит… Так вот… По нашим сведениям, вы – не кто иной, как немецкий шпион!
– Кто?! – вытаращил на него глаза Шварц.
– Я разве неразборчиво говорю? – спросил следователь. – Дикция моя в порядке – когда-то играл в драмкружке. Так вот. Советую вам во всём признаться. Возьмите лист, ручку, вот чернила. Пододвиньте стул к столу и пишите.
– Я ничего не буду писать! – категорически возразил Леонид Матвеевич. – Ни слова! Я требую позвонить в Москву.
– Наивный вы человек, честное слово!.. – с тоской в голосе покачал головой следователь. – Неужели вы, опытный в таких делах, не понимаете, что ваш арест был инициирован именно оттуда?..
– Оттуда?! – изумился Шварц.
– Вот именно! Из Центрального аппарата НКВД.
– Этого не может быть! – Леонид Матвеевич пробовал ещё возмущаться, но его внутренний голос уже говорил ему обратное: «Может. В «этой Конторе» всё может быть…». 
– Так будете писать?
– Нет!
– Ну, как хотите… – равнодушно произнёс следователь и нажал кнопку звонка под столешницей. – У вас, кажется, есть жена и мать, я не ошибаюсь?.. А ещё двое детей. Мальчик и девочка. Мой вам совет – не перечёркивайте их будущее.
«Сволочи!..», – подумал Шварц. Он знал тактику «этой Конторы» и понял, что попал в западню. Только не понимал, за что. Все годы, что работал переводчиком в Наркомате Внутренних Дел, у него не было ни одного случая замечания, нарекания, попрёка, – наоборот, его постоянно награждали благодарностями с занесением в Личное дело, часто выписывали денежные премии, а однажды даже командировали на трёхмесячную стажировку в Берлин. Ему пророчили хорошую карьеру, вплоть до работы в Наркомате Иностранных Дел, и вдруг такое несчастье!..
Внезапно позади него распахнулась дверь, и кто-то энергично вошёл в кабинет.
Следователь тут же вскочил на ноги. От его вальяжного настроения не осталось и следа.
– Встать! – крикнул он Шварцу.
Леонид Матвеевич поднялся со стула.
Вошедший прошёл к столу. Это был мужчина невысокого роста, в военной форме, в чине майора. Кинув сквозь пенсне мимолётный взгляд на арестованного, спросил у следователя:
– Признался?
– Никак нет!
– Можешь идти, – сказал ему майор. – И вызови двух «колунов».
– Есть! – ответил следователь и спешно вышел из кабинета.
Леонид Матвеевич прекрасно знал специфический словарь «этой конторы». «Колунами», или «молотобойцами», звались спецработники НКВД, выполняющие чёрную работу во время допроса для выбивания признаний. Дело принимало скверный оборот.
Майор сел в кресло и стал просматривать исписанный первым следователем листок.
Арестованный немного постоял и тоже опустился на стул.
– Не садиться! – заорал на него майор.
Леонид Матвеевич вновь поднялся. А очкастый, выскочив из-за стола, со всей силы отфутболил ногой стул в угол комнаты.
– Будешь у меня стоять! Сутки! Двое! Пока ноги не опухнут!..
Он присел на краешек стола и продолжил чтение листка.
– В НКВД, значит, служим?.. Ишь, куда пробрался, сука!..
– Я хочу знать, – сказал Шварц, не теряя достоинства, – в чём меня конкретно обвиняют.
К своему удивлению, его сердце в этот момент билось спокойно и ровно.
Майор поднял на арестованного злые серые глаза.
– Хочешь узнать?! – он криво усмехнулся толстыми влажными губами. – Сейчас узнаешь. Только об этом расскажешь сам!
В дверь постучали.
– Можно!
На пороге появились двое мужчин в чёрных кожаных куртках и чёрных ботинках на толстой подошве, и встали с двух сторон от арестованного. В руках одного из них был резиновый мешок.
Шварц сразу понял, что его ждёт.
И тут же его голова очутилась в кромешной тьме. Он почувствовал, как на шее затягивается узел, но не туго, а лишь для того, чтобы воздух не заходил под мешок. И вслед за этим на него обрушились сильные удары, он не удержался и упал на пол. Его продолжали бить ногами – по голове, по всему телу. Получив удар в пах, Леонид Матвеевич подтянул вверх колени и хотел закрыть руками голову. Но его руки развели в стороны и со всей силы прижали ботинками к полу. Дышать становилось всё труднее, под резиновый мешок не поступал воздух. Сознание туманилось. Он уже почти не сопротивлялся глухим ударам. Сердце требовало кислорода. Оно вдруг резко кольнуло, и Леонид Матвеевич куда-то поплыл или даже полетел, а на губах появился солёный ржавый вкус крови. И тело его обмякло…

…Очнулся он от холодного потока воды, которую плеснули на него из ведра. Рот судорожно втягивал воздух, которым лёгкие никак не могли насытиться.
Шварц открыл глаза. Всё вокруг было, будто в дымке или в тумане. Очки лежали у ног. Мешка на голове не было, а сам он сидел в углу комнаты на полу, в направленном на него резком свете настольной лампы.
– Очухался? – спросил майор.
Шварц надел очки.
– Встать!
Арестованный попробовал подняться, но тут же съехал по стенке на пол.
– Я сказал, встать!!! – стукнул майор кулаком по столу.
Шварц для удобства сначала встал на колени, затем, держась за стену, медленно поднялся. От выполненного усилия дрожали ноги.
– Тут тебе не Кисловодск! – удовлетворённо рявкнул майор.
Двое в кожанках стояли в сторонке с равнодушными лицами. 
– Ещё раз очутишься на полу – пальцы раскрошу в тисках! Зубы выбью! Раскалёнными щипцами разорву!!!..
Он раскрыл глухие дверцы одного из шкафов. Внутри было крошечное помещение – меньше могилы.
– Там просидишь, если не напишешь всё подробно, как немецким шпионом заделался, контра! Тридцать шесть часов без воды и хлеба!
Следователь оставил дверцы открытыми и вернулся в своё кресло.
– Я… ни  в чччём… не ввв…иноват… – упрямо произнёс Шварц – его язык и губы онемели и не слушались. – Я тре…бую… доказа…тельства… своей вины…
– Ах, ты б….! – со смаком выругался майор. Его раздражало стойкое сопротивление арестованного. – Доказательства ему подавай! «Будет тебе целка, будет и свисток!» Отвечай, гад, давно знаешь Германа Вюнша?!.. 
Леонид Матвеевич замер от неожиданности. Он даже перестал дышать. Чего-чего, а этого он не думал услышать. Упоминание о волжском немце из-под Саратова было для него, словно удар под дых!
– Ну, вспомнил?.. – толстые губы следователя слюняво расплылись подобие улыбки. – То-то и оно! И помни, сука: сегодня не 21 июня, и ты не в Москве. Не напишешь – судить тебя будем по всей строгости военного времени!..

 
Да, «я хочу безумно жить!» –
Как эхо, повторю за Блоком.
Пусть время хищно и жестоко, –
Но я хочу безумно жить!

До девяносто и – до ста.
А дальше – как решишь ты, Боже.
И если сможешь, то – поможешь
Начать всё с чистого листа.

Я – терпеливый ученик,
Пусть непослушный, но усердный,
Хоть иногда строкою серной
Свой поджигаю черновик.
Создатель, будь же милосердным!

О, как мне страшно умирать,
Прожив свой век пустой и краткий,
Своей не разгадав загадки,
Не дописав свою тетрадь!..
 


КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ
 
 






Книга вторая.
СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА
     НАЧАЛО НАЧАЛ
Продолжение
 
...Да, в те первые дни войны много жителей Зуева уехало – в основном, своим ходом. Шли через мост до города Ларь, а там поездом кто куда – Россия большая. Хуже было тем, кто, как семья «дяди Зорика» Маляра, внезапно оказался в оккупированной зоне, из которой вырваться было практически невозможно. Только после войны Зиновий Яковлевич нашёл свою семью в далёком Ташкенте, в который она попала после многих мытарств и лишений.

...Госпожа Берон вернулась в гостиницу, вытащила из сумки фотоаппарат и ещё раз прочла выгравированную надпись. Затем достала конверт, чтобы в кресле под торшером рассмотреть все фото, но тут же спрятала его обратно в сумку, решив отложить просмотр до завтра. Она боялась прикоснуться к тому времени, чтобы не расплакаться на ночь, не разнервничаться,  хотя характер у госпожи Берон был сильный, нрав спокойный, и на жизненные коллизии она смотрела по-философски. Во всех делах придерживалась трёх правил: «Никогда не спешить, но и не опоздать», «Да-да, нет-нет», то есть: получится – хорошо, не получится – не беда, а также «Жить до конца, несмотря ни на что!»
На следующий день, поднявшись по привычке в шесть утра, геверет Берон выпила стакан апельсинового сока и чашку кофе с молоком. Это был её привычный «завтрак» на протяжении многих лет. Затем позвонила той семье, которая жила теперь в их флигеле. Госпожа Хава выяснила, что больной мальчик чувствует себя гораздо лучше, температура за ночь упала, кризис прошёл.
Включила телевизор, чтобы послушать новости и, таким образом, дотянула до восьми часов, когда уже можно было звонить в Москву.
Её дальние родственники оказались чудными людьми, очень гостеприимными и, что немаловажно, тоже врачами. Они были детьми профессора-хирурга Александра  Михайловича Водовозова и его жены Этины Исааковны, которая тоже была врач, у которых восьмилетняя Ева и шестилетний Лёвка останавливались с родителями всего один раз летом сорокового года.
Поговорив с троюродной сестрой Асей по телефону и выяснив, что дети ещё спят, так как вчера вечером смотрели новый московский мюзикл «Обыкновенное чудо». Спектакль шел в том самом Театральном центре на Дубровке, где в октябре 2002 года случилась трагедия «Норд-Оста». Идея поставить на этой сцене комедийный мюзикл оказалась счастливой, ; благодаря волшебной музыке Геннадия Гладкова, пьесе Евгения Шварца и стихам Юлия Кима – спектакль разрушил кровавую ауру вокруг Театрального центра, напоив его звонкими молодыми голосами и вечным чудом Любви. Словом, внуки геверет Берон были потрясены этим «обыкновенно-необыкновенным чудом».
Сама она «отчиталась» перед Асей за вчерашний вечер в Зуеве, рассказала о чудесным образом найденном фотоаппарате, которым снимала в детстве, о возрождённых из пепла времени фотографиях и о своих планах на сегодня.
Через полчаса ей позвонили в номер и сообщили, что машина, присланная за ней из Мэрии, ждёт у выхода из гостиницы.
После того, как дежурный администратор ошибочно поставила ударение на первом слоге её фамилии, она решила, что пока будет находиться в Зуеве, у неё вновь появятся довоенные имя и отчество – Ева Леонидовна.
Машина оказалась как нельзя кстати. Госпожа Берон положила упакованную вторую менору на заднее сиденье, сама же села рядом с водителем. Ехать было недалеко – на улицу Каштановую.
 
...В Мэрии ей торжественно преподнесли дневник её отца, и она сразу же узнала его почерк – Леонид Матвеевич писал бисерными буквами. Она подержала дневник в руках, пролистала, прочла наугад несколько фраз, затем закрыла обложку и, погладив её, вернула чиновнику. На его удивлённый вопрос ответила, что такую реликвию нужно хранить в Краеведческом музее Зуева, так как принадлежит она не только её семье, но и всему городу.
И услышала в ответ россыпь благодарностей. После этого заместитель мэра сфотографировался с ней для местной газеты у портретов Президента и Премьер-министра, и повёз гостью в больницу.

...В больнице Ева Леонидовна сразу же попала на «пятиминутку».
Более часа шла эта встреча, в честь известного педиатра с мировым именем, почётного члена многих европейских Академий и американских Университетов.
Ей задавали много вопросов, от профессиональных до житейских, например, готовит ли она сама на кухне. В конце встречи сопровождавший её заместитель мэра вручил гостье памятный знак Почётного гражданина города Зуева.
 Во время короткого фуршета гостья и её сопровождающие пригубили вина, операционные врачи и медсестры опрокинули по рюмке водки. Наконец, главный врач пригласил Еву Леонидовну на деловую часть, в свой кабинет, где её уже ждали все заведующие отделениями, завхоз больницы, администратор и главный бухгалтер. Когда через час она вышла с совещания, в её сумке лежал список медицинской аппаратуры, которой необходимо было оснастить детскую больницу. Список был на кругленькую сумму, но это её не смутило. Перед отъездом в Россию она договорилась с несколькими крупными израильскими клиниками о совместной медицинской помощи маленькому российскому городу. 
Ей предложили машину, чтобы повезти на экскурсию, а также по личным делам, но госпожа Берон решила пройтись пешком.

...Несколько глотков вина сделали своё благодатное дело – кровеносные сосуды чуть расширились, кровь пошла по ним резвее, даже настроение улучшилось, хотя уж куда как лучше она чувствовала себя сегодня. Ева Леонидовна улыбнулась солнечному дню и расспросила прохожих, как пройти к мечети.
 Выйдя на Мускатную улицу, она увидела вдали всегда восхищавший ее сине-лазурный купол-гамбиз. Рядом с мечетью стоял минарет, на его вершине в «объятиях» полумесяца притаилась звезда. Ещё с детских лет, общаясь с татарскими детьми, Ева Шварц знала, что пятиконечная звезда напоминает мусульманам о пяти столпах, а полумесяц ; об Аллахе и лунном календаре, по которому вычисляются исламские праздники и памятные даты.
А ещё она помнила, что молитвенный зал имеет два отдельных выхода – для мужчин и женщин. Она спросил охранника, как найти имама, к которому у неё важное дело. Гостья была явно другой веры, поэтому её повели не через «женскую половину», а проводили через двор, в школу-медресе, где учительствовал глава мечети.
Однако геверет Берон всё же достала из сумки платок, который предусмотрительно захватила с собой, и повязала его в виде косынки, сделав узел на затылке. Живя долгие годы в таком беспокойном месте, как Израиль, она привыкла уважать чужие традиции.

...Имам её возраста, с бородой, но без усов, в белоснежной чалме, был облачен в тёмную одежду с белыми рукавами.
Выслушав гостью, внимательно вглядываясь в её лицо, он сказал, что знает о находке со дна реки из публикации в газете и из телевизионных новостей. Приняв с благодарностью серебряный восьмисвечник, он спросил:
– Скажите, госпожа Берон, вы меня не узнаёте?..
– Нет… – удивилась Ева Леонидовна.
Имам усмехнулся и добавил:
– Я один из сыновей Залиловых. Алим. Может быть, помните?
– Господи! – вскрикнула она. – Ну, конечно же, помню! Надо же! Алим Залилов! А как остальные ваши братья и сёстры?
– К сожалению, во время войны из шести детей нашей семьи, осталась ровно половина. А в этом году проводили к Аллаху и Марата, самого старшего из нас. И теперь мы с сестрой вдвоём.
– С Фаридой? – вспомнила она. – Или с Дилярой?
– С Амилёй… Время идёт и приближает нас к смерти. Жаль, что мы так и не узнали, где похоронены наши родители…
– Я, кажется, знаю… – внезапно ответила Ева Леонидовна, словно спустя десятки лет ей кто-то шепнул эту тайну, которую она случайно услышала в разговоре мамы с бабушкой и забыла на целых семьдесят лет. – На территории госпиталя, за стеной морга…
Эта новость настолько потрясла имама Алима, что глаза его наполнились слезами.
– Спасибо… – хрипло сказал он и почтительно поцеловал её маленькую смуглую руку.

СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА



Первая Свеча.
ХАОС – ВЕЛИКИЙ И УЖАСНЫЙ

Что бы ни случилось,
человек обязан продолжать жить, –
хотя бы из любопытства.
Еврейская пословица


...«Эмка» въехала во двор на Черноглазовской и остановилась у калитки флигеля.
Нина Андреевна с детьми вышла из автомобиля.
– Спасибо, Зиновий Яковлевич! – поблагодарила она отца Таты Маляр. – Как говорится, «подвезло»!..
– До свидания, дядя Зорик! – сказали ему дети.
– Будьте здоровы! – улыбнулся он всем, а Лёвку легонько потрепал за нос.
Машина сделала во дворе круг и выехала тем же путём – через «проходняшку» – несколько подъездов четырёхэтажного дома были со стороны улицы.
– Что за привычка – дёргать всех за нос?! – удивился вслух Лёвка, хотя уже давно привык к этой «дружеской» традиции отца Таты. – Он и Тате так делает! Интересно, а его самого дёргают за нос на работе?..
Ева открыла калитку и впустила всех в палисадник.
– Ба Берта! Мы приехали! – закричала она.
Дверь стояла открытой, и окна на веранде были распахнуты настежь.
– Бегу! Бегу! – раздался из дома беспокойный голос бабушки Берты.
Она выбежала на крыльцо и сразу же попала в объятья детей и Нины Андреевны.
Ева этим воспользовалась и тут же сфотографировала двух бабушек вместе с Лёвкой.
– Хорошо, что ты приехала! – сказала Берта Нине Андреевне, входя с гостьей в дом. – Поедем в Москву вместе.
– Я никуда не поеду, – огорошила её Нина.
– Как не поедешь?! – растерялась Берта. – Не дай бог, что случится – мы же всю жизнь себя проклинать будем!
– А что может случиться? Смерть не самое страшное. Страшнее всего выжить… Аня на работе?
– Да, ещё не вернулась.
– А сказала, что поговорим вечером…
– Она, наверное, думала, что ты у нас останешься.
– Нет-нет, даже не уговаривай!
– О, Боже, какая же ты упрямая!
– Я не упрямая, я ответственная, – ответила Нина Андреевна. – Меня ждёт собака – раз, кошка с котятами – два, куры – три! О саде и огороде я уже молчу!.. Который час?.. – Она посмотрела на свои золотые ручные часы, затем сверила время с настенными ходиками Куси. – Передохну с полчасика и поеду обратно.
– Возьми с собой хоть мясные консервы. У нас их много! Пэпка принесёт ещё!
– Вы мне и так навезли на целое лето.
– А ты думаешь, война к осени закончится?
– Нет, так не думаю. Если бы ты видела, сколько людей на станциях! Будто все одновременно надумали уехать…
 – Вот видишь, а ты не хочешь.
– Буду вас здесь дожидаться. И не забудьте ключи под крыльцом оставить…
– Зачем?.. – не поняла Берта.
– Иногда буду приезжать… Смотреть, всё ли цело.
– Не надо... Дом будет охранять Гершель... Это его работа… 
И Берта вспомнила свои «огненные видения».
Они наспех поужинали, попили чай с яблочным штруделем и, не дождавшись Анны, проводили Нину Андреевну до трамвайной остановки. Долго стоять с ней они не могли – Берта всё боялась, что пропустит Лазаря, который должен был прийти за драгоценностями. Узнав об этом, Нина без сожаления сняла с руки золотые часы:
– Берите! Пусть и от меня вам будет удача!..
В начале девятого пришёл Лазарь Наумович, в прорезиненном плаще, какой надевают в непогоду. На вопрос Берты, зачем ему этот плащ, если нет дождя, Лазарь ответил, что так надо. Ничего не рассказав о событиях в Низу, он забрал её долю и поспешил к Летнему саду, обещая сразу же после разговора с «железнодорожной шишкой», сообщить дату отъезда…

...Леонид Матвеевич очнулся в одиночной камере. Она находилась там же, в подвале, но совсем не напоминала тот роскошный кабинет, в котором его били.
Всё тело ныло. Лицо, шея и грудь как будто онемели. Не хватало воздуха. Он дотронулся до ушных отверстий – в них запеклись кровавые корки, от этого, наверное, был такой странный гул в ушах.
На ощупь камера оказалась небольшой, без окна, хотя просторней той «могилы» в шкафу, куда его грозились затолкать в кабинете.
Шварц лежал в темноте на холодном земляном полу. С потолка ритмично капала вода. Движениями руки, наугад – вверх-вниз, влево-вправо – он попытался её обнаружить, но так и не «поймал» ни одной капли.
Жажда и голод отошли на второй план оттого, что в висках постоянно стучала одна и та же мысль: от-ку-да, от-ку-да они узнали о Германе Вюнше?! От-ку-да они узнали о нём?! От-ку-да?!.. В конце концов, тот был советским немцем, отцом мальчика, которому Шварц помог достать кровь для переливания. Но ведь кто-то настучал! Кто-то донёс! Кто-то известил «Контору»! Но кто? Кто? Кто?.. Сам Вюнш? Возможно, но очень сомнительно. Он предпочтёт молчать о том, что было в Скворцах, ибо, наверняка, уже пожалел, что разоткровенничался перед случайным попутчиком о Великом Голоде, который его семья пережила на Волге.
Неужели фельдшер Кондрашов? Этот вариант был более предпочтительный. Как же его звали?.. Сергей… Точно! Сергей Николаевич! И этот Сергей Николаевич сразу же ему не понравился.
Леонид Матвеевич тут же вспомнил, как тот жаловался на отсутствие лекарств, как скептически отнёсся к тому, чтобы Шварц позвонил по поводу крови. Вспомнил о своих нескольких выговорах в райздравотделе. И произнёс подозрительную фразу: «…дай нам, Бог, ещё когда-нибудь свидеться!» Уж не здесь ли? – подумал Шварц. А что? Очную ставку «Контора» не отменяла…
«Негодяй! – подумал он о фельдшере. – И зачем настучал? Ни я, ни Вюнш ему не враги. А то, что Герман немец, так ведь тогда ещё Гитлер не напал на нашу страну. Наверняка Вюнша тоже схватили. Искать шпионов и диверсантов – это у нас в крови!..»
Шварц повернулся к стенке и закрыл глаза.
И сразу же перед ним возник их дом, тёплый свет в комнате от абажура, лицо жены, мамы, детские голоса.
Он сразу же присел, отгоняя от себя эти видения. Не видеть их, не думать о них!
Леонид Матвеевич обнял свои колени и, покачиваясь в такт, как еврей на молитве, стал тихо и напевно читать на немецком стихи Гёте «Wandrers Nachtlied»:

– Ueber allen Gipfeln
Ist Ruh,
In allen Wipfeln
Spuerest du

Kaum einen Hauch;
Die Voegelein schweigen im Walde.

Warte nur, balde
Ruhest du auch.


...Лазарь Наумович пришёл ко входу в Летний сад минут за пятнадцать.
«Мало ли, что… – подумал он. – Нужно быть осторожным – вдруг за Зубцом кто-то уже следит... Похожу, осмотрюсь…»
Он немного постоял у главных ворот, затем вошёл в Сад и там походил, не отдаляясь от Центрального входа. С танцевальной площадки раздавались военные марши в исполнении духового оркестра. Людей у Сада и внутри было мало, в основном, это были подростки, которые гуляли по случаю окончания школы, да ещё военные с девушками.
«Прощаются…» – подумал Лазарь Наумович.
Большие круглые часы, висевшие на столбе у входа, показывали 9 часов 12 минут…
«Мог бы и не опаздывать, – недовольно подумал Утевский. – За таким кушем я бы летел, как на крыльях!..»
Он посмотрел по сторонам и незаметно потрогал драгоценный груз, спрятанный во внутреннем кармане прорезиненного плаща, надетого  лишь ради того, что карман в нём был очень вместительный.
Сейчас там лежало килограмма три драгоценностей – от золотых колец и зубного протеза до царских серебряных монет и столового серебра.
Лазарь Наумович прохаживался туда и обратно, не отрывая глаз от Центрального входа. На циферблате часов было уже: 9.20.
«А вдруг не придёт?.. – внезапно похолодело у него внутри. – Что, если его уже… взяли?..»
О, Готеню! Лазарь не хотел даже думать об этом, но прекрасно понимал, где и в какое время живёт, так что был готов легко в это поверить… И тут же из холода его бросило в жар. Он достал платок и протёр взмокший лоб.
Подождать ещё пять минут и незаметно отсюда уйти. А если и за ним уже кто-то следит?.. Вдруг Зубец раскололся?.. Вдруг сказал, что у входа в Летний сад стоит старый дурак, у которого в кармане пол-кило драгоценностей?!.. О, Боже!.. Если они его спросят, откуда у вас, гражданин Утевский, полный карман золотых и серебряных вещей, что на это ответить? Что он привык выгуливать их по вечерам? Или боится оставлять дома одних? И вообще откуда такое количество драгоценностей – у него, Почётного Железнодорожника и скромного человека, которому лично жал руку товарищ Каганович?!
У Лазаря Наумовича от этих мыслей внезапно скрутило живот.
«Этого ещё не хватало!..» – растерялся он, и стал вспоминать, где здесь поблизости туалет. – Ой! Только бы успеть добежать… Оёёй! А если сейчас появится Зубец?.. А если тот приведёт за собой «особистов»?.. Аяяй!..».
Природа брала своё, и Лазарь Наумович, на ходу расстегивая плащ, со всех ног кинулся к выбеленному мелом спасительному домику, стоявшему неподалёку от входа. 
– Лазарь! – раздался позади него знакомый голос Зубца. – Ты куда?!
Лазарь Наумович обернулся. У входа в Летний сад он увидел Заместителя Начальника с портфелем в руке. Зубец был один. 
И тут же Утевский почувствовал, что желание посетить туалет у него мгновенно пропало.
Он перевёл дух и мысленно поблагодарил Бога за чудо – это было хорошим знаком перед предстоящей сделкой.
Почётный Железнодорожник и Замначальника райотдела Наркомата Путей Сообщения приблизились друг к другу.
– Ты куда это бежал?.. – подозрительно спросил  Павел Тарасович.
– Никуда, – заверил его бывший главный бухгалтер, на ходу застёгивая плащ. – Просто я уж было подумал, что вы не придёте… 
– Раз мы договорились, как же я могу тебя подвести? – с благородным удивлением произнёс Зубец. – А опоздал я по уважительной причине – для тебя же ставил печати и подписи… – И, понизив голос, спросил: – Принёс?
Лазарь Наумович кивнул.
– Давай, – Зубец протянул руку.
Лазарь Наумович достал из внутреннего кармана плаща большой свёрток и по-воровски сунул его в руки Зубцу.
Павел Тарасович покачал свёрток на ладони, желая определить вес, и спрятал его в портфель.
– Пожадничал… – недовольно произнёс он. – А ведь я рисковал больше твоего…
– Там о-очень дорогие вещи! – громко зашептал Лазарь Наумович. – Есть даже Фаберже…
– Да?.. – удивился Зубец и пошутил: – Неужели пасхальное яйцо?..
«Хрен тебе!..» – выругался про себя Лазарь Наумович.
– Солонка, – сказал он. – С клеймом мастера.
– А что ещё?.. – вспыхнули глаза Павла Тарасовича. 
И Утевский стал перечислять всё, что запомнил.
– Ладно… – Зубец несколько успокоился. Он поставил портфель между ног, решив не тянуть резину, и достал из портфеля вчетверо сложенный лист. – Разрешение выписано на твоё имя, – сказал он, разворачивая его и понизив голос.
На фирменном бланке, который был хорошо знаком Лазарю Наумовичу, стояло несколько печатей и подписей.
– Вот в эту строчку впишешь карандашом количество отъезжающих, чтобы не ошибиться, а на другой стороне… – он перевернул бланк, – список с фамилиями, и. о. и годом рождения…. А потом, когда всё перепроверишь, наведёшь чернилами.
– Понял, – кивнул Лазарь Наумович, забирая бумагу.
– Конечная станция Свердловск. Ехать будете до Урала через Москву, в спецвагоне. Выезд послезавтра, в два часа ночи. Время в пути, к сожалению, неизвестно… Кстати, в этом же поезде буду и я… Так что увидимся. 
И он вновь протянул Лазарю Наумовичу свою потную руку, которую тот пожал с благодарной признательностью. 
– Оставайся пока здесь, – предупредил его Павел Тарасович и быстрым уверенным шагом покинул Летний сад.
Увидев сквозь решётку, как тот уехал в служебном автомобиле, поджидавшем его у входа, Лазарь Наумович с величайшей осторожностью развернул этот заветный драгоценный листок, как пропуск к спасению, и ещё раз внимательно его разглядел. Да, это он! Подобные документы на таких бланках Утевский держал в руках не раз. Та же печать, та же подпись Начальника, в виде спиралевидной закорючки. Как видно, и он, и его зам работали в одной упряжке.
«Ну, и на здоровье! – подумал Лазарь Наумович. – «Что бы ни предпринимал человек, он делает это для жизни своей» – напомнил он себе ещё раз строку из Библии.
На часах у входа было уже без четверти десять. Значит, он ещё успеет забежать к Берте, потом зайти к Мише и Саре, и – домой… День прошёл суетливо, на нервах, зато закончился тихо, спокойно и, главное, удачно… В его сердце вовсю звучала мелодия надежды, и теперь нужно суметь не прервать её – пусть себе поёт во славу грядущих дней.
Подойдя к трамвайной остановке и вновь увидев большую толпу, Лазарь Наумович решил взять такси. В Зуеве это никогда не было проблемой. Вот и сейчас он увидел пустую «эмку», стоящую невдалеке, с нанесённой на борту тонкой красной полосой. Возле лобового стекла, на ящике таксомотора был виден откидной флажок, который означал, что такси свободно.
Лазарь Наумович подошёл к автомобилю с видом Моргана и открыл переднюю дверь с манерами Ротшильда.
– На Черноглазовскую! – важно сказал он тоном Заместителя Начальника районного Управления Наркомата путей сообщения, усаживаясь рядом с шофёром.
 
...Шварц, казалось, задремал, как вдруг за железной дверью послышались шаги конвоиров.
Леонид Матвеевич открыл в темноте глаза. По контуру двери вспыхнула полоска света от фонаря. Он сел. Сердце опять застучало громко и часто. Шварц ждал, что будет дальше. Может быть, его напоят и накормят? Или отведут на новый допрос? А может, увезут на расстрел?..
Он подумал о последнем варианте совершенно спокойно – те четыре года работы в Москве научили его задуматься о Вечности. 
В дверной замок вставили ключ, провернули… С громким лязгом сдвинули засов, и дверь, наконец, открылась.
Свет фонаря ослепил глаза. Он прикрыл их рукой, так никого и не разглядев. 
– Поднимайся! – услышал он молоденький голос конвоира.
Шварц встал на ноги.
– К двери! – приказал ему голос.
Он пошёл.
– Стоять!
Он остановился.
Чья-то фигура в военной форме вышла из-за луча.
– Руки назад!
Шварц послушно завёл руки за спину, и тут же почувствовал, как на запястьях защёлкнулись наручники.
– Вперёд, не оглядываться!
Его вывели из камеры.
Свет фонаря осветил сбитые ступени, ведущие вверх.
– Пошёл!
И он стал по ним подниматься.
– Куда меня ведут? – не оборачиваясь, спросил Шварц.
– Поразговаривай у меня, контра! – весело ответил ему тот же молодой голос.
Шварц молча поднялся наверх, откуда недавно спустился. Прошёл по коридору мимо двери того самого кабинета, где его вчера допрашивали, и вышел на улицу. Оказалось, что на дворе ночь. Рядом с крыльцом «Электрощитовой» стоял «чёрный воронок». Конвоиры помогли ему подняться внутрь автофургона и оглушительно грохнули дверцей.
Шварц вновь оказался в темноте. Ощупью добрался до узкой скамьи и неловко примостился на ней боком – руки за спиной не давали сесть нормально.
Машина зафырчала, дёрнулась и повезла в неизвестность.
Леонид Матвеевич не знал, куда его везут, но точно не в Москву. Он усмехнулся от этой пустой мысли и тут же почувствовал, что гордится собой – ведь он ничего не подписал, никого не выдал, ни на кого не настучал. Не дал себе скурвиться. Остался человеком…

...Анна вернулась домой поздно, ближе к полуночи.
Всё это время, с сестрой-хозяйкой больницы, они составляли список лекарств и инструментария для санитарного поезда.
Лёня так ей больше не перезвонил. Значит, не смог, успокаивала себя Анна. Главное, чтобы вовремя доехал и чтобы ничего не случилось в дороге… А там, Бог даст, ещё свидимся.
Она вошла в свой двор.
Таким тёмным и чужим он не казался ей ещё никогда. Окна четырёхэтажного дома были погашены или плотно занавешены. Даже их флигель, с выключенной лампочкой над крыльцом, закрытыми ставнями, был почти не заметен издали.
Анна ускорила шаг, стараясь не споткнуться. Фонари не горели, и если б не луна, было бы ощущение настоящей кромешной тьмы.
Она подняла голову – полная луна была ядовито-зелёного цвета. Её окружали едва заметные звёзды.
«Не то, что за городом! – подумала Анна. – Там звёзды горят, как гроздья рябины!..»
Внезапно она увидела, что дальние звёзды зашевелились и ожили.
Анна замедлила шаг и остановилась. Сначала её удивило, а потом и поразило это астрономическое явление.
По всему небесному горизонту странные звёзды стали увеличиваться в размерах, и уже не гроздья рябины, а светящиеся шары летели, приближаясь к городу на большой скорости. Вместе с ними нарастал гул, который Зуев ещё не слышал.
– Воздушная тревога! Воздушная тревога! – с опозданием донёсся из уличного радиорепродуктора напряжённый женский голос. С опозданием завыли сирены. Город с его редкими ночными огнями стал светящейся мишенью для немецких лётчиков.
И вслед за гулом самолётных двигателей раздались первые взрывы. И содрогнулась земля от небесного урагана…

...В это время Лёвка, ни жив, ни мёртв, стоял на полу детской комнаты и, приоткрыв угол натянутого на окно одеяла, видел, как в небе, на чёрных конях, носились белокурые воины в железных шлемах с рогами. Их широкополые плащи были разрисованы трёхконечной свастикой, пронзённой секирой. А в руках чёрных всадников сверкали молниями стальные мечи…
– Бейте всех, мои воины! – отдавал им свои приказы их Предводитель, летящий в ночном небе на крылатом коне: – Я, Адольф Первый, освобождаю вас от химеры, именуемой совестью! Тевтонскому солдату нечего церемониться со шкурой ближнего! Убийство есть долг марширующего тевтонца! А сама война – это игра на поголовное истребление!..
В детскую вбежала Берта.
– Отойди от окна! – в ужасе закричала она и, схватив Лёвку в охапку, бросилась с ним на кухню, и вслед за Евой, передала его в открытый люк погреба домовому Гершелю.

…Анна увидела яркие вспышки – это разрывались бомбы на соседних улицах, и ей казалось, что сейчас одна из них упадет во двор.
У неё похолодели ноги.
И как человек, который прикрывает лицо ладонями перед расстрелом, словно это может его защитить, Анна в страхе, ища защиту в родном доме, как девочка, бросилась к нему в объятья. Оттолкнув калитку, вбежала на крыльцо и застучала кулаками в дверь:
– Откройте! Впустите!..
Дверь была не заперта.
Шатаясь от слабости, Анна ворвалась в дом. Ноги казались чужими, ватными, не её. Очутившись в прихожей и, держась руками за стену, заглянула на веранду – там было темно и пусто.
– Мама!.. – крикнула Анна. – Дети!
Никто не отозвался. Может быть, оттого, что гром взрывов заглушал её голос. А если с ними что случилось?..
Но тут грохот, гул и свист стали слабеть и вскоре пропали вовсе. В наступившей тишине послышались крики о помощи и плач со стороны улицы.
«Кого-то ранили… или даже убили…», – с горечью подумала Анна.   
Она хотела бежать на помощь, но ноги словно вросли в пол.
– Эй!.. Есть в доме кто-нибудь?..
В ответ никто не откликнулся.
Пересиливая слабость, Анна прошлась по всем комнатам – нигде никого. Оказавшись на кухне, бессильно опустилась на табурет. Опершись локтями на стол, она подхватила ладонями воспаленную голову и громко застонала.
«А может быть, они в Низу?.. Или у папы в магазине?.. – вспыхивали в её воспалённом мозгу вопросы без ответа. – Сейчас немного отдохну и разузнаю у соседей… Может, кто-то их видел…»
Внезапно её внимание привлёки тусклые полоски света между половицами. Свет становился всё ярче, и она услышала чьи-то шаги в погребе.
Анна наконец-то сообразила, в чём дело. Превозмогая слабость, она кинулась к подвальному люку и, что есть силы, потянула на себя его крышку.
Вначале она увидела появившийся живой огонёк свечи, который заметался на сквозняке, и лишь потом ; лицо своей мамы. 
– Мы здесь, Хана… – спокойно сказала ей Берта, поднимаясь по лесенке.
– Дети с тобой?!.. – с тревогой спросила дочь, и тут же услышала, как испуганно дрожит её собственный голос.
– Мы здесь, мамочка! – услышала Анна детские голоса.
– Они со мной, – успокоила её Берта, поднявшись на кухню и ставя подсвечник с горящей свечой на стол. – Слава Богу, и ты дома… Я ждала тебя, чтобы пойти к папе…
Следом за ней из подвала появились Ева и Лёвка. Дочь была в ночной сорочке, сын в пижаме. Оба укутаны в старые пальто.
– Киндер уже спали, как вдруг всё загрохотало… – сказала Берта.
Дети бросились к матери и обняли её с двух сторон. Они дрожали, скорее от страха, чем от холода. 
– Мы думали, ты уже не придёшь, – призналась Ева. 
– Куда я от вас денусь! – возразила Анна, целуя, то сына, то дочь. 
– А я видел Адольфа Первого, – вдруг сказал Лёвка.
– Кого?! – не поняла Анна.
– Предводителя чёрных всадников. Он летел на крылатом коне в рыцарском шлеме.
– Хватит рассказывать майсы(выдумки)! – прервала его Берта. – Скоро от этих взрывов мы все будем видеть то, чего нет!
– Это было! – обиженно крикнул ей Лёвка. – Скажи, мама!
– Конечно, было, – успокоила сына Анна. – Идите спать… Уже поздно…
– А если опять будут бомбить?.. – спросила Ева.
– Если снова начнут, – ответила она ей, – то мы спустимся в подвал все вместе …

...Анна уложила детей, немного с ними посидела и вернулась на кухню. Берта уже успела подогреть ей ужин, и теперь собралась идти к Пэпке.
– Я тебя одну не пущу! – сказала Анна. – Утром пойдём вместе.
– Я не выживу до утра.
– Если бы, не дай Бог, что-нибудь случилось, нам бы уже сообщили… Налей мне чай.
– А есть будешь?
– Не хочется. Извини, мамочка… Страшно гудит голова. Меня всю мутит от боли.
– Прими пирамидон, – сказала Берта, доставая из кухонного шкафчика лекарственный порошок в маленьких пергаментных пакетиках.
Анна высыпала порцию себе на язык и запила водой из-под крана.
– Как ты думаешь, Лёдя уже уехал? – спросила Берта.
– Ещё вечером. Он обещал позвонить из Москвы, или прислать телеграмму… 
 И вдруг расплакалась, горько и беззащитно.
– Что с тобой?! – испугалась Берта.
– Они бомбили наш город, мама!.. – в отчаянии произнесла Анна. 
– Завтра после магазина я спущусь в Низ… – сказала Берта, думая о своём. – Посмотрю, как там наши… 
– Как страшно будет выйти со двора… 
– Зато послезавтра нас здесь уже не будет.
Анна непонимающе посмотрела на мать.
– Лазарь сделал всем разрешение на выезд, – объяснила Берта. – Мы едем в эвакуацию.
И вкратце рассказала о Лазаре и драгоценностях. Это новость немного подняла Анне настроение, её душа обрела надежду.
– Нужно было отдать и мои украшения, – сказала она. – Ах, только бы немцы не пришли завтра!..
– Ну, хватит! – рассердилась Берта. – Не накличь беду! Пей чай и ложись. Уже два часа ночи!..
– Да, – согласилась с ней Анна. – Утром у меня много работы. Жаль, не смогу помочь вам собраться. Но, в любом случае, берите самое необходимое…
Берта, наконец, задала ей главный вопрос, который боялась произнести:
– А ты… разве не поедешь с нами?..
– Нет,  – ответила Анна и сказала то, о чём тоже боялась говорить: – Я еду на фронт. Уже всё решено. 
– Вэй из мир!*  – сокрушалась Берта.
– Тише! – шикнула на неё Анна, плотно закрывая дверь с кухни. – Пусть дети пока не знают.
– Когда? – Из глаз Берты брызнули слёзы.
– Может быть, завтра вечером. Меня назначили главным хирургом санитарного поезда.
– Ой, геволт, геволт!*
– Не плачь, мама. Ты разрываешь мне сердце!.. – Анна заплакала тоже. – Для меня самой это новость... Я думала, что поеду позже, но сводки с фронта неутешительные... Немцы подходят к городу. Нашу больницу завтра эвакуируют…
– Геволт, геволт!* – тихо рыдала Берта. – Сделай так, Господи, чтобы они вообще сюда не приходили. О, Боже! «Не дай нам того, что надо терпеть!..»
Они уже собирались прилечь, не раздеваясь, если вдруг немцы вновь будут бомбить, как вдруг в ставни кто-то постучал.
Анна вздрогнула и метнулась к кухонному окну.
– Кто там?! – громко спросила она.
Со двора донёсся голос Иды Григорьевны:
– Это я, Хана!..
Ида вошла в дом с отрешённым взглядом и бледным лицом.
– Что?.. – испуганно спросила её Берта. – Что-то случилось?!..
– Ничего, слава Богу… – ответила она. – Хотела вас увидеть…
– Сядь, передохни… Чаю выпьешь?
– Нет-нет! – замотала головой Ида. – Я пойду… Поскорее бы уже уехать…
– Вы начали собираться? – поинтересовалась Берта.
– Ай, не говори! Столько вещей придётся бросить… 
– Я попрошу Пэпку прислать грузовик. 
– Было бы неплохо… – Ида подняла взгляд на Анну. – А ты? Едешь с нами?
– Нет… – ответила Анна. 
– Её назначили главным хирургом санитарного поезда, – сказала Берта, и глаза её вновь увлажнились.
Ида тихо ойкнула.
– Давай прощаться… – предложила она Анне.
– Надеюсь, не навсегда, тётя… – Анна грустно улыбнулась.
Они крепко обнялись.
– Дай Бог, ещё свидетесь, – заверила их Берта.
–  Или здесь, или там… – ответила Ида.
– Типун тебе на язык! – сказала ей Берта, провожая её на крыльцо.
Ночь прошла почти без сна – ждали новых бомбёжек, но немцы больше не прилетали.
– Я сама зайду к папе, – сказала Анна матери, пораньше собравшись в больницу. – Если не, дай Бог, что случилось, то вернусь…

...На улице  Анне открылась жуткая картина ночного авианалёта.
Посреди города, расставив ноги на ширину плеч, и упёршись руками в бока, стоял Хаос – Великий и Ужасный. Это был огромного роста великан, заполнивший собой пространство между землёй и небом, с пустыми глазницами, дышащий огнём и дымом, видимый далеко вокруг и в то ж время не видимый никому.
Одной ногой он стоял на руинах Летнего сада, другой – на развалинах Городского рынка. Вокруг него зияли большие воронки, диаметром по пять-шесть метров и глубиной до трёх – как оказалось, немцы лупили по городу фугасными бомбами.
Не ходили трамваи, закрылся хлебозавод и продуктовые магазины. Почти весь центр Зуева был охвачен пламенем. Жилые здания догорали огромными головешками. На улицах лежали тела людей, лошадей и собак.
Единственная пожарная команда в городе не успевала гасить огонь – ночью были выведены из строя электростанция и водопровод, поэтому воду приходилось привозить с речки.
Кареты «Скорой помощи», и санитарные автомобили с надписью «Перевозка больных» метались по улицам. Врачи, отряды Гражданской обороны и милиция помогали пожарным вытаскивать из-под завалов раненых и убитых.
Повсюду слышались крики и плач.
Гортанно каркали вороны.
У сгоревшего Дома инвалидов лежали трупы, сваленные в кучу – разорванные взрывами и осколками, изрешеченные пулями, обуглившиеся пожаром, с почерневшими лицами, безногие, безрукие, кровавые обрубки тел. 
Анна быстро прошла мимо. Даже будучи опытным хирургом, ежедневно сталкивавшимся с несчастьем и часто видевшим смерть, она сейчас отвернула голову от этого кровавого месева.
Гастроном, на её счастье, стоял цел и невредим. Его витрины были пусты, двери закрыты, вокруг никого.
Она прошла во двор, постучала в заднюю дверь – никто не ответил. Постучала сильнее. Подождала, прислушалась… Наконец, чей-то сиплый голос спросил:
– Кто там?!
– Позовите Павла Марковича, – сказала она. – Это его дочь.
Загрохотал засов, дверь открылась, на пороге стоял отец.
– Папа?! – изумилась Анна.
Они обнялись.
– Что с твоим голосом?
– Простыл в подвале, – сказал Павел Маркович. – Входи.
– Нет! – покачала она головой. – Я только тебя увидеть. Мама волнуется.
– Передай ей, что всё в порядке. Как дети?
– Нормально.
Он заметил в её руках зелёную сумку.
– На работу?..
– Да, – ответила Анна, на ходу соображая – сказать отцу, что она может сегодня уехать на фронт, или не говорить. Пожалуй, не стоит.
«А вдруг не уеду, – подумала она, зная, что уедет обязательно… Не уеду, а он будет всю ночь волноваться… А если не скажу, будет расстроен ещё больше, что не попрощались…».
И она решилась:
– Наверное, вечером я уеду на фронт, – произнесла Анна без драматизма в голосе, как само собой разумеющееся.
– Уже сегодня?!.. – расстроился отец.
Но она тут же перевела тему разговора:
– Да, совсем забыла! Мама просила тебя достать грузовик, чтобы подвезти вещи к поезду. Для нас и для Низа.
– Постараюсь… – озаботился отец. – Стёпу с машиной забрали сегодня утром в отряд Гражданской Обороны… Спрошу в другом месте…
– Ты с нашими поедешь? – поинтересовалась дочь.
– Не знаю… Когда прикажут, тогда и поеду…
– Кто прикажет?.. Город пустеет на глазах, папа. Я пошла… Береги себя.
– Ты тоже, – ответил Павел Маркович.
Дочь и отец обнялись снова.
– Дай Бог, увидимся! – улыбнулась ему Анна и, чтобы не расплакаться, побежала со двора, не оборачиваясь.
Она вновь очутилась на Пушкинской улице.
До больницы было рукой подать – всего каких-то несколько кварталов.
– Анечка! – крикнул кто-то из приоткрытой двери подъехавшей кареты «Скорой помощи».
Она оглянулась. Это был главврач Шапиро.
– Садись! Мы в больницу! 
Анна побежала к притормозившей машине, протянула руку, и была тут же втянута на ходу в кузов медицинского фургона.
Прямо на полу, покрытой соломой, лежали раненые. Двое были без сознания.
Анна присела на краешек скамьи рядом с главврачом. На противоположной скамье примостились два санитара.
– Готовься к работе, – сказал ей Шапиро, кивнув на лежащих. – Почти всех их ждёт ампутация…
– Когда мы едем? – спросила она его, не отрывая глаз от кровавых тел.
– Куда? – не понял Шапиро.
– На фронт, – сказала Анна.
Михаил Евсеевич странно на неё посмотрел:
– Разве ты ничего не знаешь?..
– О чём?.. – спросила она, с предчувствием новой беды.
– Железнодорожный вокзал разбомбили, – сказал Шапиро. – Начисто. Все пути искорёжены… Придётся завтра двигаться на машинах и уходить через мост. Только, боюсь, бензина не хватит…
Он продолжал что-то говорить о медоборудовании и о лекарствах, но Анна его уже не слышала. В висках стучало одна только фраза: «Вокзал разбомбили… Вокзал разбомбили… Вокзал разбомбили…»
Это был конец всему. Эвакуация её семьи, за которую они заплатили, прежде всего, надеждой, рухнула под пятой Великого и Ужасного Хаоса.
Она вдруг вспомнила разговор Иды с мамой о скором отъезде.
«Бедные мои женщины! – ужаснулась Анна. – Они ещё ничего не знают об этом, на что-то надеются, строят планы, решают – какие вещи с собой брать, какие нет, а, на самом деле, всё уже решено без них… И Нина Андреевна тоже оказалась права, когда уговаривала не увозить детей из Лесного посёлка, что там им будет безопасней…».
 
После того, как весть о бомбёжке железнодорожного вокзала быстро облетела Зуев, тысячи жителей заспешили из города на юг – по пешеходному мосту, через речку Искру, так как с севера могли появиться немцы.
Телеги были полны ранеными.
Семьи шли пешком, несли на руках детей, вели за собой животных. Редкие машины, плотно забитые людьми, громко и надрывно гудели, пытаясь пробраться сквозь растерянную толпу. В машинах покидало город зуевское начальство и партийные работники.   
И тут же, пользуясь безвластием, в разных концах города начались грабежи и погромы. Новоявленные мародёры, ничего и никого не боясь, грабили склады, магазины и пустые квартиры. Ещё вчера эти люди были обычными гражданами Зуева, примерными отцами, мужьями, служащими. А сегодня тёмная сторона их души, оглушив стыд и заглушив совесть, позвала на чёрные дела. Так война пробуждала подлое в человеке.
И помогал ей в этом Великий и Ужасный Хаос.

...Что разбомбили вокзал, Лазарь Наумович не поверил.
– Врут! Паникуют! – возмущался он, успокаивая Иду и Сару. – Не может такого быть! Немцам самим нужен железнодорожный транспорт! Это же стратегический объект!..
И он помчался на привокзальную площадь, чтобы своими глазами удостовериться в своей правоте.
Но, пройдя пешком через весь центр, вид которого поверг его в ужас, Лазарь Наумович готов был уже поверить самому, на его взгляд, невероятному.
Когда он подходил к привокзальной площади, мелькнула мысль о том, что бомбёжки вокзала не было, что всё это ; вражеские слухи, чья-то злая провокация. Но когда вместо старинного трёхэтажного здания он увидел гору камней, за которыми виднелся перрон, с чёрными остовами догорающих вагонов, – взгляд его погас, плечи опустились, даже сердце почти перестало биться. Его бывшее Управление – просторные кабинеты начальства, тяжёлые письменные столы, резные кресла, мраморные лестницы, высокие белые двери с медными ручками, столетние хрустальные люстры, – всё это было превращено в пыль и прах, и погребено под грудой камней, покрытых свежей сажей. 
Лазарь Наумович долго ходил вокруг развалин, пытаясь выяснить у каждого, кого встречал, хоть что-нибудь о Зубце, но никто ему не мог сообщить ничего вразумительного. Кто-то уверял, что тот уехал со службы ещё днём, а кто-то, с такой же уверенностью, утверждал, что видел его вчера, поздним вечером в своём кабинете, так как у Павла Тарасовича началось важное совещание… И было непонятно – жив Зубец или погребён под этими развалинами, вместе со своим сейфом, в котором, наверняка, лежали драгоценности всех родственников Лазаря Наумовича.
Ах, если бы было можно разбросать эту огромную кучу камней, чтобы добраться до того заветного пакета!
Лазарь физически ощутил, что седеет. Только теперь он отчётливо понял, что кроме драгоценностей, которые вся его семья потеряла навсегда, никто из них уже никуда не уедет. Эвакуационное разрешение было у него на руках, но теперь этот пропуск к жизни оказался никому ненужной бумажкой. И осталось только одно: немедленно уходить из города, в который каждый миг могли войти вражеские солдаты.
Лазарь Наумович заспешил домой. На обратном пути он заметил, что бежит. Он задыхался, не хватало воздуха, из лёгких вырывался хриплый свист и, казалось, что сердце вот-вот споткнётся и замрёт.
«Не хватало ещё приступа ишемии», подумал он тяжело дыша и, чуть замедлив бег, круговыми движениями ладони стал массировать левую сторону груди.
Несколько раз он останавливался, чтобы отдышаться. Лазарь Наумович ясно себе представил, что будут говорить ему женщины по поводу утраченных драгоценностей – ведь это была его инициатива, – но старался сейчас об этом не думать. Главное – сохранить жизнь родных и близких. Поэтому нужно немедленно собрать семью и бежать подальше от города. Как жаль, что уже не тот возраст, не то здоровье… 
И Лазарь Наумович, тяжело дыша, как старая извозчичья коняга, перешёл на самый медленный аллюр…
 
...Проехав минут тридцать, «воронок» остановился.
Сквозь не выключенный мотор Леонид Матвеевич услышал, как открылась дверь кабины, услышал стук сапог спрыгнувших с подножки вертухаев.
«Вот и всё, – подумал Шварц, – сейчас меня выведут и расстреляют…». Но тут же восстало его «я»: «Это кто же посмеет меня расстрелять?! Без суда и следствия?! Даже по законам войны! Это они-то посмеют? Эти «шестёрки-особисты», эти сытые прыщавые морды, которые ничего не знают?! Которые, если и умеют считать, то только до трёх, чтобы успеть нажать на курок!.. Кто я для них? Враг народа! А с врагами разговор короткий: на счёт «три» – огонь! Таких, как я, расстреливают каждый день пачками. После моего убийства они обменяют на барахолке мои сапоги и костюм на самогонку. А чтобы от пуль не было дырок, прикажут снять одежду перед расстрелом…».
Почему-то о семье Леонид Матвеевич даже не думал. Или не хотел думать – ведь одинокому человеку  легче принять смерть.
Наконец, он услышал скрежет ключа, проворачиваемого в замке, и увидел, как дверь, обитая железом, открылась. В проёме замаячила фигура охранника.
– Прыгай!
Леонид Матвеевич подошёл к краю кузова, словно к краю пропасти, и грузно спрыгнул на землю. После сплошной темноты в тюремном фургоне, летняя ночь показалась ему белой – такой, какой он запомнил её в Ленинграде, в начале июня, за два года до войны. Тогда у них с Аней совпал отпуск.
Шварц осмотрелся. Машина стояла у кромки поля, за которым чернела верхушка леса.
Водитель направил на Шварца фонарь, чтобы было видно, куда стрелять второму.
Сняв с него наручники, охранник приказал:
– Раздевайся!
Леонид Матвеевич уже расстегнул пиджак, как вдруг услышал нарастающий звук летящего самолёта. Палачи подняли голову – наш не наш?..
И вдруг прогремели взрывы!
Земля вокруг задрожала, вырванные с корнем молодые деревца взлетели ввысь вместе с большими комьями земли, яркие вспышки ударили по зрачкам. В последний миг Шварц увидел, как один снаряд упал рядом с машиной, в его палачей, как их искореженные, окровавленные тела  рухнули наземь.
Чувство самосохранения пригнуло его к земле, швырнуло в сторону, и Шварц побежал, не оглядываясь. Он всё бежал и бежал в темноте, пока, наконец, под ногами не ощутил просёлочную дорогу.
Внезапная тишина поначалу оглушила, затем он услышал над ухом комариный писк, стрекотанье кузнечиков в траве, дальнее уханье совы, монотонное кукованье кукушки.
«Жив, жив!..», – возликовал Шварц, но это открытие не сделала его счастливым. Тяжело дыша, Леонид Матвеевич опустился на корточки. От голода сильно кололо «под ложечкой», во рту пересохло. С какого-то куста он сорвал горсть листьев и стал жадно их жевать. Листья оказались терпкими и кислыми.
«Нужно выйти к реке, – подумал он, надевая чудом уцелевшие очки. – Попить воды и умыться…».
И тут же услышал странное жужжанье. Оно становилось всё громче и тревожней – как будто из-за леса летела несметная туча майских жуков. С каждым мгновеньем жужжанье превращалось в грохот – с гуденьем, дребезжаньем, лязгом. Оно нарастало громовым рокотом, – грубым, тяжёлым, дерзким, вызывающим, способным свести с ума.
Шварц закрыл ладонями уши и увидел, как над его головой, почти чиркая брюхом по верхушкам столетних сосен, появились вражеские самолёты с крестами на крыльях, словно крестоносцы, что несли с собой огонь и смерть. Это было лётное звено «юнкерсов» из четырёх истребителей, прикрывающие два бомбардировщика, которые летели вслед за разведчиком-одиночкой, «порешившим» вертухаев.
«Они летят на город, – подумал Леонид Матвеевич, и тут же душа его возмутилась: – Но ведь там мои дети! Моя жена! Родные люди!..».
Это были те самые самолёты, которые потом увидела во дворе Анна.
Шварц бросился было назад, на помощь своим, но сразу же сообразил, что поступает глупо, не так, как надо, и завыл на весь лес. Сквозь свист и грохот его голос не был слышен, но он продолжал что-то кричать, проклинать, вопить, грозить кулаками тёмному небу.
Потом он умолк и стоял недвижимо, прислушиваясь, пока, наконец, не услышал первые взрывы разорвавшихся над городом бомб…

...Всю ночь Шварц шёл наугад сквозь нескончаемое лесное пространство, давно свернув с просёлочной дороги. Лес держал его с двух сторон, не давая возможности выйти. Ветки хлестали по лицу, царапали руки, шею – но он не ощущал ничего, кроме усталости и тупого безразличия.
Наконец, когда занялся рассвет, лес отпустил его.
Леонид Матвеевич оглянулся вокруг и увидел, что вышел к реке, вверх по течению. И тут же почувствовал, что силы, которые, казалось, почти покинули его, вдруг встрепенулись и вновь заставили кровь пуститься бежать по уснувшим жилам. Он на ходу сбросил с себя одежду, обувь, бельё и вошёл в речную заводь. Вода в небольшом заливе, в которой весь день отражалось солнце, ещё не остыла…
«Господи, какое же это блаженство! – подумал Леонид Матвеевич. – Какое волшебство!».
И на мгновенья забылось всё плохое, исчезли все боли, пропали страхи за родных… И эти мгновенья – ничтожные капли Вечности – стали самой Вечностью, ибо ему казалось, что длится это блаженство, это волшебство – бесконечно…
«Ах, если бы стать сейчас рыбой! Карпом или сомом, – замечталось Шварцу. – Впрочем, еврею, – усмехнулся он, – конечно же, пристало превратиться в щуку».
И он тут же вспомнил притчу о Фаршированной щуке, рассказанную его отцом…

ПРИТЧА О РЫБЕ-ФИШ

Жила-была рыба. А точнее, фаршированная рыба. То есть, фаршированной она была всего-то несколько часов, но ей казалось, что в таком виде она живёт уже долгие годы. И понять её можно – каждый из нас верит, что род его самый древний на свете…
Итак, для краткости, назовём её «Рыба-Фиш». И пусть это имя звучит нелепо – ибо слово «фиш» и есть «рыба» – но именно так, и не иначе, называют своё коронное рыбное блюдо еврейские домохозяйки. Нет бы назвать, как есть – «фаршированная щука», или «фаршированный карп», так нет же! – «рыба-фиш», и всё тут! Так что спорить с давними традициями кулинарных мастериц мы не будем – «фиш», так «фиш». Тем более что и вам, и мне от этого не холодно и не жарко.
Так о чём это я?.. Ах, да! О том, что лежала себе эта Рыба-Фиш, ароматно пахнущая перцем, лавровым листом и луком, и остывала после варки на большом овальном блюде, в центре стола. И хоть мозги у неё полностью сварились, она всё равно помнила своё недавнее Прошлое.
А Прошлое у Рыбы-Фиш было великолепным!..
Ну, представьте себе – прохладное озеро, тихую волну, заросли камыша. И она, Щука – хозяйка всего Подводного Царства! Как вам такой сюжет? Любая домохозяйка с Дерибасовской, или с Крещатика – отдала бы… ну, пожалуй, не всё, что у неё есть, но что-то отдала бы точно! – только за то, чтобы стать такой вот хозяйкой Подводного мира. А как иначе?.. Раз Подводное Царство, то ясное дело, что правит в нём царица, а не домохозяйка! Впрочем, завистников у евреев всегда хватало. Как говорится: «Бога мы сердим нашими грехами, людей – достоинствами».
Ну, так вот. Плавала себе наша Щука, будучи царицей, и мимоходом съедала зазевавшихся рыбёшек. И вдруг захотелось ей стать еврейской фаршированной рыбой! Она, видите ли, где-то услышала, что быть Фиш-Рыбой настоящий цимес! (То, что надо!) Цель любой жизни! Конечно, хорошо лежать в центре стола и обязательно на большом блюде, да ещё слушать, как хвалят твой вкус! Но при этом нужно помнить, что рано или поздно тебя обязательно съедят! О Прошлом своём Фиш-Рыба помнила, а об аппетите гостей не подумала. Когда хочешь сказать что-то жалкое по поводу ума другого, обязательно приведёшь в пример «куриные мозги». Но разве рыбьи умнее?! Пожалуй, одно и то же! Особенно, если их вначале сварить, а потом обжарить с луком!
Вот и вся притча о глупой фаршированной щуке, у которой было всего одно лишь достоинство – она была настолько вкусна, что оставила после себя лишь косточки на тарелках. Впрочем, это достоинство, если говорить правду до конца, было вовсе не её, а той хозяйки – с Дерибасовской или с Крещатика.

«О, нет! – подумал Леонид Матвеевич, лёжа на спине. – Только не фаршированной щукой! Лучше всего превратиться в «премудрого пескаря», который знал, что такое чувство самосохранения.
Тот жил на самом дне, в тиши, в «черте оседлости», ничем не выделяясь и не выдавая себя врагам. И эту его способность – не высовывать голову, когда грозит опасность, юдофобы расценили, как черту характера, присущую всему еврейскому народу. Иначе говоря, чувство самосохранения оказалось синонимом трусости».
Шварц тут же вспомнил слова знаменитого кукольника Сергея Образцова, который этим призывом определил главное правило профессии кукловода – не высовываться из-за ширмы ни при каких обстоятельствах! И это было совсем не трусостью, а Искусством!
В жизни тоже иногда полезно не вылезать! Недаром буря ломает высокие деревья, а травинки стелятся по земле. Разве это трусость?
«Нет, – подумал Шварц, окунаясь под воду, – стать «премудрым пескарём» никакая не трусость, а гибкость ума и политики… Иногда ради сохранения будущей жизни, можно на время стать и неприметным.
Но теория теорией, а на практике – как всё-таки прекрасно быть Шварц-Рыбой, плыть себе под водой, ничего не боясь, всплывать на поверхность, ловить ртом солнечный воздух и снова уходить с головой под воду.
Леонид Матвеевич, в который раз, вынырнул с плеском и шумом, как будто совсем рядом не было войны, как будто она гремела где-то далеко, в пределах недосягаемости, а когда вынырнул последний раз, радостно фырча, то увидел на берегу несколько немецких солдат, с автоматами, которые с любопытством на него глазели.
Один из них, в звании старшего лейтенанта кивнул Шварцу, чтобы тот вышел из воды.
Леониду Матвеевичу не оставалось ничего другого.
Мгновенно мирная жизнь тут же уплыла по течению, потому что рядом уже была новая реальность.
Тот же старший лейтенант прошёлся цепким взглядом по его нагому телу – с головы до пят – и вдруг в изумлении воскликнул:
– Jude!..
– Так точно! – ответил Леонид Матвеевич по-немецки и, выбросив вверх правую руку, браво крикнул: – Хайль Гитлер!
Чем привёл немецких солдат в некоторое замешательство.
– Вы кто? – спросил старший лейтенант, подозрительно не отрывая глаз с той части его тела, наличие которой и отличает мужчину от женщины, а еврея от не еврея.
– Военный переводчик НКВД, – чётко ответил Шварц. – Мои документы в левом кармане пиджака. – И он кивнул на груду своей небрежно разбросанной на берегу одежды.
– Что вы здесь делаете?.. – вытаращил на него глаза старший лейтенант.
Леонид Матвеевич хотел задать подобный вопрос ему самому, но промолчал и ответил:
– Ищу встречи с вашим командованием.
– Зачем?
– Чтобы перейти на вашу сторону. Моих родителей сгноили в лагерях!.. Я ненавижу советскую власть! Ненавижу Сталина! – громко отчеканил Шварц, чем окончательно добил старшего лейтенанта.
Обалдевшие автоматчики не знали, как себя вести.
Леонид Матвеевич опустил глаза и вспомнил, что стоит перед всеми голый:
– О, простите, господин оберлейтенант!..
И тут же прикрыл ладонями своё «причинное место».

 

Ах, как не хочется спешить!
Остановиться б, отдышаться.
Но каждый час торопит жить
И век без устали скитаться.

Хочу прислушаться к траве,
Где заливается кузнечик,
Хочу прислушаться к тебе,
И замереть, обняв за плечи.

Хочу нырнуть полушкой в ларь,
Челном забиться в гавань утлым,
И затаиться, как пескарь,
Которого зовут Премудрым.
 

СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА


Вторая Свеча.
ЗЛО ВЕЩЕЕ
 
Не стоит бояться ничего,
кроме страха.
Людвиг БЕРНЕ – Критика

Недвижно пылают закаты.
Рассветы восходят сурово.
Готовы к убийствам солдаты
и беженцы к бегству готовы.

Готовы супруги к разлуке,
готовы к беде властелины.
Тем временем полдень над лугом
склоняется, жаркий и длинный.

Готовы к обманам святоши
и к недоеданию дети.
Готовы могилы. И все же
рассветы восходят и светят...
Александр ВОЛОДИН (ЛИФШИЦ)
 
 
...Лазарь Наумович, конечно же, получил по заслугам, причём, от Иды и Сары одновременно. 
Едва он вернулся домой, усталый, всклокоченный, запыхавшийся, женщины на него тут же набросились, и обе обращались к нему не иначе как «Почётный Железнодорожник». Поначалу Лазарь добродушно отшучивался, а затем напустился на них сам: не по его желанию началась война, не по его приказу бомбили Зуев.
Женщины понимали абсурдность своих обвинений, но потеря фамильных драгоценностей и невозможность быстро покинуть разбомбленный город превратили их в мегер.
На помощь Лазарю прибежал Михаил Менделевич, но и ему досталось не меньше. И лишь присутствие Лили-Маленькой, которая по понятиям Иды была уже «очень беременна» и которую нельзя было волновать, прекратило травлю Лазаря. Все разошлись по своим домам и стали собираться.
Всё сложенное и упакованное для эвакуации, было вытряхнуто из чемоданов и баулов, и теперь складывалось заново. Брали с собой только самое необходимое – бельё, тёплые вещи, продукты.
У Левантовичей прибавилась ещё одна забота – собака. Предчувствуя перемены, она носилась по двору, лаяла и виляла хвостом. Оставлять одного Шлымазла было нельзя – помрёт от голода и одиночества, взять с собой – морока и лишний рот. Но, в конце концов, дети – Элла и Вова – всё же уговорили взрослых не бросать его в городе, потому что собака в дороге хороший сторож и надёжный охранник.

...Пока Ида с дочерью и внуком упаковывали вещи, громко споря – что брать, а что нет, Лазарь выкатил из сарая деревянную тачку, которую смастерил ему столяр Равиль. Тачка была вместительной, в ней возили кирпичи, когда сооружали пристройку к дому. Если в неё положить два мешка и чемодан, подумал Лазарь Наумович, то ещё останется место для Марика. Катить – не носить, сама покатится, главное, – переехать мост, а там уже рукой подать до Лесного посёлка. Словом, нужно было двигаться, и как можно скорее. Полгорода уже спешило к реке. На другой стороне легче будет разобраться, что к чему. Река Искра стала своеобразным водоразделом, не только между городом и предместьем, не только между Войной и Покоем, но между Прошлым и Будущим.
Шли вторые сутки войны. В том, что гитлеровцы появятся в Зуеве, Лазарь Наумович не сомневался, как и все, кто спасался от них бегством. Когда это случится, никто не знал – расписания своего немцы не вывешивали. Но разрушенные бомбёжкой дома и погибшие жители были жутким оповещением об их скором приходе.
Лазарь Наумович тяжело вздохнул, запер сарай на замок, и энергично покатил тачку к дому.
– Ида! Лиля! Тачка у крыльца! – крикнул он им.
– Хорошо. Оставь там! – ответила Ида Григорьевна через раскрытое окно.
Лазарь поднялся по ступенькам и вошёл в столовую, где проходили сборы.
В центре комнаты, вместо двух мешков, которые он уже мысленно погрузил в тачку, стояло четыре огромных баула, рядом с ними три чемодана (это вместо одного!), два туго набитых саквояжа и большая плетёная корзина, покрытая чёрной шалью, расписанной цветами.
– Ну, и куда мы всё это поставим?.. – с интересом спросил он у женщин.
– А разве всё это не влезет?.. – наивно удивилась Лиля-Большая.
– Если всё это вначале положить под пресс, то, может быть, и влезет. И то, с трудом, – ответил Лазарь, чем рассмешил внука Марика.
– И что ты предлагаешь? – спросила Ида. – Оставить немцам? Мы и так взяли самое необходимое.
– Ну, предположим… два саквояжа… – стал размышлять Лазарь вслух, – можно связать и перекинуть через плечо…
– И кто их понесёт? – живо поинтересовалась Ида.
– Я понесу, – успокоил он её.
– А кто будет вести тачку?
– Я повезу и тачку!
– Тоже мне, Герр какл! – фыркнула Ида.
Она иногда любила коверкать знаменитые имена и фамилии. Например, Карла Маркса называла Марлом Каксом, а писательницу Ванду Василевскую – Бандой Василевской. Сейчас не повезло герою древнегреческих мифов Гераклу. – У тебя же сердце, Лазарь! – Напомнила она мужу.
– Не только, – ответил он. – Ещё и печень, и селезёнка, и много другого ливера. 
Марик снова рассмеялся от души – он был смешливым мальчиком и любил, когда дед шутит.
– Чему ты смеёшься, олух?! – спросила Ида у внука. 
Внук и дед незаметно подмигнули друг другу.
– Уму непостижимо! – она всплеснула руками. – Идёт война, убиваются люди, а они смеются!
– Заплакать мы всегда успеем, – ответил Лазарь Наумович.
– Типун тебе на язык! Вместо того чтобы по-дурацки хохмить, лучше придумай, что делать с кролями.
– А что с ними нужно делать? – не понял Лазарь.
– Вот и я не знаю. Наверно, то же, что и с курами. Или ты хочешь их тоже оставить немцам? Чтоб те с голоду не подохли?!
– Немцам мы их не оставим, не волнуйся, – успокоил он её, но тут же спросил с лёгкой тревогой: – А разве ты собираешься взять их с собой?
– А ты подумал, что мы будем есть там? Или твои мозги тоже на пенсии?!
– Где это там? – спросил он, не отвечая на её гневный вопрос.
– А я знаю? – сказала Ида. – Там! Где остановимся.
– Лично я бежал бы, не останавливаясь, – и Лазарь поспешно покинул комнату, чтобы не получить ещё одну порцию праведного гнева.
«Вообще-то, – подумал он, выйдя на крыльцо, – и кролей, и кур, нужно было отдать под нож резнику Шае. Кроличьи шкурки и куриные перья Маня оставила бы себе, а тушки посыпанные солью можно было бы взять в дорогу. Часть отдали Левантовичам. Как говорится: «Обойди сонного, но не голодного». Но разве Ида позволит такое сделать?..»
И, присев на ступеньку крыльца, он стал думать, как поступить с живностью.

...Пока Лазарь Наумович решал почти гамлетовский вопрос – «резать или не резать», Михаил Менделевич вытаскивал на свое крыльцо сложенные вещи.
Такой тележки, как у Лазаря Наумовича, у него не было. А вещей собралось в два раза больше! Всё-таки двое внуков, и скоро, дай Бог, родится третий. Да ещё зять Изя, – чтоб он был здоров! – с кипой коробок зубных инструментов, протезов и с мешком гипса. Мало ли что, сказал он, – если вдруг придётся поработать в дороге, так всё уже под рукой… У Михаила Менделевича часовых инструментов имелось не меньше. Нет! Для их семьи нужна не тележка, а настоящая телега с лошадью. И надо отдать должное Михаилу Менделевичу, он…
Тут на крыльце появилась Сара Соломоновна и прервала его размышления:
– Что толку, что ты выносишь вещи из дому, если всё это некуда класть! Или собрался нести в руках?..
Михаил Менделевич молчал – он хотел сделать жене сюрприз.
– Мог бы договориться с извозчиком Фимой, – подсказала ему Сара Соломоновна. – Почему-то Гроховские сумели до этого додуматься!.. Я видела, как на его колымаге они уехали из города ещё утром.
Михаил Менделевич продолжал упорно молчать.
– Что ты молчишь?!.. Почему все мужья везде успевают, а ты нет! Конечно! Лучше бросаться хрусталём, чем делать дело! – язвительно произнесла она и тут же напомнила, как он опоздал занять очередь в магазине, чтобы купить никелированную кровать с панцирной сеткой, как из-за его медлительности они однажды не сели на поезд, и как Михаил Менделевич чуть было не опоздал на свадьбу собственной дочери.
О последнем случае нужно рассказать особо…


ИСТОРИЯ О ТОМ,
КАК МИХАИЛ МЕНДЕЛЕВИЧ
ЧУТЬ НЕ ОПОЗДАЛ НА СВАДЬБУ
ДОЧЕРИ ЛИЛИ-МАЛЕНЬКОЙ

Случилось это десять лет назад, в 1931 году, когда единственная дочь выходила замуж за Изю Бограда. Только что окончивший зубной техникум, веселый, с горящими глазами на смуглом лице, Изя был завидным женихом «с перспективой». Многие отцы желали бы видеть его своим зятем. Многие, но только не Михаил Менделевич.
Дело в том, что после свадьбы Лиля-Маленькая решила не продолжать вокальную карьеру, ради которой окончила музыкальный техникум, а стать помощницей мужу в зубных делах.
С этим Михаил Менделевич смириться, ну, никак не мог. Он давно уже видел в мечтах свою дочь на подмостках музыкального театра, а Бог даст, и на сцене Большого, слышал гром аплодисментов, и не мог представить её в другом амплуа.
И не видать бы Лиле-Маленькой Изю своим мужем, если бы Сара Соломоновна не смогла-таки уговорить Михаила Менделевича. Согласился на этот брак он скрепя сердце, но в душе очень переживал замужество своей единственной дочери.
С той поры прошло десять лет. Изя оказался прекрасным мужем, замечательным зятем и расчудесным отцом. И хоть его пышные кудри как будто смело;  с головы ветром, обнажив блестящую лысину, Михаил Менделевич не замечал этого изъяна, давно смирился с тем, что дочь его не стала оперной певицей, и при каждом случае на все лады хвалил зятя.
В тот памятный день больше десятка пар прибыли к дверям ЗАГСа, дабы приковать себя друг к другу цепями Гименея. Их сопровождали родственники, не говоря уже о родителях женихов и невест. Не было только одного отца – Михаила Менделевича.
Изя и Лиля-Маленькая оказались в очереди седьмыми, и пока регистрировались пары, стоящие впереди них, за отцом невесты срочно послали на работу.
Но там сказали, что утром, едва Михаил Менделевич появился в часовой мастерской, приехали на автомобиле какие-то важные люди, с которыми он тут же уехал. Кто они были – никто не знал.
Посланные вернулись к ЗАГСу ни с чем. Молодые должны были получить благословение от обоих родителей – отца и матери невесты, – жених вырос в детском доме. Узнав о загадочном исчезновении зуевского часовщика, пролетавший в этот момент на своей козе Янкель-Сирота успокоил собравшихся, что видел его недавно на крыше башни бывшей Ратуши, ныне Горсовета.
– Как на крыше?! – изумились родственники. – Почему на крыше?! Что он там делает на этой крыше?!..
– Когда я ему задал тот же вопрос, – ответил Янкель, – он лишь отмахнулся и сказал, чтобы я не мешал ему думать.
– Нашёл место, где думать! – удивились гости.
Тут какой-то умник решил, что Михаил Левантович хочет покончить жизнь самоубийством – из-за того, что его дочка выходит замуж за Изю Бограда.
Как ни странно, но это дурацкое предположение посеяло среди родственников панику. Оставив у дверей ЗАГСа жениха с невестой, все бросились толпой к Горсовету, на башне которой действительно увидели Михаила Менделевича, прохаживающего взад-вперёд по самому краю крыши, словно лунатик.
– Миша! – крикнула ему Сара Соломоновна, хватаясь за сердце. – Не смей этого делать!.. Это глупо! Ты же дал согласие!..
Но он не отреагировал на её крик. Возможно, потому что башня была самым высоким зданием в городе и туда, вероятно, не долетали её слова. А, может быть, оттого, что услышать Сару Соломоновну мешало ещё и карканье ворон, которые не один век жили в куполе башни.
– Он меня не слышит! – разволновалась Сара Левантович.
И тогда все гости стали кричать Михаилу Менделевичу хором:
– Ми-ша!!!.. Ми-ша!!!.. Не делай э-то-го! Не делай э-то-го!!!
Но тот невозмутимо продолжал ходить взад-вперёд, как маятник башенных часов – туда и обратно! – не обращая ни на кого внимания.
Внизу стали собираться зеваки, и каждый считал своим долгом дать вконец расстроенной семье какой-нибудь совет, тем более, перед зданием Горсовета.
Одни советовали устелить мостовую пуховыми перинами и подушками – если Михаил Менделевич всё же и надумает прыгнуть, то сломает только руки, ноги, ну, может быть ещё и шею, но не разобьётся насмерть. Другие предлагали вызвать милицию, которая его немедленно арестует за антиобщественный поступок, и этим арестом его же и спасёт. Третьи рекомендовали сообщить в пожарную часть, чтобы его спустили на землю по пожарной лестнице.
В конце концов, остановились на третьем варианте.
Несколько мужчин помчались в пожарное депо за помощью, и спустя пять минут центр города огласился протяжной сиреной. К зданию Горсовета подъехал автомобиль ПМЗ с полным боевым расчетом из 12 человек, с центробежным насосом, с водяным баком первой помощи, с катушками рукавов, лестницами и огнетушителями.
Все жители города, которые в эти минуты очутились на Центральной площади, с замиранием сердца следили за тем, как пожарные поднимают лестницы прямо на крышу башни, чтобы взобравшись по ним, спасти от смертельного прыжка вниз ни о чем не подозревающего Михаила Менделевича.
А в толпе уже поползли слухи.
Кто-то клялся-божился, что главный часовщик города решил покончить с жизнью вовсе не из-за свадьбы своей дочери, а из-за отказа юной любовницы уехать с ним на отдых в Сочи. Другой бил себя в грудь, что якобы он точно слышал, как Михаил Менделевич попался на краже нескольких пар золотых часов. У третьего была своя версия – оказывается, Левантович не кто иной, как серб из Грузии – Леван Тович, который приехал в Зуев взорвать здание Горсовета.
Слухи росли и множились, пока из самого здания не вышел ответственный человек в твидовом пиджаке и фетровой шляпе, и первым делом приостановил работу пожарных. А уже потом объяснил взволнованным родственникам, что главного часовщика города пригласили на крышу башни, чтобы осмотреть механизм курантов. По заданию зуевских коммунистов, он должен был научить башенные часы отбивать ежечасно революционный марш:

– Мы раздуваем пожар мировой!
Церкви и тюрьмы сравняем с землёй!
Ведь от тайги до британских морей –
Красная Армия всех сильней!

После такого разъяснения все облегчённо вздохнули, а те, кто распускал невероятные слухи, поспешно растворились в толпе. Пожарные вернулись в свою часть, и Михаила Менделевича с поздравлением отпустили на свадьбу своей дочери.
А спустя месяц главные куранты Зуева стали ежечасно отбивать мелодию известного марша, заставляя вздрагивать по ночам каждого, кто жил неподалёку от Горсовета…

…Пёс Шлымазл, несмотря на свой почётный возраст, прыгал у крыльца, как щенок, радуясь, что его тоже возьмут с собой – об этом Михаил Менделевич уже успел шепнуть ему по секрету – ведь все домашние животные, конечно же, понимают язык людей, на то они и домашние.
– Ты будешь мне подсказывать, что делать! – ответил Михаил Менделевич на язвительный тон жены по поводу извозчика, гладя Шлымазла по голове. – Я с ним давно договорился.
– С кем? – не поняла Сара Соломоновна. – Со Шлымазлом?
– С Фимой.
– Он же уехал с Гроховскими!
– Как вернётся – отвезёт нас!
– Да?.. – недоверчиво произнесла Сара, так и не поверив до конца в практичность своего мужа. – А задаток ты ему, случайно, не дал?..
– Случайно, нет… – ответил Михаил Менделевич, скрывая от жены, что задаток, в виде полутора рублей, Фима всё-таки получил.
Забегая вперёд, скажу, что извозчик так и не вернулся обратно, а вместе с другими беженцами, перейдя мост, покатил дальше на юг.
Михаил Менделевич, конечно же, об этом не знал и, если б не грузовик, который к вечеру прислал Пэпка, так и осталась бы семья Левантовичей-Боградов в городе Зуеве.
Впрочем, события, которые здесь вскоре произошли, перевернули всё на свете – планы, мечты, надежды.
 
...Паника, вызванная бомбёжкой, достигла своего апогея и посеяла слухи о том, что с севера в город уже вошли немцы.
Это было похоже на повторение Библейского Исхода. Только на этот раз, уже не только евреи уходили из города, как некогда – из Египта.
На грузовиках уезжало начальство и работники горкома, на телегах катили торговцы и те, кто успел заплатить извозчикам за проезд, пешком шли все остальные.
Перейдя пешеходный мост, соединяющий Зуев с предместьем, бо;льшая часть беженцев двигалась дальше, в городок Ларь, а уже оттуда на пассажирских и товарных поездах, на юг страны.
Но кто-то остался и в Лесном посёлке. Тем более что этим утром его Председатель Егор Михайлович Фомин наконец-то получил приказ из перешедшего на нелегальное положение обкома партии – организовать в Зуевских лесах партизанский отряд.
Вместе с Ниной Андреевной, ушла к партизанам и соседка Раиса, с дочерью Викторией и будущим зятем Юрием. Нога у него заживлялась плохо, зато голова и руки были целыми и невредимыми. По приказу Егора Фомина, военную службу Юрий должен был проходить в партизанском отряде, и очень скоро все его прозвали «лесным Кулибиным».

...Леонид Шварц недолго стоял голым в прохладной реке перед немецкими автоматчиками. Услышав страстную речь на хорошем немецком языке о том, как он ненавидит Советскую власть и лично товарища Сталина, обер-лейтенант приказал ему одеться и следовать за ними.
Подозрительного пленного с еврейскими корнями привели в большую палатку, в которой находился походный штаб немецкой танковой группы под командованием штурмбанфюрера Рихарда Хольцмана.
Выслушав доклад обер-лейтенанта, а также просмотрев документы русского перебежчика, штурмбанфюрер приказал всем оставить его наедине со Шварцем.
Когда все вышли, Рихард Хольцман кивнул Шварцу на табурет, и задал по-немецки свой первый вопрос:
– Где вы так хорошо научились говорить на языке Гёте?..
–  Не только Гёте, господин штурмбанфюрер. Я с детства любил немецкую литературу. Братья Гримм, Гауф, Гофман. Какой волшебный мир фантазий!.. Да и в школе со мной занимался больше, чем с остальными, мой любимый учитель Ганс Иванович Штерн – немец с Поволжья. Благодаря ему, я без труда поступил на отделение иностранных языков Московского Педагогического института, а уж затем закончил Высшие Курсы военных переводчиков.
– От НКВД? – уточнил Хольцман.
– Так точно!
Всё, о чём говорил Шварц, было абсолютной правдой.
Однако Рихард Хольцман не верил ни одному его слову. Даже тому, что фамилия перебежчика Шварц. Он для него пока был советским разведчиком или даже диверсантом.
– Карьера более чем удачная, – резюмировал его рассказ штурмбанфюрер. – В таком случае, чем вам не угодил Сталин? – полюбопытствовал он.
– Мой дед – Натан Шварц, – тяжело вздохнув, начал Леонид Матвеевич, – до революции был владельцем нескольких речных судов на Оке, занимаясь торговлей. Кроме того, у него было несколько «доходных» домов – в Москве, Киеве и Петербурге… – Здесь Леонид Матвеевич начинал понемногу привирать. – Я должен был стать единственным наследником большого состояния деда, так как мой отец Матвей Шварц отказался от наследства.
– Почему? – удивлённо спросил Хольцман.
– Он был очень больным человеком. Болезнь сердца и чахотка не давали ему жить полной жизнью. В 1928 году он умер совсем ещё молодым,  в возрасте сорока четырёх лет.
– Сожалею… – понятливо кивнул головой Хольцман. – Выходит, вам помешала стать богатым наследником Советская власть.
– Так точно, господин штурмбанфюрер, – насупил брови Шварц. – У нас всё реквизировали, а деда расстреляли. Уже работая в НКВД, я обнаружил в архивах приговор нескольким богатым предпринимателям Зуева – и не только евреям, – в том числе, и моему деду, за подписью Сталина. – Здесь Леонид Матвеевич уже врал по полной. – Как же после всего этого к нему относится? Только с ненавистью! А сегодня утром я с горечью узнал, что и мой учитель Ганс Штерн был расстрелян в застенках НКВД лишь за то, что был немцем!
– Сочувствую вам! – вновь кивнул головой Хольцман и тут же спросил напрямик: – А как вы попали в НКВД после такой «подозрительной» биографии?
– Одним из начальников на Лубянке оказался мой преподаватель по Институту. Он и рекомендовал меня руководству «Конторы». Надо вам сказать без ложной скромности, что на факультете германских языков я был лучшим студентом.
Ответ несколько озадачил Хольцмана, но и это было правдой.
– А ваша мать? Она жива?
– Жива, господин штурмбанфюрер. Сейчас в эвакуации вместе с моей семьёй, – Леонид Матвеевич ни капли не сомневался, что все его родные или уже в Москве, или, по крайней мере, на пути к ней.
– Хорошо, – сказал штурмбанфюрер. – В «Объяснительной записке» напишите всё, что мне рассказали. Будем ждать подтверждения фактов.
– Всё, что я рассказал, правда, – ответил Леонид Матвеевич, поправляя очки на переносице и показывая военную выправку. – Что же от себя, то всю свою дальнейшую жизнь желаю отдать на благо Третьего Рейха!.. – В его голосе даже появились металлические нотки. – Работая в НКВД, я узнал много секретной информации, которая, возможно, принесёт пользу немецкому командованию. Об этом можно заявить в «Записке»?
– Заявите. Только без конкретных данных. Их раскроете потом, если попросят…
– Есть! – по-военному ответил Шварц.
– Вот и отлично! – кивнул головой Хольцман, а про себя подумал: «В Абвере разберутся, где ложь, где правда. Там ребята умеют работать… И тогда поглядим, кто ты на самом деле…».
Вслух же он произнёс, вновь расплываясь в приторной улыбке:
– Сейчас вам принесут бумагу и чернила. Как только проверка покажет, что всё в порядке, я тот час же возьму вас к себе на службу переводчиком.
– Рад служить, господин штурмбанфюрер! – кивнул головой Леонид Матвеевич, щёлкнув каблуками.
Чтобы раньше времени не вспугнуть русско-еврейского «диверсанта», Рихард Хольцман умильно добавил:
– А язык у вас, и в самом деле, чистый! Надо же! Еврей, простите, а звучите, как Гейне!
Шварц хотел порассуждать с Хольцманом о «национальной филологии», сказать, что Генрих Гейне из еврейской семьи. Но тут же подумал, что Хольцман об этом наверняка знает. И ещё о том, что книги Гейне, по приказу Геббельса и Гитлера, сжигали перед университетом имени Гумбольта в Берлине, а его стихи изъяли из школьных программ.
Так что в сложившейся ситуации Шварц не стал заниматься пропагандой Христиана Иоганна Хайнриха Хайнэ, а благоразумно промолчал.

...После слухов о том, что немцы вошли в город, события в Зуеве закрутились с невероятной скоростью.
Павел Маркович, взяв ответственность на себя, отпустил по домам всех сотрудников магазина, предварительно загрузив вместе с ними весь подвал непортящимися продуктами – мукой, крупами, консервами, бочонками, банками и бутылками. А ещё каждому сотруднику – от рабочего до кассирши – он вручил по два больших продуктовых пакета. Такие же пакеты в упаковочной бумаге он положил в кабину грузовика Степана, договорившись с ним перевезти своих родственников на другой берег реки.
Заперев двери пустого магазина изнутри и забрав с собой все бухгалтерские отчёты, Павел Маркович вышел через служебный вход со двора, навесил на толстые петли тяжёлой дубовой двери, обитой стальными листами, два больших замка, и тоже, с продуктовыми пакетами в каждой руке, отправился домой.
Он спешил, то и дело, поднимая голову к небу и прислушиваясь – не гудит ли оно самолётными моторами. Так начинал гудеть морской прибой, с каждым мгновеньем наращивая шум и силу, чтобы потом грохнуть о берег грозной волной, которая разобьётся на миллионы холодных брызг. А ещё он ругал себя за то, что пошёл на поводу у Берты, которая заставила вернуть в город из Лесного посёлка Еву и Лёвку.
Уже пройдя квартал, Павел Маркович подумал, что надо было сначала поехать к Ане и выяснить её планы – ведь если она никуда не поедет, тогда надо будет её подождать. А если вдруг они уедут без неё, то единственная дочь останется одна в городе, а этого он допустить никак не мог. Павел Маркович даже остановился на перекрёстке, поставив пакеты на землю, один на другой, чтобы принять решение – повернуть обратно и заглянуть к Анне, или вначале отнести продукты домой.

...Из-за бомбёжки железнодорожного вокзала Анна никуда не уехала, а осталась в больнице исполнять обязанности главврача, которые ей передал Шапиро. Сам же Михаил Евсеевич рано утром перевёз в каретах «Скорой помощи» всех лежачих больных на другой берег, и теперь на станции Ларь занимался их погрузкой в санитарный поезд.
Тех же, кто был в состоянии двигаться самостоятельно, Анна выписала домой, и вскоре вчерашние больные влились в бесконечную толпу Зуевского Исхода.
Больница опустела. Такой Анна видела её лишь однажды, еще перед Революцией, когда Анечке Минкиной было всего пять лет. В тот день она с молодой мамой Бертой, гуляя в окрестностях Пушкинской, оказалась у только выстроенной больницы из красного кирпича. Через витую чугунную ограду был виден больничный двор, ещё пустой, без деревьев, где несколько рабочих убирали строительный мусор. В одном из мужчин Аня узнала молодого столяра с их двора.
– Дядя Ррравиль, пррривет!.. – крикнула она ему в звонком радостном крике, недавно научившись выговаривать букву «р».
– Заходите! – махнул он им рукой. – Двор большой! Всем места хватит!
Анечка потянула маму Берту за подол платья, и они вошли в раскрытые ворота. Больничный двор, и в самом деле, оказался огромным, гораздо больше их двора на Черноглазовской.
Берта окинула взглядом четырёхэтажное здание.
– Хорошая будет больница! – сказала она.
– Ещё какая хорошая! – согласился с ней Равиль. – Хотите посмотреть изнутри?
– А можно? – спросила Аня с чисто женским любопытством.
– Нельзя, – ответила ей мама Берта, опередив Равиля. – Там люди работают, а мы им мешать будем.
– Там никого ещё нет, – успокоил её молодой столяр и, отложив рубанок, сказал: – Пойдёмте, покажу…
– Неудобно … – неуверенно произнесла Берта.
– Да мы на минутку – зайдём и выйдем…
И они вошли внутрь через парадный подъезд.
Знали бы Равиль, Берта, и сама Аня, что спустя много лет зайдёт она сюда уже доктором Анной Павловной Минкиной, и не «на минутку», а, как ей казалось, навсегда.
А тогда, в её детстве, вместо запахов карболки и эфира, а ещё варёного белья и жареной рыбы, пахло свежим деревом и масляной краской, как пахнет в только что построенном доме.
Пол на первом этаже был выложен мраморной плиткой с морозным блеском, словно это был не мрамор, а лёд. И Анечка тут же побежала по длинному коридору, скользя лаковыми туфельками по полу.
– Ты куда?! Беги назад! – крикнула ей Берта.
И та, громко смеясь, побежала обратно, расставив руки в стороны и закрыв глаза. Она слышала лёгкий стук от своих туфель, а где-то над головой гулкое эхо своих же шагов. Коридор был длинным и, казалось, если не открывать глаза, то можно бежать долго-долго, всю жизнь…

…Анна грустно улыбнулась своим мыслям, которые увели её на двадцать пять лет назад…
Она шла по пустому больничному коридору, и почти те же гулкие шаги отдавались в пустом здании, вновь напомнив ей детство. Только плиты мрамора за четверть века потускнели, большинство из них истёрлись, а некоторые даже пошли паутинками трещин.
В конце коридора запирал дверь последней палаты завхоз Николай Михайлович – грузный мужчина в роговых очках. Одна дужка была сломана и держалась на ухе, перевязанная несвежим бинтом. Рядом с ним стояли  две девушки-санитарки – Галя и Тоня Карповы, родные сёстры, Тоня была старшей.
– Анна Павловна! – крикнул Николай Михайлович, прервав её воспоминания. – Мы уже всё… – доложил завхоз.
– Что «всё»? – подошла она к ним.
– Двери заперли… По всей больнице…
– А-а!.. Молодцы! – похвалила их Анна. – А в подвале?
– И в подвале! – хором ответили сёстры.
– И на чердаке?
– И на чердаке.
– А в палатах мы окна зашторили… – добавила Галя и вдруг расплакалась.
– Что такое?! – встревожилась Анна.
– Прощаться не хочется… – выдавила из себя младшая Карпова.
Доктор Шварц грустно улыбнулась:
– А мы и не будем прощаться. Скажем друг другу «до свидания», а как война закончится, снова встретимся.
– А когда она закончится?.. – спросила Галя, шмыгая носом.
– Всё заканчивается, рано или поздно… – задумчиво ответила Анна. 
– Неужели немцы и сюда войдут? – спросила Тоня, будто зная ответ. – Ведь наследят, нагадят…
– А давайте, девчата, посидим на дорожку, – предложил завхоз. – У меня спирту немного осталось с моего Дня рождения… Разведённого… По сто граммов на брата…
– И по пятьдесят на сестру, – уточнила строгая Тоня. – Мы с Галей не пьём, вы же знаете, Николай Михайлович! Зато у нас закуска есть мировая – колбаса чесночная! Нам из деревни прислали. И огурцы…
Санитарки и завхоз посмотрели на Анну – как-никак, начальство. Пусть и временное, зато последнее слово за ней.
Анна кивнула.
В коморке завхоза они посидели с полчаса. Выпили на дорожку, закусили, обнялись, всплакнули и разошлись по домам.

...Выйдя из ворот, Анна издали увидела своего отца. Это был тот редкий случай, когда в его руках ничего не было. Павел Маркович ещё на перекрёстке принял решение сначала отнести пакеты домой, а уж потом налегке пойти в больницу к дочери.
– Папочка! – воскликнула Анна и побежала ему навстречу. – Что-то случилось?..
– Да нет, ничего, – ответил отец, целуя её в щёку. – Хотел выяснить твои планы.
– С этой минуты они подчинены семье. Больница закрыта. «Все ушли на фронт»!
Павел Маркович обрадовался.
– Тогда мы сегодня же уедем, – сказал он. – Вместе с Низом. Машина будет в четыре… – Он посмотрел на циферблат. – Ровно через два часа…
– Что дома? Как дети? От Лёни была телеграмма? – она засыпала его вопросами.
– Дети нормально. Телеграммы не было. Мама почти всё упаковала…

...Пока Анна с Бертой складывали вещи в последнюю сумку, Павел Маркович поспешил в Низ, чтобы обрадовать ближайших  родственников приездом грузовой машины.
Берта хотела взять собой все фотографии, висящие на стенах их с Пэпкой комнаты, но Анна уговорила не делать этого. Фотографий было с полсотни – каждая в раме, да ещё под стеклом – от бабушки Хавы и дедушки Ади до Леонида Утёсова и Аллы Тарасовой.
Ева и Лёвка тоже собирались в дорогу.
Сфотографировав на крыльце маму, затем бабушку с дедушкой в палисаднике, Ева попросила Лёвку «щёлкнуть» и её тоже, затем повесила фотоаппарат себе на шею, где уже висело цыганское ожерелье. Ей очень хотелось сфотографировать и всю родню, живущую в Низу. В сумку, кроме своих личный вещей, она положила куклу Машу, книгу о «Чудесном путешествии Нильса…» и семейный фотоальбом. Ева хотела взять с собой и аквариум с Золотой Рыбкой, но бабушка категорически запретила – а вдруг разобьётся в дороге, и рыбка сдохнет.
– Уснёт… – поправила мама бабушку.
Лёвка не забыл о цыганском подарке – амулете в виде монетки. Он положил его в коробку, где уже лежал новенький перочинный нож с пятью лезвиями – московский подарок папы, там же – фонарик от бабы Нины, и краски с беличьей кистью, чтобы отобразить всё, что случится с ними в дороге. Не забыл Лёвка и о сачке для ловли бабочек, если закончатся продукты, то сачком можно ловить рыбу в реке…
В детской комнате оставалось много важных и нужных вещей, которые могли пригодиться на новом месте – и книги, и целлулоидные мячи для игры в пинг-понг, и фильмоскоп с диафильмами. Но девать это было некуда, поэтому всё пришлось оставить дома, вместе с Золотой Рыбкой, под зоркой охраной домового Гершеля.
– Далеко едете? – спросил домовой.
– В Лесной посёлок, – ответил Павел Маркович. – По слухам, там партизаны… Поедем к ним, потом видно будет… Или направимся дальше, или останемся в подполье… Как в Гражданку…
Извозчичьи телеги, грузовики, легковушки то и дело въезжали и выезжали во двор через арку, увозя бывших жильцов и бывших соседей в разные концы света. Люди прощались, плакали, оставляли призрачные адреса друг другу и, сдав ключи от своих квартир домоуправу Борису Ивановичу Питаеву, под расписку, покидали, как им казалось, на короткое время, родной обжитой двор – со снежной горкой зимой, с чахлой травой летом, с сизым облаком голубей, с чередой сараев и сараюшек.
Ровно в четыре часа во двор въехал знакомый грузовик. Дедушка сумел «вызволить» Стёпу из отряда Гражданской Обороны в помощь своей семье.
Стали грузить вещи. Ими заполнили треть кузова, остальные две трети были предназначены для корзин, тюков и чемоданов двух других семейств.
Дедушка поинтересовался у Стёпы, где его родня, на что тот ответил, закуривая сигарету «Спорт», что ещё рано утром успел вывезти несколько соседских семей из своего двора на другую сторону реки, в том числе, и своих – «жену с мамкой». Отца у Степана не было. А вечером, сказал он, когда сдаст машину в гараж, отправится вслед за ними. Правда, куда потом – он ещё не знает, тем более, что жена его была беременной на пятом месяце.
Перед посадкой в грузовик, присели на крыльце «на дорожку». Первой села в кабину бабушка Берта, взяв Лёвку на колени. Поначалу он хотел этому воспротивиться – разве мужчина, пусть и его возраста, может себе позволить сидеть на коленях у бабушки?! – но потом понял, что таким образом Берта освобождала одно место в кузове, где должны были уместиться ещё тринадцать человек. Да и ехать рядом со Степаном было почётно, и Лёвка знал, что ему обязательно позавидуют Вова и Марик.
Дедушка помог маме взобраться в кузов грузовика, за ней посадил Еву, затем закрыл входную дверь дома на два замка, и трижды постучав, тихо произнёс:
– Гершель! Мы уезжаем!..
– Счастливого пути, хозяин! – послышался скрипучий голос из-за двери.
Павел Маркович взобрался в кузов и сказал Стёпе:
– Поехали! У Жилищной конторы притормози.
Грузовик остановился у арки, рядом с дверью в Домоуправление. Домоуправ Борис Иванович Питаев стоял на крыльце и подписывал отъезжающим какие-то бумаги.
Не слезая с кузова, Павел Маркович отдал ему вторую пару ключей. Домоуправ взял их, привязал к кольцу узкую полоску бинта, и синим химическим карандашом написал на ней: «Минкин». Затем, поставив свою подпись и печать на расписке, протянул её Павлу Марковичу:
– Счастливо пути! До скорой встречи!
– До скорой! – ответил тот и стукнул ребром несгибающейся ладони по крыше кабины: – Поехали!
Машина выехала со двора.
Вслед им помахала кулаком подвыпившая дворничиха Зина:
– Бегите, бегите! А то в штаны наделаете!.. – И тут же запела своим низким пропитым и прокуренным голосом: – «Жид, жид, жид – по верёвочке бежит!..».
– Ты мне это брось! – хмуро прикрикнул на неё домоуправ. – Шла бы домой проспаться!
– А вы их не защищайте! – ответила ему Зина с вызовом. – Оттого и защищаете, что у самого жена еврейка!
– Уволю! – пригрозил ей Борис Иванович.
– Ну, и увольняйте! Только кто ваш сраный двор подметать будет?!
И пошла, покачиваясь, к себе в подвал.

