Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова

Роман в 6 частях и 2 книгах,
 написанный в жанре
фэнтези и приключений 
 


 
***
ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА м– 4

ПРОЛОГ – 6

Часть первая.
НАЧАЛО ПУТИ

Глава I. ТВЕРСКАЯ ЗАСТАВА –  15
Глава II. ТАТЬЯНИН ДЕНЬ – 27
Глава III. ДОМ НА АРБАТЕ – 44
Глава IV. «АЛЬМА МУТТЕР» – 63
Глава V. МАЛОЛЕТНИЙ ПРЕСТУПНИК – 80
Глава VI. ОБИТЕЛЬ СКАЗОЧНИКА – 89

Часть вторая.
ЦЫГАНСКОЕ КОРОЛЕВСТВО

Глава I. ДЕТИ ВЕТРА И СОЛНЦА –  105
Глава II. САЛОН ПОКЛОННИКОВ БАЯНА – 117
Глава III. «ВОЛЬНЫЕ ГРАМОТЫ» – 136
Глава IV. «БЕГИ, КОНЁК, ПО КРИВОЙ ТРОПИНКЕ,
ДА СМОТРИ, НОГИ НЕ ПОЛОМАЙ» –149
Глава V. БЕДА НЕДОРОГО СТОИТ – 177

Часть третья.
ОПАСНЫЕ СТРАНСТВИЯ
 
Глава I. НОВАЯ ЖИЗНЬ – 205
Глава II. РАЗБОЙНИЧЬЕ ЖИТЬЁ – 231
Глава III. ИСТОРИЯ КРУЖЕВНИЦЫ – 256
Глава IV. МЕЛЬНИЦА СЧАСТЬЯ – 277

Часть четвертая.
НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ

Глава I. СВЕТ МАЯКА – 289
Глава II. «SEMPER APERTUS IMMER OFFEN» –311
Глава III. «В СЧАСТИИ И НЕСЧАСТИИ,
В ЗДРАВИИ И БОЛЕЗНИ…» ––347
Глава IV. МАСКИ СБРОШЕНЫ – 368
Глава V. ПОСЛЕДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ – 406


ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЛОГУ – 421


Часть пятая.
«ЧУДЕСНОЕ ЗЕРЦАЛО»

Глава I.  ВПЕРЁД, ЗА ПРОШЛЫМ! – 432
Глава II. «ПРИЮТ ВЫСШЕГО СВЕТА» – 461
Глава III. Я НЕ Я, И ЛОШАДЬ НЕ МОЯ – 492
Глава IV. КАК БЫТЬ ДОЛЖНО… – 509

Часть шестая.
ОСТРОВ СКАЗОК

Глава 1. И СНОВА ОСОБНЯК В КАРАМЕЛЬНОМ – 531
Глава II. СТАЯ ЗОЛОТЫХ РЫБОК – 539
Глава III. ТОВАРИЩЕСТВО ДУХА – 562
Глава IV. КНИЖНОЕ НЕБО,
ИЛИ УЛЫБКА АНАКОНДЫ – 585
Глава V. «ЧТО ЗА ПРЕЛЕСТЬ, ЭТИ СКАЗКИ!..» – 602
 

Памяти
всех неправедно забытых
талантов

 
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА
   
Мой дар убог, и голос мой негромок,
Но я живу, и на земле моё
Кому-нибудь любезно бытиё:
Его найдёт далёкий мой потомок
В моих стихах; как знать, душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашёл я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.

Евгений БОРАТЫНСКИЙ 
 
…Я вызову любое из столетий,
Войду в него и дом построю в нём. 

Арсений ТАРКОВСКИЙ

Каждый пишет, что он слышит,
Каждый слышит, как он дышит.
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить…

 Булат ОКУДЖАВА
 
 
...Многое, о чём пойдёт речь, выдумка!
Согласно жанру романа.
Не выдуман лишь главный герой – забытый русский сказочник, которого укрыло крылом Время, а быть может, и Сам Господь, не выдавая его будущим годам и поколениям, то есть нам с вами.
Точно так же, почти на век, скрыли годы могучего гения, одного из прародителей современной музыки – Иоганна Себастьяна Баха.
Когда Господь кого-то любит, то прячет до поры, до времени – чтобы потом, в Нужный Срок, предъявить его миру, сбережённого от наветов и сплетен, с чистой душой и добрым сердцем. Несколько лет тому назад, работая в зарубежных архивах «Российской Библиотеки Русской Провинции», я наткнулся на рукописи неизвестного мне автора, жившего в первой трети 19 века. Это были «Сказки, рассказки и небыли» Афанасия Барабанова.
Истории показались настолько современными – по сюжету и стилю (на фоне подобных произведений той эпохи), что сразу же захотелось узнать подробней об этом писателе. Я стал искать о нём сведения, но нигде не смог найти и следа – в том числе, в Российской Государственной Библиотеке (бывшей «Ленинке»). Странное ощущение испытал я: сочинения человека, написанные пером на бумаге, лежали передо мной, а о нём самом не было ни строки!
Вскоре об этой странной находке я рассказал моему приятелю из Германии, профессору-лингвисту Отто Крацеру. Каково же было моё удивление, когда он сказал, что не только слышал об Афанасии Васильевиче Барабанове, но и хорошо знает его биографию (в воспоминаниях издателя Карла Штернера, а также гусарского поручика в отставке Павла Львовича Агафонова), однако нигде не может найти его сочинения.
И вот, объединившись, мы решили когда-нибудь выпустить книгу – как в России, так и Германии – о жизни забытого русского сказочника, включая его удивительные истории.
Профессор Крацер сделал перевод «Сказок, рассказок и небылей» на русский язык, я же рискнул написать роман о жизни А. Барабанова, в жанре «фантастического реализма», не называя, при этом, самого Автора – русским или немецким писателем – ибо всё талантливое на свете принадлежит всему человечеству. Как Пушкин, Гофман или Бах...
Погиб Афанасий Барабанов случайно и нелепо, совсем молодым – в 1836 году, 25 лет от роду.