...Как только хозяева покинули дом, домовой Гершель спустился в погреб и зазвонил колокольчиком.
Его серебряные трели тотчас же разлились по подземным ходам, и все домовые города, заслышав его, поспешили на общее собрание.
Надо вам сказать, что под всем городом существовал, так называемый Лабиринт Домовых – своеобразные переходы от дома к дому и с выходом к реке. Люди о них ничего не знали, но домовые ими пользовались на протяжении многих веков. Как они появились – ещё предстоит выяснить учёным. Это было подземное устройство, в полном смысле слова, неподвластное Времени. Ну, как, к примеру, можно объяснить тот факт, что если идти по катакомбам от города до берега реки, то дойти до неё можно всего за полчаса, а если идти поверху, то часа за два, не меньше. Домовые называли свой Лабиринт ещё «ускорителем Времени».
Домовых в Зуеве было много. Часть из них жила в частных домах, но больше всего домового люду, превратившись в невидимок и назвавшись «квартирными», умудрялось жить в городских квартирах – на антресолях и балконах, даже за шкафами, или, на худой конец, в газовых плитах. Однако жить в таких условиях было опасно, оттого жили там только самые отчаянные.
Звали их по-разному – кто по имени, кто по фамилии, иногда по отчеству, а некоторых даже по кличкам.
Так, в квартире Таты Маляр жил домовой Давид. В квартире Олега Гончарко проживал домовой Хазин. У Марьяны Клейдман – домовой Весельчак. А в подвале дворничихи Зины обитал свой домовой – Никитич.
Домового семьи Утевских звали Соломоном. Это был толстый  рыжий человечек с кипо;й на затылке (круглой шапочке, похожей на тюбитейку), в чёрном лапсердаке (длинном сюртуке), галстуке и рваных туфлях на босу ногу.
Домового Левантовичей звали Йоной. В отличие от Соломона и Гершеля, Йона был очень худым, носил чёрные усы, каштановую бородку и, если не знать, что на его голове были собственные волосы, можно было подумать, что Иона носил седой парик. Кроме того, он немного припадал на левую ногу – неудачно поскользнулся и порвал ахиллово сухожилие. С той поры он безвылазно сидел в своём подвале, попивая с утра огуречный рассол из бочки и сочиняя сказки для детей своих хозяев. 
Попадались среди домовых и особи женского пола – домовухи  –опытные и старые – и домовушки – молоденькие и смешливые. Они жили у одиноких вдовцов и холостяков, помогая им в хозяйстве.
А ещё были муниципальные домовые, и назывались они по названии того места, в котором обитали: магазинные, больничные, вокзальные, аптечные, даже милицейские. А в горкоме партии домового звали партийным.
Домовые никогда не «тыкали» друг другу – обращались только на «вы». В этом было не только уважение, но и независимость каждого. Иногда домового называли по отчеству, которое было им дано от имени хозяина дома. Например, к Гершелю обращались: «Гершель Пейсехович», так как настоящее имя Павла Марковича было Пейсех. Просто, живя в старинном русском городе, нужно было соответствовать его образу жизни и особенно не выделяться. Для этого вполне хватало длинных носов.

Нос, конечно, – это тема. В нацистской Германии, в 1938 году, во всех школах появился новый учебник «Der Giftpilz» – «Ядовитый гриб», выпущенный главным антисемитом фашистской Германии Юлиусом Штрайхером. В нём арийских детей учили, как точно определить еврея по чертам лица. А также по низкому росту, кривым ногам, плоскостопию, по тому, как они при разговоре машут короткими руками, как мельницы, по мясистым слюнявым губам, по тяжёлым векам, по пронизывающему и подозрительному взгляду, по которому сразу видно лживого человека. А ещё по большим ушам, что торчат, как ручки у кофейных чашек. Или по чёрным и курчавым волосам, как у негра. И наконец по форме носа. У евреев он загибается на самом кончике и похож на цифру шесть. Она так и называлась: «еврейская шестерка».
И всю эту галиматью, которая считалась прекрасным образцом учёности и точным фактологическим материалом, даже хотели наградить Национальной Образовательной Премией.

...Но вернёмся к домовым. Все они не имели национальности, просто со временем, каждый из них становился похожим на своих хозяев и принимал их веру и обычаи. Но это не мешало домовым, в отличие от людей, всегда оставаться друзьями и не примешивать к дружеским встречам национальные и религиозные проблемы.
Когда домовые собрались у подвала особняка Павла Марковича, Гершель их спросил:
– О, сёстры и братья! Наши хозяева покинули город. Что будем делать мы?
– Охранять хозяйское добро! – раздались в ответ мужские и женские голоса.
– Правильно! – одобрительно сказал Гершель. – Но этого мало! И если в Зуевских лесах партизаны создают подполье, чтобы драться с врагами, то мы – домовые – должны из подполья выйти!.. И не только охранять дома с добром, но и бороться за Добро со Злом Вещим!..
Его слова взбодрили всех домовых, которые сразу же почувствовали себя нужными и значимыми существами.
– И выйдем! – ответили ему женские голоса.
– И подерёмся! – вторили им голоса мужские.

...Грузовик Степана остановился между домами Левантовичей и Утевских, которые стояли один напротив другого. Грузили вещи одновременно с двух домов, помогая друг другу. Павел Маркович, стоя в кузове, принимал мешки, тюки и чемоданы. Он ставил их по центру, чтобы не заставлять ими скамейки, на которые потом сядут все три семейства.
Наконец, вещи были сложены, дома заперты, все уселись на скамьи.
Куры и кроли, о которых так беспокоилась Ида Григорьевна, всё же были отданы на растерзание Мани Гомельской, вернее её мужу – резнику Шае. После того, как с одних будут сняты шкурки, а с других выщипаны пух и перья, торговка птицей обещала привезти освежёванные тушки на другой берег, и передать их прямо в руки Иде. За эту работу она взяла себе три курицы и два кроля, что было неслыханным грабежом, со слов Иды Григорьевны. Всю дорогу она никак не могла успокоиться, и ещё долго в пути возмущалась жадностью птичницы:
– С ума сойти! Мне бы такой аппетит! Взяла и не подавилась! Причём, наверняка, взяла самых жирных!
А Вова Боград и Марик Глазер, как и подумал Лёвка, чуть-чуть ему позавидовали, что он сидит рядом с шофёром, но потом поняли, что сидит Лёвка там потому, что эта машина его деда. Ну, почти его. Зато в кузове – оттого, что все вместе, – было совсем не страшно. Ну, почти. И не так жарко, как в кабине. Дул тёплый ветерок, небо сияло чистой голубизной, словно вымытое дождём, и если забыть на миг, что рядом идёт война, можно было подумать, будто едешь с большой компанией на весёлую загородную прогулку.
Ева, как и хотела, сделала несколько кадров – Марика, Вовы, Эллы, всех тёток и дядек.
Анна же вспомнила, что недавно, на майские праздники, главврач Шапиро устроил для своих сотрудников и их семей весёлый пикник на берегу Искры. В таком же больничном ГАЗике была и она с детьми. В машине все смеялись и пели: «А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер!..», «Эй, вратарь, готовься к бою!..», «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…». И Ева с Лёвкой подпевали тоже. А у их ног стояли полные сумки еды и напитков, которые приготовили им бабушка Берта.
Грузовик подпрыгнул на дорожной кочке и вышвырнул из кузова воспоминания Анны. Тут же раздался недовольный голос Сары:
– Помэлэх! (Осторожней») Будто везёт дрова!.. – Она волновалась за Лилю-маленькую, как бы её не растрясло в дороге.
Когда проезжали центр города, дети не узнавали улиц и переулков. В начале сквера ещё вчера стоял памятник пионеру Тимке, который в годы Гражданской войны похитил секретный пакет в штабе белых и доставил его лично товарищу Ворошилову. Теперь же на месте памятника была груда камней и покореженной арматуры.
Не увидели дети и Дворца Пионеров, который находился в старинном дворянском особняке начала 19 века с колоннами и портиком.
Исчез и кинотеатр «Красный Луч», в котором не раз все бывали. Последний раз там смотрели «Дети капитана Гранта». Потом уже дома, в Низу, Сара Соломоновна играла на пианино и пела песни Дунаевского из этого фильма, и все ей подпевали.
Испарилась вся левая сторона улицы Клары Цеткин вместе с жилыми домами. А Центральный вход в Летний сад, в котором только вчера прохаживался Лазарь Наумович, был снесён взрывной волной, и на земле лежали чугунные ворота с искорёженной витой решёткой.
В кабине грузовика Берта то и дело прикрывала ладонью глаза Лёвке, чтобы тот не видел ещё неубранные с улиц трупы собак и кошек.
Машина двигалась к Южному мосту города, куда немецкие бомбардировщики, казалось, ещё не добрались.
Наконец, они выехали на Загородное шоссе, и Стёпе сразу же пришлось сбросить скорость. Впереди и по обеим сторонам шли колонны горожан, начавшие свой Исход ещё ранним утром.
Нагружённые мешками, тюками, коробками, чемоданами, портфелями и саквояжами, неся на плечах детей, подхватив под руки стариков, люди двигались из последних сил. Вот ещё одна семья присела на обочину, чтобы передохнуть, промочить горло водой, накормить детей, сбегать в кусты.
Небо, на которое в мирное время смотрели мало, теперь привлекало внимание почти всех. Люди поднимали голову, присматривались к облакам, задаваясь вопросом – не вынырнет ли оттуда вражеский самолёт с чёрными крестами на крыльях? Но кроме щебечущих птиц в небесах никого не было.
Загрохотало внезапно.
В километровой толпе началась паника, подхватив детей на руки, люди кинулись под защиту берёзовых рощ, стоящих живыми свечами по двум сторонам шоссе.
Вдалеке сверкнула молния, и за ней снова громыхнуло несколько раз.
– Это гром, гром! – раздались сначала неуверенные, а потом уже радостные возгласы.
И с чистого неба хлынул на землю слепой дождь.
Люди улыбаясь, возвращались на дорогу, не прикрывая себя – ни ладонями, ни шляпами, ни платками – от этих сверкающих на солнце прохладных струй.
Дождь шел всего несколько минут, но успел намочить всех. Особенно тех, кто ехал на грузовиках и в телегах.
Дети попытались жаловаться взрослым, но Лиля-Большая тут же пресекла всякое нытьё:
– Не сахарные, не растаете!
Степан, воспользовавшись тем, что дорога на короткое время немного рассеялась от беженцев, чуть рванул вперёд, постоянно сигналя, и вскоре оказался впереди всей колонны.
Роща закончилась. С двух сторон вспыхнули изумрудной зеленью лесные луга, в которых синели небесными брызгами васильки.
До пешеходного моста, который был уже виден издали, оставалось всего с полкилометра – как внезапно позади них послышалось гулкое жужжанье, словно по воздуху со всех сторон летели тысячи шмелиных роев.
И тут же, откуда ни возьмись, над толпой беженцев появился на козе Янкель-Сирота.
– Немцы летят! Немцы! – кричал он с высоты, размахивая шляпой. – Три бомбардировщика!
Беженцы в панике остановились. Бежать было некуда. С двух сторон шоссе простиралось васильковое поле. Люди были видны, как на ладони.
Раздались женские вопли и детский плач.
– Останови машину! – застучал по крыше кабины Павел Маркович.
– Нет, не останавливаться! – горланил им сверху Янкель. – Нужно успеть проскочить к Храму!
Впереди за поворотом показался полуразрушенный купол Единого Храма Молитв. Идея построить его принадлежала русскому архитектору и философу Леониду Орестовичу Расцветаеву – русскому по отцу и еврею по матери. Этот Храм должен был стать молельным домом для всех трёх религий, ибо с давних пор в этих краях жили люди разных национальностей. Правда, и птивников у этой Идеи было немало. Каждая конфессия боялась «раствоится в других верованиях, забывая о том, что Бог един.
Построили Храм ещё до Революции, из красного кирпича в три кладки. Когда расстреляли трёх его Настоятелей во имя Революции, местные новоявленные атеисты вначале разграбили Храм во имя Братства, затем попытались его сжечь, во имя Свободы, чтобы замести следы, и уже в годы голодной колхозной жизни, пытались разобрать по кирпичику, во имя Строительства Социализма. Однако раствор кладки был замешан на яичных белках, и отодрать один кирпич от другого было невозможно. И вот сейчас его полукупол, проросший травой, должен был стать убежищем для всех беженцев. И для тех, кто в глубине души продолжал верить в Христа, и для тех, кто верил в Иегову или в Аллаха. Все они сейчас были детьми Единого Бога, искавшие у Него помощи и защиты.
 – К церкви, бегите, к церкви! – отчаянно кричал беженцам Янкель. 
Самолётные точки росли прямо на глазах. Землю начало трясти от рёва мощных двигателей. Луговая трава пошла васильковыми волнами.
– Быстрее! Быстрее! – уже вопил всем замешкавшимся городской шут.
Те, кто оказался впереди, побросали свой жалкий скарб прямо у Храма, и уже вбегали в настежь раскрытые двери.
Грузовик Стёпы, фырча и хрипя, на полном ходу притормозил прямо у входа. Сидящих в кузове чуть было не вышвырнуло на землю. Степан выскочил из кабины и отбросил задний борт.
Мужчины спрыгнули первыми и стали помогать детям и женщинам спуститься с кузова.
Берта, не выпуская руку Лёвки, побежала с ним следом за всеми.
Бомбардировщики, словно ястребы, медленно кружили над старинным полуразрушенным Храмом, делая один заход за другим. Лётчики не спешили начать смертельную атаку – они получали наслаждение, видя, как сотни обезумевших от страха людей, находятся в их власти.
Беженцы заполнили внутренность Единого Храма Молитв, и ступить уже, казалось, было некуда. Но, о чудо! Храм, рассчитанный на сотню верующих, принял в своё чрево больше тысячи. И всем было место. И не было тесноты и давки. «Закон Несуразности» открыл в середине XIX века зуевский школьный учитель математики Рубаков Афанасий Егорович. Суть Закона сводилась к тому, что внутренний объём любого предмета может быть в несколько раз больше объёма внешнего. Ибо не всякий человек маленького роста глупее человека роста высокого.
За древними стенами затрещали пулемётные очереди, и вслед за ними раздались взрывы авиабомб. Они бухали вокруг Храма, постепенно сжимая смертельное кольцо.
О, что чувствовали в эти минуты несчастные, обняв близких, подняв в страхе глаза и прислушиваясь!
– Это они, чёрные всадники… – произнёс Лёвка самому себе.
– Ложитесь на пол! На землю! – раздались мужские голоса. – Прикройте  собой детей!
Все уже собрались опуститься на проросший травой каменный пол, как вдруг запел старый татарин, обратив своё лицо к Мекке и прося у Аллаха мир для всего народа:

– Во имя Аллаха Всемилостивого и Милосердного! Хвала Аллаху, Господу миров! О, вы, кто верует! Себе вы в помощь призовите терпение, и стойкость, и молитву – ведь Бог благоволит к тому, кто терпелив и стоек духом!..

И вслед за татарином, послышалась молитва старой католички:

– Святой Архангел Михаил, вождь небесных легионов, защити нас в битве против зла и преследований дьявола. Будь нашей защитой! Да сразит его Господь, об этом мы просим и умоляем. А ты, предводитель небесных легионов, низвергни сатану и прочих духов зла, бродящих по свету и развращающих души, низвергни их силою Божиею в ад. Аминь.

И словно, вторя ей, пропел тонким голосом бородатый раввин, надев кипу на затылок:

– Из глубины взываю к Тебе, Господи! Услышь мой голос. Да будут Твои уши внимательны к голосу моих молений. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, Господи! Кто устоит?..   Амен…
 
И вслед за ними раздалась православная молитва:

– Господи! В это последнее время не отврати лица Твоего от исповедавших святое Имя Твое! Отче, Сыне и Душе Святый, Утешителю, спаси нас и сохрани души наши!.. Аминь!

И не было в Храме «ни эллина, ни иудея…». 

Когда взрывы и автоматные очереди затихли, люди ещё с четверть часа боялись выйти наружу. Наконец, решились самые отчаянные. Следом вышли смелые. За ними сделали шаг любопытные.
Первое, что все увидели – это взорванные мосты – железнодорожный, что стоял выше по течению, и пешеходный, по которому они должны были пройти. От старого, но крепкого деревянного моста остались лишь одни каменные опоры, торчащие из воды, словно руки, обращённые в мольбе к Небу.
Путь на юг был отрезан. Переплыть Искру на другой берег было не на чем. Кто-то в отчаянии бросился в воду и поплыл к противоположному берегу. Его примеру последовало ещё несколько человек. Наверное, это были одинокие люди, потому что семейные не могли бросить своих родных – все они были одним целым, и сотням семей ничего не оставалось, как повернуть обратно в город.
Те же, кто не успел спрятаться от свинцового дождя в Храме, сейчас лежали, пробитые пулями, окровавленные, в смертельном крике. Их было мало, но и одна убитая жизнь разве не оборвала жизнь будущих поколений?.. Вот лежала расстрелянная молодая женщина с мёртвым ребёнком – она старалась укрыть его своим телом, но и мать, и дитя погибли в одно мгновенье. Вот несколько убитых мужчин уткнулись лицом в траву. Вот погибла целая семья, так и не выпустив из рук корзины с вещами, которые теперь уже им не пригодятся. Вокруг Храма вместе с убитыми лежали и тяжелораненые. Они стонали, кричали, рыдали, звали на помощь.
– А где Янкель? – спросила Берта.
– Наверное, убили… – ответила Ида, подняв с земли его простреленную шляпу. – Он не успел спрятаться…
В машину Степана, к детям и женщинам, погрузили раненых. Мужчины пошли обратно в город пешком. 
Вернувшись в Зуев, Степан вначале отвёз в больницу раненых, затем выгрузил остальных людей на Центральной площади, у Горсовета, и лишь потом поехал на Черноглазовскую.
Минкины-Шварцы появились в своём доме ближе к вечеру, уставшие, голодные. Вещи решили пока не распаковывать. Ведь Надежда ещё не умерла. Настроение у всех было нервное. Ждали чего-то ужасного и зловещего…
Дети не капризничали, понимая, что произошло, и что ещё может случиться.
Домовой Гершель не знал – горевать по поводу их возвращения или радоваться.
Во дворе вернувшиеся соседи из большого дома спорили у дверей ЖЭКа – что теперь всем делать. Такие стихийные собрания проходили в каждом дворе. Одни жильцы убеждали остальных, что Зуев следует покинуть, как можно скорее.
Другие спрашивали первых: как и куда? На север опасно, на юг невозможно, на запад же и восток вместо дорог раскинулись одни непроходимые леса и болота.
Третьи, наоборот, всех успокаивали, что спешить не следует – может быть, это кто-то специально пустил слух о скором появлении немцев. Если бы те наступали, то давно были здесь. А вдруг немецкие войска уже прошли мимо, не заметив в стороне город, который стал для них таким же невидимым, как и град Китеж.
Света не было. Ужинали при керосиновой лампе.
За ужином Лёвка вдруг подумал об отце. Он сбегал к почтовому ящику – нет ли от него письма, но внутри было пусто, и теперь уже неизвестно, когда появится от папы весточка.
Лишь в память о нём остались одни только вещи, которыми он пользовался. Особенно много их было в его кабинете. Да ещё в прихожей. Там стояли папины тапочки и ботинки. А ещё на коньке крыше весело крутился на ветру флюгер, который до войны установил отец. Он, словно говорил Лёвке: «Не скучай, малыш, работай! Когда крутишься весь день – о плохом забываешь!..»

...Наступила ночь.
В городе было тихо. Но это была обманчивая тишина. Нервы у всех были напряжены и натянуты скрипичной струной.
После ужина сразу же легли спать.
Взрослые уснули быстро, а Лёвка и Ева стали вспоминать своё недавнее Прошлое.
Лёвка вспомнил собственный День рождения, когда дедушка Павел заказал ему подарок у столяра Равиля – игрушечный легковой автомобиль, с открытым верхом, с красивым названием «кабриолет», который стал для Лёвки самой любимой игрушкой. 
А Ева вспомнила катание с горки зимой, когда её младший брат был совсем маленький. Она сажала его впереди себя, крепко обняв и, оттолкнувшись ногами, летела вниз, прямо к деревянным сараям.
Лёвка вспомнил, как однажды, после рассказа папы о собирателе живописи Павле Третьякове, он вырвал из антикварного пятитомника Шекспира – издания Брокгауза и Эфрона, 1902 года, все репродукции картин и гравюр, и на чердаке сделал целую выставку. Он развесил их на бельевых верёвках, закрепив прищепками, и несколько дней, подробно рассматривал иллюстрации к произведениям великого драматурга и гордился своей «чердачной шварцевской галереей». Когда папа случайно обнаружил в первом томе пропажу иллюстраций, то поначалу ничего не понял, но когда кинулся пролистывать том за томом – был страшно изумлён, когда увидел, что произошло. Долго искать виновного не пришлось – на Лёвкином лице всегда было всё написано. Нет, папа не отругал Лёвку, а увёл в кабинет, посадил в кресло и стал рассказывать о том, как делается книга – ведь дедушка Лёвки Матвей был печатником. Сделать книгу трудно, говорил папа, а порвать легко – это Лёвка запомнил навсегда. В кабинет постоянно кто-то заглядывал из взрослых, как бы случайно путая двери в доме, чтобы убедиться, что папа не лупит Лёвку ремнём. Когда же заглядывала бабушка Берта, то говорила в дверную щель, как бы мимоходом: «Помэлэх, Лёдя, помэлэх!» После этой лекции Лёвка уже никогда больше не то, что не вырвал ни одной иллюстрации из книг, а, наоборот, заметив в какой-нибудь надорванную страницу, «лечил» её, заклеивая тонкой бумажной лентой. А вырванные из старинного пятитомника иллюстрации, они с папой вклеили обратно в тот же день.
А Ева вспоминала их единственную поездку в Москву, летом прошлого года. Они поехали туда вчетвером, когда папина командировка и мамин отпуск удачно совпали. Этина Исааковна, папина троюродная тётка, повела их вчетвером сначала в зоопарк, а после в Детский театр на площади Свердлова, рядом с Большим Театром, на сказку «Золотой ключик».
Внезапно Лёвка вспомнил себя в четырёхлетнем возрасте, когда он вдруг нарисовал портрет Иисуса Христа и стал молиться, как это делал голубятник дядя Коля. С бабушкой Бертой чуть не случился обморок, когда она это увидела. 
А в прошлом году Лёвка даже сам пошёл в Храм. Там изнутри доносились поющие голоса церковного хора. Лёвка хотел туда зайти, так это было красиво! – но какая-то старуха, схватила его за воротник курточки цепкими костлявыми пальцами, как ведьма из сказки, и спросила свистящим шёпотом:
– Тебя как зовут, мальчик?..
– Лёвка, – ответил он.
– А фамилия твоя как?.. – со зловещей улыбкой спросила старуха.
– Шварц… – дрожащим шёпотом ответил он. 
– А-а-а! – с торжеством в голосе сказала ведьма. – Шварц?.. – Её улыбка тут же исчезла с морщинистого лица, глаза сузились, злая трещина изломала губы и, усмехнувшись, она произнесла: – А ну, кыш отсюда, жидёнок пархатый!.. Тебе сюда нельзя! Одним своим видом всё изгадишь!..
Лёвка не знал, что означает «жидёнок пархатый». Он уже слышал эту фразу от пьяной дворничихи Зины, лежащей навзничь у сарая. Она била грязными кулаками пыльную землю и кричала эти слова всем проходящим мимо, пока столяр Равиль вместе с участковым Широковым не унесли её к ней в подвал.
– Пусти! – крикнул Лёвка старухе и, стукнув её, что есть силы, головой в живот, бросился со всех ног домой.
А ещё он вспомнил позорный эпизод этой весной, в апреле, когда ему захотелось купить одну интересную книгу, а денег на неё не было. Тогда, переодевшись на чердаке в своё старое пальто, с оторванными карманами, он вновь отправился на Центральную площадь, где раскинулся «Книжный базар», и стал просить денег, так же профессионально, как это делал одноногий калека дядя Сева у вокзала. И, самое интересное – Лёвке подавали! Из жалости, наверное, – кто пятак, кто гривенник. Внезапно рядом появились две прилично одетые дамы, которые, стоя в сторонке и косясь на Лёвку, о чём-то спорили между собой. До него донеслась одна лишь фраза: «Кажется, это сын Ани и Лёни…». Его сердце ёкнуло от страха. Он уже собрался дать дёру, как дамы сунули ему в руку несколько копеек и спросили его имя и где его родители. На что Лёвка твёрдо ответил, что зовут его Петей, а родители умерли. И заплакал, представив себя этим несчастным сиротой. Затем бочком-бочком исчез с площади. Проследив издали, пока женщины уйдут, он вернулся назад и побежал к лотку за книгой, но её уже кто-то купил. А вечером к ним в гости заявились те самые женщины, и рассказали о том, что они видели на «Книжном базаре». Дальше Лёвка ничего вспоминать уже не хотел...
А Ева вспомнила, как папа показывал детям кукольный спектакль. Головы кукол он мастерил из пустых куриных яиц. Для этого яйца прокалывали иглой с двух сторон, и они с Лёвкой выпивали белок с желтком – именно для этого и была нужна такая технология изготовления кукол. Потом, проделав на одном из кончиков яйца небольшое отверстие – чтобы туда входил кончик пальца, внутрь скорлупы папа заливал жидкий свинец. Свинец застывал, скорлупа не трескалась, и получалась отличная болванка из куриного яйца. На ней рисовали глаза и рот, а нос и уши лепили из пластилина – выходила голова какого-нибудь персонажа. Затем на эту голову наклеивали кукурузные метёлки в виде волос, или крашеную вату. Под подбородком, в уже сделанное отверстие, всовывали карандаш или палец, как делал это Сергей Образцов со своей куклой Тяпой.

...Лишь поздней ночью сон сморил и детей…
Ева очутилась в каких-то холодных сумерках. Она куда-то шла, но её ноги в сандалиях вязли в дождевой жиже, в которой, извиваясь, плавали, похожие на ужей, огромные черви. К горлу подступали тошнота и отвращение, но надо было идти вперёд. Одну сандалию она уже где-то потеряла. Вокруг никого не было – только огненные вспышки на горизонте…
Лёвке же вновь приснились чёрные всадники.
Их поджарые кони неслись вскачь, едва касаясь копытами ночной земли, а рыцари пели по-немецки легкомысленный довоенный чешский фокстрот: 

– Geh weiter, geh weiter,
Du bist nur ein Gehleiter,
Ich lass mit uns spazieren,
mit Unterofizieren.


Размер фокстрота в их исполнении вдруг превратился в маршеобразный. Даже кони, словно дрессированные, стали перебирать ногами одновременно, такт в такт, переходя на «гусиный шаг», как делают это солдаты, идущие по плацу.

– Пришёл я к невесте,
И предложить жить вместе –
Чтоб стал для всех примером
Брак с унтер-офицером! –

пели рыцари чётко, в унисон.

– Я, Розамунда, в тебя влюблён!
Твоей улыбкою потрясён!
Свободны оба – я и ты! 
Так пусть исполнятся мечты!..


…От их пения Лёвка проснулся посреди ночи.
Ева тоже не спала, тревожно глядя на закрытые ставнями окна.
Все в доме проснулись, молча прислушиваясь к чужому гортанному пению.

– Rosamunde! Schenk’mir dein Herz und sag «Ja!»
Rosamunde! Frag’doch nicht erst im danach.
Rosamunde! Glaub’ mir auch ich bin dir true.
Denn zur Stunde, Rosamunde!
Ist mein Herz grade noch frei!..
 
 Город был разбужен. Во дворах, в домах, в квартирах – люди слышали этот чужой марш. Все уже давно поняли, что в город вошли немцы, и каждый из них молил Судьбу, чтобы Зло прошло мимо их дома, мимо их двора, мимо их жизни…
Далёкие мужские голоса смешались с нарастающим громыханьем танков и треском мотоциклов.

– Розамунда! Сердце своё подари.
Розамунда! Будем гулять до зари.

И хоть пелось в этой песне о любви, было в этом бравурном и наступающем на город марше что-то неотвратимое и зловещее…

– Розамунда! Ты улыбаешься мне.
Жду тебя я, Розамунда,
Наяву и в сладком сне!..
 
 СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА
 

Третья Свеча.
ВСЕ «ПРЕЛЕСТИ» ОККУПАЦИИ


У тебя нет сердца и нервов – на войне они не нужны.
Уничтожь в себе жалость и сострадание,
убивай всякого русского, не останавливайся,
если перед тобой старик или женщина,
девочка или мальчик – убивай,
этим ты спасёшь себя от гибели,
обеспечишь будущее твоей семьи
и прославишься навеки.
 Из обращений к солдатам Вермахта.

Их синагоги надо сжигать,
а то, что не сжигается, необходимо закрыть
или забрызгать грязью, так,
чтобы никто не мог никогда увидеть ни камешка,
ни уголька от них.
Должны быть уничтожены их молитвенники и книги Талмуда,
которые учат их безбожию, лжи, кощунству.
Никогда солнце не светило народу,
более кровожадному и мстительному,
который лелеет идею уничтожения и удушения иноверцев.
Еврей – это дьявол во плоти!
Мартин ЛЮТЕР, отец Реформации

В чём разница между евреем и рыбой?
Рыбу не режут ножом.
Михаил СВЕТЛОВ

Кузнечик был похож на саранчу,
как русский мог похож быть на еврея.
Приказ убить был отдан палачу.
Кузнечик мёртв. Разобрались позднее.
Валентин ГАФТ


...Это день Ева запомнила навсегда.
Ещё вчера по радио впервые прозвучала песня со словами:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!.. –

а сегодня, 28 июня, в «благословенную субботу», под весёлую визгливую музыку губных гармошек в разбитый Зуев вошла бронетанковая рота гитлеровцев, сея ужас и панику среди мирного населения. Впереди, с надрывным гулом двигались 14 танков. Их дула поворачивались в разные стороны, демонстрируя силу и возможность стрельбы – хоть слева, хоть справа. Широкие гусеницы громко лязгали цепями, а моторы ревели так, словно в город ворвалось стадо бронтозавров.
За танками двигались два бронетранспортёра, следом шли грузовики с кузовами, полными солдат. За грузовиками с тарахтением проследовали мотоциклисты, и замыкали моторизированную колонну немцы на велосипедах.
Горожане спрятались по домам, никто не торопился на улицу. Те же, кто вышел по делам и не успел вернуться, теперь прижимались к стенам домов и в страхе смотрели, как город наполняется оккупантами в форме мышиного цвета.
Сами же немцы, к удивлению многих горожан, оказались совсем не страшными – их раскрасневшиеся и блестящие на солнце лица выглядели добродушными. Мундиры на взмокших телах были расстёгнуты на верхние пуговицы, рукава закатаны по локоть, а воротнички, когда-то сверкавшие белизной, теперь выглядели грязными и засаленными от пота и пыли. И только сапоги, как ни странно, искрились солнечными бликами, будто их только что начистили чёрной ваксой.
Солдаты пели песни, рассказывали друг другу анекдоты, а потом громко хохотали, дружески хлопая рассказчика по плечу. Кто-то из них даже вежливо постучался в окно на первом этаже, и на испуганное появление в окне хозяйки, попросил «wasser» – воды. А несколько галантных солдат прокатили по улице на велосипедах самых отважных городских девушек.
И продолжаться этому благодушию ещё долго, если бы вдруг за углом не раздались выстрелы.
Как выяснилось, расстреляли первых евреев. К этому времени уже действовало распоряжение Гитлера, отданное им в марте 1941 года «об окончательном решении еврейского вопроса».
Сразу же после евреев убили техника-геолога Василя Федорюка. Его предки были гуцулами с Карпат, а сам он – с карими глазами и орлиным носом – действительно походил на «юде». Когда один из патрульных задал ему вопрос: «Кто вы?» – Федорюк, вместо того, чтобы назвать фамилию, назвал свою профессию. И хоть она прозвучала по-немецки, но была понята, как еврейские имя и фамилия – маркшейдер. И, естественно, еврея Марка по фамилии Шейдер тут же расстреляли на месте. Ошибку поняли сразу, но было уже поздно. Это случай немцы потом весело рассказывали друг другу, как анекдот.
На каждом углу, как из-под земли, вырастал немецкий патруль.
Один из патрульных на городской площади объяснял толпе зевак, как будут вешать евреев, при этом радостно восклицая: «Юден капут!», и большим пальцем чиркая по своей шее.
Толпа тупо ржала – так весело показывал на себе акт повешения этот рыжий солдат с веснушками на лице и на руках. Если бы на нём не было военной формы, можно было запросто предположить, что это весёлый Рыжий клоун, зазывающий прохожих на цирковое представление, или родственник «рыжей» семьи Лили-Большой.


РАССКАЗКА О «РЫЖЕМ» КЛОУНЕ

...У всех Рыжих клоунов жизнь не очень весёлая. Ну, посудите сами! Никто их не воспринимает всерьёз – это раз, шпыняет их другой клоун, которого зовут Белый – два: он постоянно ставит Рыжего в уморительные положения и даже иногда поколачивает. Наконец, в-третьих, над ним смеётся зритель.
Что остается бедному Рыжему? Громко рыдать да пускать во все стороны фонтаны водяных слёз.
Клоун, о котором пойдёт речь, был, в отличие от других, самый настоящий Рыжий. Он никогда не носил рыжего парика, так как его волосы от рожденья были огненного цвета, как и веснушки, которые приходилось замазывать гримом.
Этого требовал хозяин бродячего цирка, славившийся тонким вкусом. Он говорил, что чересчур много рыжего – это безвкусица, что искусство не переборщить ни в чем: ни в костюме, ни в шутке – и есть настоящее Искусство!
Самое смешное – несмотря ни на что, Рыжему клоуну никогда не хотелось стать Белым, тем вторым, кто так ловко умеет его бить и при этом самодовольно поглядывать на зрителя, дескать: уж он у меня не забалует!..
Рыжий понимал, что таково его амплуа на арене и стойко терпел свои унижения.
Хозяин цирка это ценил. Поди, поищи второго такого Рыжего с настоящими волосами!
Есть, конечно, на свете множество рыжих людей, но ведь не один из них ни за какие коврижки, не согласится стать цирковым Клоуном. Кому это приятно, чтобы тебя прилюдно били, даже понарошку, да ещё насмехались при этом?
Так прошли годы.
Рыжий клоун состарился, волосы его поседели, и теперь он вполне мог претендовать на другое амплуа. Тем более что Белый, к тому времени, уже помер, и старый хозяин сам сделал Рыжему предложение.
Даже был приглашен новый Рыжий – нескладный молодой парень с огненной шевелюрой и звездопадом веснушек на лице, готовый к прилюдному битью и насмешкам.
– Вот теперь ты отомстишь за все свои унижения, – сказал Рыжему хозяин. – Уж теперь-то почувствуешь свою силу и восторженные взгляды зала!
Но, к удивленью хозяина цирка, постаревший Рыжий категорически отказался от новой роли.
– Но ведь тебя били всю жизнь! – изумился хозяин цирка.
– Ну!
– Над тобой измывались!
– И что?
– Тебя ставили в дурацкое положение!
– Ничего! Ради этого я даже готов носить рыжий парик.
– Но почему?! – не понял изумлённый хозяин.
– Потому что я тот, – ответил Рыжий, –  кого ждёт зритель! Я – его  смех и слёзы. Даже когда он надо мной смеется, в его глазах я вижу к себе жалость. Потому что я – это он, а он – это я.
Так ответил старый клоун, надел рыжий парик и выбежал на арену.
– А вот и я! – донеслось из зала.
Хозяин цирка прислушался.
Откуда-то издалека, словно гром в весеннем небе, разорвались аплодисменты, раздался смех и весёлые выкрики:
– Привет, Рыжий! Мы ждали тебя!
Рядом с хозяином цирка стоял рыжий парень, готовый в любую минуту выскочить на арену.
– Надень белый парик и замажь веснушки, – приказал ему хозяин. – И не забудь взять хорошую дубину. Рыжие дураки любят, когда их дубасят по-настоящему!..

...В отличие от Рыжего клоуна из рассказки, немецкие «рыжие» сами умели неплохо орудовать дубинами.
К полудню они стали грабить магазины – первым делом, винные. Затем начались облавы, грабежи и насилие – то тут, то там слышались женские крики, вопли, стоны, и снова одиночные выстрелы, переходящие в автоматные очереди.
После обеда в городе повеяло удушливой гарью, и над Зуевом стал подниматься чёрный дым – это подожгли синагогу.
Словно хищник, отведавший крови, солдат на войне, спрятав в ранец благодушие и весёлость, внезапно превращается в смертельное чудовище. Кровь поит его, пробуждает от зыбкого сна, как зверя, холодит душу жестокостью и вседозволенностью. И вот уже молодой солдат – Ганс или Фриц – недавно закончивший сельскую школу и мечтающий дослужиться до ефрейтора, ещё вчера кормивший скот и птицу в своей деревне, становится сегодня убийцей во славу Рейха. Если б не война, этот симпатичный рыжеватый парень с благодушной улыбкой жил бы в своей деревне, гордился семейными традициями, женился, вырастил детей, успел понянчить внуков и уже в конце жизни сказал безутешной родне, что умирает достойно, как подобает славному сыну Фатерлянд.
Ошибка всех оккупантов и завоевателей, на протяжении веков, была в жестоком обращении с мирным населением. Войди они на чужую землю, пусть незвано, но благопристойно, уважая местные традиции, никого не грабя, не убивая, не издеваясь, не сжигая дома и не угоняя людей, как скот на бойню – может быть… я предполагаю: «может быть» – люди и смирились бы с такой оккупацией, признав в завоевателях новую власть, изредка не очень-то и отличавшуюся от прежней.
Но немцы входили с огнём и мечом, так же, как когда-то прошлись по Европе их предки-крестоносцы. «Белокурые арийцы», как они назвали себя, «вторые после Бога», – сеяли смерть и муки, вырывая из жизни заранее выбранные жертвы, «список» которых определил их Главный идеолог. Жертвы выбирались по размеру черепа и другим частям тела, по другой вере и языку. Это был «человеческий мусор», который следовало сжечь в печах Освенцима и Дахау, Треблинки, Бухенвальда, Заксенхаузена и сотен других концлагерей.
Едва войдя в город, «новая власть» открыла в бывшем особняке на Каштановой улице, где ещё неделю назад находился Горком партии, Комендатуру и Городскую Управу.
В отличие от больших оккупированных городов, где действовал чёткий административный штат, в Зуеве из-за малого количества населения (после первого бегства из города, когда ещё стояли мосты, оно уменьшилось втрое), многие военные должности не были задействованы или успешно совмещались.
Например, обязанности начальника городской Комендатуры, а также военного коменданта взял на себя штурмбанфюрер Рихард Хольцман, а на должность своего заместителя он назначил капитана Франца Кёнига.
Управа готовилась взять на учёт всех жителей и каждому зуевчанину старше четырнадцати лет выдать особый паспорт, в котором будут указаны рост, цвет глаз, волос и другие особые приметы.
Кроме обычных паспортов, предполагались, так называемые, паспорта «рабочие». Их должны были получать жителям города в возрасте от четырнадцати до шестидесяти пяти лет включительно. Тот, кто по каким-то причинам не получил «рабочий паспорт», считался дезертиром, и ждало его, в лучшем случае, тюремное заключение.
В день прихода в город, оккупационные власти разослали предписания всем управдомам – «составить списки коммунистов, НКВДэшников и жидов – в двух экземплярах…».
Реагировали на это горожане по-разному. Евреи ожидали гибели, татарское население тоже было не в восторге, ибо знало: как только уничтожат всех «детей Моисея», тут же возьмутся за «детей Магомета». Что же касается славянского народа, то и здесь особых восторгов не было – почти все мужчины в городе состояли в рядах ВКП(б). Кроме того, многие браки были смешанными. Советская власть поощряла их и свято верила: чем больше родится детей-полукровок, тем быстрее население забудет о своих богах, корнях, и прочих «глупостях». И тогда появится единый и могучий народ «hоmо sоvеticus».

ИСТОРИЯ РУССКОГО УПРАВДОМА
И ЕГО ЖЕНЫ-ЕВРЕЙКИ

...Борис Иванович Питаев, управдом с улицы Черноглазовской, был женат на еврейке. Он любил свою Лялю с той же страстью и нежностью, с какой мудрый Соломон любил юную Суламифь. Родила ему Лариса троих детей, но не располнела при этом, как бывает с еврейскими женщинами, а выглядела такой же молодой и стройной, какой была в день их знакомства. Правда, вблизи, если присмотреться, можно было заметить – в уголках рта и вокруг глаз – первые паутинки осени, но они появились не от возраста, а от смешливого характера Ларисы, которая на все несчастья, что не обошли их дом, отвечала смехом и улыбкой. Именно благодаря её звонкому смеху, и заприметил Лару Окштейн красавец и комсомолец Борис Питаев, окончивший с отличием» техническое училище и уже несколько лет проработавший электриком в ЖЭКе, что давало ему право быть самостоятельным человеком для принятия любых решений. Лариса училась в кооперативном техникуме и должна была стать бухгалтером. Однако, получив диплом с отличием, она ни дня не проработала по специальности – в тот день, когда Борис сделал ей официальное предложение, Лара была уже беременна на третьем месяце, поэтому свадьбу решили сыграть быстро, и бухгалтерское «сальдо», сделав прощальное «сальто», сразу же испарилось, как пар из кастрюли, в которой Лариса – теперь уже Питаева – ежедневно готовила обед для своего Бореньки. Как ни хотел Борис, чтобы у них родилась дочь, похожая на его любимую жену, как ни старался – Судьба одаривала его каждые два года очередным сыном, и после третьего – Борис Иванович смирился: не быть ему тестем. Впрочем, «должность» свёкра его тоже устраивала.
После вступления в партию Бориса Ивановича за отличную работу продвинули по службе и назначили начальником «Домоуправления № 4».
Перед войной его сыновьям Сене, Мише и Никите было, соответственно, десять, восемь и шесть лет. 25-го июня Борис Иванович собрался вывезти жену с детьми в деревню к своим родителям, но внезапное появление в городе немцев перевернуло все планы и этой семьи.
 
...После того, как был получен приказ от «новой власти» – «составить списки коммунистов, НКВДэшников и жидов – в двух экземплярах…», Питаев всерьёз задумался. Внести в списки себя, в качестве члена ВКП (б), или свою любимую Лялю, как еврейку, он не собирался, но и выдать других людей, своих жильцов и соседей, тоже не мог. И тогда в его расчудесную голову пришла классическая мысль, навеянная великим русским писателем.
Борис Иванович подготовил Большой Список из нескольких сотен фамилий, с конкретными адресами. Рядом с каждой фамилией он указал: «жид», «жидовка», «член партии ВКП (б)», ну, и соответственно – «работник милиции или НКВД».
Весь фокус состоял в том, что указанные в адресах дома были уничтожены при бомбёжке города, а жильцы, упомянутые в Списке, погибли или давным-давно умерли.
Питаев мысленно поблагодарил Николая Васильевича за идею «мёртвых душ» и, будучи человеком истинно русским, подумал: будь, что будет, авось, пронесёт!
Отстучав одним пальцем семь страниц текста, с интервалом в одну строку, в двух экземплярах под копирку – как и требовало предписание, Борис Иванович поставил свою размашистую подпись на обороте каждой страницы и затем четырнадцать раз хлопнул по ним печатью. Строго приказав жене и детям не выходить во двор и не отвечать на любой стук, он закопал свой партийный билет в куче угля в подвале кочегарки, и пошёл через весь город, к бывшему Горкому партии.

Почти все улицы и площади, имевшие советские названия, были уже переименованы на немецкий лад. Так, центральная улица Зуева – Пушкинская – стала улицей Адольфа Гитлера, улица Ленина превратилась в Арийскую, Карла Маркса в Берлинскую, две площади – Сталина и Советской власти – были переименованы в площадь Германа Геринга и Генриха Гиммлера.
Центр Зуева произвёл на Питаева удручающее впечатление – кроме руин, которые изменили облик города, через каждый десяток шагов он чуть ли не спотыкался о лежащие на земле трупы, перешагивал через них или обходил стороной.
На «Площади Геринга» стояли виселицы с казнёнными евреями и цыганами. Трупы запрещалось снимать под страхом смерти, о чём говорилось на табличках, прибитых к столбам виселиц.
Башенные часы были остановлены из-за мелодии военного марша о «Красной Армии, что всех сильней», который они отбивали каждый час. Зато по рупору громкоговорителя постоянно передавали «последние и фронтовые известия» на русском и немецком языках, а в промежутках гремели немецкие марши.
 По бокам главного входа в Комендатуру колыхались красно-черные штандарты с белой свастикой. На дверях висела двуязычная табличка с имперским орлом. Перед дверьми прохаживались два молодчика в гражданской одежде, оба – с повязками выше локтя, где чернела буква «Р». Борис Иванович сразу же узнал парней, они жили по соседству, на улице Дарвина.
Парни узнали его тоже.
– Привет, хлопцы! Что означает буква «эР»? – поинтересовался он.
– Это не «эР», а «Пэ», – сказал один из них.  – Означает «Полицай».
– Ах, вот оно что! – кивнул головой управдом и спросил: – Не знаете, где принимают списки?
– Жидов? – с пониманием произнёс второй.
– И НКВДэшников, – хмуро ответил Борис Иванович. 
– На втором этаже, – объяснил второй полицай и гостеприимно раскрыл перед ним половинку тяжёлой дубовой двери.

...В знакомом ему вестибюле, перед лестницей, ведущей на второй этаж, прохаживались два немецких солдата с автоматами на груди.
Увидев Питаева, один из них строго произнёс:
– Halt!
Борис Иванович плохо учил в школе немецкий язык, но отдельные слова и фразы ещё помнил. «Хальт!» означало – «Стоять!»
И Питаев встал перед ними, как вкопанный.
Второй спросил на ломаном русском:
– Кута итёте?..
– Сдать списки… – ответил управдом, показывая на свой старый портфель с потёртой кожей.
– Какой «списки»?.. – не понял солдат.
– Списки «жидов», – ответил Борис Иванович, полагая, что немцы сразу же поймут причину его прихода. – В смысле, «юде», – вспомнил он перевод.
Первый оказался более понятливым, чем второй:
– Das zweite Stockwerk… («На втором этаже…») 
Но второй, кивнув на портфель, приказал:
– Anzeigen!..
Питаев и тут вспомнил значение этого слова, послушно поставил портфель на согнутое колено и, стоя, как аист, на одной ноге, отстегнул застёжку и, открыв его, достал распечатанные листы.
Второй солдат взял их и рассеянно просмотрел, скорее всего, для проформы.
– Zwanzig erste Kabinette, – вернул он документы и дулом автомата указал Питаеву путь наверх по мраморным ступеням.
– Данке! – поблагодарил Питаев и быстро поднялся на второй этаж.
С дверей комнаты с номером 21, ещё не сняли табличку: «ОТДЕЛ КАДРОВ». Когда-то он писал здесь заявление о приёме в партию. А теперь в этом кабинете сидел заместитель Коменданта Франц Кёниг.
В коридоре у окна стояли два знакомых управдома – из Первого и Третьего домоуправлений. У Ивана Андреевича была в руках папка, у Глеба Арсеньевича портфель.
Сдержанно поздоровались.
– Кто-нибудь в кабинете? – спросил Борис Иванович.
–  Никанор Степанович, – ответил Иван Андреевич.
Никанор Степанович Вихрюков был начальником Второго домоуправления.
В Зуеве таких Управлений было четыре. Питаев хорошо знал своих коллег, и они хорошо знали его. Все четверо были членами ВКП (б), и теперь каждый стоящий у дверей кабинета думал об одном и том же – не заложат ли его бывшие товарищи по партии.
– Какой душный выдался день!.. – произнёс Иван Андреевич, обмахиваясь папкой.
– Наверное, будет дождь… – согласился с ним Глеб Арсеньевич.
– Лишь бы не гроза, – ответил Иван Андреевич и понизил голос: – Надеюсь, мы понимаем друга друга… Как людям порядочным, нам остаётся одно – держать язык за зубами, – озвучил, наконец, он желание каждого.
– Совершенно с вами согласен! – тут же поддержал его Глеб Арсеньевич.
И оба вопросительно посмотрели на Питаева.
– А вы, Борис Иваныч, как?.. – спросил его напрямик начальник Первого домоуправления.
– Гроза нам всем ни к чему… – ответил Питаев. – Тем более, все мы без зонтов… Так что лучше никому не промокнуть…
Оба управдома облегчённо выдохнули.
Из кабинета вышел Вихрюков, довольный и краснощёкий. Он был прежде всего антисемитом, а уж потом членом ВКП (б), поэтому в его списках фигурировали, в основном, евреи, пока ещё живущие на территории его домоуправления.

ЛЮБИМЫЙ АНЕКДОТ
УПРАВДОМА ВИХРЮКОВА Н. С.

Умирает один антисемит и спешно велит позвать к себе раввина.
Недоумённый ребе приходит в его дом, и тот слабым голосом ему говорит:
– Простите меня, ребе, за всё то плохое, что я сделал евреям. И чтобы как-то извиниться за мои прегрешения, прошу сделать мне обрезание, чтобы я умер, как настоящий еврей!
Изумлённый раввин даже заплакал от таких слов и тут же сделал ему обрезание.
И уже умирая, бывший антисемит, а ныне «новоявленный еврей» прошептал со счастливой улыбкой:
– Вот ещё на одного жида стало меньше…
 
Прищурив левый глаз, Вихрюков выразительно посмотрел на Питаева, решая – вернуться ли ему в кабинет и рассказать всю правду о семейном положении своего коллеги или отложить донос на другой раз, уже без свидетелей. И Никанор Степанович решил, что в другой раз, и молча кивнул Борису Ивановичу. Питаев ответил ему тем же молчаливым кивком. 
Начальник Второго домоуправления направился по коридору к лестнице.
– Надеюсь, он ничего не сказал… – с надеждой вполголоса произнёс Иван Андреевич, глядя ему вслед.
– Бог его знает! – пожал плечами Глеб Арсеньевич. – Никанор всегда оставался для меня человеком-загадкой…
– В конце концов, он тоже был активным партийцем, – напомнил Борис Иванович.
Из дверей кабинета выглянул адъютант заместителя Коменданта:
– Treten ein!.. Фхотите!..
Иван Андреевич пригладил прядь седых волос:
– Ну, пронеси, Матерь Божья!.. – И пошёл в кабинет.
Питаев и Глеб Арсеньевич остались вдвоём. Немного помолчали.
– Много наскребли жильцов? – спросил Питаева его коллега.
– С пол-сотни… – соврал Борис Иванович, не глядя ему в глаза. – А вы?..
– У меня тоже не меньше, – признался Глеб Арсеньевич и добавил: – Верите, Борис Иванович, всех жалко!.. – вздохнул он, глядя куда-то в пространство. – Но мы люди дисциплинированные, старой закалки!.. Хочешь, не хочешь, а сделай! Вы тоже, небось, не пожалели ни старого, ни малого…
Питаев хотел возмутиться, но вовремя осёкся – о его «литературно-классическом» решении не должен был знать никто.
После ухода Ивана Андреевича, Борис Иванович остался у дверей один. А вскоре подошла и его очередь.
– Гутен таг! – сказал он, входя в кабинет. – Начальник Четвёртого домоуправления Питаев! Принёс списки…
– Com in… Фхотите!.. – разрешил ему новый хозяин кабинета, сидящий под портретом Адольфа Гитлера. Это был толстый немец в чине капитана, даже не толстый, а жирный, как отъевшийся боров, с женскими чертами лица.
На подоконнике стоял бюст Иосифа Виссарионовича, который продолжал стоять со времён Советской власти. Только теперь на его голове красовалась фуражка капитана сухопутных войск немецкой армии, словно там ей и было место. Скорей всего, его голова использовалась капитаном, как вешалка.
– Тафайте! – протянул Питаеву пухлую руку боров.
Борис Иванович вложил в неё сочинённые им списки.
Боров просмотрел их внимательно, страницу за страницей, одобрительно кивая головой:
– Гут!.. Очень карашо!.. – Затем поднял глаза на Бориса Ивановича. – Эти люти в ко;роте?..
– Не могу знать, господин капитан, – браво ответил Питаев. – Для этого нужно обойти все квартиры. Я воспользовался Домовой Книгой. Но если вы прикажете мне сделать это, я обойду сегодня же!
– Фи кароший домо…упраф! – милостиво улыбнулся ему хозяин кабинета. – Я прафильно скасал?..
– Вам решать, господин капитан – хороший я начальник или нет.
– Кароший, кароший, гут!.. Путем с фами трушить. Такой люти, как фы… коспотин… Питаеф-ф… я прафильно скасал?.. нам очень и очень нушны!.. Франц Кёниг! – представился он и добавил тоном, не терпящим возражений: – Путете мой осфедомитель… Какие уфитите беспорятки – тут ше сообщайте мне лично! За эту услугу я путу фас поо-щи-рять… Продукты и шнапс!
– Я не пью, герр Кёниг! – возразил Питаев.
– Смешно! – в удивлении вытаращил на него глаза капитан. – Русишен шелофек долшен уметь пить, как schwein!
И жирный боров зашелся в приступе хрипло-визгливого похрюкивания, означавшего, по-видимому, смех…
Перевод слова «швайн» Питаев вспомнил уже выйдя из Комендатуры.
– Ну, погоди, жирная свинья! – сказал он себе вслух. – Посмотрим, как очень скоро растрясёшь ты своё сало!..

...Реб Хаим, как сообщили мы в начале нашего повествования, был одним из самых правдивых людей в Зуеве. Он никогда и никому не врал. Даже самому себе. И если говорил, что где-то летом выпал снег, значит, так оно и было, – сомневаться и перепроверять эти сведения – не имело ни малейшего смысла.
Был он шамесем* – служкой при синагоге, на котором лежало множество обязанностей: следить за порядком и чистотой в Молельном доме, заботиться о синагогальном имуществе, а нередко, заменяя хазана* – руководителя богослужения в синагоге, – читать Тору. И ещё иногда давать советы, даже когда его об этом никто и не просил. Его советы мало кто мог дослушать до конца – реб Хаим слегка заикался, немного шепелявил и чуть-чуть картавил.
Зато когда он напевно тянул молитвы, заикание его покидало, и все заслушивались, словно это пел ребёнок. Впрочем, реб Хаим и был похож на внезапно постаревшего мальчика, счастливого и несчастного в своём одиночестве.
– Что с тобой?! – испуганно спросил его Лазарь Наумович, когда шамес, тяжело дыша, бледный и растрёпанный, появился в его доме. – На тебе лица нет!
Реб Хаим, пытаясь рассказать, что творится в городе, и как он едва успел выскочить из горящей синагоги, с трудом находил слова. Но и нескольких фраз было достаточно, чтобы Лазарь Наумович понял: в город пришла катастрофа. Ему и его семейству не хотелось в это верить, ибо всё, о чём говорил шамес, могло случиться разве что в снах безбожника! И, в то же время, не верить синагогальному служке было нельзя. Но самое страшное, о чём рассказал реб Хаим, – охота на евреев. Да-да, настоящая охота!
Как все знают, охота бывает сезонная – на кабанов в одно время, на зайцев в другое. Охота на волков – зимой. На диких уток и селезней – весной и осенью.
Охота же на евреев началась в конце июня и должна была длиться без перерыва до тех пор, пока самый последний потомок Моисея не будет расстрелян или повешен, сожжён, или утоплен в реке…
А ещё Лазарь Наумович с изумлением и болью в сердце узнал, что немцы громят синагогу. Они разорвали на мелкие клочья, о горе! – свиток торы! Разбили все зеркала, окна, люстры, подожгли библиотеку и мебель, всё перевернули вверх дном – ах, какая беда! И теперь сгоняют туда со всего города мужчин-евреев – о, какое несчастье! Прячьтесь, сыны Израиля! Не высовывайте своих длинных носов за дверь! Слышите стук? Это по всему городу прибивают таблички:

Au;er den Juden!
«Кроме евреев!»

А все приказы, распоряжения и объявления оккупантов заканчивались одинаковой фразой:

F;r nemspolnenie – Schuss!
«За неисполнение – расстрел!»

На Городской площади, рассказал реб Хаим, торчат на заострённых колах голые трупы еврейских женщин с распоротыми животами и отрезанными головами. А рядом, в лужах крови валяются убитые дети. О, геволт, геволт!.. Только кому кричать «караул»?..
И синагогальный служка, оставив потрясённую семью Утевских, побежал дальше – от дома к дому…

...«О, горе! О, несчастье! – хрипло кричало сердце Лазаря Наумовича. – Большая беда пришла в город! Наступили самые чёрные дни в жизни. Что перед этим долги и болезни! Снова, как и тысячи лет назад, его соплеменников будут гнать прочь, бить плетьми, плевать в лицо, проклинать их семя до седьмого колена. Вновь евреи во всём виноваты! Может быть, ты, Господь, знаешь, в чём?.. Если виноват человек – его нужно судить. Но разве можно казнить без суда?! Впрочем, к чему суд, если он еврей? Еврей и без суда виновен. Забить камнями – вот высшая справедливость антисемитов! Ату, жидов, ату! А уж ту, или того – не имеет значения!..». Так думал Лазарь Наумович, сидя, на стуле и раскачиваясь из стороны в сторону.
Мало, кто знал в городе, что Лазарь Утевский был одним из членов Попечительского Совета в синагоге, то есть, занимался общественной деятельностью. Там, в небольшой комнате Канцелярии, в ящике стола, лежал Список членов Совета, и если немцы, подумал Лазарь, найдут его, то прочтут, кроме фамилии, имени и отчества, ещё и конкретные адреса. Как говорится: «Милости просим! Приходите и убивайте!» Так что ждать, пока за тобой придут и убьют, Лазарь не хотел, и тут же приказал всей своей семье собрать самые необходимые вещи и продукты, и когда будет угрожать опасность их жизни, немедленно спуститься в подвал. Хотя такое решение было, как мёртвому припарки, и Лазарь понимал это…

...А реб Хаим уже забежал к Левантовичам, напугав своими новостями Сару и Лилю-Маленькую, которой ни в коем случае нельзя было волноваться.
От них он направился к Циркелям – к Рахиле и Лёве; у них было двое детей – Бэлла и Миша. Лев Самуэльевич заведовал меховым ателье, а Рахиль Циркель – грузная черноглазая женщина, с тяжелой косой, кокошником уложеной вокруг головы, излечивала заговорами любую болезнь. И, несмотря на то, что взгляд она имела тяжёлый, как у Медузы Горгоны, человеком была добрым и справедливым, хотя некоторые соседи её побаивались и за спиной называли: «колдовка-жидовка». 
От Циркелей реб Хаим побежал к Финтиктиковым – Илье и Туле. Эта была тихая бездетная пара, живущая в подвале. Илья Финтиктиков когда-то работал клоуном в цирке Дурова.
После них реб Хаим оповестил семью флейтиста Лазаря Моцехейна.
Потом он постучался в квартиру Карминских, где глава семьи Сёмка, как все его называли, имел такой роскошный певческий голос, что ему завидовали все канторы Советского Союза. А его жена Софа была такой красоты женщина, что на неё засматривались ангелы с холстов в тяжёлых бронзовых рамах. Она была моложе мужа на много лет, работала врачом-косметологом от московского «Института косметики и гигиены Главпарфюмерпрома» и родила ему сына Вову, мечтая, что и он, когда вырастет, тоже станет, таким же музыкальным гением, как и муж.
От них шамес заглянул в семью Вишневских – к Вите, Жене и сыну их Алику. Женя была художницей, а её муж служил на корабле мичманом, что было необычно – еврей на флоте.
Потом, едва волоча ноги, синагогальный служка предупредил семьи Сойбельманов и Гольдбергов.
И, наконец, не забыв о Мане Гомельской и о её муже-резнике Шае, уже напоследок завернул к Минкиным-Шварцам.

...В этот день, когда город наводнили немцы, Анна вышла на работу. Берта её не пускала, но раненых в городе было так много, что доктор Шварц приняла твёрдое решение, отлично понимая, чем оно ей может грозить.
Трамваи не ходили – отключили ток во всём городе, поэтому пришлось идти пешком. Путь был неблизким, но по главной улице Анна пройтись не решалась – по Пушкинской, ныне Адольфа Гитлера, то и дело, пролетали немецкие мотоциклисты, стреляя из автоматов, ради развлечения, в окна домов. Она пошла дворами, благо с детства знала все сквозные проходы и выходы. Да и путь, таким, образом, сокращался и был безопасней.
Анна представила себе, как войдёт в пустую больницу, как поднимется в свой кабинет. Приход немцев её не пугал – благодаря Лёне, она хорошо знала немецкий. Пугало отсутствие медикаментов и медицинского персонала.
«Ах, если бы ещё кто-нибудь вышел на работу! – подумала Шварц. – Но мы уже попрощались до конца войны. Кто знает, когда она закончится?..».
Подходя к воротам больницы и не веря своим глазам, Анна увидела сестёр Карповых и страшно обрадовалась. И они, увидев её, тоже были ужасно рады, словно все сговорились прийти в этот день вместе.
– Ай, девочки, какие же вы молодцы! – воскликнула Шварц, обнимая медицинских сестричек.
– Это вы молодец, Анна Павловна, – сказала младшая, Галя Карпова. Она любила доктора Шварц и хотела во всём на неё походить. – А мы знали, что вы придёте! Правда, Тоня?..
– Конечно, знали! – подтвердила старшая сестра. – Чтобы вы да не пришли, если вернулись в город!..
– А кто ещё вернулся, знаете? – спросила Анна.
– Из хирургов – Туйсузян, – ответила Тоня.
– И несколько санитарок, – добавила Галя.
В открытые ворота, сипло сигналя, въехал старенький фургон кареты «Скорой помощи».
– Третья машина подряд, – прокомментировала Тоня. – Выгружают раненых и сразу спешат за новыми.
– Было бы чем оперировать, – ответила Анна. – Весь инструментарий и медикаменты в санитарном эшелоне.
– Михал Евсеич кое-что оставил в подвале… – выдала тайну Галя. – Он человек предусмотрительный!..
От её слов от сердца у Анны немного отлегло.
– Тогда чего стоим? – спросила она сестёр. – За работу!
И все втроём вошли во двор больницы, которая теперь называлась госпиталем.

...Когда Анна ушла в больницу, на Черноглазовскую прибежал реб Хаим – весь взмокший от беготни, к тому же, умирающий от жажды. Усадив рядом собой Пэпку и Берту – детей он попросил вывести с веранды, – шамес выпил подряд три стакана холодного компота и, в который раз за сегодня, рассказал об ужасных событиях, творящихся в городе. Он предупредил, чтобы не смели выходить из дому, не выпускали детей и уж тем более, никому не открывали дверь.
Берта тут же принялась охать и ахать, виня себя, что не сумела удержать Хану дома.
Реб Хаим старался её успокоить, сказав, что врачей немцы, скорей всего, не тронут, так как те нужны им самим. Немного передохнув, он заспешил домой. Там у него осталась старенькая мама Роза и собачка Муся.
А Берта стала собирать еду и тёплую одежду, чтобы отсидеться с семьёй в погребе, хотя понимала, как и Лазарь Наумович, что погреб – место ненадёжное. Однако, в отличие от Утевских, у них был Гершель.

...Дети, конечно же, услышали всё, о чём говорил реб Хаим. Слышать это им было вовсе не обязательно, но шамес, начиная свой рассказ шёпотом, постепенно переходил на крик, ибо как не кричать о зверствах, которым сам был свидетелем! Его тонкий голос поднимался всё выше, под самые Небеса, чтобы Бог хотя бы услышал, если не хочет видеть, что творится на созданной Им земле!
Детские сердца были потрясены. Ева горько плакала, когда представила себе мёртвых детей рядом с их обезглавленными матерями. Это была уже не страшная сказка, рассказанная на ночь, а страшная реальность, в которой придётся теперь жить.
«Жить или погибнуть…», – по-взрослому подумала она.
А Лёвка представил себе, как же, наверное, сейчас тяжело товарищу Сталину, и, мысленно, увидел, как тот собирает войска, чтобы повести за собой Красную Армию. В руке вождя была острая сабля, за спиной ружьё, а на груди – две ленты с патронами, крест-накрест. И сидит товарищ Сталин в седле на белом коне, и конь его в нетерпении бьёт копытом о землю…

...Высоко над городом, коптя облака, поднимался чёрный столб дыма. Столб был виден отовсюду. Горела синагога.
Ещё ранним утром, когда немцы вошли в спящий город, штурмбанфюрер Рихард Хольцман, назначивший себя комендантом Зуева, отдал приказ воплощать в дело «хрустальную мечту» фюрера – освобождать мир от этих «недочеловеков».
«Без радикального решения еврейского вопроса, – заявил Гитлер,  придя к власти, – все усилия разбудить и оживить Германию обречены». И он принялся строить Германию-юденрайн, то есть государство без евреев.
В феврале 1938 года по его приказу в газете СС «Schwarzes Geh;use» («Черный корпус») появилась статья «Что нужно сделать с евреями?», а в ночь, с 9 на 10 ноября того же года, уже был дан чёткий ответ – громить, убивать и заключать в концлагеря. Осколки от витрин еврейских магазинов, хрустящие под ногами, и дали название той страшной ночи – «Kristallnacht».
Такой же «хрустальный» звон битого стекла, но уже днём, раздавался вокруг синагоги в Зуеве, под ногами полицаев и зевак.
Вокруг стояли любопытные и смотрели, как языки пламени рвутся наружу через разбитые стёкла. Одни горожане в ужасе, затаив дыхание, наблюдали за невиданным доселе в их городе зрелищем, другие – их было гораздо меньше – радовались, что «так и надо этим поганым жидам!», и видели перед собой не Божественную обитель, а Пекло Ада. Пожарным немцы запретили даже приближаться к синагоге.
Внутри неё орудовали полицаи.
Свитки торы были выброшены на пол из шкафа – арона кодеша, стоявшего в нише, разорваны в клочья и, вдобавок, залиты мочой.
Под ударами топоров в щепки разлетелся стол, названный бимой, на который кладут свиток Торы во время чтения. И был раскрошен амуд – специальный пюпитр, с которого ведет молитву хазан.
Затем пол и стены, украшенные ещё в семнадцатом веке тончайшей резьбой по дереву, обильно облили бензином и вместе с парохетом – занавесом, который прикрывает священную нишу, подожгли «вечным огнём» от нер-тамиды – специальной лампады, символизирующей заповедь: «...возжигать вечный огонь... перед парохет, который перед скрижалями...».
Вся внутренность синагоги вспыхнула жарким пламенем.
А к ней уже подвозили в мотоциклетных колясках мужчин-евреев разного возраста – от юношей до стариков. Их хватали на улицах, и теперь заталкивали в пылающее молельное здание. Привезли и тех, кто был, согласно учебнику Юлиуса Штрайхера, похож на «детей Моисея». Кто сопротивлялся, расстреливали у входа. И, наконец, досками от разбитых скамеек, крест-накрест, забивали двери, перечеркнув этим всякую надежду выбраться наружу.
Тех же, кто сумел выпрыгнуть из окон с высоты третьего этажа на груду осколков, ломая руки и ноги, добивали короткими автоматными очередями.
Страшная новость о сожжении отцов, мужей, сыновей и братьев быстро разнеслась по Зуеву, и вскоре десятки женщин со всех концов города бросились к горящей синагоге.
Точно так же, как и во время службы, мужья и жёны находились рядом, но порознь – мужчины в зале, женщины отдельно, словно в «женском дворе» синагоги, в эзрат-нашиме.
Предсмертные мужские крики и безумные женские – раздавались,  как голоса хора разыгравшейся у всех на глазах библейской трагедии. Однако беспощадный огонь внутри старинного здания и автоматные очереди извне заставили и те, и эти голоса замолчать навеки.
По приказу Хольцмана расстрелянных женщин свезли на Городскую свалку за железнодорожные пути, и во избежание какой-либо эпидемии, присыпали толстым слоем хлорной извести. Туда же свезли со всех улиц тела убитых при бомбёжке.
К ночи огонь в синагоге погас.
Лишь в насторожённой тишине было слышно, как трещало внутри догоравшее дерево, да ещё летний ветер разносил по улицам запах палёной человеческой кожи и волос…
Город опустел. Окна домов были темны. Не потому, что хозяева домов или квартир крепко спали, или внутри никого не было. Даже занавесив окна одеялами, люди боялись зажечь свечу, чтобы не привлечь внимания.
Всю ночь раздавались одиночные выстрелы. Это патрули стреляли в бродячих собак, которые слизывали с тротуаров засохшую человеческую кровь.

...После сожжения синагоги и гибели в ней людей, домовые из еврейских семей решили убедить своих хозяев спрятать детей в подземелье, где было тихо и безопасно. 
Вначале родители и слушать об этом не хотели, но, в конце концов, поняли и смирились, что только так можно спасти своих Сёмочек, Боречек, Мишечек, своих Златочек, Софочек, Бэлочек от несчастий и смерти, что принесла с собой война.
Каждая еврейская мать хотела сопровождать своё любимое чадо в подземный лабиринт, но, как выяснилось, потолки его были так низки, что только дети и домовые могли там пройти, и то – нагнув голову. И родителям пришлось доверить своих детей – от года и до двенадцати – фантастическим существам.
Столько слёз и прощальных объятий еврейские семьи Зуева ещё не знали. Казалось, что родители и дети видятся в последний раз. Каждому ребёнку выдали по узелку с едой и питьём, а так же по машинке или кукле, чтобы игрушки напоминали им о родном доме. И как только дети спустились под землю, все мамы и папы, бабушки и дедушки в один миг «осиротели».
Зато «повезло» Берте. Лёвка заболел и остался дома. Не то, чтобы серьёзно, но с охрипшим горлом и высокой температурой. 
Лёвка вообще был подвержен всякой заразе, пролетавшей мимо него – он всё хватал на лету, как талантливый ребёнок. Что-то подобное с ним уже было – после того, когда он очутился в морозильной камере в гастрономе дедушки Павла.
На этот раз Лёвка простыл после дождя, в тот день, когда немцы разбомбили два моста через Искру. И сейчас, лёжа в своей постели, он завидовал всем детям, которые вместе с домовыми спустились в подземелье, где он никогда не был. А ведь ему так хотелось стать рыцарем, найти и спасти прекрасную принцессу.

...Было около полуночи, когда при свете свечей и керосиновых ламп, которые с трудом собрали по всей больнице, Анна Шварц и хирург Туйсузян закончили очередную операцию. В основном, начиная с утра, они зашивали рваные раны от взрывов и ампутировали конечности.
Сейчас на операционном столе лежал Айдар Залилов – дворник большого двора с улицы Коминтерна – ныне Йозефа Геббельса, что в Центральной части города. Ему, попавшему под бомбёжку, только что ампутировали правую руку и голень левой ноги. Он был молод и силён, но узнав об этом, тихо рыдал, скрежеща от бессилия зубами:
– Как же теперь кормить семью, доктор?.. – спрашивал он у Анны. 
Айдар был коренным зуевским татарином, имел шестерых детей – трёх мальчиков и трёх девочек. А привезла его в больницу жена Фания.
Она неподвижно сидела в тёмном закутке коридоре и слышала каждое слово докторов, каждый тихий и мучительный стон своего любимого мужа. Айдар никогда не жаловался на трудности жизни, всегда был весел и трудолюбив. Когда Фания просыпалась на рассвете, её муж уже пил чай после уборки большого двора на четыре дома – подмёл тротуары, собрал в кучу мусор и опавшие листья, полил водой из шланга дорожки и цветочные клумбы. Когда он успевал поспать, она не знала – может и вообще не ложился, а вставал так бесшумно, что никогда не будил – ни детей, ни свою прекрасную Фанию. У неё были тонкие черты лица, длинные роскошные ресницы, а глаза! – чуть раскосые, цвета созревшей тёмно-лиловой сливы.
Ах, какая беда! Её Айдар – кормилец большой семьи – теперь калека. Конечно же, она заменит мужа, сама станет убирать двор и выполнять его работу. Она не боится трудностей. Их старший сын Марат обещал помогать. А ведь ему всего двенадцать. Бедные дети, бедная Фания!
До неё внезапно дошло – вместо того, чтобы жалеть своего несчастного супруга, она жалеет себя и детей. Зачем? Слава Аллаху, все живы и здоровы. И разве то, что случилось с Айдаром – не испытание в их жизни, посланное Небом?.. Нужно просто стать сильной и нести свою беду с высоко поднятой головой, и ещё больше любви дарить ему, чтобы ни на день, ни на час, ни на миг не почувствовал он себя одиноким, как сломанный молнией и чуть не сгоревший молодой тополь, стоящий в глубине их двора.
Так думала Фания, прислушиваясь к тихим мужниным стонам, доносившимся из-за двери операционной.
Когда Айдара Залилова санитарка увезла в палату, к ней вышла Анна с зажжённой свечой в руке.
– Вы Фания? – спросила её Шварц.
– Я… – тихо ответила она.
– С вашим мужем будет всё хорошо. Когда он поправится, мы сделаем ему протезы…
Фания молчала.
– С протезами живёт много людей, – продолжила Анна. – Даже женщины... – Она словно уговаривала её, будто протез нужен был ей, а не Айдару.
Фания смотрела в пол, не говоря ни слова.
– А вам нужно научиться жить заново…
– Я готова… – ответила вдруг молодая женщина и впервые подняла на Анну глаза. При свете свечи они блестели и казались невероятно большими.
«Разве в маленькие зрачки, – подумала Анна, – вместится столько горя?..»
– Можете посидеть с мужем в палате, – разрешила она ей. – Возьмите с собой свечу.
Фания пошла по коридору. За ней по стене заскользила её тень – большая и пугающая, она дёргалась и мерцала, словно хотела догнать и напасть на хозяйку, но никак за ней не поспевала…
В тёмный коридор из операционной вышел покурить доктор Туйсузян.
– Сколько ещё операций? – спросил он, доставая из кармана халата мятую пачку папирос и коробок спичек.
– Этот была последняя, двадцать вторая… – ответила Анна.
– Только бы не сглазить! – сказал Туйсузян.
Он подошёл к раскрытому окну, жадно закурил, глубоко затянулся.
За окном стояла тёплая июньская ночь, и кроме пылающих звёзд – ни одного огонька в округе. К его небритым щёкам прикоснулся лёгкий ветерок, настоянный на сирени. Заканчивалось её цветенье, и от этого неповторимый сиреневый запах казался ещё гуще, словно хотел успеть щедро напоить собой весь мир.
Из операционной вышли сёстры Карповы. В руках Тони была зажжённая керосиновая лампа.
– Анна Павловна, у нас перерыв?.. – поинтересовалась младшая – Галя. – Есть хочется… С утра ничего не ели!.. Будете с нами? А вы, Пётр Самвелович?.. У нас колбаска домашняя и огурчики малосольные…
– Малосольные огурчики это дело!.. – весело прокомментировал Туйсузян, представляя себе, как он захрустит ими, закусив после выпитой рюмки разведённого медицинского спирта, но тут же сокрушённо произнёс: – Ну вот, как всегда, сглазил…
Со второго этажа он увидел свет автомобильных фар, въезжающей в открытые ворота машины. Но этого была не очередная карета «Скорой помощи» – в больничном дворе появился «Опель», повернул к входу в «Приёмное отделение» и остановился.
В свете фар было видно, как из легкового автомобиля вышли трое немецких солдат с автоматами. Впереди в офицерском мундире шёл четвёртый – старший по званию.
– К нам гости… – напряжённым голосом сказал Туйсузян.
– Кто?.. – удивилась Анна.
– Немцы.
Анне уже было известно об ужасном событии в синагоге, и ноги её вновь похолодели. Она вдруг подумала, что не чувствует разницы, когда ей было страшней – тогда, при встрече со следователем Товкачом, или сейчас перед встречей с гитлеровцами.
– О, Боже! – тихо произнесла она и задала нелепый вопрос: – Что им здесь нужно?
– Немецкие солдаты тоже люди, – нервно усмехнулся Туйсузян. – Ушиб, заноза, головная боль… Или, пардон, понос…
Он глубоко затянулся и выбросил окурок в окно.
Анна не поняла – шутит он или говорит всерьёз.
А на первом этаже уже скрипнула входная дверь, по лестнице стуча каблуками, поднимались громкие и уверенные шаги.
– Господи! Спаси и сохрани!.. – вполголоса сказала Тоня.
– А если стрелять будут?.. – шёпотом спросила Галя, не зная, как себя вести – ей вдруг захотелось убежать куда-нибудь подальше, закрыться на ключ и сидеть тихо-тихо, как серая мышка, чтобы её не нашли. И в то же время, ей было стыдно за свою трусость.
– Не говори ерунды, – успокоил Галю доктор Туйсузян. – И возьмите себя в руки, девочки! Обе!..
В конце больничного коридора вспыхнули три ярких луча от ручных фонарей. Незваные гости приближались. Их лиц не было видно. Свет слепил глаза, и Анна перекрыла его ладонью.
Трое автоматчиков и офицер замедлили шаг и остановились поодаль.
– Wer ist von ihnen ;lterster?  – громко спросил рыжий офицер.
Один из автоматчиков, видимо, немного знающий русский, повторил его вопрос на русском языке, но очень коряво.
– Я старшая, – ответила Анна по-немецки, довольно чисто.
В дальнейшем их разговор проходил на немецком.
– Вы немка?!.. – удивился офицер.
–  Обрусевшая, – соврала она. – Отец и дед были врачами в этом городе.
– Капитан Рихард Хольцман, – кивнул он ей, браво щёлкая каблуками. – Комендант города.
– Анна Шварц, – представилась она. – Заведующая хирургическим отделением.
Комендант поднял на неё рыжие брови:
– Леонид Шварц, случайно, не ваш родственник?.. 
У Анны кольнуло сердце:
– Да, это мой муж… Но его сейчас нет в Зуеве…
– Очень жаль! – удивлённо ответил комендант и решил не выдавать пока секрета, что её супруг находится здесь же, в этом городе, под его, Рихардом Хольцманом, наблюдением, и быстро перевёл разговор на другую тему: – Это ваши сотрудники?.. – Он кивнул головой на окружение Анны.
– Да, господин комендант! – она тут же их представила: – Хирург Туйсузян... Медсёстры Тоня и Галя… Есть ещё санитарки и нянечки… Они в палатах…
Хольцман с недовольным прищуром смотрел на Туйсузяна – его фамилия ему не очень понравилась.
Зато один из автоматчиков, который плохо говорил по-русски, игриво глянул на Тоню, но заметив, как она дерзко отвела глаза в сторону, передарил свою улыбку Гале, которая тут же залилась краской и спряталась за спину старшей сестры.
– Чем вызвано ваше появление в нашем госпитале, господин комендант? – спросила его Анна. – Если нужна медицинская помощь, мы готовы помочь любому.
– Похвально, доктор!.. – кивнул Хольцман. – Но, слава Богу, ваша помощь пока не требуется! А как комендант, я знакомлюсь со всеми объектами в городе. Кроме того, здесь, в госпитале мы хотим расположить немецкую санитарную часть. Если вы не против… – холодно улыбнулся он.
– Комендант вы, господин штурмбанфюрер, – дипломатично ответила Анна, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Но, к  сожалению, здесь нет многих удобств. Например, воды и света… Как и во всём городе… Это очень усложняет самые простые вещи. Отключены холодильники… Нельзя прокипятить шприцы… Нет возможности сделать полноценные операции…
– Свет и воду завтра подключат, – прервал её Хольцман и внезапно задал вопрос напрямик: – Скажите, сколько раненых лежит сейчас в госпитале?
Анна растерялась, не зная, что ответить. Доктор Туйсузян и медсёстры не могли ей помочь – они не знали немецкий. 
– Десятка два… – произнесла она, не совсем понимая, куда клонит комендант.
– А красноармейцев? – спросил он таким тоном, словно хлопнул по столу козырной картой.
– Ни одного! – возразила Анна. – Только жители города. 
Хольцман криво улыбнулся:
– Жителями города могут быть и евреи, не так ли? А ещё коммунисты, милиционеры и работники НКВД!
– Здесь нет никого из тех, кого вы назвали, господин комендант! – спокойно и твёрдо ответила Анна.
– Вот сейчас и проверим, – сказал Рихард Хольцман. – Ведите нас к раненым!  – И кивнул солдатам следовать за ними.
Немцы развернулись и направились по коридору в обратную сторону.
Анна едва поспешала следом. Туйсузян хотел было её сопровождать, но она резко дала ему отмашку рукой.
– Надеюсь, документы у них с собой? – поинтересовался на ходу Хольцман о раненых.
– Не знаю… – ответила Анна. – Людей привозили после бомбёжки… Почти сгоревших…
Они остановились у первой же раскрытой двери, и все вошли в тёмную палату.

...Ровно в два часа ночи, по приказу военного коменданта города Зуева, несколько десятков грузовых автофургонов, в которых до войны развозили хлеб и продукты, разъехались по разным адресам, согласно спискам начальников домоуправлений, чтобы начать эту важную операцию по уничтожению, как еврейского населения города, так и всех коммунистов, милиционеров и работников НКВД. 
В кабине каждого грузовика сидели двое немецких солдат – шофёр и старший по званию, в кузове – два новоявленных полицая.
Фургоны методично объезжали дом за домом, полицаи стучали в двери квартир и забирали обречённых, занесённых в списки, сажали их в машины, и отвозили в сторону Городской Свалки, за железнодорожную станцию, где тут же расстреливали.
Конечно, не всех евреев, а также бывших милиционеров, партийных работников или «энкавэдэшников» ждала казнь. В каждом конкретном случае был принцип «русской рулетки» – выстрелит-не выстрелит. Если жилец был приятен домоуправу, не ругался с ним, не писал жалобы, вовремя платил за квартиру, свет и воду, а ещё угощал рюмкой на Первое Мая, Седьмое Ноября, Пятое Декабря – на праздник Сталинской Конституции, или на Новый год, словом, если это был «образцовый жилец», то такой человек имел все шансы оставаться им и дальше. Но тот из жильцов, кто не ладил с домоуправом, ругался с ним, вовремя не платил за коммунальные услуги, словом, был домоуправу неприятен – не был «жильцом» на этом свете.
Особенно старался Никанор Степанович Михрюков, который, как ни странно, всеми силами спасал евреев. Ярый антисемит, он скупал их жизни – золотом и драгоценностями и затем, скрипя сердце, не вносил в «расстрельные списки».
Сегодня ночью уводили на расстрел жильцов из списка домоуправа Питаева. Указанные в списке сами ждали своих палачей на улице. Такая дисциплина понравилась немцам. Они усаживали обречённых в грузовики, чтобы отвезти за железнодорожные пути на Городскую свалку, и там расстрелять.
Новоявленные полицаи были возбуждены предстоящей акцией – она для них была сродни охоте. Молодые люди хотели показать себя в глазах оккупантов с лучшей стороны, то есть, стрелять, душить и вешать. А уж кто попадётся им под руку – старик, женщина или ребёнок – было всё равно. Они уже знали, чего от них ждал Гитлер – уничтожить в себе жалость и сострадание, не останавливаться ни перед кем, и убивать, убивать, убивать! И не только евреев, но и русских, цыган – всех тех, на кого посмотрит Всевидящее Око Великого Фюрера, в кого ткнёт его Стальной Указательный Палец! 
Когда все жильцы были погружены в кузова, грузовики помчались в сторону разбитого вокзала.
– Во, дураки! – сказал вполголоса совсем молодой полицай другому, что постарше. – Я б на их месте забился в любую щель! Они хоть знают, куда их везут? 
– Думаю, не догадываются, – ухмыльнулся полицай постарше, лузгая семечки.
– Оттого, что дураки!.. – повторил молодой. – Я б на их месте выпрыгнул из машины!
– А толку? Не там чпокнут – так тут!..
– Слушай, Виталька! Что-то я не пойму… – как-то растерянно сказал молодой полицай после паузы.
– Чего?
– Видишь того парня в пиджаке?
– Ну, вижу. 
– Это Славка Розенфельд.
– И чего?
– Мы с ним в одном классе учились…
– Ну, учились… – в нетерпении произнёс Виталий.
– Так ведь он в том году помер!
– Тю на тебя!
– Точно, я тебе говорю! Я на его похоронах был. Он в реке утонул…
– Заработался ты, Серый!.. 
– Да он это!
– А ну, окликни.
– Боязно чего-то…
– Давай я.
– Не надо! Видать, обознался!
– Нет уж, давай спрошу!.. Эй, ты, жидёныш!
Парень обернулся и вопросительно посмотрел на старшего полицая.
– Ты – Розенфельд?
Парень кивнул.
– Ну, что я говорил?.. – шёпотом произнёс Серый.
– Ну, говорил, и что? – не сдавался старший полицай. – Значит, не помер.
– Да помер, я тебе говорю!  В том году, летом…
– Да пошёл ты! – Виталий махнул на него рукой. – Как в их анекдоте: «Умер-шмумер, лишь бы был здоров!» – И громко расхохотался.

...Рихард Хольцман отдал приказ автоматчикам перенести на носилках в больничный морг госпиталя тех пациентов, у которых после проверки не оказалось документов, и там расстрелять. Из двадцати семи раненых паспорта были лишь у одиннадцати.
Но и этих больных комендант не пожалел. И хотя среди них не было ни военных, ни евреев, для чистоты операции Хольцман решил, что в таких делах лучше переусердствовать. Не понадобятся обыски, допросы, аресты – экономия во всём! Во времени, деньгах, нервах.
В «расстрельный список» попали также Фания и Айдар – их восточные лица тоже не понравились коменданту. Он бы за компанию с ними расстрелял и доктора Туйсузяна, но знал, что профессиональный хирург ему ещё пригодится.
На изумлённые вопросы Анны, Хольцман отвечал уклончиво, даже строго, некоторым образом обвиняя её в том, что она собралась лечить людей подозрительных, без документов. Такие личности могут выдать себя за кого угодно, будучи врагом Рейха, а значит и его врагом!
Как ни умоляла Анна пощадить Айдара и Фанию, Хольцман был непреклонен, и спустя четверть часа их расстреляли вместе с другими обречёнными.
После этого комендант вежливо попрощался с медперсоналом госпиталя, предупредив доктора Шварц, что с этого часа все данные о новых больных должны ложиться к нему на стол. И, не дай Бог, класть в госпиталь людей «udokumentierte», то есть – «без документов».
В завершении этой темы, Хольцман приказал всем работникам госпиталя сегодня же получить в Комендатуре пропуска, ибо с завтрашнего дня свободно ходить по городу будет невозможно.
Выйдя из мрачного низкого здания морга, Рихард Хольцман даже пошутил:
– Всем – auf Wiedersehen!..
Кивнув же в сторону обители смерти, добавил:
– Остальным – Guten Morgen! 

...После всего, что произошло в больнице, Анна, к своему удивлению, не была парализована страхом, не впала в панику, а, наоборот, обретя силу душевного покоя, распорядилась найти родственников казнённых. Тех, у кого близких не оказалось, похоронили здесь же за моргом, в яблоневом саду. Среди них были Айдар и Фания.
Сама же Анна решила прямо с утра отправиться на улицу Коминтерна, чтобы найти двор и дом, в котором жила семья Залиловых.

...Едва забрезжило утро, два хлебных автофургона вползли на Городскую Свалку и остановились у вырытой траншеи – длиной, метров тридцать, глубиной в человеческий рост. Это потрудились попавшиеся в облаве горожане, которые в отличие от евреев, сожжённых в синагоге, были отпущены уже к вечеру того же дня, после работы. Их ладони были разодраны в  клочья, зато все остались живы.
Вокруг свежевырытой траншеи стояли немецкие солдаты, освещая ручными фонарями будущую могилу со стаей ворон, сидевших поодаль.
Спрыгнув на глинистую землю, мокрую после дождя, полицаи откинули борта кузовов, и распахнули двери фургонов.
– Выходи! – раздался приказ.
Люди из списка Бориса Ивановича Питаева молча прыгали вниз, падали, ушибались, подворачивали ноги, но не стонали, и лишь, хромая, строились вдоль траншеи.
– Вот дураки-то! Хоть бы кто в истерике забился! – всё удивлялся молодой полицай.
– Гордые, сволочи! – сплюнул его старший напарник Серый.
Когда все обречённые были построены в шеренгу, позади них встали полицаи с автоматами.
Немецкий лейтенант Клоц – ответственный за карательную операцию – отдал приказ:
– Ziel! («Целься!»).
После того, как стволы были направлены на обречённых – кому в затылок, кому в спину, Клоц резко рассёк рукой воздух:
– Feuer! («Огонь!»).
Короткий треск выстрелов эхом отдался в ночной тишине. Хищно каркая, взлетели над землёй вороны. Убитые рухнули в траншею, а по остальным, кто оставался ещё стоять, застрекотали новые очереди.– Ziel! Feuer!.. Ziel! Feuer!..
Когда на поверхности не осталось ни одного человека, полицаи, взяв лопаты, подошли к краю траншеи, чтобы забросать убитых землёй. Каково же было их изумление увидеть то, что увидели они! Каратели даже потеряли дар речи.
А лейтенант Клоц, вытаращив глаза, ходил взад-вперёд вдоль траншеи и повторял одни и те же слова:
– Was ist das?.. Oh, mein Gott!..
Это было невероятно. Траншея была пуста. Все расстрелянные невероятным образом куда-то исчезли, словно их здесь никогда и не было.

 
Голосит в ночном тумане
Запоздалый пароход.
Может, это сам «Титаник»
Нас из-под волны зовёт?

Не рыбак ли оборванец,
Песню пьяную орёт,
Не летучий ли «голландец»
Среди звёзд во тьме плывёт?

Или, может, долгим стоном –
И хозяйка, и раба –
На трубе Иерихона
Надрывается Судьба?..


СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА

Четвёртая Свеча.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПЕКЛО

Не так страшен Ад, как путь к нему.
Еврейская пословица

За все, что делает христианин,
он отвечает лично.
За все, что делает еврей, отвечают все евреи.
 Анна ФРАНК

...Как ни пытался Рихард Хольцман скрыть от населения события на Городской свалке, – к утру новости уже просочились в каждый зуевский двор. Для немцев исчезновение расстрелянных казалось мистикой, слетевшей со страниц Гофмана. Кто мог поверить, что под личиной живых людей скрывались души умерших, которых невольно вызвал на время из Царства Мёртвых домоуправ Питаев. Они вернулись на землю с одной целью – осрамить оккупантов. И это им удалось в полной мере – «расстреляли» тех, кого давно уже не было в живых.
После ночной акции несколько полицаев и лейтенант Клоц, руководивший казнью, свихнулись умом и были доставлены в госпиталь. Среди них оказался и тот молоденький полицай, которого старший товарищ называл Серым. В каждом встречном, будь то мужчина или женщина, он видел своего одноклассника Славку Розенфельда и просил у него прощения.
– Прости, Славка, что убил тебя, – говорил Серый Анне Шварц, со слезами на глазах. – Приказ нам был такой: жидов убивать… то есть, евреев… ну и тебя, значит…
Больных, «порченых» умом, крепко прикрутили к железным кроватям верёвками – потому что от таких пациентов можно было ожидать, чего угодно.
Когда же о свихнувшихся доложили коменданту Хольцману, тот немедленно приказал всех расстрелять. Во-первых, было неизвестно, вылечатся они или нет, следовательно, тратить на них съестные припасы  и лекарства моторизованной группировки было бы непозволительным транжирством; во-вторых, контуженый солдат своим жалким видом наведёт даже дурака на опасную мысль, что война – мероприятие не совсем здоровое, или хуже того, вредное; и, наконец, любой вояка должен быть – либо живым, либо мёртвым, но, ни в коем случае, не идиотом. 
В тот же день жене лейтенанта  – фрау Клоц – отправили похоронку, в которой было сказано, что он погиб геройской смертью при взятии города Зуева, и она теперь может им гордиться, как гордится покойным весь Третий Рейх.
Оставшиеся на службе доморощенные полицаи были сильно напуганы случившимся, хотя вида не подавали, так как хотели служить и выслуживаться перед оккупантами. За службу они получали шнапс, продукты и немного рейхсмарок. 

...Неудачная ночная акция вывела Хольцмана из себя. Он был настоящим немецким воякой и привык выполнять любой приказ, несмотря ни на что. Однако ж евреи, которые согласно Распоряжению шефа Управления безопасности СС Рейнхарда Хейдриха, должны быть собраны в одну кучу и уничтожены – мало того, что разбегались, как тараканы, так ещё исчезали неизвестно куда. В то же утро Хольцман вызвал к себе Франца Кёнига и поручил своему заместителю срочно создать в городе еврейское гетто.
Согласно вышеупомянутому Распоряжению Хейдриха о переселении евреев, всё еврейское население должно было оставить свои жилища и переехать в специально отведённые для них районы города, огороженные колючей проволокой. Переселение евреев в одно место значительно облегчало их последующее уничтожение и сокращало время для исполнения этой необходимой для Рейха акции.
Ещё 1 апреля 1920 года, в Программе Национал-Социалистической Рабочей Партии (НСРП), в пункте 4-м говорилось, что «Ни один еврей не может быть отнесён к германской нации и являться гражданином Германии». А в 24-м пункте заверялось, что «…она (НСРП) борется с еврейско-материалистическим духом внутри и вне нас…». Так что носиться с евреями никто не собирался. Было только непонятно, почему немецкие представители этого библейского народа, благополучно выйдя из египетского плена ещё в 13 веке до Рождества Христова, не покинули Германию в 1920 году и, дотянув до «Хрустальной Ночи», оборвали свои жизни в Дахау, Равенсбрюке и Заксенхаузене.
Итак, вызвав к себе Франца Кёнига, Рихард Хольцман приказал ему в течение двух дней представить план зуевского гетто, с его точным месторасположением в городе, с конкретными размерами площади и максимальным количеством евреев на один квадратный метр. Для этой работы нужно было привлечь – столяров, электриков, каменщиков и мастеров других профессий, а также подсчитать нужное количество строительных материалов, чтобы всего за одну неделю успеть огородить для этой цели какую-нибудь дальнюю часть города, непригодную для жизни.

...Нужно заметить, что еврейские гетто возникли в Италии, ещё в XIV веке, и само это слово «ge tto» означало «отдельное поселение». Самым парадоксальным в их появлении было то, что именно евреи, не желая ассимилироваться с основным населением города, добровольно изолировали себя от общества. Это уже потом городские власти насильно отправляли их в особые районы, приписывая евреям «дьявольские чары» и «чертову кабалистику», а также надуманные черты их натуры. И лишь в начале XIX века, по указу Наполеона Бонапарта, гетто были упразднены. Но спустя сто тридцать лет, осенью 1940 года, они появились вновь по указу нацистов, на территории Польши, и уже к концу того же года их было несколько сотен – больших и малых, которые вскоре выросли, как ядовитые грибы, по всей Восточной Европе.

...Один из родственников капитана Франца Кёнига всю жизнь проработал начальником ремонтной мастерской берлинского вокзала. Это натолкнуло Кенига на свежую идею. Выслушав приказ Хольцмана о создании в Зуеве гетто, заместитель в ответ изложил шефу свой проект.
Для компактного проживания евреев, предложил он, не потребуется жилой фонд – достаточно иметь хоть какую-нибудь крышу над головой. И этой крышей, по предложению Кёнига, может стать обычный железнодорожный вагон.
Во время бомбёжки города их сгорело всего три. Остальные же в составе двух поездов стояли на запасных путях целые и невредимые и ждали своего часа, чтобы стать домами на колёсах для тысячи зуевских евреев.
Проект оказался неожиданно простым, остроумным и, главное, дешёвым. Ничего не нужно было строить, всё уже было готово для заселения людей: и плацкартные вагоны, и прожекторные фонари, и даже водокачка. Оставалось лишь огородить разбитые железнодорожные пути проволокой, пропустить через неё ток и поставить несколько деревянных вышек для охраны. 
Выслушав предложение Кёнига, Хольцман пришёл от неё в восторг и отправился на вокзал осмотреть территорию будущего лагеря.
В тот же день были найдены рабочие, а также все необходимые материалы, и уже к вечеру «ж/д гетто» или «гетто ЖиДов», как прозвали его полицаи,  было готово. Оставалось лишь наполнить вагоны «пассажирами на тот свет», как пошутил Кёниг. Для этого нужно было объявить облаву на евреев и накрыть всех одной сетью, как глупых и картавых ворон.

...Когда все еврейские дети города оказались под землёй, домовые стали думать, как поступить дальше. Одни предлагали оставить их здесь до окончания войны, другие сомневались, выживут ли дети без солнечного света и тепла и предлагали вывести их подземными ходами из города. Рассматривались даже такие варианты, как отправить детей по Лабиринту Времени в Прошлое или в Будущее. Но Прошлое чревато тем, что всё опять, рано или поздно, повторится, а Будущее даже домовым казалось далёким и чужим.
В конце концов, настояли на своём те домовые, которые предложили вывести детей за город вблизи Зуевского леса, где уже сформировался партизанский отряд под руководством председателя Лесного посёлка товарища Фомина. А затем переправить их через станцию Ларь на Большую Землю.
Советская власть любила детей разных национальностей, берегла и защищала, так что этот вариант был самым надёжным.
И в эту же ночь домовые назначили Великий Детский Поход.

...В далеком 1212 году дети уже такой поход совершили, правда, назывался он тогда «крестовым», и своей целью ставил завоевание Иерусалима. И хотя, в отличие от «крестового», поход еврейских детей Зуева не был событием историческим, взрослые города Зуева говорили о нём так же, как и взрослые средневековой Франции и Германии: «Эти дети служат укором нам, взрослым…»
Впрочем, доказательств того древнего похода не существует, многие историки считают его вымыслом, – в отличие от Великого Детского Похода в городе Зуеве в конце июня 1941 года, доказательство которому – страницы этой Книги.

Ночью, в дверь квартиры управдома Питаева тихо и настойчиво постучали.
Борис Иванович нервно курил на кухне перед открытым окном, выходящим во двор, папиросу за папиросой, и думал о своих детях. Этим вечером домовой Самсон увёл его сыновей в подземный лабиринт. Из спальни не доносилось ни звука – Лариса, наверное, уже спала, а, скорее всего, лежала и тоже думала об их сыновьях.
Услышав стук в дверь, Питаев не спеша погасил папиросу, подхватил горящую керосиновую лампу, и вышел в коридор.
– Кто там?.. 
– Вихрюков...
Борис Иванович не удивился – он помнил цепкий взгляд Никанора Степановича, когда тот, выходя днём из кабинета в Комендатуре, посмотрел в его сторону.
«Как хорошо, что я отправил детей с Самсоном. Небось, привёл с собой полицаев…», мрачно подумал Борис Иванович, и тут же заволновался о Ларисе, но дверь всё же отпер.
На пороге квартиры стоял Начальник Второго домоуправления, к удивлению Питаева, один.
– Здравствуйте, Борис Иванович! – хохотнул Вихрюков, присвистывая, по своей давней привычке. – Не ждали гостя?.. 
– Не до гостей нынче, Никанор Степанович, – сдержанно ответил Борис Иванович, пытаясь понять, что привело того в столь поздний час. 
– Ох, и правы же вы, товарищ Питаев!.. – Последние два слова, Вихрюков особо выделил из целой фразы. – Только в гости я пришёл, не в смысле – «в гости»… Дело у меня к вам, Борис Иванович, неотложное. Надеюсь, обоим выгодным будет…
– Входите, если пришли, – Питаев шагнул в сторону, чтобы пропустить Вихрюкова в квартиру.
Тот важно переступил порог, оглянувшись по сторонам.
– Спят ваши?.. – заботливо поинтересовался он, понизив голос.
– Спят… – ответил Питаев, не откровенничая с незваным гостем.
– Куда прикажете?..
– Прошу сюда!
И Вихрюков вошёл в комнату.
За ним прошёл Борис Иванович и поставил лампу на стол.
Незваный гость огляделся. В сумрачном свете он разглядел столовую с длинным обеденным столом в окружении шести стульев, с гнутыми спинками; между окнами высился старинный буфет, старый кожаный диван прислонился к противоположной стене, над ним висели книжные полки и фотографии близких Питаева в деревянных рамках.
Вихрюков быстрым взглядом прошёлся по книжным корешкам, с трудом различая буквы. В основном, на полках стояли собрания сочинений русских классиков – Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, Тургенев; книги советских авторов – Маяковский, Фёдор Гладков, Алексей Толстой; а также сборники современных поэтов – Ильи Сельвинского, Маргариты Алигер, Николая Асеева.
– Просторная у вас квартира! – то ли с завистью, то ли с уважением произнёс Никанор Степанович, отойдя от книг. – У меня, знаете ли, гораздо меньше…
– Так вы пришли на мою квартиру посмотреть? – спросил Питаев.
– Ну, что вы! – рассмеялся Вихрюков со свистом. – Стал бы я за этим с другого конца города переться!
Движением фокусника он вытащил из кармана пиджака «чекушку» «Московской» и бесшумно поставил её на край стола.
– Я не пью, – опередил его намерения Питаев.
– Жаль!.. – покачал головой Вихрюков. – А вот я выпью, с вашего позволения. Холодно нынче… Дадите стаканчик?..
– Запрещать не стану, – ответил Борис Иванович, доставая из буфета граненый стакан. – Только закусить, извините, нечем.
– Не суетитесь! – сказал Вихрюков. – Я дома поужинал.
Он подошёл к стене, где висела фотография Ларисы.
– Жена? – спросил Никанор Степанович, прищурив глаза и с трудом различая черты лица.
– Жена, – ответил Борис Иванович.
– Красивая женщина! – со знанием дела произнёс незваный гость и добавил: – Впрочем, еврейки редко бывают красивыми. Вот вам повезло…  Хотя и не очень…
– Что вы имеете в виду? – сухо спросил Питаев, уже понимая, куда клонит Вихрюков.
– А то имею, товарищ Питаев, – сказал он, вновь тщательно выпячивая эти два слова, – что сейчас иметь жену-еврейку вовсе не роскошь! Да и от детей-полукровок радости ждать не приходится…
– Чего вы хотите?! – резко оборвал его Борис Иванович.
– Справедливости, – вздохнул Вихрюков, подойдя к столу и наполнив стакан половиной содержимого бутылки. – Когда нет справедливости – на ум приходят разные нехорошие мысли… Да вы всё и сами понимаете! – И одним глотком опустошил стакан.
– И как же вы себе представляете установление справедливости между нами? – спросил Питаев, играя желваками.
– А очень просто, – снова со свистом хохотнул Вихрюков. – Согласен за определённую мзду молчать о том, кто у вас жена и дети.
Питаев сжал кулаки, чтобы немедленно выбросить его вон из квартиры, но с трудом сдержался от этого безрассудного шага.
– И в чём она выражается, ваша «определённая мзда»? – поинтересовался он.
– Мзда не моя, товарищ Питаев, а ваша! – Вихрюков в третий раз нажал на эти два слова, как на педаль тормоза. – А стоит она… ну, скажем… килограмм украшений… То есть, по двести пятьдесят граммов на каждого члена вашей семьи. Совсем недорого по сегодняшним временам, как думаете?.. Лично за вас, по знакомству, я ничего не возьму.
– У меня нет с женой столько драгоценностей, – тихо ответил Борис Иванович, готовый вцепиться зубами в глотку Вихрюкова. – Да и, собственно говоря, никогда не было.
– Это у Ларисы-то Окштейн? – недоверчиво удивился Никанор Степанович. 
–  Моя жена, если вам известно, – сухо ответил Питаев, – из семьи революционеров, которые погибли за Советскую власть!
– Ладно-ладно! – поморщился Вихрюков. – Давайте без официоза!.. Вашу биографию я знаю назубок… Ну, нет так нет!.. Зато у ваших жильцов золота предостаточно. Только у одного портного Беленького Ю. М., знаете, его сколько?
– Не интересовался.
– А у зубного техника Бограда И. А.?
– Понятия не имею!
– Эх, Борис Иванович! Власть, в нашем с вами лице, должна знать обо всех доходах своих квартиросъёмщиков…
– Вам-то откуда известно о доходах моих жильцов?..
– Тут и гадать нечего! У жидов… простите, у евреев! – золота куры не клюют. К любому зайдите – не ошибётесь!
– Интересный у нас с вами разговор получается! – сказал Питаев.
– Пока не очень… – недовольно усмехнулся Вихрюков. Он налил оставшиеся полбутылки водки в стакан и так же резко опрокинул его в свою лужёную глотку.
– И не получится! – твёрдо ответил Борис Иванович. – Так что придётся вам, товарищ Вихрюков, переться обратно, не солоно хлебавши! И бутылочку прихватить не забудьте!
– А вот тут вы ошибаетесь, коллега!.. – уже совсем другим тоном ответил незваный гость, кладя пустую «чекушку» себе в карман. – Скажите спасибо, что я вас сегодня не сдал. Деток пожалел!.. Но жалость моя не безгранична! А причина в том, что, ну, ненавижу я евреев ваших… жидов, то есть! Уж, простите! Может, и грубо говорю, зато честно!.. Я ведь сам в Гражданку не метлой размахивал!.. И «белых» рубил, и «пейсатых» расстреливал!.. Словом, даю вам на всё-про всё одни сутки. Завтра вечером опять загляну. Так что у вас есть ещё время проявить власть местного управленца!
И он пошёл к выходу. Рывком отрыл входную дверь и, обернувшись, произнёс с угрозой и ненавистью:
– А не заплатите – всех сгною!.. – И, выйдя в темноту квартирной площадки, хлопнул за собой дверью на весь подъезд.
Борис Иванович остался стоять столбом посреди столовой. Затем механически достал из кармана брюк пачку папирос, и впервые в жизни закурил в комнате.
Кутаясь в плед, из спальни вышла Лариса. В её карих глазах стояли слёзы.
– Я всё слышала… – произнесла она устало. – Что ты намерен делать?..
– Не бойся, Ляля! – сказал жене Питаев. – Всё будет по-справедливости!..

...В узких и низких арочных проходах подземного Лабиринта Домовых, выложенных грубо тёсаным камнем, горели вечным огнём зажжённые лет двести тому назад негасимые факелы.
Детей было много.
Ева тут же нашла своих друзей по двору и школе и, конечно же, двоюродных братьев – Вову, Марика и сестру Эллу.
Все дети, включая самых маленьких, сидевших в колясках или на руках у домовых, не шумели, не плакали, не шалили, будто пребывали в не свойственной их возрасту сосредоточенности.
Мальчиков не радовало приключение, связанное с разлукой, поэтому они и не представляли себя средневековыми рыцарями, живущими в замке. Да и девочки сказочными принцессами себя не чувствовали, а были молчаливы и напуганы. Наверное, детям передались страхи взрослых, оставшихся наверху. 
Длинная толпа детей и домовых медленно двигалась по подземным ходам. Негасимые факелы светили лишь на углах при повороте. Весь остальной путь домовые освещали ручными фонариками.
– Идите осторожно! – говорили они детям. – Смотрите под ноги. Осталось всего триста шагов до реки, а там пойдём под рекой, и выйдем уже на другом берегу.
– А мы не утонем?.. – раздались чьи-то взволнованные голоса.
– Нет, – успокоили их домовые. – Река будет высоко над нами.
Вова и Марик стали считать вслух:
– Один… два… три… четыре… пять…
До реки оставалось ровно двести девяносто пять шагов…
– Девять… десять… одиннадцать…
Они бы считали быстрее, но быстрей не получалось – толпа из детей и домовых двигалась очень медленно…
– Я устал, – закапризничал один мальчик, лет трёх.
– Потерпи!.. – погладил его по плечу кто-то из домовых. – Ты уже большой.
–  А мама говорит, что маленький, – ответил он.
– Большой, большой! – заверил его домовой. – Это я маленький. Видишь? Ты выше меня ростом…
– Семьдесят один… семьдесят два… семьдесят три… – продолжали считать Вова с Мариком.
– А фотоаппарат ты оставила дома? – спросила Еву Элла Боград.
– В погребе у Гершеля, – ответила Ева. – Когда надо будет, он его принесёт.
– И Золотую Рыбку тоже не взяла?
– Конечно.
– Жаль! – сказала Элла. – А то можно было её попросить исполнить одно желание… 
– Какое? 
– Чтобы мы очутились там, где нет войны!
– Хорошее желание! – согласилась с ней Ева. – Но я бы загадала другое – чтобы войны не было совсем!
– Ты, думаешь, она бы его исполнила? – с недоверием спросила Элла, сделав «большие глаза».
– Конечно! – не сомневаясь, ответила Ева. – Это же волшебная рыбка!
– Сто семь… сто восемь… сто девять… – считали мальчики.
– А почему ты сразу не попросила её об этом?! – резонно заметила Элла.
– Не догадалась! – сказала Ева с сожалением. 
– Двести один… двести два… двести три… – считали шаг за шагом Вова Боград и Марик Глазер.
Девочки шли за ними молча, пока, наконец, Элла опять не спросила у Евы:
– А Сашу ты давно видела?
– Какого Сашу?..
– Ну, того самого, что был у тебя на Дне рождении…
– Не было у меня никакого Саши!
– Здрасьте! Того самого, кто в прошлом году шоколадным мороженым себе усы разрисовал.
– Шурка, что ли?! – догадалась Ева. – Холодов?!
– Я не знаю его фамилии.
– Так он Шурка, а не Саша! – возразила Ева.
– К твоему сведению, это одно и то же! – учительским тоном произнесла Элла.
– Может быть, для тебя одно и то же, а для меня он Шурка! Зачем он тебе? 
– Понравился…
– Мне он тоже нравится, – твёрдо ответила Ева.
– Да?! – искренне удивилась Элла. 
– Представь себе!
И Ева по-женски почувствовала в ней соперницу.
– Двести семьдесят пять… двести семьдесят шесть… двести семьдесят семь…
Ещё один поворот. Он оказался последним. Впереди забрезжил солнечный свет. Глазам стало немного больно…
– Ура! – встрепенулись дети. – Кажется, пришли на место!

...Как только встало солнце, измученные кровавыми событиями Анна Павловна и сёстры Карповы поспешили в Комендатуру получить пропуска для внеурочного передвижения по городу, то есть, в любое время суток. После этого, решила Анна, она обязательно найдёт дом погибших Залиловых, и заберёт с собой всех оставшихся сиротами шестерых детей Айдара и Фании.
Трёх молодых симпатичных женщин несколько раз останавливали полицаи и немецкие посты, требуя для проформы предъявить документы, и лишь знание Анной немецкого языка отводило от них беду.
В Комендатуре на первом этаже они выстояли длинную очередь, прежде чем получили картонные пропуска, с наклеенными фотографиями, изготовленными здесь же.
– Эх, знала бы, что фотографировать будут, – сокрушалась младшая Карпова Галя, – какую-нибудь причёску себе накрутила!
– И так хороша! – успокоила её Тоня.
Сёстры вернулись в госпиталь, Анна же направилась в центр города, чтобы найти двор по бывшей улице Коминтерна, где жила семья Залиловых.
По дороге, на углу сквера, она купила у одной старушки семь спелых груш – по одной каждому из детей и одну себе.
Большой двор на улице Йозефа Геббельса Анна нашла не сразу. Таких дворов было несколько, и только в одном стоял сломанный от удара молнии обгоревший тополь, о котором упомянула Фания. Выяснив у старушек, где найти дворницкую, Анна спустилась по каменным ступенькам, укрытым навесом из железных листов, в полуподвал пятиэтажного дома.
У двери, обитой чёрным потёртым дерматином, аккуратно стояли шесть пар детских сандалий – мал мала меньше. Анна знала, что, входя в жилище мусульманина, обувь нужно оставлять за порогом.
Она постучалась.
– Кто там?.. – раздался настороженный детский голос.
– Доктор! 
– А у нас никто не болеет!..
И сразу за дверью Анна услышала громкий шёпот:
– Не открывай, мама не разрешила.
– Тётя говорит, что она доктор.
– Наверное, из больницы, где папа лежит…
– Не бойтесь, дети, я к вам от мамы Фании… – использовала Анна свой главный аргумент.
Наступила небольшая пауза, после которой звякнула дверная цепочка, и отъехал в сторону дверной засов. Дверь чуть приоткрылась, и у ног Анны появился пушистый белоснежный кот. Грациозно пройдя «восьмёркой» между её ног, кот так же изящно вернулся в дом, а в открывшейся щели Анна увидела шесть пар глаз – прекрасных и насторожённых.
Комок застрял у Анны в горле, когда она осознала, что перед ней дети-сироты.
– Так и будем стоять? – улыбнулась она, с трудом сдержав слёзы. – Хорошо же вы гостью принимаете!
Самый старший из всех на мгновенье прикрыл дверь, чтобы снять дверную цепочку:
– Входите, пожалуйста!
Анна сбросила туфли и, поставив их рядом с детской обувью, вошла в квартиру Залиловых.
В ней было нескольких небольших комнат с выбеленными стенами. Гостью пригласили в самую просторную, с коврами на полу и на стенах. Стульев здесь не было, поэтому Анна последовала примеру детей и села на пол. На ковре было мягко и уютно. Стены мгновенно взмыли вверх, и Анна почувствовала себя девочкой из своего детства; она любила тогда играть на полу.
Белоснежный кот запрыгнул на высокий подоконник и разлёгся среди цветочных горшков с геранью и азалией.
– Как его зовут? – поинтересовалась Анна.
– Ак, – ответили дети.
– А по-русски?
– Белый.
– А я Анна Шварц, что по-русски означает Чёрная. Забавно, правда?  – улыбнулась она детям, которые не спускали с неё своих карих блестящих глаз. – А как зовут вас?
И все хором назвали свои имена.
– Ничего не поняла! – рассмеялась Анна. – Давай по одному. Сначала девочки.
И девочки представились: Амиля, Фарида, Диляра. За ними представились мальчики: Алим, Марат и Тимур.
Уже потом Анна узнала, что имя Амиля означает «работница», Фарида – «жемчужина или бриллиант», а Диляра – «возлюбленная». Имена мальчиков тоже имели свои значения: Алим – «знающий», Марат – «желанный», Тимур – «железный».
Самые старшие были Марат и Амиля. Брату было двенадцать, сестре – одиннадцать. Дальше шли погодки: Фариде – девять лет, Алиму – восемь, Тимуру – семь и маленькой Диляре – шесть.
Анна вспомнила о купленных грушах и вынула их из сумки.
– Это вам! Только сперва нужно вымыть.
– Спасибо! – сказала за всех старшая  Амиля и направилась на кухню.
– А где наша мама, тётя Аня? – спросила Фарида. – В больнице у папы?
Анна ответила без запинки – ещё в дороге она всё обдумала, что скажет детям:
– Она в Казань вашего папу повезла. Там много хороших врачей. Как только он выздоровеет – мама сразу же за вами приедет.
– А на чём они поехали?.. – недоверчиво спросил Марат. – Ведь вокзал разбомбили…
– Они на санитарном самолёте полетели, – сочинила на ходу Анна.
– На санитарном?! – изумились дети. – Ух, ты!
– А мы как же?.. – растерянно спросил Тимур.
– А вы пока поживёте у меня. Так ваша мама велела. Так что собирайтесь!
Наступила пауза.
– Ну, чего носы повесили? – бодро обратилась к ним Анна. – На сборы даю пятнадцать минут!
В комнату вернулась Амиля с вымытыми грушами и раздала по одной братьям и сёстрам.
– А можно мы дома останемся? 
– Одни?! – удивилась Анна. – Без взрослых?!
– Мы с Маратом уже взрослые. Он папе двор помогает убирать. А я готовить могу. Меня мама научила. С сёстрами стирать будем. Не пропадём.
– А продукты где возьмёте? – спросила её Анна. – Рынок разбомбили, магазины закрыты. А если ночью фашисты придут?
– Правильно решили, Анна Павловна! – раздался молодцеватый мужской голос, и в комнате из-за печки появился крошечный человечек без видимого возраста, с раскосыми карими глазами, в восточном халате и тюбетейке. На его поясе висела кривая сабля.
Анна поняла, что это их домовой.
– Мустафа меня зовут! – представился он Анне и обратился к детям: – Собирайтесь без капризов! Семья там добрая. Люди они щедрые. Дети у них хорошие. И домовой замечательный. А я здесь останусь. Буду дом сторожить, вас дожидаться.
После его слов, не терпящих возражений, дети сразу повеселели. И Анна тоже.
– Спасибо вам, Мустафа, – поблагодарила она домового и протянула ему седьмую грушу, что купила себе.
– Это вам спасибо, что не всё рассказали… – ответил домовой. Он взял грушу и, закрыв глаза, буквально внюхался в её шелковистую кожицу. – Мёдом пахнет! Востоком пахнет! Миром пахнет! – с усладой произнёс он и открыл глаза. – Буду молиться Всевышнему – и за моих, и за ваших… 
– А что вы нам не рассказали? – спросил её любознательный Тимур.
– Сказки, вот что! – ответил за Анну Мустафа. – Тётя Аня много сказок знает!
– Очень много! – подтвердила она. – Буду вам перед сном рассказывать…
– А игрушки с собой взять можно? – спросил Алим.
– Конечно! – улыбнулась Анна. – И игрушки, и книги, и одежду! И обязательно фотографии мамы и папы… Ну, давайте собираться!
– Давайте! – все вскочили на ноги и стали упаковывать вещи в чемодан и корзинки.
– А как же Ак? – спросила Амиля. – Неужели мы его одного дома оставим?..
– Почему одного?.. – обиженно произнёс Мустафа. – Выходит, я уже не в счёт?.. Домовые и кошки живут вместе тысячи лет. Так что скучно ему не будет…
– Прости… – сказала ему Амиля. – Я не хотела тебя обидеть…
– Знаю… – ответил домовой. – Я и не обиделся…
– А у вас есть кошка? – поинтересовался Марат у Анны.
– Есть. Айкой зовут. Только сейчас она за городом, со своими котятами.
– Жаль! – сказала Амиля и уже вконец осмелев, спросила: – А сколько у вас детей, тётя Аня?
– Двое – сын и дочь. Еве девять. Льву семь.
– Как нам с Тимуром, – сообразила Фарида.
– Я боюсь!.. – сказала вдруг Диляра.
– Чего?.. – не поняла Анна.
– А вдруг твой лев меня укусит!
Тут все рассмеялись. И Анна тоже. Она обняла самую маленькую Залилову и объяснила ей, что Лев – это имя мальчика.
– Как у нас имя Аслан, – добавил Мустафа. 
Когда вещи были собраны, ребята вынесли корзинки за порог, и все стали обуваться. 
– Ну, прощайте! – сказал домовой детям. – И чтобы сильно не баловались. И слушались старших, и помогали в доме, и ели, что дадут.
– Я свёклу не люблю… – признался Алим.
– Я тоже, – улыбнулась Анна. – Так что давай вместе её полюбим…
– А нам ещё свинину нельзя есть, – предупредил Марат.
– Знаю, – сказала она. – Дома разберёмся… – И обернулась к домовому. – До свидания, Мустафа!
– До встречи! 
Анна взяла чемодан в левую руку, а в правую руку Диляры, и они стали подниматься по каменным ступенькам. За ними следом пошли остальные дети.
Поднявшись, все, как один, обернулись и помахали домовому на прощанье.
Мустафа махнул им рукой в ответ, вошёл в дом и запер за собой дверь на запор, затем тюбетейкой вытер глаза.

...Как только впереди подземного хода вспыхнул солнечный свет, все дети, совершающие Великий Поход, радостно зашумели, усталость мгновенно исчезла, откуда-то взялись свежие силы, и поднялось настроение.
– Неужели пришли?!..
– Ещё нет! – поспешно предупредили домовые тоном пионервожатых. – Никто никуда не выходит! Здесь выход к нашему берегу. А нам нужно выйти на другом берегу. Так что идём дальше! Взялись за руки, и пошли! Осталось пройти ровно триста двадцать шагов под рекой – и мы выйдем из подземелья!..
Но в ответ раздались плаксивые детские голоса:
– Хотим отдых! Мы устали! Хотим пить! Хотим есть! Хотим в туалет! Даёшь привал!..
Домовым пришлось уступить.
– Ну, хорошо! – разрешили они. – Только ненадолго… И не разбегаться…
Дети стали выходить наружу, на песчаный берег реки.
– Эх, искупаться бы сейчас! – помечтала Элла. – В том году, когда мы снимали дачу, я научилась плавать, а Вовка нет…
Больше она не успела сказать ни слова. Резкая гортанная немецкая речь под злой надрывный собачий лай прервала ее мечтания.
Даже домовые не поняли, что произошло, и лишь мгновение спустя до них дошёл весь ужас происшедшего.
Дети столпились в растерянности, окружённые немецкими солдатами и овчарками.
Неподалеку стояли два грузовых фургона.
– Опустить детей! – скомандовали полицаи тем домовым, которые несли на руках самых маленьких…
– Shnell! Shnell! Бистро! – направили на них дула автоматов немецкие солдаты.
И только домовые поставили растерянных и плачущих детей на землю, а сами отошли в сторонку, по ним ударила автоматная очередь... Одна, вторая! Сказочные существа, растерянные, расстрелянные, тут же становились невидимками, а их души, превратившись в жаворонков, воробьёв и ласточек – с горестными криками взлетали к небу…
Домовые, что остались в подземелье, ничем не могли помочь своим собратьям. Они были только домовыми, и вне дома теряли свою волшебную силу. А ещё никак не могли понять, как немцы узнали о выходе из подземелья – ведь о нём не знал никто, кроме самих домовых.
Едва придя в себя, они побрели обратно в город по подземным ходам, чтобы принести родителям чудовищную весть. 
Выход же из подземелья тут же пропал, будто его и не было. Немецкие солдаты и полицаи, уже готовые было войти внутрь, остолбенели перед исчезнувшим на их глазах входом в подземный лабиринт. Это было вне их понимания. Они ощупывали железнодорожную насыпь, в которой только что зияло округлое отверстие, и даже принялись копать, но кроме земли и щебня ничего не обнаружили.
Испуганных и заплаканных детей отвезли на железнодорожную станцию, обнесённую тремя рядами колючей проволоки, сквозь которую был пропущен ток. 
А на берегу реки остались лежать игрушки – брать их с собой в гетто детям запретили.

...Как же так случилось, что немцы обо всём пронюхали?
Неужели нашёлся предатель? Но кто он, если об этом знали одни лишь домовые?
В том-то и беда, что он как раз и был из домовых! И стал предателем поневоле, даже не ведая о том…
В тот час, когда Рихард Хольцман рассуждал с капитаном Кёнигом, как быстро заполнить гетто максимальным количеством евреев – в кабинет вошёл лейтенант Кобленц и доложил, что господина штурмбанфюрера хочет видеть некий домовой по имени Карл.

ИСТОРИЯ ЖИЗНИ И БОЛЕЗНИ
ДОМОВОГО КАРЛА
 
Когда Германа Вюнша и его жену арестовали, как представителей «пятой колонны» немцев, а сына и дочь передали в Детский Дом, их старый и верный домовой Карл тут же свихнулся умом.
Ещё бы не свихнуться! Более двухсот лет он охранял семейство Вюншей, с тех пор, как матушка-Императрица Екатерина пригласила родоначальника семьи Альберта, наряду с другими немецкими семьями, на постоянное жительство в Россию.
Домовой Карл помнил всех Вюншей по мужской линии, ведь каждого он нянчил на своих руках. И Ганса-каретника, и Вольфа-оружейника, и садовника Фридриха. И ещё с десяток других Вюншей. И вдруг такая несправедливость! Сильного и храброго Германа-кузнеца, вместе с его строгой и то же время, нежной женой Кларой разлучили с их прелестными детьми – Мартином и Лизхен. Родителей отправили в Сибирь, а детей в Казахстан, в Детский Дом города Джамбула, который когда-то назывался Караз, и стоял на «Великом шёлковом пути». Карл не мог разорваться на две части, и в тот же день от горя раздвоился умом. И когда его ноги направились в Комендатуру, два «Карла» в его мозгах разделились на два враждебных лагеря.
– Ты зачем туда идёшь? – спросил «Карл Первый» «Карла Второго». – Остановись!
– Я иду рассказать об ужасах коммунистов, – ответил «Карл Второй». – Они разбили мою семью – так пусть за это ответят!
– Это и моя семья! – напомнил ему «Карл Первый». – И я не допущу, чтобы ты выдал фашистам тайну домовых!
– Мне всё равно – фашисты они или коммунисты. Они немцы! И я немец! – с гордостью заявил «Карл Второй».
– Я тоже немец. Но обрусевший! – с такой же гордостью в голосе произнёс «Карл Первый».
– Обрусевших немцев не бывает! – презрительно возразил «Карл Второй».
– Зато бывают немцы порядочные! – с гордостью напомнил ему «Карл Первый». – А бывают такие,  которые убивают и старых, и малых!
– Не гитлеровцы отдали в Детский Дом детей Вюнша! – возразил «Карл Второй». – Не они сослали в Сибирь их родителей!
– Ты хочешь сказать, что сталинская строгость страшнее гитлеровской жестокости?!
– Тут и говорить нечего!
И пока «два Карла» спорили друг с другом в нездоровой голове домового, его ноги, отключённые от мозгов, благополучно достигли Комендатуры.
Так несчастный Карл выдал Тайну всех домовых, даже не подозревая, каким боком всё это выйдет жителям города. А как нашло на него просветление – он взял и повесился.

...Приход домового Карла в Комендатуру стал для Рихарда Хольцмана подарком свыше!
Уже через час по всему городу разъезжали автофургоны с громкоговорителями на крыше, из которых неслись объявления о том, что все еврейские дети находятся на железнодорожной станции. Родителей просят не беспокоиться, а, захватив с собой все драгоценности, приехать за ними и выкупить.
Естественно, все взрослые бросились к «железнодорожному гетто», и тут же были схвачены солдатами и полицаями. У тех,  кто не догадался спрятать драгоценности поглубже и подальше, конечно же, сразу всё отобрали. Это была уловка Коменданта. Родители воссоединились с детьми, но – ни тех, ни других больше не выпустили на свободу.

...Анна спешила накормить маленьких татарских сирот и устроить их на новом месте. Она решила отдать им веранду, а столяра Равиля попросить соорудить деревянные лежаки. Перьевых подушек и матрасов на чердаке было предостаточно, так что осталось только подумать о постельном белье. Но и его хватало на всех. О количестве простыней, наволочек и пододеяльников подумает мама Берта. Анна была уверена, что родители её поймут, и Ева с Лёвкой, тем более – они у неё были детьми сострадательными.
Из-за долгого оформления комендантского пропуска времени ушло много – целых три часа. А нужно было ещё возвращаться обратно в госпиталь – мало ли что могло случиться за это время. Оставшийся вместо неё хирург Туйсузян знал всего лишь несколько фраз по-немецки. И ещё Анна боялась за сестёр Карповых – совсем девчонок. Она вдруг вспомнила похотливый взгляд одного из охранников Хольцмана, при взгляде на младшую, Галю.
А дети всё интересовались: сколько  у них в доме комнат, и есть ли подвал и чердак. Анна не успевала отвечать.
Внезапно путь им преградили два полицая, с ружьями за спиной.
Дети сразу замолчали, а самая маленькая, Диляра, с испугом прижалась к Анне.
– Пропуск! – потребовал один из них.
Полицай долго вертел его в руке, сравнивая лицо Анны с её изображением на фото. На обороте прочёл, что работает она доктором в госпитале. Наконец, вернул.
– А это чьи? – спросил он, кивая на детей.
– Моей сестры, – ответила Анна. – Die Kinder meiner Schwester, – повторила она по-немецки.
Услышав немецкую речь, полицаи тут же их отпустили.
Отойдя на приличное расстояние и свернув за угол, дети наконец-то расслабились.
– Я тоже хотел немецкий учить, – сказал Марат. – Но у нас в школе он только с пятого класса.
– Если хочешь, я могу с тобой заниматься, – предложила Анна.
– И со мной! – подняла руку Амиля.
– И я хочу! – сказал Алим.
– И я! И я! И я! – закричали остальные Залиловы.
– Тогда вот что! – решила Анна. – Для начала с вами позанимается Ева. Она серьёзно учит язык и много уже знает – благодаря своему папе. А потом подключусь я.
– А кто её папа? – вполголоса спросила удивлённая Фарида. – Немец?..
– Нет,  он еврей, – ответила Анна. – Правда, наполовину.
– Как это наполовину?! – не понял Алим. – У него, что, голова еврея, а ноги немца?
Анна рассмеялась:
– У него мама русская, а папа был евреем. Таких детей, у которых по половинке родительской крови называют «полукровками».
– Эх! – расстроился Алим. – А мы целиком татары!..
–  В нашей стране, – успокоила его Анна, – каждый народ хорош сам по себе! А все вместе мы советские люди! Смотрели фильм «Цирк»? – спросила она у детей.
– Смотрели! – ответили они хором.
– Тогда это не важно, кто вы. Помните?.. «Хоть розовый в полоску, хоть серый в яблочко»!
И все весело рассмеялись.
Так они подошли к бывшей улице Пушкинской, которую нужно было перейти и очутиться на Черноглазовской. И тут Анна услышала громкий механический голос, который вещал по-русски с акцентом:
– «Внимание, внимание! Всем жидам города Зуева! Ваши дети живые и здоровые находятся на территории железнодорожной станции. Все их родственники, а также остальные жиды, не имеющие детей, должны в течение пяти часов собрать всё самое необходимое из вещей и продуктов, а также захватить с собой деньги и драгоценности, и прийти на новое местожительство. Те из жидов, кто не выполнит приказ – будут расстреляны на месте… Комендант города Зуева штурмбанфюрер Рихард Хольцман»… Повторяю: «Внимание всем жидам города Зуева!..»
Почему еврейские дети находились на железнодорожной станции, Анна не поняла. Она торопилась домой, ещё не зная о многих событиях, которые произошли сегодня – о болезни Лёвки, о том, что домовые увели детей в катакомбы ради их же спасения и, конечно, не догадывалась, что Еву, вместе с другими еврейскими детьми, увезли в только что появившееся в городе гетто.
И тут она увидела грузовой автофургон, который медленно разъезжал по городу, с несколькими громкоговорителями на крыше, направленными в разные стороны. Именно оттуда доносились объявления.
А механический голос, записанный на магнитную плёнку, бесстрастно повторял снова и снова:
– «…Ваши дети находятся живыми и здоровыми на территории железнодорожной станции…»
Анна видела спешащих в сторону вокзала людей с баулами, сумками и корзинами, все они были евреями. Она не поняла, о каких детях идёт речь, но страх за своих заставил её кинуться домой со всех ног. Маленькие Залиловы едва за ней поспевали. Вместе с Анной они вбежали во двор через «проходняшку».
На земле, вдоль четырёхэтажного соседского дома, валялись книги, кухонная утварь, постельные принадлежности. А из нескольких раскрытых окон доносились чьи-то истошные крики и плач. И Анна почувствовала, что полную Чашу горестей и беды, которую должен был выпить каждый житель Зуева, Судьба на этот раз не пронесла мимо.
Подходя к палисаднику, она увидела, что дверь их дома разбита и распахнута настежь, а все стёкла на веранде выбиты.
– Постойте здесь, – приказала она испуганным детям, а сама, оставив чемодан у калитки, с замиранием сердца поднялась на крыльцо. Словно чувствуя её состояние, ступеньки, которые всегда громко скрипели, на этот раз не издали ни звука.
Дети тоже молчали, чувствуя рядом беду.
Анна вошла в дом.
В лицо ударил зловонный запах испражнений – она ещё не знала, что так решили пошутить полицаи, перед тем, как покинуть «жидовскую нору».
Из-за полумрака в коридоре погром не так явственно был виден, как на веранде и в комнатах. Там же вся мебель оказалась перевёрнутой, а мягкие сиденья дивана и кресел разрезаны, словно злодеи искали среди пружин и соломы деньги и драгоценности. Даже часы с кукушкой валялись на полу разбитые, но самой Куси нигде не было.
Анна прошлась по квартире, осторожно перешагивая через нечистоты. От её движений, словно от сквозняка, с пола взвился пух разорванных подушек и перин.
– Ева! Лёва! Где вы?.. – позвала Анна.
Но никто не откликнулся.
Все зеркала и посуда в столовой, стеклянные дверцы буфета в гостиной, стёкла книжных шкафов в кабинете мужа, были разбиты. Также были выбиты все окна, даже фотопортреты в комнате родителей лежали на полу в осколках. А по фотоснимкам Хавы и Ади, прежде чем швырнуть их на пол, стреляли, как в тире, стараясь попасть в голову. Несколько  отверстий зияли на лбу и в глазницах. Не пощадили и портрет Аллы Тарасовой.
Платяной шкаф, в котором висели лучшие наряды Берты, стоял пустой, с распахнутыми дверцами.
«Сколько было ажурной работы! – ахнула про себя Анна. – Сколько вышивки! А какие ткани, из которых мама всё это шила! Крепдешин! Панбархат! Шифон! Китайский шёлк! А пасхальный папин костюм из английской шерсти!..»
Анна обежала весь дом, он был пуст. С замиранием сердца она подумала о самом ужасном.
«Господи! – её ноги вмиг похолодели. – Где мои дети? Что с ними?.. А если они тоже на железнодорожной станции?! ..»
– Ева! Лёвочка! – звала она их.
Внезапно ей почудилось, что под полом со стороны кухни раздался голос Гершеля.
Анна побежала туда. Там тоже что-то искали – дверцы кухонной мебели стояли раскрытые настежь, как и дверцы пустых холодильников, кульки с крупами лежали на полу разорванные, а сам пол белел мукой, на котором виднелись отпечатки подошв солдатских сапог. Из открытого люка погреба явственно раздавались тяжкие вздохи домового.
Она бросилась туда, и тут же нос к носу столкнулась с Гершелем, который, кряхтя вылезал наружу. Вид у него был горестный и потерянный.
– Гершель! Где все?!.. – спросила Анна. – Где Лёвка? Ева? Где взрослые?..
– А разве они не дома? – бесцветным голосом спросил домовой. – Кроме Евы, конечно…
– Что, значит, кроме Евы? – у Анны забилось сердце. – А она где?!
И он рассказал ей всё, что произошло на берегу реки.
Анна застыла всего на миг, но ей показалось, что простояла она целую вечность. Значит, всё-таки её дочь увезли на станцию! А что, если рельсы уже починили, и поезд навсегда увёз Еву в Германию?.. А если в концлагерь?.. От Лёни она слышала, что в Польше понастроили много таких лагерей, где людей мучают и убивают. А Лёвка? Куда исчез он?..
«О, Боже! Что мне делать?! – вопрошала Анна у Бога. – На моих руках шестеро чужих детей, а мои неизвестно где. И родителей, скорее всего, забрали тоже. Живы ли они все, ответь, Господи! Или никого уже нет в живых?..»
И вдруг Анну как обожгло! «Шестеро чужих детей!». И выбежала на крыльцо.
Дети Залиловых, не шелохнувшись, стояли там, где она их оставила. На детских лицах были тревога и страх.
–  Поднимайтесь!.. – как можно мягче сказала она им.
И дети по одному вошли в дом.
– Обувь не снимайте!.. Здесь осколки… Идите за мной. Сначала  передохнём, а потом придумаем, что делать дальше.
Детская комната тоже была не «обделена вниманием» тевтонских грабителей. Правда, книжки, одежда и обувь их совершенно не заинтересовали. Зато с окна исчезли кисейные гардины и шёлковые шторы, с кроватей шерстяные вязаные покрывала, с потолка бронзовая люстра, а со стола, за которым Ева делала уроки, пропал старинный письменный прибор из чёрного мрамора, который когда-то Пэпка купил на рынке в подарок Анне. Письменный прибор состоял из двух мраморных чернильниц с металлическими крышками, из тяжёлого пресс-папье, мраморной перьевой ручки и латунной статуэтки Наполеона Бонапарта.
К удивлению Анны, грабители не тронули ковёр на полу. Дети Залиловы, всё же, сняв обувь и отставив корзинки в сторону, сразу же привычно уселись на нём кружком.
Анна хотела немедленно убрать и вымыть все комнаты, но вначале решила накормить детей. Плотно закрыв дверь в детскую, она помчалась на кухню, мучительно соображая на ходу, что же им приготовить.
После нашествия «серых крыс» в доме остались лишь скудные запасы – полная наволочка с мацой и кастрюля со скисшим молоком, которое превратилось в простоквашу. Дети выпили всё до капли и проглотили всё до крошки – так они были голодны. Анна с домовым проголодались не меньше и, как могли, тоже утолили голод.
Внезапно в палисаднике скрипнула калитка.
Анна выглянула в окно и увидела у веранды дворничиху Зину, к её удивлению, абсолютно трезвую.
– Тебе чего?.. – спросила она её.
– Лёвка твой у меня… – сказала Холодова.
– Что?! – как будто ослышавшись, переспросила Анна. – Что ты сказала?!
– Болеет он. Температура высокая.
– Как он у тебя очутился?! – забилось её сердце.
– Пал Маркович привёл... Сказал, что в моём подвале еврейского ребёнка искать не будут… А сами за Евой пошли…
Анна уже не слушала, о чём говорит Зина – она выскочила из дому и кинулась с крыльца, наискосок через двор, к её подвалу.
– Постой! – крикнула вдогонку Холодова. – Там закрыто!
Но Анна уже сбежала по ступеням, где жила дворничиха, схватилась за ручку двери, и задёргала её, что есть силы:
– Лёвочка! Это я, мама! Я здесь, сынок!.. Ты меня слышишь?!..
– Не ори! – напустилась на неё Зина. – Хочешь, чтобы фрицы вернулись?..
Она отперла ключом дверь, и Анна, распахнув её, очутилась в доме дворничихи.
– Где он, где?!.. – бессвязно твердила  она.
В большой единственной комнате никого не было.
– Я здесь, мамочка! – раздался за занавеской тонкий голос Лёвки.   
Анна распахнула её и обняла сына – он лежал в кровати Шурки.
– Жив! Жив! – слёзы катились по её щекам.
– Зачем же ты плачешь? – успокаивал мать Лёвка. – Меня тётя Зина спасла…
Анна присела на краешек постели, ладонью дотронулась до его лба и чуть не отдёрнула руку – таким он был горячим.
– О, Господи!.. – вскрикнула Анна. – Сейчас я принесу лекарств… 
– Я ему малиновое варенье давала с пирамидоном, – сказала Зина.
– Спасибо тебе, спасибо… – обернулась к ней Анна. – И прости, прости…
– Ладно, чего уж там! – махнула рукой Холодова. – Соседи, как-никак… – И, замявшись, попросила: – Ты мне это… если сможешь… немного спирта из больницы принеси… Только не думай, что я ради него Лёвку прячу!
– Да нет, что ты!... Принесу, обязательно!
– То, что я выпить люблю и то, что «ваших» недолюбливаю – правда. И то, что я никого не выдам – тоже, правда!
– Знаю, Зина, знаю. Лечиться тебе надо от водки, вот что.
– Не надо. Она ж на спирту, сама изнутри лечит…
– Ну, как знаешь… А мои где? – спросила Анна, не выпуская из своей руки Лёвкину руку.
– Так я же сказала, что за Евой отправились. Все «ваши» туда побежали, и они с ними.
– Бедные мои, бедные!.. – шептала Анна.
– Уж не знаю, что лучше, – ответила Зина. – Когда они ушли, во двор грузовики с полицаями понаехали, еврейские квартиры стали грабить. Ваш дом тоже весь выпотрошили. Спасибо, хоть не сожгли… Тех, кто сопротивлялся – расстреливали… Даже ко мне стучались. Ну, я Лёвку сразу в чулан спрятала. Полицаи только головами повертели, а у меня кругом иконы висят. Они его и спасли.
– Спасибо, спасибо… – только и шептала Анна.
– Господа благодари. Помнишь, как в Домкоме ты меня со всеми за веру судила?
– Прости, прости…
– А Бог – он есть!.. Да, ладно! Я не злопамятная.
– Знаю…Ну, я побежала… Я быстро, – сказала Анна Лёвке.
– Куда это ты? 
– За лекарствами, а потом на вокзал.
– Не ходи туда… – хмуро сказала Зина.
– Почему?
– Нет там никакого вокзала...
– А что там? – не поняла Анна.
– Говорят, «еврейское гетто» какое-то… Точно сама не знаю…
– О, Господи! – Анна стиснула сильно руку Лёвки.
– Шурка сказал, что видел издали огороженную колючей проволокой станцию. Он теперь у меня добытчик. Вещи на еду меняет.
– Прости, но у нас хоть «шаром покати»!.. Всё выгребли! – извиняясь, сказала Анна. – Я принесу что-нибудь из госпиталя, если кухня заработает…
– Не уходи, мамочка… – жалобно попросил её Лёвка.
– Не переживай! – успокоила Зина. – Одного Лёвку накормить не проблема…
– А если не одного? – Анна снова вспомнила про оставшихся в её доме детей.
– А кто ещё? 
– Шестеро по лавкам.
– Ваших?
– Дворника Залилова с улицы Коминтерна.
– Знаю такого.
– Знала… – уточнила Анна, и рассказала Зине о расстреле в госпитале.
Зина тут же расплакалась от жалости к детям. 
– Приводи, – сказала она. – Там, где шестеро, там и восемь по лавкам не помеха. Только на станцию не смей ходить. Ещё схватят и не выпустят. Потом доказывай, кто да что… Ты тут нужнее… Они так специально с детьми подстроили, чтобы всех «ваших» схватить одновременно.
Спустя четверть часа Анна пришла с детьми Залиловыми и принесла лекарства, которые, к счастью, оказались на месте – в книжном шкафу, за книгами. Там она их прятала от Лёвки, который любил экспериментировать на себе всем, что попадалось под руку.
– А с Евой что делать?.. – растерянно спросила она у Зины.
–  Идти в Комендатуру.
– Куда?! – с недоумением произнесла Анна.
– Ты же в госпитале работаешь. Немецкий знаешь. Комендант должен помочь! – убеждённо ответила Холодова.
Анна подумала и решилась. 

...Она спешила на Каштановую. Полицаи на перекрёстках уже стали её узнавать:
– Наше вам почтение!.. – говорили они, вежливо снимая кепки.
– Guten Morgen, der Doktor Anna! – узнавали её и солдаты на немецких постах.
– Guten Tag, Herren! – отвечала Анна.
На её лице была улыбка, а сердце ныло и сжималось от боли:
«Девочка моя бедная! Как ты там?.. Я сделаю всё, чтобы тебя вырвать оттуда…».
И понимала, что «сделать всё», если ей предложат, она, наверное, не сможет никогда. Анна почувствовала, что краснеет, как девочка.
«Пора быть решительной, – сказала она себе, – ведь ты уже давно взрослая женщина и, вдобавок, хирург!..».
«Ах, при чём здесь хирург?!», – отвечал ей внутренний голос, и она понимала, как бывает порой трудно переломить свою натуру, даже когда от этого зависит жизнь самых близких тебе людей.
И тут же Анна подумала о родителях, которых, наверное, никогда уже не спасёт. Представила семьи Левантовичей и Утевских. Если все они там, то вернуть их назад не сможет уже никто. А если из всего населения гетто удастся спасти одну Еву – какими глазами она, Анна, будет смотреть на своих дядек и тёток, на своих сестёр и их детей, прозябающих в холодных вагонах, ложащихся спать голодными, постепенно теряющих человеческий облик и ту жизнь, которая теперь осталась лишь в памяти у каждого…

...Она подошла к зданию Комендатуры. С двух сторон у Центрального входа висели бело-красные флаги со свастикой.
У тротуара стояло несколько легковых машин. Анна уже входила в ворота, как что-то заставило её обернуться. На мгновение ей показалось, что в «Мерседес-Бенц» сел мужчина, очень похожий на её Лёню. Она хотела кинуться назад, но автомобиль уже уехал.
«Так можно сойти с ума...», подумала Анна и, показав охранникам пропуск, вошла в здание.

...После того, как Леонид Шварц стал личным переводчиком Рихарда Хольцмана, – странное дело! – никакого отвращения или презрения к полукровке Шварцу штурмбанфюрер не испытывал.
«Гляди-ка! – говорил он самому себе. – Низшая раса! Наполовину вонючий еврей! А как ведёт себя! Словно фон-барон какой-то!.. Не кланяется, не заискивает, не пытается лизнуть задницу! Может, поэтому он мне не противен… Расскажи о нём в Фатерлянд, и меня, в лучшем случае, высмеют! Хотя, по достоверным слухам, среди сотрудников Гёринга тоже немало евреев, на что рейхсмаршал каждый раз отвечает: «В своём штабе я сам буду решать, кто у меня еврей, а кто нет». Значит, и я буду отвечать за Лео Шварца сам, – решил Хольцман. – Впрочем, и не еврей он вовсе. Еврей считается по матери, а она у него русская! И, видать, большая дура, что вышла замуж за еврея! А вот Лео повезло – полукровки люди умные. И кто виноват, что он умнее многих моих сотрудников, в которых течёт тевтонская кровь?!..».
Так думал Рихард Хольцман, хотя и не исключал, что в конце российской кампании 1941 года переводчика Шварца и его жену придётся ликвидировать. Увы! Одна ложка еврейского дёгтя испортит бочку с немецким мёдом!
После того, как комендант Зуева увидел в госпитале Анну, он, конечно же, осторожно поинтересовался у своего новоиспечённого переводчика генеалогическим древом его жены, не говоря Шварцу о том, что только этим утром разговаривал с ней.
А Леонид Шварц, будучи уверенным в том, что его семья, как и многие другие семьи, всё-таки покинула Зуев, подтвердил, что Анна еврейка.
«Ну, кто бы сомневался!» – усмехнулся про себя Хольцман. – Рыжая, с карими глазами. Конечно, за враньё её надо было тут же расстрелять вместе с теми ранеными. Но кто тогда будет лечить солдат Рейха? Ведь, по всей видимости, – и она, и тот хирург-армянин, и остальные её сотрудники – профессионалы своего дела!
Хольцман любил профессионалов и ненавидел любителей. Особенно в военной профессии!
Таким же профессионалом, как Анна Шварц, был для Хольцмана и её муж. Тем более, после тщательной проверки, когда, получив шифрованное донесение от своего агента из Москвы, вместе с фотографией Шварца, немецкое командование Абвера удостоверилось, что он именно тот, за которого себя выдаёт. Кроме того, все фамилии «особистов» НКВД, которые написал Шварц, совпали с тем списком, что прислал их агент, долгие годы проработавший на Лубянке.
Итак, чем должен был заниматься Лео Шварц при штурмбанфюрере Хольцмана? А вот чем. Кроме своей основной работы переводчика, он должен был писать для него торжественные речи, а ещё листовки для населения о положительном образе «новой власти», а также городские объявления для радиофургонов и, наконец, агитационные тексты, которые по мощным динамикам должны были транслировать советскими солдатами на передовой. Кроме того, Шварц начал писать книгу под названием «Восточный ветер», автором которой будет Рихард Хольцман. Словом, работы хватало. В случае отличной службы Шварцу разрешалось один раз в месяц свободно гулять по городу, и раз в полгода проходить высшие курсы немецкого языка для военных переводчиков в городе Тале, Саксония. Там, во чреве горы Броккен, находился филиал Секретного Идеологического Центра гитлеровской Германии – Das geheime Ideologische Zentrum, в котором вербовали агентов разного калибра.
Несмотря на то, что немецкая разведка рекомендовала Леонида Шварца переводчиком в штаб Хольцмана, сам штурмбанфюрер отдал негласный приказ всем службам охраны «следить в оба» за этим «полукровкой из НКВД».
Шварца поселили в отдельной квартире трёхэтажного комфортабельного дома на улице Оружейной, который строили для партийной элиты города, и где сейчас, кроме него, жили и остальные работники Комендатуры. Дом охранялся круглосуточно. Без личного распоряжения коменданта, переводчик Лео не мог приказать шофёру свернуть в сторону от строгого ежедневного маршрута: «дом – Комендатура» и «Комендатура – дом».
Леониду Шварцу, который давно уже считал себя человеком полувоенным, пристроиться к порядку и быту во вражеском штабе было трудно. Он скучал по семье – его флигель находился всего в пяти минутах езды от того места, где он теперь жил. Но эти пять минут нельзя было преодолеть никакими средствами, разве что увидеться с родными во сне.
«Где они теперь? На каких дорогах? В каких краях?», – думал он ежедневно.
Он скучал по Еве, по Лёвке, даже по тёще и тестю, но больше всего по Анне. Леонида Матвеевича мучило то, что его жена не знает, что он здесь, в Зуеве, и, наверняка, думает, что остался в Москве. Ведь сами они давно уже там. Живут себе, небось, в квартире Водовозовых, в самом центре столицы, где тихо и безопасно.
Ах, если бы так оно и было!..

...Спустя час Анна была уже первой в очереди. За время, пока ждала аудиенции у коменданта, она, не теряя времени, составляла список лекарств, перевязочных материалов и необходимого медицинского оборудования для госпиталя. Она присела за небольшой столик в «секретарской», перед кабинетом Хольцмана, и ещё полчаса писала, окуная перо в чернильницу, пункт за пунктом.
Наконец, к ней обратился адъютант Кобленц:
– Kommen Sie! – и распахнул перед Анной дверь в кабинет коменданта.
Она вошла с исписанным листком в руке.
Рихард Хольцман сидел за тем же столом, за которым когда-то сидел Секретарь Зуевского горкома ВКП (б) товарищ Георгий Иосифович Назаренко, и что-то писал, попивая кофе из большой белой глиняной чашки.
– Здравствуйте, фрау доктор! – сказал он ей. – Прошу садиться! Одну минуту!..
Анна присела у стола в «венское кресло». Осмотрелась. В кабинете партийного работника почти ничего изменилось. Та же мебель, та же карта области, только теперь в кружки с названием деревень, посёлков и городов, находящихся под оккупацией, были воткнуты крошечные флажки со свастикой.
Но вот Хольцман закончил писать и заметил листок в её руке:
–  Что у вас?..
– Список для нужд госпиталя… – ответила Анна и протянула его коменданту, исписанный крупным женским почерком на немецком языке.
Хольцман взял листок, быстро прошёлся по нему цепким взглядом, затем нажал кнопку под столешницей.
В кабинет вошёл адъютант Кобленц.
– Вот что, Зигфрид, – комендант уже что-то быстро писал размашисто наискосок. – Передайте эту бумагу в интендантскую службу, майору Иоганну Фляйшеру. Многое из того, что в списке, – у него есть. Пусть этот скупердяй поделится с фрау Шварц, и на днях завезёт всё необходимое к ней в госпиталь.
Взяв список, Кобленц, щёлкнул каблуками и вышел в коридор.
– Это всё, что от меня требовалось? – любезным тоном спросил Хольцман у Анны, хотя глаза его были холодны.
– Вы обещали сегодня подать в госпиталь электричество, – напомнила она.
– Днём специалисты всё подключат, – ответил комендант. – Что ещё?
– Ещё нужна кровь, – вспомнила Анна. – Много крови. Разной группы.
– Крови на войне предостаточно!.. – без улыбки пошутил Хольцман. – И лично в вашем распоряжении будут десятки доноров… Кровь для солдат Рейха теперь будут поставлять еврейские дети… – Он не спускал с неё своего цепкого взгляда. – Надеюсь, вы уже знаете, что на территории железнодорожной станции организовано гетто…
У Анны вновь забилось сердце, когда она вдруг так ясно себе представила, как будут брать кровь у Евы и других детей. 
«Надо «организовать» какую-нибудь эпидемию, – вдруг подумала Анна, – чтобы кровь брать было опасно, и в то же время, чтобы детей не расстреляли».
– Да, знаю, – сказала она чужим ровным голосом. – В связи с этим, у меня к вам ещё одна просьба, господин комендант… – Анна, старалась говорить без эмоций.
– Слушаю…
– По поводу моей дочери…
– А что с ней? – поинтересовался штурмбанфюрер, прекрасно понимая, о чём идёт речь.
– Она там… – ответила Анна.
– Где? – он сделал вид, что не понял.
– В гетто…
– Как в гетто?!.. – Хольцман вопросительно поднял свои рыжие брови. – Этого не может быть! Немецкому ребёнку там не место!..
– Она еврейка, господин комендант… 
– Еврейка?! – театрально изумился Хольцман. – Ничего не понимаю! А вы кто же?..
Анна опустила голову.
– Неужели соврали?!  – с хмурой укоризной произнёс он. – О, Боже! Как же это непростительно с вашей стороны! За это в военное время полагается расстрел!
– Простите меня, господин штурмбанфюрер!.. – еле слышно  произнесла Анна. – Я вынуждена была соврать…
– Вот так всегда разочаровываешься в людях… – он закурил.
В кабинете нависла пауза.
Хольцман лихорадочно думал, как поступить с этой еврейской лгуньей и ничего другого не мог придумать, как оставить её в покое. Если бы не профессия врача, столь необходимая для жизни его солдат – он не стал бы с ней церемониться. И для оправдания своего решения вновь процитировал в уме высказывание Германа Гёринга: «В своём штабе я сам буду решать, кто у меня еврей, а кто нет…».
Анна же представила себе, как её сейчас поведут вниз, посадят в грузовик и отвезут за колючую проволоку. Побыстрее бы! Туда, где Ева! Где все её родные!.. Ну, почему он медлит?..
– Как её имя? – донёсся издалека голос Хольцмана.
– Что?.. – очнулась Анна. – Простите, имя кого?..
– Вашей дочери.
– Ева, господин комендант, – поспешно сказала Анна. – Ей всего девять лет.
– Идите, работайте. У вас важная миссия – спасать жизнь немецким солдатам.
– А как же моя дочь?.. – растерянно спросила она.
–  С ней всё в порядке, разве не понятно?.. – с раздражением ответил Хольцман. – Именно там евреи чувствуют себя в полной безопасности, В городе же я не могу гарантировать им спокойную жизнь. Знаете, сколько здесь юдофобов?.. Это они сожгли синагогу и радовались своему чудовищному вандализму! Говорят, что здание было 17 века! Дикари! А если начнут поджигать вслед еврейские дома и квартиры?.. А такое может произойти в любое время суток! Разве возможно за всем этим уследить?.. 
– Но в гетто почти нет еды и одежды… – возразила Анна. 
– Этим займётся интендантская служба. – Хольцман погасил сигарету и допил кофе. – Кроме того, все трудоспособные смогут работать в городе, а ночевать в вагонах. Условия там комфортные. Места на всех хватит! – усмехнулся он и вдруг заметил, как у Анны дрожат руки. – И запомните, «фрау Шварц»: с этого дня судьба вашей дочери целиком зависит от вас. Работайте на совесть, а там… поглядим… Когда я был такого же возраста, как она, то очень любил ездить с отцом в поездах. Он был коммивояжером и часто брал меня с собой – для развития кругозора. И всегда покупал мне детский билет, знаете, такой маленький, картонный... А он стоил больших денег! Для еврейских же детей «жизнь на колёсах» совершенно бесплатна!..



О, если б только в сценах лицедейства!
Так нет же! На дорогах всей земли
Стучится по ночам с косой Злодейство,
Чтоб люди спать спокойно не могли!..

Из-за угла, из-за спины, в затылок
Злодейство нам наносит свой удар!
И выпускает джинов из бутылок,
И разжигает мировой пожар!

Все распри Бело-Алых роз – цветочки.
Троянская война – ну, просто смех,
Когда Земля доведена до точки,
Которую поставим мы на всех!..
 
А у ворот пасутся:
Вражда и Безрассудство,
Чтобы отнять Надежду и Покой.
И Бог глядит с Небес – с такой тоской!..
 


СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА
 
Пятая Свеча.
В ПАРТИЗАНСКОМ ЛЕСУ

Ужели братья ваши пойдут на войну,
а вы останетесь здесь?
Библия – Числа, 32:6

Лес по дереву не плачет.
Русская пословица

Сказки Венского гетто я не видел в кино.
Это было недавно… Это было давно…
Илья РУБИНШТЕЙН

...После неудавшегося разговора с комендантом Анна хотела немедленно помчаться в гетто, увидеть родителей, обнять дочь, но с трудом себя остановила. Она подумала, что будет разумнее вначале дождаться медикаментов от немецкой интендантской службы, а уж потом каким-то невероятным образом суметь передать заключённым хотя бы малую часть лекарств. Позже всё это она надеялась списать на операции и лечение солдат Рейха.
Что же касается «неудавшегося разговора» с Хольцманом, то лишь выйдя из комендатуры, Анна поняла, что назвать его «неудавшимся» было бы неправдой. Во-первых, она осталась на свободе, что давало ей почти неограниченные возможности помогать своим, во-вторых, Хольцман обронил фразу: «Работайте на совесть, а там поглядим…» А это значило, что судьба Евы с этого дня действительно целиком зависит от самой Анны. Единственное, что давалось ей с трудом, это не думать о дочери вовсе и переключиться на проблемы в госпитале.

...Вернувшись туда, Анна сразу же увидела, что проблем стало на одну меньше – как и обещал комендант, подали электроэнергию. Кроме того, несколько горожанок попросились в санитарки, а одна – на кухню.
В ординаторской хирург Туйсузян готовил про запас лигатуру – шёлковые и льняные нити для перевязки кровеносных сосудов, а также капрон и кетгут – материал для швов. Тоня Карпова кипятила шприцы и другой инструментарий. А Галя всё ещё не могла успокоиться после утреннего расстрела пациентов – шмыгая носом, она разрезала марлю на полоски разной ширины и потом, свёртывая их, превращала в бинтовые короба.
Анна никому не рассказала о разговоре с Хольцманом по поводу себя и Евы, зато подробно поведала, как она привела домой детей Залиловых, о разгроме и грабеже в своём доме и, конечно же, о «железнодорожном гетто».
– Вот, сволочи! – кратко подытожила Тоня. – И что им от евреев нужно?!
Рассказ Анны дал повод Гале облиться новыми слезами.
Не сказала Анна и о просьбе Зины, только у всех спросила, как бы, между прочим:
– А спирт у нас остался?
– Немного, – ответил хирург Туйсузян. – Желаете кутнуть?
– Кто, я?! – чуть ли не обиделась Анна. – Тоже мне, нашли любительницу выпить! Ну, вы и скажете, Пётр Самвелович!
– Да после ваших рассказов не то, что выпить – напиться не грех. Берите, сколько нужно! – добавил он с кавказской щедростью.
– Возьму граммов двести, – решила Анна и соврала: – У соседки День рождения… – И успокоила всех: – На днях интендантская служба привезёт медикаменты и спирт, в том числе…
Спустя четверть часа, плотно закупорив бутылку резиновой пробкой, она уже спешила дворами в дом Зины.
 
...За полчаса до прихода Анны, из Лесного посёлка приехал Зинин отец Андрей Феоктистович, – коренастый небольшого росточка лысоватый мужичок с пегой бородой, будто из речных зарослей, в старом пиджаке, пропахшем тиной и рыбой, надетом на матроску, с прилипшей к ней рыбьей чешуёй, в брюках-галифе и сапогах, покрытых засохшей глиной. Раз в две недели появлялся он в городе со свежей рыбой из реки Искры, для дочки с внуком. В мирное время по заказу Павла Марковича тащил он во флигель зеркальных карпов для заливного и щук для фаршировки.
Был Андрей Феоктистович Головин потомственным рыбаком. И отец его Феоктист Гаврилович рыбачил, и дед Гавриил Андреевич, и прадед Андрей Иванович – аж до седьмого колена. Так что рыболовную науку изучил он досконально, как никто другой. Ловил – и на мотыля, и на мормышку, и на «голую козу», и на блесну, на донку, жерлицу, а ещё сетями да сачком, а, бывало, и голыми руками не побрезгует – столько всякой рыбы в Искре кишмя кишело! На любой вкус! А зарабатывал тем, что рыбачил на заказ: кому – щуку, кому – карасей, а раков – и вовсе черпал вёдрами.
Был Андрей Феоктистович участником Первой Мировой, кавалером двух Георгиевских крестов. Владел небольшим домом на краю посёлка, но с апреля по октябрь сутками жил в своей большой лодке, укрываясь от ветра, дождя и солнца под навесом. На берег почти не выходил, кроме как по разным надобностям, да ещё уху сварить на берегу, или в магазин за хлебом сбегать. Кто в лодке Головина увидит – старик стариком, а выйдет на берег – походка лёгкая, шаг быстрый, военная выправка, и на возраст свой никогда не жаловался. Впрочем, никто и не знал, сколько ему лет, пока он не стал пенсионером.
Как только в Лесном Посёлке организовался партизанский отряд, посчитал Головин своим мужским долгом примкнуть к партизанам с двумя приятелями-рыбаками, и уже на следующий день под его началом качались у берега три лодки, которые прозвали «партизанским флотом», а самого Андрея Феоктистовича «адмиралом».

...Увидев в доме дочери Лёвку и детей Залиловых, Головин нахмурился, а потом предложил перевезти всех семерых на другой берег. Тем более, что у Лёвки там бабушка Нина Андреевна партизанит.
Лёвка, как услышал эти разговоры, тут же выздоровел – так ему захотелось поскорее в лесной отряд попасть. Эх, зря они из Лесного посёлка раньше времени уехали! Был бы сейчас Лёвка настоящим бойцом. Скакал бы на коне по густой чаще и рассекал воздух саблей.
Мальчики Залиловы поддержали желание Лёвки поскорей очутиться в партизанском лесу, а вот девочки не очень – а вдруг за ними мама из Казани приедет, а их не окажется в городе.
– Не скоро ещё приедет… – сказала дворничиха Зина, стараясь сразу же сменить тему: – А в лесу здоровее будете – и грибы там, и ягоды, да и немцев нет рядом…
Вскоре Шурка домой пришёл, продуктов принёс, какие наменял у разрушенного Рынка. Как услышал, что дед хочет ребят с собой в лес увезти, сам загорелся.
– А что, – сказал Андрей Феоктистович дочери, – может, и вправду, Саньку с собой взять? Опасаюсь за вас обоих. Пусть хоть внук со мной рядом будет…
Зина была не против. Одну себя обязательно прокормит. В крайнем случае, попросит Анну устроить в госпиталь санитаркой. Или уборщицей. Уж такую работу она выполнит «на отлично».
– Вот и ладно, –  сказал старый рыбак. – Как стемнеет, пойдём к реке окружными путями.
– Мамку его только дождёмся, – кивнула Зина на Лёвку, боясь, как бы Анну не заграбастали в Комендатуре и не отправили на «станцию».
– Подождём, – согласился с ней Андрей Феоктистович. – Всё равно вечера ждать придётся…. А я пока чайку попью…
– А все в лодке поместимся? – поинтересовался Шурка у деда.
– Не поместимся, так потеснимся, – ответил дед и, усмехнувшись, добавил: – Эх, вы, караси!..
Ждать Анну пришлось недолго. Только-только успел старый рыбак третью чашку осилить, тут и Анна в окно постучала.
Открыл ей Шурка дверь, вошла она, поздоровалась с Андреем Феоктистовичем, села на кровать к Лёвке, лоб потрогала.
– Да выздоровел я уже! – убрал её руку Лёвка, очень уж не хотелось ему выглядеть перед всеми «маменькиным сыночком».
– Поговорила? – спросила её Зина.
– Отказал, – ответила Анна.
– Во, немчура! А то Евка со всеми поехала бы…
– Это куда? – испугалась Анна.
– В лес. В партизанский отряд… Мы с отцом решили всех детей туда переправить. И твоего тоже. Ты как?..
– Не пущу! – Анна прижала Лёвку к себе.
– И зря! – покачал головой Андрей Феоктистович. – Там же ваша свекровь – Нина Андреевна, бабка Льва, значит.
– Нет! – замотала головой Анна. – Он ещё болен.
– Ну, мамочка… – тихо сказал Лёвка. – Я уже выздоровел.
–  От одного запаха сосен вылечится! – убеждённо сказала Зина. – Я и Шурку своего отправляю. Опасно жить в городе стало.
Анна молчала, хотя и понимала, что предложение Зины и Андрея Феоктистовича вполне разумно. Дети Залиловы тоже молча смотрели – то на «тётю Аню», то на «тётю Зину», ожидая окончательного решения.
– Ну, мам!.. – нетерпеливо произнёс Лёвка.
И Анна вдруг представила, что если, не дай Бог, с ней что-то случится, Лёвка останется здесь совершенно один. Потрогала ещё раз его лоб для проформы и, к удивлению всех, согласилась.
До вечера оставалось несколько часов. Анна решила немного прибраться в своём доме после погрома. Зина вызвалась помочь. Уже в дверях вытащила Анна из сумки бутылку со спиртом:
– Возьми, что просила…
– Ой! – обрадовалась Зина. – Я и забыла! – И сунула бутылку на полку в прихожей, в пустую кастрюлю. – Спасибо тебе…
– Это тебе за Лёвку спасибо!
Они поднялись по ступенькам во двор.
– Я к детям всегда хорошо отношусь, – то ли стала оправдываться Зина, то ли поговорить захотелось. – Не то, что к взрослым… И когда только они успевают душой протухнуть?!
– В жару, – Анна подняла голову к небу. – Дождь будет. Парит сильно…
– А я тебя совсем не знала!.. – сказала вдруг  Зина. – Думала, все вы евреи жадные… А ты человек нормальный… 
– Ты откуда такое взяла про евреев?! – удивилась Анна.
– Да все так говорят… – ответила Зина почти без смущения.
– А ты больше слушай…
Зина вдруг звонко расхохоталась:
– В следующий раз уши заткну…
Они подошли к флигелю. Зина увидела разбитые окна:
– Во, гады! Ладно бы, фрицы, так ведь наши!
– Это уже «не наши», – возразила Анна. – Если человек идёт в полицаи к фашистам, он уже не человек, а зверь.
– Хорошо хоть дом не спалили, – повторила Холодова.
Они вошли в палисадник, поднялись на веранду, обошли разграбленный флигель. По всему дому трещали под ногами осколки.
– Неси совок и веник, – сказала Зина. – И пустое ведро…
И женщины стали наполнять ведро битым стеклом со всех комнат, а осколки выносить в палисадник. Убрали быстро. Зина несколько раз вымыла полы. Затем метлой смела осколки с крыльца и со всех дорожек палисадника в одно место, и вскоре в центре у клумбы образовалась большая куча из битого стекла.
– А всё-таки, почему ты евреев не любишь? – задала напрямик свой вопрос Анна. – Завидуешь? Или ненавидишь?..
– Скорее, второе… – ответила Зина через паузу. – Ненависть у меня к вам!
– За что?! – удивилась Анна. – Какая-то личная обида должна быть!
– Вот-вот, она самая! – Зина помедлила – говорить, не говорить, но всё же сказала: – Он инженером был… Командировочный из Харькова… Как узнал, что я в положении, тут же бросил. Сволочь! Как сквозь землю провалился!.. А мне что одной с ребёнком делать? Да и отцу как объяснишь?.. Он за такое и убить может!.. Хотела даже сама плод вытравить – меня одна бабка на Рынке научила, а тут Генка засветился – школьная моя любовь. Ну, я за него замуж и выскочила. Грех на душу взяла – ничего ему не сказала. А когда Шурка на свет появился, получилось, что родился он семимесячным…
– Погоди! – дошло до Анны. – Так твой Шурик «полукровка»?! – изумилась она. – Я и не знала об этом!..
– А никто не знает. До сих пор… Только ты одна в курсе… Смотри, молчи!
– Как рыба на сковородке… – ответила Анна.
И от этого внезапного откровения, на которое решилась Зина, сердце у Анны дрогнуло, она обняла Холодову и по-сестрински поцеловала её в щёку.
– Ведь это огромное счастье иметь такого сына, как твой!.. – сказала она. – А не было бы того инженера, не родился бы Шурка!..

...Когда во двор опустился вечер, все дети были собраны к ночному походу. Это был уже Третий Детский Поход, начиная с 1212 года. Анна с Зиной сложили им самые необходимые вещи. Шурка, как старший, повесил за спину тяжёлый рюкзак, сам Андрей Феоктистович взял деревянный чемодан, а Марат – плетёную корзину. Остальные мальчики и девочки пошли налегке.
А ещё Анна положила в чемодан к вещам Лёвки одну общую фотографию, на которых была изображена вся их семья, на крыльце флигеля.
Пока все собирались, Анна рассказала Головину об интендантской службе при Комендатуре, и предложила отбить у немцев лекарства, которые должны были скоро привезти в госпиталь.
– Для солдат Рейха комендант лекарства всегда найдёт…  – добавила Анна.
– Хорошая мысль! – одобрил Головин и пообещал поговорить с Фоминым. –  Что решим – вам передадим.
– Через кого? – спросила Анна.
Андрей Феоктистович вдруг по-ребячьи рассмеялся:
– Объявились тут у нас две интересные личности… Да вы и сами о них знаете… – сказал он таинственно и больше ничего говорить не стал.
Все принялись прощаться с Анной и Зиной.
– Не переживайте, – сказал им Головин. – В своё время и вас переправлю на тот берег…
Женщины вышли на улицу проводить детей.
Анна увидела в глазах Лёвки слёзы. Она хотела ему сказать: «Пожалуйста, не плачь. У тебя есть я, есть папа, бабушка, дедушка…  А у этих ребят уже никого нет…».
Она хотела так сказать, но не сказала, а вместо этого произнесла совсем другое, с улыбкой в голосе:
– Скоро увидимся!..
И махнула всем рукой на прощанье.
Головин повёл детей вниз по Черноглазовской – там было темно, и немцы с полицаями опасались туда заходить. Дождавшись, когда маленькие силуэты слились с темнотой, Зина сказала Анне:
– А давай выпьем. Чтоб добрались хорошо. Я рыбу пожарю…
– Давай, – ответила Анна. – Правда, мне ещё в госпиталь возвращаться.
– А я тебе много пить не дам, – пообещала ей Зина. – У тебя там, небось, своих запасов хватает!
И обе вошли в «проходняшку»…

...Часа через два, промокшая под тёплым летнем дождём детская группа, во главе с опытным рыбаком, благополучно вышла к берегу Искры, где в камышах покачивалась на воде припрятанная «адмиральская» лодка.
Когда уставшие дети расселись под навесом, Андрей Феоктистович поглядел в небо и, перекрестившись, сказал:
– Ну, Господи, довези!
Затем поплевал на ладони и, ухватившись за вёсла, несколькими мощными взмахами отплыл от берега, и лодка, как большая утица, послушно и быстро заскользила по речной глади к другому берегу.
Короткий дождь давно прошёл, остудив воздух животворящей прохладой. В искрящейся от звёзд речной ряби плыл месяц, молодой, рогатый, не отставая и не забегая вперёд – просто плыл себе рядом с лодкой, о борта которой билась ночная рыба, под уханье совы и звонкое пощёлкивание соловьёв.
– Страшно! – тихо произнесла самая маленькая Залилова – Диляра, прижимаясь к своей старшей сестре Амиле.
– Это потому, – сказал ей Лёвка, – что здесь в лесу живут злые герои сказок!
– Будет врать! – возразил ему Тимур. – Они живут не здесь, а в книжках.
– А как же домовые? – спросил его Лёвка. – А Янкель-Сирота?
– Какие же это сказочные персонажи?! – удивился Тимур. – Мы живём с ними в одном городе! А твои злые герои…
– Хватит, мальчики! – прервала его Амиля. – Дилярка вся уже трясётся от страха.
Тогда Лёвка, чтобы её успокоить, стал читать вслух стихи Гёте в переводе Лермонтова:

– Горные вершины
Спят во тьме ночной…
Тихие долины
Полны свежей мглой…»
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…


И тут он вспомнил, как эти стихи учила на немецком языке Ева, и вдруг закончил стихотворение, громко прокричав его в темноту реки:

– Warte nur, balde
Ruhest du auch!!!
 
Что в переводе означало:

Подожди немного,
Отдохнёшь и ты...

И тут же в ответ вспыхнули с двух сторон два ярких фонаря, и до них донёсся зычный мужской голос:
– Stehenzubleiben! sich nicht zu bewegen! Die H;nde nach oben!
Что по-немецки означало: «Остановиться! Не двигаться! Руки вверх!..».

...В тот же час, что и вчера, в дверь квартиры Питаева глухо постучали.
«Никанор! – подумал Борис Иванович и направился в прихожую. – Опоздал, гад!..».
Он придумал трагический финал их разговора, сродни кровавым сценам Шекспира – заманить Вихрюкова в подвал кочегарки, там его задушить и закопать в уголь. Потом, при случае, тело вывезти на Городскую свалку.
Но вышло по-другому – его мальчиков отправили в гетто. По зову материнского сердца ушла туда и Лариса, а он, здоровый мужчина, остался на воле и был бессилен что-либо изменить. Борис Иванович почувствовал, что стоит на краю пропасти. Один неверный шаг, и он рухнет в бездонную яму.
Стук повторился.
Питаев включил в прихожей лампочку, висящую под потолком на плетёном шнуре, она зажглась мутным неярким светом. Не спрашивая: «Кто?» – отпер входную дверь. Так и есть! На пороге действительно стоял Никанор Степанович.
На этот раз, без всяких там: «Можно?», или: «Не ждали в гости?», уверенно вошёл в квартиру.
– Что решили? – спросил у Питаева.
– Опоздали, Никанор Степанович, – ответил Борис Иванович с внутренним торжеством, не приглашая на этот раз в комнату.
– В каком смысле?.. – не понял Вихрюков.
– А в том самом, – сказал Питаев, – что детей моих забрали в гетто и без вашей помощи… Так что всё у вас обломилось, уж не обессудьте!..
Вначале Вихрюков не хотел верить, что богатый улов ускользнул из его рук, но тут же он внезапно рассмеялся своим тихим свистящим хохотком:
– Вы так думаете?.. А я мыслю иначе... Изменились лишь обстоятельства, а оплата всё та же… Видите ли, Борис Иванович, у меня среди полицаев свои люди… Народ жестокий, грубый... Ну, а кто сейчас мягкий?.. Придётся с ними поделиться. Зато ваши дети с супругой вернутся домой… Хорошенько подумайте! Я слов на ветер не бросаю… Сами знаете… Как соберете то самое… дайте знать. Только не тяните кота за хвост…
Он вышел на лестничную площадку и добавил напоследок:
– А жена у вас красавица!.. Жаль, что еврейка!..
И стал спускаться по лестнице.
Борис Иванович запер дверь, прошёл на кухню и закурил. За окном припустил долгожданный дождь.
«Неужто такое возможно?», – стучало его сердце.
«Неужели Судьба даёт мне и моей семье ничтожный шанс выжить, обмануть Смерть?», – стучала в висках кровь.
«Что есть блеск и власть Золотого Тельца против человеческой жизни? Против разума, улыбки, души, в конце концов?!.. Да ничего!» – сказал он себе.
Вот только где взять эти проклятые золотые украшения? Ну, не пойти же грабить своих жильцов!..
А тут ещё приказали всем мужчинам города разгребать руины вокзала – для чего-то понадобились кирпичи. И каждый управдом должен был в приказном порядке обеспечить должное количество рабочих рук для разборки завалов. Комендатура даже обещала каждому за день работы – небольшой съестной паёк, состоящий из пачки галет, пачки сигарет и пачки эрзац-кофе из цикория.
Питаев только недавно вернулся домой после такого обхода по всем домам на Черноглазовской и по всем близлежащим улицам. Мужчин осталось ничтожно мало, в основном, одни старики. Конечно, он и сам выйдет завтра на разборку завалов. Тем более что в нескольких сотнях метров от разрушенного здания вокзала находится гетто. А вдруг случайно увидит кого из своих?.. Нужно только взять, на всякий случай, какую-то еду для детей. А ещё баян. Не потому, что песня «строить и жить помогает», а затем, чтобы сыграть мелодию, под которую так любила танцевать его Ляля. А вдруг услышит и выйдет из вагона? И они хотя бы издали посмотрят друг на друга.
Запасов в доме оказалось ничтожно мало, но всё, что было, Борис Иванович завернул в несколько газетных свёртков. Сам же поужинал сухарями с чаем без сахара и лёг на диван, не раздеваясь.
И тут же провалился в сон, как в пропасть…

...– Эй, Кузьмич! Ты, что ли?! – крикнул Андрей Феоктистович в ответ на немецкую речь.
– Я, ёлки-палки! – донеслось со стороны левого фонаря.
Это был Николай Кузьмич – один из товарищей-рыбаков Головина. До войны он работал учителем немецкого языка в поселковой школе.
– А мы думали, фрицы приплыли, – раздался другой смешливый голос из-за правого фонаря.
Принадлежал он второму рыбаку – Павлу Витальевичу, заядлому мотолюбителю, которого разбуди ночью – он тебе мотор разберёт, потом соберёт, затем повернётся на другой бок и продолжит смотреть тот же самый сон.
– Это Лёвка вас напугал! – крикнул им Головин. – Внук Нины Андреевны!
– Во, шутник! – недовольно отозвался Кузьмич. – А коли бы пальнули в вас, что тогда?!..
Дети сидели – ни живы, ни мёртвы, особенно Лёвка. Но тут днище «адмиральской» лодки стукнулось о деревянный мосток.
– Вылезайте, караси! – сказал детям Андрей Феоктистович.
Те быстро выбрались и встали стайкой на берегу.
– А это что за гости важные? – спросил Витальевич, кивая на Залиловых.
– Потом расскажу, – ответил Головин.
Поставив «адмиральскую» лодку «на прикол», трое мужчин повели детей в партизанский отряд.
По пути Андрей Феоктистович поведал рыбакам-приятелям о судьбе залиловских детей.
– Подкормить бы их надо, – сказал Николай Кузьмич. – Больно уж костлявы…
– А ты их варить собрался? – усмехнулся Павел Витальевич. – Их сейчас Иона накормит. Он на костре цыганскую кашу варит невероятной вкусноты!
Каким же волшебным и таинственным казался ночной лес! Каждое дерево напоминало застывшее лесное чудовище. Откуда-то раздавались неизвестные шумы и шорохи, слышались странные голоса зверей и птиц, высоко в верхушках дубов и сосен шумел ветер, а по небу, освещённому молодым месяцем, плыли рваные тучи.
– Страшно… – опять сказала Диляра.
Николай Кузьмич тут же посадил её себе на плечи.
– А так, – спросил он её, – не страшно?..
– Так нет, – она крепко обхватила его за шею.
Лёвка стал узнавать местность. Вот поляна, где они отдыхали с бабушкой Ниной. Вот тропа, ведущая к охотничьему дому.
Внезапно с ветки слетела чёрная птица, похожая на какого-то четвероногого зверька. За ним ещё одна… Две странные птицы… Лёвка не мог понять, кто это.
– Видели? – спросил он у ребят.
– Ага, – ответили Шурка с Маратом.
– Что видели, что? – спросил брата Тимур.
– Сами не поняли. То ли птица, то ли зверь какой-то…
– Я же вам говорил, что в нашем лесу сказки живут… – сказал им Лёвка. – А вы не верите!
– Мало ли что в темноте примерещится… – ответил Марат.
Издали послышались чьи-то голоса и ржание коней.
– Стой! Кто идёт? Пароль! – раздался внезапно из кустов чей-то молодой голос.
– Свои! – ответил Николай Кузьмич, и недовольно заметил невидимому хозяину молодого голоса: – Ты, Петька, потише партизань, детей напугаешь!..
– Так ведь положено!.. – обиженно сказал «невидимый Петька» и вышел на тропу с автоматом в руках. Это был молоденький парнишка, в сапогах и стёганой телогрейке, надетой на майку. – Всем доброй ночи!..
Петька Кузнецов только что закончил десятый класс и собрался было на войну с другими одноклассниками, но по ранней молодости никто из них на фронт не попал, зато почти весь класс вступил в партизанский отряд по представлению директора школы Василия Афанасьевича, который и стал заместителем Фомина.
– Здорово, Петруха! – ответил ему Андрей Феоктистович и спросил: – Фомин не спит?..
– Да вы что! – обиделся за командира Петька. – Когда это он спал? Небось, свои хитрые планы сидит-разрабатывает…
Пройдя Петькин пост, ночная группа вошла, наконец, на территорию лесного отряда. Лёвка тут же увидел тот самый охотничий дом, огороженный изгородью, у которого они выследили с Евой и бабушкой Ниной похитителей Тучки с жеребёнком из поселковой конюшни.
«Сейчас меня почует Вулкан», подумал Лёвка и представил себе, как старый пёс кинется на него с радостным лаем, стараясь лизнуть в лоб и щёки.
Но собачьего лая Лёвка не услышал. Как потом оказалось, всех собак оставили в посёлке, чтобы не привлекали внимание немцев. Каждый вечер две-три женщины уходили покормить домашних животных и птицу, оставленных во дворах, а на обратном пути привозили в отряд овощи и ягоды с огородов, которые к тому времени стали общими, как и сады. В тот день идти в посёлок пришла очередь Нины Андреевны с Раисой Михайловной и Викторией. Но об этом Лёвка узнал уже только утром.
Неподалёку от охотничьего дома горел костёр, у которого цыганский вожак Иона что-то варил в большом котле. Всем сразу же захотелось есть – видно лесной воздух поспособствовал аппетиту.
Поручив старому цыгану накормить детей, Головин с рыбаками поднялся на крыльцо охотничьего дома и постучался в дверь:
– Входите! – раздалось изнутри.
И рыбаки вошли в избу, чтобы рассказать Фомину о прибытии в отряд детей, а также о казни родителей Залиловых.
А дети уселись вокруг костра. Иона тут же раздал всем по комплекту новенькой алюминиевой посуды – из запасов поселковой столовой. В комплект входили – ложка, кружка, тарелка. Затем старый вожак насыпал каждому дымящуюся ароматную перловую кашу с жареным луком и морковью. Каша обжигала язык и губы, но, несмотря на это, новенькие тарелки вскоре были пусты.
Пока в большом чайнике закипала вода, Лёвка спросил у Ионы, почему они здесь, если неделю тому назад собрались всем табором уйти из посёлка. И старый вожак рассказал, что вернуться пришлось из-за немцев, которые по приказу Гитлера поставили цыган вне закона. В тот день его табор напоролся на колонну немецких мотоциклистов, и, чтобы сберечь и защитить оставшихся в живых людей, Иона пришёл с ними в партизанский отряд.
Помощь от цыган была большая. Женщины стирали бельё, могли шить и готовить, а мужчины были отличными кузнецами, столярами и плотниками. Кроме того, у цыган были лошади, на которых они совершали дальние дозоры.
Пока Иона рассказывал детям о своём таборе в партизанском отряде, у костра появился товарищ Фомин вместе с рыбаками.
– Здравствуйте, ребята! – сказал он детям.
– Здравствуйте! – хором поздоровались они с ним.
– А вы кто, дядя? – спросила самая младшая Залилова.
– Зовут меня Егор Михайлович. А для всех вас – дядя Егор. А ты кто будешь? – спросил он её.
– Я Диляра, – ответила девочка.
– А вы тут самый главный? – поинтересовался Алим.
– Да, командир партизанского отряда. Так что, если есть какие вопросы – смело обращайтесь ко мне. А сейчас всем приказываю поесть и ложиться спать. Подъём в шесть утра.
– Так рано?! – удивился Лёвка.
– Дел много, – ответил товарищ Фомин.
– Не волнуйтесь, товарищ командир, – сказал Иона. – Они сейчас чай попьют и сразу – отбой. Разрешите уложить у костра? А завтра мы две новых палатки поставим – одну для мальчиков, другую для девочек.
– Разрешаю, – ответил Фомин, – если только дождя не будет.
– Не должно быть, – ответил старый вожак. – Когда дождь собирается, Шалый копытом землю бьёт. А нынче спит, не шелохнётся…
– Ну, смотри, – сказал ему командир отряда. – За ребят лично отвечаешь.
И вместе с рыбаками пошёл проверять посты.
Пока дети пили чай с сахаром и сушками, Иона принёс два мешка скошенной травы, приготовленной для лошадей, и уложил её вкруг да поодаль догорающего костра. Траву накрыл ватниками – вот постель и готова. 
– Дедушка Иона! А ты сказки знаешь? –  спросила его Фарида.
– Знаю, – ответил Иона, присел на пень, стоящий у старой сосны и стал рассказывать…

СКАЗКА О ГРИБНОМ КОРОЛЕ
– В густом лесу, возле Зеркального водопада, – начал сказку Иона, – стоял цыганский табор. И среди других семей, жила в нём семья кузнеца
Марко – сам кузнец, его жена Земфира и сын их Ми;ро. Кузнец подковывал лошадей, делал на заказ оружие, жена его занималась хозяйством, а Миро каждое утро отправлялся в лес за грибами и ягодами.

– Один? – спросила Амиля. – А почему не с другими детьми?
– Каждый занимался в таборе своими делами. Кто ухаживал за лошадьми, кто ходил на охоту, кто торговал в городе, а вот Миро грибы в лесу любил собирать. Леса он не боялся, потому что родился в нём, заблудиться не мог, так как знал каждую тропку. Да и по характеру был храбрым мальчиком. Однажды взял с собой большую корзину и палку…
– Чтобы волков отгонять? – спросила Фарида, раскрыв свои и так большие глаза.
– Нет, не волков, – ответил Иона. – В том лесу волки не водились.
– А зачем тогда палка? – спросил Алим.
– Чтобы легче было кусты просматривать. Грибы – народ хитрый, если видят, что на них охотятся – шмыг под куст, шляпку на самые глаза надвинут – попробуй, отыщи!.. Ну, слушайте дальше.

К полудню, когда корзина наполнилась почти до краёв, мальчик наткнулся на грибное семейство под кустом можжевельника. Он приподнял ветки, чтобы добраться до грибов, но вместо подосиновиков или боровиков увидел с десяток бледных поганок, стоящих на хилых ножках и, что есть силы, стукнул по ним палкой. Ядовитые ошмётки шляпок разлетелись во все стороны.
Эх, не стоило ему этого делать! Откуда ни возьмись, появилась костлявая старуха в сизом платье и широкополой шляпе. Её лицо было перекошено злобой.
– Хорошо же ты себя ведёшь с моими подданными! – прошамкала она. – Уж я тебе это припомню на всю жизнь!..– И что-то пробормотав, взмахнула в воздухе шляпой, и стал Миро коротышкой, даже корзину с грибами не смог унести.
Возвратился он в табор.
– Что с тобой?! – испугалась мать, а кузнец сразу понял, что сыну повстречалась Белая Поганка – страшная лесная колдунья.
Мальчика отвезли в город, но доктора только руками развели. Лекарства, правда, выписали, но предупредили, что чары Белой Поганки очень сильны. И у знахарок были, и даже к священнику ездили – все понапрасну. Миро так и остался коротышкой.
Сидел он целыми днями в кибитке, горевал, даже родителям помогать перестал. Да и какая польза от мальчика ростом с черничный куст?..
Прошли годы. Повзрослел он, но так и не вырос. И решил сам вылечиться. Стал Миро готовить отвары из трав, однако, себе не помог. Зато научился спасать людей от разных болезней. Столько чудодейственных бальзамов изобрёл – не перечесть: от хворей, от ран, от сглазов, от наговоров.
Стал Миро известен по всей округе, а затем и по всей стране. Стали лекарства его именем называться: «Мазь Миро», «Настойка Миро», «Бальзам Миро». И все же, тот единственный рецепт, который вернул бы ему человеческий рост, он так и не мог найти.
Как-то раз, собирая в лесу весенние травы, Миро увидел прекрасную девушку верхом на олене. Она промчалась через поляну, а его тут же пронзила любовная боль, сладкая и мучительная. Эта встреча омрачила его душу еще сильней оттого, что он знал: никому не нужен в мужья карлик, пусть даже самый знаменитый в Европе.
Прошли и весна, и лето, но боль не утихала. Она стала настолько нестерпимой, что решил Миро уйти из жизни и пришёл ранним осенним утром к Зеркальному водопаду.
Птицы щебетали ему, что жизнь – прекрасна, лес грозно воздевал к небу ветви, осуждая безумный поступок, даже звери вышли ему навстречу, угрожающе рыча и воя – все было напрасно: подошёл Миро к краю пропасти, закрыл глаза и бросился в бурный поток.
Летел он, как ему показалось, долго. А когда его тело коснулось земли, осторожно открыл глаза. Открыл – и поразился, потому что оказался на берегу, далеко от зеркальной стены водопада.
«Ну, и прыжок я совершил!» – удивился Миро, глядя снизу вверх на водопад. Но ещё больше удивился тому, что остался жив – ни одного синяка не получил!
Поднялся он и отправился вниз по незнакомому берегу, куда глаза глядят. Шёл всё утро, весь день, а к вечеру оказался в чужом лесу. Трава здесь была ему выше пояса и ни одной тропинки вокруг. Прилёг Миро на землю и уснул от усталости.
И приснилась ему та девушка, скачущая на олене. Заметила она вдруг в кустах жалобно верещавшего в силках кролика. Соскочила на землю и стала распутывать малыша.
Вдруг кролик обернулся злобно хохочущей Белой Поганкой. Сняла она свою широкополую шляпу и взмахнула ею прямо перед лицом красавицы. Пошатнулась та, упала без чувств на траву…  Вздрогнул Миро – и проснулся.
Ранние сумерки окутали чужой лес. Когда осенний сухой туман опустился на поляну, из белесой пелены возник седобородый старик ростом с Миро, в белом плаще и широкополой бархатной шляпе.
– Король приветствует короля!.. – поклонился он Миро в пояс.
Тот обернулся, но позади него никого не было.
– Я обращаюсь именно к тебе, – улыбнулся старик. – Ведь Зеркальный водопад принёс нам Короля чудесных лекарств, я не ошибаюсь?..
– Здравствуйте…– поклонился Миро и спросил: – А вы кто?
– Король грибов, – представился старик.
И рассказал Миру, что его дочь – принцесса Волнушка – тяжело заболела. Но чем именно – не знает никто.
– Только ты один можешь её спасти. Пожалуйста, помоги! А я постараюсь помочь тебе, – сказал Грибной король. – Я ведь знаю твою беду.
Он взмахнул шляпой, и они очутились в подземном грибном королевстве. Там жили все грибы, какие только есть на свете. Король повел гостя в свой дворец, где Миро увидел бледную обессилевшую принцессу. Взглянул на неё – и обрадовался. Но, конечно, не потому, что она была больна, а оттого, что принцесса оказалась той самой девушкой на олене.
Понял тут Миро, что означал его сон, и поведал о нём Грибному королю. Совсем опечалился тот и рассказал о злой колдунье вот что:
– Когда-то давно вздумала она захватить грибной трон, да ничего не получилось: я был молод и силён. А когда женился, и жена подарила мне дочь – наследницу королевства – Бледная Поганка стала от злобы еще бледней. Всю силу своей ненависти она направила на то, чтобы извести моих родных и близких. И это ей почти удалось: возлюбленную жену мою погубила она вскоре после рождения Волнушки. Но дочь я оберегал всеми силами. Да она и сама за себя постоять могла. Но колдунье хитростью удалось заманить её в западню... Не знаю, что теперь будет, если… – Король Грибов не смог договорить, волненье душило его.
Не один день провёл знахарь-карлик в лесу, чтобы найти и собрать нужные тра­вы. Трижды варил он особое зелье и давал пить принцессе. Не сразу возвращались силы к Волнушке. Сначала да­же казалось, что лечение не приносит никакой пользы, но Миро действительно оказался Королем чудесных лекарств. В один прекрасный день Принцесса выздоровела.
– Помоги теперь и ты мне, – напомнил Миро Грибному королю.
– Не сейчас, – ответил тот, – а будущим летом. Поживи этот год с нами!
Миро был счастлив: Волнушка дала ему согласие стать его женой. Так Миро стал гражданином Грибного королевства.
Прошла осень. Наступила зима. Весна землю обогрела. А уж когда зазвенел июнь – грибной король сказал Миро:
– Пришла мне пора сдержать данное слово. – Он вывел карлика из подземелья. – Готовься, Миро, сейчас пойдет дождь…
Поднял тот голову –  над лесом собирались тучи.
– Эх! – огорчился молодой знахарь. – Надо было шляпу на прогулку захватить!..
– Тебе-то как раз шляпа и не понадобится, – рассмеялся король. –  Ну-ка, повторяй за мной!

– Дождик летний, дождь грибной.
Ты пролейся надо мной!
Все болезни смой мои,
Бодрой силой напои,
Чтобы Вечная душа,
Словно лес, была свежа!
Силу верни!
Киф-чиф-миф!
Болезни уйми!
Лох-тох-мох!

Сначала пролился весёлый ли­вень. В один миг он омыл целый лес. Миро промок до костей.
А потом три дня не прекращался мелкий грибной дождик. Под каждым кустом целыми семьями вырастали грибы.
И Миро почувствовал, что растет. Вымахал он за эти дни в здоровенного молодца, каким и должен был стать, если б не чары колдуньи.
– Что всё это значит?!.. – ошеломлённо спрашивал он грибного короля, который так и остался крошечного роста.
– Тебе помогает грибной дождь, – ответил ему король. – Но не будь ты гражданином великого Грибного королевства – ни одно Заклинание не подействовало бы!..
– А почему не могло помочь Волнушке твоё Заклинание?
– Это Заклинание действует только при летнем дожде! – объяснял король. – Ты сам знаешь: она ведь могла и не дожить до июня!
Когда они вернулись домой, к ним навстречу вышла принцесса и протянула Миро младенца, которого родила накануне.
– Как же мне быть теперь?.. – изумлённо пробормотал большой Миро, ошалевший от свалившегося на него счастья.
– Сам решай, – сказал грибной король. – Хочешь – у нас оставайся, а хочешь – возвращайся к своим.
– Тогда и я с ним! – воскликнула принцесса Волнушка. 
– Живите счастливо! – пожелал им король. – Когда-то и я женился на земной женщине. Оттого Волнушка – вся в мать: и красотой, и ростом. Жена умерла из-за козней Бледной Поганки, но последним её желанием было, чтобы принцесса, когда вырастет, жила среди людей... Ступайте! А когда вырастет мой внук, приведите его к деду на одно лето! Я посвящу его во все тайны Грибного королевства. 
В цыганский табор молодая семья отправилась на лесном олене. Родители Миро за месяцы его отсутствия состарились от горя. Но, увидав исцелившегося сына, невестку, да еще внука в придачу, заплясали от радости. А с ними принялись веселиться и все цыгане… 
– Так и стали они жить все вместе, одной семьей, весело и славно, – закончил Иона волшебную историю. – Жизнь прожили долгую, счастливую, в трудах и заботах, под вечный шум Зеркального водопада…

…Наверное, никто из детей так и не дослушал до конца сказку старого цыгана – все крепко спали у погасшего костра.

...А в это самое время на путях железнодорожной станции, или «станции жидов», не спали взрослые. Несмотря на то, что вагонов было более двадцати, спальных мест многим не хватило, и люди лежали на полу вповалку.
Ещё вчера вечером, когда прибежавшие за детьми ополоумевшие родители, собрались возвратиться с ними домой, что гарантировал механический голос из динамиков автофургонов, полицаи наглухо закрыли ворота и прикладами отогнали потрясённых людей, оставшихся внутри гетто – подальше от ворот, поближе к вагонам.
Вскоре им объявили, что с этого часа два железнодорожных состава будут для всех «их домом», и поэтому приказывают немедленно разойтись «по квартирам», то есть, по купе. А чтобы порядок был управляемым, всех узников с семьями распределили по вагонам, согласно профессиям. Так полицаям было легче ориентироваться в поисках нужных для работы людей. Если вдруг понадобится сбить табуретку или виселицу, то искать столяра или плотника будут в «вагоне для плотников», а не в «вагоне для сапожников».
Заполнив таким образом вагоны, «новая власть» никак не позаботилась о том, как будут выживать узники. Поэтому многие горожане, как только узнали о судьбе своих бывших соседей, засобирались к воротам лагеря, чтобы передать им продукты и одежду. Если полицаи отказывались всё это брать, зуевчане перебрасывали узелки и пакеты через колючее ограждение. Узники кричали свободным горожанам слова благодарности, а те, в ответ просили их держаться до последнего.

...– Где он?! Где?! Лёвочка!.. Детка!..
С такими криками и с такой же неуёмной энергией ворвалась на территорию партизанского лагеря бабушка Нина, с какой врывается танк на новую позицию, сметая всё на своём пути.
За Ниной Андреевной едва поспевала соседка Раиса Михайловна с Викторией, а следом – часовые, не дождавшиеся от них пароля.
Увидев Лёвку, Нина Андреевна кинулась к нему, рывком подняла с травяной постели, схватила, обняла:
– Лёвочка! О, Господи! Ты как здесь очутился?! – охала она, целуя внука.
Сонный Лёвка только и мог пробормотать:
– Ба Нина!..
Он ничего не соображал и был похож на большую куклу, которую только что сняли с гвоздя. Он даже не сопротивлялся, и делать с ним  можно было всё, что угодно. Наконец, молодая энергия бабушки иссякла. Она увидела рядом с Лёвкой, который вновь уснул, Шурку Холодова и ещё шестерых смуглых детей с восточными глазами.
– Что у вас случилось?.. – наконец, спросила она у Шурки.
И тот рассказал ей, тёте Рае и Виктории всё, что знал – о бомбёжке Зуева, о расстреле евреев, о сожжении синагоги вместе с людьми, о детском походе с домовыми по тайному лабиринту; о том, как его мама спасла жизнь Лёвке и, наконец, о заключении всех детей, в том числе и Евы, а также их родителей, в «железнодорожное гетто».
Бабушка Нина и тётя Рая вскрикивали, охали и ахали, слушая об ужасных событиях, которые произошли в городе за эти дни, и плакали, плакали… Бабушка спросила о Лёвкином папе, но Шурка ничего о нём не знал. 
Потом проснулся Лёвка и познакомил женщин с детьми Залиловыми, которые рассказали им, что родители их сейчас в Казани, и как только папа Айдар вылечится, мама Фания тут же за ними приедет.
Спать больше никому не хотелось, хотя шести утра ещё не было. Летняя ночь растворилась в солнечном рассвете.
Все в отряде перезнакомились с новыми «партизанами», которые с этого часа стали «юными бойцами» товарища Фомина.
При утреннем свете ребята разглядели, как выглядит партизанский лагерь.
На большой поляне, по периметру, стояли палатки вокруг лесного охотничьего дома с изгородью. Ближе к лесу находился цыганский табор, человек на двадцать, включая пятерых маленьких детей. Он представлял собой нескольких стоявших вместе кибиток. Распряженные кони паслись рядом.
Партизан-бойцов было почти вдвое больше, чем цыган – сорок два человека. А теперь, с вновь пришедшими детьми – ровно пятьдесят. В основном, «партизанили» поселковые, но были и горожане, что успели пройти мост до того, как его разбомбили фашисты. В основном, это были одинокие люди. Они не пошли дальше, в городок Ларь, ещё не захваченный немцами, чтобы там сесть на поезд и попытаться уехать на Восток, а остались в отряде. 
Женщины занимались хозяйством вместе с цыганками. Прошлые обиды были забыты – перед войной все равны.
После того, как Андрей Феоктистович рассказал Фомину о кровавых событиях в городе, командир поставил перед собой задачу – освободить гетто. Для этого в город группу разведчиков, чтобы те придумали, каким способом можно спасти людей, и как лучше и безопасней это сделать, а также определить количество охранников и сколько понадобится для этого людей и оружия.
А ещё товарищ Фомин очень заинтересовался предложением Анны изъять у фашистов лекарства и перевязочные материалы. Тем более что в отряде был свой доктор, бывший поселковый фельдшер Саша Селезнёв – «мастер на все руки и ноги». Поэтому другую группу партизан командир направил к городскому госпиталю, чтобы дождаться прибытия туда медицинского груза из интендантской службы при Комендатуре и суметь его реквизировать.
Среди горожан оказался и всем известный «голубятник» дядя Коля. Покидая город, он посадил в клетки всех своих «турманов», «монахов» и «сизарей», чтобы забрать с собой. В тот день, когда фашистские самолёты разбомбили два моста через Искру, нагруженный клетками с птицами, дядя Коля очутился в воде и еле успел их вызволить. Спасённые голуби взмыли в небоиз распахнутых дверок и полетели обратно в свой двор, на Черноглазовскую. Где они сейчас и что с ними – дядя Коля не знал, и очень переживал. Каждое утро он поднимал голову к небу и нежно-нежно звал своих «турманов», «монахов» и «сизарей»:
– Гули-гули! Гуленьки! Летите до папуленьки!
Но голуби не слышали его.

...А партизанский лес жил своей особенной жизнью.
Почти каждый день несколько человек шли в город на задание – взрывать и обстреливать вражеские автомашины, квартиры и казармы, где жили немцы.
Для детей же этот притаившийся в лесу лагерь оказался спасительным островком, промежутком между войной и миром, и при первой же возможности, командир Фомин намеревался перевести их подальше от войны и поближе к миру.
Пока же, как и обещал старый цыган Иона, ребятам поставили две палатки – девочкам и мальчикам. А бабушка Лёвки вместе с Раисой Михайловной и Викторией взяла на себя заботу о прибывших в отряд детях.
После ранней «побудки» стали завтракать. Женщины нарезали большую кастрюлю салата из свежих овощей, что принесли со своих огородов, особенно много было зелени. Какую-то часть укропа и петрушки высушивали на чердаке охотничьего дома, чтобы и зимой, если война затянется, люди в отряде не страдали от отсутствия витаминов.
Лёвка поинтересовался у бабушки Нины, как поживает Вулкан и Айка, и не летают ли уже крылатые котята. Бабушка ответила, что с Вулканом всё в порядке – сторожит дом и двор, Айка тоже довольна своей загородной жизнью. Что же касается летающих котят, то крылья у них давно выросли. И теперь Щёголь и Чайка уже летают, как птицы.
– Вот здорово! – воскликнул Лёвка и с победным видом посмотрел на остальных ребят. Дело в том, что когда он им рассказал о крылатых котятах, те ему не поверили.
– А где они летают? – спросил он бабушку.
– Да где-то здесь, рядом с лагерем, – ответила Нина Андреевна.
– Так это были они! – догадался Лёвка. – Помните, летающих зверьков? – Он посмотрел на ребят. – Мы ещё подумали, что это птицы!
 – Вот Егор Михайлович, – сказала бабушка Нина, – и поручил дяде Коле научить их профессии почтовых голубей, то есть, «почтовых котят». Чтобы они летали в город и возвращались обратно.
– Как же он будет их этому учить? – поинтересовался Лёвка. – Ведь родились они не во дворе, а в кузове грузовика.
На что бабушка Нина сказала совершенно удивительную фразу:
– Это не просто котята, а волшебные сказочные существа! Мало того, что они умеют летать, так они ещё и разговаривают, как люди!..

...В это же утро, ровно в семь утра, управдом Питаев с баяном подмышкой выстроил во дворе «строительный» мужской отряд, составленный, в основном, из стариков, проживающих на его участке.  Так и не дождавшись грузовика, который обещал прислать на каждый участок Хольцман, чтобы отвезти людей на работу,  управдом повёл людей к вокзалу пешком. Тем более, что время поджимало – на месте нужно было быть ровно в восемь.
Так же поступили и три других управдома, и вскоре с разных концов города к вокзальным развалинам подошли четыре строительные бригады. В основном, это были пожилые люди.
Расположившись у руин вокзала, все стали ждать приезда начальства.
Повстречавшись взглядом с Питаевым, Вихрюков насмешливо сказал, кивая на баян:
– Что, Борис Иваныч, «концерт по заявкам»? Тогда готовьтесь играть немецкие марши.
Питаев ничего не ответил, а прошёл за руины бывшего здания вокзала. Вдалеке он заметил два железнодорожных состава за колючей проволокой. С четырёх сторон по периметру стояли – свежеструганные и свежекрашенные – серые дозорные вышки, на которых маялись автоматчики. Это и было «еврейское гетто на колёсах». Издали Питаев видел, что у вагонов копошатся дети, много детей. Он хотел пройти к деревянным воротам, но дальше полицаи его не пустили. Борис Иванович потоптался на месте, выкурил папироску и вернулся к своим жильцам.
Ровно в восемь утра, ещё раз доказав существование «немецкой пунктуальности», на чёрном «опеле» подъехал заместитель коменданта Франц Кёниг. Увидев пожилых рабочих, он остался недоволен и тут же отдал приказ прислать на работу крепких мужчин из гетто.
Пока полицаи составляли «еврейские списки», Кёниг заметил баян у ног Питаева.
– Фы икраете немецкий марши? – спросил он управдома.
Вихрюков радостно заулыбался.
– Так точно, господин капитан! – ответил Питаев. – Играю на слух любую мелодию.
– Ausgezeichnet! – зацокал языком Кёниг, что означало: «Прекрасно!» и сказал по-русски: – Тогта сыграйте «Песню красных лётчиков». – И чтобы её напомнить Питаеву, он пропел:

– Drum h;her und h;her und h;her
Wir steigen trotz Ha; und Hohn.
Ein jeder Propeller singt surrend
Wir sch;tzen die Sowjetunion!

 
– Это наш «Авиамарш»! – удивился Питаев и саккомпанировал себе начало первого куплета:

– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… –
пропел он.
– …Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца пламенный мотор.
 
А затем пропел ещё и припев:

– Всё выше, и выше, и выше
Стремим мы полёт наших птиц,
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.