Игорь  Д. ФАРБАРЖЕВИЧ 
ПРОЛОГ

Там русский дух... там Русью пахнет!

Александр ПУШКИН

...– Ва-ась! – раздался со второго этажа старинного двухэтажного дома № 2 нетерпеливый девичий голос: – Ва-а-ся!.. Спишь, что ли?!..
Голос принадлежал девушке-подростку лет четырнадцати, с тонкой спортивной фигурой, рыжими растрёпанными волосами, разбросанными по узким загорелым плечам, с «фенечкой» на левом запястье. Высунувшись из окна по пояс, она обратила своё миловидное веснусчатое лицо к раскрытому балкону соседа.
Было 20 мая - преддверье жаркого лета. Во дворе на верёвках сушилось чьё-то бельё, жужжали мухи, жуки и пчёлы, пищали комары, гудели шмели, стрекотали кузнечики. В ветках деревьев скандалили утренние воробьи, в небе щебетали ласточки, цветастая бабочка бесшумно присела на анютины глазки, что росли на цветочной клумбе.
Из раскрытого окна «дворницкой», что располагалась под всем домом № 2, где жил дворник всего большого двора в десять многоэтажек – Семён Фёдорович, о котором мы ещё расскажем много чего интересного,  молодой голос Окуджавы выводил:

…Исторический роман
Сочинял я понемногу,
Пробиваясь, как в туман,
От пролога к эпилогу.

Каждый пишет, что он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит – так и пишет,
Не стараясь угодить.
Так природа захотела.
Почему – не наше дело,
Для чего – не нам судить…
 
А на старой вишне, рядом с домом, чутко дремал дворовый Мудрый Ворон.
«И что она нашла в этом Васе?.. – разморённый жарой размышлял он про себя. – Обыкновенный молодой человек шестнадцати лет. Ну, высокий… Ну, голубоглазый… Ну, блондин… Подумаешь, отличник Гуманитарной гимназии!.. Да мало ли, кто хорошо учится! Собирается, видите ли, стать издателем! Скажите, пожалуйста! Смирдин! Брокгауз и Эфрон!.. – Ворон был очень старый, кого-то когда-то знавал лично. – И самое главное, где деньги возьмёт на эту блажь?.. Сейчас, чтоб напечатать дешёвую рекламку, столько денег достать нужно – запыхаешься! А уж издавать книги – это же сколько тысяч потребуется!.. Ни тебе знакомых банкиров, ни богатых друзей… А если б и были, кто даст на эти фантазии хотя бы копейку?!.. М-да! Не повезло Марии. Умная девчонка, с семи лет занимается в Спортивном колледже, а связалась Бог знает с кем!..»

…Вымысел не есть обман,
Замысел ещё не точка.
Дайте дописать роман
До последнего листочка.

И пока ещё жива
Роза красная в бутылке,
Дайте выкрикнуть слова,
Что давно лежат в копилке…

Мудрый Ворон прикрыл глаза и собрался было ещё подремать, но «умная Мария» вновь загорланила на весь двор:
– Ва-ась! А, Вась?! Выдь! Сказать чё нужно!..
– Тьфу ты! – Мудрый Ворон, взмахнул крыльями и, уже пожалев, что похвалил Марию, полетел соснуть в чахлых дебрях городского сада.
Сосед Вася – он же Василий Барабанов – вышел, наконец, на балкон. Был Вася высоченного роста, щёки – кровь с молоком, хотя молоко терпеть не мог, со светло-русыми вихрами и в очках.
– Привет, Князева!.. – невозмутимо произнёс он. – Чего орёшь?
– Вась, – затараторила девушка, – ты в полночь свободен?
– Дурацкий вопрос! – не удивился ему Вася. – Естественно, свободен. Потому что сон, Маша, это ночной отпуск от всех дел на свете! А в чём «про'блэм»?.. 
– Нужно сходить на чердак.
Он глянул на неё озадаченно:
– Обязательно в полночь?..
Маша высунулась из окна ровно настолько, чтобы из него не выпасть, и доверительно зашептала на весь двор:
– Я сегодня ночью НЧО видела…
 – Чего?..
– «Необъяснимый Чердачный Объект», – просветила его Мария.
– В смысле?..
– Ну, привидение на чердаке встретила… – сказала она таким тоном, словно каждый день его там встречала. – Прикинь? Дух молодой женщины. Чуть сознанку не потеряла…
Вася глянул изумлённо:
– Так… Уже интересно… 
– Не веришь?..
– Ты рассказывай, рассказывай…
– Знаешь, как перетрухала, когда она… то есть, оно… на меня двинулось? Пулей с чердака вылетела! Еле дверь успела захлопнуть. А оно… то есть, она… завыла из-за двери: «Выслушайте, прошу вас!..»… – Мне показалось, что она… то есть, оно… хочет доверить какую-то тайну…
– И чего не выслушала? 
– Ага, щас!.. Знаешь, как одной страшно?.. Пойдём, Барабанов! – умоляюще произнесла она и тут же  схитрила: – Тебе, между прочим, как будущему журналисту, будет интересно… 
 – А ты чего на чердаке делала?
 – С матерью поссорилась… Я как с матерью поссорюсь – сразу на крышу, через слуховое окно. Летом, конечно… У меня в запасе пара ключей есть. Там и провожу весь день.
– А ключи откуда?
– У нас остались, когда мать была дежурной подъезда… Знаешь, как клёво на крыше! Нацеплю наушники и – балдею! Никто не пилит, не читает нотаций… Накуплю сушек, лимонаду, отключу мобилу – и будто одна на всём свете... А когда в небе звёзды – то и одна во Вселенной…
– Здорово! – немного позавидовал Вася.  – А я там никогда не был… 
– Так пойдём! Зачем упускать такую возможность? Небось, на звёзды только в планетарии смотрел…
Вася снял очки и повертел их в руках.
– Ладно, –  и вновь нацепил их на переносицу. – Излагай, как дело было…
– Значит, пойдём?! – обрадовалась она.
– Посмотрим… Ты дальше рассказывай…
И Мария уже подробно рассказала, что вчера, после полуночи, когда спустилась с крыши на чердак, ей вдруг показалось, что в одном углу что-то светится. Приглядевшись, она увидела мерцающую огнём женскую фигуру. Маша так и замерла от страха. И как только светящаяся женщина стала к ней приближаться, Князева заорала на весь дом и стремглав бросилась к выходу. Едва успела запереть дверь чердака с другой стороны, как услышала за ней печальный женский голос:
– Выслушайте меня, прошу вас…
После этих слов Маша опрометью кинулась вниз, на свой этаж и, несмотря на то, что поругалась с матерью, и стала, что есть силы, стучать в дверь своей квартиры. Мать, конечно же, её впустила и спросила, что случилось и где она пропадала весь день. Пришлось наврать, что гуляла до поздней ночи с девчонками, а закончила враньё тем, что только что убежала от какого-то маньяка, спокойно разгуливающего по их району. Мать пообещала завтра же поставить об этом в известность руководство Мэрии, затем покормила дочь ужином и отправила в постель.
Ночью Маша почти не спала – всё ей казалось, что с чердака, через вентиляционный люк, просачивается светящаяся женская фигура.
– О’кей, – сказал Барабанов, выслушав Машин рассказ. – Сегодня после полуночи поднимемся на чердак…
– Ура-а-а! – завизжала от радости Князева. – Мои тебе «чмоки»! 
– Ладно, до вечера!.. – и Вася скрылся в своей квартире.

…В старинном двухэтажном особняке, под номером два, стоявшем на углу Карамельного переулка и улицы Героев 1812 года, жили четыре семьи. По архивным данным, дому было более двухсот лет. Кто в нём жил когда-то, не знал никто, кроме дворника Семёна Фёдоровича, но все его познания по истории дома жильцы относили к тому, что дворник любил выпить, а когда выпивал, то фантазировал похлеще барона Мюнгхаузена.
По версии Сергея Фёдоровича, этот дом, ещё в конце 18 века построил инспектор зуевской гимназии. Когда же он уехал на повышение в Москву, то продал его немецкому издателю, который купил дом для своих русских родственников. А уж после революции 1917-го года, дом национализировало пролетарское государство, разделив на четыре квартиры, в которых стали жить советские жильцы  или квартиросъёмщики.
За все годы, начиная с 1918-го, «дом на Карамельном» знал многих жильцов. Одни были расстреляны в первые годы Советской власти, как «буржуазные элементы», другие  погибли в Отечественную войну,  кто-то получил новые квартиры, кто-то уехал из Зуева навсегда. 
Мария и Василий проживали на втором этаже и были соседями по площадке. Мария жила в квартире № 3, Василий – в квартире № 4.
Князева училась в восьмом классе Спортивного колледжа, а  Барабанов заканчивал десятый класс Гуманитарной гимназии, и через год собирался поступать на издательский факультет зуевского Книжного института.
И Маша, и Вася жили со своими мамами. Машина мама – Людмила Петровна – работала курьером в зуевской  мэрии, а Васина – Ольга Евгеньевна – служила актрисой в местном драмтеатре.

…Вася сразу поверил рассказу Маши. Во-первых, она никогда не врала, во-вторых, сам верил в подобные истории с детства. 
Спустя пять минут Барабанов звонил в газету «Зуевская молодёжка», с которой сотрудничал уже не первый год, и пообещал Валере Бегуну – заведующему отдела «Тайны и сенсации», что для воскресного выпуска выдаст захватывающий материал с уникальными фотографиями. О чём он – Барабанов пока не сказал, чтобы не быть голословным, но если «сойдутся звёзды», материал появится супер-крутой. И попросил Валеру оставить «подвал» последней страницы за ним.
А Людмила Петровна обрадовала дочь днём по телефону, что, наверное, к осени они переедут в новую двухкомнатную квартиру на окраине, так как дом в Карамельном переулке прибирает к рукам одна «богатенькая» фирма, которая собирается перестроить его в супермаркет. Магазинов в микрорайоне было мало, и мэрия дала добро. А квартиры всем жильцам дома купят сами бизнесмены. 
Эта новость никак не порадовала Машу. Во-первых, нужно будет менять школу или «пилить» в Центр из такой дали. Скорей всего «пилить» – попробуй найти таких подруг, с которыми дружила целых восемь лет, а с некоторыми даже и больше, ещё с детского сада. во-вторых, её соседом, уж точно не будет Вася Барабанов.
Когда впервые пятилетний Васенька взял трёхлетнюю Марусю за руку, все во дворе, включая «подъездных бабушек» соседних пятиэтажек, прозвали их «женихом и невестой». Маша тогда ещё ничего не понимала о своём новом «жизненном статусе», зато Вася, в отличие от многих мальчиков своего возраста, не только не убежал весь красный от стыда, а лишь сильнее сжал Машину руку, неся за Марусю мужскую ответственность. Эта одна из черт его характера – идти поперёк всех мнений – заслужила непререкаемое уважение со стороны не только жителей двора, но, в первую очередь, со стороны самой Маши. Вася стал для неё самым верным и единственным другом на всём свете.
Для Васи Маша была тоже надёжным товарищем, но свои влюблённости он источал и на других девочек, как во дворе, так и в школе. Однако, само присутствие Маши Князевой на свете каким-то странным образом сводило на нет все его старания с представительницами противоположного пола. В конце концов Барабанов понял, что пора сдаваться на милость Марии, и даже мысленно уже не сопротивлялся этому. Он дал себе слово, как только через два года она поступит в Институт спорта – подарит ей зримую надежду их будущих отношений. Но пока решил не говорить об этом. Если дарить радость каждый день, то радость, в конце концов, превратится в привычку. А привычка, как известно, убивает радость.