– Странно! – недоумённо произнёс капитан Кёниг. – Хотя ничего странного ф этом нет – фы фсегда форофали нашу мусыку. Из мелотии тирольской песни стелали – «Фперёд, саре нафстречу!..», а наш старинный стутенческий марш исменили на – «Смело, товарищи, в ноку!..»
– Я не воровал ваших песен, господин капитан, – честно признался Питаев. – И ничего не менял!..
Кёниг расхохотался:
– Латно, икрайте! Ф конце концоф, отно и то ше солнце светит нат Дойчланд и нат фашей Россия…
И Борис Иванович заиграл.
Из ворот гетто стали выходить выбранные полицаями евреи крепкого телосложения. Набралось их человек двадцать.
Кёниг сразу же посерьёзнел, приказал всех построить в одну шеренгу, а музыку велел прервать. Затем произнёс перед узниками такую речь:
– Фсе фы путете стесь рапотать каштый тень, пока не расперёте фсе сафалы. Рапотать путете за отешту и протукты. Рабптать нушно карашо! Кто путет рапотать плёхо, или попытаться упешать – фсе его ротстфенники путут каснены! 
После этой речи, полной оптимизма, Кёниг дал управдомам знак начать работу, показал в какие места следует складывать кирпичи целые, а куда класть половинки, и уехал в Комендатуру, пообещав к обеду вернуться и всё проверить.
– Становись! – зычно крикнул своим Глеб Арсеньевич.
– По местам! – обратился к своим жильцам Иван Андреевич.
– За мной! – кивнул своим людям Никанор Степанович.
– Обойти завалы! – попросил своих стариков Борис Иванович.
– Полезайте наверх! – приказал старший полицай узникам гетто.
И работа началась. На самый верх полезли самые крепкие – молодые парни и мужчины средних лет, ещё полные сил и энергии. Кирпичи под их ногами крошились, куда-то проваливались, летели вниз. Цепляться руками было не за что, но приказ есть приказ, и его надо было исполнить. Иначе – смерть им и их семьям.
С четырёх сторон появились живые цепочки, и кирпичи стали передавать с самого верха – всё ниже и ниже. Вначале их совали из рук в руки, но затем, приноровившись, стали бросать нижестоящим, и вскоре работа закипела.
В самом низу пожилые мужчины аккуратно складывали целые кирпичи один к одному, ряд за рядом. Половинки также аккуратно складывали в другом месте, где указал Кёниг.
Спустя несколько часов гора руин стала снижаться, работа пошла медленней – люди устали.
Всё это время Борис Иванович и другие управдомы тоже помогали в разборке завалов, но особо не старались – всё же начальство. Однако заметив, что работа замедлилась, управдомы посоветовались между собой и объявили перерыв на полчаса.
Евреев на это время увели в гетто, городские же рабочие получили обещанный паёк с галетами и эрзац-кофе.
Борис Иванович всё ломал голову, как передать своим завёрнутые в газету скромные бутерброды. Через узников ему не разрешили, а через полицаев не хотел – тех надо было чем-то отблагодарить, но у него ничего с собой не было, да и в доме тоже. Не книгами же русской и советской классики!
И тут он вспомнил, ради чего взял с собой баян. Борис Иванович надел на плечи ремни, вновь прошёл за развалины, как можно поближе к проволочной ограде, и заиграл вальс Штрауса «Сказки Венского Леса» – это была одна из любимых мелодий его Ляли. Он надеялся, что она её услышит. И Лариса её услышала.
За ограждением из колючей проволоки, через которое был пропущен электрический ток, Питаев увидел свою жену с сыновьями. Они стояли у торца крайнего вагона и смотрели в его сторону. Внезапно Питаев почувствовал, как увлажнились его глаза, и с изумлением понял, что плачет. Он плакал первый раз в своей жизни, плакал и продолжал играть. И сразу вспомнился Крым, берег Чёрного моря, где они оба, молодые и счастливые, кружатся на танцплощадке под этот вальс, который играл местный милицейский оркестр.
О бутебродах же он вспомнил только поздно вечером, когда вернулся домой.
После перерыва на минутку заехал Кёниг, чтобы похвалить управдомов за хорошую работу. В этот день он больше не приезжал.
Работали до позднего вечера, ещё с одним перерывом на ужин. Когда окончательно стемнело, а бо;льшая часть фонарей «подсела», управдомы решили прекратить работу до утра. Евреи вернулись в гетто, «вольным рабочим» приказали строиться.
Вскоре Глеб Арсеньевич увёл своих людей домой. За ним Иван Андреевич. Вихрюков уже собрался покинуть привокзальную площадь. Питаев стал поторапливать своих:
– Ну, чего медлите, граждане? По домам пора. Спать осталось всего ничего, а с утра снова на работу…
– Борис Иваныч, подсобите! – попросили его старики. – Нам бы только сбросить её вниз.
– Что сбросить? – не понял Питаев.
– Да бетонную глыбу. Уж больно тяжёла, собака!
– Давайте, товарищи старики, до завтра, – умоляюще сказал он им.
– Осталось только подтолкнуть, – ответил ему один из пенсионеров, – и сама вниз покатится.
– Тьфу, ты! Тоже мне, стахановцы, – буркнул себе под нос Питаев, но всё же полез помочь старикам.
Бетонная глыба, и вправду, была неподъёмной, и по форме напоминала куб.
– Взялись! – приказал Борис Иванович, обхватив его своими сильными руками. – Внизу никого нет? – на всякий случай, спросил он.
– Все тут, – ответили старики.
– И-и-и, раз!.. И-и-и, два!.. – прохрипел Питаев. – И-и-и, Три!..
Бетонный куб, неуклюже кувыркаясь, понёсся вниз, по кирпичной горке, и с глухим стуком грохнулся о землю.
Старики, кряхтя, спустились с развалин и пошли строиться. 
Питаев, на всякий случай, осветил ручным фонарём сброшенную бетонную глыбу, и вдруг увидел, что ею оказался напольный сейф из какого-то бывшего кабинета. Тяжёлая дверца от удара раскрылась настежь, и внутри Питаев увидел стопки папок с документами, а ещё белый полотняный мешочек в тонкую голубую полоску, почему-то застёгнутый на большие жёлтые пуговицы. Скорее всего, это была наволочка, в которой что-то зазвенело, когда Питаев достал мешок из сейфа.   
– «Наверное, деньги, – подумал он. – А сейф, небось, из бухгалтерии…».
Питаев расстегнул одну пуговицу, и сердце его бешено заколотилось – внутри сверкнули предметы из серебра и золота.




В Cеребряном Бору всё льётся голос чей-то –
То эхом зазвучит, то – птицей запоёт.
А это о Любви вздыхает тайно флейта,
Чтоб сердце и душа отправились в полёт! 
 
И музыка живёт дыханьем музыканта,
Наполнив мир собой, как на лесном пиру!
Низвергнет, вознесёт и напоит талантом
Всех, кто встречал рассвет под флейтову игру!
 
 Осенние ветра, вы только не развейте
Мелодию Любви, как листьев кружева!
Играет музыкант на самодельной флейте,
И эхо повторит семь нот –  Любви слова…


СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА

 
Шестая Свеча.
«ДОМ НА КОЛЁСАХ»

Если Господь не созиждёт дома,
напрасно трудятся строящие.
Псалтырь

Там, где запрещён смех,
обычно и плакать не разрешается.
Станислав Ежи ЛЕЦ

...Возвратившись домой, Борис Иванович Питаев прошёл в большую комнату, зажёг свет, зашторил окна и положил драгоценную находку на стол. Теперь он убедился точно, что это была наволочка в голубую полоску. Питаев присел рядом и закурил. Весь обратный путь, пока он сопровождал стариков, никак не мог поверить, что Судьба подарила ему возможность спасти свою семью, и если Вихрюков не врёт, то Ляля и их дети уже завтра могут быть дома. А почему, собственно говоря, завтра, подумал Борис Иванович. Сегодня же! Прямо сейчас! Он выбросил окурок в открытую форточку, расстегнул остальные пять пуговиц у наволочки и вытряхнул на скатерть всё содержимое. На столе засверкали серебряные столовые приборы, три солонки, нож для рыбы, лопатки для пирожных, два ситечка, десятка два чайных ложек, три подстаканника и царские монеты. А в двух бархатных коробках, перевязанных обычной бечёвкой, лежали ювелирные изделия, почти все из золота, женские золотые часы и, вдобавок, золотые протезы.
Он уже хотел всё это богатство запихнуть обратно в наволочку и бежать к Вихрюкову, но подумал, что клад, который подарила ему Судьба, намного больше того, что от него потребовали. Питаев аккуратно разложил злато-се;ребро на столе и стал соображать, что можно отдать, а что лучше приберечь на «чёрный день».
Кому принадлежали эти предметы в железнодорожном Управлении, и откуда они могли вообще там взятся – Питаева не интересовало, ибо ничего не сможет ему помешать сделать то, что он задумал. Ему было всё равно, чьё это богатство, главное, что оно у него, и поэтому им нужно воспользоваться с умом. Итак, Вихрюков потребовал килограмм драгоценностей и ни грамма больше. Чтобы быть точным, Питаев принёс из кухни небольшие весы с гирьками, и после взвешивания оказалось, что серебра здесь килограмма на три, а золота – четыреста пятьдесят граммов. Эти лишние килограммы, подумал Борис Иванович, смогут помочь его семье в самые трудные минуты. Впрочем, они и так уже наступили, осталось лишь выбрать из богатого ассортимента килограммовую дань для Никанора Степановича. И Питаев занялся распределением драгоценностей для себя и Вихрюкова. Ну, а если тот всё же его обманет, решил для себя Борис Иванович, то он сведёт с ним счёты окончательно.
Выбрав всё необходимое, Питаев упаковал драгоценности в пакет и положил за пазуху. Остальные вновь завернул в наволочку и, сунув за собрание сочинений Льва Толстого, вышел из дому.

...Было около полуночи, когда он очутился в том районе города, где жил Вихрюков. Питаев всего один раз был в гостях у своего коллеги-управдома – на его пятидесятилетии – и теперь никак не мог вспомнить точный адрес. Кроме того, в тот день юбилей отмечали днём, а сейчас стояла глухая ночь. Два раза его останавливали полицаи, но Борис Иванович показывал им пропуск за подписью коменданта, и этот документ действовал на всех, включая немецкий патруль, должным образом. 
Правда, кроме патрулей, по ночному городу ещё шастали подозрительные личности, которые, не требуя пропусков, грабили и даже убивали. Питаев их не очень боялся – каждый год до войны он сдавал нормы ГТО, кроме того, занимался борьбой и боксом, и всё же в этот раз опасался не так за себя, как за драгоценности.
Борис Иванович помнил, что Вихрюков жил в двухэтажном доме на восемь квартир, и вход был со двора, но таких дворов в эту ночь почему-то оказалось несколько, и в какой именно следовало войти, Питаев не знал.
Наконец, он случайно вспомнил, что у дома Вихрюкова стояла высокая берёза, и что такая же, похожая на ту, только что мелькнула в соседнем дворе. Питаев обрадовался, повернул назад, и уже готов был войти в тёмную арку, как внезапно услышал рядом чьё-то жаркое дыхание:
– Куда спешим, дядя?.. – участливо спросил его пропитой сиплый голос.
И Борис Иванович, не успев применить навыки по ГТО, боксу и борьбе, был тут же вырублен мощным ударом по голове.

...Два железнодорожных состава, в котором находились жители гетто, обрастали бытом и сейчас представляли собой настоящие «дома на колёсах». Между составами, от одного вагона к другому, были натянуты верёвки, на которых сушилось бельё. Под ними находилось пространство, что назвали «детской площадкой». Оно тянулась вдоль вагонов – от первого до последнего. Настоящих игрушек в гетто не было, поэтому дети играли щепками, ржавыми гайками, гнутыми гвоздями, камнями и лоскутами. За детьми постоянно смотрел кто-нибудь из взрослых, следил за тем, чтобы те не подходили к колючей проволоке под напряжением. На всех столбах белели таблички с надписью по-немецки и по-русски:

«Bleiben Sie weg! Er werde sie t;ten!»
«Не подходить! Убьёт!»
 
Прямо на перроне женщины разжигали примусы и керосинки, которые передали им сердобольные горожанки, на них готовилась еда – скудная и нехитрая, в основном, каша, которые ели все, от младенцев до стариков.
Туалетами, что были в каждом вагоне, полицаи пользоваться запретили – из-за возможной антисанитарии, даже забили двери досками. Но позволили вырыть двухметровые ямы у крайних вагонов, с двух сторон поездов, сверху которых поставили четыре традиционных «домика», сбитых из кривых досок – два «мужских» и два «женских». С утра до ночи к каждому из них тянулась огромная очередь, словно в большой коммуналке. Впрочем, «дома на колёсах» и были настоящей коммуналкой для всего еврейского населения, сменившего свои адреса.
Охранники наблюдали за порядком с вышек, внизу им помогали солдаты с овчарками, которые ходили снаружи вдоль проволоки.
Внутри плацкартных вагонов были найдены тазы и посуда, оставленные проводниками, даже свёрнутые матрасы с подушками, правда, не первой свежести. Чистого постельного белья, да и вообще белья – найти не удалось. Скорее всего, оно было попросту разворовано. Шёлковые шторки, что остались висеть на некоторых окнах, были тут же использованы под пелёнки. Младенцы орали круглые сутки, не переставая, мешая спать не только друг другу, но и всему взрослому населению. Некоторые, не выдерживая, даже уходили ночевать под вагоны, пользуясь тем, что июньские ночи в том году были тёплыми.
Из-за того, что для многих узников мест в поездах не хватило – были заняты даже самые верхние, «багажные» полки – люди устраивались в коридорах, прямо на полу. Теперь, чтобы пройти по вагону из конца в конец, нужно было каждый раз перешагивать через лежащих, что вызывало у тех глухое раздражение:
– Куда вы так торопитесь, Бэлочка? – с издёвкой в голосе спросила шляпница Соня, по фамилии Портная.  –  Наш поезд никуда не опаздывает. 
– И какое вам дело, Софа Григорьевна, куда я спешу? – ответила вопросом на вопрос своим грудным голосом красавица Бэлла Конн. До войны она работала певицей в одном из двух кинотеатров города.
– Да спешите себе на здоровье! – сказала шляпница. – Только смотрите хорошенько под ноги. Вы уже два раза на меня наступили – сначала на руку, а теперь и на ухо!
– Нечего было отращивать такие большие уши! – пошутила Бэлла и тут же задела колено ВОХРовца Егорова, лежащего на боковой нижней полке.
Вообще-то настоящая фамилия его была Гринберг. Женившись незадолго до войны на гражданке Егоровой Е. А., что была его старше на пятнадцать лет, Роману Михайловичу досталась не только фамилия жены, но и её трёхкомнатная квартира в центре города, так как саму жену вскоре самым таинственным образом арестовали и отправили в Дубравлаг, в Мордовию.
– Куда прёшь?!.. – мрачно произнёс дремавший лейтенант военизированной охраны товарищ Егоров. Ему только что приснилось, что он получил повестку на фронт.
– Извиняйте, мужчина! – кокетливо ответила ему Бэлла. – В тесноте не заметила.
– В тесноте да не в обиде… – совсем уже другим тоном сказал вконец проснувшийся бывший ВОХРовец, узнав певицу.
Грудной голос Бэллы Конн действовал на мужчин одурмагивающе, как волна белого прибоя цветущей сирени или акации.
– Присядьте! – приказным тоном произнёс Егоров. – У меня для вас есть крымский портвейн.
– Ой, спасибочки! – кокетливо улыбнулась певица. – Но если я выпью сейчас хоть глоток, то не добегу туда, куда направляюсь. Давайте на обратном пути…
И она поспешно продолжила перешагивать через лежащие тела. У всех – на груди и на спине были пришиты к одежде жёлтые шестиугольные звёзды.
Бэлла спрыгнула со ступенек и, стараясь не очень вилять бёдрами, направилась к ближайшему туалету, – там уже длинным хвостом вилась очередь. 
– За мной будешь! – строго сказала ей старуха Розалия Гринберг – мать ВОХРовца Егорова.
Бэлла послушно встала за престарелой женщиной, но про себя усмехнулась, что так можно и не успеть до деревянного домика.
Внезапно у соседнего мужского туалета произошло некое движение и весёлое оживление. Отделившись от толпы, к ней подошёл милиционер Грушко, старший сержант. Это был единственный в городе еврей-милиционер, вдовец, отец двух дочерей, которых успел отправить к сестре за Урал. Жена у Грушко умерла при рождении второй девочки.
– Здравствуйте, товарищ Конн! – отдал ей честь старший сержант. Его глаза светились восторгом и нескрываемой радостью. Надо же! Здесь, в гетто, повстречать любимую певицу. – Наша очередь приглашает вас пройти без очереди! – улыбаясь, скаламбурил он.
– Куда пройти?.. – не поняла, любимая народом певица.
– В наш сортир… – неловко стал объяснять старший сержант, смущённо понизив голос.
Певица громко и бесстыже расхохоталась от неожиданного предложения, чем окончательно привела милиционера в состояния ступора.
– Это желание не моё личное… а всех мужчин… – растерянно промямлил он. – Мы вас так любим!.. Так любим!..  – И, не попадая ни в такт, ни в ноту, проблеял куплет песни, которую Бэлла всегда пела перед киносеансом:
Сочи! Все дни и ночи
Ты предо мной во сне и наяву.
Сочи! Все дни и ночи!
Воспоминаньем нежным я живу…
 
– Так пойдёте?.. – спросил он умоляюще, не отрывая от неё восторженного взгляда.
– Идите к нам, Бэлла! Идите! – донёсся до неё хор нетерпеливых мужских голосов.
Она рассмеялась ещё громче от этой нелепой ситуации.
– И-их! И не стыдно? – укоризненно покачала головой старуха Гринберг. – Это ж надо – мужчины в уборную зовут! Бесстыдница!
– Да заткнись ты, старая дура! – ласково парировала певица.
– Это я дура?!.. – схватилась за сердце старушка Розалия и закричала на всю станцию: – Сынок! Ромочка! Твою мать «дурой» обозвали!
– И правильно сделали! – поддержал Бэллу Конн старший сержант. – Помолчали бы, мамаша, не вас приглашают.
– Это кто ж себе позволяет мою мамочку «дурой» обозвать?! – раздался из открытого окна вагона недовольный голос ВОХРовца. – Сейчас всех шлёпну!
– Так мы вас ждём, – шепнул Бэлле милиционер и почти бегом заспешил к своей очереди, чтоб не попасться под горячую руку Егорова.
Бэлла Конн тоже оценила ситуацию, развернулась и, покинув женскую очередь, которая была вдвое длиннее мужской, с достоинством направилась к ожидающим её поклонникам.
– Тьфу! – плюнула старуха Гринберг ей вслед. – Ни стыда, ни совести!
– Ты чего, падла, расплевалась?! – недовольно спросил её портной Ефим Кац – инвалид на одном протезе, который случайно проходил мимо. – Выходит, для тебя инвалиды не люди?!.. – Он вытер рукавом оплёванный лоб. – Я, может, в Гражданку за тебя, шиксэ*, ногу потерял! – презрительно произнёс он.
– Это я шиксэ?! – возмутилась Розалия Гринберг и тут же зашлась в крике: – Сынок! Ромочка! Меня ещё и «шиксэю» обозвали!
– Держись, мать! Спешу на помощь!
ВОХРовец Егоров, размахивая револьвером, уже почти бежал по перрону между вагонами.
– Это ты мою мать «дурой» обозвал?! – закричал он, очутившись рядом с Ефимом.
– Не «дурой», а «шиксэй», – уточнила старуха Гринберг. 
– Вот щас тебе вторую ногу прострелю! – пообещал портному бывший ВОХРовец.
– Я те прострелю, гад! – закричал на него без страха Ефим Кац. – Слыхали, граждане, как героя войны хотят полным калекой сделать?!
Тут уж из двух очередей не выдержали и набросились на Егорова:
– Ты чего, буянишь?
– А ну, брось, наган, дети кругом!
И двое крепких мужчин скрутили его легко и быстро, отобрав оружие.
– Ой, убили сынка, убили!.. – запричитала Розалия Иосифовна.
Но оказалось, что патронов в револьвере нет.
– И как он с ним сюда прошёл? Ведь на входе шарили по всем карманам!..
Роман Михайлович даже заплакал от стыда и несправедливости:
– Жиды вы все пархатые… Похуже фашистов будете!..
 
...Ужасно болела голова.
Питаев даже подумал, где это он мог так назюзюкаться. Наконец, приоткрыл глаза и увидел, что лежит не дома, а на земле, в каком-то чужом тёмном дворе. И сразу же всё вспомнил. Он поспешно сунул руку за пазуху, и к своему удивлению, обнаружил, что свёрток с драгоценностями на месте. Борис Иванович с трудом поднялся – его шатало, на губах чувствовался привкус крови. Питаев хотел достать из кармана платок, но ещё с бо;льшим удивлением понял, что ограбили его всё же вчистую – ни документов, ни денег, ни пропуска, ни ключей от квартиры! Теперь по регистрации паспорта налётчики узнают его адрес, откроют квартиру и вынесут всё, что захотят, и оставшиеся драгоценности тоже. Он собрался уже бежать домой, но вспомнил, зачем очутился здесь. Кроме того, подумал Питаев, без пропуска далеко не уйдёшь.
Оглядевшись, увидел ту самую высокую берёзу у двухэтажного дома, будь она неладна! Держась за стену соседнего здания, Борис Иванович медленно двинулся к жилищу Вихрюкова. Его шатало… А ведь ещё нужно было подняться на второй этаж… Это он помнил – второй этаж, квартира слева…
Шаг за шагом Питаев преодолел лестничный пролёт. Подойдя к двери, обитой дерматином, нашёл на косяке кнопку и нажал её. Откуда-то из глубины квартиры откликнулся сиплый дребезжащий звонок.
И тут же дверь открылась. На пороге стоял Вихрюков.
– Батюшки! – как-то неправдоподобно воскликнул он. – Борис Иванович! Какими судьбами?!.. Ой! Что это с вами? Неужели сразбойничали? Вот, сволочи! Да вы входите, входите! Где это вас так?..
– Здесь, во дворе… – ответил Питаев и вошёл в жилище Никодима Степановича. Оно, и в самом деле, было небольшим – две комнатёнки, крошечный коридор, в котором разойтись двоим было уже тесновато. – И теперь я без ключей и документов…
– Надо же! – удивился Вихрюков и провёл ночного гостя в одну из комнат. Сдёрнул со спинки стула домашний халат, бросил его на расстеленный диван. – Садитесь, – сказал он, играя роль гостеприимного хозяина.
Питаев присел.
– Не очень побили?
– Не очень… – согласился Питаев.
– Хотите умыться? На кухне вода и зеркало…
Кухня была тоже крошечной – умывальник, газовая плита на две конфорки, стол, два табурета.
Когда Питаев уже сидел в комнате, отмытый от крови, Вихрюков спросил:
– Чаю хотите?
– Спасибо. Не хочется… – сухо поблагодарил Борис Иванович. – Я вам принёс… это… ну… то самое…
Он запустил руку за пазуху и вытащил приготовленный дома пакет с драгоценностями. Выложил на стол, развернул.
– Вот, идиоты! – внезапно рассмеялся Вихрюков.
– Это вы о ком? – не понял Питаев.
– Да так… про себя… Вы только не волнуйтесь…
Вихрюков долго разглядывал каждый предмет. Наконец, произнёс:
– Стоящие вещички!.. Беру всё!.. Утром скажу, чтобы ваших выпустили.
Питаев не очень ему поверил:
– А там у вас кто?
– Сын, – коротко ответил Никодим Степанович. – Да вы не переживайте. Раз сказал – всё сделаю.
– Я и не волнуюсь, – твёрдо ответил Борис Иванович. – Когда сделаете, тогда и получите…
Он молча сгрёб драгоценности в пакет и сунул его себе обратно за пазуху.
Вихрюков удивился:
– А вы когда хотите, чтобы я это делал? Прямо сейчас? Так ведь ночь на дворе…
– Сомневаюсь, что ваш сын спит на посту, – ответил Питаев и поднялся со стула: – Так я пошёл…
– Куда?! – изумился Вихрюков.
– Туда…
Слова Питаева развеселили Вихрюкова:
– Ну, и как же вы без пропуска-то?..
– Как-нибудь дойду…
– А если снова ограбят? – полюбопытствовал Вихрюков. – Или полицаи обыщут?..
Питаев молчал.
– Ладно, берите вашу ксиву, – сказал Вихрюков и положил на стол украденные у Бориса Ивановича вещи – паспорт с пропуском, ключи от квартиры и всё остальное.
Питаев вытаращил глаза:
– Откуда это у вас?!
– Меньше знаешь – крепче спишь, – сказал на этот раз Вихрюков вполне серьёзно.
– Ах, вот оно что! – сообразил Борис Иванович. – Так это ваши люди ночью в городе орудуют?
– Ночью спать нужно, тогда вас не тронут… – обтекаемо произнёс Вихрюков.
– Тронут! Весьма тронут вашей любезностью!.. – усмехнулся Питаев, пряча ключи и документы по карманам.
– А я вообще человек неплохой, – вновь ухмыльнулся Никодим Степанович. – Для своих, конечно!.. 
– Вот что, «неплохой человек»! Давайте, одевайтесь! Пойдём вместе и сию же минуту.
Вихрюков вновь рассмеялся:
– Ну, вы и командир! Небось, стонет от вас семья, а?.. Признайтесь!.. Ладно! Чёрт с вами! Пойдёмте! Всё равно бессонница!.. Не знал, что вы, товарищ Питаев, такой принципиальный!
– Это не принцип. Это забота о ближних. 
– Ладно-ладно, не кипятитесь! Сам отец, понимаю…
Спустя минут десять они уже двигались в сторону вокзала.

...– Стой! Кто идёт! – раздалось на подходе к воротам гетто.
– Витальку покличьте, Вихрюкова – ответил Никодим Степанович голосу-невидимке.
Из темноты за воротами, что представляли собой большие деревянные рамы из толстого бруса, с натянутой на них колючей проволокой, возникли два силуэта.
– Кто такие? – подозрительно спросил коренастый полицай, направляя на мужчин автомат.
– Отец Виталика я… – поспешно ответил Вихрюков.
– Пропуск покажь.
– Да свой он! – перебил коренастого другой, худой, как жердь, полицай. – Батька Вихрюкова.
– А второй, кто?..
– Со мной, – солидно пробасил Вихрюков. – Вы лучше, моего сынка покличьте, хлопцы, дело у нас к нему важное…
– Позови! – коренастый толкнул локтём «жердину».
Тот поспешил вглубь ограждения, к небольшому, словно игрушечному домику стрелочника, где в крошечном занавешенном окошке светился огонёк. Вскоре из домика вышел сын Вихрюкова и приблизился к воротам. Это был тот самый парень, который вместе с Серым увозил «мёртвые души» на расстрел.
– Привет, батя! Чего стряслось?..
– Да всё путём, сынок. Ты вот что… – Никодим Степанович зыркнул на «коренастого» и «жердяя». – Выдь к нам. Дело есть…
Виталик отодвинул засов и вышел с территории гетто.
Все трое отошли подальше от ворот.
– Знакомься! – сказал Вихрюков сыну, кивая на Питаева. – Борис Иваныч, мой коллега, тоже управдом…
Мужчины нехотя кивнули друг другу.
– Ну, и чего?.. – спросил Виталик.
– Семья у него здесь… Жена и два сына.
– Три, – уточнил Питаев.
– Цену знаете? – спросил его Виталик.
– В курсе, – ответил Борис Иванович.
– Значит, как всё соберёте, тогда и поговорим…
– Он всё уже собрал, – перебил сына Вихрюков и вновь скосил глаза на полицаев у ворот.
– Ну, показывайте…
Питаев вытащил из-за пазухи свёрток. Вихрюков-младший развернул его, посветил фонарём.
– Подходит? – с усмешкой спросил Вихрюков-старший.
– Годится, – ответил Виталик и протянул отцу большой серебряный половник. – Это тебе, батя, за посредничество…
– Ну, что ж, – ответил Вихрюков, пряча половник во внутренний карман пиджака. – Будет, чем щи хлебать…
– Кого искать? – спросил Виталик у Питаева. 
– Питаевых, – ответил Борис Иванович.
– Фамилия вроде русская!..  – удивился молодой человек.
– Это у него фамилия русская, – сказал Вихрюков-старший и строго добавил: – Ты мне тут Отдел кадров не устраивай! Как их выведешь, всё сразу и получишь.
– Ещё с ними делиться… – сказал Виталик, кивнув на полицаев.
– Вот и делись. Будто с тобой не делятся! Давай, сынок, двигайся! Рассвет скоро…
Не прошло и пяти минут, как испуганные и сонные дети Питаева были переданы отцу вместе с матерью Ларисой. Все вчетвером прижались к Борису Ивановичу
– И как это вы с ними без документов пойдёте? – поинтересовался Виталик. – Если по уму, без спешки, все «ксивы» через денёк были б готовы, а так...
– Это уже моё дело, – ответил Борис Иванович. 

...Перед самым рассветом семья Питаевых подошла к Искре. Мало кто знал, что на этом месте была отмель, идущая от берега к берегу. Питаев знал. Да и ширина реки в этом месте оказалась самой узкой по всему течению.
Шли медленно, держась друг за друга. Первым шёл Борис Иванович. Замыкала группу Лариса. Днём идти было бы проще, зато сейчас безопаснее – время перед рассветом самое тёмное. Шли босиком. В одной руке держали обувь, а другой держались за идущего впереди.
Речной путь прошли быстро. Идти было приятно, вода за день крепко прогрелась.
Выйдя на другой берег, Питаев стал соображать, в какую сторону им двинуться к партизанам. Приказав семье дождаться его прихода, он обулся и взбежал на горку, чтобы осмотреться.
В этот момент что-то просвистело над его головой и он, не успев моргнуть глазом, очутился на земле, в наброшенной на него верёвочной петле вокруг тела.
Тут же из-за деревьев выехали три всадника в черном и заговорили между собой на непонятном ему языке.
– Эй! – крикнул им Питаев. – Вы кто такие?!
Всадники подъехали поближе, окружив Питаева.
– А ты кто будешь?.. – строго спросил его по-русски один из них, в широкополой шляпе, держа внатяжку верёвку с петлёй.
– Из города я, – ответил Питаев. – Партизанский отряд ищу.
– Во как! А о нём откуда знаешь?
– В городе про всё известно, – сказал Борис Иванович, бесполезно пытаясь выбраться из петли. – И о командире отряда Фомине тоже. Мы с Егором в одном училище учились.
Всадники переглянулись.
– Ну, раз так, тогда поднимайся, – сказал ему всадник в шляпе. – К командиру поедем. Если правду говоришь…
– Я не один, – ответил Борис Иванович. – На берегу моя семья…
Всадник в шляпе кивнул двум другим, и те исчезли за деревьями. Питаев тут же пожалел, что сказал о своей семье неизвестным людям.
Они напомнили ему индейцев из романов Майн Рида, особенно, этот, в шляпе, с верёвочной петлёй в руке, похожей на лассо.
Кони вскоре вернулись. Мужчины держали их под уздцы, а в сёдлах сидели его дети и Лариса. Сыновья были счастливы.
Бориса Ивановича тоже подсадили в седло, предварительно обыскав и развязав, и конно-пешая группа направилась вглубь леса.

...В партизанском отряде жизнь шла своим чередом.
Командир готовился осуществить идею Анны – отбить у немцев автомашину с медикаментами. Кроме того, Фомин продолжал разрабатывать план освобождения гетто.
Нина Андреевна с Раисой Михайловной по-прежнему занимались хозяйством. Дети Залиловых, во главе с Лёвкой, совершали походы за грибами и ягодами. Юрий – уже муж Виктории (свадьбу сыграли прямо в отряде) чинил оружие, радиоаппаратуру, мотоциклетные моторы и велосипеды, словом, возглавлял техническую часть отряда.
Особо следует сказать о голубятнике дяде Коле, который теперь был озабочен не менее важной работой, чем до войны. Если раньше он разводил почтовых голубей, то теперь успешно тренировал летающих котят для полётов в город.
– На старт! Внимание! – говорил им дядя Коля. – В полёт!
– Есть в полёт! – отвечали котята.
Щёголь и Чайка оказались не только говорящими, но ещё и сообразительными, и должны были заменить собой почту и телеграф, которые в военное время всегда считались стратегическими объектами.
Остальные «поселковые» стали разведчиками. Ежедневно кто-то из них появлялся в городе, чтобы узнать у домовых новости.
А цыгане продолжали ходить в дозоры.
Из одного из таких дозоров и привезли они к партизанам семью Питаевых. Доверив Фомину жену с детьми, Борис Иванович со спокойным сердцем вернулся в Зуев, чтобы наладить связь между городом и партизанским отрядом.

...Прошла неделя, другая, и жизнь в гетто постепенно, не то, чтобы наладилась, но стала «стабильно тяжёлой». Так говорят о состоянии больного человека. Хотя и здоровый привыкает ко всему – к плохому и хорошему. Даже если всю жизнь прожил в роскоши, а потом очутился в нищете – привыкнет и к нищете, потому что для человека главное – выжить. «Всё, что ни делает человек, – для его жизни…»
А выживает каждый, как умеет.
К примеру, Ева не выживала, а просто жила, как и все дети в гетто. Очень скучала по маме, папе и Лёвке. Она была рада, что их нет здесь, но, в то же время, ей было ужасно тоскливо. Даже друзья, с которыми она целыми днями играла на перроне между вагонами, не могли заставить забыть всё, что было прожито в мирной жизни. Так уж устроен человек, что в часы, когда ему плохо, он вспоминает хорошее, а когда хорошо, то вообще забывает обо всём на свете. Ева вспоминала только о хорошем. И флигель на Черноглазовской, и домового Гершеля, и дом бабушки Нины в Лесном посёлке, и даже свою школу, в которой она проучилась всего год. Везёт же старым людям, открыла она для себя, – у них больше воспоминаний, а значит и хорошего тоже больше.
Что же касается выживания, то жили они с бабушкой Бертой и дедушкой Павлом в одном купе, вернее, в одном отсеке. Вместе с ними находилась и семья Марьяны Клейдман. Бабушка Берта и мама Альбина спали на нижних полках, Ева и Марьяна на верхних, а мужчины – дедушка Павел и дядя Эмма на третьих, «багажных». Чтобы Ева случайно не упала на пол, когда переворачивается с боку на бок, бабушка подкладывала под край её матраса свой жакет.
Вова Боград уже несколько раз сваливался на пол. Правда, падал он всегда – с раннего детства, – словно клоун в цирке, падал настолько часто, что даже перестал плакать. Упадёт, стукнется, встанет… Упадёт, стукнется, встанет… И ещё улыбался при этом. Его даже прозвали «чемпионом по паданью». Все говорили, что ребёнок вырастет гением – раз голова такая тяжёлая, значит в ней много мозгов. Но вот Вова вырос, а второй класс закончил почти на одни тройки. Вот вам и гений! Вот вам и мозги! 
Марик Глазер тоже учился не ахти как, зато по натуре был человеком смешливым и весёлым. Никогда ни на что не жаловался и не хныкал. Для него жизнь была игрой, в которой всегда есть место и смеху, и радости. Даже в гетто умудрялся не только шутить, но и подбадривать остальных детей.
Лиля-Маленькая, хочешь, не хочешь, а должна была выживать, потому что уже в конце августа ждала третьего ребёнка.
«Счастливая! – завидовала ей Ева. – Когда я вырасту и выйду замуж – скорее всего, за Шурика Холодова, – то обязательно рожу пятерых детей. Троих мальчиков и двух девочек…».

...«Кинотеатровая» певичка Бэлла тоже по-своему выживала. В гетто знали о её любвеобильном отношении к мужчинам, но с недавних пор все перестали её осуждать, даже, наоборот, просили продолжать «выживать по-своему». 
До войны о её любовных похождениях говорил весь город и, казалось, что второй такой грешницы, как Изабэлла Конн, нет ни в одном городе, включая Содом и Гоморру. Мужчины ругали её с вожделением, женщины с завистью. Она была молода, стройна, красилась «под блондинку», чем накликала на себя новые оскорбления. Например, Лазарь Наумович, при разговоре о Бэлле всегда менял третью букву в слове «блондинка» на другую гласную. Зато она имела от Природы приятный голос, артистическую внешность, словом, живи Белла Конн не в Зуеве, а в Москве – моментально попала бы «с места в карьеру».
– А почему тётя Бэлла не из Киева? – спросил ещё до войны своего  дедушку Марик Глазер.
– А почему она должна быть из Киева или не из Киева? – не понял Лазарь Наумович. – И вообще, при чём тут Киев и Бэлла?! В смысле, «в огороде бузина, а в Киеве дядька».
– Так сказала бабушка, – ответил Марик.
– Что сказала бабушка?.. – спросил Лазарь Утевский внука, уже догадываясь, что сейчас от него услышит.
– То, что она «не киевлянка», – отвечал Марик.
– Ша! – закричал на него дед и тут же побежал на кухню делать разнос своей жене, конечно же, по-еврейски, чтобы внук ничего не понял: – Ида! Ты зачем учишь ребёнка гадким словам?!
– Из песни слово не выкинешь, – отвечала Ида Григорьевна, кротко улыбаясь мужу.
«Не киевлянка» – в приличном обществе означало завуалированное значение слова на иврите: «Никейвэ»*. И в том, что Бэлла Конн не «жительница города Киева», была уверена не только Ида, но и все жители довоенного Зуева. И, конечно же, благочестивый реб Хаим, который при её имени, начинал плеваться, как верблюд. А уж с приходом в город немцев, языки городских сплетниц сразу же пристроили её в солдатский бордель.
И вдруг выяснилось, что все ошибались. Что у Бэллы, оказывается, доброе сердце. И что в её любовных страстях есть польза для всех остальных. А раз так, то почему бы этим не воспользоваться?!
– Бэлла, у моего Витеньки всю ночь был жар. Ребёнок чуть не сгорел!
– Белочка, у Цили такие головные боли, не приведи Господь! Вы не знаете, где можно достать парамидон?
– Ой, Белка! Мой идиот порезал себе руку! Говорит, иди, спроси у Конн! Вот я и спрашиваю…
И Бэлла, ни слова не говоря, уже через час, или, в крайнем случае, часа через три, приносила всё, о чём её просили. Она приносила не только лекарства, но и молоко, хлеб, и даже синагогальные свечи, чем в корне изменила к себе отношение реба Хаима.
– Не смейте плохо шептаться о Бэлле! – говорил он всем. – Белла – это жертвенная девушка! Бог всё видит!..
Так она стала второй Марией Магдалиной, Соней Мармеладовой или, на крайний случай, Пышкой, даже не подозревая об этом, а если бы ей такое сказали, то, во-первых, из-за своей необразованности она бы ничего не поняла, а если бы и поняла, – беспечно махнула рукой и весело рассмеялась. Это она-то жертвует собой ради других? Какие глупости! Просто её попросили помочь – она и помогла.
Каким-то образом слух о Бэлле Конн случайно дошёл до Рихарда Хольцмана.
Комендант был человеком идейным, пропагандировал немецкие семейные ценности, и терпеть не мог отклонений от нравственных основ. Все знали, что он смотрит на жизнь сквозь призму католических правил и тот, кто, не дай Бог, их нарушит, будет немедленно наказан. Даже Марию Магдалину, которую католики считали «кающейся грешницей», сумевшей бросить свою «древнейшую профессию» и пойти за Христом, Хольцман ненавидел и презирал.
Естественно, он был возмущён, когда узнал, что и Бэлла Конн такая же «падшая женщина», мало того, даже не кающаяся. Какой пример она могла подать девочкам-подросткам в гетто?! Ведь это же растление малолетних! Цинизм и гибель нравственности! Вот плоды её животной страсти. Всех полицаев, которые ей потакали – выпороть, как пороли своих работников его мать и бабка. Любой грех должен быть наказан. А эту певичку немедленно убить, как хищного или чумного зверя.
И по его приказу, Изабэллу Конн увели за железнодорожные пути, и вчерашние поклонники, те, кто восторгался ею, кто выполнял все её прихоти и просьбы, кто жаждал с ней встречи – без жалости её расстреляли. Говорят, что за миг до выстрелов, она презрительно рассмеялась им в лицо…
Смерть Бэллы Конн вызвал глухое возмущение среди евреев, хотя и до неё людей убивали почти ежедневно. Казни в гетто были «в порядке вещей», с ними уже смирились, их ждали, они были неотъемлемой частью быта, всполохом души, потрясением сердца, как фейерверки на немецком празднике жизни. Но расстрелом Бэллы Конн люди были просто потрясены. И пусть в жизни она была грешницей – сейчас, когда её не стало, все вдруг поняли, что рядом с ними находилась святая, которая жила ради других…

На следующий день Рихард Хольцман вызвал к себе своего заместителя.
На столе Коменданта лежала пачка берлинских газет «недельной свежести».
– Международный Красный Крест недоволен многочисленными расстрелами и жестокостями в отношении мирного населения, – тыкнул Хольцман пальцем в газетные колонки. – Это относится также и к жителям гетто.
Франц Кёниг внимательно посмотрел на начальника, словно проверяя искренность его слов. Однако лицо Хольцмана было невозмутимым.
– Но это война, господин штурмбанфюрер, а не игра в бирюльки, – произнёс наконец Кёниг.
– Да, война, – согласился с ним его начальник. – Только находятся доброхоты, которые видят в ней одну лишь негативную сторону. Они забывают мудрость древних… Кажется, это сказал Корнелий Непот – «Хочешь мира – готовься к войне». Да и Гегель подтвердил сей постулат, что «благодаря войнам сохраняется нравственное здоровье народов». 
– Прекрасная мысль, герр Хольцман! «Нравственное здоровье»! И какой же выход, чтобы и «овцы целы и волки сыты»? Выпустить всех евреев на свободу?..
– Неплохая шутка, Франц!.. – И выдержав театральную паузу, Хольцман твёрдо произнёс: – Организовать Юденрат!* Вот что следует сделать!
– О, майн Готт! – воскликнул Кёниг. – Конечно же, создание «Еврейского Совета»! Еврейские полицейские силы, подчинённые Гестапо и администрации города.
– Вот-вот! Вершить судьбы евреев их же руками. Вместо русских полицаев, падких на деньги и женщин, будет юденполицай, который станет нам служить из-за страха за свою ничтожную жизнь. Знаете, кто самый лучший антисемит? – Хольцман вопросительно посмотрел на Кёнига и тут же сам дал ответ: – Бывший еврей, вот кто! Он уже не еврей, а еврейская овчарка! Одно наше слово – и он разорвёт на куски свою мать! И уж тогда нас с вами никто в жестокости не обвинит. Сегодня же приступайте к организации Юденрата, Кёниг. Объявите набор среди молодёжи. У них полно энергии, а заняться нечем. Пообещайте им хорошие пайки, одежду, самым преданным и надёжным – оружие. Словом, чтобы эта проблема больше не стояла у меня перед глазами. Нас ждёт другая работа! Настоящая! Ради которой мы здесь, в этой глуши!
– Ну, слава Богу! – выдохнул Кёниг. – И когда же она, наконец, начнётся? 
– Считайте, что уже началась. Через две недели из Германии доставят экспериментальный экземпляр. Так что на днях займёмся строительством полигона. Всю техническую документацию я уже получил.
– А люди? – поинтересовался Кёниг.
– Охранников наберём среди надёжных полицаев, – просветил его Хольцман. – Также привлечём в качестве рабочих крепких мужчин из гетто. И в этом нам поможет Юденрат.
– Евреев к секретным работам?.. – с сомнением спросил капитан.
– Не волнуйтесь, Кёниг, – усмехнулся комендант. – После завершения строительства всех ликвидируем. Не должно остаться ни одного свидетеля секретного объекта. 

...Через несколько дней ранним утром полицаи гетто выгнали из вагонов всех его жителей и заставили построиться на перроне.
– Что-то новенькое… – тихо сказал Лазарь Наумович своему соседу по шеренге – адвокату Самуилу Ароновичу Векслеру.
– Что вы имеете в виду? – так же вполголоса спросил адвокат.
– Для работы в городе они всегда отбирали только мужчин, – ответил Лазарь.
И он был прав. «Новой власти» в городе, действительно, требовалась рабочая сила, и она выжимала из мужского населения гетто всё, что могла. Мужчины ремонтировали обмундирование для немецкой армии, убирали завалы, чистили улицы, красили дома, работали грузчиками.
Никто не отпирался, не отказывался, каждый хотел хоть что-нибудь заработать для своей семьи. Правда, никто из них не знал, вернётся он обратно или нет.
Однажды утром по пути на работу, Лазаря Наумовича и Самуила Ароновича схватили и поставили перед пулемётом рядом с несколькими другими евреями и объявили, что все они заложники. Если кто-нибудь из немецких солдат и офицеров, или местных полицаев будет убит или ранен в течение дня – все они немедленно будут расстреляны. Так делалось во многих городах, оккупированных немцами. К счастью, в тот Благословенный день ничего подобного не произошло, и поздно вечером их отпустили в гетто. И хотя день был прожит зря, остаться в живых было большой удачей.
– Сейчас начнётся… – запаниковал шамес реб Хаим.
И все понимали, что может начаться и чем закончиться. Их или  отправят на Городскую свалку, или то же самое сделают с каждым десятым. Почему-то немцы больше всего любили это число, как будто дальше десяти считать не умели.
Когда взрослое население выстроилось вдоль составов, к воротам гетто подъехали машины коменданта и его заместителя, за ними грузовик с солдатами и полицамями.
– Дело пахнет керосином… – тихо заметил Утевский.
– Что вы имеете в виду?.. –  спросил Векслер.
– В таком составе они ещё не приезжали, – сказал многозначительно Лазарь Наумович. – Нас ждёт какое-то важное событие…
Ева, как и другие дети, высунув голову из вагонного окна, видела, как полицаи распахнули ворота, и как на территорию гетто ступило Руководство «новой власти». Впереди шли Рихард Хольцман с Францем Кёнигом, за ними их адъютанты, с папками в руках, следом несколько немецких солдат с автоматами. Замыкали группу полицаи из Комендатуры, которые несли небольшой столик, два стула и металлический рупор. А также несколько продуктовых мешков.
Рядом с Хольцманом, в качестве переводчика, должен был сидеть Лео, но Комендант передумал брать его с собой, вспомнив, что в гетто находится его дочь, о чём Шварц пока ещё не знал. Внезапная встреча дочери с отцом могла бы снизить накал и важность запланированной акции. Поэтому он попросил его лишь написать текст на русском языке, который должен был прочесть один из полицаев.
Подойдя к платформе между поездами, Хольцман остановился. За ним остановились все остальные. Полицаи поставили на перрон стол и стулья, за который уселись Хольцман и Кёниг. Адъютанты положили на стол папки и встали с двух сторон от начальства. Солдаты и полицаи замерли сзади.
Лейтенант Кобленц развязал тесёмки одной папки, достал оттуда распечатанный на машинке текст, и протянул его полицаю с рупором.
– «По приказу немецких оккупационных властей, – громко с выражением стал читать полицай, словно сдавал экзамен по русской словесности, – на территории зуевского гетто, из её добровольных представителей, создаётся внутренняя полиция. Предпочтение отдаётся молодёжи до тридцати лет... В её задачи входит: обеспечение внутреннего правопорядка, охрана территории, применение вынужденных наказаний, обыски, участие в облавах и арестах, осуществление конвоирования при переселении и депортации жителей гетто – по приказу еврейского административного органа самоуправления Юденрата и оккупационных властей…».
Жители гетто, хотя и внимательно слушали глашатая, не понимали, зачем им всё это надо знать. Все взгляды голодных людей были прикованы к продуктовым пакетам.
– «Наиболее дисциплинированным и отличившимся в работе, – продолжал вещать полицай, – будут выдаваться пайки и полицейская форма. Тот, кто захочет работать в отряде внутренней полиции, должен сейчас подойти к столу и написать заявление». 
Глашатай закончил читать объявление.
В толпе наступило молчание.
Никто не знал, как реагировать на предложение властей. Стать полицаем среди своих было позорно и сродни предательству.
– Мерзавцы! – тихо сказал адвокат Векслер Лазарю Наумовичу. – Они хотят нашими детьми отчитаться за свои преступления… Но они просчитались. Наши дети никогда не пойдут на такое!..
– У вас, кажется, сын? – уточнил Лазарь.
– Да, Сеня! – с гордостью ответил Самуил Аронович. – Будущий юрист.
Видя, что толпа никак не реагирует, Франц Кёниг взял у полицая рупор и громко произнёс по-русски:
– Смелей, смелей! Кто перфый постафит свой фамилия – получит от оккупационный властей солтатский фонарик! А такше протукты!.. Прямо ис Перлин!..
Полицаи достали из продовольственных мешков консервы с мясом, рыбой, молоком, а также металлические коробки и пакеты с печеньем и крупами и положили всё это на стол.
Жители гетто впились голодными глазами в продуктовое богатство.
– Неужели кто-то «клюнет»? – спросил у адвоката Векслера Лазарь Наумович.
– Не думаю! – твёрдо ответил тот.
Мужчины в шеренгах переглядывались, глядя друг на друга, словно ждали, кто первый сломается и подойдёт к столу.
– Смелей! Смелей!.. Итите сюта! Komm her!
Наконец, из строя вышли первые добровольцы, двое молодых людей, почти мальчики. Одного звали Толиком Кацом. Он недавно переехал с семьёй из Саратова, где закончил музыкальное училище по классу фортепиано, и был очень начитанным парнем – впрочем, среди евреев этого добра хватает! 
Другого парня звали Семёном. И фамилия его была Векслер.


ПОУЧИТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ
О ЕВРЕЙСКОМ ПАРНЕ,
КОТОРЫЙ СТАЛ ПОЛИЦАЕМ

Учился Сеня на юридическом факультете Ленинградского Государственного Университета. Так хотел папа. Все папы ищут в своих детях своё продолжение. Самуил Аронович нашёл его в Сене. Но тот не хотел стать юристом. Его тянуло на сцену. Так как в Зуеве не было настоящего театра, Сеня ходил в Народный театр и даже делал небольшие успехи. Он уже не говорил: «Кушать подано», а как раз сидел за обильным столом, в обществе тех персонажей, которым еду подавали. Театр привлекал его не ролями, не заработками, если б таковые были, а только славой. Когда-то он с упоением прочёл роман Шолом-Алейхема «Блуждающие звёзды», и эта театральная праздничная, как ему казалась, жизнь – весёлая, вся на виду у симпатичных девиц, была верхом совершенства в серой жизни маленького провинциального городка. Ах, свет рампы! Шуршащий вихрь распахнувшегося занавеса! Запах свежевыструганных декораций, масляных красок и столярного клея! Нежный запах грима и женской пудры! Запах дорогих сигарет в фойе!
После спектакля Сеня, уже переодевшись, всегда выходил не через служебный выход, где темно и грязно, вдобавок, где всегда пахло кошками, а через центральный выход, вместе со зрителями, вернее, со зрительницами. Боковым зрением он чувствовал устремлённые на него взгляды любопытных девиц и молодых женщин. И даже дамы в возрасте, лет этак по 30-35, смотрели на него с восторгом и вожделением – по крайней мере, так ему казалось и хотелось, чтобы казалось именно так. Как было на самом деле, Сеня не знал, да и не хотел знать. На ходу надевая пальто, он нёсся мимо выдуманных им поклонниц, мимо улыбок, восторженных глаз и шёпота: «Это он, он, я тебе говорю! Милый! Симпатяга! Мечта женщины!..».
Выйдя из театра, Сеня обязательно останавливался неподалёку, чтобы закурить. Вообще-то он не курил – берёг голос, но зажжённая сигарета давала ему возможность осмотреться – кто подойдёт первой за автографом? Блондинка? Шатенка? А может быть, во-он та, чёрненькая! Очень симпатичная девочка!
Семён любил игру с детства. Поэтому умел приспосабливаться к любой ситуации, к любой компании и к любому обществу.
А ещё он был по природе трусом. Именно эта горючая смесь трусости и актёрства вывела его из шеренги жителей гетто. Ради того, чтобы выжить, он сыграет любую роль. Роль полицая? – пожалуйста! Настоящий артист не брезгует ничем. Зато он будет сыт, одет и, главное, жив. Живы оба: он и его папа – прекрасный юрист, приличный добрейший человек.
Однажды, когда в шестом классе над Сеней стали издеваться и кричать вослед: «Жиду верить, что ситом воду мерить!» – Сеня долго не терпел. Нет, он не дал обидчикам по шее, но когда ему вновь крикнули в спину: «Нет рыбы без кости, а жида без злости!», подошёл к обидчикам и сказал доверительно: «Я сам жидов не терплю…» – чем потряс их до глубины души. Надо отдать должное тем злым мальчишкам, которые над ним издевались – они не приняли его в свой круг, не сказали: «Молодец, Семён! Хоть и жид, а наш человек!» – нет, они дружно избили его за то, что предал своих. С той поры он понял, что актёрство актёрством, а сила силой. И если уж играть полицая, то играть серьёзно, по-настоящему, все двадцать четыре часа в сутки, не снимая костюм и не разгримировываясь.

...Увидев, что его сын направился к столу, за которым сидели Хольцман с Кёнигом, Самуил Аронович хотел было кинуться за ним, чтобы остановить, но его придержал за локоть Лазарь Наумович:
– Не делайте глупости, адвокат!.. Только не сейчас…
– Отстаньте! Отпустите меня! – возмущённо закричал Векслер и, вырвав руку, поспешил к сыну.
Тому уже дали ручку и чернила. Текст соглашения на работу юденполицаем был готов, оставалось лишь поставить подпись. И Сеня успел расписаться. Но в следующее мгновенье получил такую звонкую затрещину от своего отца, которую не получал никогда в жизни. Оплеуха была такой силы, что Сеня даже упал на платформу.
Самуилу Ароновичу тут же скрутили руки и увели за железнодорожный состав, как преступника, который нанёс полицаю оккупационных властей оскорбление при служебных обязанностях. И сколько ни умолял Сеня отпустить своего несчастного отца, адвоката Векслера расстреляли.
В тот день юденполицаями стали ещё шесть человек. А бывшие полицаи, среди которых был и сын Вихрюкова, покинули гетто.
Сеня был убит морально. Он очень любил своего отца, который с детства заменил ему умершую от рака мать, и теперь проклинал себя за своё решение, из-за которого остался один на свете. Но страх перед смертью, которую видел в гетто ежедневно, заставил его заняться самодисциплиной, чтобы отличиться в работе.
Спустя совсем короткое время, оккупационные власти назначили Семёна Векслера оберполицаем.

...Расстрел адвоката было вторым сильным  потрясение в размеренной жизни гетто, после расстрела Бэллы Конн. Самуил Аронович многим помогал до войны, причём, совершенно бескорыстно – кому-то писал заявления, кого-то защищал в суде, давал бесплатные консультации. К Сене стали относиться с настороженностью, хотя все понимали – не он, так другой. А некоторые женщины даже его жалели, называя «аидыше сиротой».
Третье потрясение случилось, буквально, на другой день, когда к воротам гетто подошла Луиза с узелком в руке – помните, та молодая женщина, что работала до войны вагоновожатой? Подошла и попросила позвать Рувима Бершадского – сына профессора философии Бориса Иосифовича. Когда Рувим её увидел, счастью его не было предела, потому что Луиза пришла сюда не ради любопытства, а чтобы выйти за него замуж и остаться с ним навсегда. Она так и сказала ему, что любит Рувима больше своей жизни, и ей всё равно, где жить – в городе, в лесу или в гетто – лишь бы с ним.

...Любовь в этот мир приносит с собой женщина.
Мужчинам только кажется, что последнее слово за ними. Они уверены, что если сделали предложение и подарили обручальное кольцо, то уже навек её озолотили. Глупцы! Только женщина вправе решать – остаться ей или уйти. И никакими коврижками, никакими обещаниями прекрасной жизни, ни сказочным богатством, ни всеми дарами мира её не удержать, если она скажет: «нет!» Если женщина уходит, то это навсегда. Но когда скажет: «люблю!» – как тут не поверить в своё счастье, если из всех на свете мужчин она выбрала именно тебя! Счастлив тот дом, в котором Женщина – там семья и порядок. Счастливо то сердце, где Женщина – там покой и Любовь.
 
...Луиза, или Лукерья Нестеренко, была круглой сиротой. Она выросла в Детском доме, и любовь к ней Рувима, о которой знал весь город, был для неё тоже потрясением души и сердца. Она так привыкла к его ежедневной улыбке, к его влюблённому взгляду, что как только всё это оборвалось с началом войны, она вдруг поняла, что уже не может без всего этого жить.
Рувим тоже думал о Луизе постоянно – как там она? Покинула город или осталась? Если уехала, то где и как устроилась? А если здесь, то на что теперь живёт – ведь трамваи давно не ходят…
И вот, такая радость! Такое счастье! Кто бы отказался от него? Особенно в таком гибельном месте. Но вы не поверите – Рувим отказался. Ради их любви и ради её молодой жизни он сказал Луизе, чтобы она забыла его и больше никогда сюда не приходила. Так и сказал! Но слушайте дальше.
Вы думаете, она ушла? Нет, она его не послушала. Она сказала, что будет здесь сидеть до тех пор, пока её к нему не пропустят, потому что она пришла сюда навсегда.
Прошёл день, другой, Луиза не уходила. Все евреи по несколько раз на дню выходили из вагонов, чтобы посмотреть на эту ненормальную русскую женщину, которой стукнуло в голову связать свою жизнь, мало того, что с евреем, так ещё с человеком, как минимум, без будущего. Ну, какое, скажите, будущее в еврейском гетто?
Одни называли её «мишигинэр», другие Руфью – с той же любовной страстью, с тем же решительным характером, как у библейской Руфи, которая не остановилась ни перед чем в желании связать свою жизнь с другим народом. О, наши желания! Сказочные мечты, не более того! Но если наше желание не совпадёт с желанием Божьим, что тогда? А если с желанием оккупационных властей? Если у них другие планы на твою жизнь, как быть? И кому тогда будет нужна эта одинокая несчастная женщина со счастливой улыбкой? Только пьяному полицаю или свинцовой пуле.
Вот такие невесёлые мысли крутились в голове Рувима, хотя его сердце давно уже готово было принять её любовь, как данность, и когда все еврейки в гетто стали ему кричать, что он не имеет права так издеваться над молодой женщиной, Рувим с облегчением сдался, и Луизу впустили к нему.
Их свадьбу реб Хаим назначил на середину августа, и свадьба эта должна была быть – с хупой, с разбиванием бокала, с йихудом – «уединение вдвоём», словом, настоящей еврейской свадьбой!
Приход русской женщины на «постоянное местожительство» в гетто стало откровением и для самого Рихарда Хольцмана, который не верил в любовь, называя её хитрой выдумкой евреев. А любовь Суламифь и царя Соломона – пошлой историей для борделя. Даже Любви к Богу он никогда не испытывал. Бога он не любил, а только боялся. 
Новое упоминание о Хольцмане на страницах романа конечно же, не из-за Луизы. Внимательный читатель припомнит вскользь обронённую Хольцманом фразу своему заместителю о том, что через две недели начнётся то, ради чего они здесь. А её тайный, или секретный смысл был в следующем…

...Никто не понимал, зачем немцы вошли в Зуев. Да и к чему его было бомбить?.. Разве это областной центр – с высотными домами, широкими проспектами, большими заводами и фабриками? Зуевчане надеялись – придут фашисты, покуролесят, побандитствуют – и растворятся в тумане, как чёртово наваждение, чтобы больше никогда не возвратиться.
Ведь если хорошенько подумать: какая выгода им от города Зуева? Ни тебе индустриального пейзажа, ни даже своего театра! Стоит себе город вдалеке от цивилизации, в стороне от больших дорог, даже на географических картах его нет! То ли забывают внести, то ли думают, что название это – топографическая ошибка. Есть уже Орехово-Зуево, а что такое Зуев, и с чем его едят, никто из картографов не понимал.

...В первые дни июля, после выступления по радио товарища Сталина, штурмбанфюрер Хольцман сказал Кёнигу, что скоро, в течение двух-трёх недель, из славного города Касселя, что на земле Гессен, пришлют образец нового танка G2EA, который в непроходимых русских болотах должен будет пройти все положенные испытания. И лучше болот, чем в окрестностях города Зуева, не найти не только в России, но и по всей Европе. И если секретный танк пройдёт испытания в этой непролазной глуши – он пройдёт и по любой европейской дороге. Поэтому именно здесь и только здесь! – должен быть построен секретный танковый полигон, о чём собственноручно ещё весной подписал приказ фюрер.
Название экспериментального сверхтанка было тоже из «кошачьего семейства». Вслед за славными «тиграми» и «пантерами» появится новый «зверь» – «гепард», созданный известной фирмой «Хеншель». Об этом образце  Durchbruchwagen, или «танка прорыва», знали немногие. А видели его вообще единицы. Толщина брони у G2EA, или у «гепарда», была более 80 мм, и весил он 32 тонны. На танковые испытания обещал прибыть сам ведущий конструктор фирмы Эрвин Адерс. Он слыл профессиональным учёным, но считался большим либералом. Кроме того, его родственник работал в Международном Красном Кресте. Поэтому появление Юденрата в зуевском гетто было как раз вовремя, так как большому «либералу» Рихарду Хольцману не нужны были проблемы. Пусть арестами и «воспитанием» евреев занимаются сами евреи. И не меньший «либерал» Кёниг с ним полностью согласился.

...Июльская ночь была тепла и спокойна. В лесу, рядом с гетто, пересвистывались птицы. Все спали, кроме Евы. В вагоне было душно. Громко храпел отец Марьяны, дядя Эмма. Он храпел с тихим посвистом, с перекатами, иногда с рыком, надувая щёки и «пфукая» губами при коротком выдохе. Это был настоящий мастер храпа, даже виртуоз. Но не из-за его «концертного номера» не спала Ева. Она проснулась в тот момент, когда дедушка Павел, который тоже умел храпеть не хуже, вдруг замолчал.
Дедушкин храп убаюкивал её с младенческих лет лучше любой колыбельной, и даже бывало, что когда ночью храп на короткое время прекращался, как сегодня, Ева просыпалась в полной тишине, и долго не могла заснуть.
Ожидая новых рулад от дедушки, который так некстати повернулся лицом к стене, Ева лежала с открытыми глазами на животе, головой к окну, и смотрела в небо. Луна, висящая на небесном гвозде, было похоже на кипу, которую носил реб Хаим. А звёздное небо напомнило ей халу, обсыпанную маком, или своё лицо, утыканное точками зелёнки, во время ветрянки.
А ещё звёзды напомнили Янкеля-Сироту, который так внезапно исчез. Сгинул он, что ли, гадали все. В это не хотелось верить, да и погибнуть Янкель не мог. «Ещё не выплавили ту пулю, которая могла бы меня убить, – говорил он. – Ещё не выковали ту саблю, которая смогла бы отрубить мне голову, ещё не выточен тот нож, который войдёт в моё сердце!..». А вот, поди ж, куда-то пропал!..
Но тут из звёздных огней стало вырисовываться чьё-то изображение, словно в небе появилось новое созвездие. Это был человек, верхом на козе! Он улыбнулся Еве «звёздной» улыбкой и помахал рукой из звёзд.
– Янкель! – охнула Ева и села на полке.

 СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА

 
Седьмая Свеча.
СВАДЬБА, РОЖДЕНИЕ, СМЕРТЬ…


В мире зла, глупостей, неуверенности и сомнений,
называемых существованием,
есть одна вещь, для которой ещё стоит жить
и которая, несомненно, сильна, как смерть:
это Любовь.
Генрих СЕНКЕВИЧ

Ребёнок входит в мир со сжатыми кулаками:
весь этот мир – мой, и быть ему в моих руках.
Человек покидает мир с раскрытыми ладонями:
вот, я ничего с собой не забираю.
Мидраш – Когелет Раба, 5:14
 
От счастья до несчастья – шаг,
от несчастья до счастья – вечность.
Еврейская поговорка

...Ежедневно, отобрав ранним утром в гетто сотню мужчин, охранники увозили их на трёх грузовиках в болота строить танковый полигон. С каждым днём таких кандидатов становилось всё меньше и меньше – вечером чьи-то семьи недосчитывались близких. Вскоре для перевозки рабочих понадобилась всего одна машина, и Кёниг приказал своим помощникам срочно найти строителей в городе. Немецких солдат не трогали, памятуя одну из инструкций, где было записано: «Копать землю и дробить камни – работа не для немцев, для этого есть русские».
Чтобы сэкономить ещё и на оплате, горожан стали арестовывать по любому поводу, и очень скоро количество грузовиков вновь достигло трёх.
Слухи о строительстве странной «булыжной дороги», ведущей «к чёрту на кулички», дошли до городского населения. Чтобы не попасть в лапы полицаям, зуевчане прятались в погребах и подвалах, либо убегали в лес к партизанам. Население небольшого городка стремительно уменьшалось.
На строительстве секретного полигона работали с раннего утра до поздней ночи. Вначале вокруг болот вырубили часть леса, потом вырубленные деревья и стволы вывезли, пни выкорчевали, и на очищенной территории началась стройка. Первым делом возвели несколько домиков, из кирпичей с вокзальных развалин, в них разместили столовую, поселили охранников и технический персонал.
Ожидали приезд Эрвина Адерса, но вместо Главного конструктора приехал один из его заместителей Гюнтер Крацер, которому было приказано лично руководить строительством танкового полигона с испытательным комплексом. И вскоре булыжная дорога, ведущая к болотам, была сооружена. На ней собрались тестировать главные ходовые качества «гепарда», а после, уже в самих болотах, продемонстрировать все его уникальные водные и подводные возможности.
Руководство «Хенкеля» гарантировало немецкому командованию, что второго такого танка, который «в огне не горит и в воде не тонет»  – нет и не будет ни в одной армии мира. Это был секретный супертанк по всем главным параметрам – дальнобойности, точности стрельбы, скорости, непотопляемости и прочности брони.
На полигоне вырыли окопы, поставили мощные заграждения, включая площадки с противотанковыми минами. Таким образом, к встрече единственного секретного образца G2EA всё было готово.
Эрвин Адерс выразил Гюнтеру Крацеру благодарность за отличную работу, и фирма «Хенкель» стала готовить «гепард» к отправке в непроходимые зуевские леса и непролазные болота.
Следует добавить, что в целях безопасности, за день до оккупации Зуева немецкой авиации был дан приказ разбомбить мосты с южной  стороны города, ведущие в зуевские леса. На остальных трёх направлениях секретный полигон защищала моторизованная танковая рота под командованием Рихарда Хольцмана. И теперь на охраняемый со всех сторон полигон, попасть посторонним было совершенно невозможно.

...«Жаль, что это был только сон!..», – грустно вздохнула Ева, проснувшись утром и вспомнив «Созвездие Янкеля» среди звёздного неба. Она до сих пор слышала его голос, весёлый смех и знакомую песенку: «Гоп-гоп! Выше, выше!..». Поверить в то, что он ей всего лишь приснился, было очень обидно!.. Наверное, Янкель оказался таким же смертным, как и все люди, и погиб во время бомбардировки старого храма. И от этой мысли Еве стало ещё грустнее…
Горе и Страх пришли в гетто. Эта мерзкая парочка заглядывала в каждый вагон, заходила в каждое купе, садилась на каждую полку, проникала в каждое сердце…
Целыми днями Сара Соломоновна ходила заплаканной.
– Ша, Сарабанда, вытри слёзы… – тихо говорил ей Михаил Менделевич, продолжая чинить кому-то часы. – Лиля увидит, ей нельзя волноваться…
Сара Соломоновна покорно вытирала глаза и, хлюпая носом, садилась у окна своей «купейной квартирки». Листая альбом сонат Бетховена, она напевала мелодию про себя, такт за тактом. Со стороны можно было подумать, что она читает какой-то увлекательный роман.
Не было ни одной семьи, где бы кто-то не плакал. Плакали по утрам, рыдали днём, выли по ночам, и некуда было деваться от всех этих всхлипов, стонов, сдавленных женских криков – до истерики, до икоты. Все понимали, что живут одной видимостью Бытия, и что это давно уже не жизнь и даже не выживание, ибо выжить здесь, в гетто, невозможно. Конечно, человек привыкает ко всему – плохому или хорошему. И лучше бы привыкнуть к хорошему, только где его возьмёшь?..
Первыми от такой «не жизни» страдали дети. Они были грязны, голодны и сопливы, несмотря на тёплые июльские дни. Их кормили уже один раз в день остатками круп и жидким супом из листьев крапивы. Обещание платить едой за работу на полигоне, оказалось блефом. Юденполицаи забирали все пайки себе, а потом их же продавали узникам за последние украшения и деньги. Молодые евреи в военной форме быстро приспособились служить «новой власти». А любая власть всегда полна иллюзии своей силы и безнаказанности. Но – ни голос крови, ни чужие слёзы не могли заставить их вспомнить, что они не только часть «новой власти», но и часть своего несчастного народа, загнанного в клетку.
Часто к гетто, от нечего делать, подъезжали немцы и развлекались тем, что кидали голодным детям через проволочный забор пустые консервные банки с неровными острыми краями. Самые маленькие хватали их, чуя запах свиного сала от мясных консервов или вкус засохшего яблочного повидла. Они просовывали внутрь свои пальчики или языки, и резались о края, под громкий солдатский хохот.
Как ни старались женщины экономить на продуктах, всему приходит конец. В конце концов, крупа закончилась тоже. Большую её часть съели полевые мыши, расплодившиеся в гетто в огромном количестве. У детей начались желудочные болезни, понос и рвота. Мышей пытались ловить, но они снова появлялись, не боясь бегать даже днём, на глазах у всех, а ночью копошились на детских телах. В «вагоне портных» мыши напали на младенца, внука закройщика, покусали его и откусили мочку уха.
Люди перестали спать по ночам – почти каждую ночь охранники  устраивали обыски, копались в развороченных по многу раз корзинах, чемоданах, сумках.
Давно исчезли добрые шутки, даже старые анекдоты исчерпались, никто больше не напевал. В этой убогой тесноте, где семейные тайны, фразы и поступки внезапно оказались у всех на виду, скученность вызывала у одних раздражение друг к другу, у других безразличие и смертельную усталость. Уже никто никого не стыдился, все жили одной большой коммуналкой. Даже не коммуналкой, а племенем, где было много вожаков, которые никак не могли договориться между собой. Каждая семья жила для себя, и каждый внутри семьи старался непременно выжить, перешагивая через других. Все приближались к черте, за которой была пропасть.
Внезапно через открытое окно до Евы донёсся чей-то тихий смех. Это было так неожиданно и необычно – смеха в гетто она не слышала давно. Ева тут же села на полке и глянула на перрон. Прямо под их окном стояли Рувим и Луиза. Он что-то тихо говорил ей, целуя в лоб и щёки, а она застенчиво смеялась, глядя на него влюблёнными глазами. Затем они взялись за руки и пошли вдоль вагона. 
«Счастливые! – порадовалась за них Ева, и тут же удивлённо себя спросила: – Неужели можно быть счастливыми в клетке?..». 
Взрослых в купе уже не было, а Марьяна ещё спала.
Ева решила тоже немного ещё полежать – дел в гетто почти не было, и вдруг она увидела рядом со своей подушкой белоснежное облако сахарной ваты. Эту сладость она узнала бы даже с закрытыми глазами, потому что её всегда дарил всем детям Янкель-Сирота.

...Луиза, она же Лукерья, готовилась стать еврейкой. Её прихода в «еврейство» или в «идишкайт», как мысленно перевёл он это слово, с нетерпением ждал Рувим Бершадский.
Этот «приход» назывался гиюром, а сама новообращённая называла теперь себя гером, что означало – «пришелец», и уже заявила при свидетелях о своём серьёзном намерении поменять веру. По еврейским религиозным законам, такими свидетелями должны были быть трое верующих мужчин. Ими стали реб Хаим, Лазарь Наумович и Рувим.
– Ну, и какие мотивы твоего решения? – спросил её реб Хаим, прекрасно зная, о чём идёт речь.
Луиза, она же Лукерья, с испугом глянула на Рувима, но тот ей ласково и спокойно кивнул, и сердце её забилось сладостно, в такт с его сердцем.
– Моя любовь заставила меня поменять свою веру, – сказала она.
Шамес закивал головой:
– Так-так-так… А что ещё заставляет тебя постучаться в Новый Храм? – спросил он и на мгновенье вспомнил недавний пожар в сгоревшей синагоге.
– Спасение души, – ответила Луиза. – И великая радость быть в том Храме, где мой любимый… 
– Так-так-так… – кивал головой реб Хаим. – Это правильное решение. Если муж живёт в одном доме, а жена в другом – то в каком из них они будут воспитывать детей?..
Лазарь Наумович молчал, Рувим продолжал улыбаться, глядя на Луизу.
Наконец, Лазарь произнёс:
– Для спасения души вовсе не обязательно становиться иудейкой.
– Почему?.. – испугалась Луиза.
– Ибо вместе с нашей верой ты примешь на себя и бремя исполнения всех заповедей. А их у евреев целых шестьсот тринадцать.
– Сколько?!.. – изумилась Луиза.
– Шестьсот тринадцать, – подтвердил шамес и добавил: – И ещё семь «заповедей сынов Ноевых»… Но если соблюдать именно эти семь «общечеловеческих законов», ты спасёшь свою душу, оставаясь, при этом, тем, кто ты есть…
– Ты знаешь эти заповеди? – спросил её Лазарь Наумович.
– Наверное, знала и забыла… – простодушно ответила Луиза.
– Конечно, знала! – встал на защиту своей невесты Рувим. – Первая Заповедь – признание единственного Бога. Ведь ты знаешь это, да? Вторая – Его почитание…
– А ещё есть заповедь об уважение к жизни, – сказал Лазарь Наумович, – она запрещает убийство.
– И заповедь об уважении к семье, – добавил Рувим, имея в виду запрет на прелюбодеяние.
– И заповедь на запрет воровства, – сказал реб Хаим, – или уважение к имуществу ближнего.
– Я не воровка! – заверила всех Лукерья.
– Никто тебя в этом не обвиняет, – успокоил ей реб Хаим. –  Просто так напоминает нам пятая заповедь. Есть и шестая – уважение к живым существам, или запрет употребления в пищу плоти, отрезанной от живого животного.
– Я никогда не ела ничего живого! – клятвенно возмутилась Лукерья.
– И, слава Богу! – сказал Лазарь Наумович. – В таком случае, запомни последнюю седьмую заповедь – обязанность создать справедливую судебную систему.
– Как это создать?.. – растерялась Луиза. – Я человек маленький. И от меня ничего не зависит…
– Не такой уж маленький, – с уважением в голосе сказал Лазарь, – если пошла против закона своих предков! Так что, если можешь принять законы потомков Ноя, и готова подтвердить, что будешь их соблюдать, то войдёшь и так в Царство Небесное. И тогда не нужен будет наш древний обряд.
– Я принимаю все законы потомков Ноя, – твёрдо сказала Луиза, – но я хочу «войти» к вам так, чтобы стать настоящей еврейской женщиной…
– Так-так-так! – кивнул головой реб Хаим, и про себя уже решил, во что бы ни стало принять эту «гойку» в лоно еврейства, ибо кто-кто, а она этого заслуживает. – Раз ты на этом настаиваешь, то я согласен, – сказал он Лукерье и обратился к двум другим «судьям»: – Её искренность не вызывает у меня сомнений.
– И у меня не вызывает сомнений серьёзность её намерений, – ответил Лазарь Наумович и посмотрел на молодого Бершадского. – У вас, Рувим, как я понимаю, тоже…
Прошла ещё неделя. Луиза стала «пришельцем врат», или «оглашенной». К ней уже нельзя было относиться как к другим язычникам и «гоям». Реб Хаим предупредил об этом всех евреев в гетто. Луизу же он вкратце стал знакомить с её новым вероучением, обрядами и обычаями. Язык она учить пока не стала, но пообещала – как только станет женой Рувима, выучит как родной. Кроме библейской Руфи, что не была еврейкой, но стала ею, реб Хаим знал ещё одну такую женщину – Маню Гомельскую, которая родилась русской, однако все об этом давно уже позабыли.

...Случилось это ранним утром, после того, как отобранные мужчины уехали на болота. На крышу одного из вагонов сели два крылатых существа – Чайка и Щёголь – и тут же поздоровались со старушкой Эсфирью Яковлевной, которая развешивала мокрое бельё на верёвках между двумя составами. Услышав приветствие крылатых котят, да ещё на человеческом языке, старушка от неожиданности уронила платье на платформу и в изумлении запричитала:
– Ай, готеню! Ой, готеню! Гево-о-олт!..
Появление летающих и говорящих котят взбудоражило всех, и вскоре под тем местом, где они сидели, собрались почти все жители гетто.
– Чудо! – восклицали одни.
– Знак Свыше… – многозначительно говорили другие.
Все были удивлены до крайности.
И только Ева, Пэпка и Берта знали, что это котята их Айки.
Щёголь, захлопав крыльями, громко объявил собравшимся:
– Всем привет от первого «летучего отряда» говорящих котят!.. Если у кого в Лесном посёлке или в городе остались родственники, друзья, хорошие соседи или знакомые, мы можем им передать от вас, а вам от них – «говорящие письма», слово в слово!.. Причём, совершенно бесплатно!
Сразу же выстроилась очередь, потому что у всех – и в городе, и в посёлке – были соседи или приятели, которые очень волновались за судьбу каждого, кто находился в гетто.
Узники только и успевали посылать приветы и просьбы – не забывая указывать имя, фамилию и конкретный адрес, а котята всё наматывали себе на усы, чтобы потом точно повторить каждое письмо слово в слово.
Последними в очереди были Ева, Пэпка и Берта.
Вначале Берта спросила у котят, как себя чувствуют Лёвка, Хана и Нина Андреевна, и лишь услышав, что у них всё в порядке, передала через Щёголя привет от всей семьи Минкиных.
В это время Ева через Чайку передавала целых три письма – маме, бабушке Нине с Лёвкой и Шурке Холодову.
И, наконец, «говорящее письмо» для дочери Анны передал Пэпка. В письме он сказал, где в доме лежат ключи от подвала гастронома, в котором припрятаны консервы. Их нужно было доставить в гетто, чтобы накормить детей.
Когда все просьбы и приветы были переданы, «почтовые котята» полетели по разным адресам, обещая жителям гетто не раз ещё вернуться.
– Ты видел?! – удивлённо спросил полицай Толик Кац полицая Ефима Трифа, дежуря с ним у ворот гетто.
– Что? – не понял Ефим.
–  Кажется, кошки пролетели… – растерянно  произнёс Толик и тут же застыдился своих слов.
– Это у тебя «кошки» на душе скребутся!.. – подколол его Ефим и тут же успокоил: – Наверное, от недосыпа. Ещё одну ночь не поспишь – летающих крокодилов увидишь.
И посоветовал Кацу немного покемарить в домике стрелочника.

...Вот он и пришёл, тот драгоценный день, которого так ждала Луиза! Во снах она видела его тёплым и солнечным, с лёгким дуновением ветерка, с полётом бабочек и пением соловья – а пришёл он под чёрным зонтом и в рваном плаще, ступая в старых калошах по дождевым холодным лужам. О, долгожданный день! Мудрый день! Ты знал, как и когда прийти! Поплачь вместе со мной над несчастной судьбой бедной невесты, невесты-сироты, освежи душу, напои от жажды и наполни до краёв дождевой водой бочку, которая станет для меня миквой*. Сегодня я сделаю ровно полшага к своему счастью. А на свадьбе ещё полшага, и замру в крепких объятьях своего любимого! Единственного! Ради кого я здесь!..
Так думала Луиза-Лукерья-Луша, и лёгким стуком падающих в траву райских яблок стучало в Аду её сердце…

...За вагонами, в закутке у колючей проволочной изгороди, три «судьи» – реб Хаим, Лазарь Наумович и Рувим стали свидетелями «прихода» Луизы в еврейство.
– Повторяй за мной! – сказал ей реб Хаим, и, прикрыв глаза правой рукой, чтобы его ничего не отвлекало от чтения молитвы, пропел тягуче и торжественно: – «Шма Йисраэль...»:

Слушай, Израиль:
Господь, Бог наш, Господь – один!
Благословенно славное имя царства Его
вовеки веков!
Люби Господа, Бога твоего,
всем сердцем твоим, и всей душою твоей,
и всем существом твоим…

– «…и всем существом твоим…», – повторила Луиза и вспомнила себя совсем крошечной, нескольких месяцев от роду.
– «И будут эти слова…», – продолжил реб Хаим, –

…которые Я заповедовал тебе сегодня, в сердце твоем,
и повторяй их сыновьям твоим,
и произноси их, сидя в доме твоем,
находясь в дороге, ложась и вставая;
и повяжи их как знак на руку твою,
и будут они знаками над глазами твоими,
и напиши их на дверных косяках дома твоего
и на воротах твоих.
И будет так!..

– «И будет так!..», – сказала Луиза, увидев себя, в своих воспоминаниях, лежащей у груди молодой женщины с доброй улыбкой.
– «Если послушаетесь Моих повелений…», – произнёс реб Хаим.
 
…которые Я даю вам сегодня,
любя Господа, Бога вашего
и служа ему всем сердцем вашим
и всею душой вашей,
то дам Я дожди земле вашей в срок:
дождь после сева и дождь перед жатвой, –
и соберешь ты свой хлеб,
и вино свое, и масло олив своих.
И дам траву на поле твоём для скота твоего,
и будешь ты есть досыта…

– «…и будешь ты есть досыта…», – вторила Луиза, видя, как женщина из воспоминаний кормит её грудью.
– «Берегитесь, чтобы ваши сердца не поддались соблазну…», – пел маленький смешной человек.

 …чтобы не свернули вы с пути
и не стали служить другим божествам и поклоняться им,
иначе разгневается на вас Господь
и замкнёт небеса, и не будет дождя,
и земля не станет приносить свои плоды.
И исчезнете вы вскоре с лица благодатной земли,
которую Господь даёт вам…

«…которую Господь даёт вам…», – Луиза старалась повторить Молитву слово в слово, не понимая, куда же исчезла в её видениях эта прекрасная молодая женщина с грудью, полной молока.
«Примите эти мои слова…», – покачивался из стороны в сторону реб Хаим.
…сердцем вашим и душою вашей,
и повяжите их как знак на руку вашу,
и будут они знаками вашими.
И научите им сыновей ваших,
чтобы все вы произносили их,
сидя в доме своём, находясь в дороге, ложась и вставая;
и напишите их на дверных косяках дома твоего
и на воротах твоих,
чтобы вы и сыновья ваши жили в стране,
о которой Господь клялся вашим отцам,
даровать им так долго,
как долго существуют небеса над землей…

– «…как долго существуют небеса над землёй…», – Луиза тоже стала покачиваться из стороны в сторону, стараясь делать всё то же, что делал и реб Хаим.
– «Вспоминайте все заповеди Господа и исполняйте их…», – пел он.

…и не будете блуждать,
влекомые сердцем и глазами вашими,
которые совращают вас...
Дабы помнили вы и исполняли
все заповеди Мои
и были святы перед вашим Богом.
Я, Господь, – Бог ваш,
Который вывел вас из земли Египетской,
чтобы быть вашим Богом.
Я, Господь, – Бог ваш!..

– закончил читать молитву реб Хаим.
– «Я, Господь, – Бог ваш!», – закончила за ним Луиза.
.– Амен! – сказал шамес.
– Амен! – повторила Луиза.
– Амен! – присоединились к ним в третий раз Лазарь Наумович и Рувим.
Водокачка не работала уже неделю. Воду привозили с реки. Поэтому так кстати пролился с небес обильный дождь перед тайным действом церемонии гиюра, наполнив до краёв ржавую железную бочку.
Эту бочку, в которой когда-то хранился уголь для стрелочника, перед тем, как Рувим закопал её на треть в землю, Луиза тщательно вымыла под дождём, и теперь этот случайный водоём был готов принять её, как принимает миква любого еврея в час омовения, даже если не отвечает он шести основным условиям Устной Торы.
Этот водоём не был ямой, он не являлся частью здания и был раз в десять меньше положенного объёма. Зато в нём была вода с Небес, то есть, наполненная нерукотворно, через предметы не подверженные загрязнению. 
Окна вагонов, выходящие на эту сторону, реб Хаим приказал всем занавесить, чтобы ни один мужской взор не смутил, и сам не был смущён обнажённым женским телом.
Даже от юденполицаев, патрулировавших территорию гетто, он потребовал уйти и не появляться до окончания гиюра, а стоящих на вышках – отвернуться. И те, и другие исполнили его приказание. Лишь Небеса были свидетелями этой древней церемонии.
Несмотря на столь строгое и тщательное приготовление к священному купанию, Луиза всё же постеснялась показаться в «костюме» Хавы перед тремя парами мужских судейских глаз, и предстала перед ними в наспех изготовленном балахоне, используя обычную простыню с вырезом для головы.
Рувим позаботился, чтобы его любимая могла без труда войти в микву. У подножия бочки и внутри неё он выложил кирпичи в виде нескольких ступеней, по которым Луиза могла взобраться своими маленькими босыми ступнями до края бочки. Благодаря им, она легко поднялась и, ухватившись за край руками, осторожно перемахнула одной ногой и встала на верхнюю ступеньку, но уже внутри бочки, затем, перенеся туда и вторую ногу, очутилась внутри миквы, и медленно опустилась по ступенькам на самое дно.
Дождевая небесная вода покрыла её с головой. Тут же Луиза выпрямилась, как её учил реб Хаим, обняла своё тело обеими руками, подняла над водой голову и, глядя в небеса, произнесла вместе с ним благословение:
– Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас своими заповедями и заповедовавший нам погружение в воду!
– Ко;шер! – сказал реб Хаим, что означало: «Правильно, зачтено…».
После этого Луиза окунулась ещё один раз и опять повторила благодарность Господу.
И только потом мужчины отвернулись, чтобы не стать свидетелями её выхода. Когда же за их спиной плеск прекратился, они повернулись к Луизе.
Она стояла перед ними, как Афродита, только что вышедшая из пены морской – растерянная, раскрасневшаяся от волнения, прекрасная – с длинными курчавящимися волосами, напоминавшими рыжие струи дождя. Сквозь мокрую, прилипшую к её телу тонкую простыню, стыдливо просвечивали два соска на груди. Рувим поспешно снял с себя пиджак и набросил его на мокрые женские плечи.
– Вот теперь у тебя есть нэфэш элохум*, – сказал ей реб Хаим.
– Что у меня есть? – не поняла она.
– Дополнительная душа – ещё один подарок от Бога. Ни у кого в мире нет двух душ, кроме, как у евреев.
– Зачем мне столько?.. – растерялась Луиза. – Я и с одной-то не знаю, что делать…
– Что делать?.. Готовиться к свадьбе, – посоветовал реб Хаим.

...Часовая кукушка Куся хорошо знала двух Левитанов. Первого – Исаака Ильича – что был великим пейзажистом, она знала лично, так как жила в настенных часах у него в доме.
О художнике Левитане кто-то из его друзей придумал такой анекдот: «В детстве Левитана называли жидёнком, в молодости – жидом, когда он стал известным живописцем – о нём говорили с уважением, как о художнике-еврее, и когда Левитана не стало, в газетах с гордостью написали, что «умер великий русский художник».
Второго Левитана – Юрия Борисовича – Куся никогда не видела, но часто слышала по радио. О его знаменитом на всю страну голосе даже говорили, что он был равносилен целой дивизии, а Адольф Гитлер обещал за его голову, вернее, за голос диктора Левитана миллион рейхсмарок.
Куся была влюблена в этот чарующий баритон, и будь она женщиной, а не кукушкой, да ещё механической, отправилась бы к нему в Москву признаваться в любви! Поэтому не было ничего странного в том, что когда по приказу немцев все радиоприёмники в Зуеве приказано было сдать в Комендатуру, Куся стала «городским летающим диктором». От птиц она узнавала новости в мире, и тут же рассказывала их горожанам, что-то добавляя от себя и даже немного приукрашивая. И было это в пику тем хвастливым немецким новостям, которые с утра до ночи передавались по громкоговорителю на площади «Германа Геринга».
Надо вам сказать, что настенные часы, в которых жила Куся в доме Минкиных, а до этого у художника Левитана, были подарены Исааку Ильичу художественным критиком и коллекционером Павлом Давыдовичем Эттингером, который, в свою очередь, приобрёл их в немецкой часовой лавке в Таллинне – Ревеле. И подарил он эти настенные ходики «великому русскому художнику» со словами: «На ваших пейзажах мне иногда не хватает голоса кукушки…» После смерти Исаака Левитана многое из его имущества пропало, в том числе и настенные часы с Кусей. А спустя годы они уже появились на Городском рынке в Зуеве, и приобрёл их молодой боец Павел Минкин, вернувшийся с Гражданской. И никто в доме не знал историю этих часов, кроме самой кукушки.
Эти подробные сведения рассказаны для того, чтобы читатель понимал, каким образом механическая кукушка знала немецкий язык.
 – Аchtung! Аchtung! Says Deutschland! – раздавался откуда-то Кусин «дикторский» голос. – Перевожу для русских товарищей… «Внимание! Внимание! Говорит Германия! Сегодня ровно в пять часов остался Гитлер без трусов! Дойчланд, дойчланд юбер алесс! Тоже без трусов осталась! Ура-а-а, товарищи! Хаим Гитлер!..
Вдобавок, все эти безумные речи Куся произносила в истеричной манере фюрера. А также пела песни о высшем командном составе Третьего Рейха. Сегодня от неё досталось Риббентропу:

Истощал Иохим Риббентроп –

пела Куся.

– Хоть кладите полковника в гроб!

Еле ходит, неважно глядит,
И ночами совсем не спит.

Ничего он не пьёт и не ест,
И с трудом воло;чит окрест –
Свой Железный и ржавый Крест.

А ведь был он когда-то не глуп –
Этот деятель и властелин:
Был агент по продаже вин,
Мясо жрал и гороховый суп.

Обожал даже каши из круп,
Чтоб набить пожирнее свой круп.
Но теперь Риббентроп – Риббентруп!
Скоро «дуба даст» этот «дуб»!
 
И, внеся его в «новый дом»,
Кол вобьют в жирный круп под крестом!
    
И добавляла припевом:

У Иохима Риббентропа –
Не голова, а просто ж…!
 
Все полицаи и немецкие часовые пытались поймать или пристрелить эту проклятую «радиокукушку», но Куся каким-то чудом выскальзывала из-под града пуль и, отдышавшись, продолжала вещать свои «собственные новости» уже в другом конце города.
После погрома во флигеле на Черноглазовской, Куся, упав на пол в прихожей, внезапно почувствовала, что может летать. Все годы она лишь появлялась в часовом окошке настенных ходиков и, высунувшись наполовину, куковала определённый час. За полвека ей даже в голову не пришло взмахнуть крыльями. А взмахнув ими, Куся сразу же поняла суть аэродинамических законов, над которыми месяцами бьются курсанты лётных училищ, и, спустя мгновенье, уже парила над двором среди голубей.
Наигравшись в «диктора Левитана», в один из дней она металлической своей головой надумала полететь в партизанский отряд, о котором слышала из разговоров в доме.
Если летающих котят стали называть «партизанскими орлятами», то почему она не может зваться «партизанской орлицей»? И те же голуби ей объяснили, как добраться до Лесного посёлка.
Куся оказалась самой счастливой птицей на свете, потому как настоящей птице было не понять, что такое полёт и свобода в облаках после полувекового унизительного существования в тесной каморке часового механизма! Единственное, чего боялась механическая кукушка, так это дождя. Она знала, что ржавчина может её одолеть, и уж тогда крылья перестанут двигаться, голова вертеться в разные стороны, клюв раскрываться, а особый механизм, спрятанный внутри, перестанет петь. И будет она «куковать» где-нибудь под кустом, превратившись, в конце концов, в бесформенный кусок ржавого металла. Поэтому, как только гремел гром, или сверкала молния, Куся стрижом забивалась в какое-нибудь дупло и сидела там, пока не выглянет солнце. У неё были преимущества перед живыми птицами. Во-первых, она прожила дольше любой из них и планировала прожить ещё столько же. Во-вторых, ей не нужен был корм. Она даже не представляла себе, что такое голод, не говоря уже о чувстве жажды. Не дай Бог, было попробовать ей хоть глоток воды – тогда прощай, домашняя певунья!..
Когда Куся благополучно добралась до партизан, она предложила командиру отряда товарищу Фомину свои «дикторские услуги». Егор Михайлович внимательно отнёсся к её предложению, потому что это было не чем иным, как «идеологической войной». И Фомин согласился, чтобы Куся таким вот наглядно-агитационным способом помогала отряду в городе бороться против фашистов.
Поселилась она в дупле старого дуба, рядом с охотничьим домом. Вечером разучивала новые объявления для жителей Зуева и узников гетто, сочиняла стишки против оккупантов, а рано утром летела в город, как на службу. Её работа и, в самом деле, была службой, даже служением Правде и Добру.
Кроме того, она замечательно имитировала любой голос, и когда случайно разбили несколько пластинок с песнями Утёсова и Шульженко, Куся запела песни из их репертуара. И такие знакомые голоса без привычного шипения на патефоне, показались всем самыми настоящими. Партизаны даже вышли из землянок, чтобы увидеть вживую своих любимых артистов, которые наверняка приехали бы к ним в зуевскмй лес, ради одного концерта, назло врагу!
 
...Спустя неделю по всем вагонам пронеслась радостная весть: рожает Лиля Боград.
– Нашла время! – говорили многие.
Знать бы, когда подстелить соломку, скажу я им…
Все девять месяцев, с декабря сорокового года, как только в Низу узнали про её беременность, Лазарь Наумович стал мастерить амулеты от злых духов. На полосках бумаги он писал тексты разных псалмов, а потом развешивал их в доме своей племянницы – над окном, над дверью, над отверстием печной трубы – везде, где могла проникнуть нечистая сила. А её на еврейском свете была тьма-тьмущая! И Эйва – демон, вызывающий вражду в мире, и Кафциель – демон гнева, и Пута – демон забывчивости, и Тагаринун – князь ссор, и злые духи Семи Смертных Грехов, которые только и ждут, чтобы накинуться на добродетельного еврея и оторвать его от Бога.
Кроме того, чтобы оградить Лилю-Маленькую от козней демонов, все девять месяцев у её постели присутствовали три человека. Даже здесь, в гетто, такая охрана продолжала нести свою добровольную службу.
И вот – свершилось!
В ночь, с пятницы на субботу, Лиля Боград почувствовала первые схватки.
Она не стонала, не кричала, не просила о помощи, а молча и покорно лежала на нижней полке, прикрыв глаза. Её лицо было мокрым от холодного пота. Состояние Лили-Маленькой вполне вписывалось в талмудические представления о роженице, которая называлась «хайта» – «ожившая». Талмудисты верили, что в момент родов женщина находится между жизнью и смертью, а, родив, возвращается к жизни.
Сара Соломоновна тут же послала Изю за Рахилей Циркель, которая не только излечивала заговорами любую болезнь и была для всех в округе повивальной, или пуповой  бабкой, но обладала ещё даром предвидения, – видела судьбу ребёнка задолго до его появления на свет. Жила она с семьей в соседнем поезде. За необъятную полноту местные острословы называли её «повитухэс» – шутливо соединив два слова: «повитуху» и «тухэс» – задницу, на идиш.
Грузная, старая женщина, с кривыми ногами кавалериста, ходила уже плохо и медленно. Пока её привели, прошло около часа. За это время на костре, который с трудом разожгли из мокрых палок и пакли, чудом сумели нагреть в тазу воду.
С появлением в вагоне повитухи, все мужчины, кроме мужа роженицы, были выпровожены подальше от «родильного купе». У её постели осталась ещё Сара Соломоновна.
Первым делом, Рахиля спросила – очистила ли роженица желудок.
Нет, не очистила, сказали ей, так как последние дни Лиля-Маленькая из-за постоянной тошноты почти ничего не ела.
Затем Рахиля поинтересовалась интенсивностью схваток.
По еврейским представлениям, родовые муки были наказанием за грехопадение человечества, но также барометром жизни женщины. Если роды проходили тяжело, значит, Господь посылал кару за непослушание. Соответственно, роды без боли и мучений были наградой за праведность. Не только в жизни, но и в Библии находились такие праведные женщины, которые благодаря своему благочестивому поведению, были избавлены от проклятий. Например, мать Моисея.
Лиля-Маленькая взяла с неё пример – схватки проходили легко и с каждым разом всё чаще и чаще.
– Будет мальчик, – твёрдо сказала Рахиля, протирая чистым полотенцем тело роженицы.
Правоту её слов подтверждал не только «острый» живот, направленный вверх, но и накал страданий женщины – при рождении девочки они были сильнее, чем при рождении мальчика.
– Садись рядом, – сказала Рахиля Изе, и тот послушно исполнил её требование, присев напротив жены.
Когда женщины рожали в древние времена, они сидели на особом стуле – «машбере», или на коленях мужа. Сейчас это уже не требовалось.
– Расстегни ремень и все пуговицы… – сказала Рахиля Изе. – Ты тоже, – обратилась она к Саре.
Изя змеёй вытащил ремень с лямок на поясе, расстегнул ворот и рукава рубашки и, отвернувшись от женщин, расстегнул брюки. Сара Соломоновна вытащила из своих волос несколько шпилек и положила их в карман платья. Это был древний обычай – чтобы роды прошли легко, на роженице и на всех, кто был рядом, расстёгивали пуговицы и застёжки в одежде, даже распускали ей волосы, а в самом доме открывали окна и двери. Сегодня это нужно было проделать во всём вагоне. И завесить зеркала в каждом купе, так как в них мог скрываться Сатана с другими демонами.
Суббота – день священный, когда у правоверных евреев  запрещено зажигать даже огонь. Однако ради рождения ребенка и здоровья роженицы Господь разрешил нарушать шабес*.
Рахиль стала ощупывать её живот, медленно, со всех сторон, словно месила тесто.
– Не так лежит ребёнок, – наконец, сказала она Саре на идиш, чтобы Лиля не поняла. – Выйдёт ножками… Ничего не могу сделать…  Не переворачивается… Хорошо, что не поперёк… Ну, дай Бог, повезёт!..
Лиля-Маленькая громко застонала, прикусив губу – один раз, другой. Ей было стыдно кричать. Рахиля поднесла к её рту край чистого полотенца.
– Зажми зубами! И – покрепче! – А сама занялась своим прямым делом.
Старшие дети Боградов – Вова и Элла – родились в роддоме. Изя и в первый, и во второй раз ожидал их появление на свет в больнице – сначала сына, затем дочь. Теперь же он не знал – уйти ему отсюда, или остаться.
–  Возьми Лэю за руку, – сказала ему Рахиль.
Он взял горячую руку жены, крепко, с нежностью, сжал в своей ладони, и почувствовал в ответ слабое пожатие…
– Скоро, совсем уже скоро!.. – объявила повитуха и затянула вполголоса древний заговор-молитву:

– Как из Тьмы Кромешной –
Тьмы Египетской
Выходил народ мой
Навстречу солнцу –
Так и ты, дитя Моисеево,
Выходи из тьмы на свет!
Родись, ножка! Родись, ручка!
Родись, головка!
Родись, человек!
Родись, родись, родись!..

Не выдержала Лиля-Маленькая, закричала на весь вагон, на весь город, на целый свет:
– А-а-а-а-а-а-а!!!
– Выходит!.. Выходит!.. – успокоила близких Рахиля, не давая коленям роженицы сомкнуться. – Потерпи, мэйдэле*! Вот они, вышли фисэлэ*… вот она, попка… Янгл! Я же сказала, что родится мальчик!.. Ну, здравствуй, киндэлэ!..*
– Здравствуй! – ответил ей младенец. – Куда это я попал?..
– На свет Божий, киндэлэ! Выходи, не бойся!..
– Я был в тепле и безопасности. А теперь что меня ждёт?..
– Что и всех людей. Горести и печали. И совсем мало радостей…
Младенец, ещё привязанный к матери пуповиной, лежал на руках повитухи. Он весь был в слизи.
– Так зачем же я появился? – спросил Рахилю младенец.
– Этого захотел Господь, – ответила повитуха, протерев новорожденного чистой тряпкой и шлёпнув по красной сморщенной попке. – Нам остаётся только исполнять Его желания, киндэлэ…
Ребёнок громко и безутешно заплакал.
Сара Соломоновна, освободившись от напряжения, заплакала вместе с ним, но уже от радости.
Изя заулыбался голосу младшего сына, и с любовью сжал ладонь жены.
Лишь в глазах Рахили была Кромешная Печаль.
Она взяла со столика приготовленные ножницы, обожженные огнём вместо спирта, и отделила младенца от роженицы. Потом перевязывала пуповину тут же выдернутым материнским волосом, чтобы «связать» его с матерью, «привязать» к родне и не дать умереть в младенчестве.
Затем Рахиля положила новорождённого на грудь Лили-Маленькой. Младенец тут же нашёл губами тёмный шершавый сосок и, почувствовав во рту первые капли материнского молока, стал жадно его сосать.
Остатки «детского места» Рахиля завернула в шерстяной лоскуток, чтобы потом предать его земле в знак того, что человек ещё вернётся в землю. 