…Ровно в полночь они поднялись к чердачной двери. Маша неслышно открыла её ключом, а Вася включил фонарик. Яркий луч осветил тёмное и таинственное пространство.
Друзья вошли на чердак.
Вокруг, на старых деревянных балках покачивались лохмотья пыльной паутины. Запахло кроличьим помётом. Когда-то, лет двадцать тому назад, в первой квартире жила семья директора рынка, жена которого разводила кролей на продажу.
– И как ты каждый день через это всё пробираешься?.. – удивился Вася, кривясь от удивительно стойкого запаха.
– Зато потом сразу в Рай попадаю… – ответила Маша.
– «Пэр аспэра ад астра»!.. – прокомментировал Барабанов.
– Чего? – не поняла она.
– «Через тернии к звёздам»! – перевёл он с латыни.
– А-а… Этот фильм я видела... – кивнула Маша.
Барабанов направил луч в разные стороны, осветив фонариком деревянные стены, пол и потолок в балках.
– Ну и где он, твой НЧО?.. Уже начало первого…
– Наверное, часы отстают…
На смартфоне было – ноль часов 12 минут…
Они обошли чердак два раза, заглядывая  за каждый угол – никого…
– Вон там она появилась… – показала Маша пальцем.
– Эй! Выходите, пожалуйста! – учтиво предложил Вася привидению-невидимке.
– Тише! – зашептала Князева. – Ты это… не очень…
На его приглашение никто не явился.
– Вот, прокол! – с досадой произнёс Вася. – А я уже материал в газету анонсировал.
– Наверное, обиделось! – виновато сказала Маша. – Оно ко мне… то есть, она – как к человеку, а я поступила, как дурында… 
Они обошли чердак в третий раз. Он оставался таким же пустым и тёмным, но уже не таким таинственным.
– Пустой номер! – резюмировал Барабанов. – А может у твоего НЧО сегодня выходной день? То есть, «выходная ночь»…
– Жаль! – опечалилась Маша. – Она… то есть, оно, наверное, хотело сказать что-то очень важное…
Друзья уже направились к выходу, как вдруг угол чердака, на который показала Князева, озарился неясным сиянием, и перед ними явилась светящаяся женская фигура.
Маша невольно прижалась к Васе.
Барабанов быстро направил смартфон на привидение. Однако, глянув на экран дисплея, с изумлением увидел, что хоть он и светился голубым цветом, никакого изображения на нём не было, словно объектив был направлен в пустоту. Вася стал нажимать на все кнопки смартфона, но тот  словно «завис». И только тогда он сообразил, что перед ними некая сущность из потустороннего мира.
Маша энергично потянула его к выходу, но Барабанов, крепко взяв её за руку,  как в детстве, и спокойно спросил приближающуюся к ним женскую фигуру:
– Кто вы?
– Я дух Татьяны Филипповой… – отчётливо ответило привидение тихим печальным голосом. – Её тень… Когда-то жила в этом доме… Прошу вас, выслушайте меня… И помогите… Ничего плохого я вам не сделаю…
– Хорошо, – сказал Барабанов. – Только больше не приближайтесь ни на шаг… 
Фигура таинственной Татьяны послушно остановилась:
– Спасибо… Прошу садиться… 
И показала рукой на два пустых фанерных ящика позади них. Вася и Маша присели.
– Только, по возможности, сократите вашу историю до самого главного, – попросил он её.
– Не волнуйтесь, – продолжил дух Татьяны. – Все события Прошлого, соединившись с Настоящим,  продлятся мгновенья… Итак… 12 января 1836 года, дорожный дилижанс, из Вязьмы в Москву, привёз меня утром на Тверскую заставу… 
Часть первая.
НАЧАЛО ПУТИ
 
Глава I.
ТВЕРСКАЯ ЗАСТАВА

Листок иссохший, одинокий,
Пролётный гость степи широкой,
Куда твой путь, голубчик мой?

Денис ДАВЫДОВ   
 
...12 января 1836 года, во вторник, к восьми часам тридцати  минут утра, в Москву, на Тверскую заставу из Вязьмы, подъехал дорожный дилижанс на полозьях, запряжённый четвёркой каурых лошадей, облепленный на важах и горбке ручной кладью – от сундуков до корзин – с зажжёнными фонарями на крыше.
Между двух невзрачных, стоявших по обеим сторонам дороги домиков караульни, носящей красивое название кордегардии, покачивалось на толстой, покрытой инеем цепи шлагбаума пёстрое бревно, расчерченное попеременно чёрными и белыми полосками. Оно висело на двух фонарных столбах у чугунной ограды, примыкавшей к дорожному полотну. Рядом стояли кирпичные столбы с двуглавыми орлами.
Радостно залаял старый лохматый пёс Пушкарь – он узнал ямщика, у которого для него всегда были припасены вкусные гостинцы. Будь Пушкарь человеком, наверняка бы носил звание почётного часового-ветерана, как прослуживший на заставе  всю свою жизнь – целых четырнадцать лет, а может быть даже и был бы награждён начальством каким-нибудь орденом «За собачью верность и преданность».
Ямщик Гаврилыч – бородатый увалень в волчьей шубе и в шапке по самые брови, с жёлтым суконным вершком и черною овчиною опушкою, опоясанный жёлтым шерстяным кушаком, – тяжело спрыгнул с облучка и, погладив пса по холке, высыпал на снег горсть куриных костей:
– Грызи, обжора, не бойсь!.. Косточки мягонькие, как раз для твоих трёх зубов!..
Часовой-инвалид, дежуривший у шлагбаума – тот, что помоложе – крикнул Гаврилычу: «С возвращеньицем!» и побежал в тот из двух домиков, увенчанных с двухглавыми орлами, в окне которого горел свет – сообщить начальству заставы о прибытии нового экипажа.
Но на крыльцо уже вышел сам унтер с рябым, заспанным лицом, с зажжённым фонарём в руке и наброшенной на плечи шинелью Караульный офицер спустился к дилижансу, открыл дверцу, со стеклянным окошком и бархатными занавесками и, подняв над головой ручной фонарь, заглянул в экипаж. Скорее всего, по привычке, чем строго, произнёс скрипучим простуженным голосом:
– Приготовьте паспорта и подорожные, господа!..
В душном полумраке, на двух диванах, обитых красным бархатом и стоящих друг перед другом, расположилось четверо пассажиров. Увы! Прилечь в дилижансе было нельзя – не то, что в «ямских санях» – оттого и прозвали насмешливо новый дорожный экипаж «нележанцем».
На левом диване, почти касаясь головой потолка, сидел рослый гусар  лет сорока пяти. Поверх зелёного доломана и зелёных чакчир, на нём был надет ментик бирюзового цвета, с серыми крупными завитушками мерлушкового меха на воротнике. На коленях лежал кивер – как и полагается, с красным плетёным кутасом и султаном из белого заячьего меха.
Соседом бравого гусара оказался молодой человек, похожий на студента, лет двадцати пяти, в усах и с короткой бородкой, в лисьей шапке и в длиннополом зимнем пальто, облегавшем худощавую фигуру. Из-под него выглядывали клетчатые брюки модного покроя. В руках он держал вязаные рукавицы, отороченные той же лисой. Ноги были в тёплых кожаных башмаках. 
На диване напротив насторожённо замерла миловидная барышня лет девятнадцати, в наброшенном на беличий полушубок тёплом покрывале.  Всю дорогу – из Вязьмы до Москвы – гусар бросал на неё свой бравый огненный взгляд, отчего чувствовала она себя неуютно, густо краснела и делала вид, будто дремлет. Лишь изредка приоткрыв глаза, с любопытством взирала на молодого человека, впрочем, как и он на неё.
Слева от миловидной барышни врос в диван тощий господин средних лет, с бледным лицом Кощея – без улыбки и без волос на голове – в зимнем плаще, подбитым бобровым мехом, с цилиндром в руках. По тому, как он постоянно шуршал, словно мышь, какими-то бумагами, поднося их к близоруким глазам, вооруженным очками в серебряной оправе, можно было с уверенностью сказать, что был он канцелярским чиновником.
Приезжие передали документы унтер-офицеру, а гусар и молодой человек, похожий на студента, воспользовавшись вынужденной остановкой, вышли из возка поразмять ноги. Молодой человек сразу заметил высокий рост, статную осанку, ширину плеч и даже, чёрт подери! – некую привлекательность своего соседа, несмотря на несколько шрамов на лице, которые, если говорить честно, не украшают никого, даже самых отважных поручиков. 
Морозным конфетти дунула в лицо лёгкая метельная пыль. Однако ж после духоты в карете от человеческого дыхания, запаха свиной кожи, что обтягивала возок, и дешёвых женских духов, приятно было вдохнуть полной грудью ранний московский воздух.
– Кажется, добрались! – удовлетворённо пробасил гусар, глядя в сторону Кремля и, щёлкнув каблуками чёрных ботиков, представился первым: – Агафонов Пал Львович! Отставной поручик 2-го лейб-Гусарского Павлоградского полка!
– Атаназиус Штернер… Книгоиздатель… – ответил его попутчик с лёгким акцентом, что сразу же выдало в нём иностранца.
Молодые люди пожали руки друг другу.
– Уж простите меня, господин Ата... Атаз… словом, господин Штернер… – отставной поручик нетерпеливо повертел головой по сторонам. – Еле выдержал, ей-Богу!.. – и решительно шагнул в заснеженные кусты боярышника, росшие рядом с дорогой. – Ящик шампанского выдули, не меньше! – хвастливо донёсся из темноты его рокочущий бас. – Хотел даже возок остановить, да девицу постеснялся… Одни сплошные неудобства с этими барышнями! То жениться заставят, то невинный анекдотец не смей рассказать в их присутствии!..
Молодого человека немного смутила столь откровенная выходка нового знакомого, тем более, что невдалеке от караулен стояла хозяйственная пристройка для подобных нужд. Но виду он не подал, лишь отошёл от кареты шагов на пять.
– Наверное, был веский повод для веселья?.. – молодой человек чуть повысил голос, перекрикивая метель и доставая из внутреннего кармана шубы дорожный хьюмидор.
– Ещё какой повод! – продолжал горячо вещать гусар из-за кустов. – Встреча с армейским другом Иваном Оглоблиным, чёрт его дери! Мы вместе с ним дрались с «лягушатниками» под Вязьмой! Ранили там его, а меня Бог миловал. Отвёз я Ваньку в полевой госпиталь, и двадцать три года с ним больше не виделись. И вдруг – бабах!  Еду давеча по делам через Вязьму, и у Троицкого собора встречаю… кого б вы думали?
– Вашего друга, – ответил Штернер.