...Ева слышала всё – и крики тёти Лили-Маленькой, и плач ребёночка. Она сидела, не дыша, в другом конце вагона, среди бывших соседей по двору, рядом с Марьяной Клейдман, Мариком Глазером, Вовой и Эллой – братом и сестрой новорождённого.
Михаил Менделевич поцеловал внуков:
– Поздравляю вас с рождением братика Аркаши!
Это имя было обещано новорожденному ещё задолго до рождения. Так звали отца Изи Бограда.
Элла не знала, грустить ей или радоваться – один брат у неё уже есть, правда, Аркаша будет младшим, и значит, любить она его будет больше, как младшенького. А Вова даже не думал об этом – радоваться ему или грустить. Он давно хотел спать – на ручных часах дедушки Миши было начало четвёртого ночи. Кроме того, из-за разницы в возрасте, им с Аркашей уже не поиграть ни в футбол, ни поделиться своими тайнами. Правда, тот будет его младшим братом, и значит, станет его беспрекословно слушаться. Не то, что Элла…
А Ева думала:
«Почему, когда умирает человек, то говорят, что умер такой-то «выдающийся деятель»?.. А когда рождается ребёнок, то о нём не говорят ничего. А ведь ещё в животе матери ему уже уготовлена Судьба! И младенец знает о ней, только не может сказать. А если бы и сказал, кто бы ему поверил! Так говорила бабушка Рахиля. А уж она знает всё о рождении и смерти, о Прошлом и Будущем!.. А как было бы хорошо, если б о младенце написали все газеты: «Сегодня в СССР родился будущий великий музыкант!». Или талантливый писатель! Или знаменитый врач!.. Или просто добрый человек». Но взрослые об этом не напишут. Они будут писать о «борьбе за урожай», о выплавке стали, о тоннах добытого угля или выловленной в море рыбе. О врагах народа. Даже о погоде, или о тех, кто разводится – о них тоже напишут в газетах, как будто это кому-то интересно… А добрый человек, говорит дядя Изя Боград, это вообще не профессия…». 
Именно в эту ночь Ева решила, что когда вырастет, – обязательно станет детским врачом.
Так гетто пополнилось ещё одним новым узником.

...Между тем, все эти дни в соседнем поезде готовились к еврейской свадьбе.
– Нашли время! – снова зашептались по вагонам.
Знать бы, где подстелить простыню, скажу я им…
А чего его искать, если Время вечно, как говорит часовщик Михаил Менделевич. Счастливого времени мало. Но ведь оно зависит только от нас. Если мы счастливы, значит, и время наше счастливо. Потому что все счастья и несчастья внутри нас. Сколько бы несчастливый не танцевал весёлый танец, всё равно потом скажет: «Горько и пусто на душе!..». И разве можно сыграть еврейскую свадьбу в гетто? – спросит несчастливый. Где взять, к примеру, кольца и фату? А из чего сделать хупу*? А чем угощать гостей, знаете? Остатками пшена, перемешанного с мышиным помётом? А вино? Как же без него веселье? А где взять музыкантов? Сколько скрипачей жило в Зуеве – и где они все сейчас?.. А кто пошьёт свадебный костюм жениху и платье невесте? Куда делись зуевские закройщики и портные? Ни по знакомству, ни по «карточкам» ничего всего этого здесь не достать. Только в мечтах, во снах! Как говориться, «ин хулым»! *
А счастливый человек заполнит эту пустоту словами любви и сердечной радостью, и на душе его станет спокойно. А «горько», скажет он, должно быть, только на свадьбах. И будет счастливый человек верить в Чудо и молиться Богу, чтобы услышать Его голос среди выстрелов и грома пушек. Среди стона и плача. А что ещё остаётся счастливому человеку?.. Только верить. В Бога и в себя. Оттого, скажу я вам от всей души, что верующие – самые счастливые люди на свете!
И вот уже кольца нашлись. И ткань для хупы. И чёрный свадебный костюм с жилеткой. И даже подвенечное платье для невесты! Всё нашлось! Мир не без добрых людей. Те, которые шептали: «нашли, мол, время...», достали всё это у себя – в мешках, чемоданах – и подарили будущим молодожёнам, вот вам и подарки! Даже вино нашлось, и не одна бутылка. Пять бутылок крымского портвейна подарил молодым бывший ВОХРовец лейтенант Егоров. Хотя я бы назвал этот подарок «генеральским»! А еду обещали достать юденполицаи Толик и Сеня – как видно, «голос крови» совсем ещё не онемел, а просто осип. Кстати Сеню… простите, Семёна Самуиловича Векслера, немецкие власти назначили вчера Председателем юденрата – «еврейского совета» в гетто..
Словом, свадебная «суета сует и всяческая суета…».
А свадьбу решили сыграть через неделю, в воскресенье, 17 августа.

...Вот и прошла неделя, как родился Аркаша Боград.
Этот период жизни по древним еврейским верованиям считался самым опасным отрезком, как для ребёнка, так и для роженицы, потому что в любой момент родившемуся мальчику может навредить женский демон по имени Лилит.





РАССКАЗ
О ЖЕНСКОМ ДЕМОНЕ ЛИЛИТ

Первую жену Адама – Лилит – Бог сотворил, как и его – из земли. Хотел Господь, чтобы она стала Адаму другом, потому что дружба подразумевает равноправие во всём.
Но Лилит поняла равноправие, как независимость. Она была свободолюбива, на всё у неё были независимые взгляды. И хотя считалась женой Адама, ненавидела семейные узы, размеренную жизнь в Райском саду Эдеме, и была против того, чтобы муж ею командовал. Лилит хотела во всём главенствовать. Супруги то ежедневно ссорились по малейшему поводу, пугая своими криками зверей и птиц, то не разговаривали неделями. Адам был очень несчастлив – ведь другой женщины, которую он мог полюбить, на свете не было, и он продолжал жить со своей своенравной и скандальной женой. Впрочем, и другого мужчины на свете не было. Но Лилит готова была прогуляться с любым зверем мужского пола, лишь бы не сидеть клушей возле этого скучного человека по имени Адам. Однако у каждого льва, медведя или жирафа, уже была своя «половина».
И однажды Лилит пришла в голову ужасная мысль – совратить самого Господа Бога! Она была красивой женщиной, как ей казалось, – ведь сравнить себя было не с кем. И Лилит набралась наглости и стала кокетничать с Создателем. А так как Бог был мужчиной, то, конечно же, вскоре потерял от Лилит голову и шепнул ей своё настоящее имя. Теперь ей было достаточно только его произнести, как тут же она оказывалась рядом с Господом.
Заплакал Адам от одиночества и пожаловался Богу на свою несчастную жизнь. Очнулся Господь и прогнал Лилит с глаз долой. И создал Адаму новую жену – Еву, из его же ребра, «плоть от плоти его». И стала она ему любимой, и счастью Адама не было конца.
А Лилит перебралась жить на берег Красного моря. В этом море в образах страшных животных обитали демоны и бесы. Ненасытная Лилит наконец-то получила то, чего желала – все они стали её мужьями, и каждый день она рожала всё новых и новых чудовищ. Вот почему море назвали Красным – от её крови. А мужем Лилит стал сам Сатана. А за то, что Господь прогнал её из Эдема, поклялась она мстить всем младенцам мужского пола.
Узнал об этом Бог и послал к ней трёх ангелов – Санви, Сансанви и Самангелофа. Это были мудрые ангелы, которым, в конце концов, удалось заключить с Лилит Вечный Договор. По этому Договору она обязалась вредить и творить зло всем новорождённым мальчикам в течении семи дней до дня обрезания. Но не будет трогать тех младенцев, рядом с которыми увидит этих трех ангелов или амулеты с их именами.

Потому так старался Лазарь Наумович, когда на полосках бумаги писал тексты разных псалмов с именами Санви, Сансанви и Самангелофа, а потом развешивал их в доме своей племянницы.
Прошла неделя, как родился Аркаша Боград, и на восьмой день должно было состояться обрезание.
Не будем ханжами. Раз обрезание существует тысячи лет, то о нём стоит поговорить подробно, особенно для тех, кто об этом ничего не знает. И если делается оно во имя Бога, то ничего постыдного в этом нет и быть не может.
Начнём с того, что операцию эту делали ещё – и в Древнем Египте, и в Древней Греции, и в Древнем Риме. Говорят даже, что Орфей оттого пел таким нежным голосом, что и он, умением бога врачевания Асклепия, прошёл такую операцию. Впрочем, может быть, это только греко-еврейский миф. Но зато мы знаем совершенно точно, что обрезание, в первую очередь, делается исключительно по религиозным соображениям – в знак того, что младенец присоединился к Вечному Завету между Богом и народом Моисея.
В ночь, накануне этого события, у колыбели младенца, родные совершали «вахнахт» – «ночной дозор», во время которого читали особые молитвы и жгли как можно больше свечей. Там, где свет – там нет места тьме, ибо во тьме совершается зло демона Лилит. Так было и в последнюю, седьмую ночь, в купе, где жили Бограды и Левантовичи.

...А на следующее утро в их вагон снова пришла Рахиль. На этот раз, в роли «мо;хеля», то есть, специально обученного человека делающего обрезание. Отец Рахили, «премудрый Эля», который давно уже «ушёл к праотцам», был самым настоящим «мохелем», и, за отсутсвием сына, научил свою дочь Роху этому древнему искусству.
Несколько раз вымыв руки, Рахиля расстелила на столике чистое полотенце, достала острый ланцет, которым пользовался ещё её отец, достала зелёнку, крем, даже бинт, и попросила всех женщин выйти в коридор вагона, оставив в купе отца младенца и деда.
Когда операция происходит в родном доме, то разыгрывается целый спектакль, с определёнными ролями и мизансценами.
В нём должна принять участие приглашенная супружеская пара. Муж становится кваттером, а жена кваттерин, что значит «приносящие». Ещё один приглашённый играет в спектакле роль сандака, или «принимающего».
После того, как мохель даст знак, что готов к операции, кваттерин забирает младенца у матери и на подушке передаёт его своему мужу-кваттеру, а уж он относит ребёнка мохелю, который кладёт его на колени «сандака», что сидит в особом кресле и держит недельного младенца на протяжении всей операции.
Такая вот сложная мизансцена.
Что же касается особого кресла, то называется оно «креслом Ильи-пророка», дух которого незримо присутствует на каждом обрезании. Правда, за неимением особого кресла, его роль может сыграть любой стул и даже табурет. Главное, правильно назвать, а уж как оно будет выглядеть, не имеет значения.
Но мы отвлеклись от операции в поезде.
Здесь она прошла быстрее и проще. Не было ни кваттера, ни кваттерин, был только сандак. Его роль успешно сыграл дедушка Аркаши – Михаил Менделевич. Он крепко держал своего третьего внука на подушке, которая лежала на купейном столике, и с такой любовью на него смотрел, что всю боль младенца взял на себя.
Крайняя плоть была успешно удалена, кровь остановлена, и всё, что надо, было смазано зелёнкой и забинтовано.
Кстати, до войны по Зуеву ходил


АНЕКДОТ О ТОМ,
КУДА ДЕВАЮТ «ШКУРКИ»

В одну провинциальную синагогу приехал молодой и неопытный ревизор из Контрольных органов.
Когда закончилась служба, молодой человек надел тёмные очки, поднял воротник плаща, надвинул на брови шляпу и, наведя, таким образом, на себя таинственный и секретный вид, подошёл к старому раввину:
– Скажите, ребе, у вас все молятся?.. – спросил он его.
– Все молятся, – ответил раввин, окинув незнакомца внимательным взглядом из-под очков.
– Ага, «…все молятся…» – стал записывать молодой ревизор в свою записную книжку. – И мо;одежь молится?..
– Ну что вы! – сказал раввин, начиная понимать, кто перед ним. – Вся мо;лодёжь в комсомоле.
– Ага, «…в комсомоле…» – записал ревизор и вдруг прямиком так и спросил: – А обрезание вы делаете?..
Этот смелый, по мнению ревизора, вопрос, должен был поставить раввина в тупик.
– А куда деваться еврею? – кротко ответил раввин. – Конечно, делаю.
– Ага, «…обрезание делает…» – записал молодой человек в свою книжку и тут же поинтересовался: – И куда деваете «шкурки»?!
Ну, уж этот вопрос прозвучал, как выстрел в упор.
Однако опытному раввину такой разговор наскучил, и он сказал:
– Вы хочете знать, куда я деваю «шкурки»?.. Я их отправляю в область. Там из них делают такого «поца», как вы, и присылают к нам на ревизию!..

Надо добавить, что неприличное слово на три буквы означает у евреев тот самый орган, который отличает мужчину от женщины…
Такой вот анекдот. Но это, к слову.
Как только Рахиля сделала операцию, Изя произнёс слова благословения и благодарности, за то, что его ребёнок присоединился к Завету между Богом и еврейским народом.
Затем Рахиль взяла младенца на руки, тоже его благословила и впервые назвала Аркадием – тем именем, которое ему выбрали родители.
После обрезания выпили по чарке вишнёвой наливки – её подарила знакомая семья из другого поезда, и закусили сухарями, которые, слава Богу, не успели сожрать мыши.

...Не первый раз интендантская служба немецкой моторизированной колонны доставляла лекарства в госпиталь. Но не для гражданских лиц – их пребывание в медицинском учреждении Рихард Хольцман своим приказом категорически запретил. А чтобы лекарства не выносились за стены медицинского здания, комендант потребовал от Анны Шварц ввести строгий учёт всех медикаментов – кому и на что, а также сколько их было потрачено. Предложение Анны лечить горожан платно – не произвело на штурмбанфюрера должного впечатления. Комендант был непреклонен: зуевский госпиталь предназначался только для немецких солдат и офицеров. В исключительном случае, для русских полицаев.
За месяц оккупации здесь успели побывать десятки оккупантов и предателей. Некоторым из них доктор Туйсузян сделал операции – кому вырезал аппендикс, кому удалил гланды, а двоим даже ампутировал конечности – у обоих случайно разорвались в руках гранаты.
Рихард Хольцман тут же подписал приказ об их демобилизации – калеки в Вермахте не служат. А доктора Туйсузяна тут же посетила идея.
Он стал ежедневно «оперировать» немецких солдат – в основном, проводил ампутацию конечностей, мотивируя операцию опасностью сепсиса. Немецкие солдаты быстро с ним соглашались, понимая, что лучше быть безногим, но живым, чем целым, но мёртвым. Таким образом, хирургическая пила была приравнена к пуле. Так, благодаря личной инициативе советского хирурга Туйсузяна, армия фюрера ежедневно несла потери. Только за две недели из Зуева в Германию демобилизовались более тридцати вояк. Хирург Туйсузян уже стал подумывать о всеобщей «витаминизации» – на ядовитой основе, для всей бронетанковой роты. 
Что же касается лекарств, то их доставляли в госпиталь уже в третий раз. Сегодня Анна ждала завоз по полному списку – от аспирина до масок для общего наркоза. Машина должна была прибыть к 14 часам.
В 13-30 у ворот госпиталя появились полицаи, присланные комендантом для уборки парка. Одни сметали мётлами с дорожек опавшие листья, которые потом сжигали, собрав в кучу, другие покрывали стволы деревьев белой ядовитой жидкость от насекомых, третьи чёрным лаком красили ограду.
Наконец, с немецкой педантичностью, ровно в 14 часов, медицинский фургон, показав охране пропуск, въехал в ворота госпиталя. Затем машина свернула с центральной аллеи к главному входу, мимо полицаев, что занимались уборкой парка.
Как только автофургон остановился у парадных дверей, и немецкий шофёр с сопровождавшим его полицаем вышел из машины, чтобы её разгрузить, садовники внезапно, побросав свои лопаты, мётла и кисти, напали на немцев.
Тела задушенных сбросили через открытое окно в подвал госпиталя, где была кочегарка, а сами, не медля ни минуты, покинули территорию больницы в этом же автофургоне, через так называемый, «задний двор», и помчались по направлению к реке Искре.
Прождав до 15 часов и не получив никаких медикаментов, Анна позвонила в Комендатуру, и с недоумением поинтересовалась, когда же приедет санитарный фургон, которого ждут в госпитале. Чёткого ответа на это не последовало. Ей лишь сказали, что по сведению охраны, машина въехала на территорию госпиталя, но потом куда-то пропала.
Тотчас же из Комендатуры, в окружении трёх мотоциклистов с автоматчиками, приехал на своём чёрном автомобиле сам Рихард Хольцман.
Пока автоматчики отправились разбираться, что к чему, комендант потребовал у охраны госпиталя тот самый злосчастный пропуск с якобы «его подписью», по которому в охраняемый объект проникли чужие люди.
Он долго рассматривал документ и, в конце концов, вынужден был признать, что подпись на документе, действительно очень похожа на его, однако эту бумагу он не подписывал. Из этого выходило, что в Комендатуре действовал некий диверсант, или ещё хуже, разведчик, имеющий доступ к важным документам, бланкам и печатям, хранящимся в секретном сейфе со сверхсекретными замками. Рихард Хольцман был вне себя от ярости и решил сегодня же провести расследование, чтобы найти и расстрелять вражеского агента.
Обыскав в больничный парке все хозяйственные постройки, включая морг, а также весь госпиталь – с чердака до подвала – автоматчики, в конце концов, наткнулись на тела убитых. 
Кто же скрывался под костюмами «садовников-полицаев»? Конечно же, партизаны, которых ещё вчера вечером снабдила нужными сведениями доктор Шварц, передав их через летающего котёнка Чайку. 
И когда спустя час после нападения на медицинский фургон Анна получила весточку из Лесного посёлка – опять-таки через «кошачью почту» – что груз переправлен по назначению и находится на месте, только тогда она разыграла «удивление», позвонив в Комендатуру.
Но кто же дал партизанам самый настоящий пропуск в госпиталь за подписью Рихарда Хольцмана?
Поробуем и тут разобраться.
В эти дни в городе начало работать особое подполье. Оно стало активно помогать движению Сопротивления, которое возглавил Борис Иванович Питаев. И было это «подполье домовых».
«Липовый» пропуск для «садовников-полицаев» изготовил домовой по кличке «Чапаев», которого так прозвали за большие усы. Имел он и другую кличку – «Партиец». А жил уже почти сто лет в знакомом особняке на Каштановой улице. Сначала в доме Головы города Зуева, как домовой его семьи. Потом, когда пришла Советская власть, он остался жить в этом же здании, но уже стал домовым Горкома партии. И, наконец, когда в этом доме обосновалась немецкая Комендатура, «Партиец» превратился в партизанского разведчика, то есть, жил и работал в самом «логове фашистов». И когда требовался очередной документ для партизан, он ставил на нужных бланках витиеватую подпись и печать самого Коменданта, которую «одалживал» в его сейфе. Ведь домовые умели проникать сквозь любые преграды. Таким образом, настоящим хозяином дома на Каштановой, был не Рихард Хольцман, а маленького росточка патриот своей Родины домовой «Партийный», он же – «Василий Иванович».
Когда тела немецких солдат вытащили из подвала и положили на траву под окнами больницыъ, Рихард Хольцман с мрачным и суровым видом поднялся к Анне Шварц. Рядом с ним были те же автоматчики, что и в прошлый раз.
– Соберите в коридоре весь медперсонал, – жёстко потребовал он от Анны.
Через несколько минут врачи, медсёстры и санитарки выстроились вдоль стены больничного коридора. Хольцман медленно прошёл строй, заглядывая каждому в глаза. Наконец, вышел в центр и обратился к Анне по-немецки:
– Случилось непоправимое. Убили двух солдат Рейха. Они были найдены мёртвыми в подвале госпиталя. Так как чужие появиться здесь не могли, значит, убили их ваши люди. Я хочу знать, кто это сделал?.. Переведите им слово в слово.
Анна перевела и тут же взволнованно подумала про себя:
«Боже! Почему партизаны их убили, а не увезли с собой?..»
– Этого не может быть! – сказала она коменданту. – Мы все с утра были на операции, господин штурмбанфюрер. Никто из нас не видел санитарного фургона!
– Не могли же они задушить друг друга, – резонно и зло заметил Хольцман.
Все молча уставились на него и Анну. Хольцман же ждал какого-нибудь ответа. Наступила долгая пауза.
– Понятно! – мрачно сказал комендант. – Выходит, убийц здесь нет. Одни лишь ангелы в белых халатах!..
Он ещё раз обошёл медицинский строй.
– Готфрида и Ганса задушили… – Хольцман остановился напротив сестёр Карповых. – И сделать это мог только физически крепкий человек… 
Тоня была спокойна. Галя стояла – ни жива, ни мертва.
– Эти задушить не могли… – произнёс Хольцман и сделал несколько шагов вперёд.
Анна перевела сёстрам его слова.
– Вы бы их тоже не осилили… – успокоил он её.
Наконец, комендант остановился напротив доктора Туйсузяна. Затем он перевёл взгляд на трёх нянечек, которые стояли за ним – каждой было далеко за пятьдесят – и вновь посмотрел на хирурга.
– А вот он мог бы, – сказал штурмбанфюрер, глядя на его большие жилистые руки. – Такими руками железнодорожный рельс согнуть можно… Переведите ему, – приказал он Анне.
Та перевела.
Туйсузян был спокоен.
После этого Хольцман достал из кобуры пистолет и несколько раз выстрелил в доктора в упор. Тот упал и больше не шевельнулся.
Галя испуганно ойкнула и тихо заплакала. Тоня отдёрнула её за локоть.
Анна с трудом перевела дух – всё, что произошло, было для неё чем-то нереальным
Хольцман кивнул полицаям и пошёл по коридору. Охрана двинулась за ним. Пройдя несколько шагов, он остановился и, обернувшись, сказал Анне:
– В середине сентября ожидается прибытие немецкой санитарной команды. Вы будете в её подчинении, – подчеркнул он. – Потом видно будет!.. – И, как ни в чём не бывало, направился к выходу.
Анна хотела побежать за ним, но как всегда, её похолодевшие ноги примёрзли к полу.

...То, что вначале казалось всем безумием: «Надо же! Свадьба в гетто!» – оказалось долгожданным событием.
Люди забыли, что такое радость, что такое любовь, что такое в гетто пожелать другому долгих лет жизни. Но пока придёт смерть, холера её забери! – как сказала бы Берта, – у людей есть право на жизнь.
Всего на один день были забыты боли и обиды, драгоценные воспоминания и ностальгия о прошлой жизни, все ссоры и горести, свои большие беды и маленькие чужие радости. Все жители «железнодорожного гетто», этой забытой Богом «станции Жи/Дов», решили сегодня порадоваться, потанцевать, повеселиться, пожелать друг другу того самого «еврейского счастья», а другого здесь не раздавали. Словом, гулять – так гулять!  Живём один только раз!.. На то оно и гетто.
Даже Глава юденрата Семён Векслер сдержал слово – привёз продукты, которые купил у спекулянтов на рынке за деньги профессора Бершадского. Это были сушёная рыба, огурцы, зелёный лук, ведро картошки, несколько батонов серого хлеба неизвестно какой выпечки и даже бутыль самогона. Но, самое главное – большую банку куриных шкварок! И где он их только достал?!.. Словом, веселиться, так веселиться!
Жаль, что не дожила до этого дня певица Бэлла Конн, которая ещё совсем недавно пела в летнем кинотеатре, в городском саду:

– У меня сегодня радость!
У меня сегодня свадьба.
Я счастливая такая,
Лишь на сердце маета.
Не порадуется мама
И от счастья не заплачет,
И отец не улыбнётся –
Ведь их дочка сирота!

Ты свисти, моя флейта, свисти!
Вместе с птицами, скрипочка, пой.
Сердце девичье, не грусти –
Ведь со мною жених дорогой!..
Оёёй!

Жениху давно за сорок.
Дом большой и денег ворох…
Часто ломит поясница
И лысеет голова.
Я как пойманная птица!
В клетке золотой не спится!
Не поётся, не летится!
Вянут на лету Слова.

Ты свисти, моя флейта, свисти!
Вместе с птицами, скрипочка, пой.
Сердце девичье, не грусти –
Ведь со мною жених дорогой!..
Ты свисти, моя флейта, свисти!
Вместе с птицами, скрипочка, пой!..
Оёёй!..
 
Это была песня на стихи известного зуевского поэта Георгия Гунько, на музыку Виталия Гольдберга.
Сегодня же на платформе между двумя поездами, под настоящей хупой, что символизирует дом жениха, стояли Рувим и Луиза, а также его отец, профессор Бершадский и шамес реб Хаим. Ни дружков, ни подружек. Зато свидетелей и гостей из двадцати плацкартных вагонов хватило бы на целое еврейское местечко!
Самые близкие соседи и приятели стояли рядом. 
Реб Хаим произнёс сразу две речи над бокалом вина. За неимением бокала, пригодился и обыкновенный «купейный» стакан.
Первая речь шамеса была посвящена вину, так как этот напиток всегда благословляли перед тем, как выпить. Вторую речь реб Хаим произнёс, как хвалу Богу, который освятил им «избранный» народ своими заповедями о супружестве. Реб Хаим отпил один глоток и передал бокал Рувиму и Луизе, чтобы оба они выпили из него.
Затем профессор Бершадский протянул сыну два свадебных кольца.
Кольца были изготовлены только вчера из крышки жестяной консервной банки мастером своего дела Борухом Лебелем. И выглядели, как настоящие! Одно, как и положено, было чуть больше другого. До войны Борух работал слесарем, и руки его всегда росли «откуда следует».
Рувим надел кольцо меньшего размера на палец Луизе и произнёс на иврите фразу, которую научил его реб Хаим:
– Этим кольцом ты посвящаешься мне – по закону Моше и Израиля.
Луиза улыбнулась ему в ответ, словно подтверждая его слова.
Среди свидетелей и гостей пронёсся лёгкий шёпот:
– Ктуба… Сейчас ребе будет читать ктубу.
Для тех, кто не знает, «ктуба» это брачный контракт. Пишется он на арамейском языке. Но чтобы не утомлять гостей, шамес прочёл её краткий перевод:
– «Будь мне женой согласно вере и закону Моше и Израиля, – начал читать он наизусть. – А я буду обеспечивать, и почитать тебя, и дам тебе пропитание и всяческую поддержку по обычаю мужей израильских, работающих и почитающих жён своих и дающих им пропитание и всяческую поддержку по правде…».
В толпе гостей нашлось несколько старых женщин, которые прослезились на этих словах, вспоминая свою свадьбу, сыгранную ещё в 19 веке.
И сразу же все замолчали. Ждали одну фразу, после которой жених должен сделать то, о чём говорится в ктубе…
– «И я даю тебе дар, – прочёл наизусть реб Хаим, – двести серебряных монет, как полагается девицам согласно Торе, и пропитание твоё, и одежду, и всё необходимое тебе, и войду к тебе, как ведётся в мире».
Вот она, фраза, слышали?.. Нет, не та, где «войду к тебе», а «двести серебряных монет». Шутка сказать! Пропитание – ладно, одежда – пусть, всё необходимое – Бог с ним! Рувим и в гетто, если нужно – сумеет это достать. Но где ему взять двести серебряных монет, я вас спрашиваю? Это же и в мирное время – приличная сумма.
Все гости посмотрели на профессора Бершадкого, думая, что сейчас отец жениха сверкнёт перед всеми такой вот кучей денег. Но он и глазом не повёл. Тогда все глянули на слесаря Боруха Лебеля, но и тот не вытащил из кармана горсть монет, пусть даже жестяных. 
Но зато все услышали голос самой Луизы:
– Я и без денег согласна стать твоей женой, мой любимый!.. – сказала она Рувиму.
И он поцеловал её за эти слова.
А реб Хаим от всей души произнёс Шева Брахот – семь заключительных свадебных благословений.
Первое из них над вином – потому что без него нет веселья. Второе – на сотворение нового мира для новобрачных. Третье – на создание человека. Четвертое – на супружескую пару, которую Бог соединил в одно целое. Пятое благословение на Сион и Иерусалим, которым Господь когда-нибудь в будущем даст покой и радость. Шестое – это благодарность за веселье, которое подарил Всевышний жениху и невесте. И, наконец, седьмое благословение самому Господу за то, что подарил всем радость и веселье еврейской свадьбы.
Отпив вместе с Луизой вино из одного стакана (бокал здесь был бы более уместен), Рувим, по древней традиции, поставил его на землю и разбил, стукнув каблуком ботинка правой ноги.
Звук разбитого стекла должен был напомнить евреям о разрушении древнего Храма – ведь если бы они могли служить в нём, выполняя все заповеди, то радость свадебного пира могла быть еще большей.
После этого началось свадебное веселье. Но чтобы жених и невеста смогли присоединиться ко всем гостям, им необходимо было на короткое время уединиться впервые в их совместной жизни, уже не боясь злых слухов и косых взглядов, потому что теперь они – муж и жена.
Рувим взял Луизу за руку, и под озорные подбадривающие возгласы окружающих, повёл её в свой вагон. И первым делом, крепко поцеловал.
А гости стали гулять и приплясывать под весёлую мелодию «Бай мир бисту шейн…».
Как же не хватало сейчас скрипки Янкеля-Сироты! Как бы плясал по струнам его юркий смычок, оглашая звонкими мелодиями всё вокруг! Скрипка пела бы – и «Зайт гизунт» и  «Мазл-тов», а перед хупой и после хупы – «Базецн ди кале», а во время свадебной трапезы – «Тиш-нигн»! И уже после, разогревшись в его руках, подарила бы гостям огненные мелодии свадебных танцев –  «Бейгеле» и «Фрейлехс»! 
Рувим видел это через окно, и душа его радовалась.
– Сын доктора Бершадского! – напомнила ему Луиза фразу из их прошлой жизни. – Мне ещё ехать, а вы задерживаете!..
– Как прекрасны глаза твои, о, любимая! – улыбнулся ей Рувим. – Как две звезды посреди ночного неба!
– Как прекрасны губы твои, мой милый, словно вода из колодца. Всё пью из него и никак не могу напиться!
Ах, какие же банальности говорят иногда влюблённые! Послушаешь – диву дашься!.. А может быть, это и есть «диво-дивное, чудо-чудное»?!.. От речей Соломона к Суламифь до речей Рувима к Луизе…
– «Он ввёл меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь! Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви!..».
– «Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц, и девиц без числа, но единственная – она, голубица моя, чистая моя!..».
Их слова внезапно заглушил громкий треск мотоциклетных выхлопов.
Молодые выглянули в окно и увидели, как на территорию гетто въехали мотоциклисты-автоматчики.
И прервалось веселье.
– Что там?.. – в тревоге спросила Луиза. – Что случилось?..
И тут же они услышали чей-то громкий голос из ручного рупора:
– За убийство в городе двух немецких солдат – двадцать человек будут сейчас же расстреляны!..
По всей платформе раздались громкие женские крики и детский плач.
Луиза закрыла в ужасе глаза. Рувим обнял её.
Немецкие полицаи стали хватать первых попавшихся под руку людей, попытавшихся укрыться в вагонах. Они вытаскивали их за руки, тащили за волосы, словно в какой-то дикой игре, и тут же расстреливали на месте.
На глазах жителей гетто, в присутствии детей, было расстреляно двадцать человек.
Вот список тех, кого мы знаем:
Портной Ефим Кац…
Роман Михайлович Егоров (он же Гринберг)…
Его мать-старушка Розалия Иосифовна тут же умерла от разрыва сердца…
Ида Григорьевна Утевская…
Павел Маркович Минкин…
А ещё расстреляли антиквара Зиновия Лурье и десяток других, ни в чём не повинных людей…
Так закончилась свадьба Рувима и Луизы, ибо, как написано в «Песни Песней» царя Соломона: «…крепка, как смерть, любовь…».
 

СЕРЕБРЯНАЯ МЕНОРА
 
 
Восьмая Свеча.
«ЗАЧЕМ СПЕШИТЬ,
ЕСЛИ ВРЕМЯ ВЕЧНО?..»

Дом горит, а часы идут.
Еврейская поговорка

Люди не хотят жить вечно.
Люди просто не хотят умирать.
Станислав ЛЕМ

Плачь перед Богом, смейся перед людьми.
Еврейская поговорка


...Когда немецкие оккупанты обустраивали гетто в обычном городе, то на территории, огороженной проволокой, находилось несколько улиц – с жилыми домами, магазинами, иногда со школой и детскими яслями, и очень редко с каким-нибудь клубом, в котором устраивали театр, но обязательно с рынком и кладбищем. Это был либо огороженный сквер, либо часть городского парка, чаще всего небольшая площадь с булыжной мостовой, из которой, по мере захоронения, вытаскивали камни. И тогда, правда, в редких случаях, эти булыжники становились не только «оружием пролетариата», но и оружием отчаявшихся людей.
В отличие от других гетто, зуевское было длинным и узким – по размеру двух железнодорожных составов – ни один из перечисленных объектов, включая кладбище, не мог здесь поместиться. Несколько десятков жителей, погибших от бомбёжки, болезней и голода похоронили в одной могиле, на маленьком пустыре за туалетами.
Чтобы не тревожить мёртвых и не превращать общую могилу в бочку с сельдями, реб Хаим, Лазарь Наумович, Михаил Менделевич, доктор Бершадский и ещё несколько уважаемых людей города попросили юденполицаев организовать встречу с главой Юденрата Семёном Векслером. Они хотели поговорить с ним о погребении за территорией гетто.
Вначале полицаи на это не отреагировали, потом грубо ответили, что Семён Самуилович сейчас находится на совещании в Комендатуре и вернётся поздно, а, быть может, и не вернётся сегодня вовсе. И лишь после того, как им дали деньги, полицаи сказали «под большим секретом», что их начальник должен скоро приехать.
По еврейским обычаям похоронить мёртвого нужно в день смерти, не откладывая это скорбное мероприятие на утро следующего дня. Поэтому несколько пожилых женщин на свой страх и риск уже начали мыть покойников на том же пустыре за туалетами.
Из окна купе Ева видела, как две здоровенные бабы-мойщицы с большим трудом «поставили» дедушку Павла на ноги, спиной к вагонам, как будто живого, взвалив его руки на свои плечи, а третья тёрла ему спину большим клоком травы, словно мочалкой. Смотреть на это было страшно – дедушка, который навсегда в её сознании остался живым и весёлым, сейчас стоял голый и мёртвый, с окровавленной спиной от насквозь прошедших пуль, с поникшей головой. Ева быстро отошла от окна и пошла по вагону искать бабушку Берту. Она уже не видела, как женщины завернули деда в саван и положили на землю, рядом с остальными покойниками, готовыми отправиться в Царство мёртвых.
Хоронить всех убитых собрались по древнему еврейскому обычаю – без гробов, лишь завернув тела в погребальный саван – тахрихим*, ибо достать гробы было невозможно.
Бабушка Берта сидела в купе Левантовичей и рыдала, не переставая. Она никак не могла успокоиться.
– Золст крэйнкен ин нахэс! – проклинала она немцев. – С’зол дир зайн гут афн гутн-орт! – Что означало: «Чтоб ты болел в свое удовольствие» и –  «Чтоб ты жил – но недолго».
– Тише, Берта, тише! – цыкала на неё Сара Соломоновна, плача и по Пэпке, и по Иде, которую сейчас тоже мыли на пустыре.
– Золст лэбм – обер нит ланг! – не умолкала проклинать убийц Берта. («Чтоб тебе было хорошо на кладбище!»).
Увидев внучку, она обняла Еву. Та сразу  заплакала по давней семейной традиции – тут же поддержать слезами другого. Элла, как ни кривила лицо, не могла выдавить из себя ни слезинки. Зато прослезилась её мама, Лиля-Маленькая, которая кормила Аркашу.
Лазарь Наумович, в отличие от Берты, был в сильнейшем шоке. Ещё не осознав потерю жены, он казался невозмутимым в своём горе, постоянно успокаивал родственников других расстрелянных и даже по привычке пытался шутить. Ежедневные смерти людей в гетто притупили в нём чувство собственного горя, и он никак не мог понять, что его Иды – шумной, острой на язык, не очень образованной, иногда невыдержанной, но безмерно любимой – уже нет в живых.

...Группа переговорщиков из шести человек поджидала Семёна Векслера у ворот гетто, тихо разговаривая между собой.
– А если не разрешит?.. – волновался реб Хаим, шепелявя, картавя и заикаясь ещё больше.
– Разрешит, не переживайте, – ответил Михаил Менделевич. – Своего отца он похоронил за оградой.
– Сравнили! – подал голос Григорий Палатник, всеми уважаемый в городе парикмахер. – Он уже тогда был юденполицаем!
– Вэй, чувствую, не разрешит!.. – огорчённо вздохнул реб Хаим, качая головой.
– Где это вы научились с таким пессимизмом смотреть на  жизнь?.. – спросил его доктор Бершадский.
– Наверное, со дня обрезания… – сказал Лазарь Наумович.
– Что «со дня обрезания»?! – не понял шамес.
– Ничего, – ответил Утевский. – Просто вспомнился один анекдот…
– В такой час рассказывать анекдоты – грех, – предупредил его реб Хаим.
– А вы только слушайте и не смейтесь, – ответил Лазарь Наумович и стал рассказывать: – В одной семье родился мальчик без одного века… Огорчённые родители попросили помощи у ребе, на что тот ответил, что как только он сделает обрезание – кусочек кожи пришьёт на место отсутствующего века. – А это не опасно? – поинтересовались родители. – Нет, – ответил ребе. – Просто у него будет хреновый взгляд на жизнь.
Все закивали головой, но, помня о скорби, не улыбнулись.
– И вовсе я не пессимист! – сказал шамес. – Я просто волнуюсь: разрешит Векслер или нет!
– Разрешит, так разрешит, – философски произнёс Лазарь Наумович. – А не разрешит, то писать жалобу Гитлеру мы с вами не станем.
Из вагонов доносился надрывный женский плач.
– Так-так-так… Шутки шутками, – продолжил шамес, – но что нам делать, если его сегодня таки не будет? Женщины уже помыли всех покойников.
– Тогда выкопаем второй раз яму на пустыре, – ответил доктор Бершадский. – Мёртвые подвинутся. Они не обидчивые.
На эти слова Лазарь Наумович внезапно заплакал…
Он рыдал, никого не стесняясь, вдруг осознав своё сиротство. Дочь Лиля-Большая и внук Марик не в счёт. Они были просто дочерью и внуком. Лазарь вдруг представил свою одинокую постель, где уже никогда слева от себя он не услышит сонное дыхание жены, да и саму постель уже никогда не увидит; представил свою трапезу, которую с этого дня ему будет готовить дочь Лэя, за которой никто не сделает ему замечание есть аккуратно, не кроша на стол; и никто ему так не выгладит брюки и рубашку, чтобы – «стрелочки» и воротничок, без единой морщинки; и никто его больше никогда не отругает ни за что и не похвалит просто так, как это умела делать только она. Он вдруг по-настоящему понял, кто была для него Ида, но никак не мог понять, как теперь без неё жить. Его плечи сотрясались от рыданий, слёзы катились по щекам. Для всех стоящих рядом это зрелище было непривычным и шокирующим – их Лазарь, мудрец и острослов, оказался пожилым нервным человеком, сражённый безмерным горем. Никто не решился его успокаивать, не нашел для этого слов. Левантович и Бершадский просто взяли Лазаря под руки и отвели в вагон. Он не сопротивлялся, даже позволил уложить себя на полку, чтобы придти в себя до похорон. Тем более что в день траура родственники могли не работать и не заниматься делами.

...К четырём часам дня в гетто появился Семён Векслер. Увидав группу евреев, о которых его уже предупредили юденполицаи, глава Юденрата первым делом, отказал им в просьбе. Так было принято у начальства. Но евреи не расходились. Каждый из них знал, что разговор только начинается. Знал это и Сеня – когда еврей прощается, уходя из гостей, он может до утра простоять в прихожей. Поэтому спустя час, немного передохнув после интимного свидания со своей бывшей одноклассницей, Векслер вернулся к переговорщикам.
Опять долго спорили. Семён не сдавался, явно набивая цену. В конце концов, получив деньги от родственников всех убитых, а также заверение от Михаила Менделевича, что погребённые ночью не уйдут к партизанам и не подожгут железнодорожные составы, Векслер дал разрешение. И около шести вечера трое мужчин, у кого ещё были силы держать в руках лопату, под присмотром охранников стали рыть общую могилу за ограждением гетто, в молодом перелеске.

...Ева скорбела по дедушке вместе со всеми, вспоминая разные истории, связанные с ним. Один смешной случай она запомнила навсегда. Он произошёл прошлым летом, когда дед повёл её и Лёвку в Летний сад...

ЗАБАВНАЯ ИСТОРИЯ,
КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ С ПЭПКОЙ В ТИРЕ

Гуляя по Саду, они подошли к деревянному домику, над которым красовалась надпись из фанерных букв, окрашенных в разные цвета:
Т И Р
Длинный прилавок выполнял функцию «огневой линии». За ним, на приличном расстоянии, находилась стена, обитая железом, где висели разные плоские фигурки – от смешного буржуя в цилиндре до парашюта – в них нужно было попасть из винтовки. За точное попадание полагался приз.
– Граждане, не проходите мимо! – обратился к Пэпке и его внукам хозяин тира Алик Янкелевич. – У вас есть все шансы выиграть призы!
Это был невысокого роста, плотный бородатый человек с лицом Эзопа. Его фамилия была написана каллиграфическим почерком на табличке, прибитой к стене домика: «А. Янкелевич».
– И какие у вас призы? – спросил Пэпка, подходя с детьми к тиру.
– Смотря, в какие мишени будете стрелять, – резонно заметил хозяин тира.
У «огневой линии» стоял мальчик, лет двенадцати.
– Как успехи? – поинтересовался Пэпка.
– Никак… – тот расстроено положил винтовку на прилавок.
– Но хоть разок попал? 
– Ни разу… Каждый день стреляю – и всё мимо... А я хочу самолёт выиграть.
– Мечтаешь стать пилотом?
– Нет, – ответил мальчик, уже собираясь выйти из тира. – У меня папа военным лётчиком был. Он в «финскую» погиб…
– Постой! – остановил его Пэпка. – Тебя как зовут?
– Петя...
– А меня Павел Маркович. А это мои внуки – Ева и Лёвка… Ты, Пётр, погоди… Во что нужно стрельнуть, чтобы выиграть твой самолёт?
– В парашют, – сказал мальчик.
А Пэпка спросил у внуков:
– А вы куда стрелять надумали?
– В солнце, – сказала Ева. Одна из мишеней изображала ярко-жёлтое солнце – с глазами, носом и смеющимся ртом.
– А я в паровоз, – сказал Лёвка.
 – Начнём с паровоза, – сказал Пэпка, кладя на прилавок деньги. – За три выстрела.
– За точный выстрел в паровоз у нас полагается коробка монпансье, или разноцветные леденцы «ландрин»! – торжественно объявил хозяин тира, подавая винтовку, из которой только что стрелял мальчик Петя. – За точный выстрел в солнце полагается пушистая собачка. – Он положил на прилавок сдачу.
– Нас это устраивает, – ответил Пэпка, вкладывая патрон. Затем он поставил на прилавок локти и прицелился в разукрашенный яркими красками фанерный паровозик. Но тут же встал во весь рост и принялся тщательно рассматривать дуло винтовки. – Э-э-э! Да у вас, товарищ Янкелевич, «мушка» сбита!
– Как сбита? – удивился хозяин тира.
– Да вот, сами взгляните! – Пэпка вытащил из неё патрон и протянул ему винтовку. – Вот почему Пётр никак не мог попасть в цель!
«А. Янкелевич» долго вертел оружие и так, и этак, наконец, произнёс с фальшивым сожалением:
– Действительно,  сбита!.. 
И достал из оружейного сейфа другую винтовку. 
Пэпка, первым делом, осмотрел «мушку», затем попробовал пальцем тугой ли курок.
– Кажется, исправная, – сказал он, согнув дуло и вкладывая в винтовку патрон.
Затем, вновь опершись локтями о прилавок, прицелился и выстрелил.
Паровозик дёрнулся и перевернулся на своей оси вверх колёсами.
– Поздравляю! – с удивлённой улыбкой сказал хозяин тира, протягивая Лёвке круглую жестяную коробку монпансье. – Вам повезло!
– Везёт любителям, – ответил ему дедушка Павел.
И через мгновенье огорошенный хозяин протянул Еве пушистую собачку.
 А Пэпка уже целился в «парашют».
Но даже после того, как Пётр получил долгожданный приз, Пэпка на этом не успокоился – он решил наказать хозяина тира.
– На все! – сказал Пэпка, протягивая «А. Янкелевичу» крупную денежную купюру. Взамен получил коробку с пулями.
Спустя десять минут хозяин тира, с отвисшей от изумления челюстью, собрал все призы, какие только были в его заведении, и положил их на прилавок – пять плюшевых собак, три кошки, четыре куклы, две заводные машинки, десять коробок с монпансье и даже настоящий футбольный мяч.
Когда в следующий выходной они вновь втроём гуляли в Летнем саду и случайно очутились на аллее возле тира «А. Янкелевича», тот, заметив дедушку, поспешно вывесил табличку: «Обед», хотя на часах не было ещё и двенадцати, и под хохот Евы и Лёвки скрылся в глубине своего заведения.

...Выплакав на сегодня все слёзы, Берта поднялась, чтобы пройти на пустырь к Пэпке. Несколько оплавленных свечей, оставшихся после свадьбы, принесла ей Луиза. Сара предложила пойти вместе с Бертой, но та запротестовала – нет! Ни Сары, ни Евы – никого! Она пойдёт одна, чтобы постоять у тела своего любимого мужа.
Когда, дойдя до пустыря, Берта увидела на земле лежащих друг за другом два десятка мёртвых тел, завёрнутых в тахрихим, сердце её вновь наполнилось  мучительной, саднящей болью невозвратности, необратимости.   
Если бы Пэпка умер до войны, подумала Берта, то лежал бы на столе в своём родном доме, в гробу, обитом чёрным ситцем и в новом костюме, который надел всего один раз в жизни. Лежал бы он в белой рубашке с галстуком, в новых носках и туфлях, и руки его были бы сложены на груди. Она представила себе, как Пэпку отвезли бы потом на кладбище, и как раввин прочёл бы молитву, после которой громко вслух кричали бы плакальщицы. Пэпка не был религиозным человеком, но он был евреем. А тот, кто родился евреем, должен и после смерти им оставаться. Так думала Берта, и тут же представила себе, как она, перед тем, как забили крышку гроба, острыми ножницами надрезала бы в нескольких местах его костюм и рубашку, чтобы потом никто не смог надругаться над его телом, вскрыв гроб ради одежды. А вернувшись с кладбища, вся семья села бы за стол, на котором ещё недавно лежал он сам, и за скромным обедом или ужином каждый помянул бы его добрые деяния.
Сейчас же Пэпка лежал на земле, всеми брошенный, как бездомный. Без гроба, без костюма, без семейной трапезы.
Увидев Берту, одна из женщин, отдыхавших после того, как помыли двадцать окровавленных тел, поднялась и подошла к ней. До войны она работала уборщицей на Городском рынке, они хорошо знали друг друга. Звали женщину Фэйга. Не говоря ни слова, она взяла Берту за руку и подвела вдоль лежащих на земле мертвецов к телу её мужа. Пэпка лежал пятым от ограды. Фэйга нагнулась над ним, чтобы раскрыть на  лице угол савана. Лицо его было бледным, спокойным и каким-то чужим. Закрытые глаза оказались прикрытыми не полностью, с прищуром, будто он всё видит.
Берта попыталась плотней закрыть ему веки, но они упрямо приоткрывались. Это был плохой знак: по еврейскому поверью, покойник, словно звал за собой…  Лоб и щёки Пэпки были холодными, как мрамор.
Фэйга хотела уйти, оставив её наедине, но Берта вдруг спросила:
– Сколько пуль было в его теле?
Это вопрос поставил Фэйгу в тупик.
– Не помню, – ответила она. – Семь… или восемь… Помню, что три прошли наскрозь… – Она так и сказала: «наскрозь» и вернулась к другим  женщинам.
Берта опустилась на колени и поставила одну из свечей, что дала ей Луиза, у изголовья Пэпки, воткнув её в мягкую от дождя землю. И уже, не вставая с колен, вдруг вспомнила свою историю, что приключилась с ними в Крыму несколько лет назад.


БРАВАЯ ИСТОРИЯ О ТОМ,
КАК ОДИН СНАРЯД ДВАЖДЫ ПОПАДАЕТ
В ОДНУ И ТУ ЖЕ ЦЕЛЬ

Отдыхали  как-то Пэпка с Бертой по профсоюзной путёвке в санатории «Красный маяк» в Симеизе, что на берегу Чёрного моря. Днём свободного времени не было – то массаж, то грязевые ванны, то душ Шарко, а ещё ездили на минеральный источник или на экскурсию в горы. По вечерам ходили в клуб на киносеанс, или на концерт известных артистов, или на танцплощадку. Берта любила танцевать. Особенно быстрые танцы – чарльстон, фокстрот и быстрый фокстрот – квистеп. Но любила она и танго – прижмётся к Пэпке, закроет глаза, а он её ведёт по залу, надёжно и уверенно, как по жизни. Зато вальс Берта не любила – от него у неё кружилась голова, вплоть до тошноты. 
На третий день их пребывания в санатории, на танцплощадке появилась новая пара. Он – красавец-брюнет, лет сорока, она – блондинка, маленькая, изящная, с милой улыбкой, лет двадцати пяти. На экскурсии никуда не ездили, на лечебные процедуры не ходили, поплавают с утра в море и запрутся в палате. И зачем это им – молодым да здоровым – понадобился санаторий в Симеизе? Поехали бы лучше в Дом отдыха, или в пансионат какой-нибудь. Правда, по вечерам стали появляться на танцплощадке. Кружились они легко и свободно, словно не замечая никого вокруг. И на третий вечер все о них только и говорили. Он оказался военным лётчиком, получившим в Финскую войну медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. Она работала медсестрой в обычной больнице. Его звали Владимир, её – Надежда.
Профессия лётчика в те годы была для советских людей очень престижной – сродни профессии моряка, или полярника – поэтому главврач «Красного маяка» попросил Владимира выступить перед санаторными больными с лекцией о советской авиации.
Тот, конечно же, согласился.
На афишной доске вывесили большой яркий плакат, словно перед концертом какого-нибудь известного артиста. На плакате было написано, что завтра вечером в санаторном клубе выступит военный лётчик-орденоносец Владимир Фролов, расскажет об авиации и ответит на вопросы. Вход свободный.
Наутро все санаторные больные уже ходили по пятам за этой парой, ни на минуту не оставляя её без внимания. Где бы ни появился лётчик Фролов со своей спутницей – в столовой ли, на пляже – их сразу же брали «на мушку», к тому же передавая о нём друг другу разные истории, одна фантастичней другой. Например, говорили, что Фролов лично сбил десять финских самолётов и разбомбил целую танковую бригаду, а будучи тяжелораненым, сумел точно посадить самолёт на колхозное поле, и однажды на одном крыле дотянул до авиабазы. Словом, – ас, а не лётчик!
Вечером, перед выступлением, Фролов и его спутница решили поплавать.
Не зная об их заплыве, решил поплавать и Пэпка. Плавал он превосходно, и если б захотел, с лёгкостью мог бы переплыть Чёрное море. Но был Павел Маркович большим патриотом своей Родины, и любимой его фразой была строчка из песни: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!».
Оставив Берту плескаться у берега, он поплыл на морской простор, где у горизонта совершали моцион прогулочные корабли. За спиной оставались одиночные пловцы и семейные пары с детьми, а он всё плыл и плыл к горизонту под призывные крики чаек, пока, наконец, не увидел вдали от берега знаменитую санаторную пару, которая, взявшись за руки, лежала на спине и покачивалась на волнах. Фролов и Надежда так оживлённо вели между собой разговор, что даже не заметили, как рядом проплыл Пэпка. И надо вам сказать, что он впервые увидел обнажённый торс военного лётчика так близко. А когда увидел, то от неожиданности тут же ушёл с головой под воду. Пэпка узнал в этой известной и привлекательной личности – личность малоизвестную и непривлекательную, однако ни на мгновение не засомневался, что это именно та самая личность. И пока парочка продолжала о чём-то спорить, он, как дельфин, понёсся к берегу, и за рекордные несколько минут уже выбегал из воды. Павел Маркович на ходу надел брюки на мокрые трусы, рубашку на мокрое тело и всунул ноги в парусиновые туфли без носков. На удивлённый вопрос Берты, куда он так летит, как угорелый, ответил, что спешит по очень важному делу, и чтобы она шла в санаторий и никуда из палаты не выходила. А сам помчался в милицию.
В отделении его встретили спокойно, выслушали внимательно – там привыкли к разным историям отдыхающих, особенно санаторных больных, которые весь день грелись на солнце. Но когда Павел Маркович показал им именные часы, с надписью на задней стенке корпуса: «За мужество и отвагу лучшему стрелку Паше Минкину от Клима Ворошилова 1.XII.1918 г.» – милиционеры тут же тщательно записали его показание и позвонили куда следует. И когда, искупавшись, знаменитая на весь санаторий пара вышла из пенных волн, как Афродита с Аполлоном, «земных богов» уже поджидала милиция и два человека в чёрных широкополых шляпах.
А произошло вот что.
Военный лётчик Фролов оказался никаким не военным лётчиком, и даже не лётчиком вовсе, а шпионом и диверсантом белоэмигрантского подполья. И был он тем самым пареньком, которого молодой боец и «ворошиловский стрелок» Паша Минкин привёл одним из трёх «языков» в штаб дивизии. А узнал он его в море, по ножевому шраму – от уха до плеча.
Уже потом выяснилось, что и Володей-то Фролов не был, а звали его Фёдором. Да и медалью «За отвагу» никто его не награждал. И Орденом Красного Знамени тоже.
Жаль было только медсестру Надежду, которая всего этого не знала, и за это своё незнание получила десять лет лагерей.
А выступление лжелётчика в санаторном клубе пришлось отменить. Зато вместо него, по просьбе главврача, выступил  сам Павел Маркович Минкин – с лекцией о товарище Ворошилове и «ворошиловских стрелках».
Позже Пэпку даже хотели наградить медалью – «За отвагу», которую дают ещё и при поимке шпионов и диверсантов. Однако он отказался.
– Я, – сказал Пэпка, – не за награды воевал в Гражданку, и теперь не за медаль помог поймать белоэмигрантского гада. А только потому, чтобы в нашей стране «человек дышал ещё вольнее».
 
...Пока Берта вспоминала своё Прошлое, стоя на коленях рядом с мёртвым телом мужа, в это же самое время в госпитале хоронили доктора Туйсузяна. 
Анна Шварц попросила немецких охранников, что стояли у ворот, помочь перенести тело к моргу, но те отказались, мотивируя новым приказом Рихарда Хольцмана, в котором говорилось, что за самовольный уход с поста полагается расстрел.
Пришлось оставшимся в госпитале женщинам самим снести мёртвого доктора со второго этажа. Они привязали тело бинтами к каталке, и все вместе осторожно свезли его по двум лестничным пролётам. Когда колёса носилок опускались с одной ступеньки на следующую, голова Туйсузяна неестественно подпрыгивала, и Гале пришлось её придерживать.
Пока в морге его мыли две няньки-санитарки, третья, с сёстрами Карповыми и Анной, вырыли могилу рядом с могилой Залиловых. А вместо гроба приспособили доски и старые листы фанеры. Окровавленную одежду доктора выбросили, а тело его завернули в простыню и понесли к вырытой могиле.
– Кладите у края, – сказала Анна. – Официальных речей не будет, но каждая, что захочет, пусть скажет.
– Светлый был человек… – начала Тоня.
– Это верно!.. – закивала одна из нянек, полная женщина с одышкой. – И доктор хороший…
– Никогда ни на кого голос не поднял, – сказала вторая санитарка, длинная, как каланча. – И очень уважал женщин.
– У них на Кавказе все женщин уважают, – добавила третья – маленькая и некрасивая, с длинным носом. – Не то, что у нас.
– А семья у него была? – поинтересовалась Тоня.
– Холостяком был, – ответила Анна.
– Эхх!  Такой жених погиб! – огорчилась Тоня и спросила у Анны: – А вы его давно знали?
– С института, – сказала Анна. – Мы с Петей на одном хирургическом учились. Весёлый был человек. Никогда не отчаивался. И всегда хотел какой-нибудь подвиг совершить… Только не успел… Ну, что, девочки, опускаем?..
– А ты, Галь, чего молчишь? – толкнула её локтём Тоня.
– Да всё уже сказали… – как-то растерянно произнесла младшая Карпова, и смахнула со щеки слезу.
– Ну, тогда, беритесь за узлы, – скомандовала полная нянька с одышкой.
Покойного опустили в могилу и засыпали землёй.
На свежий холмик Галя поставила крест, связанный из двух палок.
– Он разве верующий был? – удивилась Тоня.
– Верующий…
– Ты-то откуда знаешь?!..
– Сам говорил.
– Тебе?.. – не поверила старшая сестра.
– Мне, – коротко ответила Галя и первая пошла с кладбища.
Потом в ординаторской, на втором этаже, после того, как в коридоре замыли пол от крови, женщины выпили разбавленный спирт в память о хирурге Петре Самвеловиче Туйсузяне.
– Можно, я скажу?.. – тихо произнесла вдруг Галя Карпова, подняв руку, как на уроке.
– Говори, – разрешила ей Анна.
– Я вот что хочу сказать… – начала Галя неестественным голосом, не поднимая глаз, что даже Тоня посмотрела на неё как-то странно. – У меня от него ребёночек будет … – сказала и заплакала.
Тоня охнула:
– Господи! 
– Батюшки! Надо же!.. – удивилась маленькая некрасивая санитарка.
– Когда ж вы успели?.. – удивилась Анна.
– Дурное дело не хитрое, – с ноткой зависти сказала длинноносая санитарка.
– У нас с ним любовь была! – с вызовом ответила ей Галя.
– «Любовь»! – вспыхнула длинноносая. – Да ты хоть знаешь, что такое любовь?!.. Вот у меня любовь была, точь-в-точь, как в романах описывают! И охапки цветов! И сладкие речи! И поцелуи!.. А чем закончилась? Нашёл себе красивую сучку, вот и вся любовь!..
Она закурила папиросу и вышла из ординаторской покурить в коридор.
– Мы с ним в мае в ночное дежурство были… – ответила Галя на вопрос Анны, шмыгнув своим курносым носом.
– Ты хоть его любила?.. – поинтересовалась Тоня.
Галя быстро-быстро закивала:
– И он меня тоже… Всё жалел и разные вкусности подсовывал… Говорил, тебе витамины нужны. Как родишь, к себе, в Ереван отвезу. Там, говорил, моя матушка живёт, она тебя обязательно примет. И ребёночка нашего полюбит… Никто тебя там не обидит, говорил...  Мы тоже люди православные…
– Бедная ты моя! – обняла сестру Тоня. – Всё молчала, молчала, а я даже не догадывалась! Ты на каком месяце?
– На четвёртом…
– Значит, ждать после Нового года…
– В середине января, – шмыгнула носом Галя.
– Вот, держи на память!.. – сказала «каланча» и протянула Гале пулю.
– Что это? – не поняла Галя.
– Пуля, не видишь? Её из его сердца удалось вытащить. Сыну подаришь на память…   

...Вечером к Анне в госпиталь прилетела Чайка и принесла ещё одну страшную весть.
Вскрикнула Анна:
– Кто?
– Автоматчики. Приехали в гетто на мотоциклах и расстреляли двадцать человек, за двух немцев, что у вас задушили, – ответил котёнок.
Анну аж всю затрясло:
«Зачем же тогда нужны все эти партизанские вылазки, если из-за них мирных людей убивают?!..»
– Передай Берте, – сказала она, – что я попробую к ним пройти.
– Передам. Только поспеши. Похороны сегодня. – И Чайка улетела.
После расстрела на глазах у всех доктора Туйсузяна, после его похорон, слёзы у Анны кончились. По крайней мере, так она думала – плакать хотелось, но было нечем. В том драгоценном сосуде, где они хранились, теперь было пусто и сухо. И ещё она почувствовала полную апатию и опустошённость, словно превратилась в осеннее дерево, с которого ветер сорвал последние листья. Бедная мама! Бедная Ева!..
И стоило Анне только вспомнить о дочке, как слёзы, непонятно откуда взявшиеся, обильно хлынули из просоленных бедой прекрасных глаз.
Предупредив сёстёр и нянечек, она поспешила в гетто. Ей хотелось успеть к похоронам отца, чтобы бросить комок земли в могилу, о которой ещё час назад не подозревала. Она не знала – пустят её в гетто или нет. Скорее всего, не пустят, но попробовать следует.
«Из-за меня всё это, – мучилась Анна. – Не скажи я по поводу медикаментов партизанам, те двое немцев остались бы живы… И в гетто бы никого не расстреляли…».
По дороге она стала вспоминать их жизнь с отцом, начиная со своего детского возраста. Все известные истории и те, которые произошли совсем недавно, она пропускала, уходя всё дальше и дальше, вглубь воспоминаний. Что прожито в детстве – словно омыто родниковой водой и светится, как хрусталь. В нём можно разглядеть не только силуэт, но и улыбку, даже цвет глаз. А ещё услышать разные звуки – скрип калитки, стук мяча о землю, жужжание отважной пчелы над земляничным пирогом на столе, звон дождя о стекло. А какие запахи возвращаются оттуда! Запах ванили в тесте, запах цветка на клумбе, запах весеннего талого снега, смоляной запах горящих веток в костре. О, запахи нафталина в платяном шкафу, свежего морозного белья при глажке, маминых волос и мандариновых корок на Новый год! И ведь не пропали, не улетучились. И все эти драгоценности – все эти запахи, краски и звуки из Детства не дают нам пропасть сегодня. И черпаем мы из них силы, как из родниковых ключей.
Тут Анне вспомнилась немного грустная история из её Детства, связанная только с ней и отцом...

МУЖЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ,
ЧТО СЛУЧИЛАСЬ В БОЛЬНИЦЕ
С ПЭПКОЙ И ЕГО ДОЧКОЙ АНЕЙ

Когда Ане было десять лет, она сильно заболела. Каталась зимой на санках и простудилась. Наутро – насморк, кашель и высокая температура. Температура была такой высокой, что стояла она перед Аней на длинных-предлинных ногах, а головой упиралась в потолок. И вся пылала жаром.
– Болей, болей, девочка! – шептала ей Высокая температура. – Чем сильней ты заболеешь, тем я буду выше! Выше всех! Выше сосен! Выше гор! Выше туч! Болей, девочка Аня! Болей – не выздоравливай!..
Пришлось папе Паше вызвать карету «скорой помощи», с санитаром и фельдшером, чтобы отвезти дочку в детскую больницу. Высокая температура тоже отправилась вместе с ней. Согнулась в три погибели и влезла в «карету».
Не захотел папа отпускать одну дочь с Высокой температурой, тем более время тогда было суровое – 1922 год, конец Гражданской войны. Только-только боец Павел Минкин с фронта вернулся.
Привезли Анечку в лечебницу, а доктора; руками разводят: нет, говорят, у нас, товарищ боец, никаких лекарств, и чем лечить вашу дочь и других детей – не знаем. 
Поглядел Павел вокруг – детей не сосчитать! И двухлетние, и пятилетние, и  такие, как его Аня, и дети старше по возрасту. И возле каждого ребятёнка – своя Высокая температура жаром пышет.
Кинулся Павел по городу лекарства искать. А они, как в воду канули! Нет их, хоть умри! Ни у аптекаря Финкеля, ни у аптекаря Добровольского, ни на складе у Онопко. Словно всё население Зуева давным-давно перевыздоровело и теперь ни в каких лекарствах больше не нуждалось. Даже обычной касторки, и той – днём с огнём не сыщешь. 
Вернулся расстроенный отец Ани в юольницу, а там новая напасть – пожар случился. То ли горящее полено из камина вывалилось, то ли примус взорвался, на котором шприцы кипятили, но, скорей всего, зажгла огонь чья-то жароопасная температура.
Кинулся Павел Минкин помогать санитарам и врачам детей из горящих палат вытаскивать да вниз сносить. А там их уже в одеяла укутывают да в соседние дома относят. Сколько ребятишек спас – не считал. Только потом вспомнил про свою дочь. Кинулся он в самый огонь, где его Аня лежала, а в палате её и нет. Да и не видно ничего из-за дыма.
Стал звать Павел Аню – нет ответа. Но закончилась эта история всё же хорошо. Пока он спасал других ребят, его дочку вынес на улицу отец другой девочки. Потому что на свете есть не только материнское чувство, но и отцовская взаимопомощь.
Вспоминала потом Аня, как она испугалась. Но не за себя, а за отца, который чуть в огне не погиб. Зато после этого случая отпустила её Высокая температура. А сама в больнице осталась. Понравилось ей там – больных много, то с одним познакомится, то к другому присоседится, и с каждым всё спорит с жаром о жизни. Так и живёт до сих пор.

...Не верите? Думаете, что Высокая температура – это фантазия в голове девочки Ани?.. Может быть. Ведь когда у вас жар – и не такое привидится. Зато всё остальное было на самом деле – и пожар, и спасение детей. Такое не забывается…

...Отношение евреев к смерти всегда было реалистичным – что свершилось, то свершилось. Однако если смерть больного или престарелого человека воспринималась, как естественный уход из жизни, то преждевременная смерть оборачивалась Вселенской скорбью. Особенно, если такой конец…
«Бедная, несчастная мама!.. – думала Анна, спеша в гетто. – Как она пережила смерть отца? А Ева?.. Доченька моя, прости, что я не с тобой!.. Всё равно вытащу вас оттуда!..».
Несколько раз Анну останавливали немецкие патрули, но, узнав её, благополучно пропускали, с какими-нибудь грубоватыми, но беззлобивыми шутками в её адрес.
До вокзала она добралась за полчаса. Ноги гудели в икрах, сердце взволнованно билось в груди. Мысли туманились. Она не могла поверить, что отца уже нет в живых.
Подойдя к воротам гетто, Анна поняла, что успела. На земле за оградой лежали, закутанные в саван тела, готовые в свой последний путь. Вокруг них молча толпились жители гетто. 
Анна показала свой пропуск охранникам, по которому могла ходить по городу в любое время, но, к сожалению, по нему нельзя было пройти, куда хотелось. Она стала высматривать своих, но увидела только Марика – внука погибшей Иды. Она хотела его позвать, но тут же к ней подошёл один из юденполицаев.
– Что надо? – спросил он её. Это был Толик Кац.
– Моего отца убили, – ответила Анна. – Пришла проводить.
– Сейчас всех выносить будут, – ответил полицай.
– А разве их не здесь похоронят?!.. – удивилась, и в то же время обрадовалась она.
– В перелеске, за воротами гетто, – сказал полицай, дымя папироской. – Там уже и могилу общую вырыли. А здесь места нет...
– Как, общую?.. – растерянно спросила Анна.
– А вы что хотели? – усмехнулся Толик Кац. – Чтобы каждому по яме да ещё с мраморным памятником?.. 
Анна прикусила губу, чтобы не расплакаться, даже дыхание перехватило от несправедливости.
Громкие рыдания за проволочной оградой вновь заставили её повернуть голову к воротам. И – вовремя. Две створки медленно отворились, и оттуда вынесли три мёртвых тела, завёрнутых в саван. Всего носильщиков были шестеро мужчин. Один держал мертвеца за ноги, другой за плечи.
«Как же я узнаю, где папа»? – растерялась Анна.
Среди носильщиков она заметила Изю Бограда. Он тоже увидел её, но только кивнул – любые слова сочувствия, даже самые искренние, идущие от сердца, кажутся в дни смерти фальшивыми перед невосполнимой утратой близкого. Анна это поняла и почему-то вспомнила строку Фёдора Тютчева: «мысль изречённая есть ложь».
– Никуда не уходи, – сказал ей Изя, проходя мимо. – Пэпка ещё здесь.
Вздох облегчения вырвался из её груди.
За Изей, через два проплывающих над землёй тела, Анна увидела Утевского, который, наверное, нёс с кем-то убитую Иду. Он держал её за ноги. Выглядел дядя Лазарь постаревшим и осунувшимся, словно Время, этот Зловещий Скульптор, высекло острым резцом на его лице глубокие скорбные морщины.
Замыкали похоронное шествие юденполицаи с автоматами.
Анна видела, как мёртвых понесли к перелеску, через разбитые железнодорожные пути.
Чтобы отнести сразу всех покойников к вырытой могиле, живых потребовалось бы в два раза больше. Шестерых человек, способных поднять и понести трупы, в гетто нашли с трудом, поэтому процесс похорон сильно затянулся. Спустя час четверо носильщиков вынесли из ворот гетто двух последних убитых.
– Пэпка со мной, – сказал Анне Изя, проходя мимо.
На этот раз отправился со всеми и реб Хаим, чтобы отпеть покойных. Следом шли два носильщика, неся лопаты. Замыкали шествие всё те же юденполицаи с автоматами наперевес.
Анна пошла за ними.
Процессия медленно поднялась на пригорок, и Анна увидела ров, у края которого лежали восемнадцать тел. Она заглянула в него и подумала:
«Места всем хватит…».
Двоих последних покойников положили в продолжение ряда.
Реб Хаим начал Поминальную молитву.
–  «Да возвысится и освятится Его великое имя...».
Анна не прислушивалась к молитве шамеса, она шептала про себя другие слова:
«Прости меня, папочка, прости!.. Я виновата перед тобой. Очень виновата. Я была плохой дочкой. Плохой, плохой, не спорь! Ваше с мамой существование было для меня настолько привычным, что я потеряла ориентиры уважения и любви к вам, мои родные! Я привыкла к тому, что вы живёте и будете жить вечно, не думая о вашем смертном часе, о ваших каждодневных болячках и желаниях, о том, что каждый человек это целый мир, и одному миру нет дела до другого. Каждый живёт лишь для себя, любя близких и родных по привычке. Или не любя совсем. Я уставала от ваших жалоб друг на друга. Бывало, меня раздражали ваши суждения и ваша необразованность – ну, как же, мы окончили институт, а вы нет! Этот вечный конфликт отцов и детей. Нет, мы с вами не ссорились. Вы не давали повода, и этим уже были мудрее нас. Вы любили нас такими, какие есть. О, Боже, какой же я была эгоисткой! Да-да, папочка, не заступайся за меня! Каждый приходит в этот мир один и уходит один. Так написано в Библии, как сказал дядя Лорик…».
– «Да будет великое имя Его благословенно вечно, вовеки веков!», – продолжал Молитву реб Хаим.
Анна же продолжала обращаться к отцу:
«А раз так, тогда зачем человеку другие люди и их миры? Даже миры отца и матери! Разве дети когда-нибудь задумываются об их существовании? Только бесконечное – «я», «я», «я»!.. О, как же глуп человек! Только в Час Горя он внезапно осознаёт своё одиночество. Именно в тот страшный День Смерти Господь обрезает пуповину, связующую детей с их родителями. Именно в Тот День, а не в Час Рождения!..
Реб Хаим завершил поминовение молитвой «Ав Арахамим» –«Милосердный Отец». После имени каждого умершего он произносил:
– «Да приобщится эта душа к легиону живущих вечно – к душам Авраама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахели и Леи вместе с душами других праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эден. И скажем: а'мэн».
– Амэн!.. – повторяли за ним мужчины.
– Амэн… – повторила Анна.
Перед тем, как тело отца опустили в общую могилу, она встала  на колени, чтобы попрощаться с ним уже навсегда. Анна отвернула ткань, закрывающее лицо отца и увидела перед собой лицо чужое, не его. При жизни оно было смуглым, теперь же выглядело бледным, даже серым, словно присыпанное пеплом, а веки так и остались чуть приоткрытыми. Анна на миг задохнулась в крике, которому не дала вырваться наружу, слёзы сами потекли из глаз. Она поцеловала отца в ледяной лоб, будто прикоснулась губами к Стене Плача…
То же самое сделал Лазарь, прощаясь с Идой.
Анна поцеловала и её.
Потом тела убитых опустили в ров, который с этого часа стал для них общей могилой.
Носильщики с лопатами забросали яму землёй, и все двинулись обратно в гетто.
По дороге у Лазаря Наумовича случился сердечный приступ. Он присел на корточки и стал растирать левую грудь. Юденполицаи приказали ему вставать и идти. Анна стала им выговаривать, что пожилому человеку плохо, но те и слушать не хотели. Тогда она помогла ему подняться и вдруг вспомнила, что в её сумке лежит пузырёк с сердечными каплями, который она всегда носила с собой. Лазарь отпил лекарство прямо их крошечного горлышка, и с разрешения Анны оставил пузырёк у себя, зажав в кулаке.
Они спустились с пригорка, вновь перешли разбитые железнодорожные пути и подошли к гетто. За воротами Анна увидела толпу людей, которые ждали возвращения мужчин. Она вновь пыталась найти среди знакомых и незнакомых лица мамы и дочери. И опять не нашла.
Анна пошла вдоль проволочной изгороди обратно в город совершенно опустошённая. Только кожа, натянутая на нервы.
Скоро начнутся времена ещё тяжелее, подумала Анна. Приедут врачи из немецкого госпиталя. Нужно подготовиться к этому дню. Побелить кабинеты, поставить ширмы, выстирать занавески, натереть полы, прокипятить инструментарий, который со всеми осторожностями и с большой охраной привезут из интендантского санитарного склада. Впрочем, какой день у войны не бывает тяжёлым? Каждый приносит с собой новое горе. И даже радость считается кощунственной, потому что во время войны неприлично радоваться и быть счастливым. Всё это только в мечтах, – в мечтах о том, что уже было, или о том, что когда-нибудь ещё будет…
И всё же неправы те, кто так думает, подумала Анна, вновь почувствовав – и стук своего сердца, и кровь, спешащую по сосудам, и боль в икрах. К ней вернулись все человеческие чувства, запахи, звуки. Потому что и в войну расцветают цветы, поют соловьи, а люди влюбляются и говорят нежные слова друг другу! Человека никогда не приучить к одним только печалям. Поэтому и одна птица приносит весну твоей душе.
– Мама! – услышала она рядом родной детский голос.
«Ева! Евочка!» – встрепенулась её душа, и Анна увидела в трёх шагах от себя свою дочь и свою мать. Женщин разделяла проволока, через которую был пропущен ток.
– Не подходите близко! – предупредила их Анна.
– Мы стоим, стоим, не волнуйся!.. – крикнула ей Берта.
Анна тоже остановилась. Ей хотелось крепко обнять их, расцеловать, спросить, как они там. Но она не спросила – всё и так было видно. Её самые родные и близкие люди были похожи на последних нищенок. 
– Потерпите немного, – только и сказала им она. – Я сделаю всё, чтобы вызволить вас оттуда…
– Главное, береги себя… – заплакала Берта.
За ней заплакала Ева и, конечно же, сама Анна.
– Ты его видела?.. – спросила Берта.
– Да, я его проводила…
– Я люблю тебя, мамочка! – крикнула Ева.
– И я люблю тебя, моя дорогая! Как же сильно я вас люблю!..
Так они стояли – женщины разного возраста, плача о судьбе друг друга.

...Когда убили антиквара Лурье, вспомнилась старая притча о собирателе древностей, которую мы забыли рассказать. Называлась она –

ПОХОДНЫЙ СТУЛ
НАПОЛЕОНА БОНАПАРТА

Антиквары – народ скрытный и таинственный. Что у него на уме – никто не знает. Живёт себе тихо, скромно, лишнего не болтает. Разыщет какую-нибудь древнюю фитюльку, и чувствует себя на седьмом небе!  А фитюлька эта слова доброго не стоит. А для него – целое состояние!  То ли книга с разорванным корешком, то ли ржавая монета, а то и вовсе один фарфоровый осколок.
Смешной народ антиквары! Иной раз голодным неделю сидит, а под подушкой новую драгоценность держит. И что в ней такого? Но это, так сказать, для людей несведущих, то есть, для нас с вами.
А ведь чем чёрт не шутит! Вдруг и вправду найдет какую-то бумаженцию, в которой – то ли план клада начертан, то ли тайна человеческой жизни написана!..
Рассказывают, что жил в Зуеве в годы Гражданской войны антиквар по фамилии Воробейчик. Собирал он старинные предметы и вещи – от монет до мебели. Были у него даже египетские папирусы и первопечатные книги, а уж средневековой одежды и утвари – не перечесть.
Все исторические музеи хотели непременно приобрести что-либо из его коллекции.
Обладал Воробейчик особым нюхом и вкусом, присущим только настоящим «охотникам до старины», и если выходил на след какого-нибудь раритета, уж будьте покойны! – этот предмет его тайной страсти непременно попадал к нему в руки!
Он обожал свою коллекцию, гордился ею и не мыслил жизни без какого-нибудь выцветшего бантика на ширме, или без пуговицы на рваном камзоле.
У него было всё, о чём он желал. Кроме одного-единственного предмета – походного стула Наполеона Бонапарта. И на чёрта он ему, скажите, был нужен?! А ведь за него коллекционер готов был отдать уйму дорогих предметов, в том числе – скульптуры, картины и ещё много чего всякого.
К сожаленью, молодая Советская Власть никого не выпускала за границу, так что нечего было и мечтать о том, чтобы прикупить на европейском антикварном аукционе такой стул! Но Воробейчик только о нём и думал.
Когда в Зуев вошли немцы, прежде всего они издали приказ, чтобы все Воробейчики, Соловейчики и прочие Гинзбурги – сдали в комендатуру ценные вещи и драгоценности.
Антиквар был человеком в городе известным, и в его дом пришли в первую очередь. У него отобрали всю коллекцию, а самого отправили в концентрационный лагерь.
Антиквар был человеком одиноким, и потому легче других пережил свое горе. Кроме того, он знал несколько языков, в том числе немецкий, что давало ему возможность читать лекции по искусству для лагерной администрации.
А надо вам сказать, что начальником лагеря был некий барон, отменно воспитанный на Гёте и Канте, так что иногда даже позволял Воробейчику спорить с ним о Высоком и Прекрасном в своём кабинете.
Они говорили о различных эпохах истории, об архитектурных стилях, о течениях поэзии и живописи.
Начальник лагеря сидел за столом в резном кресле, антиквар – напротив, на краешке стула и, щуря близорукие глаза, на мгновенья забывал о своей участи и так порой увлекался, что совершенно не следил за тем, вежливо ли излагает свою мысль.
Однажды он назвал средневековое искусство немцев варварским, за что тут же был приговорен к смертной казни через повешение.
Казнили Воробейчика ранним утром на плацу лагеря, где уже давно стояла старая скрипучая виселица, удавившая не одну сотню приговорённых.
Было лето, светило солнце, несчастного смертника подвели к виселице и заставили встать на стул. И тут Воробейчику стало плохо. У него закололо сердце, он тяжело дышал.
Заключённые, стоявшие со всех четырех сторон плаца, подумали, что антиквар испугался последних минут перед смертью. Об этом же подумали и охранники, и даже сам Начальник лагеря.
Но все они ошиблись.
Воробейчик не боялся смертного часа, ибо тот, кто всю жизнь соприкасается с Вечностью – не боится Времени!
Нет, Антиквар не испугался. Он просто увидел под виселицей резной чёрный стул. Да-да! Это был тот самый походный стул Наполеона Бонапарта, который сразу же узнал по описанию историка Пьера Пети и который каким-то невероятным образом оказался именно здесь, в Зуеве!
Воробейчик погладил рукой резную спинку и благоговейно, сняв рваные туфли, встал на него босиком. Чему он улыбался – никто так и не понял. Наверное, подумали все, этот старый, почти слепой антиквар, сошёл с ума.
«Этого стула только мне и не хватало!..» – вот о чём подумал с горькой усмешкой старый человек с фамилией Воробейчик.
И дал набросить на свою тонкую воробьиную шею верёвочную петлю…

...В конце августа, в один из последних дней лета 1941 года, в гетто приехали немецкие полицаи и, выяснив, где находится часовщик Михаил Менделевич Левантович, вытащили его из вагона и увезли на мотоцикле в неизвестном направлении, к изумлению всех жителей и к большому горю его родных.
Ни Сара Соломоновна, ни Лиля-Маленькая, ни его зять Изя Боград, а уж, тем более, внуки даже не представляли, куда могли забрать их деда, отца и мужа. А соседки по вагону после недавних похорон двадцати ни в чём не повинных людей, посоветовали Саре Соломоновне, как это ни горько, готовиться его оплакивать.
Однако к удивлению самого Михаила Менделевича, его не повезли расстрелять или повесить, а, наоборот, вежливо доставили в Комендатуру. Там его вымыли, приодели и даже побрызгали одеколоном и провели в кабинет к Рихарду Хольцману. Тот не терпел  небрежной одежды и дурного запаха, не делая скидки даже на военное время.
В чём же была причина такого внезапного «гостеприимства»? Дело в том, что в начале сентября в Зуев должен был приехать из Берлина один из военных чинов Вермахта, некий Фридрих Кляйн, которому было поручено сопровождать секретный супертанк G2EA на зуевский полигон, а также вместе с Гюнтером Крацером протестировать все ходовые качества «гепарда».
К приезду высокого начальства штурмбанфюрер Рихард Хольцман решил сделать берлинскому гостю приятный сюрприз, а именно, «научить» городские куранты играть нацистский марш «Deutschland, Deutschland uber alles» – «Германия, Германия превыше всего!..»
Для этого нужно было всего-то найти в городе часовщика, который смог бы это сделать. Его искали везде, пока, наконец, не напали на след Михаила Менделевича Левантовича. И когда его нашли – радости Хольцмана не было предела. Это был, пожалуй,  единственный случай в его жизни, когда он радовался, что еврей жив. Как выяснилось, Левантович не погиб при бомбёжке, и даже не умер от голода, и уж тем более, не эвакуировался. Слава Богу, он находился живым и невредимым в «железнодорожном гетто», на «станции Жи/Дов».
Тотчас же за ним послали полицаев, и те привезли часового мастера в Комендатуру, к горю всей его семьи, которой ничего не объяснили. Времени ему дали всего десять дней, за этот срок нужно было изменить мелодию городских курантов.
Затем из гетто привезли все его часовые инструменты, даже добавили инструменты и механизмы других часовщиков, которым повезло в этой жизни гораздо меньше, чем Михаилу Менделевичу, и тот, наступив на горло своему любимому высказыванию: «зачем спешить, если Время вечно», немедленно приступил к работе.
Левантович был не только высочайшим профессионалом в своём деле, но ещё и философом. Когда у человека в руках такая «молчаливая» профессия, то за работой приходится говорить, в основном, только с самим собой, размышляя и споря с неким Вторым «я». И чем дольше мы с ним разговариваем, тем становимся мудрее. Потому что тот Второй голос принадлежит нашему Ангелу-Хранителю, или Голосу Совести, кому как нравится. И когда длительный разговор происходит с такой вот Небесной Сущностью, то, хочешь-не хочешь, а поумнеешь обязательно. А если разговаривать всю жизнь, то однажды в дом заглянет и Мудрость. К Михаилу Менделевичу она таки пришла – раз и навсегда.
Он давно уже на всё смотрел философски. Никогда не радовался свалившимся на голову большим деньгам и не ругал нищету, о Плохом Времени говорил: «переживём», и о Хорошем говорил то же самое, ибо ничего нет вечного под солнцем; на дураков смотрел, как на мудрецов, а на умных, как на дураков, ибо «на всякого мудреца довольно простоты». И с возрастом стал жалеть всех – и бедных, и богатых. Бедных за то, что те никогда не увидят мир и не поживут достойно хотя бы денёк, а богатых жалел потому, что с собой в могилу они ничего не возьмут из своих богатств. Но когда на его глазах немцы расстреляли двадцать ни в чём не повинных людей, и среди них двоих его родственников, Михаил Менделевич решил поступить сообразно голосу своей Совести. Он придумал такую «бомбу» с часовым механизмом, в сравнении с которой любая настоящая бомба покажется детской игрушкой.

...Десятого сентября из Берлина в Зуев приехал Фридрих Кляйн – расплывшийся от нездоровой полноты человек, очень похожий на Германа Геринга, и в то же время, носивший усики, как фюрер.
Пока прибывший на зуевский полигон  супертанк  G2ЕA готовили к суровым испытаниям, Рихард Хольцман пригласил высокого гостя вместе с Гюнтером Крацером на Центральную площадь города – названную, весьма кстати, именем Геринга – чтобы весь военный гарнизон промаршировал перед прибывшим гостем, под музыку военного оркестра. Правда, для этого пришлось собирать музыкантов по всему городу и, конечно же, в гетто, в «музыкальном вагоне». Евреев-музыкантов одели в фашистские мундиры и немного подкормили, чтобы они не выглядели «шведами под Полтавой», или «французами под Москвой».
После этого в самом большой зуевском ресторане «Берлин», до войны звавшемся «Боярским» и оставшемся невредимым после бомбёжки, был заказан праздничный обед на двадцать пять персон, в основном, из руководства оккупационных властей.
И вот этот день наступил.
Михаил Менделевич был бледен, как бывает бледным от волнения человек, который ждал столько времени – дни, месяцы, годы, а может, и всю жизнь – один-единственный миг. Миг поражения или триумфа.
Солдаты выстроились по периметру площади. Всё новое начальство Зуева и высокие гости стояли, задрав головы к городской башне.
Чёрные стрелки часов медленно приближались к двенадцати и, наконец, к ним прилипли. Внутри курантов послышались привычные шумы и звуки – тихий хрип, лёгкий треск, тонкий скрежет – какие бывают перед боем часов. И вот ровно в полдень, над городской площадью торжественно и напевно разлилась мелодия… «Хавы нагилы».
На площади наступила тишина. Лишь сотни растерянных глаз, не отрываясь, продолжали смотреть в небо, словно увидели там летящего еврейского ангела.
Штурмбанфюрер СС Рихард Хольцман выхватил из кобуры пистолет, и стал беспорядочно стрелять по курантам. Над башней взлетела вспугнутая стая ворон, вниз посыпались чёрные перья, вслед за ними, кувыркаясь в воздухе, полетели на головы солдат, застреленные штурмбанфюрером, птицы. Но музыка без слов продолжала весело звучать на всю округу:

Будет веселье,
Будет веселье,
Будет веселье,
Радость и жизнь!

– Огонь! – приказал штурмбанфюрер солдатам, и по городской башне со свистом и треском застрекотали автоматы.
Но музыка не умолкала:

Пойте на радость нам,
Пойте на радость нам,
Пойте на радость нам
Песни любви!

Ещё мгновенье, и куранты, как живое, но смертельно раненое существо, захрипели, застонали, вскрикнули и оборвали Мелодию…

Пойте на радость нам
Песни любви…

Праздничный обед в честь высоких гостей был окончательно испорчен…
Через несколько минут лучший зуевский часовщик Михаил Менделевич был расстрелял.
Следом за ним была казнена и его жена Сара Соломоновна – бывшая учительница по фортепиано. И дочь их Лиля-Маленькая, так и не ставшая певицей. И зять их Изя Боград – зубной техник. И внуки часовщика Вова и Элла, и недавно родившийся младший внук Аркаша – единственный, кто не понимал, что творится вокруг. И не помог ему материнский волос, которым перевязала пуповину Рахиль, чтобы не дать умереть во младенчестве.
Потом она скажет, что знала судьбу всей семьи и этого несчастного младенца, который в Час рождения вышел на свет «ножками вперёд»…
Во время их расстрела с Библейских небес стали падать со звоном на город жёлтые шестиугольные звёзды, разбиваясь на тысячи хрустальных кусков, и сразу же превращаясь в цветы-колокольчики, которые никогда не взойдут холодной осенью…
И некому было загадать по ним желания…

...Так о какой человеческой мудрости мы с вами говорим?! Все эти разговоры пустяки и ерунда – майсы* и халоймэс!* Был бы мудрее наш часовщик – не вытворил бы такое. И куранты бы пели: «Германия, Германия – превыше всего!..», и его семья вместе с ним была бы жива. А был бы он ещё мудрее, то поторговался б с немцами, и после выполнения такой срочной и уникальной работы, был бы отпущен с семьёй из гетто на свободу. Так нет же! Нужно обязательно было показать свой еврейский гонор! Вот и показал…

...А вскоре после того, как убили Пэпку, Берта свихнулась умом окончательно. Она никого не узнавала, почти ни с кем не разговаривала. Иногда застывала посреди купе и долго молчала, потом так же долго ходила по перрону и что-то шептала на идиш. Иногда спрашивала у всех, не видел ли кто Берту Ильиничну Минкину? Вначале ей отвечали, что Берта – это она сама и есть, но после того, как несчастная женщина начинала кричать и плеваться: «Кишэн тухэс арайн!» («Идите в задницу!») – все вокруг поняли, что отвечать нужно иначе.
Нет, следовало говорить ей ласково, твою Берту никто не видел. Тогда она садилась на диване в купе или на ступеньку вагона, и принималась тихонько плакать и стонать, качаясь из стороны в сторону: «Где же ты, моя бедная Берта! Куда пропала? Может быть, заблудилась?..».

...В конце сентября Еве вновь приснился знакомый сон: звёздная ночь… луна, похожая на ермолку… и летящий по небу Янкель верхом на козе.

– Гоп-гоп! Выше-выше!
Ест коза солому с крыши!..

«Что он значит, этот сон?», – подумала Ева во сне. Она рывком села на постели, затем, высунувшись в открытое окно, крикнула громким шёпотом:
– Янкель!
Янкель-Сирота тут же спустился к её вагону:
– Привет, Евка!
– Ты мне опять снишься.
– А разве я тебе уже снился? Приятно слышать… Можешь выйти на перрон?
– Сейчас, – сказала Ева и во сне пошла по вагону к выходу.
Вокруг все спали, так же, как и наяву. Мужчины громко храпели, женщины часто и тяжело дышали от духоты.
Ева подошла к купе, в котором ещё вчера жили Бограды и Левантовичи, и подумала, что будет, если она их вдруг увидит в своём сновидении? Наверное, это страшно – увидеть во сне мертвецов. Но, к её удивлению, там спали другие люди, которые до этого спали на полу в коридоре. Ева ущипнула себя и внезапно поняла, что это не сон и тут же подумала:
«Значит, Янкель мне тоже не снится?!».
И почти выбежала из вагона.
Янкель-Сирота уже поджидал её у ступенек, сидя на козе Тасе.
– Ну, здравствуй, Евка! – ещё раз сказал он ей и звонко расцеловал в обе щёки.
– Так ты мне не снишься?! – обрадовалась Ева.
– Хочешь, пощекочу? – предложил он.
– Только не это, – сказал Ева, садясь на ступеньку вагона. – Ты куда исчез? Мы так по тебе соскучились.
– Правда, соскучились? – улыбнулся Янкель. – Ради это стоит исчезать почаще.
– Не стоит. Ты где был?
– Далеко. Улетел на четыре века назад.
– Спасибо тебе за сахарную вату, – сказала Ева, чтобы окончательно прояснить – снился он ей в тот раз, или она его видела, на самом деле.
Янкель это понял иначе:
– Прости и не обижайся. Ни одной свободной минутки.
– Значит, это не ты принёс её мне совсем недавно?
– Значит, не я… Не переживай! Как только над городом опять будут проплывать сахарные облака, я принесу вам с Лёвкой ещё.
– Лёвки здесь нет. Он с бабушкой Ниной в лесу партизанит.
– Надо будет к ним слететь… Может, полетим вместе?..
Пока Ева раздумывала над его предложением, он спросил:
 – А как все ваши?
 – У нас беда, Янкель, – сказала ему Ева, чувствуя, как слёзы вот-вот навернутся на её глаза. – Дедушку убили, и бабушку Иду тоже… И дедушку Мишу со всей семьёй. А наша бабушка Берта сошла с ума…
– Бедные вы, бедные!.. – покачал головой Янкель и, погладив Еву по голове, спросил: – А где мама? Всё ещё работает в госпитале?
И получив от Евы утвердительный ответ, сказал:
– У меня для неё отличный подарок!
И только сейчас Ева заметила в руке Янкеля небольшое ведёрце…



КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

 
 







Книга третья.
ЗОЛОТАЯ МЕНОРА

НАЧАЛО НАЧАЛ
Окончание.


...После посещения мечети геверет Ева Леонидовна решила прогуляться по городу. Зима не самое лучшее время для прогулок, хотя в детстве она обожала и снег, и лёд, и морозы.
Прямо на улице стоял снеговик на сломанных лыжах, держа в руках старые лыжные палки. Он был с носом из традиционной морковки, в разбитых тёмных очках и в рваной вязаной шапочке.
Она сразу вспомнила всех своих снеговиков, которых лепила во дворе с Лёвкой и Шуркой. Те снежные существа были совсем другими – вылепленные с любовью, с весёлой улыбкой из угольков, с волосами из пакли, которую давал им напрокат слесарь из кочегарки дядя Гена – отец Шурки, а весной забирал паклю обратно – он её наматывал на резьбу, когда соединял между собой водопроводные трубы.
Геверет Берон вышла в центр города. Поднялась небольшая метель. После стольких лет жизни в Израиле она уже забыла, что такое русская зима. И тёплый свитер, захваченный из дому, ей не помог. Она уже отругала себя за то, что отказалась от машины из Мэрии. И хотя температура на большом градуснике в сквере показывала всего-то минус десять, она быстро продрогла. Через несколько дней в её Клинике должен был начаться симпозиум детских врачей со всей Европы, и Ева Леонидовна боялась простудиться. Однако всё же решила посетить Чёрный Момунент Скорби в память о всех погибших в войну зуевчан.
Проходя мимо симпатичной кафешки и увидев в витрине её любимый зефир в шоколаде, она не выдержала и зашла на минутку, чтобы выпить чашечку кофе с зефиром. Однако её огорчили – зефир в шоколаде в кафе давно не завозили, а коробка, что лежала на витрине была пустой. Ей даже хотели это продемонстрировать, но она поспешно рассчиталась и, на ходу допив кофе, вышла из кафе, чтобы не огорчаться ещё больше видом пустой коробки.
Как ни странно, но после нескольких глотков горячего напитка, она почувствовала уютную теплоту, разлившуюся по всему телу. Правда, сердце забилось несколько сильней, чем обычно, но его активность Хава отнесла на счёт приятных треволнений.
Она вышла к Петушинному переулку и сразу увидела златоглавый купол православного Храма. Тут же вспомнила о последней меноре, что осталась в гостинице. 
«Принесу вечером, – подумала она, – или завтра. А сейчас нужно ехать на железнодорожную станцию».
Ева Леонидовна села в автобус, который шёл на вокзал.
Там она купила два цветочных букета – один, из махровых красных гвоздик, другой – из герберов необычной расцветки. Зайдя в новое здание вокзала, она прошла его насквозь и вышла на перрон. Пройдя по нему до конца, оказалась на открытом пространстве, среди «отстойника», как называют место сами железнодорожники, где отдыхают поезда между прибытием и отъездом.
Того места, где стояло гетто, конечно, ей уже не найти. Всё вокруг ничем не напоминало о тех жутких событиях семидесятилетней давности. Ева Леонидовна даже не помнила, в каком точно месте стояли их «дома на колёсах».
Она хотела уже вернуться на перрон, как вдруг увидела старика в потёртой дублёнке. Он шёл, словно прогуливался, опираясь на палку.
– Добрый вечер! – обратилась она к нему. – Вы, случайно, не знаете, где здесь во время войны находилось еврейское гетто?
Старик, которому было далеко за восемьдесят, удивлённо на неё посмотрел.
– А вам оно зачем, дамочка?
– Дело в том, что я была там, внутри… – ответила Хана спокойно, будто он её спросил о погоде. – Когда мне было девять лет.
Старик достал из кармана дублёнки помятый несвежий платок и протёр им постоянно слезившиеся глаза. Потом спрятал его обратно в карман и ответил:
– Помню… – И палкой показал в сторону «отстойника». – Там, за электричками… – И глянул на геверет Берон тяжелым взглядом: – А вы, значит, там были…
В его тоне она уловила удивление.
– А вам откуда известно про гетто? – спросила она.
Старик чуть помолчал и ответил с внутренним вызовом:
– А я там служил… Полицаем… – и, не оправдываясь, добавил: – Потом отсидел… Двадцать лет… Спасибо, что не расстреляли…
Ева Леонидовна посмотрела на него с состраданием.
– К сожалению, я вас не помню…
– Ну, и, слава Богу! – ответил старик. – Такое помнить – свихнуться можно… А зовут меня Виталием Никаноровичем… А фамилия моя Вихрюков… Не вспомнили?.. – осторожно спросил он.
– Нет, – ответила Ева Леонидовна.
– Да уж! Время всё списывает!.. И жизнь с каждым годом становится всё хуже… Не потому, что демократы у власти. А оттого, что в молодые годы – и зимой весна. Небось, и вы о своём гетто с теплотой вспоминаете. Потому как ребёнком были. Ваше детство прошло там, моя молодость в Сиблаге. Трудно было, не скрою, не один раз умереть хотелось. А сейчас вспоминаешь то время, а вернуться туда уже не можешь… Вот что я вам скажу, дамочка! – решительно произнёс Вихрюков. – Не насильничали бы тогда немцы, не зверствовали – говорили бы мы с вами сейчас на их языке… И порядка было бы куда больше, чем сегодня!.. – Он сделал паузу, что-то соображая. – Впрочем, вы, наверное, по-немецки научиться бы и не успели… – Старик достал платок и вновь протёр глаза.
На вокзальной башне пробило три раза.
– Пойду я… Уколы пора делать… Внучка у меня медсестрой работает, каждый день колет. Заколола всего. Как наркомана какого-то!  Зато вот ещё живу… Герой ты или предатель, а пожить всё равно хочется. А уж мне, тем более, в счёт тех молодых лет.
И, не попрощавшись, он развернулся и, словно прогуливаясь, пошёл, опираясь на палку.
Геверет Хава ещё раз посмотрела в сторону электричек, но ничего знакомого вдали не обнаружила. Тогда она подошла к кирпичной стене, отделяющей вокзал от города и, положив на снег букет из герберов, направилась к зданию вокзала.
Букет гвоздик она приберегла для стоящего неподалёку Чёрного Монумента Скорби – так назывался памятник на месте общей могилы. А уж после Монумента, подумала она, нужно будет поехать в гостиницу, немного отдохнуть, согреться, а вечером пойти в православный Храм с последней менорой.
Несколько крикливых воробьёв с синицей тут же слетели с дерева к лежащему букету и зашелестели лапками по целлофану.
ЗОЛОТАЯ МЕНОРА
 
 Первая Свеча.
ПУТЕШЕСТВИЕ
В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ
 
Прошедшее необходимо знать не потому,
что оно прошло,
а потому, что, уходя,
не сумело убрать своих последствий.
Василий КЛЮЧЕВСКИЙ

Иногда путь назад ведёт вперёд.
Адмирал ГРИН-ГРЭЙ
 
...Когда на землю пролились первые осенние дожди, немецкое командование приказало готовиться к испытаниям секретного танка.
Из года в год на протяжении нескольких сотен лет именно в эти дни октября погода в Зуеве начинала портиться. Череда затянувшихся над городом дождей переливалась через край осеннего неба, несмотря на то, что земля уже не принимала влагу, превращая дороги в густой кисель, на которых должен был показать свои технические возможности новый танк-вездеход. Даже на «тигре» преодоление водных преград во многих случаях было трудновыполнимо, чего нельзя было сказать о «гепарде». Он с одинаковым успехом двигался, как по суше, так и по воде, и даже под водой, за что получил прозвище: «ныряющая кошка».
По периметру всего города на расстоянии ста метров друг от друга были выставлены патрули. Солдаты, укутанные в дождевики, материли эту чёртову местность, это свинцовое русское небо, эти синюшные от пронизывающего ветра тучи и сам ветер, который ни на мгновенье не унимался уже две недели.
О «золотой осени», открытой с лёгкой и гениальной руки Исаака Левитана, можно было забыть, а тем, кто о ней не знал, уже никогда её не увидеть, не почувствовать, не умилиться. Да и о «бабьем лете» самим жителям Зуева вспоминать было как-то неловко, словно успело оно удрать подальше от войны, и сейчас, шурша золотыми юбками из листьев и звеня ожерельем из алых ягод, ходит себе где-нибудь в эвакуации – от Урала до Сибири, и дела ему нет до какого-то там районного городишки.
Наконец, в понедельник 20 октября, заправленный полным баком горючего, собранный на полигоне «гепард», лязгая и звеня новенькими гусеницами, выехал из ангара, подставляя свою броню холодному осеннему дождю.
Внутреннее пространство танка было куда просторней прихожей Вихрюкова. Экипаж из пяти человек мог в нём расположиться даже с некоторым комфортом. На места в экипаже претендовало много танкистов, но Фридрих Кляйн выбрал и утвердил самых опытных и работоспособных.
Гюнтер Крацер, прибывший из Касселя в качестве Главного Консультанта от фирмы «Хеншель», изъявил желание наблюдать за испытаниями не издали, сидя в наспех сбитой гостевой ложе под навесом, с биноклем в руках, а непосредственно в танке, в качестве одного из стрелков.
Глядя в перископ за продвижением по пересечённой местности этой чудо-машины, Главный Консультант едва успевал записывать свои наблюдения и ощущения во время испытаний. А когда «ныряющая кошка» на полном ходу с лёгкостью дикого зверя, перепрыгнула береговую насыпь из песка и щебня и очутилась в воде, Гюнтер Крацер сравнил «гепард» с «Наутилусом», а себя с капитаном Немо. Правда, вместо Атлантического Океана или Средиземного моря вокруг плескалась коричневая болотная жижа зуевского леса.