– Точно! Его! – удивился отставной поручик верному ответу молодого человека, выходя к карете и принимаясь без смущения завязывать тесёмки на чакчарах. – Да ещё под ручку с женой и дочками! Представляете?! Ну, прямо сцена из водевиля! От изумления я чуть из экипажа не вывалился. Оказалось, что его благоверная, будучи сестрой милосердия, выхы;ыыыыыходила Ивана, а тот в благодарность на ней женился! Ну не дурак ли?..
– Почему дурак? – не понял Атаназиус.
– Да потому, что дослужился только до ротмистра! А мог бы и до майора – с его-то талантами! А какая служба средь бабьих юбок!.. Ну, не обормот ли?..
– И вы ему об этом так прямо и сказали? – удивился молодой немец.
– Да нет, промолчал… – с обидой в голосе ответил гусар, словно и впрямь сожалея о том, что не высказал всё в глаза своему другу. – Пожалел его, дурака, да-с!.. Ну, а потом до утра пробками в потолок стреляли!.. Воспоминаний целый воз!.. И как отступали под Смоленском, и как друзей хоронить не успевали, и как всыпали «лягушатникам» под Вязьмой, «по самое 22 октября»!..  Пардон!.. – Агафонов подозрительно глянул на Штернера. – Надеюсь, вы не из Франции?..
– Я из Германии,– успокоил его молодой человек, не повернув головы.
– Ну с вами мы воевать, никогда не будем, – твёрдо заверил Штернера Агафонов.
– Надеюсь, – ответил тот и, достав из хьюмидора две сигары, одну предложил гусару, вторую же стал раскуривать сам.
– Однако! – удовлетворённо кивнул головой гусар, прочтя торговую марку на сигарном кольце и поправляя подбородочный ремень. – Куба! «Нav a tampa»! Дорогая штучка!.. Благодарю!
И вскоре оба задымили в своё удовольствие.
– Надолго застряли, не знаете? – поинтересовался Штернер.
– Не успеем сигару выкурить, – усмехнулся поручик в отставке. – Не раз ездил с нашим ямщиком. Всё у Гаврилыча схвачено… – И сразу же перевёл тему: – Как вам девица напротив?  Аппетитна, не правда ли? Одного понять не могу – в одиночестве разъезжает или вместе со стариком?..
– Честно говоря, не знаю… Я… не  «деви;шник»… – с трудом подбирая уместное слово, ответил молодой немец .
– Кто?!.. – не понял Агафонов.
– То есть… не «баби;шник»… – вконец запутался и смутился Штернер.
Агафонов наконец догадался, что тот имел в виду, и громко расхохотался:
– Бабник, хотели вы сказать?.. «Баби;шник»! Надо же! Смешно!.. Где-нибудь сие словцо вверну обязательно!.. «Бабишник»!.. Ха-ха-ха! А я вот с юных лет подвержен амурной страсти... – то ли хвастливо, то ли с сожалением добавил он. – Как и неумеренному распитию вин. А вы? Неужели и в этом девственник?
– Почему девственник?.. – нисколько не обидевшись, ответил молодой человек. – У меня маленький сын в Берлине… Георг… А пью я в меру…
– А я - меру! – вновь хохотнул отставной поручик, выпуская из-под усов сигарный дым. И глядя в непонимающие глаза иностранца, добавил: – Для русского человека мера – это штоф в десять чарок!.. Впрочем, простите за откровенность, господин Штернер! Чёрт меня дери с моей открытостью и широкой натурой! Что думаю, то и говорю. Если вам в Москве тошно будет – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Это рядом с Арбатом. «Дом поручика Агафонова». Любой покажет. Домишко хоть и небольшой, зато «своя крепость», как говорят чёртовы «лягушатники».
– «Мой дом – моя крепость» – английская поговорка, – тактично поправил его Штернер.
– Неужели?.. – с недоверием протянул поручик и, затоптав сигарный окурок каблуком сапога, добавил: – Ну и чёрт с ними! Что с теми, что с другими!.. Главное, с вами, германцами, договорились не воевать!..
И с опозданием поинтересовался – откуда и зачем приехал в Россию молодой книгоиздатель.
В это же время унтер-офицер внимательно вникал в каждый документ приезжих, освещая бумаги ручным фонарём, а двое часовых-инвалидов привычно занялись проверкой ручной клади.
– Никаких происшествий, Гаврилыч? – поинтересовался солдат, что постарше, у ямщика, который, присев на крыльцо, смотрел, как беззубый Пушкарь самозабвенно разгрызает куриные кости.
– Бог миловал, – ответил ямщик. Затем, поднявшись с крыльца, привычно понизил голос: – Не мучай ты нас, Игнат. Пассажиры люди порядочные, чего ненадобного не провезут. А мне в трактир охота. Все кишки промёрзли… С ночи в дороге!..
– Не могу, друг сердешный! –  прищурил на ямщика свой хитрый взгляд старый инвалид. – У нас, Гаврилыч, «военная инструкция»: проверять каждого проезжающего, невзирая на чины и звания, будь ты, хошь купец, хошь генерал!.. Третьего дня градоначальника остановили, во как! Самого Дмитрия Владимыча Голицына!  Пропуск потребовали. А как же! Без пропуска в Москву – ни-ни. Один закон для всех!.. Уж как потом благодарил за службу!.. Так что рад помочь, да прав на то не имею, чтобы «Инструкцию» нарушать!
По поводу градоначальника пожилой инвалид, само собой, приврал, как, впрочем, и про всё остальное. Как только Гаврилыч – видать, по старой дружбе – сунул ему заготовленную серебром мелочь, часовой сразу же проверку прекратил и крикнул начальнику караульной заставы:
– Всё в порядке, ваш-благородь! Ничо запрещённого!
После этих слов и унтер-офицер принялся возвращать документы всем пассажирам кареты.
– Битте! – сказал он молодому человеку, протягивая назад его паспорт с подорожной.
Атаназиус Штернер в ответ достал из сигарной коробки ещё одну сигару и угостил ею унтера.
– Vielen Dank! Премного благодарен! – сдержанно кивнул тот молодому немцу – для него подобные сувениры были не в редкость.
Вообще-то и сам Штернер курил сигары от случая к случаю, в основном, в компании богатых собеседников или от сильного волнения. Именно вторая причина и сподвигла его на курение в столь ранний час. И была она довольно веской – в России Атаназиус Штернер не был больше половины своей жизни.
Между тем, пропуска на въезд в столицу были выданы, а фамилии всех приезжих вписаны в «Регистрационную книгу въезжающих». Штернер и Агафонов вновь сели в карету, унтер-офицер отдал приказ подчинённым:
– Подвысь!..
Инвалид, что помоложе, загремел тяжёлой цепью шлагбаума. Пёстрое бревно «подвысилось», пропустив карету под прощальный лай Пушкаря, и вновь опустилось до приезда следующего дорожного экипажа.
Санный возок спешил к почтовой станции на Ямской Слободе – к месту сбора дорожных карет и дилижансов, прибывающих в Москву, где уже с раннего утра выстроились в очередь городские извозчики, чтобы развести по московским улицам и переулкам каждого приезжего.   