...Леонида Матвеевича Шварца вызвали на работу ни свет, ни заря. В шесть утра за ним приехала машина, а уже ровно в семь он уже сидел в комнате для допросов, рядом с комендантом, допрашивая мужчину, которого арестовали неподалёку от полигона.
Документов при нём не оказалось, а те справки, мятые и надорванные, что нашли при обыске, говорили о его личности мало, почти ничего. На одну из них была приклеена мутная фотография – «2 на 3», с которой смотрело как будто бы лицо арестованного, но такие фальшивки, изготовленные на старой раздолбанной пишущей машинке, по убеждению Хольцмана, он и сам когда-то печатал одной левой. В несколько строчках, где буквы плясали, то вверх, то вниз, говорилось, что арестованный является главным фельдшером сельского участка Скворцы, и что зовут его Кондрашов Сергей Николаевич. Ни должность, ни, тем более, фамилия, имя и отчество – не вызвали у штурмбанфюрера никакого доверия.
– Спросите его, Лео, – попросил Хольцман Шварца, – каким образом он очутился в расположении наших войск, если всё вокруг оцеплено патрулями.
Леонид Матвеевич перевёл вопрос на русский.
– Я патрулей не заметил, – ответил Кондрашов. – Как и они меня. Или их не было, или просто повезло…
Шварц перевёл его ответ на немецкий, после чего рассерженный Хольцман тут же спросил:
– Что ему нужно было в Зуеве?
– Найти какую-нибудь работу, – ответил Кондрашов, выслушав переведённый вопрос Шварцем.
– А как же медицинский участок в деревне Скворцы? – поинтересовался Хольцман.
– Говорит, что в деревне никого не осталось, – перевёл ответ Кондрашова Леонид Матвеевич.
В этот момент в кабинет заглянул адъютант Кобленц.
– Простите, господин штурмбанфюрер, – вытянулся он по струнке. – Срочный звонок из Берлина…
Хольцман тут же поднялся, чтобы спуститься в подвал – там находился узел телефонной связи. Он со вчерашнего вечера ждал этого звонка, но прежде, чем выйти из кабинета, бросил на ходу Шварцу:
– Попытайтесь до моего возвращения выжать из него всё, что можно. Чует моё сердце: этот фельдшер – партизанский выкормыш…
 
...Оставшись вдвоём, Шварц и Кондрашов одновременно перевели дыхание – как будто с присутствием в кабинете штурмбанфюрера, на нервы и мысли обоих давило чудовищное напряжение. И вот теперь с его уходом, пусть даже кратковременным, оба свободно взглянули друг на друга. 
Полчаса назад, когда Кондрашова только ввели в кабинет, и оба тут же  узнали один другого – на лице каждого появилась презрительная усмешка. Так презирают врага или предателя. И едва им представилась возможность остаться наедине, Шварц начал первый:
– Хочу сразу предупредить, чтобы у вас не было никаких иллюзий насчёт вашего будущего. Я сделаю всё, чтобы вы отсюда никогда не вышли. Каждый должен получить за своё преступление по заслугам.
Эти резкие и страшные слова, в которых чувствовалась неотвратимость наказания, заставила Кондрашова удивлённо поднять брови:
– О каком преступлении говорите мне вы, дорогой вы мой?! Вы, который так дельно помогает оккупационной власти!
– Я не собираюсь перед вами отчитываться, – холодно произнёс Леонид Матвеевич. – И не вам судить меня. Даже упрекать!
– Я тоже не питаю никаких иллюзий по поводу вас, господин Шварц! Всё и так ясно. Но всё же, позвольте вас спросить, за что вы меня ненавидите?!
– Коротка же у вас память, господин фельдшер! – усмехнулся Леонид Матвеевич. – Разве не вы написали на меня донос в НКВД?
– Я на вас?! – воскликнул арестованный. – Что за нелепые фантазии?! 
– За якобы мою связь с немцем Вюншем! Или сделаете вид, что забыли?..
– Ах, вот оно что! – с внезапным облегчением произнёс Кондрашов. – Нет, отчего же! Помню. Но, в таком случае, вы не всё знаете…
– Неужели донесли ещё на кого-то? – брезгливо спросил Шварц.
– Перестаньте! – нахмурился Кондрашов. – Меня тоже вызывали на допрос и предъявили это же обвинение. Но, как ни глупо звучит – спасла война. Ночная бомбёжка… После неё от здания НКВД остались одни руины…
– Погодите! – перебил его Шварц. – Вы хотите сказать, что это я донёс на вас? 
– Да, – кивнул фельдшер, – вначале я так подумал.
– А потом?
– А потом узнал, что ни вы, ни я к этому делу не причастны.
– Ну, спасибо за реабилитацию!.. – усмехнулся Леонид Матвеевич. – И кто же оказался стукачом?
– Помните Веру-лаборантку? (Шварц кивнул.) Так вот, это её рук дело. Несмотря на свою молодость, она была агентом НКВД.
– Откуда вам известно?
– Вера лично обвинила нас с вами на очной ставке со мной.
Леонид Матвеевич немного опешил, не зная, что сказать. Кондрашов, как ни странно, был ему симпатичен, и в то же время, работа в Москве на Лубянке, и уж, тем более, здесь, в немецкой Комендатуре, сделала его сверхосторожным и подозрительным ко всему, что происходило вокруг. Этот милый, по-детски восторженный человек, который был якобы обвинён по той же статье, что и он, мог вполне оказаться предателем. Но если это так, подумал Шварц, он сразу бы назвал Хольцману фамилию Анны, однако не сделал этого. Леонид Матвеевич прошёлся по кабинету, решая, как вести себя дальше. А вдруг он сам был втянут в этот дьявольский спектакль, поставленный Хольцманом для проверки, его, Шварца?! И такой вариант тоже был возможен. И всё же, всё же... Шварцу не хотелось брать на себя чудовищную ответственность обвинить в чём-то фельдшера, но ведь подозрение Хольцмана насчёт «партизанского выкормыша» было чем-то обосновано... Он посмотрел на циферблат настенных часов, висящих между окнами – сейчас комендант вернётся и нужно будет сказать одно из двух: «да» или «нет». На этих двух коротких словах держится мир, отношения между людьми, эти слова дарят жизнь или смерть…
Шварц обернулся к Кондрашову – тот неподвижно сидел у стола, терпеливо ожидая своей участи. «Да» или «нет»… И Шварц решился.
– Говорите, лаборантка Вера? – произнёс, наконец, Леонид Матвеевич. – Да, я хорошо её помню… Симпатичная девушка. Очень бы хотелось посмотреть ей в в глаза!..
– Уже не получится… – ответил Кондрашов глухим голосом. – Веру отправили на фронт медсестрой… В начале июля пришла похоронка…
– Как жаль! – вырвалось с губ Шварца. Он пожалел не агента НКВД, а молодую девушку, которой война оборвала жизнь.
И тут же подумал:
«А вдруг и она жива, и всё это, не что иное, как продолжение спектакля? Чёрт! Сволочная жизнь! Она заставляет постоянно быть на страже, подозревая всех и вся!.. Нет ни друзей, ни врагов – вокруг одни лишь подозреваемые!.. И опасаться нужно каждого. Значит, и меня тоже. Но ведь это неправда! Не все трусы и подлецы! Вот только как определить, кто есть кто?!.. Спокойно, Шварц, без истерики!.. Всё очень просто – либо поверить, либо приговорить. И другого варианта нет…». 
– Я готов принести свои извинения, – остановился он перед Кондрашовым.
– А я готов их принять, – без промедления ответил фельдшер.
– Вот и отлично! – подытожил Шварц. Гора недоверия скатилась с его плеч. – Вы что заканчивали по специальности?..
– Медицинское училище, – ответил Кондрашов, не понимая, куда тот клонит.
– А где учились делать операции?
– На хирургических курсах. В начале тридцатых их организовали в областном центре. Ну, и практика, конечно… Наша сельская лечебница была одна на двенадцать деревень. Так что операций хватало. А зачем вам это?..
– Хочу вас протежировать, – честно признался Леонид Матвеевич.
– Куда? – не понял Кондрашов.
– В госпиталь. Там катастрофически не хватает опытных врачей.
– Меня?! К немцам?! Уж лучше сразу расстреляйте!
– Ломать – не строить! Я же не предлагаю вам вступить в ряды СС или Вермахта. Подумайте сами – ну, куда вам идти?.. Вашей деревни уже нет. Идти к партизанам?.. Можно и к партизанам… Но насколько я знаю, им как раз не хватает своих людей в городе… – Он сделал ударение на этом слове. – Поверьте, Сергей Николаевич, вы не пойдёте на сделку со своей совестью… Так я могу рекомендовать вас коменданту?
На этот раз Кондрашов ответил не сразу. Он нахмурил брови и уставился в одну точку в окне. В его голове тоже кувыркались разные мысли. Одни называли Шварца предателем, другие просили ему поверить. Кондрашов не мог выбрать, какие из них говорят правду, а какие лгут. Этот опытный переводчик, отец двоих прелестных детей, сейчас был ему ненавистен, как пособник оккупантов. Впрочем, «не суди, да не судим будешь»!.. Чужая душа потёмки, и что там в его душе – поди, разберись, рассмотри, расслышь. 
– Так что вы решили?.. – нетерпеливо спросил его Шварц, вновь кинув взгляд к настенным часам.
– Попробуем довериться друг другу… – ответил Кондрашов.
– Спасибо, – произнёс Леонид Матвеевич. Он хотел сказать ещё несколько слов ободрения и благодарности, даже протянуть руку, но не сделал этого.
– Ваша жена тоже работает в госпитале? – спросил Кондрашов.
– Нет, – ответил Шварц. – Она с семьёй в эвакуации.
– Жаль! Я так и не поблагодарил её лично.
– Когда-нибудь свидитесь…
– И где они сейчас?
– Может быть, в Москве… А может, уже за Уралом. Сейчас Москва не лучший вариант. Немцы стремительно наступают.
Будучи уверенным, что вся его семья давно покинула Зуев, Шварц считал себя одиноким человеком в городе. И эта убеждённость не заставила его проверить, так ли это. А Хольцман по-прежнему ничего не говорил ему об Анне… Однажды они с ней могли случайно встретиться у ворот Комендатуры – поверни он лишь голову к парадному крыльцу. Но Шварц садился тогда в машину и не увидел, как она мельком заметила его и тоже не поверила в присутствие мужа. Он был для неё фантомом, эхом воспоминаний, тенью прошлых лет. И так же, как и он, считавший, что семья его давно в Москве, Анна тоже была уверена, что её Лёня где-то далеко отсюда. И жив ли, Бог знает!..
А он, зная о создании гетто, о расстрелах заложников в связи с убийством двух немецких солдат в госпитале, не мог даже предположить, что там, на железнодорожной станции, томятся в неволе его родные и близкие. 
В «предбаннике» послышался голос возвратившегося Хольцмана. Тот что-то говорил адъютанту Кобленцу.
– Кстати, передайте Коменданту, – успел сказать Кондрашов, – что никакой я не «партизанский выкормыш».
– Так вы знаете немецкий?! – удивился Шварц.
– В пределах школьной программы. Может, немного больше…
В кабинет стремительно вошёл Хольцман.
Его вызывали по просьбе руководителя президентской канцелярии Третьего Рейха Отто Мейснера. Интересовались успехами на танковом полигоне, и просили передать Фридриху Кляйну, чтобы тот после первого же тестирования не забыл отправить шифрованную депешу в Берлин.
Хольцман уселся в кресло.
– Ну, что? – спросил он у Шварца.  Их разговор шёл по-немецки. – Выжали из него что-нибудь?
Шварц посмотрел на Кондрашова – тот сделал вид, что не понимает ни слова. 
– Да, господин штурмбанфюрер. Как ни смешно звучит, но этот фельдшер ещё и приличный хирург.
То был намёк Хольцману взять Кондрашова на место убитого доктора Туйсузяна, о смерти которого Шварц узнал от охраны комендатуры.
– Это он вам сказал, что «приличный»? – усмехнулся Хольцман, не глядя в сторону Кондрашова и пошутил: – Неужели предъявил диплом Берлинского Медицинского института Фридриха-Вильгельма?.. 
– Его опыт фельдшера, господин комендант, – спокойно ответил Леонид Матвеевич, – гораздо ценнее любого диплома. – И Шварц добавил главное, словно выложил на ломберный стол козырного туза. – Ну, и самое главное! Кондрашов до войны спас от смерти немецкого ребёнка, за что был арестован советскими компетентными органами.
И вкратце поведал историю о семье Вюншей, не вплетая в неё своего участия и знакомства с фельдшером. В заключение, рассказал о его побеге из горящего, разбитого авиабомбой здания НКВД.
– Я вижу, вы время зря не теряли, – довольно кивнул штурмбанфюрер. – Я подумаю... По крайней мере, фамилия Кондрашов звучит куда лучше, чем Туйсузян, вы не находите, Лео?.. – и Хольцман улыбнулся острыми уголками рта.
 
...Испытания «гепарда» продолжались весь день. «Чудо-танк» то уходил на дно, то всплывал на поверхность, а то, выбравшись из болота, грохоча и отфыркиваясь, словно искупавшийся зверь, мчался по мокрой лесной дороге. В него стреляли с огневых точек снарядами разного калибра, стреляли по башне, по корпусу, но снаряды, словно теннисные мячи, отскакивали от бронированного тела. Зато его пушечные залпы били точно в цель, не оставляя будущему врагу никакой надежды. После первого дня испытаний выяснилось, что в живых осталась лишь половина артиллеристов, играющих роль солдат противника. Гробы с телами убитых на следующий же день отправили в Германию, а Фридрих Кляйн послал в Берлин восторженную шифрованную депешу по поводу тестирования «чудо-машины». Успеху «гепарда» также способствовала дикая природа в окрестностях Зуева с её дремучими лесами и непролазными болотами. После таких тяжёлых испытаний было очевидно, что танк с лёгкостью пройдет по любой европейской дороге. Осталось проверить его надёжность и технические данные зимой, в лютые морозы, и уже после Нового года покинуть этот неприветливый лесной край, стоящий в стороне от цивилизации.

...В первые дни войны, у сожжённого и разрушенного большевиками Единого Храма Молитв, Янкель-Сирота видел смерть горожан. Люди, прикрывая своими телами детей, гибли под градом пуль во время немецкого авианалёта.
Он видел тяжелораненых, истекающих кровью на васильковом поле, но ничем не мог помочь. По нему стреляли тоже, даже прострелили его шляпу, но, летящие пули отскакивали от него, как горох от стены. Янкель был неуязвим и, зная за собой эту фантастическую способность, веками хранил от людей свою тайну. Там, у разбитого Единого Храма, он вдруг подумал, что не мешало бы иметь чудодейственную мазь, способную залечивать любые раны, любые гнойники, любые переломы, после которой выздоровевшие не могли найти на своём теле не только след, но даже царапину. Это лекарство можно было достать лишь в одном месте. Но не в Зуеве и не в столице, и уж точно не сегодня. За этой мазью нужно было слетать в Прошлое, в «обратную сторону» мировой истории, на четыреста лет назад. И Янкель решился.
Когда коза Тася приземлилась на городской мостовой, выложенной из грубых и стёртых булыжников, на календаре был – одна тысяча пятьсот сорок первый год, и город этот назывался Зальцбургом.

...Тот, кто бывал в этом сказочном австрийском городе, наверняка ловил себя на мысли, что попал на много лет назад – настолько хорошо сохранился его старинный облик. И если бы вдруг в сегодняшнем Зальцбурге появились жители прошлых лет, они бы в первый миг даже не поняли, что очутились в далёком будущем.
Увы! О советской столице сказать подобное было нельзя. Начиная с XVIII века, всё было подчинено какому-то целенаправленному и варварскому уничтожению старинного города. Особенно в советское время. Для строительства новых проспектов и площадей, Дворцов Культуры и высоток было уничтожено столько тихих улочек, тупиков и переулков, что перенеси все их на новое место, там сразу бы возник большой и весёлый купеческий город. А те особняки, которым на их несчастье и посмешище позволили остаться в новой Москве, трудно было после современного ремонта назвать старинными.
Какие названия канули в Бездну! Тупики – Казанский, Лучников, Броный! Переулки – Голосов, Кривой, Курносов, Лоскутный, Обжорный, Чашников, Свешников! Собачья Площадка…
Какая печаль! Какая боль!
И только со старинных фотоснимков они ещё смотрят на нас с каким-то молчаливым упрёком, а Новый Город ощущает по ночам эти фантомные боли исчезнувших навсегда домов и улиц.

Старый Зальцбург же, как и многие города Европы, смог сохранить свой облик. Возникший как крепость – «burg – в 696 году в Альпах на месте римского укрепленного лагеря Ювавум, он разместился по обоим берегам реки Зальцах.
Отцом-основателем города считался Святой Руперт. Свое название Зальцбург получил от слова Salz – «соль», добыча которой велась в его предместье. Когда построили монастырь Святого Петра, в город перебралось такое количество монахов, что даже горам дали названия в их честь. На западном берегу Зальцаха одну гору назвали Менхсберг, а другую – на восточном берегу – Капуцинерберг, что в переводе означало: гора «монашеская» и гора «капуцинов».
В центре города сохранилась древнейшая крепость Хоэнзальцбург – «Зальцбургский бык», возникшая в далёком XI веке и, ставшая одним из главных символов города. В ней разместилась прекрасная коллекция военного оружия и рыцарских доспехов.
И уже несколько столетий, окруженный роскошным парком со сказочным Садом Карликов с террасами, скульптурами и фонтанами из мрамора, живыми изгородями и фантастическими цветочными коврами, стоит Дворец Мирабель, построенный в XVII веке по приказу князя-архиепископа Вольфа Дитриха фон Райтенау для  красавицы-куртизанки Саломеи Альт. Спустя несколько веков, после сильнейшего пожара, в котором дворец фактически погиб, его отстроили заново, украсив цветочной оранжереей и зимним садом, и передали под резиденцию бургомистра Зальцбурга.
Неподалёку от старинного кладбища, где похоронены композитор Йозеф Гайдн и сестра Моцарта Мария-Анна, высится церковь Святого Себастьяна, у входа в которую стоит памятник швейцарскому врачу Парацельсу, скончавшемуся в Зальцбурге 24 сентября 1541 года.

...Именно к нему, 23 июня того же года и прилетел на своей козе Янкель-Сирота.
Они давно дружили. Вечная жизнь Янкеля позволяла ему познакомиться с величайшими умами Прошлого.
Одним из них и был этот знаменитый врач, родившийся в конце 1493 года – 10 ноября или 17 декабря – в небольшом напоминавшем деревушку швейцарском городке Мария-Айнзидельн в старинной, но обедневшей дворянской семье практикующего лекаря. Он родился горбуном, с огромной головой и тщедушным телом. По гороскопу этому уродцу выпало быть лекарем, поэтому имя ему дали Теофраст – так звали одного из знаменитых врачей, ученика Аристотеля. Парацельсом (то есть, «подобным») его прозвали уже в зрелом возрасте коллеги по врачебному искусству, сравнив Теофраста с одним из основоположников медицины – древнеримским врачом Авлом Корнелием Цельсом.


КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ЖИЗНИ
ДОКТОРА ПАРАЦЕЛЬСА

Настоящее его имя было – Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. А вот точную дату рождения не мог сказать никто. Его мать Элиза Охснер умерла, когда сыну было десять лет, церковная книга сгорела при пожаре храма, а отец Вильгельм Гогенгейм страдал болезнью мозга, как сейчас бы сказали – «рассеянным склерозом», смешивая в одну кучу даты, имена и фамилии, а также названия лекарств. Однажды Парацельс попросил Янкеля-Сироту выяснить точный день, когда он родился, и тот отправился в 1493 год, в городок Айнзидельн. На дворе стоял конец ноября, и Янкель, найдя дом Гогенгеймов, увидел мать Теофрата, которая всё ещё ходила «с животом», из чего «гонец из Будущего» сделал вывод, что тот родился всё же 17 декабря.
С той поры они стали приятельствовать. Спорили о Прошлом и Будущем, хотя больше всего Парацельса интересовало Настоящее.
Он был противником тупых традиций, догм и авторитетов, практика для него была главнее теории, ибо «никто не может стать врачом без науки и опыта», говорил он. А как он издевался над важными, надутыми и довольными собой лекарями, которые «всю жизнь сидят за печкой, окружив себя книгами, и плавают на одном «Корабле Дураков»! Подобными высказываниями Парацельс только увеличивал количество своих врагов, которые и так росли как грибы после его новой лекции, или после каждого излечившегося у него безнадёжного больного, которого местные медики уже отчаялись поставить на ноги.
Начальное медицинское образование он получил под руководством отца, который ремнём вбивал в него знания по алхимии, терапии и хирургии, а продолжил образование Теофраст в итальянском городе Ферраре, где ему была присвоена степень доктора медицины.
Больше десяти лет он путешествовал по многим странам, слушал лекции алхимиков и медиков, побывал в Мадриде и Париже, обошёл и объехал почти всю Европу – от Англии до Хорватии. Год или два прожил в Константинополе, несколько лет был пленником у татар и даже добрался до Московии. И везде, где бы он ни был, запоминал секреты искусства врачевания.
В 1534 году он умудрился даже избавить Штерциг – маленький городок в Южном Тироле – от вспышки чумы. А спустя три века, в 1830 году, когда чума уже угрожала Зальцбургу, люди стоявшие на коленях у его могилы, упрашивали отвести беду от города. И… эпидемия прошла стороной.
Парацельс успел послужить военным врачом в голландской армии и в армии датского короля Христиана, получив столь нужную практику полевого хирурга и боевой меч в награду.
Став бюргером в Страсбурге, он преподавал медицину там же, в университете, читая лекции не на общепринятой латыни, а на немецком языке, к восторгу студентов, называвшие его «учителем, которого Бог поставил в невидимой школе, устроенной на Небесах», и к неудовольствию местных лекарей, прозвавших Парацельса «чудовищным колдуном, суеверным богохульником, гнусным обманщиком, пьяницей и монстром». Он смеялся над высказываниями недругов и называл себя назло им «святым доктором». А в дневнике записал: «Я не тот человек, который говорит людям только то, что им по вкусу. В детстве меня не поили медом, не кормили финиками и мягким пшеничным хлебом. Я пил молоко, ел сыр и хлеб из грубой муки. Я грубый человек, рожденный в грубой стране, я вырос в сосновых лесах и, возможно, получил в наследство их иголки».
Каждый год он создавал новый фундаментальный труд – по медицине, фармакологии, астрологии, философии и, в конце концов, заставил своих коллег уважать себя, как опытного и знающего хирурга. Вся его жизнь была подчинена лечению людей и, даже занимаясь алхимией, он видел главную задачу «не в изготовлении золота, а в приготовлении лекарств».
За полгода до смерти, в 1541 году, Парацельс купил уютный дом, в предместье Зальцбурга. Его пытались обвинить в ереси, но ему покровительствовал местный архиепископ, что обеспечивало должную защиту.
Он не был женат, не имел детей. Девушки чурались его, и женщины обходили стороной. Кому хотелось иметь в мужьях горбуна, пусть даже знаменитого на весь мир?..
Да он и сам не желал тратить свою жизнь на семью. И этому были две веских причины.
«Известно, что влюбленный может пройти длинный путь, чтобы увидеть обожаемую им женщину, – писал Парацельс в своём дневнике. – Насколько же сильнее тяга любящего к Мудрости, что заставляет скитаться в поисках его Божественной возлюбленной!» 
О второй причине мэтр Теофраст не распространялся.
Священник из церкви Святого Себастьяна, отец Карл Винклер, которого Теофраст не раз спасал от сердечных приступов, говорил ему, что Господь обязательно простит его за все грехи, несмотря на то, что тот не соблюдает постов, пропускает мессы, ведёт порочный образ жизни – простит ради одного – чудесного умения избавлять людей от физической боли.
Однако к сорока семи годам его собственное здоровье было полностью подорвано. Чувствуя скорую кончину, Парацельс стал лихорадочно приводить в порядок свои рукописи. Их было много, написанных коряво и наспех, в основном, по ночам, иногда под винными парами. Он выправлял текст, зачёркивал неточности, стараясь осветить рукопись ясностью мысли и правотой жизненного опыта, а иногда даже переписывал всё заново, если сочинённое им когда-то воспринималось сегодня наивным, слабым и слишком мудрёным.
Но оставались фразы, под которыми он и спустя много лет готов был подписаться:
«Необходимо изучать медицину у постели больного», «Не красноречие и знание языков есть достоинство врача, но постижение тайн Природы», «Доказательством в медицине должны быть не мнения авторитетов, а собственный опыт».
И этому принципу Парацельс придерживался всю свою жизнь.
 
...– Кого я вижу! – удивлённо воскликнул великий учёный, заметив из раскрытого окна своей лаборатории знакомую козу.
На вид это был мужчина лет шестидесяти, с полным лицом, двойным подбородком и покатым лбом. Кто не знал, что перед ним знаменитый учёный,  мог подумать, что это богатый ремесленник – в мантии и берете, с золотой цепью и кольцом. Под большими живыми глазами висели «мешки», что говорило о болезни почек из-за неумеренного влечения к выпивке. Парацельса и сегодня можно было видеть в тавернах, где он на спор мог перепить любого.
– Таисия! – спросил он у козы. – А где твой хозяин?!
– Я здесь, мэтр Теофраст! – сказал Янкель, появившись в его окне. – Как я понимаю, без моей козы вы бы ни за что меня не узнали!
– Обижаешь, – рассмеялся Парацельс. – Что за глупая манера у вас, евреев, сразу на всё обижаться! Давай обижаться постепенно…
Тут уже рассмеялся Янкель, и они наконец-то пожали через окно руки друг другу.
– Входи! – пригласил Теофраст.
Оставив козу пастись на лужайке, Янкель вошёл в парадную дверь дома.
В скромном жилище было несколько комнат, с кухней, кладовой и погребом. Главным же помещением была просторная лаборатория с пылающим даже летом камином, напоминающая небольшую дворцовую залу времён доктора Фауста. Она была полна книг, чертежей, черепов и костей – не только человеческих, но и звериных, по которым Парацельс проводил параллели «Божьих изобретений». В стеклянных сосудах находились заспиртованные части человеческого тела – от ушей до большого пальца на стопе, а также внутренние органы.
Над камином висел тот самый меч, дарованный ему датским королём Христианом за военную службу, в рукояти которого, как все были уверены, таился спрятанный от всех, «эликсир бессмертия». Знаменитому мечу составляла компанию шпага, которой Теофраст прекрасно владел с юности. В те времена умение фехтовать было не редкостью в семьях дворян, а если учесть количество бродяг на дорогах, по которым прошёл Парацельс, то это оружие ценилось им наравне с медицинскими инструментами. Такого задиру и дуэлянта, как он, нужно было ещё поискать во всех Альпах.
Мебель в лаборатории стояла только самая необходимая – шкафы с книгами и рукописями, сосуды с «лабораторным материалом», печи, перегонные кубы и, конечно же, огромный стол с ретортами, пробирками, колбами и реактивами.
Если случайно перепутать двери и заглянуть в спальню доктора, можно было увидеть одну лишь кровать под тяжёлым пологом, никогда не прибранную, с редко стираемым постельным бельём, ибо хозяин частенько забывал отдавать его прачке
Что же касается гостиной, то в неё Парацельс, тем более, не заглядывал неделями, так как всё реже и реже приглашал кого-либо в гости, устав от людей и боясь за кражу своих секретов.
И только Янкеля-Сироту он не боялся совершенно, даже наоборот, считал своим близким приятелем, иногда делая ему выговор, когда тот подолгу не заглядывал в его шестнадцатый век.
– Сколько мы не виделись?.. – спросил он Янкеля.
– Последний раз, мэтр, я был у вас, кажется… в 1536 году.
– Тогда я жил в Эфердингене, – вспомнил Парацельс. – Что на этот раз привело тебя ко мне?
– Я прибыл за помощью. Погибает целый город.
И Янкель рассказал об оккупации фашистов.
– Мне нужна ваша чудодейственная мазь, которая может всё. Другие лекарства перед ней бессильны да и достать их негде…
Парацельс тут же позвонил в колокольчик.
В кабинете появился юркий рыжий человек, маленького роста, крепкого телослолжения, со смышлёным лицом и смешливыми глазами.
– Слушаю, хозяин! – сказал он.
– Знакомься, Аба! – обратился к нему Парацельс. – Это мой хороший приятель Янкель!..
– Абраам… – поклонился гостю рыжий человек.
– Аба – мой секретарь, фармацевт и камердинер, – представил его Янкелю известный доктор. – Три года как знакомы.
Тот взглянул на гостя с хитрой улыбкой:
– Тоже из «наших»?..
– Из «ваших», из «ваших»! – с добродушным раздражением ответил Парацельс. – Ещё одна твоя невыносимая привычка – в каждом необычном человеке искать еврея!..
– А что делать, если это так!.. – ухмыльнулся Аба. – Я даже не сомневаюсь, что и вы, хозяин, имеете «еврейские корни».
– Ну, если учесть, что все мы дети Адама и Евы. Вот что, друг мой, свари-ка моему гостю мазь от ран. И наполни ею не аптечные пузырьки, в которых мы обычно её продаём, а полное ведёрце.
– Ого! – удивился фармацевт. – Господин Янкель желает излечить целую армию, включая убитых?..
– Не твоё дело, – ответил за Янкеля Парацельс. – Не трать время на глупые вопросы.
– Неужели вы боитесь дать глупые ответы? – спросил его Аба. – Успокойтесь, хозяин! У вас это не получится. На все мои глупости вы говорите с такой ясностью ума и такой логикой, что вам может позавидовать любой королевский адвокат.
– Это он мне так льстит, – объяснил Парацельс Янкелю. – Ступай, Абраам! И не жалей солей ртути и серное молоко!
– Это же яды… – подал удивлённый голос Янкель.
– Ну, да, яды… – согласился с ним Парацельс. – И что с того?
– Мой хозяин говорит, – сказал Аба гостю, – что «яд есть во всём. И лишь одна доза делает его незаметным». 
– Не забудь добавить немного Красного Марса… – предупредил помощника Парацельс.
Что скрывалось под «Красным Марсом», Янкель не знал. В те далёкие времена, чтобы не выдать секреты алхимика, все химические соединения зашифровывали красивыми названиями…
– Обижаете, хозяин! – без обиды ответил рыжий слуга. – Неужели я что-то забывал сделать?
– Никогда, – подтвердил Парацельс.
– То-то и оно! И как скоро понадобится эта волшебная мазь нашему гостю? – поинтересовался Аба, стоя уже на пороге залы.
– Когда сделаешь, – ответил Парацельс. – Главное, не забудь написать, как ею пользоваться…
– Всё будет исполнено.
Аба поклонился и вышел из лаборатории, неслышно прикрыв за собой дубовую дверь.
– К вечеру будет готова… – сказал Парацельс Янкелю и с гордостью заметил: – Хитрая бестия, мой помощник! В вашу породу!
– Как будто вы, швейцарцы, святой народ! – усмехнулся Янкель-Сирота.
…Пока Аба готовил чудодейственную мазь, Парацельс предложил гостю отобедать в таверне на берегу Зальцаха.
С прошлого раза Янкель знал, что за этим последует – Парацельс был неутомим в выпивке. Но именно сегодня Янкелю очень захотелось бараньей ноги с чесноком, с жареной морковью и горохом, которую ел в прошлый раз. Он лишь попросил разрешения у доктора оставить Тасю попастись на лужайке.

...По пути, ведущему через поле, Парацельс и на это раз устроил ему «ботаническую экскурсию», какие проводил каждый раз в его прилёт, рассказывая о каждом цветке и травинке целую историю. В эти часы Янкель очень жалел, что вместе с ними нет ещё одного его «старинного» друга – Вольфганга Амадея Моцарта, который родился в этом же городе, но только спустя 250 лет, в 1791 году, 5 декабря.
«В день будущей Сталинской Конституции», почему-то подумал Янкель, и ему стало немного обидно за Амадея.
– …ты не находишь?..
Янкель услышал только «хвостик» вопроса, который задал ему Парацельс.
– Простите, мэтр, – смутился гость. – Я немного отвлёкся! Вы что-то спросили?
– Спросил, не находишь ли ты, что люди странные создания?.. – повторил свой вопрос доктор.
– Каждый из нас странен по-своему… – ответил Янкель.
– «Каждый по-своему», это я понимаю, – нетерпеливо сказал Парацельс. – Я имею в виду, человечество! По моему представлению, с каждым веком оно должно становиться всё опытнее и мудрее! А оказывается, наоборот! Люди глупеют с такой быстротой, что не пройдёт и пятисот лет, как человечество вернётся в каменный век!
– К чему вы ведёте?.. – не понял Янкель.
– К тому, что немцы хотят завоевать Европу!
– Не только Европу, но и весь мир!
 – Вот уж не думал, – удивился Парацельс, – что потомки бюргеров такие задиры!
– Они считают себя великими тевтонскими воинами.
– Варвары! Забыть о поражении императора Генриха Пятого от польского короля Болеслава Третьего! Или о поражении под Псковом на Чудском озере! А разгром Тевтонского ордена в Грюнвальдской битве! Вот что бывает, когда коротка память. Они всё поймут на собственной шкуре, только будет уже поздно.
– Да, это так, – кивнул Янкель. – Я слетал в середину двадцатого века и знаю об этом…
– Счастливец! – с долей зависти в голосе сказал Парацельс и с грустью добавил: – Жаль, что я не могу совершать такие перелёты…
– Не люблю бывать в Будущем, – признался Янкель. – Когда всё уже знаешь, жить не интересно.
– А мне бы очень хотелось узнать – принесут ли пользу глупому человечеству мои знания! – возразил доктор. – Впрочем, если человечество глупо, ему не понять Истину, которую я вложил в свои открытия!
– Если пожелаете, мэтр, можем слетать… – предложил Янкель.
– Поздно, мой друг, очень поздно… – нахмурился Парацельс. – Я выдумал новые лекарства, излечил много людей, путешествовал по всему миру …. Воспитал учеников… Силы мои на исходе…
– А как же «эликсир бессмертия», который спрятан в вашем мече над камином? 
– Выдумки! – усмехнулся великий лекарь. – Люди уверены, что человек, изучающий кабалистику, становится вечным. Я не смогу в течение всей моей жизни низвергнуть это нагромождение лжи, потому что врачи – старые и упрямые собаки, не хотят учиться ничему новому и стыдятся признать своё невежество. – Он посмотрел на Янкеля. – Лишь только Бог может сделать человека бессмертным! Как тебя, Янкель...
– Не от хорошей жизни… – нахмурился тот.
И они тут же сменили тему.

...В таверне пробыли часа три, чтобы не спеша насладиться разговорами за едой.
Как же не правы врачи-диетологи с их идиотским стишком: «Когда я ем – я глух и нем!..» Одни из лучших моментов нашей жизни происходят именно за дружеским столом, во время еды, с остроумными тостами и шутками, когда беседа является изысканной приправой к блюдам, когда и ум, и желудок находятся в радостном возбуждении и согласии, когда каждый из них занят своим прямым и важным делом – разум полнится духовной пищей, желудок же насыщает себя пищей земной.
Говорили обо всём – о медицине, философии, мануфактурах, о серебряных и медных рудниках тирольского графства, о династии Габсбургов. Но больше всего о Будущем. Прошло то время, когда Парацельса интересовало лишь Настоящее время. Доктор всё расспрашивал Янкеля, как там, в грядущих веках и, особенно, в двадцатом веке. Что-то не принимал, многого не понимал, и ему приходилось долго объяснять, что такое электричество, метро, радио и телевидение, что такое такси, самолёты, паровозы, но, в общем, «глупое человечество» в глазах Парацельса в чём-то даже реабилитировало себя такими фантастическими открытиями.
К удивлению Янкеля, Парацельс вместо вина заказал на двоих кувшин пива, которое в Австрии, в отличие от других «альпийских стран», варили мало, но с изысканно-утончённым вкусом. Да и аппетита у доктора не было – съел всего лишь несколько запечённых на углях колбасок с острым фруктовым соусом. На вопрос Янкеля, не заболел ли он, Теофраст ответил, что последнее время чувствует сильнейшее сердцебиение разного ритма, во время которого ему становится трудно дышать, а лоб покрывается холодной испариной. И если что случится, он не сможет позвать на помощь доктора Парацельса, как делают другие – так что лучше не наедаться и не искушать Судьбу.
Говорили долго, и всё это время глаза его были влажны и печальны…

...Обратно шли медленно – сказалась обильная еда с пивом.
Янкель тихонько наигрывал на ходу «Маленькую ночную серенаду».
– Сам написал? – поинтересовался Парацельс.
– Нет, Моцарт.
– Кто это?
– Ваш земляк. Только родится он в 18 веке.
Парацельс довольно кивнул:
– Хорошо, что хоть музыку не разучились сочинять, – вновь «подколол» он «глупое человечество», и тут же спросил: – А девушка у тебя есть? 
– Когда-то была… – ответил Янкель, оброрвав мелодию.
– Давно?..
– Давно. Честно говоря, я даже стал забывать её облик…
– А я почему-то был уверен, что в каждом веке ты имеешь новую подружку.
– Разве я похож на ветреного человека? – удивился Янкель.
– А разве ты не летаешь наравне с ветром? – пошутил Парацельс.
Янкель улыбнулся:
– А вы, мэтр, почему не женились? 
Парацельс нахмурился:
– Есть две причины, из-за которых я не попал под стрелы Амура…  Первая – любовь к Мудрости, или к Наукам. Здесь всё понятно – не всякая женщина согласилась бы терпеть в доме соперницу…
Он надолго замолчал.
– А вторая причина?.. – спросил Янкель, думая, что Парацельс забыл вопрос.
– Когда мне было шесть лет… – каким-то тусклым голосом произнёс тот, – я пас гусей на окраине городка… – Каждое слово давалось ему с трудом. – На обратном пути… на меня напал пьяный дезертир… и силой завёл в какой-то сарай… Я был сильно напуган, даже не кричал… А он… Словом… я был оскоплён…
Янкель даже остановился от неожиданности.
– Пойдём, пойдём!... – потянул его за локоть Парацельс. – Я уже почти забыл, как всё случилось... Это было так давно, что я даже боли не помню… Помню только, что с трудом добрался до дома… Все штаны были в крови… Моя мать, вместо того, чтобы приласкать маленького горбуна, дала мне затрещину и сказала: «такому, как ты, уроду, это ни к чему…» И эти слова она повторяла потом часто… чуть ли не каждый день… От её слов мне было по-настоящему больно в сердце, и эта боль до сих пор не покинет меня… Когда мать умерла, я не плакал на её похоронах… Я не смог простить материнскую жестокость…
– Простите, мэтр, что я задал вопрос… – растерянно произнёс Янкель.
– Я мог на него не отвечать… – сказал Парацельс. – Но почему-то именно тебе захотелось рассказать о страшной детской тайне… Ты не из болтливых…

...Когда они вернулись в дом доктора, коза Тася с сытой и счастливой физиономией спала на лужайке.
На столе в лаборатории стояло полное ведёрце готовой мази, покрытой холстиной.
– А где Абраам? – поинтересовался Янкель.
– Ушёл домой.
– А я думал, он живёт с вами! – разочарованно сказал Янкель.
– У него свой дом на соседней улице. Большая семья, много детей. Ко мне же он приходит, как на службу. Так удобней – и мне, и ему. 
Возле ведёрца лежал листок, на котором было написано, как пользоваться чудодейственной мазью. Внизу стояло имя и фамилия помощника Парацельса.
– Знакомая фамилия… – напряг мозги Янкель. – Не могу вспомнить, откуда я её знаю.
– Уверен, что ошибаешься. Такого второго Абраама ещё нужно поискать, – пошутил Парацельс.
– И всё же эта фамилия мне очень знакома… – произнёс Янкель и тут воскликнул: – Ну, конечно, вспомнил! 
И рассказал  Парацельсу, кому она принадлежит.
– Он еврей? – спросил доктор.
– Антисемит, каких мало! – воскликнул Янкель.
– Лучше бы их было ещё меньше, – сказал Парацельс и добавил с сомненьем: – А, может быть, просто совпадение? Евреи всегда берут фамилию той страны, в которой живут. Как Аба, к примеру… А фамилия того человека может принадлежать и не еврею…
– Может быть… – задумчиво произнёс Янкель. – Хотя внешне они очень похожи, и оба рыжие.
– В таком случае, проверь его род по цепочке веков. Его генеалогическое дерево.
– Да уж! Такое дерево не вырвать с корнем. Представляю себе состояние этого человека, если всё окажется правдой.
– Тогда за работу! Ради благородной цели поставить юдофоба на место, я бы заглянул и в Прошлое, и в Будущее.
– Вы правы, мэтр. Так я и сделаю, – решил Янкель.
Он ещё раз поблагодарил Парацельса за волшебную мазь, и они попрощались. Тася никак не хотела покидать сочную и зелёную лужайку – даже коза чувствовала разницу во вкусе травы двадцатого века с травой шестнадцатого…
– Прилетай чаще, – попросил Янкеля Парацельс. – Так мало людей, с которыми можно поговорить или просто помолчать… 
– Как только закончится война, – пообещал Янкель.
– Если к тому времени я не умру… – внезапно сказал доктор.
– Мэтр! – перебил его Янкель. – Я не желаю об этом слышать!..
– Все мы смертны, – спокойно произнёс Теофраст и продолжил: – Так вот, если я умру, прилети на несколько лет раньше, в такой же день, как сегодня… Когда я ещё жил…
– Вы будете жить долго, – пообещал ему Янкель.
– Правда?.. – с надеждой в голосе спросил Парацельс. – Ты точно знаешь об этом?..
– Конечно, знаю… Я буду прилетать к вам ещё много-много раз. Я хочу вас увидеть в окружении седовласых учеников…
Они обнялись. Янкель сел на Тасю, и взмыл с ведёрцем целебной мази в Вечные Небеса.
Янкель соврал Парацельсу. Тогда он ещё не знал, что видит доктора в последний раз. Спустя три месяца – 24 сентября 1541 года, Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм тихо скончался от сердечного приступа.
В своём завещании великий Парацельс просил раздать все свои деньги беднякам, а собственный дом превратить в филиал медицинского факультета, где каждый студент-медик сообразно своему таланту, мог бы помогать всем страждущим. Так по желанию Парацельса, его дом стал прообразом будущих больниц.
А на могиле, у церкви Святого Сабастьяна, была высечена следующая надпись:

«Здесь погребен Филипп-Теофраст,
превосходный доктор медицины,
который тяжелые раны, проказу, подагру, водянку
 и другие неизлечимые болезни тела
идеальным искусством излечивал
и завещал свое имущество разделить
 и пожертвовать беднякам.
В 1541 году на 24 день сентября
сменил он жизнь на смерть»

Незадолго до кончины Парацельс записал в дневнике:
 «Смерть не что иное, как просто окончание дневной работы, исчезновение воздуха, выветривание бальзама, погашение света».
 
...В госпитале уже несколько дней работали прибывшие в Зуев немецкие врачи из санитарной бригады, о которых говорил Хольцман. Вместе с ними, под усиленной охраной, были доставлены ящики с медицинской аппаратурой и коробки с медикаментами.
Одного из военных врачей – Юргена Ланге – комендант назначил начальником госпиталя. Его фамилия никак не совпадала с внешним видом – слово «ланге» означало «длинный», а сам он был мужчиной лет сорока пяти небольшого роста с тонкой линией губ и гладко зачёсанными назад волосами. По специальности – рентгенолог.
Другими врачами были фрау Вебер и фрау Шульц. До войны первая занималась лечением зубов, вторая была окулистом. Познакомились они на ускоренных курсах по общей хирургии и с тех пор держались вместе. Обе фройлен были вдовы, поэтому каждого нового больного, не ниже капитанского чина, воспринимали, как потенциального жениха или, по крайней мере, как объект для начала военного романа, но почти все пациенты были или женатые мужчины, выставлявшие на прикроватную тумбочку фотографию своей Гретты, Амалии или Лоры, или неженатые инвалиды.
Вместе с ними в госпитале появились две медсестры – старая дева фройлен Марта и молоденькая хохотушка фройлен Линда, которую строгая фройлен Марта, на правах старшей, постоянно одёргивала. А также три медбрата – Йозеф, Август и А;льберт, которых мобилизовали прямо с институтской скамьи. У каждого из них было по три курса образования, что вполне оказалось достаточным для работы медбратом. В зуевском госпитале медбратья выполняли ещё и работу санитаров.
Отношения немецкого врачебного контингента с зуевским медперсоналом с первого же дня стали напряжёнными. Анне то и дело приходилось вмешиваться в разного рода конфликты. Однако будучи в госпитале уже не главной – её временно оставили на должности заведующей хирургическим отделением – не всегда удавалось гасить непредсказуемые вспышки гнева и раздражения со стороны немцев.
Мотивируя тем, что сёстры Карповы не знали немецкого языка, Юрген Ланге сразу же «понизил» их в должности – теперь они официально работали санитарками вместо трёх пожилых женщин, которых уволил незамедлительно. Сестёр не подпускали к лекарствам и физиотерапии, включая массаж, к уколам и даже к ваннам для больных, не говоря уже об их присутствии на операциях, хотя и Галя, и Тоня были отличными операционными сёстрами. Скорей всего, действовал приказ Хольцмана – не доверять русским.
Однако об их увольнении речь пока не шла, тем более что работа русских в госпитале обходились немцам недорого. Сестры Карповы и Анна Шварц получали небольшие зарплаты, в молочных и мясных консервах с истекшим сроком годности. Крышки на банках, пахнущих машинным маслом и прилипшими к ним опилками, не были вздутыми, содержимое их вполне годилось для употребления в пищу. Немецким медикам такие «продукты» даже не предлагали.
Иногда Анна меняла консервы на «Толкучке» – на мёд, творог или масло, чтобы потом суметь всё это богатство передать в гетто маме с дочерью.
В самом госпитале лежало всего несколько немецких солдат, в основном, с бытовыми травмами и простудой. Остальные двадцать девять палат пустовали. Но не могло быть и речи о том, чтобы заполнить их больными и ранеными зуевчанами.
Однако доктор Шварц всё-таки «вырвала» у Хольцмана разрешение лечить городских больных. Она мотивировала это возможной вспышкой какой-либо инфекции – до сих пор на улицах, то тут, то там лежали разложившиеся трупы домашних животных, а в не разобранных завалах домов всё ещё находили человеческие останки. И предотвратить вспышку возможной эпидемии, доказывала доктор Шварц коменданту, куда легче, чем подвергать опасности всё населения Зуева, включая военный контингент.
У Хольцмана на этот счёт было другое мнение – суровое и радикальное – выживают сильнейшие. Однако пока в городе находился Фридрих Кляйн, у которого родственник работал в Международном Красном Кресте и обладал большими связями в Берлине, Хольцману приходилось играть роль главного либерала в городе, и уж если не любить горожан, то хотя бы делать вид, что их не замечаешь.
В конце концов, усилия Анны принесли плоды, и после шести вечера, отработав в госпитале, она начинала приём городских больных в крошечной поликлинике. Это был небольшой старый особняк, стоявший на той же улице, что и госпиталь, на противоположной стороне от него. В нём было несколько комнат, которые привели в порядок – вымыли, вычистили, подмели и побелили. Затем сами горожане привезли несколько железных кроватей, ширм, столов, стульев и даже один книжный шкаф для папок с документами. Никаких лекарств, кроме зелёнки в этой наспех оборудованной поликлинике не было. Даже бинты, которые до этого выбрасывали, теперь хорошенько выстирав и прокипятив, использовали по второму, а то и пятому разу.
Зная о нехватке лекарств, сами зуевчане стали приносить в свою крошечную поликлинику разные лекарства – таблетки, микстуры, мази. Кто-то приволок даже несколько горшков алоэ, горький сок которого помогал лечить не только небольшие раны, но и снимать боль при язве желудка.
В тот день, получив очередную зарплату консервами, Анна решила отправиться на бывший рынок, который сейчас назывался «Толкучкой». Там почти не было торговых рядов – люди ходили с место на место, предлагая друг другу свои нехитрые товары и продукты. Оставив вместо себя сестёр Карповых, она уже вышла  из поликлиники, как внезапно услышала знакомый голос:
– Здравствуйте, доктор!
У крыльца, верхом на козе, сидел Янкель.
– Янкель! Дорогой! – радостно обняла его Анна, словно близкого человека. – Ты куда исчез?! Мы все думали, что тебя убили там, у церкви…
– Ну, так уж сразу и убили! – смутился он от её нахлынувших чувств. – Вы же знаете, Хана, что меня убить нельзя никак. В меня можно стрелять, меня можно топить, сжигать, вешать, но убить – ни за что! – И повторил старую зажёванную шутку: «Если еврея проглотить, он и там найдёт выход…».
Анна грустно улыбнулась:
– Где был? Что видел?
– Был далеко, видел много…
– А у нас большая беда… – сказала Анна
– Знаю, – кивнул Янкель. – Я от Евы…
– Ты был там?! – воскликнула Анна. – Как она?
– Молодец. Держится… – И, не дав опомниться, резко сменил тему: – Вообще-то я прилетал к Рахиль. Передал ей немного чудесной мази.
– Какой мази?.. – не поняла Анна.
– Волшебной, – сказал Янкель.
И протянул ей целое ведёрце, покрытое холстиной.
– Остальное привёз вам… Берите-берите! Эта мазь действительно чудесная! Вы не поверите, но она от всех болезней.
– Так уж от всех? – улыбнулась Анна.
– От всех! – твёрдо заверил её Янкель. – Сами попробуйте. Если закончится, привезу ещё.
– Где же ты её берёшь?
– Я же сказал: вы не поверите! Так что не будем уточнять. Пользуйся на здоровье!..
Анна заглянула под тряпку, и почувствовала какой-то неведомый аромат. В нём был и запах свежего ветра, и запахи трав после дождя, и запах озона после молний, и целебные запахи цветочного луга.
Янкель вдруг заметил небольшую, но глубокую царапину на тыльной стороне её левой руки. Не говоря ни слова, он нанёс на кожу тонкий слой мази – три винтообразных движения вправо, пять влево и по два раза вверх-вниз…
Анна не отдёрнула руку, и с любопытством смотрела, что из этого получится. Сначала она почувствовала лёгкое жжение, потом приятное тепло, и вдруг на её глазах глубокая царапина, которая только что «украшала» её руку, внезапно изменила цвет, побелела и навсегда исчезла – ни рубца, ни следа!..
– Боже, какое чудо!.. – изумлённо прошептала Анна.
– Эта мазь умеет всё – лечить раны и даже сращивать кости!.. – прорекламировал Янкель. – Я уже не говорю о простудных заболеваниях!
– Так может быть, ты отвезёшь, хотя бы часть, в партизанский отряд? Там дети…
– Хорошая мысль! – кивнул Янкель. – Тем более, я давно не видел многих из них, и Лёвку тоже…
Анна вернулась в кабинет и вместе с Карповыми наполнила мазью большую стеклянную банку – для лечения городских пациентов. Ведёрко же, в котором чудесной мази оставалось ещё больше половины, Янкель забрал с собой к партизанам.
 
...Каждый раз, когда Анна получала зарплату консервами, или когда подходила к бывшему Рынку, то вспоминала о том, что в подвале гастронома лежит «неприкосновенный запас» первоклассных продуктов, который следовало бы уже давно перевезти в гетто, как хотел Пэпка. И ещё передать партизанам, решила она. Однако сама не могла это сделать. Во-первых, пропали ключи после разграбления флигеля, в буфете на кухне, исчезли со всеми вещами. Скорей всего, их прихватили грабители, только, неизвестно зачем. Во-вторых, не хватало мужской силы, которая сумела бы взломать замки и достать из подвала гастронома припрятанные продукты. Анна уже сама хотела взломать обитую железом дверь, и даже в одну из ночей захватила с собой клещи и топорик, чтобы сорвать замки, но сил у неё не хватило, и она решила пока отложить эту затею до лучших времён.

...После того как немецкой бомбёжкой был разрушен старый уютный Городской рынок, среди кирпичных руин и сгоревших лотков появилась «неорганизованная» «Толкучка», с подозрительными личностями, небритыми инвалидами, убогими стариками и детьми-беспризорниками. Среди них Анна видела очень часто соседских мальчишек, которые проводили здесь целые дни, не только помогая своим семьям продать продукты или вещи, но ещё занимаясь, в чём она, ни капли не сомневалась, мелким воровством, в компании других мальчишек, о которых говорят: «безотцовщина».
Когда месяц тому назад у неё из сумки вытащили пропуск, выданный в Комендатуре, и Анна чуть не сошла с ума, именно соседские мальчишки помогли его вернуть.
На «Толкучке» она появлялась раз в неделю, взяв на себя, после смерти Пэпки, все заботы о своей разобщённой семье. Сегодня ей повезло – она сумела выменять консервы из госпиталя на глиняную плошку мёда и бутылку подсолнечного масла. Прижав к груди сумку с продуктами, Анна с трудом пробиралась сквозь плотную толпу людей, сквозь тошнотворный запах нафталина, смешанный с плесенью, сыростью и зловонием немытых тел. Анна старалась не смотреть на все эти убогие, наспех залатанные и заштопанные вещи, специально убыстряла шаг, даже задерживала дыхание. Что её заставило на этот раз глянуть в толпу, она поняла чуть позже, когда среди всего серого, чёрного и коричневого нищенского ассортимента, её взгляд привлекло к себе весёлое цветное пятно дорогого платья. Анна даже замедлила шаг.
«Господи! – подумала она. – Это же мамино!..»
Это было, действительно, то самое платье, которое Берта сшила себе на их серебряную свадьбу с Пэпкой, и которое похитили в тот самый день, когда ограбили их дом.
Анна подошла к торговке – рябой невысокого роста женщине неопределённых лет с гладко зачёсанными назад волосами. На ней была мужская фуфайка и сапоги не по размеру.
– Хотите купить? – спросила она Анну, заметив, как та проявила интерес к её товару.
– Сами сшили? 
– Сама! – обиделась женщина.
– А что за материал? – поинтересовалась Анна.
– Так… креп-жоржет, – ответила торговка.
– Разве? – сказала Анна. – Похоже на китайский шёлк.
– Да нет, креп-жоржет, вроде… – неуверенно сказала та.
– Красивое платье!
– Купите! Продам задёшево.
– И сколько хотите?
– Сто рублей… Или десять марок…
Анна не стала спорить, и протянула женщине требуемую сумму.
Торговка, не переставая говорить о своих голодных детях, завернула платье в довоенный «Зуевский листок», и Анна положила его в сумку, решив, что обязательно постирает и выгладит.
«Как обрадуется Берта! – подумала она, поспешно отходя от вещевого ряда. – Скоро у неё День рождения, вот я и подарю ей заново, и лучшего подарка не найти…»
И Анна вспомнила желание мамы – похоронить её в этом платье, но тут же себя отругала – все плохие мысли обязательно сбываются, в отличие от хороших.
На следующее утро, простирав и выгладив платье в госпитале, Анна передала его вечером Еве через Сеню Векслера, чтобы та его пока спрятала от бабушки, а 10 декабря подарила ей на день рождения.

...Во флигеле на кухне чаёвничали домовые.
Кроме хозяина Гершеля, за столом сидели ещё пятеро – Весельчак, живший у Марьяны Клейдман, Никитич – домовой семьи Холодовых, Самсон – домовой  Питаевых, Хазин, который жил в семье Гончарко и Соломон – домовой Утевских. Все только и говорили о расстрелах в гетто.
 – Ах, если бы можно было их оживить! – вздыхал Соломон по Йоне и другим домовым, которые превратились после расстрела в птиц и облака.
И все его собратья за кухонным столом тоже ломали голову – как быть и что делать дальше. И тоже стонали и охали, заливая горе яблочным рассолом.
Вдруг Гершель даже подпрыгнул на табуретке:
– Ша! Я знаю, как всё исправить! Ах, какой же я шлымазл*, что раньше не догадался!..
 Тут все домовые, конечно же, поинтересовались, почему он шлымазл, и о чём не догадывался раньше.
– Не догадался вернуть мёртвых к жизни! Вот о чём! А живых домой! И закончить эту чёртову войну!
– Ну, и как вы это сделаете?! – вскричали домовые.
– Это сделаю не я, – ответил Гершель таинственным тоном. – Это сделает Золотая Рыбка, вот кто!
И он рассказал, как незадолго до войны случайно гостил у Лукоморья. Там начали строить санаторий для «стахановцев», и всех пушкинских персонажей срочно пришлось переселить. Вот, он и взял себе Золотую Рыбку, которую летом подарил Еве на День рождения.
– Думаю, девочка не обидится, – сказал Гершель, – если мы воспользуемся её подарком с благородной целью! Правда, с тех пор Рыбка исполняет только одно желание в год. Зато какое!..
Домовые помогли ему достать из погреба светящийся хрустальный шар с волшебной рыбкой и поставили его на кухонный стол. Все расселись вокруг и стали ждать, что из этого получится. А то, что получится – не сомневался никто. Каждый из них читал Пушкина и знал о чудесных способностях «морской волшебницы».
Наступила пауза. Золотая Рыбка высунула голову из воды и в полной тишине торжественно задала Гершелю знакомый всем вопрос:
– Чего тебе надобно, старче?
– Исполни моё заветное желание, о, Золотая Рыбка… – с волнением в голосе попросил домовой.
Но тут же в ответ она на него заорала сварливым голосом Старухи:
– Как же! Держи карман пошире! Заветное желание ему подавай! Кончились индивидуальные заказы, дядя! В семнадцатом году!..
Услышав эти слова, домовые чуть было не попадали на пол от изумления. 
А Золотая Рыбка стала бодро провозглашать советские лозунги:
– «Даёшь индустриализацию Лукоморья!», «Пятилетку за четыре года!», «С каждым днём всё радостнее жить!», «Ты записался добровольцем?», «Лопата – друг солдата!», «Будь зорким на посту!», «Болтун – находка для шпиона!», «Снайпер бьёт издалека, но всегда наверняка!», «Работай так, как учит Сталин!», «Не шуми и не балуй, а не то получишь…
– Заткните ей рот! – в ужасе закричал Гершель, и шар-аквариум срочно накрыли старым пледом.
Но из-под пледа уже неслась популярная советская песня:
– «Эх, солёная вода, ветер на просторе! Полюбилось навсегда голубое море!..».
Все были потрясены. Только один Весельчак продолжал горько смеяться.
Соломон строго на него посмотрел и сказал всем:
– Вот вам  и – «Ай да, Пушкин! Ай да, сукин сын!..», – сказал он.
– Да-а-а!.. – недовольно покачал головой Никитич. – Не ожидал такого от классика!..
– А он тут при чём? – спросил Самсон.
– Разве не Пушкин научил её так разговаривать?! – возмущённо воскликнул Соломон.
– У Пушкина, – ответил Хазин, – она говорит стихами.
– А кто тогда?! – не унимался Соломон.
– Наверное, сама жизнь, – заметил Гершель.
– Вот что делает Время даже с волшебными рыбками! – покачал головой Самсон.
– Хорошо, что с ней не заговорила Ева!.. – покачал головой Гершель. – Представляю, что бы та наговорила невинной девочке…
– Лучше бы купили Русалку, – сказал ему Весельчак.
– Зачем мне Русалка? – спросил Гершель. – Что я с ней буду делать?.. Все домовые – одинокие существа…
– Ну, хотя бы Учёного Кота…
– У нас в доме своя кошка… Словом, так!.. Сегодня же ночью я выпущу её в Искру – такого сокровища мне не надо!
И Гершель унёс хрустальный шар с Золотой Рыбкой обратно в погреб.
– Жаль, что не удалось исполнить Заветное желание!.. – произнёс Хазин.
– Рано или поздно, война всё равно закончится, – сказал Никитич.
– Лучше бы пораньше… – заключил Гершель.
И все домовые с ним согласились.

Вот и отпели мои соловьи.
Во;роны кличут мне скорые беды.
 Я улетаю один, без любви,
Без поражения и без победы.
Верен ли выбор мой? – кто разберёт!
Кто бередит моё сердце ночное?
Я отправляюсь в далёкий полёт,
Горько кружа над родимой землёю...

Всё ли запомню и всё ль сберегу –
Церкви, леса, соловьиные рощи,
Смуглых купальщиц на том берегу?..
Ветер мне крылья полощет, полощет!
Сердце моё, ни к чему эта грусть!
Я ведь не облако, даже не птица!
Только она по весне воротится –
Я же, увы, никогда не вернусь!..

Гнёзда разграблены, звёзды разбиты,
Бедных птенцов под кустами ищу…
Сердце обито бедой и обидой…
Так и лететь мне, коли долечу…
Если же нет – закричу перелётным
Горем пронзительным, горем своим!
Крылья раскинув, паду самолётом!
Уж отпоются мои соловьи...

Только глаза навсегда закрывая,
Пусть мне привидятся гроздья рябин!
Стая моя! Человечья ты стая!..
Клином летишь – да не вышибить клин!..


ЗОЛОТАЯ МЕНОРА

Вторая Свеча.
НОЧНЫЕ РЫЦАРИ

На осине кровь под корою.
Русская поговорка

Voegel, die zu frueh singen, holt die Katze.
Немецкая поговорка –
аналог русской поговорки:
 «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела»

Казалось, ещё мгновенье, и его жуткие сюжеты
– из крови, криков и смерти –
заживут своей выдуманной, но реальной жизнью…
Абрахам РОЗЕНБЛАТ,
«Сны Брейгеля», Берлин, 1876.
 

...В партизанском отряде находилось десять детей.
Вообще-то их числилось больше, но, остальные, в основном, младенческого возраста, участия в жизни отряда не принимали.
Шестеро из десяти были Залиловы, двое Жёлтиковы и, наконец, Шурка Холодов с Лёвкой Шварцем.
И хотя Марат в этой компании был старше всех, Шурка в свои одиннадцать считался уже опытным партизаном.
 

РАССКАЗ ОБ АРТИСТИЧЕСКОМ ТАЛАНТЕ
ЗУЕВСКОГО ГАВРОША

...Бабушка Шурки Ксения Головина – жена рыбака Андрея Феоктистовича и мама Зины Холодовой – была настоящей артисткой. До войны она играла в самодеятельном Зуевском театре. И даже известный режиссёр из МХАТа Владимир Иванович Немирович-Данченко, отдыхая однажды в этих краях, предлагал ей поступить в Студию при театре и даже переехать в Москву, но дедушка Андрей поставил перед женой своё условие: или Данченко с Немировичем, или он единственный. Бабушка Ксения из них «троих» выбрала мужа. К сожалению, она внезапно умерла в 36-м году от пневмонии. Но оставила после себя Шурку, у которого обнаружились яркое актёрское дарование.
Несмотря на то, что дома, в школе или во дворе он был застенчивым мальчиком, если было нужно, мог перевоплотиться в кого угодно, изменив голос и походку до такой степени, что узнать его было чрезвычайно трудно. Своими актёрскими способностями он пользовался, когда менял или продавал вещи на Городском рынке, помогая маме Зине. Возле цыган Шурка казался настоящим цыганёнком, а что-то выпрашивая у татар на их языке, казался татарчонком.
А однажды он даже «сыграл роль» племянника торговца Григория Штопельмана из города Ларя, и зуевские евреи в знак уважения к его «дяде» даже подарили Шурке праздничную кипу и чёрную шёлковую жилетку. Каково же было их удивление, когда приехавший в синагогу на праздник Суккот Григорий Абрамович Штопельман никак не мог понять, о каком племяннике идёт речь, ибо имел на свою голову трёх перезревших племянниц – Бину, Лину и Мину, «чтоб они были здоровы!», которых уже десять лет никак не мог выдать замуж. После того «перевоплощения», юный артист был всегда начеку, пока однажды его не схватил за руку реб Хаим. Однако Шурка сымпровизировал на ходу роль хромого мальчика, к тому же немого, глухого и, вдобавок, слепого на один глаз. И шамесу из синагоги пришлось его отпустить с покаянными извинениями.
Но все эти невинные «спектакли» были ещё до войны. В партизанском же отряде, пользуясь его способностью к актёрской игре, товарищ Фомин не раз отправлял Шурку в город с серьёзным заданием: то выйти на связь с Борисом Ивановичем Питаевым, то незамеченным пробраться на нужный объект, и потом описать его в мельчайших деталях, то есть, пути подхода и отхода, количество окон и дверей, наличие охраны и так далее, и каждый раз Шурка выполнял всё в точности, за что был прозван «партизанским Гаврошем». Несколько раз его посылали на железнодорожную станцию к гетто, которое товарищ Фомин принял решение освободить в ближайшее время, и Шурка, обладая прекрасной зрительной памятью, начертил по возвращению в отряд подробный его план.

...Остальные дети в «партизанском лесу» тоже приносили большую пользу.
Во-первых, сбор ягод и грибов. Здесь уже главными были «поселковые» – Павлик с Любочкой. Они знали в бору каждую стёжку-дорожку, все ягодные и грибные места.
Во-вторых, в самом отряде тоже хватало хозяйственных дел. Например, кухня, где командовала Нина Андреевна с Раисой Михайловной. А помогали им девочки Залиловы, особенно, Амиля с Фаридой, которые уже давно умели готовить.
Их младшие братья Алим и Тимур носили из лесного родника воду, а маленькая Диляра мыла посуду.
Ещё Егор Михайлович дал задание всем мужчинам отряда вырыть несколько больших утеплённых землянок, чтобы, когда выпадет снег и ударят первые морозы, в них можно было «жить по-человечески».
Конечно же, все мальчики тоже помогали в строительстве – то инструмент подать, то гвоздь забить, а то и доску распилить, даже пройтись рубанком в смоляной пене сосновых стружек.
Охраняли отряд цыгане на своих красавцах-конях. Они учили старших мальчиков верховой езде.
Набегавшись за день, мальчишки тут же засыпали. Нине Андреевна не нравилось, когда кто-нибудь из взрослых говорил: «спят, как убитые».
– Не «убитые», – учила она, – а спят, притомившись…

...В конце октября, в одну из октябрьских ночей, увидел Лёвка драгоценный сон – приснился ему отец, который сказал, что его сын должен срочно отправиться в Германию совершить подвиг.
Лёвка давно был готов к нему, чтобы им гордилась не только семья, не только родной город, но и вся великая Советская страна, и лично товарищ Сталин.
– Что за подвиг? – спросил Лёвка во сне, а у самого сбилось дыхание от волнения.
– Адольфа Первого победить, – ответил приснившийся отец и добавил, что для этого Лёвке нужно оказаться в Саксонской Земле, на горе Броккен, неподалёку от городка Тале. И чтобы о его отъезде знало, как можно меньше народу.
– А Шурке рассказать можно? – спросил во сне Лёвка пересохшими губами.
– Шурке можно, – разрешил приснившийся Леонид Матвеевич. – И даже просить его составить тебе компанию. Шурка человек верный и ответственный. А вот бабушке Нине – ни-ни! – ни слова!..
– А я немецкого не знаю… – растерялся Лёвка. – И Шурка тоже…
– Как только вы очутитесь у волшебной горы Броккен, – успокоил его отец, – сразу же начнёте и «шпрехать», и всё понимать…
Проснулся Лёвка. С трудом дождался, когда Шурка продерёт глаза, и всё ему рассказал.
– Нужно ехать! – не задумываясь, сказал тот, выслушав Лёвкин сон. – Вот только Егора Михайловича предупредить надо.
– А если не отпустит? – испугался Лёвка.
– На подвиг-то?! – усмехнулся Шурка. – Чтобы Адольфа Первого победить? Отпустит! – уверенно сказал он.
– А добраться туда как? 
– На крыше поезда.
– На поезде далеко не уедешь, – сказал Лёвка. – Нужно просить Янкеля. Может, подбросит нас на козе Тасе?..
А к вечеру и Янкель сам в отряде появился. С разными новостями и приветами, с ведёрком в руке.
– Как там мама? – поинтересовался Лёвка.
– Всё с ней в порядке, – успокоил его городской летун.
– А Евка?
– Лучше не бывает! – бодро соврал Янкель. – Скоро я их вместе в отряд привезу.
– А бабушка Берта и дедушка Павел?
– И с ними всё хорошо, – снова сочинил Янкель и тут же перевёл разговор на другую тему.
Затем он принес в медсанчасть и передал фельдшеру Селезнёву волшебную мазь.
– Любую боль снимает, любую рану заживляет, даже хромого на ноги ставит!..
Потом он рассказал Нине Андреевне наедине о расстреле Пэпки, и о том, что Берта сошла с ума. Поплакала Нина втихомолку, чтобы Лёвка не увидел…
А когда Янкель к Лёвке с Шуркой в землянку спустились, рассказали они ему о своих «героических планах» и попросили доставить их на козе прямиком в Германию.
– Не могу!.. – с сожалением ответил Янкель, – дела у меня важные. Но помочь помогу. Попрошу Колодезного Журавля. Он вас туда и доставит.
–  Того самого, что живёт во дворе у бабушки Нины?! – удивился Лёвка.
– Того самого, – подтвердил Янкель. – Он ведь дальний родственник серых журавлей.
– И как это он нас туда доставит? – засомневался Шурка. – Разве ему известно куда лететь?
– Ещё, как известно! Серые журавли не раз ему рассказывали о своём полёте. Они каждый год зимуют в Северной Германии. Так что поговорю с ним сегодня же.
– А если не согласится? 
– Согласится, Лёвка, не бойся! Недавно он сам мне жаловался,  что какой, мол, смысл зваться «журавлём» и ни разу не взлететь в небо! Не волнуйтесь и начинайте собираться. Но предупреждаю: путь далёк и опасен. Ведь полетите вы в самое логово чёрных всадников!
– Мы не боимся! – бесстрашно ответил Лёвка. – Если не мы с Шуркой, кто же тогда победит Адольфа Первого?
– Логично! – согласился с ним Янкель.
–  Я тоже полечу с вами, – сказала вдруг появившаяся в партизанском отряде Айка человеческим языком. – Там, где не пройдёте вы – пройду я. Надоело кошачьей мамкой сидеть. Одни дети летают, другие по всему посёлку бегают, а я, что, хуже? 
– Молодец, Айка! – похвалил её Шурка. – Берём!
Командир отряда товарищ Фомин тоже долго не думал и разрешил ребятам отправиться в столь опасное путешествие. Он никогда не прикрывался детьми, но понимал, что совершить такой подвиг выпадало далеко не каждому, и если Судьба призвала для этого двух малолетних мальчишек, то и благословить их следует от всей души. Тем более что «гаврошей» в России не меньше, чем в самой Франции!
Выдали им два рюкзака с недельным пайком – консервами и сухарями, полный пузырёк с чудодейственной мазью Парацельса, а также дали наставление, как вести себя советским партизанам в немецком городе в военное время.
А поздним вечером и Колодезный Журавль прилетел.
Так Лёвка, Шурка и Айка отправились на нём верхом навстречу опасным приключениям.

...Какие же страшные картины увидали они сверху! И разрушенные города, и сожжённые деревни, и колонны советских пленных и тяжёлые смертные бои…
А ещё была встреча в небе с «юнкерсами». Завидев летающего под облаками Колодезного Журавля, фашистские асы всерьёз подумали, что столкнулись с секретным советским оружием – летающей гаубицей, и от страха дали дёру.
– Хорошее начало! – сказал Шурка.
– Начать всегда легко, – ответила Айка. – Вот закончить дело, чтобы душа пела – намного труднее…
Тут даже Лёвка не стал с ней спорить. А вспомнил одну историю, которую рассказал им с Евкой Янкель-Сирота. 

ДЕРЕВЯННЫЙ САМОЛЁТ
Однажды столяр Симха, что жил за городом, решил сколотить деревянный самолёт. Но не игрушку, не макет, а настоящий летательный аппарат.
– А-а-а!.. – махнёте вы рукой. – Сказки!
Особенно, если вы лётчик. И будете совершенно правы, если не знаете, на кого рукой махнули. Ведь прежде, чем ею махать, надо знать Симху, а вы его точно не знаете, даже если облетели всё небо вдоль и поперёк.
Дело в том, что нет на свете человека упрямее, чем он. Уж на что осёл упрям – если заупрямится, с места не сдвинешь. Но упрямей осла есть на свете только столяр Симха – если что-то задумал, сделает обязательно.
Как-то раз он придумал из одной доски изготовить мебельный гарнитур. И что бы вы думали? Изготовил! И не кукольный, а самый настоящий, для гостиной и спальни, из восемнадцати предметов! И как ему это удалось – сам не понял. Зато услышал, как от радости душа поёт.
А однажды столяру Симхе захотелось вырезать из дерева коня. То ли конь ему тот приснился, то ли где-то услышал он о коне Троянском, словом, не прошёл и месяц, как в его дворе стоял стройный конь, с резным хвостом и резной гривой. Не животное, а деревянная скульптура Микеланджело, которая умела ещё и ходить, высоко поднимая стройные ноги. И вновь услышал Симха, как поёт его душа от радости.
Теперь вы понимаете, что если Симха задумал вырезать летающий самолёт из дерева, то сделает его обязательно.
Прежде всего, он нарисовал чертёж. И, конечно же, не на бумаге – ведь бумагу можно извести в два счёта, – а на песке.
О! Чертить и рисовать на песке одно удовольствие. Не понравилось – мгновенно стёр ладонью или ступнёй, и начинай чертить заново. А Симха, надо вам сказать, был человек прижимистый. Не в смысле, жадный, упаси Бог! А вот прижимистый – это как раз к нему. То есть, в меру скупой, в меру хозяйственный, словом, человек, который сначала сто раз обдумает, а потом один раз сделает. Что совсем неплохо.
В основном же, в еврейских семьях мужчины сначала делают, а потом думают, так ли они сделали, то ли они сделали и вообще, зачем они это сделали. Но хуже всего, если потом все эти вопросы им зададут жёны, чтоб они были здоровы! – тут уж скандала не оберёшься. А надо вам сказать, что еврейские жёны прекрасно умеют устраивать скандалы. Любой концерт самой, что ни есть знаменитости, меркнет перед их концертами, то есть, семейными скандалами, потому как еврейские жёны большие мастерицы играть на нервах своих мужей. После них любому скрипачу незачем даже настраивать скрипку и доставать смычок, это я вам говорю.
Так вот, к Симхе всё вышесказанное никак не относилось. Во-первых, он всегда сначала думал, а уж потом делал. Во-вторых, делал очень хорошо. Так хорошо, что Бог в удовольствии цокал языком и одобрительно качал своей кудлатой головой. И, в-третьих, Симха не был женат. Что немаловажно для творческого человека. Потому что творческий человек живёт не по плану – сегодня придёт на ум одно, завтра другое, свобода – и только. А какая свобода у женатого?
Впрочем, мы немного отвлеклись от сути рассказки, а именно, как это Симха сумел построить самолёт. Да ещё без мотора и пропеллера. И ведь взлетел в небо, словно настоящий! И снова пела его душа от радости!..
Впрочем, как он его сделал, тут вам никто не скажет – ни я, ни сам Симха. Потому что настоящие открытия делают те, кто не знает того, что это сделать нельзя. Так и наш столяр – знал бы, что нужен мотор и пропеллеры – ни за что бы не построил самолёт! Мало того, что тот вздетел, так он ещё и бомбил врагов деревянными чурбанами. Одно дело бомба, которая разнесёт полдеревни. А тут точно на голову вражескому солдату падает деревянный чурбан, или даже пень – представляете, что после этого случается с вражеской головой, даже в каске?
Конечно, я не против знаний. Без знаний и яму не выроешь, и в небо не взлетишь. Но всё же, чем меньше знаешь, тем больше возможностей для фантазии совершить открытие. И музыка в душе поёт, не переставая…
 
...Пока наши путешественники летели по маршруту: город Зуев – город Тале, Янкель-Сирота продолжал совершать путешествие по векам, в поисках родственников помощника Парацельса.
Вначале он очутился в конце шестнадцатого века. Там он застал рыжего Абу уже стариком, перед самой смертью, а его детей увидел взрослыми людьми, имеющих свои семьи.
Янкель почти не задерживался в переулках прошедших веков, лишь мельком обозревая ветви потомков родового дерева Абраама, которые разрастались всё гуще и гуще. Его внуки, правнуки и праправнуки были разными людьми, но всех объединяло одно – рыжие волосы и рассыпанные по лицу оранжевые веснушки.
Вот пролетел семнадцатый век, за ним восемнадцатый. Девятнадцатое столетие поднялось над горизонтом. Оно тоже не принесло ничего нового. Привычная жизнь по законам Авраама – молитвы, свадьбы, рождения детей, обрезания, похороны, да ещё погромы – как же без них! Много погромов…  Всё, как обычно…
И только в конце девятнадцатого века, в Германии, Янкель вдруг увидел, как последний потомок помощника Парацельса совершил обряд крещения себя и своего сына в католической церкви. Янкель даже опустился на площадь перед Собором, чтобы поближе рассмотреть этих новоявленных выкрестов последнего колена Абы. Мальчик, как мальчик… Рыжий, с красивыми карими глазами… Ничего особенного. И только вместо могендовида поблёскивал на его груди золотой крестик.
Янкель тут же совершил на козе Малый Временной Круг в Будущее, и очутился на той же площади, но уже в самом начале двадцатого века. И увидел того же ребёнка отцом, с таким же, как и он, рыжим младенцем. Янкель сделал последний Круг в Будущее и увидел младенца стройным молодым человеком со знакомыми чертами лица, которые принадлежали тому, ради кого Янкель и совершил это изматывающее путешествие по векам, чтобы собрать все нужные документы – выписки из церковных книг, справки из городских ратуш. Он ещё раз внимательно вгляделся в его лицо – да, это был тот человек! Та же улыбка, знакомые жесты, тот же голос! У Янкеля на руках наконец-то был козырь, который он скоро вытащит из колоды и предъявит этому человеку в качестве доказательств! Он уже представил себе его недоверчивое, растерянное и разгневанное лицо. И впервые за многие сотни лет душа Янкеля возрадовалась.

...Около полуночи Колодезный Журавль опустился на землю Саксонии, доставив троих путешественников в город Тале, а сам отправился к подножью горы Броккен, чтобы немного отдохнуть от непривычного ему перелёта и, в случае надобности, по первому же зову хозяев, явиться на помощь и унести в безопасное место.
Шурка, Лёвка и Айка остались одни на городской площади.
– Хоть глаза выколи – ничего не вижу! – пожаловался Шурка.
– Зато хорошо вижу я, – сказала Айка и тут добавила с тревогой: – Быстро, за мной!
Мальчики не стали пререкаться, а, доверившись кошке, укрылись в нише одного из домов.
Мимо них, как будто по воздуху, проплыл конный патруль. Вороные кони бесшумно двигались по мостовой, едва касаясь копытами земли. В сёдлах сидели чёрные всадники, которых не раз в своих фантазиях видел Лёвка, в руках они держали длинные мечи. На голове у каждого был рогатый шлем, закрывающий лицо, отчего все воины казались похожими один на другого.
– Пахнет вороньём! – недовольно скривилась кошка.
– Там, где смерть, там всегда во;роны – шёпотом ответил Шурка.
И тут же мимо них, но уже в другую сторону, неслышно проскакали новые патрули.
– Что будем делать? – нетерпеливо спросил он, когда те исчезли за углом. – Эти чёрные всадники кружат по всему городу.
– Вот именно! – возмутился Лёвка. – А ведь нам надо побеждать Адольфа Первого!
– Погодите побеждать! – фыркнула на них Айка. – Вначале нужно выяснить, где живёт этот Адольф. Может быть, его сейчас вообще нет в городе.
– У кого же мы выясним? – спросил Шурка. – У этих всадников? – И тут же изменил голос: – «Скажите, дяденьки, где найти вашего Предводителя?». «А зачем он вам, мальчик?» – спросил он чужим грубым голосом и вновь ответил сам себе: – «Ах, не волнуйтесь, пожалуйста, дяденька! Мы хотим его только погубить, и ничего больше…».
Лёвка рассмеялся.
– Очень смешно! – без улыбки сказала Айка. – Значит, так…   Ждите меня здесь. А я побегу на «разведку местности». Всё разузнаю и вернусь.
– Хорошо! – согласились с ней мальчики. – Только будь осторожна!..
– «Bei Nacht sind alle Katzen grau», забыл?.. – сказала вдруг Айка по-немецки, что означало: «В темноте все кошки серы», – и побежала по тёмной узкой улице.
 
На одной из них она столкнулась с бродячим драным котом. Его шерсть была грязна до такой степени, что определить какого он цвета, было невозможно. Зато на шее кота болтался настоящий Орден, с изображением трёхлучевой свастики и гусиного пера. Кот шёл и выл вслух стихи – это у поэтов называется «декламировать»:

– Глаза твои – зелёные смородины!
Упомрачителен спины изгиб!
У расписных фахверков нашей родины
Тебя узрел – и сразу же погиб!..
 
Увидев незнакомую кошку, он замер и вытаращил на неё свои выразительные глаза:
– Не видение ли это?!
– Отнюдь! – сказала Айка. – Не видение и даже не привидение…
– Какое счастье! – воскликнул кот. Он элегантно выгнул спину и галантно шаркнул передней лапой о мостовую: – Меня зовут Ганс. А вас, о, несравненная метафора? Надеюсь, Марта?..
– И не надейтесь! Меня зовут Айка. И прибыла я из России.
–  Из России?! – изумился кот. – Но там война!..
– А где её сейчас нет? – хмыкнула она. – До чего же вы политически не подкованы!..
– Естественно, сударыня, – обиделся Ганс. – Ибо я не конь, а кот-стихотворец!
– Это я так, образно!.. – снизила обороты Айка. – Так что не обижайтесь! Не люблю обидчивых котов!
Ганс тут же успокоился.
– А кавалер у вас есть, о, лучезарная эпиталама?! – поинтересовался он.
– Не люблю кавалеров! – скривилась Айка. – Стоит лишь появиться котятам, кавалеры тут же превращаются в кавалеристов – так и сверкают пятками!..
Однако увидев, что драный кот вот-вот обидится вновь, она тут же изменила тему:
– А не подскажете, любезный, где можно найти Адольфа Первого, который, как я знаю, живёт в вашем городе?..
Кот, как ни в чём не бывало, вновь изящно выгнул спину и шаркнул другой лапой о булыжник:
– Была б моя воля, я бы назвал вас самой Первой в моём сердце!..
– Ах, прекратите комплименты!.. – строго произнесла Айка. – Я на них не падка! – Хотя, на самом деле, они были ей чрезвычайно приятны.
– Жаль!.. – огорчился Ганс. – Говорить комплименты – моя стихия!.. Когда-то я жил у одного поэта!.. Так он постоянно выдавал мои восторженные мысли за свои жалкие мыслишки! Обидно даже! Пришлось уйти!.. Дарить стихи любимой или какому-то плагиатору – большая разница! – И вновь стал декламировать:

– Зачем, красавица и умница,
Вся сотканная из огня,
В подвалах, во дворах, на улице –
Сжигаешь взглядом ты меня?!..

Зачем, скажи…

– А этот Орден у вас, откуда? – прервала стихотворный поток Айка.
– От Общества Любителей Изящной Словесности!.. – ответил кот и продолжил:

– Зачем, скажи, меня ты мучаешь…

Но Айка снова его перебила:
– Вам его вручили?
– Ну… не совсем… – Ганс потупил взгляд. – Но этот Орден Стихотворца по праву принадлежит мне!
– Ну, хорошо. Допустим. Но вы так и не ответили на мой вопрос: знаете ли вы адрес Адольфа Первого?
– Ах, простите, сонет моей души!.. Совсем забыл!.. Адольф Первый живёт в Замке на горе Броккен.
Она повернула голову к горе, но никакого замка там не увидела.
– О, простите меня ещё раз, баллада моего сердца!
Кот откуда-то достал очки и протянул их Айке. Та нацепила их себе на нос, и тотчас же увидела издали небольшой замок с башнями. Она сняла очки, и замок тут же пропал, как не бывало.
– Какие странные очки!… – стала их разглядывать Айка.
– Секретные… – произнёс Ганс, понизив голос. – Не всем нужно знать, где живёт Предводитель... 
– А вам оттуда известно?
– От моего нового хозяина. Он учёный-химик – весьма порядочный человек! Работает в Научном Городке, в Секретной Лаборатории на горе Броккен. Надо сказать, что это – страшное место!..
– Чем же? – спросила Айка.
– Каждый год, 30 апреля, на ней происходит Вселенский Шабаш ведьм и всей прочей нечисти. Ужас!
– Какой же вы нервный! – фыркнула Айка. – Тем более, сейчас не 30 апреля…
– Всё равно страшно… – сказал Ганс. – Но я стараюсь держаться молодцом.
– И у вас это получается, – приободрила его кошка. 
Кот засиял белоснежной улыбкой.
– А скажите мне, мо;лодец, что делает ваш новый хозяин в той Секретной Лаборатории?.. – поинтересовалась она.
– Э-э-э… Это военная тайна, о, восхитительная хокку!
– Ненавижу тайны! – фыркнула Айка. – Точно так же, как обидчивых и нервных котов!
– В таком случае вам скажу, – Ганс снова понизил голос. – Лучшие умы со всей Европы изобретают новейшее биологическое оружие…
– Какое оружие? – не поняла Айка.
– Этого я не знаю!.. – огорчённо ответил драный кот. – Но Адольф  Первый называет его «коричневой чумой».
– И после этого вы ещё называете своего хозяина «порядочным человеком»? – возмутилась Айка.
– Конечно! – искренне подтвердил Ганс.
– Изобретать чуму против всего живого на Земле! – воскликнула она в негодовании.
– В том-то и дело, что они и не думают изобретать это страшное оружие… – таинственно улыбнулся драный кот.
– Это как же?.. – не поняла она.
– Все учёные ненавидят войну и лично Адольфа Первого!
– В таком случае, э-э-э… это вполне достойные люди! – сделала Айка свой вывод.
– Вот именно! – счастливо воскликнул Ганс. – Как же я вовремя ушёл от проходимца-поэта!
С металлической вывески над мясным магазином слетел белый ворон и, скрипя крыльями, словно ржавыми ставнями, растворился в тёмном небе.
Мимо них – туда и обратно – проносились чёрные всадники на летающих конях.
– Никуда от них не спрячешься! – скривилась кошка. – Вы не знаете, почему от коней так несёт вороньём?..
– Вы тоже не любите ворон?.. – живо поинтересовался Ганс.
– А как можно любить птиц, которые питаются падалью? Летающие гиены – вот они кто!
– Это вы верно заметили, о, упоительная кантата!.. И очень точно! Наверняка, в вас тоже дрожит поэтическая жилка! Так вот, несёт от них вороньём оттого, что они… Впрочем, смотрите сами…
Первый луч холодного осеннего солнца коснулся башенных часов на Ратуше, и кони тут же превратились в огромную воронью стаю, которая с громким карканьем закрыла собой серое небо.
– А ровно в полночь они вновь превратятся в коней!.. – сказал Ганс.
– А где воро'ны проводят время днём? – спросила Айка.
– На Городской свалке среди объедков.
– Фи!
– И не говорите! Никакой поэзии!.. А потом храпят до полуночи.
– Гм-мур!.. – улыбнулась коту Айка, которой пришла в голову одна интересная мысль. – Спасибо за ценную информацию, сударь! Скажите, а рыбаки в ваших окрестностях водятся?
– Не только рыбаки, но и рыба! Ведь здесь много горных рек и озёр. – И он с увлечением прочёл:

– В осеннем озере так холодно и зыбко.
Плывёт у берега простуженная рыбка.
Её не съем, не обдеру, как липку –
Ведь на её лице твоя улыбка!..

– Мысли о рыбке отложим пока в сторону... – дипломатично ответила Айка, стараясь избежать вопроса, нравятся ли ей эти стихи. – Есть более серьёзное вещи. Мне нужно достать рыбачью сеть. Поможете?
– Я весь к вашим услугам, о, упомрачительная буколика! Куда прикажете её притащить?
– На Городскую свалку. И как можно скорее!
– Уже бегу!
– Постойте!.. Не могли бы вы одолжить мне ваш Орден?.. Всего на несколько часов…
– Да хоть на весь день! – растаял в улыбке Ганс.
Он тут же снял с себя ленточку с орденом и надел его на шею Айки.
– На вас он смотрится куда торжественней, чем на мне! – с восторгом воскликнул кот. – Валькирия! Настоящая Валькирия!
И заспешил к реке Боде, где жили рыбаки.
Айка же отправилась в пивной кабачок.

...Белый ворон громко постучал клювом в окно замка.
Адольф Первый отложил в сторону палитру и кисти и, подойдя к нему, приоткрыл одну из створок.
Ворон влетел в небольшой зал, представляющий собой мастерскую художника. На стенах, на полу, на мольбертах висели и стояли уже написанные картины, на которых, словно в кино, беззвучно двигались ожившие сюжеты. Сюжеты были страшные – пожары, убийства, пытки, расстрелы... На новом холсте, над которым работал Предводитель Ночных Рыцарей, были изображёны трубы газовых камер концлагеря. Как только он поставил внизу свою подпись, изображение ожило – из труб повалил настоящий чёрный дым.
Предводитель поставил картину рядом с горящим камином – дым из труб потянуло в дымоход. 
– От этой картины становится теплее на сердце… – радостно рассмеялся Предводитель и спросил у ворона: – Какие новости?
Тот присел на плечо Предводителю и что-то сказал тому на ухо, хотя кроме них никого в мастерской не было.
Адольф Первый нервно заходил по залу.
Ворон слетел с его плеча, уселся на спинку резного чёрного кресла, стоящего за большим письменным столом и, вертя головой, стал разглядывать только что написанную картину.
– Прекрррасно! Какая упомрррачительная экспррресия! – каркал он. – Сколько грррозного и стрррашного!.. Мне нррравится!..
– Спасибо, Кардиган! – сдержанно поблагодарил его Адольф Первый и выкрикнул не сдержавшись: – Предатели! Отбросы общества! Я плачу им огромные деньги! Каждый живёт в отдельном коттедже, имеет личного повара и обслугу! Катается на лыжах, смотрит новые фильмы! Всё – им! Всё для них! Только работайте! Изобретайте! А они вместо этого, оказывается, договорились ничего не делать!.. Как же быстро люди забывают плохое! Ведь ещё совсем недавно каждый сидел в тюрьме!
– Неблагодарррные люди, Предводитель! – согласно кивнул головой Кардиган.
– Вы правы, Учитель. И я это им припомню… Кажется, у Пауля Шмидта есть дочь…
– Моника.
– Отлично! Придётся заставить его работать старым проверенным способом…
И Адольф Первый позвонил кому-то по телефону.

...Когда Айка ушла на «разведку местности», мальчики остались одни. Окна в соседних домах были погашены, парадные двери плотно закрыты. Казалось, город вымер. Мимо них то и дело бесшумно выплыли из предрассветной тьмы новые всадники. Опасность встречи с ними была чрезвычайно велика – кони появлялись и исчезали внезапно, то здесь, то там, не задев мостовую даже кончиком копыт.
Внезапно за оградой соседнего дома послышались чьи-то тихие голоса – мужской и женский.
Мальчики бесшумно забрались на каменную ограду и увидели небольшую рощицу.
– Чёрный всадник! – изумлённо шепнул Лёвка Шурке. 
Под старым дубом, держа за уздцы вороного коня, стоял мужчина. То, что это был совсем молодой человек, выдавало его юное лицо под открытым забралом рогатого шлема. На плечах был наброшен чёрный плащ с изображением трёхконечной свастики и секиры. Рядом стояла белокурая девушка необычайной красоты.
Конь, почуяв чужих, негромко заржал.
– Тише, Огарок! – одернул его чёрный всадник. – Здесь никого нет. – И ласково сказал девушке: – Всё будет хорошо, милая!..
– У меня плохое предчувствие, – ответила она ему сквозь слёзы. – Давай убежим…
– Куда бы мы ни убежали, нас везде найдут… – с грустью произнёс чёрный всадник. – Кроме того, я дал клятву… 
– Клятву убивать?!
– Я ещё никого не убил! – по-мальчишески стал оправдываться юноша.
– Рано или поздно научишься…
– Нет! Поверь мне! Я познал любовь и меня уже не заставить это сделать!
– Ах! – горько улыбнулась она. – Лучше бы ты оставался тем, кем был!..
– Тогда мы никогда бы с тобой не встретились!.. – И он крепко её обнял.
– Вот они! Хватай их! – раздались чьи-то голоса.
И Шурка с Лёвкой увидели, как из-за деревьев на юную пару напали три чёрных всадника.
– Беги! – крикнул юноша девушке, а сам достал меч из ножен.
Но было уже поздно. Раздался боевой звон, конское ржанье и женский крик. Юноша отбивался. Силы были неравны. Он упал на землю, оглушённый тяжёлым ударом меча по шлему. Рыцари схватили девушку и посадили в седло к одному всаднику, впереди него.
– В тюрьму её!
И они ускакали.
Ошеломлённые Лёвка с Шуркой спрыгнули с каменной ограды в рощицу. Высота была небольшая, метра полтора. В своём дворе на Черноглазовской они прыгали на землю с крыш сараев, которые были, куда как повыше – и ничего, живы…
Подойдя к лежавшему на земле юноше, прислушались.
– Не дышит… – сказал Шурка.
– Сейчас проверим, – ответил Лёвка и применил к Рыцарю один из своих «будительных» приёмов, а именно – щекотание ноздрей птичьими перьями. Нехватки в них не было, весь город был усеян ими – от земли до крыш.
Не прошло и мгновенья, как юноша громко чихнул и открыл глаза. Увидев мальчишек, склонившихся над ним, он тотчас же поднялся, но, видно, удар рукоятью меча по голове был настолько сильным, что его немного зашатало, и чёрный всадник был вынужден присесть на землю и снять с себя шлем.
– Вы кто?.. – спросил их юноша, держась рукой за голову.
Лёвка и Шурка представились.
– Скажите… Вы, случайно, не видели здесь девушку? 
– Видели, – ответил Шурка за двоих. – Её увезли в тюрьму.
Чёрный всадник вскрикнул от огорчения и вновь прижал ладонью затылок:
– Гудит, словно колокол!..
Лёвка достал из рюкзака пузырёк с волшебной мазью Парацельса и, не спросив у юноши разрешения, втёр её в больное место на затылке. Буквально через мгновенье тот пришёл в себя. Юноша поблагодарил мальчишек, но с горечью добавил, что уже никогда не увидит свою возлюбленную.
 – Человек не должен сдаваться! – сказал ему Шурка и добавил известную фразу пролетарского писателя Горького: – «Человек – это звучит гордо!» – которую юноша, естественно, никогда не слыхивал.
– Я не человек… – глухо ответил он.
– А кто?! – удивлённо спросили ребята вместе.
– Друз. Дух дерева…
И он поведал ребятам свою удивительную историю.


ИСТОРИЯ НОЧНЫХ РЫЦАРЕЙ,
КОТОРЫЕ БЫЛИ ДЕРЕВЬЯМИ

– Еще недавно, – начал свой рассказ Друз, – все Ночные Рыцари были осинами. На наши ветки садились птицы и пели о дальних странах, об удивительных городах, о синих просторах, которые зовутся морями и океанами. Они рассказывали обо всём, что видели в пути, когда улетали осенью в тёплые земли или возвращались весной. А мы даже не знали, что находится за ближайшим холмом. И когда птицы  исчезали на зиму, в наших снах мы мечтали оторваться от земли и полететь вместе с ними! Мы завидовали не только птицам, но и белкам, зайцам, всем-всем, кто умел бегать, прыгать, скакать! Но нас крепко держали корни, которыми мы были привязаны к земле.
И вот однажды весной, когда на осинник налетела несметная стая ворон, из чащи на кабриолете выехал человек в чёрном плаще. Это был Адольф Первый, как потом мы узнали.
– Друзья-осины! – сказал он нам. –  Я помогу вам увидеть земные и морские просторы! Открою для вас целый мир, о котором вы мечтали в своих снах!..
Мы перестали дрожать на холодном ветру и прислушались к таким желанным словам…
– В полночь, – говорил он, – вы обернётесь в людей, а эти вороны – в ваших коней. Но с первым лучом солнца они опять станут птицами, а вы вновь превратитесь в деревья, чтобы в следующую ночь снова стать чёрными всадниками. И так будет изо дня в день! Вы будете моими Ночными Рыцарями, а я вашим Предводителем! Хотите ли вы этого, друзья мои?..
– Хотим!..  – радостно зашелестели мы листьями.
Все были околдованы его словами. Сны и мечты становились явью.
– Но вы не просто будете скакать по земле, любуясь огнями городов, луной и звёздами, – добавил Адольф Первый, – а станете жечь и рубить всех, на кого я вам покажу!..
Так мы стали его армией. Он превратил нас в людей и назвал Ночными Рыцарями. Потому что все злые дела на свете творятся по ночам...

...– Как же вы согласились на это?! – удивился Шурка. – Вы, которые любили слушать на своих ветвях весёлые песни птиц?!
– Когда мы это поняли, было слишком поздно, – ответил Друз. – Его ненависть к людям вошла в нас.
Он помолчал и продолжил:
– Но однажды в лесу появилась Моника – та девушка, которую вы уже видели. И я полюбил её! Я не мог сказать ей об этом, не мог пойти следом, в то время я был деревом, и час превращения в человека ещё не наступил. Но как только это случилось, я вскочил в седло и понёсся на её поиски. Я искал Монику везде – в каждом селении, в каждом дворе! И однажды нашёл! Она оказалась дочерью одного учёного, а жила с ним на горе Броккен, рядом с замком Предводителя. Я признался ей в любви, и она ответила мне взаимностью. Это была любовь с первого взгляда. Я рассказал ей, кто я, и даже хотел с ней обвенчаться – ведь если дух дерева обвенчается с земной девушкой – он навсегда станет человеком!..
– А как же клятва Предводителю? – спросил Лёвка.
– Так вы и о ней знаете?.. – поразился Друз.
– Так получилось… – замялся Шурка. – Мы не хотели подслушивать…
– И подглядывать… – добавил Лёвка.
– После всего, что случилось, я разрываю свою клятву, – заметил юный Рыцарь, – и с этой минуты принадлежу только Монике… Так что это даже хорошо, что вы оба всё видели, иначе я бы не узнал, куда её увезли. Хотя… – печально добавил он, – вернуть её теперь будет почти невозможно…
– Посмотрим! – сказал ему Шурка. – Покажи нам только, как добраться до вашей тюрьмы.
Он произнёс это с такой уверенностью, что в его слова поверил и сам Друз.
– Садитесь, я подвезу вас! Нужно успеть до первого луча солнца, иначе мой Огарок превратится в ворона, а я в осину.
Лёвка и Шурка легко вскочили в седло – сказалась цыганская выучка в партизанском отряде.
Но в этот момент с Ратуши послышался бой курантов.
– Опоздали! – огорчённо произнёс Друз. – Я должен немедленно возвращаться в лес… 
– Не переживай! – сказал ему Шурка. – Мы всё сделаем без тебя.
Мальчики спрыгнули на землю.
– Тюрьма находится в центре города… – поспешно сказал Друз, вскакивая в седло. 
– До встречи! – махнул ему рукой Лёвка.
Друз улыбнулся:
– Спасибо вам!.. Надеюсь, ещё увидимся!..
И он поскакал в сторону леса.

...Ворон Кардиган снова явился пред глазами Адольфа Первого.
– Что на этот раз, о, мой священный колдун? – спросил его Предводитель.
– Один из твоих рыцарей, под номером 1248, нарушил клятву, – донёс ворон. – Он предатель!
И рассказал всё, что мы уже знали.
– Армия разлагается! – мрачно заметил Предводитель и решительно сказал: – Придётся предательство вырывать с корнем!
– И сжечь! – посоветовал ворон. – А пепел развеять над лесом.
– Согласен! – сказал Адольф Первый. – И это я сделаю собственноручно. А пока отправимся в Научный Городок.
Кардиган слетал в гараж, чтобы вызвать любимую машину Предводителя – бронированный «Мерседес-Бенц-770», получивший прозвище «фюрерваген», а Предводитель успел набросать небольшой эскиз. Свинцовые краски, которыми пользовался Адольф Первый, высыхали на ходу, так что волноваться за сохранность красочного слоя было ни к чему.
Он завернул холст в лёгкую ткань и спустился вниз, во внутренний дворик замка.
Автомобиль, сверкая никелированными деталями, ждал своего хозяина у парадной лестницы. За рулём сидел водитель, на заднем сидении охрана – в «фюрервагене» были не только бронированные стёкла, но и пулемёт. Позади машины приготовились ударить ногой по газам охранники-мотоциклисты. На крыше «Мерседеса» примостился белый ворон.
Водитель распахнул перед Адольфом Первым тяжёлую переднюю дверь.

...Айка вошла в пивной кабачок под звон колокольчика.
Увидев кошку, толстый хозяин кабачка поначалу хотел ей сказать «Брысь!», но вовремя заметив Орден с трёхлучевой свастикой, вежливо поинтересовался:
– Что желаете, фройлен, пиво или сосиски?
– Я не фройлен, а многодетная мать! – с достоинством сказала Айка.
– О, простите, фрау!.. – вежливо поклонился кабатчик.
– Несите – и то, и другое! – разрешила она ему, садясь за столик у окна.
Тот немедля принёс порцию дымящихся копчёных сосисок и большой бокал пенистого пива.
С сосисками Айка расправилась моментально – так она была голодна. А пиво лишь понюхала. Оно было молодое и свежее, наверняка, очень крепкое, но выпить его не входило в её планы. Кроме того, она была трезвенница.
– Хозяин!!! – громко позвала кошка.
Кабатчик немедленно заспешил из кухни в зал, тяжело отдуваясь на ходу:
– Слушаю, фрау!
– У вас прокисшее пиво! – грозно объявила она ему, сузив глаза.
– Его только что привезли! – ответил удивлённый кабатчик. – Пиво свежее, клянусь своим заведением!
– А я, – холодным тоном ответила кошка, – клянусь Орденом Главного Писаря Рейха, которым лично наградил меня Адольф Первый, что пиво прокисло! Как вы думаете, кому поверят в полицейском участке – вам или мне?
– Вам… – побледнел хозяин кабачка. Его лицо стало цвета пивной пены.
– То-то же! Немедленно свезите бочку на Городскую свалку! Там ей место! Хайль!
– Хайль!.. – растерянный кабатчик поспешно поднял в ответ свою пухлую ладонь.