…Меж тем, медленно и лениво начинало светать. И хоть по времени был уже десятый час утра, звёзды, примёрзшие к небосводу с вечера, ещё не оттаяли, не исчезли, а продолжали тускло торчать над Москвой, как изюмины, воткнутые в густое облачное тесто.
Зато метель усилилась, облепив снегом газовые фонари. Город стал наполняться служивым людом, спешащим кто куда – на государственную службу, в лавки, магазины, на рынки.
Дилижанс свернул на Тверскую.
– Подвиньсь! – крикнул Гаврилыч, едва не подмяв под себя неповоротливого пирожника, с корзиной горячих пирогов переходящего улицу.
Сбежала по ступенькам в подвал прачечной заспанная барышня в простенькой шубейке, наверное, одна из прачек. Куда-то спешил паренёк-мастеровой в намазанных дёгтем сапогах, скользя по ледовой мостовой в своё удовольствие, как нож с маслом по куску хлеба. Чиновники из мелких канцелярий, по двое-трое, торопились не опоздать на службу, придерживая шапки и цилиндры, чтоб те не слетели с головы под конские копыта. Хмурые дворники наперегонки со снегопадом чистили дорожки у подъездов господских особняков, да только метель опережала их подчистую, хохоча трескучим посвистом.
Экипажей становилось всё больше.
Неслись кареты и коляски на полозьях. Мчались пролётки и английские возки. Скрипели сани, пошевни, розвальни, дровни. Между ними гарцевали верховые. Внезапно со двора выехала богатая карета, запряжённая  четвёркой сытых жеребцов и украшенная фамильным гербом, сразу же перегородив ход по всей Тверской.
Извозчики с трудом попридержали своих лошадей. Те, взвившись передними копытами над землёй, бешено закрутили глазами и трубно заржали.
– Куда прёшь?! – кричали извозчики кучеру в чёрном мундире и цилиндре, сидевшему на облучке кареты, но тот даже глазом не повёл в их сторону, выезжая на мощёную мостовую.
Бродячая собака гналась по улице за котом, пока тот не догадался свернуть в арку подворотни.
– Лови её, держи! – прочистил из будки свой зычный голос городовой и следом сам хохотнул своей прибаутке.
Зимний город просыпался.
– Приехали! – постучал Игнатьич ручкой кнута в окошко экипажа.
Дорожный дилижанс из Вязьмы въезжал в Ямскую Слободу.
Пассажиры стали собираться. Надевали головные уборы, застёгивались, подвязывались, засовывали руки в рукавицы.
– Тпру-уу, каурые! – раздался властный голос Гаврилыча, дилижанс замедлил ход и остановился.
Приезжие стали выходить из экипажа. Перед ними, над крыльцом большого деревянного дома, висела вывеска: «Почтовая станция».
К дилижансу тут же наперегонки устремились несколько санных повозок. Извозчики в шапках с жёлтым суконным вершком и в жёлтых шерстяных кушаках, одетые в соответствии с «Распоряжением частному извозчику», переругивались на ходу, предлагая свои услуги:
– Куда изволите, барин? Прикажьте подавать!..
– Прошу в мои сани! Довезу хоть к чертям в баню!
– Чего прёшь? Я первый подъехал! Давай в сторону!
– Ты ехай на Козицкий, там и командуй!
– Вам куды, барышня?
Гаврилыч принялся развязывать верёвки и снимать с горбка и важей  ручную кладь своих пассажиров.
– Ну, господин Штернер, разрешите откланяться! – бодро пробасил гусар Агафонов, беря в свои огромные ручища большую кожаную сумку и дорожный сундучок, плетённый из ивы. – А то могу довезти до места, – предложил он молодому немцу, то и дело зыркая на девицу.
– Спасибо, мне ещё по делам… – сдержанно ответил Штернер.
– Не буду задерживать, – не стал спорить Агафонов, протягивая первому оказавшемуся рядом извозчику ручную кладь. – Держи!..  А я к себе домой. Отосплюсь до вечера, затем в гости, к бывшему полковому лекарю. Кстати, тоже немец. Только обрусевший. Флейдерман его фамилия. Живёт в двух переулках от меня.
– Что-нибудь со здоровьем? – спросил Штернер.
– Да нет, здоров, как медведь. Надеюсь, должок свой отыграть в вист. Играет сей немец, будто чёрт! Уж я-то, опытный в карточных играх, а проигрываю ему, словно корнет безусый! А вы? Играете в карты?
– Я в шашки неплохо играю, – ответил Штернер.
– Сочувствую! – усмехнулся гусарский поручик. – Видать, каждому своё!.. Впрочем, это не отменяет моего приглашения. Как станет скучно – милости прошу ко мне в Староконюшенный! Зимой в Москве весело – только успевай по гостям ездить!
Чиновник, похожий на Кащея, ни с кем не попрощавшись, уже садился в возок, поставив рядом с собой несколько пачек учётных книг, перевязанных бечевой, и дорожный мешок. Его ямщик огрел кнутом лошадь, и та, промерзшая на морозе, резво помчалась вон от Почтовой станции.
– Канцелярская крыса! – презрительно хмыкнул вслед лысому чиновнику Агафонов и обернулся к молодым: – Ну, прощайте, господа!.. – Он легко вскочил в сани, словно в седло боевого коня и браво пробасил ямщику. – Гони, борода! Довезёшь по-быстрому – сверх платы прибавлю!..
– Н-но, залётная! – привстал извозчик на облучке и что есть силы дёрнул за вожжи.
Когда сани с гусаром исчезли в снежной пыли, молодой человек обернулся и приветливо кивнул девице:
– Простите, сударыня, что не представился раньше… Атаназиус Штернер. Издатель из Берлина.
– Татьяна Николаевна Филиппова, – доверчиво  глядя ему в глаза, ответила девушка.
– Очень приятно, – произнёс Штернер.
– Мне тоже, – сказала она.
И оба смутились.
– Простите, ваши благородия, – обратился к обоим стоящий рядом извозчик, которому было не до их взаимных любезностей. – Ехать будете? А то нонче  морозно  в Москве. Точь-в-точь, как в двенадцатом годе.
– А вы при Наполеоне в Москве были? – живо поинтересовался Штернер.
– Под Москвой, барин, в Можайске партизанил, – бойко отвечал извозчик. – Потом на Смоленской дороге французиков гнал. Уж как нам, привычным к морозу, холодно было, а им-то – матушка моя родна! Мёрзли французики, как  во;роны бескрылые. Иной раз глядеть на них жалко было, не то, что убивать, пардоньте!
– А почему «во;роны»? – не понял Штернер.
Извозчик удивлённо на него посмотрел, не понимая, как это умный с виду барин задаёт такой нелепый вопрос.
– Так ведь, налетели на нас, как вороны! И, что ни слово, то карканье!.. А носы их видели?.. Вороний клюв поменьше будет!
Сравнение француза с вороном было точно подмечено. Если к тому же прибавить русскую поговорку, которая родилась в дни отступления непобедимой когда-то армии Бонапарта: «Голодный француз и вороне рад».
– Так ехать будете, али как?.. – напомнил о себе извозчик.
– Будем-будем! – обнадёжил его Атаназиус и спросил Татьяну. – Вам в какие края, Татьяна Николаевна?
– На Воронцовскую улицу, что на Таганке, – ответила девушка, беря в одну руку деревянный сундучок, в другую плетёную корзинку высматривая свободного извозчика. – Прощайте, господин Атаназиус! Счастливо вам до места доехать!  Рада была познакомиться…
– Погодите! – прервал её Штернер. – Я тоже рад! Но давайте сделаем вот что…  Сначала я провожу вас на Таганку, а уж потом вернусь на станцию и возьму возок до одной из деревень.
– Зачем же обо мне беспокоиться? – вспыхнула Татьяна. – Сама доеду. Не маленькая. У вас дела поважней будут…
– И возок новый ни к чему брать, – встрял в разговор извозчик.
– Так мне потом по делам из города ехать… – начал было объяснять ему Штернер.
– А вы, барин, меня послушайте! И вы, сударыня, тоже. Довезу вас обоих – и на Воронцовскую, и… в какую деревню?..
–  В Воробейчиково, – уточнил Штернер.
– Знаю такую. Аккурат перед Зуевом.
– Точно, – кивнул молодой человек и обратился к девушке. – Ну, так как, поедем?..
Та уже не отнекивалась.
– Часа за три управимся, – добавил извозчик, ставя в сани их общую поклажу. – Ежели «на чай» дадите…
– И на рюмку водки тоже, – шутя, пообещал Атаназиус, подстраиваясь под «русский обычай» и помогая Татьяне усесться в санях.
– Крепких напитков не пью, – твёрдо сказал извозчик.
– Что так?
– Жена против.
– Так ведь не узнает.
– Болеет она у меня, барин. Не первый год. Лучше деньгой взять. На всякие там снадобья и на дохтура.
– Вас как зовут? – спросила Татьяна.
– Никифором, барышня. Двадцатый год в Москве извозничаю.
Штернер сел в сани рядом с Филипповой. Никифор стал укладывать под ноги новых пассажиров мешки с сеном, а после прикрыл плечи обоих волчьей шубой.
– Ну, с Богом! – сказал он, резво взобравшись на облучок и беря в горсть концы вожжей. – Фьють, Сивый! Двигай, голубь ты мой!
Глава II.
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Твоё отрадное участье,
Твоё вниманье, милый друг,
Мне снова возвращают счастье
И исцеляют мой недуг.