...Мальчики дошли до центра города.
– Как же мы вызволим Монику?! – спросил Лёвка.
– Я кое-что придумал! – ответил Шурка. – Нужно только найти мастера-жестянщика!
– Зачем?!
– Увидишь!..
На Городской площади, она же Торговая, стояли небольшие расписные фахверки, о которых так эмоционально упомянул в своих стихах кот Ганс. На каждом доме висели медные вывески с каким-нибудь предметом, который говорил бы горожанам о профессии мастера. На доме кондитера болталась большая медная конфета, на доме рыбника, соответственно, покачивалась на цепях, как на волнах, рыба и, как ни странно, с той самой улыбкой, о которой упомянул в своих стихах городской стихотворец; на фахверке мясника топорщилась телячья нога среди ожерелья сосисок. Через несколько вывесок мальчики заметили расплющенную консервную банку – она означала, что в этом доме живёт и работает жестянщик. Правда, чтобы его найти, не нужно было даже смотреть на вывески, а просто прислушаться – из мастерской доносились звонкие удары молотка.
Шурка с Лёвкой заглянули в мастерскую.
– Вам чего, молодёжь?.. – насторожённо глядя на них, спросил жестянщик. Дело в том, что городские мальчишки воровали у него пустые консервные банки, которые он расплющивал, и из которых  потом делал различные предметы – от настольной лампы до заплаты на дорожной пролётке. Пустые же банки были нужны городским мальчишкам для двух вещей: поиграть в футбол – в этой роли банка превращалась в мяч, за неимением настоящего, а также они ещё были необходимы для озорства – привязывать их к кошачьим хвостам, к недовольству горожан и к ужасу самих кошачьих.
– Добрый день! – приветствовал его Шурка, сбив своим вежливым тоном с толку. С этой минуты он был уже в новом артистическом образе. – У моего младшего брата, – сказал он, кивая на Лёвку, – сегодня День рождения. И наши родители попросили сделать ему подарок, о котором мой брат только и мечтает. А именно – рыцарские доспехи! За вашу работу, господин жестянщик, наши родители обещали расплатиться очень дорогим товаром – настоящими русскими консервами, которые получили в подарок от Ночных Рыцарей. 
И Шурка достал из своего рюкзака несколько консервных банок тушёнки и бычков в томатном соусе.
– Это аванс! – предупредил Шурка жестянщика, кладя банки на край верстака. – Остальное получите после выполнения заказа.
Увидев такое богатство, жестянщик обрадовался.
– Яволь! – сказал он. – Приходите ровно в полдень!
Он снял с Лёвки мерку и, вежливо выпроводив ребят, принялся за работу.
– Ну, ты и артист! – изумлённо сказал Лёвка Шурке, когда они вышли на улицу.
– А ты как думал? – ответил Шурка. – Школа бабушки Ксении!.. – И произнёс уже совершенно серьёзно: – Теперь, главное, не сорвать спектакль!..

...Когда Айка пришла на Городскую свалку, Ганс уже притащил рыбацкую сеть. Искупавшись в реке, он превратился в ослепительно белого кота.
– Вам очень идёт белый цвет, – сделала ему комплимент Айка.
– Спасибо! – ответил Ганс и с грустью заметил: – Это седина, о, канцона моего сердца!
Чтобы сменить печальную для кота тему, Айка похвалила его за работу:
– Хорош невод! Где взяли? 
– Напрокат у рыбака.
– А сам-то он знает об этом? – с едва заметной иронией спросила Айка, намекнув на историю появления у кота Ордена Стихотворца.
– Увы! – развёл лапами Ганс. – Рыбака не было дома. Или вы мне не верите, о, анафора моих звуков? – с ноткой обиды спросил он.
– Верю, верю! – успокоила она его. – И на этот раз тоже. Кстати! Возьмите назад ваш Орден. Он мне тяжёл! Свастика так давит, что дышать невозможно!.. – И вернула орден Гансу.
Тот сразу же надел его себе на шею.
– А зачем вам сеть, сударыня? – наконец поинтересовался он.
– Сейчас увидите!.. Ага! Вот и пиво доставили!
Двое помощников Кабатчика выполнили приказ «высокопоставленной кошки» и привезли бочку с «прокисшим» пивом на свалку. Выгрузив её с тележки, они тут же укатили обратно.
Айка повернула у бочки кран, и пенистая жидкость потекла на землю.
– Что вы делаете?! – не понял Ганс.
Айка не успела ответить, как на дурманящий запах, тут же стали слетаться воро;ны со всей округи. Не прошло и пяти минут, как они не смогли даже пошевелить и пёрышком.
– Кар-раул! – орали вороны пьяными голосами и хором пели:

– Эй, кабатчик!
Не обижай подружку!
Налей вина стаканчик
Или пива кружку!..

После этого все разом заснули.
– Попались! – гордо воскликнула Айка. – Теперь их можно брать голыми лапами!..
Собрав с Гансом всех уснувших воронов в одну кучу, они накрыли их крепкой рыбацкой сетью. 
– И что будет с ними дальше? – спросил её драный кот. – В полночь они вновь превратятся в коней, и сеть им тогда не помеха.
– Гм! Действительно! Об этом я как-то не подумала… – с досадой сказала Айка. – Эйфория победы…
– Зато мне пришла в голову интересная мысль! – с готовностью произнёс белый кот.
– Неужели опять в стихах?
– Нет-нет! Стихи я прочту потом…
И он рассказал, что его хозяин изобрёл Биолучевой Фиксатор, который не даёт одному предмету превратиться в другой. Если, к примеру, направить его на кусок льда, то такой лёд никогда не превратится в воду, несмотря на законы физики. То же самое произойдёт с воронами – Ночные Рыцари навсегда останутся без своих коней.
– Какой же умный человек ваш хозяин! – искренне восхитилась Айка. – И химик, и физик в одном лице! Да и вы, сударь, такой сообразительный! – добавила она, к великой радости Ганса, и тут же поинтересовалась: – Небось, умеете пользоваться этим… фиксатором?..
– Увы, обворожительная пасторела!.. – огорчённо произнёс кот.
– Я так и думала! То, что дано Бетховену, не дано Гёте!
– Каждый должен заниматься своим делом! – сходу парировал Ганс. – Поэтому опыт с Фиксатором попросим воспроизвести самого изобретателя. Уверен, что не откажет. Если бы вы знали, как господин Пауль ненавидит этих Ночных Рыцарей!..
– Тогда живо к нему! – сказала Айка и, глянув на чёрную кучу сопящих и храпящих ворон, добавила: – Надеюсь, они не проснутся до самого вечера! Пиво было молодое, вкусное и, наверняка, очень крепкое!..

...«Мерседес-Бенц-770» въехал в ворота научного городка, проехал по главной дубовой аллее и свернул налево, к нескольким десяткам  коттеджей, стоящих один за другим. У двенадцатого по счёту автомобиль Предводителя остановился. Это был дом Пауля Шмидта – руководителя всех секретных проектов.
Выйдя из машины с завёрнутой в ткань картиной, Адольф Первый кивнул Кардигану. Это был знак ворону сесть ему на плечо. Напоминая Робинзона Круза на плече с попугаем, Предводитель поднялся на крыльцо. Дверь открыла предупреждённая по телефону экономка учёного, некрасивая старая фрау, вдова не по-геройски погибшего в городе Зуеве лейтенанта Клоца.
Она провела важного гостя на второй этаж, в кабинет профессора и сухо сообщила, что тот появится с минуты на минуту – господин Шмидт говорит по телефону с Лабораторией, диктуя новые формулы. Предложив что-либо из напитков и получив отказ, экономка вышла из кабинета.
Предводитель прошёл взад-вперёд по комнате, мельком глянул на корешки книг, в основном, научных, с любопытством рассмотрел фотографии, стоящие на полках – половина из них была с изображением Моники Шмидт, очаровательной сероглазой блондинки. На других снимках был изображён сам учёный рядом с мировыми знаменитостями – Альбертом Эйнштейном, Нильсом Бором, Эрнестом Резерфордом, четой Жолио Кюри – Ирэн и Фредериком и даже с Константином Циолковским. Все фотографии были лично подписаны: «дорогому другу», «уважаемому профессору Шмидту» и просто – «Паулю».
Дружба хозяина коттеджа с мировыми знаменитостями, и его негласный отказ работать на Третий Рейх подняли в душе Предводителя вихрь гнева, замешанного на зависти.
– «Дорогому другу»! – произнёс он вслух с ненавистью. – Как вам это нравится, Кардиган?
Ворон не успел ответить, как в кабинет вошёл учёный. Выглядел он моложаво.
– Простите, что заставил вас ждать. Идут лабораторные исследования – самая трудоёмкая часть работы… Прошу садится!..
Адольф Первый присел в кресло, стоящее у камина, и положил ногу на ногу. Его сапоги, начищенные до зеркального блеска, отражали всполохи камина.
– Значит, работа в полном разгаре? – он посмотрел на учёного и заставил себя улыбнуться.
– Да, господин Предводитель! У нас всё в порядке!
Улыбка мгновенно слетела с дрожащих губ Адольфа Первого, в глазах вспыхнули молнии, чёлка упала на лоб.
– В порядке?! – он ладонью ударил по ручке кресла. – С каких это пор у вас всё в порядке, позвольте спросить?!
– Все работы проходят  согласно плановому режиму, – спокойно ответил Шмидт.
– А по моим сведениям вы саботируете открытие «коричневой чумы», выставляя себя этакой «голубкой Венеры в шлеме Марса»! Разве для этого вы остались жить? А ведь не только я считал вас умным человеком! Супружеская пара «лягушатников» тоже так считала! И еврей «Эйнштейн»! И даже любимец Сталина Циолковский!.. Но оказалось, что все мы находились в неведении по поводу ваших целей, господин Шмидт!.. И это вам так даром не пройдёт!.. Но пусть вы и ваши «учёные обезьяны» не мечтают, что я прикажу всех казнить, нет! – я  заставлю вас работать другим способом! 
И Предводитель развернул принесённый с собой «живой» холст. Перед глазами Шмидта на полотне появилась его дочь, сидящая в тюрьме. На её глазах блестели слёзы.
– Хорош эскиз? – спросил Предводитель. – А сама картина будет ещё лучше – на фоне виселицы!.. Так что мой вам совет, господин профессор, вам и всей вашей учёной братии – не бастовать, а работать! Иначе Моника, за компанию с их детьми, будут казнены, а вас расстреляют. Как вам такой сюжет?!
Пауль Шмидт был бледен.
– И запомните, господин Пауль – ваши гениальные мозги мне нужны не размазанными по стенке, а в вашей тупой голове!
Он поднялся с кресла.
– Хорошенько подумайте над этим! И принимайтесь за работу! Работать – днём и ночью! Без выходных! На Великую Тевтонию! «Коричневая чума» на вашу голову!..
Адольф Первый уехал.
Отец Моники был раздавлен.

...После Научного Городка Адольф Первый вернулся в Замок, где сочинил ещё несколько «живых» картин на военную тему, и уже ближе к вечеру поехал в осинник в мрачном настроении.
Сидя на крыше автомобиля, Кардиган указывал водителю дорогу. 
Вокруг оврага стояли, вновь превращенные в осины, Ночные Рыцари.
– Где тот самый, под номером 1248? – спросил Адольф Первый.
Белый ворон взмыл над осинником и опустился на верхушку одного из деревьев. 
Предводитель вышел из машины, собственноручно собрал сухие сучья и обложил ими ствол. Затем запалил от зажигалки сухую ветку. Дерево тут же занялось огнём… 
 
...Вечером из Комендатуры Зуева Анне позвонил адъютант Кобленц и сообщил, что сегодня в госпиталь приедет новый русский врач-универсал, который может всё – от лечения зубов до сложных хирургических операций. Зовут его Сергей Николаевич Кондрашов. Больше о нём не было никаких сведений, и Анне было любопытно познакомиться с таким человеком, которого Хольцман назвал «универсалом».
Анна не верила во врачей-«многостаночников». Времена Антона Павловича Чехова давно прошли. Тогда фельдшеры, живущие в глубокой провинции, обладали поистине универсальной практикой. Они действительно умели всё, и были для окрестных жителей, по существу, русскими эскулапами. Сейчас же в норму входила специализация, и чем у;же она была, тем больше ценился врач, ею владевший.
А эскулапов становилось всё меньше. В основном, они работали на кораблях, в тайге или на Северном Полюсе, где штат каждой из профессий был ограничен.
Новый доктор появился после обеда.
Отдав документы начальнику госпиталя, Сергей Николаевич, как было ему приказано, поступил в распоряжение заведующей хирургическим отделением Анны Шварц. Второй этаж. Кабинет двадцать четвёртый.
– Можно? – постучался он в её дверь.
– Входите!
Новый доктор вошёл в кабинет с широкой улыбкой:
– Кондрашов Сергей Николаевич! 
Анна вышла из-за стола, окинула его насторожённым взглядом – простое и открытое обветренное лицо, смеющиеся глаза. 
«На стукача не похож», – подумала она и протянула новому коллеге руку:
– Анна Павловна Шварц.
Он пожал её крепко, но деликатно:
– А ведь мы с вами ещё до войны были знакомы.
– Это как же? – напрягла она свою память.
– Заочно, правда. Помните, я вам звонил в июне по поводу переливания крови немецкому мальчику?
– Конечно, помню! – обрадовалась Анна. Этот чужой человек на мгновенье соединил её с довоенным прошлым.
– Я, как услышал вашу фамилию от начальника госпиталя, очень обрадовался. А то мне почему-то сказали, что вы в эвакуации.
– Кто вам такое сказал? – удивилась она.
– Да муж ваш – Леонид Матвеевич…
–  А вы где его видели?.. – не поняла Анна.
– Так в Комендатуре… Кстати, это он помог мне сюда устроиться…
Анна схватилась за спинку стула и медленно осела на его краешек.
– А что он там делает?.. – тихо спросила она.
– Кажется, работает переводчиком… – ответил Кондрашов и с какой-то изумлённой растерянностью спросил: – А вы разве не знали об этом?!.. 

ЗОЛОТАЯ МЕНОРА

Третья Свеча.
ЖЁЛТЫЕ ЗВЁЗДЫ ЛИСТОПАДА

Уж ты, птица, птица, птица,
Ты лети, как ураган.
Плохо Гитлеру живется
От налётов партизан.

Партизанская частушка

Небеса наполнены Любовью,
Ночь и воздух, и земная твердь!
Даже если вдруг у изголовья
С острою косой застынет Смерть.

Матвей ШВАРЦ


...Когда Анна услышала от Кондрашова, что Леонид Матвеевич служит в Комендатуре, потрясённо произнесла:
– Я была уверена, что Леонид давно в Москве!.. Или на фронте…
– Насколько я понимаю, – вполголоса заметил Кондрашов, – его линия фронта именно там...
– Господи! – вскочила она со стула. – Чего же я сижу?! Надо его увидеть!.. – Но сразу опомнилась: – Простите, Сергей Николаевич!.. Вы где ночуете?
– Пока нигде. Думаю снять комнату.
– Постойте! Не снимайте!.. Можете пожить у меня.
– То есть, как у вас? – не понял он. – Это где?
– У нас частный дом в центре города, – ответила Анна. – На Черноглазовской… Там никого нет… Правда, и особых условий нет тоже…
– А вы где же?
– Я давно живу здесь, в больнице… То есть, в госпитале…
– Ваша семья в эвакуации?..
– В гетто… – глухо ответила Анна.
– Извините, не в курсе… – нахмурился он.
– Наверное, Лёня тоже не знает об этом… – Анна достала из своей сумочки записную книжку и документы, чтобы добраться до ключей. – Вот, возьмите. Я сейчас напишу адрес…
– Не стоит, – опередил её Кондрашов. – И Бога ради, не обижайтесь! Я, наверное, тоже здесь останусь… Комендант сказал, что здесь много пустых палат. Да и работа под боком… Удобно.
– Ну, как хотите. Тогда я договорюсь с начальником госпиталя… – И, спрятав ключи обратно в сумочку, Анна не выдержала и спросила: – А как он выглядел?
– Кто? – не понял Кондрашов. – Хольцман?..
– Да нет, мой муж! – нервно ответила она.
– Ах, да, простите… В общем,  неплохо… После нашей с ним встречи летом даже немного посвежел… загорел… Словом, жив-здоров.
– Господи! Как же всё так нескладно получилось!.. – сказала Анна то ли себе, то ли Кондрашову, и словно оправдываясь, добавила: – Впрочем, я целые сутки в госпитале, как и он, без выходных…
Она засобиралась, пообещав Кондрашову сейчас же всё уладить по поводу его жилья.
Вместе они спустились на первый этаж, в кабинет к Юргену Ланге. Анна объяснила ситуацию, и вскоре на руках у нового доктора была бумага, разрешающая ему жить во втором корпусе, стоящем во дворе госпиталя, в котором были пустующие палаты.
Анна уже намеревалась передать Кондрашова Тоне, которую временно назначили кастеляншей, чтобы та обеспечила его постельным бельём и посудой, но Ланге попросил доктора Шварц вначале проконсультировать двух офицеров с застарелыми болезнями – у одного от осенней зуевской погоды разыгрался радикулит, у другого дала знать о себе печень.
Потратив больше часа на их обследование и поставив диагноз, Анна распорядилась провести соответствующие процедуры медсестре фройлен Линде и медбрату Августу, а сама, познакомив Кондрашова с Тоней, наконец-то, отправилась в Комендатуру.
Она не знала, там ли сейчас Лёня, но то, что он там работает, заставило её почти бежать через весь город. Она уже торопила минуту их встречи, знала, что ему скажет, сердилась на Хольцмана за то, что тот ничего не говорил о муже, представила, как Леонид отреагирует на все горькие события, и хотя человеком он был сдержанным, помнила его взрывной характер в самые редкие, но отчаянные моменты их жизни.
Анна уже свернула на улицу Каштановую, где находилась Комендатура, как вдруг вспомнила, что её пропуск, с которым она могла спокойно ходить в любое время суток, остался на столе в её кабинете, вместе с записной книжкой, когда она доставала ключи для Кондрашова. О пропуске она вспомнила ещё и потому, что на углу Каштановой стоял незнакомый ей патруль.
Анна невольно замедлила шаг, что тотчас же было замечено тремя полицаями. Обернувшись в её сторону, они молча наблюдали, как она приближается к дому номер 11.
Анна была готова провалиться сквозь землю или повернуть обратно, но это только усугубило бы ситуацию. Правда, на её счастье, в сумочке лежало ещё и удостоверение врача госпиталя за подписью Рихарда Хольцмана. Анне осталось лишь выпрямить спину и придать лицу высокомерную горделивость.
– Guten abend! – сдержанно и строго сказала она, подходя к полицаям, будучи уверенной, что немецкий язык поможет ей пройти дальше.
– Guten abend, frau! (Добрый вечер!)  – ответил один из них. – Ihr ticket, bitte!.. (Ваш пропуск, пожалуйста!..)
 
...Осенний лес в конце октября выглядел совсем по-другому, чем летом. Облетела сочная листва, сквозь проплешины деревьев стали видны небесные островки, да и сами деревья как-то скукожились, похудели и почернели от холодных дождей. Лес перестал быть хранителем всего живого, в его голых кустах уже нельзя было спрятаться от врагов, и только мягкие еловые лапы, покачиваясь на промозглом ветру, будто звали к себе: «идите к нам, мы вас спрячем,  прикроем, убаюкаем…».
Земля была устлана багряно-жёлтой листвой, но неутомимый ветер всё дул и дул в свои воздушные трубы, свистел, хрипел, а листья срывались с мокрых веток и, прежде чем лечь на землю, взлетали, подхваченные воздушным потоком, кружились вокруг тёмных стволов в отчаянном вальсе, и лишь потом добавляли шуршащему осеннему ковру всё новые тона и оттенки.
Прятались от лесных холодов в норы и дупла лесные звери – уходили в берлогу медведи, а старые лоси, словно уныло трубили отбой. Природа засыпала. Уже не пели птицы, лишь одиноко и протяжно каркали вороны, да ещё кукушка Куся, по старой привычке, сообщала «точное московское время».
Листья засы;пали крышу охотничьего дома, цыганские кибитки и палатки, укрыли несколько землянок, в которых уже месяц жили партизаны. Землянки были с железными печками и трубами наружу.
Каждую неделю цыган Марко отправлялся на коне Буяне в близлежащий за лесом городок Ларь, куда не дошли немцы, и забирал в почтовом отделении, которое было одно на несколько населённых пунктов, треугольные письма и обычную почту для жителей Зуева и Лесного посёлка.
В одном из писем пришла похоронка на лесничего Макара Емельяновича Жёлтикова, погибшего под Смоленском, а ещё чуть позже и на его жену – мать Павлика и Любочки – Людмилу Александровну, которая пала смертью храбрых в Северном море.
Детям сказал об этом сам Фомин. Павлик принял известие молча, как и подобает мужчине десяти лет, Любочка весь день проплакала. А на следующий день Егор Михайлович назвал обоих «детьми партизанского отряда», чтобы те не считали себя сиротами.
Способ отвлечь Любочку от постигшего её горя нашёл и цыган Марко. Он стал брать её вместе со старшими мальчиками на Большую Поляну, где учил детей выездке и для этого укоротил стремена. А ещё учил точно бросать ножи в стволы деревьев, и одним взмахом кнутовища  стреножить коней.
Вначале Любочка даже боялась подойти к Буяну, а когда Марко посадил её впереди себя в седло, вцепилась в гриву руками и слова не могла вымолвить ни словечка. Он проехал вместе с ней несколько кругов, а после, спрыгнув на землю, стал учить её так, как учил держаться в седле цыганских детей. Учил он их этому с трёх лет, потому и всем остальным не делал никаких скидок.
Конь Буян был идеальным живым тренажером – как ни странно, спокоен, добр и сообразителен. И всё это несмотря на его пугающее имя. А получил он его случайно, в память от своих родителей – коня Булата и матери Яны. Достаточно было сказать ему: «домой», и где бы конь не находился, он, чутко держа ноздри по ветру, всегда находил запах цыганской кибитки.
Когда Любочка осталась в седле одна, Марко стал учить её вначале просто сидеть, затем, перекинув одну ногу через шею коня, садиться спиной и даже боком, как когда-то сидели амазонки. Он учил девочку не держаться за конскую гриву, ложиться на спину коня, становиться на колени и даже в полный рост.
Буян терпеливо всё сносил, будто понимая, что девочка учится первым навыкам конской выездки и набирается смелости.
Наконец, чтобы почувствовать его движение, Марко тихо отдал приказание Буяну идти шагом. Сам он шёл рядом, держа коня за поводья. Он показал Любочке, как сидеть в седле, не горбясь, с красивой осанкой, так, как сидят на конях цыганские девушки, словно царственные особы полей и лесов или дочери богини охоты Дианы.
Постепенно, день за днём, ничем не уступая мальчишкам, девочка научилась без страха вскакивать в седло, держать поводья, поворачивать коня влево и вправо. Ударяя в его бока каблучками стареньких ботинок, она отдавала приказ:
– Вперёд, Буян!
И удивительно послушное, доброе, могучее и свободолюбивое животное неслось по осеннему лесу – то рысью, то галопом.
 
...Не все взрослые радовались успехам детей, многие – особенно женщины – были уверены, что их нужно переправить в безопасное место. Одни боялись морозной зимы, другие переживали, что лес окружат фашисты, и в том, и в другом случае рисковать детьми было нельзя. Это было бы неправильно и не по-советски.
Раиса Михайловна предложила даже вернуться со всеми детьми в Лесной посёлок и перезимовать с ними там. Но Фомин был против, и говорил, что в этом случае понадобится дополнительная охрана, а партизан и так не хватает, хотя каждую неделю кто-то новый приходил и оставался. В то же время, Фомин понимал, что партизанский отряд не пионерский лагерь с играми «в войнушку». Так что лучший выход, решил он, ; отправить детей в городок Ларь, где находился железнодорожный узел, а там посадить их на поезд и увезти подальше от беды – на Дальний Восток или в Среднюю Азию.
Но чтобы выйти к городку, нужно было наверняка знать безопасный маршрут. Несколько раз Марко, когда ездил за почтой, натыкался на каких-то подозрительных типов, и даже один раз ему пришлось мчаться от них во весь опор, пригибаясь к седлу от свистящих вслед пуль. Что это были за люди, не знал никто. То ли полицаи, то ли местные жители, что вышли из-за голода на «большую дорогу», но, скорее всего, дезертиры.
В конце концов, определить безопасность маршрута поручили Щёголю и Чайке.
Впрочем, дети не были в восторге от плана взрослых. Все чувствовали себя здесь своими, а что будет с ними там, на Дальнем Востоке, не знал никто. Все присмирели и даже глаза их как-то угасли. Особенно у Залиловых, которые всё ещё надеялись на скорое возвращение родителей. В случае же отъезда, они не знали, как найдут друг друга.
Пришлось Фомину, скрипя сердце, рассказать им всю правду, как и Павлику с Любочкой. Но не всем, только старшим.
Так Марат и Амиля узнали о гибели отца и матери.
В отличие от Любочки, Амиля не плакала, только вспыхнули глаза чёрным миндалём. Тихим и ровным голосом она поведала об этом несчастье остальным братьям и сёстрам, и те, притихшие после решения командира отряда отправить их на Дальний Восток, от этой трагической новости и вовсе перестали пить и есть.
Нина Андреевна вместе с Раисой Михайловной даже принялись было кормить их насильно, но аппетита у «татарчат» не было. Доктор Саша Селезнёв назвал это болезнью психологической и попросил взрослых не волноваться. Пройдёт день-другой, говорил он, детский организм немного успокоится и включится в биологическую жизнь, а пока, попросил он женщин, всех шестерых нужно обязательно поить по несколько раз в день травяным чаем с мёдом. Чего-чего, а своего мёда в отряде было много.

...Приближалось 7 ноября – День Великий Октябрьской Социалистической Революции. Отметить его Фомин задумал по-особому – освободить узников гетто.
Собрав в избе руководство отряда, Егор Михайлович представил свой план.
План был прост. Тридцать партизан, включая нескольких цыган на конях, к сёдлам которых будут привязаны пулемёты, должны окружить железнодорожную станцию.
Её подробный чертёж, а также график дежурств охранников,  были уже хорошо известны, благодаря Шурке и летающим котятам.
Окружив станцию, партизаны должны были войти в ворота, которые откроет для них один из подкупленных юденполицаев – он же отключит рубильник, обесточив колючую проволоку. Ну, а дальше дело техники и сноровки. Остальных полицаев нужно было связать или даже уничтожить, а всех узников – и в первую очередь, детей – вывести через подлесок по окружной дороге к Искре, где партизанские лодочники во главе с Андреем Феоктистовичем, словно помощники Харона, перевезут их через реку – но не в Царство Мёртвых, а в Царство Живых.
В общем, план Фомина понравился почти всем. Нашлось, правда, несколько партизан, настроенных против евреев. Они утверждали, что спасать их не нужно, потому что, стремясь к «мировому господству», сами «жиды» войну и начали.
Командир отряда был человеком умным и понял, что наслушались эти люди сполна немецкой агитации из радиоприёмника, стоящего в одной из землянок, и строго их предупредил, что если хоть ещё раз услышит подобный антисемитский бред – лично расстреляет каждого, как врага советского народа.
Слово Фомина никогда не расходилось с делом, поэтому намерение его восприняли серьёзно.
К основному плану стали добавлять дельные предложения. Решали все вместе, долго спорили. Словом, народ был настолько озадачен будущим заданием, что никто в избе не заметил, как в чердачном проёме, прямо над столом с картой, появилось чьё-то молодое лицо – насмешливое и мстительное, с беззубой улыбкой. Появилось – и тут же исчезло.
А спустя минуту, человек, кому это лицо принадлежало, съехал с покатого ската крыши на землю и, несколько раз обернувшись – нет ли за ним погони – невидимый и неслышимый скрылся в ельнике.
Однако «человек-невидимка» ошибся. Его услышала и заметила Куся, и сразу же полетела следом.

...29 октября – это не просто 29 октября. Это всегда чей-то День рождения или День смерти, а ещё в этот день произошли разные исторические события. Например, в 1451 году родился великий мореплаватель Христофор Колумб, открывший Америку. Правда, вслед за ним пришли  конкистадоры, которые «огнем и мечом» изгнали со своих земель коренных жителей материка – индейцев.
А было 29 октября событие и почти незаметное. В 1675 году немецкий математик Готфрид Вильгельм Лейбниц впервые применил вытянутое S, как знак интеграла. 
А в Санкт-Петербурге, в 1820-м, вспыхнули волнения в лейб-гвардейском Семёновском полку. Волнения усмирили, солдат прогнали «сквозь строй» и отправили «дослуживать» в дальние гарнизоны.
В этот же день 1889 года родился Нестор Махно – анархист и участник Гражданской войны.
А в 1905 году, когда началась всероссийская стачка, петербургский генерал-губернатор Дмитрий Трепов приказал войскам: «Патронов не жалеть!», расстреляв, тем самым, много рабочего люда.
И ещё в этот день, в 1918-м родился Комсомол.
А в 1923 году Турция обрела независимость.
Вот какие памятные даты случились 29-го октября. Но история этого дня была бы неполной, если не напомнить самое главное событие для всего народа Рейха – День рождение Йозефа Геббельса.




О СЫНЕ БУХГАЛТЕРА,
НЕСОСТОЯВШЕМСЯ ДРАМАТУРГЕ,
РЕЙХСЛЯЙТЕРЕ И РЕХСМИНИСТРЕ

Пауль Йозеф Геббельс родился 29 октября 1897 года в Пруссии, в Рейнской провинции, в городе Рейдте.
Отец его был простым бухгалтером, зато сын получил  образование отличное. Окончив гимназию, Пауль-Йозеф получил финансовую поддержку «Общества Альберта Магнуса», благодаря чему учился во многих университетах Германии – от Фрайбурга, Гейдельберга и Вюрцбурга до Бонна, Кёльна и Мюнхена – изучал не только философию, историю и германистику, но и литературу.
В 1921 году, в Хайдельбергском университете, под руководством профессора истории литературы Гундольфа – еврея по национальности – Геббельс получил учёную степень, защитив диссертацию «Романтика в драме».
Однако его драматургическим опытам не суждено было осуществиться ни на одной сцене, как и военной карьере на «театре военных действий». Во время Первой мировой войны Пауль-Йозеф был признан негодным к армейской службе из-за хромоты. Поэтому свои литераторские способности он стал активно применять, вступив в НСДАП, где сочинил «10 заповедей национал-социализма», одна из которых гласила: «Не дай евреям обмануть себя!».
Когда Адольф Гитлер назначил его рейхсляйтером по вопросам пропаганды, в знак глубокой благодарности Геббельс организовал и возглавил в 1932 году избирательные кампании по выдвижению Гитлера на президентский пост. Хотя до этого многие годы не видел в нём лидера нации.
Всё изменилось в конце двадцатых годов, когда ораторский талант Гитлера стал собирать многотысячные толпы. В свою очередь, став канцлером, Гитлер оценил идеологическое искусство Геббельса и назначил его рейхсминистром народного просвещения и пропаганды.
Пауль-Йозеф рьяно взялся за работу. Самым любимым его высказыванием было: «Чтобы в ложь поверили, она должна быть ужасающей». И, как ни странно, именно Геббельсу принадлежит такая известная фраза – «Всё гениальное просто». Хотя этот афоризм, скорее всего, был «заимствован», а попросту говоря, украден, у Еврипида: «Слова истины просты».

...Йозефа Гёббельса (так правильней было произносить его фамилию) боготворил вместе с другими нацистами и Рихард Хольцман. Для него рейхсляйтер был человеком высокого ума и полёта, и когда о нём заходила речь, комендант Зуева восторженно закатывал глаза к небу, словно именно в этот момент и пролетал над землёй его «государственный кумир».
Со второй половины 20-х годов Гёббельс воспринимал Гитлера, «как Христа или Святого Иоанна» и записал в своём дневнике: «Адольф Гитлер, я люблю вас!».  Примерно так же относился к рейхсминистру Рихард Хольцман ещё с той поры, когда в конце двадцатых, стоя в трёхсоттысячной толпе в парке Люстгартен, что на Музейном острове в Центральном Берлине, он с восторгом слушал его энергичную речь, подкреплённую резкими жестами. Слушая Гёббельса, он чувствовал, как наполняется вся его, сущность силой и уверенностью в завтрашнем дне Германии.
Не удивительно, что 29 октября, в День рождения Гёббельса, которому должно было исполниться сорок четыре года, Рихард Хольцман назначил в Офицерском клубе – в здании бывшей школы – торжественный вечер. Актовый зал разделили на две части – в одной построили невысокий помост в виде сцены, с огромным фотопортретом именинника на заднике. Под его портретом на полу, поставили несколько корзин с искусственными цветами, а сбоку сцены чёрное старинное пианино. Из ресторана «Берлин» (бывший «Боярский») завезли три десятка столиков для всех офицеров, находящихся в Зуеве, включая почётных гостей: Фридриха Кляйна, инспектора из Берлина и Гюнтера Крацера, инструктора из Касселя. Доставили блюда и напитки. Торжественную речь, написанную Лео Шварцем, Хольцман выучил наизусть.
И если с ужином проблем не было, то с культурной программой дело обстояло из рук вон плохо. Найти в небольшом разрушенном городе не только хорошего пианиста, но и просто тапёра, было чрезвычайно трудно. Вначале Хольцману посоветовали обратиться к пианистке Саре Левантович, но выяснилось, что её расстреляли ещё месяц или два назад. И тут Хольцману случайно доложили, что в городе есть пианист с хорошим музыкальным образованием. Этим музыкантом оказался юденполицай Анатолий Кац из Саратова.
Его тотчас же вызвали в Комендатуру, и Рихард Хольцман лично приказал ему выступить в Офицерском клубе через неделю. Нужно было исполнить всего-то несколько небольших произведений – что-нибудь из Баха либо Вагнера, либо из Шуберта или Шумана, а может быть, кое-что из Бетховена, или из Малера и Вебера. Хольцман любил и знал немецкую музыку. Хотя, нет! Малера не надо, сказал он. Достаточно того, что еврей будет играть на фортепиано.
Кац был потрясён и ошарашен этим предложением, он попытался отказаться от свалившейся на него «чести», мотивируя тем, что не играл целых полгода, что его пальцы, задеревеневшие на зуевском холоде, уже не так гибки, как весной, и что в его репертуаре очень мало произведений немецких композиторов. Но отказы Комендант не принял, и даже, наоборот, через переводчика Шварца сурово пообещал, что никакие «жидовские капризы» здесь не пройдут, а за неисполнение приказа он окажет пианисту большую честь – расстреляет его лично.
Через полчаса повергнутый в ужас Толик Кац уже держал в руках круглосуточный пропуск в Немецкий клуб для ежедневных репетиций  с 22 по 29 октября.
Ноты с сонатами, менуэтами и фортепианными концертами, оставшиеся от Сары Соломоновны, ему передал Лазарь Наумович. Но попросил об одном одолжении…

...В гетто жизнь шла своим чередом – конечно же, если всё, что чередовалось, можно было назвать жизнью. Так… – существование. «Сogito, еrgo sum», как сказал Декарт – «мыслю, следовательно, существую». Впрочем, об этом мы уже философствовали. И ни к чему хорошему не пришли. Ибо философское существование и человеческая жизнь существенно отличаются друг от друга. Если  для учёного мышление – восторг и достоверность Истины, то для человека, находящегося в гетто, само ощущение существования  невыносимо! Существовать могут другие миры, а также жизнь в этих мирах, могут существовать бактерии и микробы, черви и моллюски. Но человек, как подобие Божье, должен жить полнокровной жизнью, чтобы и радоваться, и горевать. С незапамятных времён длятся споры между верующими и атеистами на тему «существует ли Бог», и с тех же пор каждый человек сам решает, что же лично ему важнее – умозрительное ощущение жизни или собственное достойное существование в ней.
К примеру, Луиза Бершадская ощущала жизнь в полной мере. Даже не одну, а сразу две! И не только потому, что благодаря гиюру получила вторую душу – нэфэш элохум, а оттого что под сердцем носила ребёнка Рувима. Сам же ребёнок был великой тайной, ибо никто не знал – мальчик он или девочка, на кого похож, какие у него глаза, голос, характер. О, Великая Тайна, данная Природой!
Вы;носить ребёнка в мирной жизни – это не только обязанность и преимущество любой женщины перед мужчиной, но и её личный подвиг. Пусть попробуют мужья девять месяцев подчинить своё «я», весь свой организм благу другого, отказаться от привычек, от вкусной еды, любимого питья, от обычного образа жизни, прислушиваться каждый миг – как он там, что с ним, почему не спит, отчего ворочается, и значит, не высыпаться, забыть себя, весь мир – вместе с друзьями, театрами, кино, даже книгами! И любить, любить  созревающее в тебе чудо – разве это не подвиг?!
Но вдвойне и даже втройне я назову это подвигом, когда женщина вынашивает своё дитя в неволе, в голоде, в беспросветных мыслях – а что будет с ним потом, когда он родится. А если не родится…
Луиза отгоняла чёрные мысли.
«Всё будет хорошо!..» – говорила она себе, повторяя ежедневные слова Рувима.
– Всё будет хорошо, майнэ лэбн! – говорил он ей нежно, с придыханием, ибо любовь его была безгранична.
На работу евреев уже почти не отправляли, только тех, кто имел рабочие профессии – портной, столяр, переплётчик. Зато можно было, даже нужно было писать письма родственникам, жившим в других городах Советского Союза и даже заграницей, если таковые имелись, чтобы те высылали в Зуевское гетто через Международный Красный Крест продукты, вещи, деньги и, главное, драгоценности – для поддержания жизни или выкупа.
К несчастью, у Рувима, в отличие от «рабочих» профессий, была профессия учителя русского языка и литературы. Его отец Борис Иосифович со своей специальностью философа тоже мог лишь философски на всё смотреть, но конкретно помочь невестке и сыну почти не имел возможности. «Почти» – означало то, что у него, как у человека бережливого, чудом сохранилось несколько драгоценных брошей и колец покойной жены, и он потихоньку, раз в две недели менял их у юденполицаев на какие-нибудь «витаминные» продукты, которые помогли бы продержаться его невестке и будущему внуку.
Рувим же, чтобы чувствовать себя нужным, занимался с детьми тем, что учил маленьких писать, а старших, за неимением учебников и книг, читать стихи наизусть.
В основном, это были стихи Пушкина. И все дети, независимо от возраста, впитывали их в себя, забывая про еду и сон в старых нетопленных вагонах, в которых, с наступлением осени, становилось всё холодней и неуютней.
Сегодня дети учили стихотворение «Узник». И строки:

Сижу за решёткой в темнице сырой,
Вскормлённый в неволе орёл молодой… –
 
были лучшей иллюстрацией их сегодняшней жизни.
Лиля-Большая готовила с детьми кукольное представление «Колобок». Кукол шили из старой одежды, а вместо глаз блестели пуговицы.
Эта сказка была взята ради финальной сцены – когда Колобок встречается с Гитлером в образе Хитрого Лиса и говорит ему:
– Я от Зайца ушёл, я от Волка ушёл, от Медведя ушёл, и от тебя, Усатый, уйду!..
Весь фокус был в том, что если кто-нибудь из полицаев поинтересовался бы, кто этот «усатый»? – то ответить можно, что, конечно же, Сталин.

...Каждая семья в гетто знала о другой семье почти всё. Куча цурес*, переживания и слёзы, рождения и смерти, остатки ночных страстей и дневные скандалы – были на виду у всех. Даже воспоминания мирной жизни были общими. Но никто не знал, что у соседей за пазухой. Если у кого-то на «чёрный день» хранился мешочек сухарей или несколько банок консервов, то у остальных – а таких было большинство! – «чёрные дни» давно наступили, не принеся с собой ни крошки.
Реб Хаим первый поднял вопрос о еде и лекарствах. Он обошёл каждый вагон и предложил всем семьям сложить продукты и медикаменты в «общий котёл», чтобы потом разделить их поровну. О единой аптеке ещё можно было договориться, но только не об организации общей кухни. Люди божились, что продуктов давно у них нет, а то, что было, уже сгнило или съедено мышами. Но разве обманешь соседей, когда по ночам у кого-то еле слышно шуршит просаленная газета, или осторожно звенит ложка о край железной банки. Или когда вдруг по вагонному коридору, в котором сквозит ветер, откуда-то появляется аппетитное облачко с забытым запахом подсолнечного масла или копчёного мяса, залетая в каждое открытое купе, и ещё сильнее мучая всех, особенно детей.
Люди перестали разговаривать друг с другом – берегли от голода силы – и только отчаянные мысли, как накормить детей не давали жить и даже умереть…
Тогда реб Хаим набрался смелости и отправился к Семёну Векслеру.
Он напомнил ему, что когда тот родился, его бабушка Блума попросила шамеса молиться за своего внука, который родился семимесячным, маленьким и очень слабым, и по её словам, был «не жильцом на этом свете». И он, реб Хаим молился целые сутки, чтобы Бог оставил в живых внука Блумы Векслер. И Бог услышал его мольбы, и теперь Сеня – совсем не тот синюшный младенец, а красивый молодой человек, дай Бог, выглядеть так каждому, и не только красивый, но ещё и умный. Поэтому реб Хаим и обратился к нему с просьбой – привозить в гетто хотя бы раз в месяц по нескольку больших мешков с сухарями, немного мясных и молочных консервов, ибо скоро, не дай Бог, наступит время, когда охранять ему, Семёну Самуиловичу, будет уже некого.
Реб Хаим говорил долго, медленно и тихо, потому что и его силы были на исходе.
И ещё сказал Векслеру шамес, что люди заплатят за продукты, лишь бы они были…
Но у Сени Векслера всегда был готов ответ в двух вариантах. Либо:
– Сам знаю… Не лезьте, куда не надо… Занимайтесь своими молитвами. Всё сделаю сам…
Либо всё то же самое, но с другой последней фразой:
– Сделать ничего нельзя!..
На этот раз он молча выслушал реба Хаима и впервые ответил ему не по существу. Сеня сказал:
– Не надо было за меня молиться, ребе! Лучше бы я тогда ещё подох…
Эти его слова шамес передал позже Лазарю Наумовичу и остальным, выживающим в гетто «почётным» евреям, и с ноткой уважением в голосе добавил, что Сеня таки взрослеет. И даже становится мудрее.
– Посмотрим! – ответили на это «почётные» евреи.
И вскоре они в этом убедились сами.
Уже через день в гетто привезли два больших бумажных мешка с подгнившей мукой, пшено с мышиным помётом, просроченные молочные консервы, но зато и три мешка картофельных очисток, десять коробок сухарей, два ящика сушёной рыбы, бочку с мясными костями, и даже сахарин. А ещё немного бинтов, правда, не один раз использованных, но зато простиранных и скатанных в рулоны, несколько медицинских бутылок с йодом и коробку с пирамидоном, тоже просроченным ещё до войны. За всё это богатство евреи расплатились остатками ювелирных изделий через реба Хаима. Он же и стал главным на продуктовом складе. Уж кто-кто, а шамес был образцом честности и порядочности.
Кроме того, появилась общая аптека, которой стала заведовать Рахиль Циркель.
Каждый день она обходила два состава, и особыми молитвами поддерживала жизнь голодающих людей. Энергия, копившаяся в ней нескольких поколений предков – от матери к дочери – передавалась людям в вагонах, и после её ухода многие вставали на ноги.
Хуже всего было с Бертой. Она сходила с ума бесповоротно. Почти никого не узнавала, только всем улыбалась какой-то странной неземной улыбкой.
После расстрелов и смертей, спальных мест в вагоне становилось всё больше. Уже давно никто не спал на полу длинного коридора. Семья Марьяны Клейдман в полном составе перешла в другое купе. Жить вместе с сумасшедшей старухой, пусть даже и «тихопомешанной», было неудобно и неуютно. Так что теперь Ева устроилась тоже на нижней полке, напротив бабушки.
По ночам та о чём-то разговаривала сама с собой. Однажды Ева услышала, что она говорит с «дедом», причём, за себя и за него. С той ночи Еве стало страшно находиться рядом с безумной Бертой, но и оставлять её одну было ещё опасней – мало ли что она могла натворить ночью.
Иногда днём та поднималась, но ненадолго, чтобы сходить «на ведро» или посмотреть в окно – не идёт ли домой Пэпка. Она с интересом оглядывала пустые купейные полки, гладила их шершавой ладонью, а потом спрашивала у Евы, которую теперь называла Ханой: «Эта наша новая квартира, да, Хана?» И когда Ева ей отвечала что «да, новая», довольная Берта радостно восклицала: «Очень хорошая! Не думала, что доживу до этих дней! Теперь уж заживём с тобой на славу, холера их возьми…».
 
...Еве приснилась мама.
Она давно ей не снилась – с весны.
Но тогда, до войны, если Анна появлялась во снах, ничего необычного в том не было. Жили они вместе, виделись каждый день, что могла сказать мама во сне нового, чего бы Ева не знала?..
Другое дело сейчас, когда маму она так долго не видела, а если и видела, то мельком, случайно, за проволочной оградой – ни поговорить, ни обнять. И вдруг такое событие – приснилась мама! Во сне она ни слова не сказала Еве, посмотрела на неё с печальной улыбкой, вздохнула, и так же тихо исчезла.
Когда Ева проснулась, то на мгновенье почувствовала запах маминых духов. А вот разузнать всё о сне было не у кого. Тётя Лиля-Большая не верила «в эту чепушенцию», а Берта… ну, не у Берты же спрашивать! И тут Ева вспомнила о Рахиле. Вот кто объяснит её сон!
И та объяснила, но не много. Главное, сказала она, сон этот очень хороший. Потому что увидеть во сне свою мать – значит, получить в жизни счастье и радость.
– Она не звала тебя с собой? – спросила Рахиля.
– Нет.
– Это хорошо. А не болела ли она во сне? – уточнила ведунья.
– Нет, не болела.
– Совсем хорошо!.. А она… была жива?..
– Конечно!.. – возмутилась Ева этим вопросом.
– Если бы даже Хана приснилась мёртвой, – успокоила её Рахиля, – это всё равно означало бы её долгую жизнь… Словом, тебе приснился хороший сон… – завершила она своё толкование.
После того, как приснилась мама, Ева ощутила в душе щемящее чувство одиночества. Почти у всех здесь были мамы, а её мама была не с ней. Но тут же Ева подумала ещё раз – как это хорошо, что мама не здесь, а на воле. Если бы они только были вместе!..
 
...Лазарь Наумович ежедневно встречался с «почётными» евреями. В первые дни гетто они даже позволяли себе сыграть партию-другую в домино. Но теперь, после стольких смертей и расстрелов, после того, как Лазарь остался без своей Иды, все желания его угасли, а мысли крутились вокруг одного вопроса: «Зачем живу?..».
Толик Кац попросил поискать в оставшихся от покойной Сары вещах ноты немецких композиторов. В ответ на вопрос Лазаря Наумовича, зачем они ему, тот рассказал о безумном приказе Хольцмана играть 29 октября на торжественном вечере в честь Дня рождения Гёббельса.
– А разве ты не сможешь? – спросил его Лазарь Наумович.
– Я всё могу, – без ноты хвастовства ответил Толик Кац.
– Тогда чего переживать? – не понял Лазарь Наумович.
– Так ведь какая ответственность! – чуть не плача, сказал Толик.
– Мужчина должен быть ответственным. Если он, конечно, мужчина…
После того, как они с Лилей-Большой нашли для Каца нужные ноты, все в гетто уже знали о концерте в Офицерском клубе.
Конечно, Кац паниковал авансом – у него была прекрасная музыкальная память, и выучить новое произведение для него ничего не стоило. Но, мало ли, как всё обернётся! Главное –  пальцы, которые не играли полгода!.. Придётся основное время потратить на гаммы. И Толик, не дожидаясь встречи с клавишами, стал разрабатывая пальцы, «играть» гаммы на любой поверхности, какая попадалась под руку, будь то стол, перила или ступени вагона.
Узнала о его выступлении и Ева. И ей пришла мысль прочесть на том вечере несколько стихотворений Гёте и Шиллера: отрывок из поэмы Гёте «Reineke de Vos» («Рейнеке-Лис»), а из Шиллера – балладу «Der Taucher» («Водолаз»), которую она выучила у бабы Нины за день до войны. И совсем не для того, что ей хотелось удивить или порадовать немцев, а потому что… Впрочем, почему она так решила, Ева дала себе слово никому не говорить, а, если спросят, назвать другую причину. Например, получить за своё выступление немного продуктов, чтобы угостить бабушку Берту чем-то вкусным и давно забытым.
Ева пришла к ребу Хаиму за помощью. Тот воспринял её желание без паники и проклятий, а со спокойной мудростью – хуже не будет, подумал он, а то, что девочка-еврейка желает прочесть стихи в День рождения могущественного рейхсминистра, говорит лишь о том, что евреи в гетто переносят все лишения стойко и мужественно. Конечно, всё далеко не так, но реб Хаим очень хотел, чтобы эти звери не считали евреев трусами, хотя и понимал, что неправильно прикрываться ребёнком. Нельзя быть добрым за счёт других…
Однако в тот же день он поговорил с Толиком Кацом, чтобы тот предложил организаторам вечера выступление Евы.
Кац, в свою очередь, пообещал сказать о ней заместителю коменданта Кёнигу, так как сам Рихард Хольцман выехал на несколько дней за город, на танковый полигон, чтобы пригласить на 29 октября высоких гостей – Крацера и Кляйна. Кроме того, Кёниг немного знал русский язык.

...Лазарю Наумовичу не сиделось в вагоне. Каждая вещь в купе напоминала ему о жене. Целыми днями он одиноко бродил по осеннему перрону, не прислушиваясь, на что жаловались между собой женщины, не слыша, о чём шутили полицаи, не замечая лая собак.
Да и как всё это могло отвлечь человека, размышляющего о Вечном?
«Почему два человека могут соединиться, а две Веры нет? – спрашивал Лазарь Наумович у себя, а, на самом деле, ; у Бога. – Почему одна Вера жестоко отрицает другую? И почему каждая, с упрямством ослицы, утверждает, что именно она истинней другой? Не гордыня ли это?.. И зачем нужно оплёвывать и ненавидеть человека, принимающего другую Веру? И даже убивать за это! Разве Бог не един? Разве мы все не Его дети? А если Его, то куда смотрел Он, когда крестоносцы убивали и католиков, и евреев? Или когда католики убивали православных и евреев? И когда те и другие убивали евреев?.. Вот и получается, что во всей Истории евреи – постоянная величина. Лакмусовая бумажка. Разменная монета…».
И Лазарь вспомнил своё детство в украинском городке Конотопе, когда чудом остался жив. Тогда, в 1887 году, в очередном еврейском погроме погибла вся его семья – мать, отец, две бабушки, дедушка, все братья и сёстры, и только он, шестилетний мальчик – наверное, по воле Бога – не иначе, был спасён торговцем фруктами Махмудом, что жил на соседней улице. Тот случайно проходил мимо, крепко взял маленького Лорика за руку и спрятал в своём доме.
Из чужого окна мальчик слышал раздирающие душу женские вопли и дикий пронзительный плач, от которых лопались перепонки. Он видел, как беременным женщинам вспарывали кривыми саблями животы, которыми ещё совсем недавно били турок и, разрубив на части крошечные тельца человеческого плода, засовывали окровавленные куски в рот отцам и дедам.
Вчерашние соседи-украинцы сегодня были их палачами.
«А ну, повэртайся, жидёныш! Экый ты смишный такый!»
И саблей по шее!
Лазарь Наумович даже остановился на мгновенье – пронизывающий ветер откуда-то донёс металлический запах крови, которая лилась тогда ручьями по улицам.
«Бий жидив, бий собак!» «Хто служить жиду – нэ мынуить биду». «Чорты та жиды – диты сатаны».
Как ни звучит это глупо или, по меньшей мере,  странно, но Лазарь Наумович до сих пор жалел своих бывших соседей-украинцев. Это были местечковые, необразованные и несчастные люди, которым вбивали с детства – от Ивана Грозного до Запорожской Сечи – что «жиды – трусы», что это не народ, а «чорты з пэйсамы», которых нужно сторониться, не иметь с ними никаких дел, гнать подальше из города, а лучше всего – убивать, как грязных, больных и бешеных собак.
Вновь и вновь вспоминал он резню своих соплеменников. Видел, как из окон, вместе с мебелью и посудой, выбрасывали на мостовую живых младенцев, которых добивали прикладами и каблуками сапог. И всё это светопреставление длилось на фоне летящего пуха и перьев от разорванных перин и подушек. Кровавый снегопад! Чёрная метель…
«О, Господь! – вопрошал Лазарь Наумович, в десятый раз дойдя до конца перрона и повернув обратно. – Кто поймёт Твой Промысел, когда одних Ты спасаешь, а других подставляешь под нож?.. И почему, Боже, Ты избрал именно нас? Избрав евреев «своим народом», Ты только поднял зависть и ненависть других!.. Когда отец постоянно хвалит одного сына, другие сыновья начинают ненавидеть своего брата! Зачем же Ты сделал нас «яблоком раздора» во всей Истории?! Я верю, что Твой Замысел был очень хорош – «избранный народ» должен был привести другие народы к единому Богу. Но ни один народ не может быть Главнее другого, – продолжал размышлять Лазарь. – Ни один народ не может быть умней другого. Или несчастней. Или счастливей. Когда-то все народы были равны, но так получилось, что один из них стал Избранным. Но не в плане Главным, как думают многие. А «выбранным» Богом для исполнения Его Приказа: собрать все народы, те, кто верует в Него, в одном месте. Это так же просто, как если бы школьный учитель остановил в коридоре какого-нибудь ученика, и попросил его объявить другим учащимся, что после уроков все идут на экскурсию. Разве этот ученик виноват, что  именно его выбрали для такой ответственной миссии? Так становятся «выбранными», но не «избранными».
Да, так думал Лазарь. Наверное, наивно. Может быть, сумбурно. И, скорее всего, неверно. Но это было его право думать так, а не иначе. Его личная правда, как у каждого из нас.
«Ибо правд на земле много, а Истина одна. И Бог есть Истина. И Бог один на всех. Просто в разных концах света Его назвали по-своему. И Аллах, и Христос, и Саваоф, и Шива – Бог-Творец, и Конфуций, и Дао Дэ-Цзин – все они имена одного и того Бога – Бога-Создателя, Бога-Творца! Но каждая Церковь полна гордыни, считая себя Носителем Божественной Истины и не желая этим поступиться. Ибо каждый народ считает себя главнее другого. А раз так, то какой народ смирится с тем, что не он избранный? И что получилось в итоге?.. Только то, что Господь избрал нас, евреев, на страданья!..».
Лазаря, словно током ударило. Только теперь он смог дать, наконец, чёткий и понятный ему самому ответ на мучивший его всю жизнь вопрос.
«Конечно! – уверенно сказал он себе. – Избранность евреев в том, чтобы страдать! Нас выбрал Бог из всех народов только на это. До сих пор говорят в России – «бьёт, значит, любит…» Что ж, Господь, бей своих, чтобы чужие боялись!..  Так кто же ещё завидует «избранному народу», я вас спрашиваю?.. Подойдите поближе… Я вас не вижу… Слёзы застлали мне глаза… Неужели вы не слышали моих слов, что «избранность евреев в страдании…»? Слышали?.. И, что?.. Даже после этого вы продолжаете нам завидовать? Тогда чего стоите?.. Милости прошу, в евреи!..».
Так думал бывший бухгалтер Лазарь Наумович Утевский. Когда-то смешливый, весёлый и неунывающий человек, сейчас покрытый печалью и горем. Его рыжие клочья волос стали белыми, как пепел…
Вечерело. Накрапывал дождь. В окнах вагонов замерцали свечи. Кто-то молился, кто-то читал, кто-то ругался. Дети засыпали, старики доживали последнюю осень.
И только Лазарь думал о Вечном, о своей расстрелянной жене, и с каждым днём укреплялся в мысли, что без неё он не проживёт и дня. Тут же вновь он корил себя за эти мысли, что он должен жить ради дочери и внука, которых очень любил. Но вся его беда или счастье были в том, что Иду он любил ещё больше.
Так размышлял Лазарь, медленно прогуливаясь по длинному Перрону Памяти – отсюда и туда, оттуда и обратно… И куда вело это «туда», и откуда вело его «обратно» – не знал никто. Кроме Господа, который так и не ответил ему на этот главный вопрос…
 
...Ранним утром Толик Кац, с нотами подмышкой направился в Офицерский клуб, чтобы начать заниматься на фортепиано. Реб Хаим, который по старой привычке вставал ещё раньше, напомнил ему о Еве.
– Я помню, – ответил Кац и крикнул другому юденполицаю: – Открывай ворота!
Он вышел из гетто. Идти в Офицерский куб нужно было налево, в Комендатуру направо. Если пойти в Клуб, то выйдешь оттуда уже только вечером, подумал Кац, так что лучше поговорить о девочке прямо сейчас. Было восемь утра.
«Кёниг уже на работе, – подумал Толик. – Господин капитан любит приходить пораньше…».
И повернул налево по улице.
Он не знал, как заместитель Хольцмана отреагирует на его предложении по поводу Евы Шварц, но в самом предложении было что-то оригинальное, даже неожиданное – еврейская девочка желает прочесть стихи на немецком языке в честь могущественного министра Рейха. Действительно, что-то в этом есть!
Наверняка до войны её ставили на стул перед гостями, и как выученную обезьянку заставляли что-то читать, а гости восторгались и громко аплодировали, не так девочке, как её родителям. Толик был настоящим профессионалом и не любил эти «еврейские штучки». Если чего-то стоишь, то это видно и так, «без вставания на стул». Сам же он, после окончания училища мечтал поступить в Московскую консерваторию, однако его мечте не суждено было случиться.

...Как он и предполагал, Кёниг был уже на службе.
Фамилия его адъютанта – Фалтер – переводилась с немецкого, как «мотылёк». Выяснив причину прихода Каца, тот с недоумением впорхнул в кабинет своего начальника и уже через минуту выпорхнул обратно.
– Битте!.. – сказал он Кацу.
Франц Кёниг предложением юденполицая удивлён не был – он был им просто поражён до мозга костей! Надо же! Одного из гениев Рейха, который всеми фибрами души ненавидел евреев, сами же евреи будут поздравлять с Днём рождения!
И вспомнил небольшой отрывок из одной статьи доктора Гёббельса:
«Разве евреи – тоже люди? Тогда то же самое можно сказать и о грабителях-убийцах, о растлителях детей, сутенерах. Евреи – паразитическая нация, произрастающая, как гнилостная плесень, на культуре здоровых народов. Против неё существует только одно средство – отсечь её и выбросить. Уместна только не знающая жалости холодная жестокость! То, что еврей ещё живёт среди нас, не служит доказательством, что он тоже относится к нам. Точно так же блоха не становится домашним животным только оттого, что живёт в доме. Если бы иметь власть, то этих евреев надо было бы когда-нибудь уничтожить, как крыс. В Германии мы, слава Богу, уже достаточно позаботились об этом. Я надеюсь, что мир последует нашему примеру».
«Как великолепно сказано! – с восхищением подумал Кёниг. – Чётко, просто и прекрасно!.. Ах, до чего же компромиссна недочеловеческая натура у этих носатых крыс!».
Но, в общем, эта идея как и предполагал Толик Кац, господина капитана заинтересовала. В этом было что-то вечное и теперь уже привычное – отношение жертвы к палачу.
Он попросил Каца привести завтра к восьми утра эту девочку Еву, чтобы прослушать её декламацию и репертуар. Мало ли что придёт еврейской крошке в её кучерявую головку! Кстати, сколько ей лет? Девять?.. Чудесный возраст!..

...Не раз и не два Лазарь Наумович прокручивал в своей голове разговор с Толиком Кацом. Но всё это было не то и не так…

...И сегодня вечером, когда тот вернулся в гетто, у ворот его уже ждал, прогуливающий по перрону Лазарь Наумович.
– Поиграл? – спросил он его.
– Поиграл… 
– Удачно?
– Не знаю. Концерт покажет.
– Тогда уже будет поздно.
– Не капай мне на мозги!  – раздражённо бросил ему Толик. – Чего ты хочешь, старик?
– Есть дело… – пожевав губами, ответил Лазарь.
– Говори.
Лазарь Наумович не спеша вытащил из кармана крошечный свёрток, завёрнутый в кусок газеты, и осторожно развернул его. На старческой ладони сверкнуло кольцо с бриллиантом.
– Возьми… – Лазарь протянул кольцо Кацу.
– Что это? – удивился тот, подняв глаза на старика.
– Кольцо моей покойной Иды. Последнее, что от неё осталось…   – Лазарь пожевал губами, делая паузу, будто заново вспоминал пережившее. – Я подарил ей на свадьбу... Настоящий бриллиант. Сейчас таких нет!.. Бери!..
– За что? – недоумённо спросил Кац.
– Чтобы ты меня расстрелял и закопал в той могиле, где лежит она…
– Сумасшедший старик! – покачал головой юденполицай, направляясь к домику стрелочника, так и не взяв кольцо...
 
...– Да, сумасшедший! Мишигинэр! – согласился с ним вслух Лазарь Наумович, прокрутив в голове очередной вариант. – Настоящий осёл!.. Это ж надо додуматься до такого!.. Отдать бриллиантовое кольцо за то, чтоб тебя расстреляли! Когда можно быть расстрелянным совершенно даром!..
И прежде, чем исполнить то, что он задумал, Лазарь отдал кольцо своей дочке Лиле:
– Возьми. Вам с Мариком ещё пригодится…
– Что с тобой? – спросила дочь, запихнув кольцо в лифчик.
– Всё то же. Тоска на сердце и одиночество в душе… – Он пожевал губами и спросил, то ли Лилю, то ли себя, но, скорее всего Бога: – Интересно, как она там?..
– Где?.. – не поняла Лиля.
– Там… – кивнул он. – Надеюсь, что в Раю…
И спустился на перрон.
На этот раз Лазарь не стал дожидаться Толика Каца. Разве нет  других полицаев? Чем плохи, например, те, которые патрулируют за колючей проволокой? Он присмотрелся к их тёмным силуэтам и узнал одного по неповоротливой и толстой фигуре. Это был Фима Триф. Совсем недавно он ранил одного старика, выстрелив в него только за то, что тот прошёл в уборную без очереди. Значит, опыт стрелять в человека у него есть. Уже хорошо. Трудно убить только в первый раз. Не в состоянии истерики или аффекта, а спокойно прицелиться и нажать на курок. Во второй раз это сделать гораздо легче. А там – пошло-поехало! Пиф-паф! Боже мой! Умирает Лазарь мой!..
Лазарь Наумович прошёл к проволочной ограде, поближе к тем полицаям, которые прохаживались вдоль гетто и о чём-то переговаривались друг с другом.
Пока он к ним шёл, из Офицерского клуба вернулся усталый Толик Кац. У ворот его уже ждал реб Хаим.
– Ну, что сказали? – поинтересовался он у Толика.
– А что сказали?.. – не понял тот.
– По поводу Евы, – напомнил ему шамес.
– Согласились.
– Ну, слава Богу!
– Завтра утром пойду с ней в Комендатуру. Хотят прослушать репертуар.
– Тогда я её сейчас предупрежу, – поспешил к вагону шамес.
– Послушайте, реб Хаим! – окликнул его Толик Кац. – Чего это вы так суетитесь? Вам этот Гёббельс кто, интересно узнать?.. Дядя или племянник?.. Тоже мне, нашли друга еврейского народа!..

...Лазарь Наумович дошёл до колючей проволоки и остановился.
– Эй! – позвал он полицая Фиму.
Толстяк глянул на него через ограду.
– Ну?
– А ты мне не «нукай», не запрягал! – сказал ему Лазарь.
– Чего?.. – не понял полицай. Мало того, что он был неуклюжим, так ещё от природы несообразительным.
– Того! – ответил Лазарь.
– Иди в поезд, алтэр фарцэр*! Не то пристрелю!
– Стреляй, мэрдэр!*
– Идите, проспитесь, дядя Лорик! – миролюбиво подал голос другой полицай, по имени Вэлв. – Вы же знаете, как мы вас уважаем…
– А я вас нет! Сволочи! Отребье жидовское! Аидеше швайн!!!*
В открытых окнах двух вагонов, стоящих друг против друга, появились любопытные еврейские лица.
Ефим направил на Лазаря автомат:
– Ещё одно слово – и я за себя не отвечаю!
– Придётся ответить! – крикнул ему Лазарь Наумович. – И перед людьми, и перед Богом!
– Вот и отвечай первый! – ответил ему Фима и нажал на гашетку.
 В ночной тишине застрекотал автомат.
Лазарь почувствовал, как падает на перрон. Но боли не было…

...«Халоймес!..* Майсы!..* – подумал про себя Лазарь Наумович. – Театр «Габима»!..*
Он дошёл до конца перрона и вдруг увидел за колючей проволокой Иду и Пэпку. Оба они были в своих лучших нарядах. На нём сидел тёмно-синий костюм, который сшила ему Берта и который у него украли, под ним была голубая рубашка, на лацканах рукавов золотые запонки, и золотой зажим на синем галстуке в косую белую полоску, а также блестящие  чёрные туфли. А его Ида была в платье из китайского шёлка, которое она надевала только по выходным, в белой шляпе, в белых перчатках и белых босоножках на высоких каблуках.
В руках Пэпка держал зонт, которым укрыл её и себя.
– Привет, Лорик! – крикнул Лазарю Пэпка. – Иди к нам!
– Что за манера стоять на месте, как истукан? – подала голос Ида. – Или твои мозги тоже на пенсии?..
Лазарь улыбнулся этой знакомой фразе, и медленно, словно не веря своим глазам и своему счастью, направился к ним.
– Папа! Ты куда-а-а?!.. – раздался позади него испуганный голос Лили, переходящий на крик.
Он на мгновенье обернулся и махнул ей рукой, как отмахиваются от надоедливой мухи:
– Иди в вагон, иди!.. – крикнул он ей и заспешил ещё быстрее.
«Ах, какая же она бестолковая! – подумал Лазарь. – Нет, чтобы взять глаза в руки и увидеть маму!..»
На одном из столбов, к которому была приколочена проволока, сидел чёрный ворон.
«Моя смерть», – узнал её Лазарь.
Когда он подошёл к проволоке вплотную, чтобы раздвинуть металлические прутья, ворон радостно каркнул ржавым голосом. И сразу же над всей станцией раздался истошный крик Лили-Большой:
– А-а-аааа!..
Внезапно крик пропал, и Лазарь услышал звенящую музыку тишины – песню кузнечика, трель соловья, шорох травинок – и всё это в холодном воздухе ноября.
Он ничего не почувствовал и не понял, как очутился за проволочной оградой. Но Иды рядом с Пэпкой уже не было.
– Где она? – спросил Лазарь.
– Там, – ответил Пэпка.
– Там? – догадался Лазарь.
– Да, там…
– Тогда пойдём к ней.
– Пойдём.
Лазарь хотел извиниться перед ним, что одет не так нарядно, как он, как вдруг увидел себя со стороны в прекрасном тёмном костюме, со «стрелочками» на брюках, в белой выглаженной рубашке, с тщательно отутюженном воротничком, и в новых туфлях.
«Это же мой свадебный костюм!» – вспомнил вдруг Лазарь, и на сердце стало веселей.
Двое пожилых мужчин прогулочным шагом направились в сторону городского центра, как было в мирное время.
На мгновенье Лазарь обернулся – и увидел в гетто толпу растревоженных людей, увидел рыдающую Лилю и распластанное на колючей проволоке неподвижное тело человека.
«Так это же я…» – не удивившись, подумал он.

...Лазарь не узнавал Зуев. И даже порой не понимал, куда попал.
Это был совсем другой город – новый, чистый, зелёный. Он увидел дома, которых никогда не было, большие, сверкающие всеми красками и фарами автобусы, удивительные и странные автомобили, огромные тарелки, висящие на фасадах домов. Щиты и вывески на зарубежном языке.
И между тем, он видел старые дома и переулки.
Но самое странное происходило тогда, когда внезапно, из какого-нибудь тупика выезжал открытый экипаж, где сидели мужчины в цилиндрах, а женщины – в роскошных платьях, которые Лазарь видел в своём далёком детстве. И тут же вслед за ними стремительно летел мальчишка в пёстром костюме, на «колёсных» коньках. Совершенно бесшумно мчались по улице княжеские кони, из какого-то пятнадцатого столетия, а по площади, сверкая белоснежными крыльями, неслись диковинные автомобили.
Внезапно в небе он увидел сияющий крест беззвучно парящего самолёта.
– Немцы! – крикнул Лазарь. – Бежим в убежище!
– Это  пассажирский авиалайнер, – успокоил его Пэпка. – Скоро ты сам во всём разберёшься и всё узнаешь…
– Что я должен узнать, что?.. – бормотал Лазарь, пристально вглядываясь в сверкающие серебром, распростёртые крылья чудо-самолёта.
– Что Время едино… – таинственно произнёс Пэпка. – Что Прошлое и Будущее живёт в одном измерении… Что смерти нет, а есть вечная жизнь!.. И что Он Един!..
– Откуда ты всё это знаешь?! – удивился Лазарь.
– От Него… – ответил Пэпка.
И Лазарь понял, Кого он имел в виду и удивился:
– Ты же никогда не верил в Бога! Ты был всегда атеистом, красным конником и Ворошиловским стрелком!
– Мгновенье ошибок равноценно мукам Вечности, – с горечью произнёс Пэпка. – Ты ещё узнаешь об этом, и увидишь жизнь всех живущих и всех живших на Земле.
– И твою жизнь тоже?
– И мою.
– А Иды? – заволновался Лазарь.
– И Иды. Здесь все жизни как линии на ладони… Здесь ничего нельзя утаить друг о  друге. И уж тем более, от Него!.. Я всё ещё надеюсь, что, может быть, за мою любовь к Берте, Анне и внукам я смогу вымолить у Него хоть малую горстку прощения…
Лазарь наконец-то понял, где он. Он там!
И все эти люди – из Прошлого и Будущего – всего лишь оболочки своих человеческих воплощений…
Душа его поначалу возрадовалась увидеть Иду, маму, папу, сестёр и братьев, но тут же опечалилась, ибо в ней отпечаталась вся сущность её хозяина – все его привычки, поступки и грехи. Нет, он не убивал, не крал, не прелюбодействовал. И всё же грех его был огромен и тяжек, ибо хозяин её нарушил один из Заветов Божьих Скрижалей.
«Прости, Господи! – шептал про себя Лазарь, а может быть, это просила Бога его душа. – Прости, что ставил свою подпись под именами «врагов народа», и тем самым «ложно свидетельствовал на ближнего своего»! Прости, Господи! Но такое было Время. Хотя разве не сам человек делает Время?.. И было это не от страха за свою жизнь, а за близких мне людей. И ты знаешь об этом, Господи!..»
Самолёт пролетел, и душа Лазаря наполнилась нездешней грустью и какой-то Божественной музыкой, которую не сыграть и не спеть…

...– Ваш пропуск, фрау! – повторил один из полицейских на углу Каштановой улицы.
Анна растерянно остановилась и раскрыла сумочку, из которой достала удостоверение врача госпиталя.
И тут она увидела Леонида в строгом тёмном макинтоше и шляпе. Он садился в машину.
– Лёня! – крикнула Анна.
Он не слышал её. Рядом с его автомобилем никак не мог завестись другой – он громко трещал и фырчал, обдавая клубами дыма охранников у входа в Комендатуру.
– Лёдечка-а-а! – что есть силы, прокричала Анна, понимая, что громче крикнуть у неё уже не будет сил.
И не столько на крик, как на её пронзительный взгляд, Леонид Матвеевич обернулся.
Анна помахала ему рукой.
Он, уже открывший дверцу машину, поправил очки и вдруг узнал жену. Вначале на его лице появилось недоумение, потом изумление, потом растерянная радость. Леонид Матвеевич оставил дверцу машины открытой и медленно, словно ещё не веря увиденному, двинулся к углу улицы.
Анна пошла ему навстречу.
Полицаи остались на месте, не предпринимая никаких действий, а лишь внимательно следя за мужчиной и женщиной, которые уже спешили друг к другу.
Он размахивал ей шляпой и что-то кричал на ходу.
И тут она увидела издали на его левом рукаве плаща «жёлтую звезду».
У Анны оборвалось сердце:
«Бедный, бедный Лёдя! Как же ты носишь её, родной мой?! Неужели смирился с этим предписанием?..»
Она имела в виду тот злосчастный день, когда немцы вошли в Зуев, и Хольцман приказал всем евреям носить «могендовид»*. Но когда Анна и Леонид встретились, она увидела, что вместо «звезды Давида» желтел, прилипший к его рукаву, мокрый кленовый лист…

 





 
За что же послана ты мне?
За то, что я лжецом был бравым?
Что, взмылив лошадь, мчал за славой?..
За это послана ты мне?!..

За то, что я горел в огне?
Друзей предал?.. Детей оставил?
Играл с любимыми без правил?
За это послана ты мне?!..

Что перед трусом выл во тьме?
Что разбивал сердца и веры?
Что у бесстыдства брал примеры?
За это послана ты мне?!..

Я жил как будто бы во сне!
Но вот в Прекрасный День очнулся,
Когда твой лик в глазах качнулся!
Тогда явилась ты ко мне –
Судьбою, посланная мне!..
 
ЗОЛОТАЯ МЕНОРА




Четвёртая Свеча.
ВОСКРЕШЕНИЕ ЛАЗАРЯ
 
Он воззвал громким голосом:
Лазарь! иди вон. И вышел умерший,
обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами,
и лицо его обвязано было платком.
Иисус говорит им: развяжите его, пусть идёт.
Евангелие от ИОАННА 11:39-44

И опять навязчивая мысль.
Я гоню её, как бабку-сводню!
Помоги мне, Неземная Высь!
Черти меня тянут в преисподнюю…
Валентин ГАФТ
 
Дни рождения вещь приятная,
но в больших дозах смертельная.
Подслушанный разговор в очереди 

– Спи, мальчик мой дорогой, – сказал ему Бог.
– Какой я тебе мальчик? – удивился Лазарь. –
Я давно уже дед.
– Всё равно, мальчик… – ласково отвечал Господь. –
Все вы мои дети…
Из варианта романа


...Они встретились, будто не виделись со времён Эдема. Впрочем, для любящих сердец так оно и бывает.
Леонид прижал к себе Анну нежно и крепко, его губы прильнули к её губам и так, обнявшись, они простояли, не чувствуя биения сердца и Времени.
– Милый, милый… – шептала Анна. – Неужели это ты?..
– Неужели это ты, любимая?.. – спрашивал он её в ответ, осыпая родное лицо поцелуями, как цветами. – Зачем вы все вернулись? Что случилось?..
– Мы никуда не уезжали, – ответила Анна. – Всё время были в городе.
– Всё это время?!.. – изумился он. – Я ведь тоже никуда не уехал.
– Знаю… Если бы не твой Кондрашов, я до сих пор была бы уверена, что тебя нет в Зуеве.
– У меня работа… – ответил Шварц, не зная, стоит ли продолжать своё объяснение.
– Я ни о чём тебя не спрашиваю, – опередила его Анна. – Только почему за всё это время ты не оставил даже записки в почтовом ящике?
– Для кого? – недоумённо спросил он. – Ведь я был уверен, что вы уехали ещё в конце июня!.. О, Господи! Как же так вышло?.. Четыре месяца в одном городе – и ничего не знать друг о друге!.. Прости, родная, прости! Я круглые сутки был занят. Не успеваешь открыть глаза – под окном уже стоит служебная машина. И так каждый день – утром на работу, вечером домой, на Оружейную. И – ни шага в сторону…
–  Ты снял квартиру? – удивилась Анна. – Зачем?
–Там живут все служащие из Комендатуры. Кроме начальства.
В ответ она провела ладонью по его колючей щёке:
– Больше мы никогда не потеряем друг друга…
– Как дети?.. Как все?.. – нетерпеливо задавал он вопросы.
– Ты уже освободился? – спросила она, не отвечая на них.
– Да, на сегодня свободен. Спасибо коменданту. Он на несколько дней уехал по делам из города.
– Тогда пойдём домой.
– Конечно!.. – обрадовался он. – А дети? Они дома или с мамой за городом?..
– Поговорим по дороге… – тихо сказала Анна, и по её тону Леонид вдруг почувствовал что-то недоброе.
– Подожди меня здесь, я только отпущу машину, – сказал он.
– А неприятностей не будет?
– Какие могут быть неприятности от встречи с женой? – улыбнулся он своей близорукой улыбкой и, оставив в её руках шляпу, бросился к служебному автомобилю, который всё ещё ждал его с приоткрытой дверцой.
Анна поднесла Лёнину шляпу внутренностью тульи к своему лицу и вдохнула её запах, который на миг вернул Прошлое. Родной запах её мужа. О, как же она соскучилась по нему!
Шварц сказал водителю, что тот на сегодня свободен. Завтра к восьми он должен подъехать по адресу: Черноглазовская, десять, флигель во дворе. Леонид захлопнул дверцу и вернулся к Анне.
– Я забыла дома пропуск, который выдали в Комендатуре, – сказала она мужу. – Так что спаси меня от них… – Она кивнула на полицаев, которые до сих пор не выпускали её из виду.
Леонид надел шляпу, взял жену под руку и решительно направился к патрульным.
– Эта моя жена, – сказал он им. – А я личный переводчик господина коменданта. – Шварц развернул перед их носом свой пропуск.
Полицай, который знал немецкий, приложил два пальца к виску и ответил:
– Ja, Herr Schwartz, k;nnen Sie gehen!.. – что означало: «Так точно, господин Шварц, можете идти!..» 

...Они шли домой медленно, будто прогуливаясь, а, на самом деле, каждый старался растянуть подольше своё присутствие подле другого.
Анна взяла Лёню под руку, словно просунула ладонь в какое-то уютное и безопасное место, этим навсегда спасая себя от всех бед и страхов, которые ежедневно шли за ней по пятам.
По дороге она, наконец, рассказала ему, что вся их большая семья попала в гетто, что в живых осталось лишь несколько человек, и среди них Ева. Поведала о расстреле Пэпки, Левантовичей и Боградов, о безумном подвиге Михаила Менделевича, за который поплатилась вся его семья, рассказала о сумасшествии Берты, и о том, что Лёвка находится в лесу у партизан с бабой Ниной. И закончила рассказом о полном разграблении их дома.
Последняя новость никак не потрясла Леонида Матвеевича. На фоне городских руин и разрушенных взрывами домов, разграбление их флигеля не было событием. Но смерть близких людей, с которыми он провёл многие годы жизни, – к этому привыкнуть было невозможно, и Леонид Матвеевич шёл, потрясённый рассказом Анны.
«Невероятно! – думал он. – Находиться целые дни в Комендатуре – и ничего не знать об этом!»
И вдруг до Шварца дошло, что именно Хольцман сделал так, чтобы все чёрные события его семьи прошли мимо него. И не потому, что господин штурмбанфюрер был так великодушен и добр. Пряча любящих людей друг от друга, господин комендант хотел, чтобы те не объединились и не придумали способ, как освободить себя и своё дитя.
Они прошли город насквозь – от Комендатуры до арки их двора. Последний раз они так вот шли ещё весной, когда начал таять снег. Тогда Анна встретила Леонида на вокзале, у третьего вагона московского поезда. Боже, как давно это было! Они спешили домой, в свой двор на Черноглазовской, через городской сквер и о чём-то весело смеялись. Анна вспомнила, что попала тяжёлым снежком прямо по его меховой шапке. Лёня в шутку за ней погнался, она бросилась бежать и, поскользнувшись, упала на мокрый снег. Немного содрала кожу на коленке. Было чуть больно, но весело. Лёня поднял её на руки – он был худощавым, но сильным! – и посадил на плечи, так же, как сажал Лёвку или Еву. 
И вот спустя полгода, они вновь вошли в свой двор. Но тогда было мирное время и начало весны, а теперь ; 23 октября 1941 года.
Леонид Матвеевич ещё издали увидел разгромленный флигель. Опавшие листья лежали не только в палисаднике и на крыше, но и внутри, на подоконниках стоявшей без стекол веранды. Заслышав человеческие шаги, из её окон вылетели, треща крыльями, грязные голуби, в которых с трудом можно было распознать «турманов», «монахов» и «сизарей» дяди Коли. Без хозяина они превратились в диких и вороватых птиц с повадками ворон.
– Кыш! – замахала на них руками Анна, поднявшись на крыльцо. – Летите отсюда!.. Кыш! Кыш!
Несмотря на то, что теперь попасть на веранду можно было через разбитые окна, Анна достала из своей сумочки ключи и открыла дверь, которую отремонтировал столяр Равиль.
– Мне надо было что-нибудь взять поужинать, – внезапно сообразил Леонид Матвеевич.
– У нас всё есть, – успокоила его Анна. – Сейчас приготовлю… Даже осталось немного спирта, – улыбнулась она.
– Спирта?! – удивился он.
– Я иногда приношу его Зине из госпиталя… – объяснила Анна. – Хотя можно было уже давно начать пить с ней на пару…
И она рассказала, как Зина помогла переправить через своего отца их Лёвку в Лесной посёлок.
Леонид Матвеевич услышал в её словах не только нотки страха и горечь за сына, но и едва заметный упрёк  в его адрес – хотя в чём конкретно была его вина, он не мог объяснить.
Пока Анна при свете керосиновой лампы готовила на примусе роскошный ужин – яичницу из нескольких яиц и баклажанов, заправляя всё это жареным луком, Леонид Матвеевич обошёл весь дом.
Щёлкнув зажигалкой, он, боясь увидеть разорение, открыл дверь в свой кабинет. Он ожидал увидеть, в лучшем случае, пустую комнату, и был поражён и даже обрадован, когда убедился что из кабинета, кроме бронзовой настольной лампы и ковра над диваном, больше ничего не вынесли. Самое главное его богатство осталось стоять в книжных шкафах, блестя позолотой старинных кожаных переплётов. Здесь было полное собрание в двадцати томах «Библиотеки великих писателей»: Пушкин, Шекспир, Байрон, Шиллер, Мольер, роскошный семитомник «Отечественная война и русское общество» – о войне 1812 года, все тома «Энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, русская классика, трёхтомник «Мужчины и женщины» и даже двухтомник Гнедича – прижизненное издание его знаменитых переводов «Илиады» и «Одиссеи».
Ни одна книга не исчезла, похитители явно не были библиофилами. Впрочем, спасибо им за то, что ничего не спалили, как сделали это деревенские вместе с работниками имения Блока в Шахматове. Тогда, в первые дни Революции, они сожгли вместе с усадьбой его огромную и уникальную библиотеку. Она была на втором этаже, и сжечь её можно было лишь вместе с домом. Но Блок плакал только о сожжённых книгах.
Леонид Матвеевич присел на минутку в своё кресло за письменным столом, и на мгновенье представил, что за стенами их флигеля никакой войны нет, а есть Вечность и Покой среди книжных фолиантов…
В комнате Берты и Пэпки все фотоснимки лежали стопками на кровати – без стёкол, а некоторые и без рамок. В стенах он заметил следы от пуль и представил, как полицаи со скотским хохотом стреляли по «фотомордам жидов».
У детей всё осталось на своих местах, как и до войны. Даже запах их дыхания не улетучился, не растаял – просто затаился по углам комнаты, словно играя в прятки.
Их спальня с Анной напоминала теперь келью в монастыре. От прошлого семейного уюта не осталось ничего. Только большая кровать с панцирной сеткой и пустой шкаф. Ни ковра, ни картин, ни фотографий, ни вазочек, которые так любила Анна. Все годы в доме не было вазы, где бв не стояли цветы. Их ежедневно дарили выздоровевшие, вместе с коробками конфет и духами. Этот «благодарственный» комплект «своему врачу» превратился в узаконенную традицию на всём пространстве Советского Союза. Теперь же вместо похищенных ваз в их спальне, на прикроватном столике, стоял металлический кувшин, который когда-то исполнял в ванной функцию поливального сосуда, теперь же он вместил в себя большой осенний букет хризантем, гортензий, астр и флоксов.
«Consuetudo est altera – natura», вспомнил Леонид Матвеевич высказывание Цицерона: «Привычка – вторая натура», и с нежностью в душе вернулся на кухню.
Стол был уже накрыт. В центре сверкала большая мензурка со спиртом.
– Проинспектировал? – спросила его Анна.
Он сел на своё привычное место и вместо ответа спросил:
– Послушай, а Гершель дома?!
– Хочешь с ним выпить? – улыбнулась жена. – Не знаю, я давно его не видела.
– Может быть, он в эвакуации? – грустно пошутил Леонид Матвеевич.
– Может быть… Давай есть! Мы не ужинали с тобой целую вечность…
Леонид Матвеевич взял мензурку.
– Разведённый?
– Нет, – сказала Анна и добавила: – Знаешь, я уже давно пью такой… А иногда и курю…
Только сейчас Леонид Матвеевич ощутил елеуловимый запах табака. Он хотел что-то сказать по этому поводу, но посчитал своё, не высказанное вслух замечание глупым и банальным, и вместо этого плеснул немного спирта в рюмки и предложил тост:
– Давай выпьем за тех, кто остался в живых! 
– И кто в живых ещё останется! – авансом сказала Анна и одним глотком опрокинула рюмку, быстро погасив огонь во рту кусочком солёного огурца.
– Нужно что-то делать… – резко выдохнул Леонид Матвеевич, ставя пустую рюмку на стол.
– Что? – не поняла Анна.
– Я поговорю с Хольцманом по поводу Евы.
– Ничего не выйдет. Он её не выпустит, пока мы работаем на него. А как только перестанем работать… я даже не хочу думать, что может быть!..
– И что же ты предлагаешь? – спросил её Леонид Матвеевич.
– Давай ужинать, – ответила Анна, не спуская с него долгого будоражащего взгляда. – И спать…  Спать…

...Гершель сидел в подвале, в полном одиночестве. Он слышал голоса хозяев, их шаги по комнатам и на кухне, слышал вопрос Леонида Матвеевича: «А Гершель дома?». Ему очень хотелось его увидеть, но он так и не вылез из подвала – не хотел мешать хозяевам быть вместе.
Последнее время домовой чувствовал себя не лучшим образом. Нет, он не болел, не голодал и не мёрз. Просто его душа страдала от одиночества. Это была тоска по тем радостным дням, когда вся семья была вместе, и он, домовой, чувствовал себя защитником, охранником, стражем целой семьи! Разве это не счастье?.. Конечно, у него была своя подпольная жизнь, с такими же, как и он, существами, жизнь невидимая для людей, жизнь уединённая. Захотел – показался, захотел – ушёл. Но только сейчас Гершель понял разницу между уединением и одиночеством. Уединение – это величина временная. Когда можно подумать о Вечном, когда никто не мешает, не лезет в душу, и в то же время, слухом и сердцем ты слышишь голоса родных людей и знаешь, что в любой миг можешь к ним присоединиться. Между тем, одиночество – величина постоянная, и как бы ты ни желал вернуться в ближний круг – сделать это уже не получится, потому что такой круг давно разорван. Своими ли руками, или постарались Судьба, Обстоятельства – суть не в этом. Вся горечь в том, что Одиночество равно Свободе. Делай, что хочешь, ходи, куда хочешь, гуляй, с кем хочешь, а по сути, ты никому не нужен! Даже самому себе…
Такие вот мысли пришли в голову старого домового, и не было в них ни радости, ни счастья, ибо Прошедшего не вернуть. Только во снах. Только в воспоминаниях…
Гершель умыл лицо огуречным рассолом, свернулся на полу калачиком и сразу же уснул.

...Ближе к полуночи, у дверей Комендатуры, появился молодой человек, лет двадцати семи. Внешний его вид был совершенно нереспектабельный – старый пиджак, с протёртыми на локтях рукавами, надетый на шерстяной свитерок, такие же старые брюки, с пузырями на коленях, сапоги со сбитыми каблуками и мятая кепка. Лицо его было тоже не из приятных – небритые щёки, хитрющие глаза, сальная улыбочка, обнажающая неполный комплект зубов, выбитых в пьяных драках. Представился молодой человек Игнатом Маслюковым, и был он, по его словам, бывшим егерем в Лесном посёлке.
Полицаев, дежуривших у парадного входа, он попросил провести к самому господину штурмбанфюреру, так как у него есть для него конфицио… конфидацео… тьфу! словом, очень важное сообщение, касаемо партизан.
Если бы он их не упомянул, полицаи прогнали бы парня взашей, но слово «партизаны» вызывало у оккупантов не только страх, оно превратилось в некий пароль, за которым последует важное сообщение.
В конце концов, один из них отправился сообщить о пришедшем капитану Францу Кёнигу, который заменял в эти дни Рихарда Хольцмана. Двое же других, не теряя времени, прощупали Игната на предмет огнестрельного и холодного оружия, но ничего опасного для жизни и здоровья господина капитана в рваных карманах бывшего егеря не нашли.
Зато тот, ожидая разрешение для аудиенции, успел выклянчить у полицаев сигаретку, а, закурив, даже размечтался о том, что желал бы, как и они, служить верой и правдой сильному хозяину, который принёс на их землю новые законы и порядок.
Вскоре Игната позвали к заместителю коменданта. Франц Кениг оставался на службе допоздна и даже подумывал ночевать в Комендатуре. Не оттого, что она стала для него вторым домом, а потому, что в ней, охраняемой десятком русских полицаев и немецких солдат, он чувствовал себя в полной безопасности.
Адъютант Фалтер провёл Игната в кабинет своего начальника.
Кёниг внимательно глянул на вошедшего, затем кивнул адъютанту:
– Danke, Sie sind frei! («Спасибо, вы свободны!..»)
Фалтер вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
– Сатись! – сказал Кёниг Игнату.
Тот сел в кресло напротив, с любопытством осмотрел кабинет. Конечно же, его невероятно поразило, как и каждого, кто бывал у Кёнига, соседство портрета Гитлера ; в простенке между окнами ; с бюстом товарища Сталина на подоконнике; и, конечно же, капитанская фуражка с высокой тульей на сталинской голове, как на вешалке.
– Говори, я тепя слушать… – прищурил глаза Кёниг, растягивая уголки губ в гостеприимной улыбке. – Что там с партизанен?..
Игнат рассказал о совещании у командира Фомина.
– Ты это слышать сопственные уши? – посерьёзнел Кёниг, в то же время, показывая, что знаком с тонкостями русского языка.
– Так точно, господин капитан! Своими ушами!.. Всех жидов хотят освободить…
– Гут, гут… А дата – сетьмой нояпрь – это точно?
– Ещё как точно! В день Великой Октябрьской Революции, чтоб она подохла!
– Што есть «потохла»? – не понял Кёниг.
– Ну, это… значит… умерла!
– Кто умерла?
– Их революция! Мой батя от неё пулю в лоб получил! Как «кулак»!.. Ненавижу! – заскрипел зубами Игнат.
– Гут, гут… Я понимай! «Ненавижу Революция» – это ошень карашо!..
– Хочу вам служить! Верой и правдой! – Игнат даже перекрестился. – Возьмите меня к вам полицаем! Кого прикажете – застрелю! Любого!
– А мать свою смок пы састрелить? – с любопытством поинтересовался Кёниг.
– У нас, господин капитан, Павлик Морозов от родного отца отказался! Ради идеи! Так что и от волчьей матери откажусь ради «нового порядка»!.. Только прикажите!..
– А гте твой мать?
– Помёрла, Царствие ей Небесное! – Он снова перекрестился. – Но коли бы жила – пристрелил без колебания, уж не сомневайтесь! Да здравствует Великий Рейх! Хайль Гитлер! – Игнат вскинул над собой руку ладонью вниз.
В это время, на распахнутое окно кабинета присела Куся, которая неотрывно летела за Игнатом ещё от партизанского леса.
– Ты кароший парень, Икнаша! – довольно заулыбался Кёниг. – Если всё, что кавариш есть правта, путешь работать в Коментатуре! Мы проверим. А пока я приказать тебя постелить в потфале и дать поушинать!
– Спасибо, господин капитан! Век не забуду вашей доброты и милости!
Когда Игната отвели в подвал, принесли есть и заперли до утра, Франц Кёниг попросил адъютанта заварить кофе.
Куся же, всё выслушав, тотчас же полетела обратно в лес. Ей было что рассказать товарищу Фомину. И ещё она услышала из разговоров полицаев, что 29-го, в Офицерском Клубе, состоится Торжественный вечер, посвящённый Йозефу Гёббельсу. Кого-кого, а господина рейхсминистра она должна была обязательно поздравить с Днём рождения. И Куся, не теряя время, принялась на лету сочинять стихотворное поздравление.
Спустя минуту на свет появились первые строчки:

Ку-ку, ку-ку,
повесься на суку!

...Пока Фалтер выполнял поручение, Кёниг, разминая ноги, стал прохаживаться по кабинету, насвистывая серенаду Шуберта. С этой мелодией ему лучше думалось, это было его давней привычкой.
«Итак, – размышлял Кёниг, – не провокация ли это? А вдруг этот Игнат Маслюков, или как его там, агент партизан?.. Придём их громить, а они нас в кольцо – и так загремишь, что оёёй!.. Придётся проверить его сведения…».
Кёниг всегда был осторожен. С малых лет он никогда не играл во дворе с незнакомыми мальчиками, в школе с осторожностью относился к понятию «дружба», в Мюнхенском университете, учась на факультете естественных наук, проявлял осторожность в опытах на мышах и лягушках. Он не ел неизвестное ему блюдо в гостях, пока кто-то другой не опробовал его первым, и никогда не возвращался вечером той же дорогой, по которой шёл утром.
«Но если всё это правда, о чём сказал егерь, – размышлял Кёниг, – то пора будет примерить на себя мундир майора!..».
Он вернулся за стол и с удовольствием стал пить кофе, сваренный адъютантом.
«Словом, – решил он, – через день вернётся Хольцман, тогда вместе с ним и подумаем, что делать с человеком, сидящим в подвале…».

...Как становятся предателями? И почему? Из-за страха? Алчности? Зависти? Мщения? Предатели были всегда. И в Древнем Риме, и на Древней Руси, и при феодалах и капиталистах. Но как они могли появиться при советской власти? Рабоче-крестьянская власть не учила ни воровать, ни убивать. Она воспитывала трудолюбивых и порядочных людей. Но предатели всё равно находились. А с началом войны их стало тьмы и тьмы… Кто же был виноват в этом превращении советских людей, парализованных страхом арестов и казней? То есть, из людей молчаливых, на всё согласных товарищей – в несогласных со страной граждан!
«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».
Какая спорная мысль! Если придерживаться её логики, то, в таком случае, Иуду Искариота можно было провозгласить святым человеком! Какие товарищи окружали его! Какие друзья были рядом! Выходит, дело вовсе не в окружении, не в друзьях, не в идеологии. Тогда в чём?.. Неужели предательство вырастает из Детства? Нехватка того, что было у других детей – игрушки или платье – и вот она, зависть. А тем, кто постарше, не дают заснуть беспокойные мысли: «Как же так?! Ведь я умнее многих богачей, а живу, словно нищий! Разве это справедливо?..».
Так и становились «всем», кто был «никем»!
Но даже Иуда осознал содеянное, заглянул в Пропасть своих дел – и повесился! А советский предатель? Шевельнулась ли в нем совесть?
А может быть, предательство – это ущербность? Месть за свою несостоятельность? За своё ничтожество! И это внутри нас червоточит, кровоточит, и не зависит от политического строя.

...Внезапно Лазарь почувствовал, что остался совершенно один. Вначале исчезла Ида, а вот теперь куда-то пропал Пэпка. Мало того, исчезли все цвета. Небо, земля, леса, город – всё стало вокруг не «голубым и зелёным…», как пелось в песне, а как в чёрно-белом кино. Или как во сне… Но не серым, не блеклым, а именно чёрно-белым, и очень контрастным…
«Ангелы мои, ангелы, сидящие на плечах! – воскликнул Лазарь. – Уснули вы, что ли?! То ли оглох, то ли не слышу шелеста и посвиста ваших крыл! Не чувствую тепла вашего дыхания! Рядом ли вы со мной, или давно улетели в тёплые края Рая, оставив меня одного холодать на осеннем ветру?!..».
Он ещё продолжал лететь, как парашютист из ДОСААФа, только без парашюта, или как человеческая птица. Одно желание мысли, одно движение руки – и вот он уже, поменяв направление, летит с севера на запад. За его спиной остался Зуев, а впереди тут же возник другой город, такой же маленький и очень знакомый.
Он увидел изгиб небольшой реки, и сразу вспомнил её странное название – Езучь. Она была притоком реки Сейм, чуть большей, но не намного, которая впадала в Десну.
А городок звался Конотопом.
Основан он был украинскими казаками в начале XVII века. Вначале построили каменную крепость и дали имя по речке Конотопка. А уже спустя двадцать лет, 28 июня 1659 года, в окрестностях нового казацкого посёлка состоялась Конотопская битва между войском гетмана Выговского, нарушившего решение Переяславской Рады 1654 года, и московским войском Алексея Никитича Трубецкого, в котором войско князя потерпело сокрушительное поражение.
И лишь в 1782 Конотоп получил статус уездного города Черниговской губернии. В том же году, 4 июня, утвердили  план и герб города.
Герб был очень красив. В центре прямоугольного щита красного цвета сверкал золотой Андреевский Крест, под ним – серебряный полумесяц «лодочкой», а над крестом шестиугольная звезда. Эмблема на гербе, как учили в гимназиях, означала победу христиан над магометанами, красный цвет был символом любви, доброты и отваги, серебряный полумесяц – символ магометанства, а шестиугольная звезда – символ вечности.
На самом же деле, крест, полумесяц и шестиугольная звезда означали союз христиан, мусульман и иудеев. Добрые и мудрые люди так задумали этот город, и Лазарю только сейчас открылась эта тайна, и только сейчас он узнал Истину. Это был его город, в котором три народа жили, как один народ. Только люди об этом давно позабыли. А если бы помнили, то в 1890 году не случилось второго погрома, а его Ида, которая тоже родилась в Конотопе, не осталась бы сиротой.
Конечно, второй погром был совсем не тот, что первый – в 1881 году. Тот погром был настоящим погромищем!
«Бей жидов, грабь, ломай!».
Это был лозунг местных погромщиков. Им был дан приказ от полицмейстера – бить и стращать, но не убивать, дабы и в другой раз было кого побить. Ну, не своих же, чтобы мусульмане боялись! Но когда человек входит в раж, его гнев застилает не только глаза, но и разум. Почти всех евреев тогда убили, все их дома разграбили, а, разграбив, спалили.
Второй же погром случился в 1890 году, но его и погромом-то назвать язык не поворачивается. Делов-то! Сожгли всего два дома вместе с копошащимися в нём «жидовинами», зато больше никого не тронули. Так что говорить о каком-то там нарушении прав личности, о чём с визгом кричали местные либералы, как-то даже не солидно. Тем более, как потом выяснилось, погромщики просто перепили маленько.
С высоты человеческого полёта Лазарь увидел свой дом, ещё до сожжения, свою молодую маму Лею и отца – портного Наума Утевского. И даже белую пушистую собачку Шкварку, играющую с его старшей сестрой Фаиной, которая была на три года его старше, но так и не успела вырасти.
А вот он увидел и себя – вначале младенцем, на руках матери, потом пятилетним ребёнком, бегущим с соседскими мальчишками  наперегонки, потом… Лазарь закрыл глаза, чтобы не видеть погром, после которого он стал сиротой, но сквозь закрытые веки всё равно проступало то, что должен он был увидеть. Кто-то показывал ему куски его жизни на библейском экране, кусок за куском, как в чёрно-белом кино.
Вот он уже юноша в коммерческом техникуме…
Их первая встреча с Идой в 1906 году. Ему – двадцать пять, ей – девятнадцать…
Их бедняцкая свадьба…
Рождении дочери Лили…
Революция...
Переезд в Зуев, к родственникам…
Начало службы главным бухгалтером в районном Управлении Народного Комиссариата путей сообщения…
Рождение внука Марика…
Лазарь всегда относился к детям, как к маленьким взрослым. Никогда с ними не сюсюкал, не обманывал обещаниями, не врал. Просто дети – это взрослые без жизненного опыта, говорил он, только и всего! Была бы его воля – говорил бы с ними на «вы». Ведь обращается же на «вы» свита короля к маленькому королевичу.
Тоже мне, нашли, с чем сравнивать, скажете вы. Их «вы» королевичу – это уважение к будущей власти. С малых лет ему дают понять, чего тот стоит.
Позвольте мне с вами согласиться, ответит Лазарь! Но и не согласиться тоже. Разве каждый ребёнок – не «королевская особа» и не баловень каждой семьи? Бог дал ему душу, дал будущее, наградил любовью, подарил весь мир! И чтобы эта «царственная особа» поняла, что она тоже человек, свита самых родных и близких ей людей должна окружить её любовью и заботой.
Лазарь Наумович всегда осуждал родителей, которые в своём воспитании поднимали руку на ребёнка. «Да отсохнет рука, поднявшаяся на младенца!» – запомнил он фразу из проповеди ребе Шлоймы и всем сердцем принял её.
Чем больше любви в детстве, тем меньше печали в старости. Только любовь может быть самым строгим воспитателем. Только любовью можно наказать и возвысить! Разве не так?!..
Ведь знаю я точно, что и младенец Адольф и крошка Бенито, и малыш Пауль Йозеф, и «мамина радость» Володенька, и «бабушкина надежда» Иосиф – разве они не были в семье любимыми? Их матери родили для того, чтобы гордиться ими! А они погубили целые миры!.. Ведь смерть каждого человека есть смерть целой Вселенной!..
Что происходит с неокрепшей душой ребёнка, с их примитивными мыслями и детскими желаниями, когда в один «не прекрасный день» в доме появляется хищный и циничный монстр?..
В каком периоде становления души происходит сбой?
И вот из прекрасных, нежных и ласковых детей, из этих баловней родителей, из любимых и ненаглядных – голубоглазых, карих, кучерявых, с улыбками Моны Лизы и Чаплина, – вырастает сор человеческий. Все эти злодеи, убийцы, чудовища, готовые вцепиться в горло своему брату, только бы унизить, только бы победить, во что бы то ни стало, только бы доказать, кто есть кто, не понимая, что все они, рождённые на Земле, получившие жизнь от Бога и частичку его самого в виде души, должны быть братьями и сёстрами, любить друг друга, плакать об утрате другого, и растить детей в любви, а не в строгости!
И взрослым остаётся лишь уныло винить себя:
– Упустили… Не доглядели…  Не долюбили…

...А Вечный Киномеханик всё показывал Лазарю его жизнь, заставляя вскрикивать, смеяться, вздыхать и охать.
Вот они, самые счастливые предвоенные годы… Всё плохое осталось позади, а впереди только хорошее.

Растём всё шире и свободней!
Идём всё дальше и смелей!
Живём мы весело сегодня,
А завтра будет веселей!

«Как же мы глупы! – подумал Лазарь. – Мы встречали новый, 1941 год, веселились и радовались, пили шампанское, и были уверены, что он будет лучше, чем сороковой… Разве человек что-нибудь понимает в своём будущем? Он хочет только вечной любви и радости, но не желает видеть плохое, горевать и тревожиться, и ни за что не поверит, что живёт – если соизмерять с Вечностью ; лишь несколько мгновений на этой планете и в этом своём воплощении…».
Вот Лазарю показали начало войны…
Сбор драгоценностей всей семьи…
Передачу их Зубцу…
Побег из города…
Вынужденное возвращение в Зуев…
Трагическую смерть его любимой Иды…
И колючую проволоку гетто под электрическим током…
«Неужели так коротка моя жизнь? – удивился Лазарь. – Какие-то мгновенья! Словно вспышки от нескольких зажжённых спичек… Неужели она такая же короткая у всех?..».
Он вдруг вспомнил себя мальчиком лет пяти, когда лежал у окна и смотрел на звёзды, и мечтал жить долго-долго, пока не надоест. Смешно сказать, но разве ребёнку может надоесть жизнь, полная тайн, чудес и приключений? И глядя в окно, маленький Лорик подумал, что каждая звезда это каждый его новый день. И такими сверкающими днями было усыпано всё небо! Он принялся их считать, как считают слонов взрослые, чтобы заснуть.
– Одна звезда, вторая… пятая… двадцатая…
Когда он дошёл до сотой, глаза его сами закрылись. И не только потому, что больше ста он не умел считать… Просто он поскорее хотел нырнуть в чудесный сон, полный любви, улыбок и радости…

...Ещё в детстве Лазарь у всех спрашивал, как же зовут Бога. Но точно ему никто не мог ответить. Одни называли Его – Саваоф, другие – Иегова, третьи – Ягве. А реб Шлойма за эту любознательность даже схватил Лорика за шиворот и дал подзатыльник.
Может быть, сам Бог ему ответит?
– Как Тебя зовут, Бог? – подняв глаза к небу и дрожа от страха, шёпотом спросил маленький Лазарь. – У Тебя есть имя? Меня зовут Лорик. Мою убитую сестру звали Фаиной, отца Наумом, маму Лэей. А как зовут Тебя?..
Но не получил ответа.
– Прости, Господи! – говорил Лазарь Богу, будучи юношей. – Но я не могу обращаться к Тебе: «Бог, Бог»! Все мусульмане говорят своему Богу – «Аллах», христиане – «Господи Иисусе», и ещё «Христос». А мы, евреи, всё «Бог» да «Бог». Это так же, если бы я приветствовал соседа-портного Соломона словами: «Здравствуй, портной!» Так как твоё имя, Господь?..
И снова вопрос Лазарь остался без ответа.
– Может быть, у Тебя есть ещё какое-то имя, которым Ты можешь всех напугать? – спрашивал он Бога уже в зрелые годы. – Или, наоборот, очень смешное? Как, например, имя Сруль у нашего сапожника. Правда, для еврея в этом имени нет ничего смешного. Но евреи живут в России, поэтому приходится подстраиваться под чужие обычаи, которые со временем становятся своими. И уже Мойша не Мойша, а Михаил, Шлома – Семён, Борух – Борис, а Хана – Анна. А тот сапожник Сруль уже давно не Сруль, а Сергей. Сергей Гершензон! Смешно? Нет, Господи, грустно!.. 
– Вот моё имя Лазарь… – говорил он Богу, уже летя в Пространстве и вне Времени, но, так и не надеясь узнать Божье имя. – И толкуется оно: «Бог мне помог». Интересно бы узнать хотя бы теперь – чем это Ты мне помог! Тем, что дал появиться на свет?.. Спасибо, конечно. Но, одно дело, появиться на радость себе и людям! Другое же дело – появиться на страдания и муки. Зачем же такая Божья помощь?.. И зачем Ты, Господь, производишь на свет бедных, больных и несчастных? Ведь ещё до их рождения Ты знаешь, что они никогда не станут богатыми, здоровыми и счастливыми. Что радость обойдёт их дом, они рано умрут, что Нищета усядется за их стол – и уже, ни шагу! Тогда зачем Ты позволяешь им родиться?!.. Ещё не было случая – евреи бы узнали первыми! – чтобы Ты кого-то из бедных, несчастных или больных евреев – осчастливил, одарил богатством, вернул к жизни!.. Говорят, Твой сын Иисус проделывал такие чудеса. Разве это не благородство и не великодушие с его стороны? Только почему такое счастье выпало только Лазарю из Вифании да ещё дочери Яира?.. Любой из нас тоже согласился бы восстать из мёртвых. Как ни тяжела жизнь, но разве мало дел на земле?..
Подумав об этом, Лазарь, сам того не желая, уже опустился в маленький городок, близ Иерусалима, стоящий под палящим солнцем у подножья горы Елеонской.

...Во дворе просторного дома собралась большая толпа, люди тихо переговаривались между собой. Подойдя к ним, Лазарь услышал горестную историю. Как оказалось, три дня назад умер его тёзка – праведный Лазарь – брат Марфы и Марии. Он долго и тяжело болел  проказой, и всё тело его было в глубоких ранах и струпьях. Смотреть на него было страшно – у Лазаря почти не было носа, мочек ушей и даже нескольких пальцев на руках и ногах. Несчастный гнил заживо. По еврейским законам такого больного необходимо было вынести подальше из города и не общаться с ним никому, даже его сёстрам.
Но те не бросили своего единственного брата. По совету лекаря, обвернув свои руки бинтами, они мужественно ухаживали за ним, мыли раны виноградным вином и смазывали их пальмовым маслом и мёдом, облегчая тем самым боль и страдания.
Чувствуя близость конца Лазаря, сёстры же послали гонца к Иисусу – тот в это время гостил недалеко, в городе Переи. И они, и брат их были учениками Христа и называли его Учителем.
– Учитель! – передал их слова гонец. – Тот, кого Ты любишь, болен.
На что Тот ответил:
– Эта болезнь не к смерти…
Обрадовались сёстры – ведь слова Христа были для них надеждой. Но спустя день Лазарь скончался.
Плач сестёр по любимому брату растрогал весь город.
Горожане с симпатией относились к этим молодым богобоязненным женщинам – скромной, тихой Марии и деятельной, хозяйственной Марфе.
Ах, как же надеялись те на Христа, как ждали от него помощи! Ведь смог он излечить незнакомого человека у города Вифезды, который болел сорок лет. А в Капернауме избавить от болезни одного царедворца и поднять на ноги тёщу апостола Петра. А ещё там же он оживил молодую девушку, дочь Яира. А тут не помог человеку, которого называл своим другом!
Как же горько было на душе у Марфы и Марии!
Конечно, горожане не оставили сестёр, помогли им исполнить похоронный обряд, следуя всем правилам – покрыли несчастное тело умершего дорогими благовонными маслами, запеленали, как младенца тонкими льняными полосками, подвязали его лицо полотенцем, вышитое узорами, расшитое золотом и жемчугом, и оставили тело покойного в пещере на окраине города, вход в которую мужчины завалили тяжёлым камнем.
Но не знали опустошённые горем сёстры, что в час смерти их брата сказал их любимый Равви своим ученикам:
– Лазарь умер, и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали. Но пойдём к нему… 
И вот толпа, стоящая вокруг дома Марии и Марфы загудела:
– Едет! Едет!..
Все повернули головы и увидели, что в конце улицы показался человек на белом осле, за которым шли ученики.
И Лазарь из города Зуева, который незримо опустился на землю Вифании, сразу же понял, кто этот человек.
Потом он увидит его ещё один раз. Но это будет потом, а сейчас молодой и безбородый Иисус остановил осла у дома своего умершего друга.
– Господи! – плача, сказала ему Марфа, выйдя навстречу. – Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. 
– Не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?.. Идёмте! Где вы положили его?..
И повели Иисуса к той пещере, в темноте и покое которой лежало тело Лазаря.
И зуевский Лазарь шёл за всеми следом.
– Отнимите камень! – попросил Христос крепких мужчин, когда они дошли до могильной пещеры.
И те, не споря, и не говоря ни слова, отняли камень от входа.
И дохнул на всех смрадный запах. И все скептики и неверующие, которых было немало среди горожан и фарисеев, сделали шаг назад, зажав рты и носы.
Иисус же подошёл к гробу. 
– Господи! – сказала Марфа. – Он уже смердит, ибо четыре дня, как во гробе.
В ответ же Иисус поднял глаза к Небу и промолвил:
– Отче! Благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я знал, что Ты всегда услышишь Меня, но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что это Ты послал Меня!..
И тут же воззвал громким голосом:
– Лазарь! Иди вон!..
И тут же умерший встал, обвитый погребальными пеленами.
– Развяжите его! – сказал Иисус. – Пусть идёт…
И громкие возгласы удивления и радости наполнили пещеру. И многие из иудеев, стоящие рядом и видевшие Чудо, что сотворил Иисус, уверовали в Него. И Лазарь из города Зуева тоже. 

И почувствовал он, что душа его распрямилась и воскресла. Ибо ещё недавно была она мертва от боли и горя, была слепа от тоски и слёз. Не Моисей помог ему и не царь Соломон! И не Иосиф Прекрасный, сын Иакова и Рахили, и не тот Иосиф, сын сапожника Виссариона! А Он – Иисус из Назарета, Царь Иудейский!..
«Вот почему фарисеи в нём разуверились! – думал Лазарь из городаь Зуева. – Вот почему возненавидели! Вот почему сговорились его убить!.. Нет-нет! Я не осуждаю их, ибо заблуждались они, ибо были глухи и слепы к тому, Кто пришёл! Они ведь ждали другого Иисуса – того, который должен был стать их Царём! Их Мессией! Столько веков они прождали Иудейского Царя – строгого, справедливого, Пришествие которого предсказал ещё пророк Даниил, их Царя, который поможет поднять с колен свой народ, страждущий под пятой римлян! И вот Он пришёл! Тот, кого ждали! Но почему говорит Он совсем не то, что от него хотят услышать? Словно позабыв, что Он Царь Иудейский, этот Иисус начинает говорить о какой-то непонятной всем Новой Вере, где вместо «Зуб за зуб, а око за око» –  нужно подставить для битья одну щёку, потом другую… О, горе, горе! Зачем же их подставлять?..».
– Чтобы смириться и покаяться, – отвечал Он. – Чтобы простить врагов…
«О, Боже, Боже! – недоумевал Лазарь. – Только безумный способен на такие речи! Странную и непонятную Веру принёс Ты, въехавший в Иерусалим верхом на белом осле! Как  можно простить того,  кто ножом убил твою мать или отца, перерезал горло сыну, как верить тому, который на твоих глазах изнасиловал любимую жену, сестру или дочь?! Зачем прощать врага?! Злодея! Насильника! Подлецам, что ни подставь – всё мало. Сначала другую щёку, потом спину, потом всю страну… Так явился на свет царь Ирод. Так пришёл в мир Гитлер! Нет, Господи! Злодеев нужно казнить! «Как ты сделал мне, так и я сделаю тебе…» – и только так: «Зуб за зуб, око за око!». И в этом справедливость и успокоение души!..».
«И всё же, – сомневался Лазарь, – когда ненавидишь хотя бы одного человека – ненавидишь самого Бога, ибо частица его в каждом из нас. Но разве Божья толика есть в людях-извергах? Разве Господь приказывает им так вот убивать, сжигать, уничтожать других беспричинно, только за то, что они просто – русские, просто татары, просто евреи?.. На земле есть одна лишь нация людей – Человек. И первый Он – Сын Человеческий! Его ждали, как Царя Иудейского, а Он пришёл, как новый Пророк, как Сын Божий и как Господь!..».

…И тот, чья душа была оживлена, взлетел к облакам и, спустя мгновенье покинул городок Вифанию. И тут же он вновь увидел Христа, но уже в Иерусалиме.

Тот был «…отменно строен, волосы его зрело-каштанового цвета, гладки до ушей, а от оных до низу светлее с кудрями падают по плечам,… лоб ровный и гладкий, лицо чистое; борода такого же цвета, как и волосы,... взгляд его кроток,... глаза его небесного цвета...» – как описал его портрет проконсул Публий Лентул, в I веке н.э.
Все вокруг звали Иисуса Иешуа-Га-Нацри, или – «Иисус из Назарета».
Его также окружала большая толпа горожан, но ещё и римские воины. И выглядел Иисус на это раз совсем по-другому – лицо Его было измождено от непосильной ноши – большого деревянного креста, который Он нёс на своей спине. Этот крест из кипариса, кедра и оливы сбили за одну ночь несколько плотников, и теперь Он сам нёс его в гору, на Голгофу.
Тело Иисуса было в пыли и следах плетей, которыми били Его стражники, если Он замедлял шаг. Был полдень, и дышать было трудно. На кровавые раны садились мухи и оводы, и Он не мог их отогнать.
И замерла у Лазаря душа, и прикусил он губу до боли, и сжал кулаки в гневе, но ничего не мог поделать, как и все в толпе.
Внезапно Иисус, преодолевая серую пелену жары, солёного пота и гула в голове, посмотрел на знакомого молочника, стоящего у своего дома рядом с козой. Иисус из Назарета улыбнулся ему и, не побоявшись режущих ударов плетей, которых Он почти не чувствовал, остановился в тени крыши, прислонясь спиной и затылком к прохладной стене глиняной мазанки.
Молочник – молодой человек, понял, что нужно сделать. Он нырнул в дом и вынес идущему на казнь кувшин прохладного козьего молока. Он уже собрался его протянуть этому несчастному, как вдруг увидел недовольное лицо старшего стражника. И застыл с кувшином в руке. Молочник вдруг подумал – что, если и его за эту милость поведут так же по палящей улице на Гору Казней. А он умирать не хочет. Он ещё молод. Ему только двадцать пять! И у него много работы. Торговля и большие планы на будущее. Он собрался жениться. Нет-нет, не дай Бог! И молочник поставил кувшин землю и, оттолкнув Иисуса, дерзко сказал ему:
– Ступай отсюда! Отправляйся на смерть!
И тот спокойно ему ответил:
– Я пойду, но ты не умрешь до моего возвращения…
И звали молочника Агасфер. Он всегда был горд за своё имя. И ещё не понял, что значит стать «вечным жидом» за свой поступок. 

Теперь Лазарь ясно увидел лицо этого человека. И только теперь узнал его! О, Боже! Почему человек умеет смотреть, но не умеет видеть?! Как же он раньше не догадался об этом, когда тот говорил всем, что живёт на земле двадцать веков! Да, это был он – «вечный жид»!..

...Ранним утром следующего дня Толик Кац сам разбудил Еву.
Франц Кёниг просыпался ещё раньше. С недавних пор он всё же переехал жить в Комендатуру – такой охраны, как здесь, не было нигде в городе. А после того, как егерь Игнат рассказал о планах партизан, господин капитан поблагодарил самого себя за проницательность, ибо был он человеком, как мы уже знаем, весьма и весьма осторожным.
Берта в эту ночь совсем не спала, постоянно чесала голову, раздирая её до крови. Это она делала уже по привычке. Ни Лиля-Большая, ни Рахиль не могли заставить её перестать это делать. Ей  забинтовывали голову, но она сдирала бинты, выбрасывала их, и продолжала с каким-то болезненным наслаждением раздирать её ногтями, которые тоже не разрешала срезать, чесать виски и затылок, особенно, макушку. Она мешала спать не только Еве, но и семьям из соседних купе, разговаривала с воображаемыми собеседниками, в основном, с Пэпкой, меняя голос, как ей казалось, на мужской.
– А помнишь, – спрашивала она у «Пэпки», – как мы ездили в Кисловодск?
– Помню, Бэтя, – отвечала она «его» голосом.
– Давай поедем на будущий год, – просила она «его».
– Обязательно поедем, – отвечал «Пэпка». – Я уже и билеты купил…
Слушать её разговоры Еве было страшно, но безопасно – бабушка Берта была признана Рахилей «тихопомешанной».

...Проследив за тем, чтобы невыспавшаяся Ева была умыта, причёсана и прилично одета – не в порванных же чулках и в измазанном мелом пальто показаться на глаза заместителю коменданта! – Толик угостил её вполне ещё съедобным яблоком и завалявшейся в кармане мундира «барбариской», с прилипшими к ней табачинками.
– Давай руку! – сказал он ей.
И они вышли за ворота гетто.
Юденполицай Фима Триф проводил их шуткой:
– Отдел культуры поехал на гастроли…
Толик держал Еву за руку, не потому, что она могла сбежать – просто у него в Саратове осталась младшая сестра Люся, такая же по возрасту. До войны, когда каждое утро Толик спешил в музыкальное училище, то по пути провожал Люсю в школу. Они с ней неплохо ладили. Вот уже четыре месяца, как он не знал, что с сестрой и вообще не представлял себе, где вся его семья.
Идти нужно было в гору, до Центра города, по трамвайным путям, по которым уже давно не ходили трамваи. Между ржавыми от дождей рельсами проросла трава.
– Что будешь читать Кёнигу? – спросил Еву Толик.
– Гёте, – ответила она. – И Шиллера.
– Где это ты так научилась «шпрехать»?
– У папы.
– А он у тебя, кто, немец? – удивился Толик.
– Да нет, полукровка, – со знанием дела ответила Ева. – Его папа был евреем, а мама русская. Бабушка Нина.
– Так, выходит, ты вообще еврейка на четверть!
– У меня мама еврейка «на все сто», – сказала Ева, вспомнив манеру покойного дяди Лазаря. – А по-еврейским законам…
– Знаю, знаю! – перебил её Толик. – А я и без всяких законов – что с той стороны, что с этой!..
– А ты что играть на вечере будешь? – спросила она его.
– Всего понемногу… – ответил Толик. – Баха, Бетховена, Генделя… Захотят Шумана – сыграю Шумана, захотят Шуберта – сыграю Шуберта. Даже «Без двадцати восемь» сыграю, если попросят.
– А что такое – «Без двадцати восемь»?
 – «Семь сорок»! Знаешь?
И они вместе рассмеялись на всю улицу.
– Какой же ты талантливый, Толик! – восхитилась им Ева.
– Да уж! С таким талантом и в гетто!
– Так ведь ты юденполицай, не то, что мы!
– Сегодня юденполицай, а завтра сократят до «юде». Если они захотят, то и я займу пустое место в каком-нибудь купе. И это, в лучшем случае!.. Для них мы все – только пустое место!..
Ева уже не спросила, а что может быть в худшем  случае. Она и так всё поняла. «Сегодня ты король, а завтра – шут его знает», как сказал бы покойный дядя Лазарь.
Они подошли к Комендатуре.
– Куда? – спросил их один из полицаев.
– К господину Кёнигу, – ответил Кац. – По важному делу.
– Господину капитану сейчас не до вас, – сказал другой полицай. – Он занят…
– А мы не спешим, – ответил Толик. – Подождём, сколько нужно...
И они с Евой отошли в сторонку.
– А сколько нужно? – спросила она его.
– Сколько будет нужно, столько и подождём, – сказал он. – С начальством не поспоришь.
То и дело из здания выбегали и уезжали на мотоциклах одни немецкие солдаты, и тут же приезжали другие. Из раскрытых окон доносились громкие и нервные разговоры по телефону. Было видно, что в это утро в Комендатуре что-то стряслось.
Толик, не выпуская из своей руки руку девочки, подошёл с ней ещё раз к дежурившим у дверей полицаям.
– А что случилось, хлопцы? – спросил он их.
– Оно тебе надо? – хмуро ответил один полицай.
– Мне другое надо, – сказал Толик. – Если к восьми не явимся в кабинет к господину Кёнигу, вот тогда нам уже ничего не будет нужно!..
– Отойди, давай! – сказал ему второй полицай но, уже входя в их положение, сообщил вполголоса: – Один человек у нас куда-то пропал…
– Как пропал? – не понял Толик.
– Заперли его вчера на замок в подвале, а утром дверь открыли – никого. 
– Куда ж он мог деться?! – удивился Толик.
– А бес его знает! Ни следов, ни пылинки… Всё здание обыскали от чердака до подвала – словно в землю канул! 
Внезапно с балкона над парадным входом раздался мужской голос:
– Komm her!..
Там стоял адъютант Кёнига Фалтер и призывно махал рукой Толику с Евой:
– Коmm, коmm!..
– Ну, вот, – прибодрился Толик. – Я же говорил, что мы по важному делу…
И всё так же, держа Еву за руку, вошёл в здание Комендатуры.
Пока они поднимались на второй этаж, Кёниг ломал голову в своём кабинете: куда мог деваться тот таинственный молодой человек, назвавшийся егерем. Каморка подвала была без единого окна, без второй двери, лишь с крысиной норой и, несмотря на это, неизвестный по имени Игнат пропал, растворился в воздухе, словно на сеансе знаменитого немецкого фокусника Макса Рёсснера, который ловко исчезал из туго завязанного мешка.
То, что он был партизаном, Кёниг уже не сомневался. А вот что означало его сообщение по поводу гетто – не партизанской ли оно оказалось уловкой – заманить в лес немецких солдат?!.. – Кёниг понять пока не мог. И самое главное, спросить было не у кого.
– «Что ж, – сказал он себе, – посоветуюсь с Хольцманом, а там решим…».

Пока Толик с Евой поднимались в кабинет Кёнига, придётся всё же рассказать о том, что произошло этой ночью, в подвале Комендатуры.
Как мы знаем, настоящим хозяином сего административного здания был домовой «Партийный» – он же, «Чапаев», или «Василий Иванович».
Подслушав сообщение предателя Игната о выдаче немцам партизанского плана, Василий Иванович решил действовать решительно и наверняка. Как только бывшего егеря заперли до утра в подвале, домовой сразу же проник к нему сквозь стену. Это умение «проходить» сквозь любые преграды было доступно всем домовым, без исключения, и являлось частью их магического таланта. А если при этом они ещё держали за руку человека, тот тоже приобретал на короткое время эту способность.
Увидев рядом с собой при свете свечи крошечное существо в папахе, с залихватскими усами и горящими от гнева глазами, Игнат Маслюков маленько сник, решив, что с мозгами у него не всё в порядке.
– Ну, что, гад, – спросил его Василий Иванович, – по чём сдаёшь партизан?
– К-каких па-партизан?.. – испугался Игнат.
– А евреев по сколько? – вновь поинтересовался домовой.
– Ка-каких евреев?.. Ника-каких па-партизан и е-е-евреев я не знаю…
– А ты не скромничай, Иуда! Небось, взял свои «тридцать сребреников».
– Нич-чего я не б-брал! – ответил Игнат.
– А что звенит в твоём кармане? – спросил домовой. 
Игнат сунул руку в карман брюк и неожиданно для себя вытащил горсть странных по виду монет. Если бы он разбирался в нумизматике, то узнал бы на своей ладони серебряные римские динарии с изображением цезаря Тиберия.
– Свят, свят! – испуганно вскрикнул бывший егерь, швырнув их на пол, словно избавляясь, как от горящих углей.
Упавшие сребреники зацокали на скаку и стали тут же закатываться в крысиную нору.
– Вот они, «вещдоки» твоего предательства, «крыса»! – сурово произнёс домовой Василий Иванович.
Игнат в ужасе подскочил к двери и стал бить в неё сапогом, крича что есть силы:
– Спасите! Помогите!..
Но тут же сам превратился в мерзкую хвостатую тварь и пропал в крысиной дыре.
Домовой задул свечу и, как ни в чём не бывало, прошёл сквозь стену в подземный лабиринт. Там, по запутанным переходам, он долго гнал новоявленное беззубое животное, пока, наконец, оно не споткнулось и не замерло на полу, растянувшись мёртвым от разрыва сердца…

...Толик поднялся с Евой на второй этаж. Уже в коридоре их встречал адъютант Фалтер:
– Komm her!..
Они вошли в кабинет заместителя коменданта.
– Доброе утро, господин капитан! – приветствовал Кёнига юденполицай Кац. – По вашему приказанию Ева Шварц доставлена!
Кёниг внимательно оглядел Еву с головы до ног.
– «Взрослая девочка, – подумал он. – На вид можно дать все двенадцать. – Невинный возраст зародыша девочки-подростка…».
– Ты мошешь потоштать в коритор… – сказал он Толику.
Кац кивнул и вышел.
Наступила пауза. Ева не знала, что ей делать и как себя вести. Толстый дядька продолжал бесцеремонно и внимательно её разглядывать с головы до ног. Наконец, произнёс:
– Сними пальто и садись ко мне блиско-блиско…
Ева сняла пальто, вязаную шапочку и аккуратно положила их на соседний стул. После этого осторожно присела на краешек кресла, стоящий рядом с креслом Кёнига.
Тот по-прежнему не спускал с неё своих маслянистых глаз.
– Кофорят, ты карашо читать стихи?
– Да, господин… – она взглянула на его погоны, но не поняла, кто этот толстый дядька по чину.
– Каспатин капитан… – помог ей Кёниг, чуть улыбнувшись.
– Да, господин капитан… – сказала Ева.
Он погладил её по щеке и плечу:
– Я слушать стихи!..
Эта девочка определённо начинала ему нравиться.
Ева встала с кресла и, глядя в окно, стала читать стихотворение Шиллера «Der Taucher».
Пока она декламировала балладу о водолазе и кубке, послушаем


РАССКАЗ О КАПИТАНЕ –
ЛЮБИТЕЛЕ МАЛЕНЬКИХ ДЕВОЧЕК

Несмотря на свою природную осторожность, Кёниг с детства любил маленьких девочек. Когда он был ребёнком, это вызывало умиление у взрослых, хотя симпатии к девочкам у семилетнего Франца были немного странны. Он любил играть с ними в «папу-маму», или в доктора, снимая с них трусики и детально рассматривая анатомическое строение девочек.
Став постарше, Кёниг продолжал любить эти маленькие создания с той же любовью, как и в детстве, но уже с большим опытом развращённого подростка. Где-нибудь в тени сарая, на чердаке или в подвале, он дотрагивался до худеньких ножек с разбитыми коленками, и этим ограничивался. Он получал наслаждение лишь от их раздевания и разглядывания, это доставляло ему неописуемое удовольствие, которое, словно током пронизывало его тело от низа живота и до самых пят.
Мальчики его не интересовали. Ему было противно до тошноты лицезреть какого-нибудь раздетого догола представителя своего же пола.
Время шло. И будучи студентом университета в Мюнхене, Франц Кёниг по выходным дням продолжал заниматься «приятными опытами» в небольшой съёмной квартирке на окраине города.
Только теперь каждое обнажённое создание он фотографировал специально купленным для этого фотоаппаратом фирмы «Цейс», и сам делал фотоснимки ночами в ванной, чтобы всегда иметь возможность в любой момент вспомнить о какой-нибудь малолетней милашке.
Однажды его застукали – какая-то разговорчивая глупышка рассказала о нём своим подружкам, а одна их них своему отцу. И Франца судили за безнравственность и растление малолетних.
А вскоре началась война. Кёнига амнистировали и мобилизовали. Так бывший студент факультета естественных наук стал профессиональным военным, почувствовав в этом новые возможности для своего пагубного увлечения.
Теперь он мог ежедневно, отдавая приказ расстрелять какую-нибудь семью, оставлять в живых маленького ангелочка, которого потом приводили к нему на «допрос». Он выбирал всегда самых красивых девочек – от восьми до двенадцати лет. После его допроса их уводили от него с заплаканными глазами, а он больше никогда не интересовался их судьбой.
Ни его начальство, ни сам Рихтер Хольцман не знали об этой «невинной слабости» господина капитана, тем более что всё это он проделывал тайно, чётко совмещая со своими обязанностями заместителя коменданта. Так что подкопаться к нему было почти невозможно.
Сам же Кёниг считал себя «Ангелом-Хранителем ангелочков», так как обращался с детьми врагами Рейха, по его мнению, очень гуманно. Другие офицеры и солдаты Вермахта просто их насиловали, вешали или расстреливали. И таких садистов было большинство, особенно в детских концлагерях.
Увидев Еву, Кёниг понял, что с этой девочкой он проделает всё то же, что и с другими…

...Ева закончила читать балладу Шиллера.
– Брафо!.. – зааплодировал Кёниг своими пухлыми ладонями. – Мне понравится тфой чтение! Молотец!..
Он погладил коленку ребёнка. Ева вздрогнула от этого неприятного прикосновения.
– У тепя есть красифое плате, дитя моё?.. – возбуждённым шёпотом произнёс Кёниг.
– Нет, господин капитан.
– Нато тостать… Это путет торшестфенный фечер!
– Где же я его достану? – огорчилась Ева.
– Я тостану… – успокоил её Кёниг и погладил ей руку. – И лично примерю…
Ева почувствовала холодные потные прикосновения.
– Как тфой фамилий?
– Шварц…
– Шфарц?! – насторожился капитан. – А как софут тфоего отса?
– Леонид.
– А муттер?.. – Кёниг ещё больше выражал удивление.
– Анна.
– Она токтор?
– Да, врач в госпитале.
– Счаслифый родители!.. – разочарованно произнёс Кёниг таким тоном, словно с его крючка сорвалась пойманная золотая рыбка.

...Куся летела сообщить Фомину о предательстве Игната и, не теряя время, продолжала на ходу сочинять «поздравление в честь» Гёббельса.
Погода в тот день была холодная и по-настоящему осенняя. С утра собирался дождь. Лететь оставалось совсем немного. Куся уже подлетала к реке Искре. За ней начинался родной партизанский лес. Вторая часть поздравления тоже была почти сочинена.
Но внезапно небо раскололо несколько ярких вспышек от молний, грохнули громовые раскаты, и сразу же на землю обрушилась тяжёлая стена ливня.
Куся в ужасе заметалась на открытом пространстве, однако спрятаться ей было совершенно негде. С новой вспышкой молнии она заметила спасительные камышовые кусты и устремилась туда, отчаянно маша крыльями, но в ту же секунду другая молния ударила в неё и, потеряв сознание, Куся камнем полетела в реку вниз тормашками.



Я кубок жизни сам разбил,
Так и не став самим собою…
Души болезненный распил –
Как под Божественной пилою.

Душа со вспугнутых кустов,
Как птичья стая разлетелась
На тысячи живых кусков,
Покинув страждущее тело.

Моя душа расчленена,
И вновь собрать её непросто!
Срастется лишь тогда она,
Когда свезут меня к погосту.

Там, среди елей и берёз,
Где щёлкает мгновенья птица,
Среди прощания и слёз –
Душа, как Феникс, возродится,

Чтоб отлететь за облака,
Учась забытому полёту,
И забывая на века
Кровь и пощечины без счёту…
 
ЗОЛОТАЯ МЕНОРА


Пятая Свеча.
РЕЧНЫЕ КОНЬКИ, ОСЕННИЕ СОЛОВЬИ,
ЧЁРНЫЕ ПЕГАСЫ И ПОЭТЕССА КУСЯ

Я не боюсь врага, чьи латы сверкают.
Джон ОКСЕНФОРД

Лошадь с крыльями – Пегас,
коза с крыльями – всё равно коза.
Народная поговорка

Музыка будет по-немецки, вы не поймёте.
Оскар УАЙЛЬД


...Погуляв по городу Тале, с двенадцатым ударом городских курантов Шурка с Лёвкой вернулись в мастерскую к жестянщику. Тот уже забивал последнюю клёпку на шлеме.
– Ваш заказ готов! – гордо отчитался мастер и повесил шлем с забралом на самый верх напольной вешалки, которую со всех сторон окружали части рыцарских доспехов.
Всё сверкало, как новенькое, хотя сделано было из мятых консервных банок.
– А как называются эти чашки, господин жестянщик?.. – спросил Лёвка.
– Это не чашки, а раковины. Они защищают локти и колени. Если молодым людям интересно узнать название каждой детали, я готов прочесть краткую лекцию.
– Здорово! – поддержал идею мастера Шурка. – Нам с братом будет интересно её послушать.
Жестянщик взял в руки алебарду, перевернул её острым концом, словно указку, и тоном школьного учителя принялся рассказывать о деталях рыцарских лат.
– Итак, – начал он, – рыцарские доспехи состоят из восьми главных частей. В каждой части несколько деталей. К примеру, возьмём шлем. Он состоит из корпуса, или колокола, гребня, забрала со смотровой щелью, или налобником, а ещё из подбородника, назатыльника и горловой защиты.
– Ничего себе! – удивился Лёвка. – Не то, что фуражка с одним козырьком!
– Далее идёт так называемое ожерелье, – продолжил жестянщик. – Оно прикрывает тело от горла до плеч. За ним – крепятся наплечники – с передними и задними крыльями и защитными гребнями.
– А это что за трубы? – поинтересовался Шурка.
– Это на;ручи – для нижней и верхней защиты рук, – объяснил мастер. – На локти надеваются раковины налокотников, действительно похожие на чашки, – согласился он с Лёвкой. – А на кисти рук перчатки, с пальцами.
– А если без пальцев? – спросил Шурка.
– Тогда это латные рукавицы, или краги…
– Такие краги я видел у шофёра Степана! – вспомнил Лёвка.
– У кого? – переспросил жестянщик.
– У нашего водителя Штефана, – соврал Шурка. – Мы его зовём – Степаном… – Он сделал «большие глаза» Лёвке и тут же задал новый вопрос: – А это как называется?..
– Нагрудник, – ответил мастер. – Он состоит из витого шнура, крюка для копья, набрюшника или юбки, а ещё из двух набедренников, ну, и… срамной капсулы… – И, опережая вопросы мальчиков, добавил: – Если вам вдруг приспичит «облегчиться»… – И тут же перешёл к следующей детали. – Наспинник. Состоит из крестцового, или поясничного покрытия. И, наконец, поножи, которые состоят из наколенников с раковинами и наколенников с латными башмаками… Вот, вкратце, и все главные детали доспехов! – закончил свою лекцию жестянщик.
– Ничего себе! – сказал Шурка. – В два счёта можно запутаться! Ни за какие коврижки не стал бы рыцарем!
– Я тоже, – согласился с ним Лёвка. – Не то, что форма красноармейца!
– Какая форма? – вновь переспросил жестянщик.
– Он сказал: «классноармейца», – вновь соврал на ходу Шурка и опять сделал Лёвке «большие глаза». – Ну, в смысле, классного, то есть, очень хорошего солдата Рейха!.. – И стал поспешно прощаться: – Спасибо вам за лекцию! Спасибо за работу!.. Вот только, как мы всё это унесём с собой?..
– На себе, – сказал жестянщик и тут же предложил Лёвке облачиться в доспехи прямо сейчас, тем более что в первый раз без его помощи это будет довольно трудно сделать.
И вместе с Шуркой они стали навешивать на Лёвку рыцарские латы.
Кто-нибудь из вас не пробовал их надеть? Даже не пытайтесь! Одно дело, когда надеваешь рыцарский костюм для маскарада, склеенный из картона и бумаги, и украшенный для красоты цветной фольгой, а совсем другое дело влезть в настоящую амуницию средневекового рыцаря. От непривычки – ни шагу ступить, ни руку поднять, ни головой повертеть. Я пробовал. И как только настоящие рыцари в них ходили! А как это они сидели в сёдлах? А бились на мечах?.. Нет, всё-таки хорошо, что мода давно сменилась. Сегодня – вылинявшая гимнастёрка с потёртой пилоткой и кирзовые сапоги с широкими низкими голенищами – просто песня какая-то.

...Как наденем сапоги –
Удерут от нас враги!
Развернём портянки –
Прочь умчатся танки!..

«Заказал бы это себе, – с раздражением подумал Лёвка о Шурке. – Жестянщику всё равно, у кого День рождения!..».
Но – ни спорить, ни кочевряжиться было некогда, пришлось смириться и исполнить слово, данное Друзу – спасти из тюрьмы Монику.
Как только Лёвка облачился в доспехи, жестянщик подвёл его к большому напольному зеркалу. Сквозь щель забрала тот оглядел себя с головы до ног, и был до того поражён красотой и величием рыцарского мундира, что обида на Шурку тут же прошла. Сразу вспомнились папины рассказы о Дон-Кихоте. И захотелось Лёвке немедленно вскочить на коня Росинанта и помчаться совершать необыкновенные подвиги. Тем более, что ветряных мельниц вокруг Тале было сколько угодно!
– Кажется, неплохо… – придирчиво сказал Шурка.
– Отлично! – восторженно перебил его Лёвка. Он уже представил себе, как появится в рыцарских доспехах в партизанском отряде.
– Заказ готов! – с намёком повторил жестянщик, опуская Лёвку с небес. Он всё норовил заглянуть за спину Шурки, где находился его рюкзак. – Хотелось бы получить оплату… – Он смотрел то на одного, то на другого, насторожённо улыбаясь и не понимая, кто же из мальчиков заплатит ему за работу.
– Ой, извините! – вспомнил Шурка о своём обещании. Он достал из рюкзаков по две консервные банки – с копчёной свининой и сардинами в масле – и торжественно вручил их жестянщику. – Спасибо, господин мастер!..
Тот был счастлив. Прижав банки к груди, он всё кланялся и кланялся выгодным заказчикам, пока те не покинули его мастерскую.
Шурка помог Лёвке спустился с крыльца и, держа его за жестяную перчатку, двинулся с ним по улице по направлению к тюрьме. Каждый шаг Лёвки напоминал стук лошадиного копыта, но вскоре, он приспособился к ходьбе в латных башмаках, и хоть медленно, но всё же смог идти дальше сам.
– Как будем действовать? – поинтересовался Лёвка, приподняв забрало.
– Скажем, что тебя прислал сам Адольф Первый.
– Зачем?
– Чтобы ты забрал Монику Шмидт и отвёл к нему в замок, – объяснил Шурка.
– Так мне и поверят, – сказал Лёвка. – Нужен документ. И лучше всего, с подписью самого Адольфа.
– А с подписью его бабушки тебя не устроит? – поинтересовался Шурка.
– Меня устроит, если мы останемся живы, – ответил Лёвка. – Вместе с Айкой.
Шурка задумался.
В этот момент они проходили мимо Книжной Лавки, в витрине которой висел цветной фотографический портрет Адольфа Первого, работы его личного фотографа Генриха Гофмана. Худое бледное лицо с падающей на лоб челкой, коротко подстриженная щёточка усов и огромные глаза, светящиеся голубизной льда. Внизу на белом фоне стояла размашистым подпись Предводителя.
– То, что нам нужно! – обрадовался Шурка. – Я сейчас…
И он забежал в Лавку. Лёвке не пришлось долго ждать. И хотя рюкзак Шурки ещё немного полегчал, зато в его руке был точно такой же фотопортрет Адольфа Первого.
– Чем не документ?! – похвастался Шурка.
Вскоре мальчики подошли к городской тюрьме.
Это было большое серое здание с узкими окошками, огороженное железной оградой. У центрального входа стояли мраморные скульптуры зверей и птиц, а вокруг были высажены деревья и цветочные клумбы. И если бы не колючая проволока, что окружала железную ограду, можно было с уверенностью сказать, что принадлежит это здание Зоологическому музею, Городской библиотеке или Клубу Матери и Дитяти.
Над тюрьмой развевался красный флаг с белым кружком в центре, в котором чернела свастика с тремя лучами. У центрального входа, среди мраморных скульптур зверей и птиц, стоял строгого вида Охранник.
Завидев странную парочку, Охранник напустил на себя ещё более строгий вид:
– Стой! Куда? К кому? От кого?..
– От Его Превосходительства господина Предводителя, – смело ответил Шурка.
А Лёвка стукнул концом арбалета о землю и громко произнёс:
– Адольф Первый требует в Замок дочь учёного Шмидта – фройлен Монику Шмидт!
Охранник недоверчиво глянул на Лёвку потом на Шурку:
– А вы кто такие?..
– Как?! – «изумился» Шурка. – Вы его не узнали?!.. Ведь это Лео Шварц! – представил товарища Шурка. – Личный курьер господина Предводителя! А я его помощник Алекс!
– А распоряжение у вас с собой, господин Алекс?.. – уже другим тоном поинтересовался Охранник.
– А как же! – ответил Шурка и предъявил ему фотоплакат с портретом Адольфа Первого.
Пока Охранник рассматривал подпись и разглядывал портрет, в парадных дверях появился Начальник тюрьмы.
– Что здесь происходит?.. – поинтересовался он у Охранника.
– Эти… маленькие господа, господин Начальник, – принялся объяснять тот, – прибыли за Моникой Шмидт, которую сегодня утром посадили в камеру под номером ноль четыре, чтобы отвести обратно в Замок! 
– Странный приказ… – недоумённо произнёс Начальник. – Её велели не выпускать ни под каким видом!.. Гм! Сейчас позвоню в Замок и всё выясню…
Шурка с Лёвкой переглянулись – это был провал!..
Начальник тюрьмы развернулся, чтобы войти в парадную дверь, из которой только что вышел, как внезапно в небе появился Колодезный Журавль. Он взялся, «откуда ни возьмись», и, стремительно опустившись, одним концом стукнул по голове Охранника, а другим Начальника тюрьмы, да так сильно, что оба тут же грохнулись на землю.
Дальше Шурка сообразил быстро. Он вытащил из кармана Начальника связку ключей, и на ходу, ища ключ, с номером 04, бросился спасать Монику.
А Лёвка с Колодезным Журавлём остались охранять покой лежащих на земле тюремных служащих.
– Спасибо тебе, – сказал Журавлю Лёвка.
– Это вам спасибо, – ответил Журавль. – Думал, что пропаду от скуки в Лесном посёлке. А так – чужие земли повидал…
Шурка обежал весь первый этаж тюрьмы, однако номера 04 на тяжёлых металлических дверях не увидел. Тогда он бросился на второй этаж, но там были уже номера побольше. И тут Шурка догадался спуститься в подвал.
В холодном подземелье тускло горели электрические лампочки, обсиженные мухами. Наконец он нашёл ту самую дверь. Шурка вставил ключ в замочную скважину и провернул его два раза. Дверь со скрежетом отворилась. Внутри было темно.
– Ты здесь, Моника?.. – спросил Шурка наугад, делая шаг в тюремную камеру. – Мы пришли за тобой…
И в тот же момент из его глаз посыпался целый фейерверк искр! – да такой яркий, что этой вспышкой можно было осветить весь город Тале даже в солнечный день.
Шурка спиной сполз по стенке вниз и со странной улыбкой уселся на пол, ничего не соображая. Перед глазами всё поплыло, словно началась «морская болезнь». И тут же он услышал испуганный девичий голос:
– Ой, прости! Я думала, это охранник!..
Шурка ещё шире улыбнулся прекрасному голосу:
– Ты свободна! Беги!..
– Нет-нет! – запротестовала Моника, выходя в коридор из камеры. – Бежим вместе!
Она поставила Шурку на ноги, но тот и шагу не мог ступить.
– Ах, как неловко всё вышло!.. – огорчённо произнесла девушка и вдруг, несмотря на свою хрупкость, к удивлению Шурки, легко взвалила его на своё узкое девичье плечо. Затем вместе с ним поднялась по каменным ступеням подвала, и вскоре они очутились на тюремном крыльце.
– Что с ним?! – испугался Лёвка.
Моника рассказал, что произошло.
Шурку положили рядом с не пришедшими в себя тюремными служащими.
– Нечего залёживаться! – сказал Колодезный Журавль. – Нужно лететь отсюда, как можно быстрее!
Пока Моника благодарила всех за своё спасение, Начальник тюрьмы и Охранник стали не вовремя подавать признаки жизни. Но Колодезный Журавль был начеку, и те вновь впали в беспамятство.
Лёвка достал из рюкзака волшебную мазь Парацельса, и уже через мгновенье Шурка пришёл в себя, как будто ничего и не случилось.
– Садитесь на меня! – сказал троице Колодезный Журавль.
– Погоди! – ответил ему Шурка. – Пока есть возможность, нужно ею воспользоваться! – И он кинулся обратно в тюрьму.
– Ты куда?! – изумился Лёвка.
– Сейчас! 
Шурка ещё раз обежал тюремное здание от подвала до второго этажа и открыл все двери камер, за которыми сидели узники. Бывшие заключённые со всех ног бросились по своим домам.
А наши путешественники полетели к горе Броккен – туда, где находился Научный городок и где жила Моника со своим отцом.

...Несмотря на холодный и дождливый день поздней осени, пейзаж вокруг был красив. Горная река, заливные луга, лесистые горы. И если не знать, что где-то далеко за горами идёт война и гибнут люди, летать над ними можно было весь день!..
Внизу проплывали белые аккуратные домики с красными черепичными крышами размером в спичечный коробок, ветряные мельницы, словно игрушечные, вековые ели, которые были похожи на декоративные растения в цветочных горшках.
Внезапно Шурка закричал:
– Смотрите! Наша Айка! 
По горной дороге бежали в сторону горы Броккен две кошки.
– Какая из них ваша? – спросила Моника.
– Чёрная. А вот откуда взялась белая – не знаю.
– Даёшь посадку! – крикнул Колодезному Журавлю Лёвка.
И тот плавно опустился на дорогу.
– Так это же мой кот Ганс! – обрадовалась Моника, узнав белого кота. Всё последнее время она видела его серым и грязным, а купаться он не давался.
Услышав её дивный голос, Ганс радостно воскликнул, обращаясь к Айке:
– Она! Моника! Дочь моего хозяина господина Шмидта!

...Ганс и Айка рассказали обо всём, что произошло на берегу реки, а мальчики в ответ поведали о том, что случилось с ними в городе.
– Монике нельзя появляться в Научном Городке, – сказал Ганс. – Её нужно срочно переправить на другую сторону реки, к леснику Теодору, у которого живёт мой брат-близнец Отто. Как только она будет вне опасности, мы обязательно сделаем то, что задумали.
– Тогда нужно поторопиться! – добавила Айка. – Пиво это вам не снотворное, а вороны – не спящие красавцы!
И всё случилось так, как они задумали – Монику перевезли на другой берег реки Боде и спрятали в доме лесника Теодора. А спустя час отважная четвёрка уже опускалась на Колодезном Журавле перед воротами коттеджа, в котором проживали Шмидты.

...Вначале их не пустила на порог экономка фрау Клоц.
– Господин профессор не желает никого видеть! – передала она его официальную просьбу и тут же горько добавила от себя: – Он  в большой печали… О, бедная дочь господина Пауля! Несчастная девочка!..
И лишь только после того, как Лёвка дал честное рыцарское слово, что у них для господина Шмидта есть хорошие новости, фрау Клоц, на свой страх и риск, решила всё же впустить их в дом.
– Только хорошенько вытирайте ноги и лапы! – предупредила она гостей. – У меня радикулит, и я не могу по сто раз в день мыть ступеньки.
Чтобы не забыть, сразу скажем о том, что чудодейственная мазь Парацельса и здесь нашла применение – радикулит у фрау Клоц сразу же прошёл. А пока, тщательно вытерев ноги и лапы, незваные гости поднялись на второй этаж.
– Господин профессор, к вам посетители! – тактично постучала экономка в дверь его кабинета.
–  Вы сошли с ума!.. – раздался из-за двери слабый голос учёного. – Я же просил – ко мне никого, кроме господина Предводителя!..
– Как раз его я к вам больше не пущу! – твёрдо сказала фрау Клоц. – А этих молодых людей и очаровательных животных я уже впустила!
– Каких ещё животных?! – взвыл псом господин Шмидт.
– Для вас есть радостная новость, профессор! Так что, пожалуйста, не капризничайте и отоприте дверь…
– Вы меня хотите свести в могилу… – донёсся обречённый голос учёного. Послышалось шарканье его домашних туфель, замок щёлкнул, и дверь отворилась.
На пороге стоял растерянный мужчина, чем-то отдалённо напоминающий себя самого. На него было тяжко смотреть. Худой и бледный, он походил не просто на несчастного отца, а на несчастного отца-сироту.
Увидев Лёвку в рыцарских доспехах, учёный даже вначале подумал, что теперь пришли за ним, чтобы тоже отвести в тюрьму, но Шурка быстро его успокоил. Он тут же рассказал ему обо всём, что произошло в этот день, начиная со встречи Друза и Моники – и ззакончая домом лесника, в котором дочь учёного находилась теперь в полной безопасности.
Фрау Клоц ахала, ойкала и восторженно вскрикивала:
– Ой, молодцы, ребята! Ах! Настоящие рыцари!
Айка с Гансом тоже не сидели, сложив лапы. Кошка детально описала, как хитростью они пленили ворон, а кот попросил хозяина «зафиксировать» их навеки «волшебным лучом» изобретённого им аппарата, чтобы те больше никогда не смогли превратиться в летающих коней для Ночных Рыцарей.
Щёки Пауля Шмидта покрылись прежним румянцем, глаза вновь молодо заблестели:
– Спасибо, друзья мои, за помощь!.. Вы спасли не только Монику, но и меня! Ещё совсем недавно я не хотел больше жить… А теперь обязательно вам помогу!..  – Учёный достал из сейфа небольшой аппарат, похожий на фотографический. – Только моё изобретение ещё не прошло нужное количество испытаний… – предупредил он.
– Количество испытаний мы заменим количеством подопытных птиц, – успокоила его Айка.
– Тогда в путь! – сказал Пауль Шмидт.
– Вначале следует подкрепиться, – остановила всех фрау Клоц. – Вы не ели, господин профессор, целых два дня.
– Три, – уточнил учёный.
– Тем более!
И перед тем, как двинуться на Городскую свалку, экономка покормила профессора и мальчиков бутербродами с кофе, а Ганса с Айкой сочными свиными сосисками.

Когда учёный появился на Городской свалке, связанные рыбацкой сетью, спящие вороны продолжали громко храпеть.
Шмидт направил на них Биолучевой Фиксатор. Раздался тонкий неприятный звук, от которого одна часть птиц тут же превратилась в соловьёв, другая – в рыб-коньков, остальные же вороны стали крылатыми Пегасами, только не белыми, а вороными.
Соловьи тут же защёлкали и засвистели свои рулады, рыбы-коньки срочно попросились в реку Боде, а Пегасы громко ржали и хлопали чёрными крыльями, пытаясь подняться в небо и улететь в поэтические дали.
– Ну и фиксатор! – изумилась Айка. – Да ведь это самый настоящий Преобразователь!
– Я же говорил, что он ещё не прошёл нужное количество испытаний… – огорчённо пробормотал Пауль Шмидт. – Вот что значит изобретать наспех, без должной практики!..
– Не расстраивайтесь, профессор! Так интересней! – сказал Ганс, развязывая с Айкой сети. – Творчество не терпит никаких рамок и законов! Зато теперь можно подать новую заявку на изобретение Преобразователя.
А жители города, услыхав соловьиные трели, с восторгом говорили друг другу:
– Слышите чудо? Ведь это поют «осенние соловьи»!..
А вороным Пегасам профессор Шмидт приказал лететь к поэтам.
– Чем больше на земле стихов, – сказал он, – тем больше на свете Любви! А там, где Любовь, там нет места войнам!..
И вороные кони полетели по небу «Пегасовым клином»…
И тут все увидели, как над лесом поднимается густой чёрный дым.
Соловьи тут же прервали свои песни.
– Пожар! – крикнула Айка.
– Горит осинник! – догадался Ганс.
– Там же Друз!.. – вдруг вспомнил Шурка.
И все сходу вскочили на одного замешкавшегося Пегаса, и тот понёс их прямиком в лес.
– Лети, Пегас, лети! – торопил его профессор. – Ведь на одну любовь на земле может стать меньше!
И крылатый конь понёсся быстрее мысли, и в мгновения ока опустился на краю осинника. Тот уже полыхал со всех сторон. Из-за чёрного дым нельзя было что-либо разглядеть, а из-за сильного жара подойти поближе.
Шурка и Лёвка слышали сквозь огненный треск сучьев чьи-то стоны, человеческие голоса и мольбы о помощи. Но они уже ничего не могли сделать.
– Поздно… – горько произнёс Шмидт. – Что я скажу Монике?.. 
И в скором времени от осинника остались лишь чёрные остовы сгоревших деревьев...

...Командир партизанского отряда Егор Фомин ежедневно собирал бойцов, обдумывая с ними все детали освобождения узников гетто. До Седьмого Ноября оставалось чуть больше недели, и никто даже не догадывался, что немцы из-за предательства егеря Игната давно уже в курсе планов партизан.
В лесу было холодно и дождливо. В землянках, несмотря на то, что строили их как зимние квартиры», дуло изо всех щелей. Несколько человек в отряде заболели воспалением лёгких, и среди них ; двое детей. Съестные запасы подходили к концу.
Узнав об этом от летающих котят, Анна Шварц передала в отряд, что в подвале бывшего гастронома хранятся крупы и консервы, а также соль, сахар и сухое молоко.
Егор Фомин принял решение срочно отправить в город троих человек и пополнить съестные запасы отряда.
Лодочник Андрей Феоктистович переправил бойцов на другой берег и поплыл обратно, чтобы к вечеру за ними вернуться.
Возвращаясь в лес, он услышал из камышей чьё-то громкое пение:

– Милый мой живёт в Казани,
А я на Москва-реке!..

Головин прислушался:

…Не любовь, а наказанье –
Друг от друга вдалеке!

Это пела, выброшенная в реку домовым Гершелем, Золотая Рыбка, которая ошалело носилась по холодным осенним волнам реки Искры.
– Ещё русалок нам здесь не хватало!.. – недовольно хмыкнул рыбак и внезапно заметил в камышах какой-то небольшой продолговатый предмет, тускло блеснувший металлом.
«Мина», подумал он, осторожно огибая подозрительную находку, чтобы, не дай Бог, не задеть её веслом или краешком борта лодки. Головин уже собрался проплыть мимо, как вдруг увидел два распластанных металлических гребня, очень похожих на птичьи крылья.
Рыбак попридержал вёсла, зорко присматриваясь к находке, и внезапно его всего, как молнией, прошибла догадка:
«Так это ж Куся!»
– Ах ты, бедная! – сказал он вслух. – Как же ты в воде-то очутилась?..
И сразу вспомнил о недавнем ночном ливне с грозой.
«Наверное, молния постаралась…», подумал он.
И уже не боясь ни мины, ни бомбы, направил лодку в камыши и вытащил из холодной воды неподвижную «часовую кукушку».
Она была вся в ржавчине – от клюва до хвоста.
Протерев её тряпкой, лодочник стал её трясти, как трясут копилку, но кукушка не подавала признаков жизни. Она не только ничего не слышала, но и ни на что не реагировала.
«Придётся лечить по-серьёзному», решил про себя Головин и, завернув неподвижную Кусю в тряпку, положил её под скамью, поплевал на ладони и взялся за вёсла.
Вскоре Андрей Феоктистович уже был на другой стороне Искры.
Вытащив лодку на берег, он накрыл её ветками и, захватив с собой Кусю, направился к старому сараю, что стоял тут же рядом и назывался лодочной мастерской.

...В это же время на территории гетто провожали в последний путь Лазаря Наумовича.
Шёл второй день после смерти, и по еврейским законам, чем раньше предать земле мёртвое тело, тем лучше, ибо душа человека должна, как можно быстрее возвратиться к Богу.
Кто-то называл его гибель шагом отчаяния, кто-то самоубийством, а кто-то говорил вполголоса, что после смерти Иды, Лазарь свихнулся умом, ибо человек в здравом рассудке никогда не сможет закончить счёты с жизнью таким вот страшным образом. Правда, другие его оправдывали – о какой жизни может идти речь в этом про;клятом Богом месте?..
Людей собралось немного, в основном, одни лишь «почётные» евреи.
Лазарь Наумович, невидимый для всех, стоял здесь же, рядом со своим мёртвым телом, которое лежало на земле, завёрнутое в старое одеяло, сплошь в пятнах и разводах. По еврейским законам лицо покойника никто не должен был видеть. Но Лазарь Наумович видел его сквозь покрывало.
– Скверно выгляжу, – с огорченьем сказал он самому себе вслух, зная, что его никто не услышит. – Очень худой и совсем старый… Так я выглядел в Гражданскую войну, когда чуть не помер от тифа… А ведь мне всего шестьдесят! Метушелах, который Мафусаил, дожил до девятисот шестидесяти девяти и – ничего! Впрочем, чего удивляться?.. Разве тот голодал после Революции? Нет, не голодал… Разве жил при Советской власти? Нет, не жил… Разве сидел в гетто? Нет, не сидел!.. И все его родственники были живы и здоровы, и никто не погиб от погромов. Так чего удивляться?..
Реб Хаим надрывно читал Кадиш:
– «Пусть Его имя возвеличится и станет святым…».
«Это не обо мне, – подумал Лазарь Наумович, – это о Нём…».
Он глянул на Лилю и Марика. Дочь безудержно плакала. Её держали с двух сторон две женщины-соседки по вагону, но она вырывалась и каждый раз разрывала на себе праздничную кофту в новом месте, которая уже висела на ней клочьями. Этот древний обычай разрывания одежды символизировал горе, постигшее семью умершего.
Марик безразлично стоял рядом, изредка ковыряя пальцем в ухе.
– Бедная Лэя! – горестно вздохнул Лазарь Наумович. – Не нужно плакать! Своими слезами ты делаешь моей душе больно… Не плачь, дорогая, смирись. Ждать осталось совсем недолго… Скоро мы все соединимся Там, вокруг Него, и начнём другую, радостную и вечную жизнь… Я уже предчувствую её!.. 
Но Лиля продолжала рыдать, заглушая слова Кадиша.
Она плакала не так по отцу, как по своей молодой и такой короткой жизни! По всем счастливым дням, которые можно было перечесть по пальцам одной руки. Как же быстро сгорела её молодость, похожая на свечу! Она плакала по расстрелянной маме и по своему малолетнему сыну, который, наверное, никогда уже не вырастет, никогда не узнает, что такое любовь и семья, и как это – быть отцом!
Лазарь Наумович почувствовал, что плачет вместе с ней. Как же мало он любил её! Всё некогда, всё работа… Бесконечные столбики цифр перед глазами, бесконечные собрания и тысячи километров перевыполнения плана. И если Иду он мог обнять поздней ночью, в постели, иногда даже поужинать с ней и поговорить о семейных делах, то его маленькая дочь к тому времени уже спала и сказать ей что-нибудь нежное или весёлое, тем более услышать её вопросы, которые она так любила задавать взрослым, было уже невозможно. Ранним утром, до её пробуждения, он снова уходил на службу, и так повторялось изо дня в день, из года в год. Он только целовал её сонную – или в полночь, или на рассвете, – а как она росла и что делала днём без него, он не знал.
То же самое было с Мариком.
Поэтому смерть Иды для его дочери и внука была куда большим потрясением, чем уход из жизни отца и деда… Лазарь не хотел об этом думать, но так оно и было, если посмотреть правде в глаза. Даже к гардеробу, стоящему в комнате, и то привыкаешь больше.
– «Да приобщится эта душа к легиону живущих вечно – читал нараспев молитву реб Хаим, – к душам Авраама, Ицхака и Яакова, Сары, Ривки, Рахели и Леи вместе с душами других праведников и праведниц, обитающих в Ган-Эден. И скажем: амен».
– Амен! – нестройным хором повторили за ним присутствующие.
Молитва закончилась. Теперь осталось лишь предать мёртвое тело земле. Лазарь Наумович не хотел, чтобы его закопали здесь, на территории железнодорожной станции. Он хотел быть похороненным вместе с Идой, во рву, в молодом леске, за железнодорожными путями.
И желание его сбылось. Иногда что-то сбывается и после смерти… Лиля ещё вчера договорилась с Семёном Векслером, подарив ему бриллиантовое кольцо мамы, что оставил ей отец «на чёрный день». Да простит он её за это! Но разве день этот не «чёрный»?.. Главное, что разрешение похоронить отца в общей могиле было получено, и даже успели вырыть во рву свежую яму.
Тело Лазаря Наумовича, завёрнутое в одеяло, положили на широкую доску, за отсутствием гроба, и привязали к ней, чтобы оно случайно не свалилось наземь. Затем доску подняли на свои плечи четверо мужчин, которых позвала Лиля, обещая каждому по две стопки водки после похорон, и траурная процессия медленно направилась из ворот гетто к могильному рву.
Лазарь с юденполицаями замыкал это скорбное шествие. Он провожал самого себя в последний путь, и ощущение это было не из приятных. Но когда ещё можно было получить такую возможность, если не после смерти?..
Несмотря на то, что моросил небольшой дождь, семь раз останавливались в пути мужчины. Так требовал похоронный обычай – семь раз остановиться на дороге, ведущей к месту погребения.
Когда похоронная процессия подошла ко рву, и тело Лазаря Утевского опустили в могилу, прежде, чем закопать его, каждый присутствующий, согласно древней традиции, ссыпал по три лопаты с землей в погребальную яму, произнося при этом:
– Да упокоится его душа с миром!
По той же традиции, чтобы не «передать смерть» другому, лопату не брали из рук в руки, а втыкали в землю для следующего участника похорон.
И когда могилу, наконец, засыпали землей, реб Хаим прочёл над свежим холмом завершающую молитву.
Как только последнее слово было произнесено, Лазарь вдруг почувствовал, что летит куда ввысь, по искрящемуся звёздами коридору, летит на огромной скорости, уже не в силах оглянуться. Да если бы он и смог, то не захотел бы этого сделать, потому что впереди вспыхнул Божественный Свет, который обнял его и согрел своей Любовью.
И его душа, избавившись, наконец-то от этого рыжего смешного человека по имени Лазарь, воскресла и воспарила над Вечностью! Вначале неловко, словно позабыв чувство полёта, но с каждым мгновеньем к ней вновь возвращался тысячелетний Божественный опыт, и теперь, пронзая Время и Пространство, она, как Божья Ласточка летела, уже не чувствуя усталости, и пела песню свободы и вечного счастья!
– Здравствуй, моя настоящая жизнь! – пела она. 
И вдруг услышала далёкий и такой родной голос другой души:
–  Где ты, любимый? Я жду тебя!..
И бывшая душа Лазаря узнала этот голос. Она ощутила нежное дуновение ветра и яркий солнечный поток, что нахлынул на неё из синевы неба. Его душа улыбнулась, налилась счастьем, как спелое яблоко, и плача от радости, воскликнула:
– Я лечу к тебе, фэйгелэ! Встречай меня!..

...Партизаны, переодетые в полицаев и посланные Фоминым за продовольствием в город, охраняли продукты в кузове грузовика, который спешил в сторону Лесного посёлка.
Их было трое. Хмурый и молчаливый Василий, лет тридцати пяти, глядевший на всех исподлобья без попытки улыбнуться. Дядя Паша, пожилой мужчина предпенсионного возраста – он говорил простуженным голосом и постоянно подкашливал. И, наконец, Тимофей – самый молодой из троих, здоровый и весёлый, на лице которого постоянно блуждала довольная улыбка.
Радоваться было чему – задание командира считалось почти выполненным, хотя без помощи Питаева ничего бы не получилось. Борис Иванович взял до обеда в гараже Комендатуры грузовик ГАЗ-55, якобы перевезти для ремонта своей квартиры краски и доски. А уж затем все вместе выбили дверь в подвал гастронома и загрузили продукты в машину. Перед тем, как отправиться в Лесной посёлок, небольшую часть коробок и ящиков Питаев припрятал у себя в кочегарке, чтобы потом, как представится удобный случай, передать в гетто.
На выезде из города их остановил немецкий патруль.
Партизаны напряглись, и уже приготовились было отстреливаться, но Питаев, не выключая мотор, вышел из кабины и, достав из внутреннего кармана брезентового плаща бумагу с подписью самого коменданта, показал немцам очередную подделку «партийца» Чапаева. В ней было чётко сказано, что весь груз направляется к железнодорожной станции Ларь, для последующей отправки его в Германию. Машину, естественно, пропустили.
По пути к реке Искре Тимофей посетовал на то, что в его деревне Бородёнке, стоящей от Загородного шоссе всего в двух километрах, пухнут от голода несколько соседских семей с ребятишками, оставшиеся без кормильцев, в том числе, и его семья. И предложил заехать в деревню, чтобы оставить там хоть ящик с макаронами.
Его товарищи были не против. Питаев тоже. Особенно, как вспомнил о своих мальчиках. И на десятом километре загородного шоссе завернул в Бородёнки.
Эти самые два километра ехали около получаса, так как просёлочная дорога после дождя превратилась в сплошное месиво, в котором то и дело застревали колёса. Наконец, машина съехала в низину и очутилась в деревне.
Это была даже не деревня, а деревушка, с десятком полусгнивших изб, где жизнь теплилась только в трёх.
Грузовик, остановившийся у первой избы, тотчас облепили игравшие на улице ребятишки – грязные, оборванные, худые. Тимофей открыл задний борт и, спрыгнув на землю, тут же загнал детей во дворы.
– Сколько ящиков снимать? – хмуро спросил у Питаева Василий.
– Три, – ответил Питаев. – По одному – с консервами, крупой и макаронами. На них написано…
 Как только Василий с дядей Пашей снесли с кузова и поставили на землю первый ящик, откуда-то раздался выстрел, за ним другой, третий…
Василий тут же свалился кулём на землю и замер. Дядя Паша схватился правой рукой за плечо и тяжело осел, привалившись к заднему колесу и теряя сознание. Питаев, который в этот момент спрыгивал с подножки, тоже упал на землю.
Тимофей свистнул.
Из-за высокой поленницы дров, лежащей у забора, появились два деревенских мужика. У бородатого в руках было ружьё.
– Кажись, всех грохнул! – сказал безбородый.
– А ты как думал? – ухмыльнувшись, ответил бородач. – Я в беличий глаз с тридцати шагов не промахиваюсь…
– Потом бахвалиться будем, – перебил его Тимофей. – Все ящики несём в сарай. После на телегу погрузим – и на Рынок.
– Молодец, Тимоха! – радовался безбородый. – Вот это улов!
В кузове застонал раненый дядя Паша.
Охотник поднял ружьё и прицелился. Прогремел выстрел. Только, непонятно каким образом, сам охотник, выронив ружьё, упал убитым.
Тимофей недоумённо оглянулся и увидел, стоящего у машины живого и невредимого Бориса Ивановича, с пистолетом в руке, который лишь притворился мёртвым. Тимофей сделал назад шаг-другой, затем резко нагнулся и поднял ружьё, но тут же, после второго выстрела Питаева, грохнулся лицом в грязь и замер навеки.
Безбородый в испуге кинулся в свой двор, но и его прямо в калитке настигла праведная пуля. Уроки стрельбы по спортивным нормативам ГТО были сданы Борисом Ивановичем на «отлично».
И сразу же из дворов раздались женские вопли.
Питаев подошёл к лежащему у машины Василию и взял его за кисть руки, чтобы нащупать на ней жилку с пульсом. Но кисть была тяжёлой и уже неживой. Сунув пистолет в карман плаща, Питаев обхватил мёртвое тело подмышки, прислонил к кузову и, приподняв за ноги, втянул на грузовик.
Затем нагнулся над дядей Пашей, который стал приходить в себя после выстрелов Питаева.
– Ты-то как? 
– Хреново… – слабым голосом ответил дядя Паша. – Кровь так и хлещет… В вену, гад, попал…
Питаев, не раздумывая, сбросил с себя плащ, скинул пиджак и бросил их в кузов, затем снял рубашку и, оторвав от неё рукава, словно бинтом обмотал раненому плечо.
– Эй! Что там у вас?! – раздался знакомый голос.
Питаев оглянулся, посмотрел по всем сторонам – никого.
– Не туда глядишь, Борис Иваныч! – сказал уже прямо над ним Янкель-Сирота, опускаясь на Тасе в кузов машины. – Что случилось?..
Питаев всё объяснил, надевая пиджак на рубашку, превращённую в майку. Янкель тут же достал пузырёк с чудодейственной мазью.
Пока он лечил дядю Пашу, рассказал, что летит из партизанского отряда – там заболели двое мальчишек, и благодаря этой мази, кажется, впервые за несколько дней, дети приходят в себя. А вот лодочник Андрей Феоктистович уже порядком разволновался, ожидая груз.
Янкель вынул из дяди Пашиного плеча пулю, вытер кровь рукавами питаевской рубашки и смазал рану мазью. Не прошло и минуты, как рана на глазах затянулась, будто и не было!
– Вот так фокус! – поразился Борис Иванович.
– Не фокус это, а подарок Природы! В ней всё есть для пользы здоровья, а мы пирамидоном травимся!
Крики и плач по убитым не смолкали.
– Что будете делать? – спросил Питаева Янкель. – Женщины не виноваты, что их мужики сволочами оказались!
– Я тоже так думаю, – ответил Борис Иванович. – Как решил, так и сделаем! Помоги, Яша, снять ещё два ящика…
Оставив продукты рядом с убитыми, Питаев выехал их деревеньки Бородёнки. Янкель улетел по своим делам, а грузовик вскоре благополучно достиг берега Искры, где его давно уже поджидали взволнованные лодочники.
Узнав о том, что произошло в деревне, Головин первым делом перевёз на другой берег тело убитого Василия. Вместе с ним поплыл и Питаев с дядей Пашей. 
Вытащив мёртвое тело из лодки, они поспешили в партизанский отряд, чтобы рассказать о случившемся командиру, а Головин вернулся помогать  лодочникам разгружать машину.
Фомин ни за что не поверил бы рассказу Питаева, не будь тому свидетелем и одновременно потерпевшим дядя Паша – ему Егор Михайлович верил безоговорочно. «Совесть отряда» – вот кто такой был Павел Михалин для Фомина. И всё же трудно было даже представить такое – один из лучших партизан, отважный и никогда не унывающий Тимка Соловьёв, оказался кулацкой гадиной!
Написав с дядей Пашей одну объяснительную на двоих, Питаев, прежде чем вернуться к реке, всё же увидел своих мальчишек и жену Лялю. Ещё в городе он мечтал об этом. И вот оно, сбылось! Сыновья не заболели, а даже, наоборот, поздоровели, немного подросли и теперь выглядели совсем взрослыми, как большинство детей из «военного детства».
Лялю же Борис Иванович просто неуклюже обнял и нежно поцеловал, почему-то в лоб. Он хотел расцеловать её крепко-крепко, как всегда, но на людях постеснялся. Лариса тоже смущённо чмокнула его в щёку – вот и вся супружеская встреча.
Пообещав приехать еще, Питаев вернулся к реке, где рыбаки уже разгрузили грузовик, переплыл с Головиным на другую сторону, закрыл на замки крышку борта и погнал машину обратно в город.
 
...Поздним вечером 27 октября приехал с полигона Рихард Хольцман. И хоть он немного устал и продрог, держался бодро и был в хорошем настроении. Все основные испытания секретного танка прошли успешно, по плану, так что после Рождества у танковой роты под командованием штурмбанфюрера теплилась надежда вернуться домой, в Фатерлянд, для короткого отпуска. А после перебазироваться в более цивилизованное место Европы, навсегда позабыв эти непроходимые леса и непролазные болота.
Сидя в своём кабинете в мягком кресле за письменным столом, Хольцман с удовольствием попивал кофе с коньяком и слушал отчёт своего заместителя Франца Кёнига, который исполнял в эти дни обязанности коменданта. Отчёт был конкретным – ничего лишнего. Столько-то человек расстреляно, столько-то повешено, такое-то количество продуктов и вещей конфисковано. Всё грамотно и по-деловому.
Кроме того, послезавтра, 29 октября, Хольцмана ждало главное событие месяца – День рождения его идола и кумира Йозефа Гёббельса. Утром того же дня, в среду, приедут с полигона приглашённые на это мероприятие важные гости: Фридрих Кляйн и Гюнтер Крацер, так что вечер, посвящённый «доктору Гёббельсу» обещал быть более чем торжественным.
Горячий кофе, расслабляющий коньяк, предвкушение скорого пира – всё это действовало на Хольцмана умиротворяюще.
И тут Франц Кёниг рассказал о странном исчезновении некоего человека по имени Игнат, представившегося егерем, который поведал о планируемой акции партизан – освободить 7 ноября, в День Октября, всех евреев из гетто.
Хольцмана не так поразило наглое и смелое намерение партизан, как исчезновение самого егеря. И откуда? Из подвала Комендатуры! Штурмбанфюрер даже заставил себя туда спуститься и осмотреть место, из которого фантастическим образом пропал этот русский, а также приказал снять отпечатки пальцев с замков и запоров.
Вернувшись в кабинет, Хольцман согласился с версией Кёнига, что это был манёвр партизан. Что же касается того, куда делся диверсант, штурмбанфюрер ответил на это сразу. Конечно же, с помощью сообщника. И этот сообщник находится в Комендатуре.
Кёниг был поражён проницательностью своего начальника. Как же ему не пришло в голову такое простое и логичное решение? Конечно, так оно и было. Под покровом ночи, сообщник этого «лжеегеря» выпустил того через чёрный ход, во двор Комендатуры, и вновь запер за ним дверь подвала на все замки и запоры!
Следовало немедленно вычислить эту «партизанскую подпорку», как назвал сообщника Рихард Хольцман. Это мог быть кто угодно – любой русский полицай, служивший в Комендатуре, и любой немецкий солдат. К таким двурушникам советские власти благоволили, называя их «антифашистами».
Кстати, следует напомнить, что сами нацисты никогда не говорили о себе – «фашисты». Так называли себя солдаты Бенито Муссолини, который и придумал этот термин в 20-е годы ХХ века для обозначения своей партии – по-итальянски fascismo означало «пучок, объединение, связка». Зато понятие «фашизм» подхватили в Советском Союзе, где вскоре появилось бесчисленное количество словосочетаний – от «фашистских орд» и «немецко-фашистских захватчиков» до «фашистских гадов и окуппантов» и просто «фашистских прихвостней».
Возбуждённый этой внезапной новостью – о присутствии в Комендатуре партизанского разведчика, – Хольцман, как ни странно, оставался в хорошем расположении духа. Так ведёт себя охотник, напавший на след крупного зверя.
– Кто бы ни был, этот «егерь» – сказал он Кёнигу, – его появление не было случайным. Этот «знак свыше». Поэтому следует раз и навсегда покончить с проблемой евреев. У нас и так полно других забот. И в первую очередь, нужно поменять обратно юденполицаев на немецких солдат. Если даже гипотетически предположить, что нападение на гетто может когда-либо состояться, то не без помощи этой «пятой колонны». К сожалению, как юденполицаев ни корми, они всё равно остаются Мойшами и Соломонами. А «еврею верить, как ситом воду мерить»!.. Ну, и вторая проблема – срочно найти этого «антифашиста». Не хватает ещё, чтобы он выкрал из моего сейфа важные документы, касающиеся секретных испытаний «гепарда». Завтра же проверить у всех отпечатки пальцев, и сравнить их с теми, которые были на замке и запорах.
Кёниг пообещал, как на рентгене, «просветить» всех сотрудников Комендатуры, включая уборщиц.
– Ну, а хорошие новости у вас есть? – спросил Хольцман.
– Вечер, в честь Дня рождения «доктора Гёббельса», – ответил Кёниг.
– Это не новость, Франц. День рождение господина рейхсминистра приносит радость ежегодно.
– Но не каждый год в его честь читает стихи еврейская девочка…
И Кёниг рассказал Хольцману о предполагаемом выступлении Евы Шварц.
– Вот как! – изумился Хольцман. – Она, что же, сама захотела выступить? Или по просьбе родителей?
– Сама, господин штурмбанфюрер.
– Невероятно! – поразился Хольцман. – Выступать в честь человека, который так ненавидит евреев!
– В этом есть своя логика, – ответил Кёниг.
– Какая же? – с интересом спросил комендант.
– Выступление девочки-еврейки в честь «доктора Гёббельса» говорит о его высоком Предназначении не только для немцев.
– Пожалуй, вы правы… – многозначительно кивнул головой Хольцман. – А как она читает стихи? Вы слушали?.. Надеюсь, не картавит?..
– Что вы! Превосходная дикция! Сказала, что язык ей помогал учить отец.
– Да, язык Лео знает блестяще!..
– Юная актриса, одним словом! Я будто на миг вернулся в фатерлянд!..
– Ну, а репертуар? Вы проверили?.. Стихов Гейне она не прочтёт?..
– Нет-нет! Только Гёте и Шиллера!
– Что ж, пусть выступит! – решил Хольцман. – В этом есть даже что-то философское – отношения палача и жертвы... – повторил он мысли Кёнига. – Надеюсь, она не сообщница этого Игната и не партизанка… Впрочем, если что – у меня всегда под рукой её родители…

...Головин с большой заботой принялся за лечение Куси. Были предприняты все меры, чтобы поставить кукушку «на крыло». Он лечил её содовым раствором и чистил речным песком, дотрагивался лёгкими прикосновениями напильника и сильно тёр наждаком, а затем покрыл её всю тонким слоем прозрачного машинного масла.
Когда лечение по удалению ржавчины было успешно завершено, Андрей Феоктистович решил заглянуть «часовой кукушке» вовнутрь, дабы удостовериться, что и там всё в порядке.
Надо сказать, что внутри у традиционных часовых кукушек находятся два свистка и два меха, через отверстия которых входит воздух. Отверстия у мехов не одинаковые, поэтому и раздаются разные по высоте звуки, похожие на крик кукушки.
У Куси же свистков и мехов было куда больше, поэтому она так хорошо говорила человеческим языком. Андрей Феоктистович лишь смазал нутро несколькими каплями машинного масла.
Едва он положил Кусю на верстак, она тут же открыла глаза, повертела головой в разные стороны, несколько раз взмахнула крыльями, как бы проверяя возможность двигаться, и произнесла:
– Спасибо, доктор!..
– На здоровье! – ответил Андрей Феоктистович. – Ты как в реке очутилась? 
И услышал от неё рассказ, что всему виной была гроза, о которой Головин и сам догадался
– Ну, отдыхай, – сказал он кукушке. – А мне днище лодки засмолить нужно.
Не успел он разогреть на костре смолу, как из лодочной мастерской вылетела встревоженная Куся:
– Какое счастье, что молния не спалила мои мозги!..
– Ты куда? – крикнул ей Головин.
– К Михалычу! Дело у меня к нему важное! 

...– Что это с тобой? – спросил её командир отряда, попивая горячий чай, заваренный на летних травах. – Совсем как новенькая!
И Куся рассказала ему о своих вчерашних злоключениях – о том, как в неё ударила молния, как лодочник спас её от смерти и, наконец, о предательстве Игната.
Последнее сообщение было для Фомина, как снег на голову.
«Если немцам стали известны все наши планы, – подумал он, – то и освободить людей из гетто будет теперь почти невозможно… А так хотелось провернуть эту операцию именно Седьмого Ноября! Но сейчас о конкретной дате вообще разговор не шёл. Нужно заново подготовиться к штурму, учитывая новые обстоятельства… А ведь для узников каждый день, как пытка! И когда для них всё закончится – теперь было совершенно непонятно…»
Егор Михайлович прижал к груди ладонь левой руки из-за внезапной боли в сердце – из-за него Фомина не взяли на фронт, – затем отхлебнул из жестяной кружки уже остывший чай, заваренный Ниной Андреевной на травах тысячелистника, листьях барвинка и цветах боярышника, и дал себе слово:
«Предателя Игната во что бы то ни стало найти и расстрелять!..».
Знал бы командир отряда, что бывшего егеря уже нет в живых – немного бы от сердца отлегло…
– Ну, я полечу, – сказала ему Куся, о присутствии которой он совсем забыл.
– Спасибо тебе! Отдыхай!
«И что это все отдыхать заставляют! – возмущалась она, подлетая к своему дуплу. – Знали б они, какая у меня завтра важная встреча в городе!..».
И, присев на ветку, Куся стала вспоминать стихотворное поздравление, которое только вчера придумала в честь Дня рождения Гёббельса и, надо же! – вспомнила всё до точки.

...И вот оно наступило, 29 октября.
Вечером, надев праздничное платье, которое ей одолжила Марьяна Клейдман, Ева вместе с Толиком Кацом вышла из гетто. Толик, как и в прошлый раз, крепко держал её за руку. И как в прошлый раз, толстый полицай Фима Триф «схохмил»:
– Наш Отдел культуры поехал на гастроли!.. Глядите, не обделайтесь!
– Кто бы учил! – ответил ему Толик.
Несмотря на голодное время, Фима продолжал обжираться в тех же количествах, как и до войны. Ему было всё равно, что есть – лишь бы поесть много.

...Когда Ева увидела издали здание своей школы, сердце её ёкнуло и зазвенело, как звонок в руках школьного сторожа Авдеевича. Над входом в школу висело большое полотнище с надписью:

OFFICERS CLUB

Вот у парадного подъезда остановилась машина Франца Кёнига с гостями Кляйном и Крацером. За ними подъехали мотоциклы с сидящими в колясках приглашёнными офицерами. Несколько низших офицерских чинов пришли пешком с весёлыми «девушками уличного посола».
Пришли пешком и Кац с Евой.
Пост немецкой охраны потребовал у него пропуск, а после его объяснения насчёт Евы их фамилии проверили по дополнительному списку обслуги, и лишь потом пропустили в Клуб.
В вестибюле вместо портрета Пушкина теперь висел портрет Гитлера, весь в осенних цветах.
Среди тонких ароматов дорогих духов и грубых запахов армейского одеколона, Ева учуяла знакомые запахи её родной школы, в которой она проучилась всего год. Словно благоухания ещё не успели выветриться с июня – запахи школьного буфета, спортивного зала, масляной краски, мастики для пола.
В вестибюле их встретил адъютант Кёнига Фалтер и провёл прямо за кулисы школьной сцены. Там же он передал Кацу концертный фрак, манишку и белую бабочку. Когда Фалтер ушёл, Ева помогла Толику одеться, правда, фрак оказался на несколько размеров больше его субтильной фигуры.
Толик нервничал, то и дело, массируя себе кисти рук и панически повторяя вполголоса:
– Провалюсь! Забуду! Расстреляют!..
– Ещё как провалишься! Ещё как забудешь! Ещё как расстреляют! – выговаривала ему Ева. – Если будешь об этом думать, всё так и случится. Так говорит бабушка Берта. Если хочешь хорошо выступить, нужно повторять: «Не провалюсь!», «Всё помню!..», «И буду жить долго-долго!..» Давай, повторяй за мной!..
И Толик послушно повторил за ней несколько раз.
А зал, между тем наполнялся офицерскими чинами. Вошедшие садились за столики, накрытые на четверых, курили, смеялись, вели весёлые разговоры. На каждом из них, покрытом белоснежной скатертью, стоял небольшой букет астр и несколько бутылок – шампанского, русской водки и коньяки, а также на тарелках и вазах – бутерброды, пирожные и фрукты, доставленные из ресторана «Берлин».
На сцене, над чёрным старинным пианино немецкой фирмы «Bekker», висел портрет Гёббельса, с двумя большими «четвёрками» с обеих сторон. И цветы, цветы, цветы…
Когда все расселись, с полным бокалом шампанского поднялся Хольцман:
– Дамы и господа!..
Девицы «уличного посола» были весьма удивлены, что их назвали «дамами». После такого к ним обращения, они не знали, как себя вести дальше – продолжать громко хохотать по любому поводу или прикинуться «дамами высшего света».
– Сегодня в этот торжественный вечер, – продолжил между тем комендант, – мы собрались все вместе, чтобы отметить сорок четвёртый День рождения одного из величайших умов Третьего Рейха, рейхсминистра народного просвещения и пропаганды… – он сделал небольшую паузу, как это делают шпрехшталмейстеры в цирках… –  Пауля Йозефа Гёббельса! Ура, господа! Да здравствует «доктор Гёббельс»! Да здравствует победа!
– Да здравствует победа! – откликнулся хором, вставший на ноги зал, и все выпили первый бокал.
Вечер заладился.
Ещё после двух тостов – за здоровье Гитлера и за процветание Третьего Рейха – лейтенант Кобленц, по знаку Хольцмана, поднялся на сцену и объявил:
– Начинаем небольшой камерный концерт! Хочу заметить, – топорно пошутил он, – что его камерность не означает выступление артистов из камеры заключения!..
Зал оценил его импровизацию весёлым смехом и звонкими аплодисментами.
– Итак! – объявил адъютант Хольцмана. – Выступает юденполицай Анатолий Кац! Пианист изъявил желание исполнить несколько небольших фортепианных произведений немецких композиторов!.. – Кобленц заглянул в написанный им листок: – Рихард Вагнер! Прелюдия из оперы «Лоэнгрин»! 
Толик вышел из-за кулисы под жидкие аплодисменты, ни жив, ни мёртв. Машинально поклонился залу и сел за пианино на круглый вертящийся стул.
Во фраке он казался ещё худее, чем был на самом деле. Его внешний вид многих рассмешил в зале, словно объявили не выступление пианиста, а музыкального комика.
Но после первых же аккордов, ироничное настроение публики сменилось удивлёнными взглядами, многие даже перестали есть.
«Молодец, Толик! – поддерживала его за кулисами Ева. – Не провалишься! Всё вспомнишь!..».
Всего пять минут звучала музыка Вагнера, зато почти целую минуту не смолкали аплодисменты в зале.
После прелюдии, обретя былую уверенность, Толик проникновенно и торжественно сыграл сонатину Баха, за что получил новую порцию трескучих хлопков.
После чего адъютант Кобленц объявил выступление Евы.
Её не ждали, о её существовании почти никто не знал. Поэтому внезапное появление симпатичной девочки с ямочками на щеках среди военных мундиров напомнило каждому в зале о его доме, о дочери, сестре или племяннице.
Ева начала читать отрывок из поэмы-сказки Гёте «Рейнеке-Лис».
Толик не покинул сцену и тихо ей аккомпанировал весёлой музыкой Моцарта. Получилась замечательная мелодекламация. Ева читала разными голосами – величественным голосом Льва Нобиле, хриплым – Изегрима-Волка, дрожащим – зайца Лямпе и хитрым голосом Рейнеке-Лиса. Когда она закончила читать, на несколько мгновений зал окутала тишина, вслед за которой раздался взрыв восторженных криков и аплодисментов.
Хольцман кивнув Кёнигу, мысленно одобряя его идею по поводу выступления Евы.
Следом за Гёте она прочла балладу Шиллера «Водолаз», и снова под фортепианный аккомпанемент. На этот раз Толик проникновенно сыграл «Лунную сонату» Бетховена.
И снова зал неистовствовал восторженными выкриками и бисированием.
Закончил Толик небольшой совместный концерт несколькими серенадами и вальсами Шуберта, тем самым, закрепив их общий и однозначный успех.


Всё виртуозней и смелее
Мелькают пальцы на бегу.
На скрипке я сыграть сумею,
Но так, как Он – я не смогу!

Всю душу всполохами слепят –
Вибрато, трели, деташе!
И остаётся только пепел
В моей неопытной душе...
 
Какую силу искушенья
Сердцам людей она дарит,
Когда в порыве вдохновенья
Смычок над Вечностью парит!

И вместе с залом я немею,
Как в заколдованном кругу.
На скрипке я сыграть сумею.
Но так, как Он – я не смогу...

Живу, дышу, в ночах сгорая,
Среди никчемной суеты.
Как высоко ещё до Рая –
До звуков вечной чистоты!

И в романтические годы
Не зависть мучает меня –
Дотла мои сжигает ноты
Костёр Небесного огня!

Играй, вишнёвая, играй,
Кленовая, звучи!
Мне подари в певучий край
Скрипичные ключи!..
 
ЗОЛОТАЯ МЕНОРА



Шестая Свеча.
АДОЛЬФ ПЕРВЫЙ, ОН ЖЕ ПОСЛЕДНИЙ

Такова уж природа художника:
художник не может страдать в одиночку.
Ханс КЕЛЛЕР

Не стреляйте в пианиста –
он делает всё, что может.
Оскар УАЙЛЬД

Осины дрожат при любом строе.
Но (черт бы их побрал!) –
при любом строе они преспокойно зеленеют.
Станислав Ежи ЛЕЦ


...По дороге в Замок Предводителю сообщили по телефону, что из тюрьмы бежали все узники, и среди них дочь Пауля Шмидта.
Адольф Первый был взбешён. Весь стройный механизм военной и государственной машины, которым так гордилась Тевтония на протяжении веков, то в одном, то в другом месте начал давать сбой. Вначале предательство в рядах Ночных Рыцарей, потом забастовка среди учёных, и вот теперь полный крах карательной системы.
– В тюрьму! – крикнул Адольф Первый шофёру.
Тот вначале вздрогнул, но потом понял, что Предводитель приказывает ему повернуть в город.

...В это же время гости из Зуева, став свидетелями ужасного пожара в осиннике, решили, наконец, предпринять то, ради чего прилетели в Германию – совершить подвиг.
Под подвигом подразумевалось сокрушительное поражение Предводителя. Однако ни Лёвка, ни Шурик, ни Айка не знали, что для этого нужно сделать, даже не представляли, каким образом вступят с ним в бой, но были готовы ко всему.
Попрощавшись с профессором Шмидтом и не дождавшись Колодезного Журавля, который случайно встретил своих  дальних родственников – серых журавлей, что каждый год зимовали в этих местах, ; Ганс повёл гостей по самому короткому пути к Замку.
Дорога, ведущая к вершине, была крутой и скользкой после дождя, взбираться по ней оказалось не так-то просто, особенно Лёвке. Ему несколько раз предлагали снять рыцарские доспехи, но он категорически отказывался это сделать. В них Лёвка чувствовал себя настоящим рыцарем, спешащим на подвиг.
Известно, что военная форма не только дисциплинирует и облагораживает, но и делает отважней. Правда, только тех, кто от природы не трус. Лёвка трусом не был, и если бы жил во времена Гомера, из него бы вырос настоящий древнегреческий воин, похожий на тех, о ком пел слепой певец. Живи Лёвка в эпоху дона-Кихота – сразился бы не только с ветряными мельницами, но победил бы всех великанов и чудовищ. А родись он неподалёку от Куликова Поля во времена Дмитрия Донского, непременно стал бы правой рукой князя, потому что Лёвка с малых лет хотел быть храбрым воином и защищать свою страну от завоевателей.
Вот с такими мыслями упорно поднимался он к вершине со своими друзьями по крутой и скользкой горной дороге.
Наконец, уставшие и запыхавшиеся мстители вышли неподалёку от Замка. Издали, если надеть очки, он казался почти игрушечным, висящим в небесном тумане. Вблизи же это было высоченное и мрачное сооружение древней готики.
У главных ворот прогуливались охранники. За воротами тоже. Они были везде – куда ни поверни голову.
– Ну, и как мы попадём внутрь? – поинтересовался Шурка.
– Само собой, через дымоход, – уверенно ответил Ганс. – Главное, попасть на крышу, а там я уже знаю, в какую трубу нужно нырнуть. Не раз такое проделывал.
– И зачем вы туда лазали? – ревниво поинтересовалась Айка. – В Замке живёт почитательница ваших стихов и сердца?
– Что вы, тавтограмма моей души! – успокоил её Ганс. – Тогда я ещё жил у поэта, у которого в доме не было ни крошки. Кроме одной премиленькой крошки по имени Женни! А в Замке всегда такое обилие еды, что, хочешь, не хочешь, язык проглотишь!..
– Еда это хорошо, – сказал Шурка. – Только дымоход – не для нас с Лёвкой.
– Действительно! – согласилась с ним Айка, перефразируя известное выражение. – Что немцу хорошо, для русского смерть… Нет ли другой возможности попасть в Замок?
Ганс на мгновенье задумался, и тут же радостно воскликнул:
– Ну, конечно, есть! Как же я забыл! Через высохший колодец!.. Только там… – он замялся, – очень узкий ход, о, античная идиллия! И рыцарь Лёвка в доспехах туда никак не пролезет.
– Значит, придётся их снять, – пришёл к выводу Шурка, которому уже надоели Лёвкины фантазии. 
– Что значит «снять»?! – возмутился Лёвка. – Я рыцарь или не рыцарь?!
– Конечно, рыцарь! – успокоила его Айка и сказала остальным: – Нужно слегка поднапрячь мозги, и выход сразу найдётся.
– Вначале нужно найти вход, – резонно напомнил Ганс.
Стали думать все вместе. И, наконец, Айке пришло в голову неожиданное решение…


...«Фюрерваген» остановился у здания тюрьмы.
Её окружали тайные агенты и полицейские.
– Где они?! – заорал Адольф Первый, выскакивая из автомобиля.
– Кто, ваше Предводительство? – спросил Самый Главный Тайный Агент, которого знала в лицо каждая собака в городе.
– Где «бывшее начальство», я спрашиваю?!
– Бывшее начальство арестовано! – был получен ответ.
– Сюда их! На допрос! – приказал Адольф Первый.
Перед разгневанными очами Предводителя, которые из голубых превратились в раскалённые угли, появились оба тюремных служащих – уже бывший Начальник тюрьмы и бывший Охранник.
Смотреть на них было больно – избитые не только Колодезным Журавлём, но ещё и полицейскими, с кровоподтёками и синяками на лицах, в разорванных мундирах, предстали они перед фюрером.
От них он узнал, что Монику Шмидт хитростью выманили из тюрьмы четверо неизвестных – двое в кошачьих костюмах, какой-то уличный мальчишка и личный курьер Его Превосходительства Лео Шварц, одетый в рыцарские доспехи.
– У меня нет личного курьера-рыцаря с такой подозрительной фамилией, – сказал Предводитель.
В ответ бывшие тюремные служащие поведали ещё и о том, что это страшное преступление было совершено по распоряжению его самого – Адольфа Первого.
– Что?! – затопал ногами Предводитель и обратился к своему ворону: – Вы слышали, Кардиган? Выходит, это я приказал выпустить всех узников на свободу! Как вам нравится такая чудовищная ложь?!
– Запланированная провокация, мой мальчик! – ответил ворон, недовольно качая головой.
На  эти слова бывший Начальник тюрьмы поспешно вытащил из кармана мундира сложенный вчетверо фотографический плакат, купленный Шуркой в книжной лавке, и развернул его перед носом Адольфа Первого.
– Вот, доказательство… – пролепетал он. – Ваша подпись…
Предводитель взглянул на своё изображение и вновь, затопав ногами, заорал ещё громче:
– Вы идиот?!
– Никак нет, Ваше Предводительство! – ответил бывший Начальник тюрьмы.
– Нет, вы идиот! – настаивал на своём Адольф Первый.
– Так точно, ваше Предводительство, идиот! – согласился с ним бывший Начальник тюрьмы.
– Каким же нужно быть идиотом, чтобы выполнять приказы по каким-то фотографиям!
И, выхватив из его рук свой фотопортрет, разорвал его на мелкие кусочки.
Бывшие тюремные служащие стояли, ни живы, ни мертвы, хотя шансов стать мёртвыми, у них было гораздо больше, чем остаться в живых.
– Арестовать обоих! – приказал Адольф Первый. – Тюрьма не должна пустовать!..
Затем, отдав приказ вернуть всех бывших заключённых на свои места, а также немедленно найти дочь учёного Шмидта, Предводитель поехал в Научный городок – вдруг Моника прячется в своём доме? И если это так, он сразу же прикажет повесить не только эту дерзкую девчонку, но и её отца – этого любимца Циолковского, Бора, Кюри, Резенфорда и Эйнштейна!..

...Что же придумала Айка, когда немного «поднапрягла» свои мозги? А вот что…
Внезапно перед охранниками, которые прохаживались у ворот Замка появились трое – мальчик и два кошачьих создания. Все несли на своих плечах манекен рыцаря в латах. То, что это манекен, все поняли и так – уж очень маленького роста был «рыцарь».
Подойдя к молчаливым охранникам, которые тут же взвели автоматы, неизвестная троица невозмутимо прислонила манекен прямо к воротам, а чёрная кошка протянула одному из охранников бумагу:
– Распишитесь в получении!– сказала она.
– Что это? – не понял охранник.
– Новый экспонат для «рыцарской коллекции», который приобрёл в нашем антикварном салоне Его Предводительство Адольф Первый. Это он попросил привезти манекен в Замок. 
– Не буду я расписываться, – заупрямился охранник.
– Это ещё почему?! – удивилась Айка.
– А потому, что никто не предупредил меня заранее.
– А я думаю, что вы не ставите подпись из-за того, что не умеете писать, милейший! Я угадала?.. – Она презрительно фыркнула. – Впервые вижу безграмотного стражника! Расскажу – лопнут со смеху! Вы, что же, никогда не учились в школе?.. Бедненький!..
Её обидные слова вывели охранника из себя. Плюнув на свою принципиальность, он поставил на мятом листке витиеватую подпись.
– Теперь довольна? – мрачно спросил он чёрную кошку.
– Я всегда довольна. Особенно собой, – ответила Айка и передала листок Шурке. Ей было всё равно – распишется охранник или нет. Просто с его росписью то, ради чего она «поднапрягла» мозги, выглядело солидней и, самое главное, достоверней. Все курьеры всегда требуют расписаться в получении товара. 
– Предводитель попросил отнести экспонат в его художественную мастерскую, – предупредил охранников Ганс. – На третий этаж.
– Знаем, – ответил мрачный охранник и кивнул двоим напарникам.
Один взял «рыцаря» за плечи, другой за ноги.
– Только не уроните! – крикнула им вслед Айка. – Это очень дорогой экспонат! Тринадцатый век! Он стоил Адольфу Первому сто тысяч марок!
Услышав о таких огромных деньгах, оставшаяся у ворот охрана недовольно зашепталась между собой – чтобы получить похожую зарплату, каждому пришлось бы поработать несколько десятков лет, да ещё без отпусков.
Между тем Лёвку (который, как вы уже догадались, был внутри рыцарских лат) аккуратно отнесли в Замок и оставили в мастерской Предводителя.
А Ганс, Айка и Шурка поспешили в пересохший колодец, затем по подземному ходу попали в подвал Замка, а оттуда быстро поднялись по чёрной лестнице на третий этаж.
 
...На их везенье, лестница была пуста. Охранники иногда позволяли себе небольшое послабление в дни, когда Предводитель уезжал по делам.
В коридорах третьего этажа тоже никого не было, и наши разведчики незаметно проникли в его мастерскую. Она была пуста, камин догорал.
По всей зале стояли мольберты с чистыми холстами. На длинном рабочем столе лежали палитры, кисти и большое количество тюбиков с красками.
– Куда это мы попали? – удивился Шурка. 
– В мастерскую Адольфа Первого, – ответил белый кот.
– А разве он художник?! – Айка удивилась тоже.
– Художник без диплома, – сказал Ганс.
И только хотел рассказать о «художествах» Предводителя, как увидел в углу мастерской лежащие на полу Лёвкины рыцарские латы.
– А сам он где? – поинтересовался Ганс.
– Может, по дороге потеряли?.. – предположил Шурка.
– Боюсь, как бы его не «раскрыли»… – бесцветным голосом произнёс белый кот.
– Это как? – у Айки замерло сердце. 
– Так же, как раскрывают вражеских агентов.
– Вот, дура! – охнула кошка. – Что я теперь его бабке скажу? Прибьёт меня Нина Андреевна! Точно, прибьёт!  Адольф не убил, а она прибьёт!
Но тут одна из незаметных дверей в стене приоткрылась, и в мастерской появился невредимый Лёвка.
– Ты где был?! – набросился на него Шурка.
– В туалете. Попробуй, походи, в латах весь день! Лопнуть можно!.. Ну что, придумал, как победить Предводителя?
– Ещё нет…
– Вот и я тоже…
– Победить Адольфа Первого, молодые люди, нельзя… – огорчил их Ганс.
– Это ещё почему? – спросил Лёвка.
– Рядом с ним всегда находится белый ворон, который чует опасность за версту.
– Так может быть, вначале, свернуть шею этому ворону? – предложила Айка.
– Увы, не получится, о, храбрая карманьола! – огорчил её Ганс. – Всё дело в том, что ворон Кардиган вовсе не птица.
– А кто? – спросил Шурка.
– Могущественный колдун. Это он научил Адольфа Первого секрету «ожившей живописи».
– Как это? – поинтересовался Лёвка.
И Ганс поведал всем «Историю несбывшегося художника из города Вены», как называли Адольфа его приятели.


ЛИЧНАЯ ДРАМА ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА,
КОТОРАЯ СТАЛА ТРАГЕДИЕЙ МИЛЛИОНОВ

...Адольф Первый, когда ещё не был Предводителем, а звался просто Адольфом, очень любил рисовать.
Он рисовал с детства, как всякий ребёнок. Вначале мелом на асфальте или стене дома, затем цветными карандашами в рисовальных альбомах, которые ему дарила мать, затем научился писать акварелью, и это ему понравилось больше всего. Писал он по памяти или с какой-нибудь фотографии, в основном, городские пейзажи и цветы.
Маленький Адольф был тихим мальчиком, хотя и немного нервным, так как в детстве считался слабым и болезненным ребёнком. Девочки над ним смеялись, мальчики его частенько колотили, оттого и любил он сидеть дома один и фантазировать на бумаге карандашом и кистью.
Когда Адольф подрос, то решил, что непременно станет художником. И не каким-нибудь из тех, кого видел на Рабочей улице – Arbeiten Stra;e – или на Центральной площади. Там, за раскладными мольбертами, сидели нищие рисовальщики и акварелисты, очень похожие друг на друга – посмотришь на них и сразу поймешь: неудачники.
Адольф не хотел быть на них похожим. Он мечтал жить в замке и писать картины масляными красками, и чтобы покупали их не только богатые люди, но и самые известные музеи мира.
Время шло. Из мальчика и подростка Адольф превратился в юношу – упрямого, своенравного и вспыльчивого – и стал готовиться к поступлению в Венскую Академию художеств. К этому времени у него уже была не одна сотня акварельных работ, в основном, городских и сельских пейзажей, много цветов и рисунки собак. Вот только людей в его работах не было. Так, несколько акварельных фигурок, гуляющих по акварельным улицам. Было, правда, несколько карандашных набросков женских лиц, да ещё канонический сюжет Богоматери с младенцем Христом.
Убеждённый в своём таланте, Адольф упаковал все работы в дорожный сундучок, и поехал в Вену круто менять свою жизнь.
Но, как известно, Судьба не всегда одаривает нас теми подарками, которые мы от неё ждём. Поступление, увы, не состоялось. Профессора Венской Академии Художеств без капли сомнения вынесли свой окончательный вердикт – настоящего художника из этого «посредственного рисовальщика», как они написали, никогда не выйдет.
Тот день выдался для Адольфа чёрным. Возвращаться домой он не хотел. Да и как туда вернуться, когда уезжал с грандиозными планами и уверенностью, что обязательно поступит. Если не он, то кто же! И вдруг такой поворот!
Расстроенный Адольф вышел из Академии весь в гневе, со слезами на глазах. Его первой мыслью б