Кондратий РЫЛЕЕВ
 
...Само собой вышло, что в пути Атаназиус коротко рассказал Татьяне о своей жизни.
Та, конечно, ахала и охала, иногда даже с недоверием смотрела ему в глаза, радовалась его победам, горевала над его бедами – за четверть часа прожила всю его жизнь и даже в конце немного подустала и поняла, что повзрослела сразу на несколько лет.
Читатель вскоре и сам узнает историю жизни Атаназиуса Штернера. Только немного позже. Ибо начни я её рассказывать сейчас – Татьяна точно опоздает в дом купчихи Владыкиной, которая со всех краёв России набирала молодых девушек для кружевных работ, на кои был небывалый спрос в Москве уже несколько лет – и среди клиентов, и среди иностранных портних.
А вот о самой Татьяне Филипповой кое-что расскажу, чтобы иметь о ней хоть какое представление.
Приехала Татьяна Николаевна из Вязьмы, а родилась восемнадцать лет тому назад в семье мещанина.
Отец её, Николай Иванович, был аптекарем, ну и лекарем впридачу. Выучился он этому мастерству у одного пленного француза уже после войны с Наполеоном. Как война закончилась, все пленные «жоржи», «гюставы» и «эжены» давным-давно до дома добрались, кроме тех, кто навсегда в российской земле окопался, а полковой лекарь мсье Жюль, как попал в плен к русскому солдату Николаю Филиппову, так и остался у того после войны. И не по своей воле. А условием его вызволения было одно: научить Николая Ивановича аптекарскому искусству, ну и лекарскому впридачу.
Учителем мсье Жюль наверняка был хорошим, ибо спустя год заспешили к Таниному отцу все хворые с окрестных мест – кто за микстурой, кто за мазью, кому кровь пиявкой пустить, кому зуб «из сердца вон» вырвать. Он и перевязку на рану наложит, и вывих после драки вправит, и перелом залечит. А иногда и от «червивого плода любви», прости, Господи, избавит или, наоборот, счастливые роды примет. Всё умел Филиппов. За это и сделали его власти уездным лекарем. А там и все права мещанина дали по закону.
А мсье Жюля пришлось отпустить на волю. Жаль было с ним расставаться. Только – дал слово, держись! А француз, не будь дураком, да и остался в России. Уехал, правда, из Вязьмы куда подальше, чтоб не быть своему ученику конкурентом. И где он, и что с ним – никто с той поры не знает.
Хотела стать Татьяна отцу лекарской помощницей, вроде сестры милосердия, но он не позволил. Не бабье это дело! Тут-то матушка и взяла судьбу дочери в свои руки.
Была Галина Алексеевна чудо-вышивальщицей. Одной иглой с цветными нитями могла целую картину насочинить – и закат со звёздами, и поле в ромашках, и озеро с лебедями, и церковь с маковкой. И витязя на коне! Стоит под ними каждая травиночка, будто живая! Подуй – зашевелится!
А ещё вязала отменно – и на спицах, и на коклюшках. Но, главное, к чему Бог приспособил – это плесть кружева! Ах, облака небесные! Паутинки морозные! Снежинки льняные!..
Да только не для всех эта профессия. В таком деле персты нужны чуткие, очи острые, вкус тонкий. А главное, душа должна быть певучей.
Кто видел ажурные кружева бельгийские, из льна, выращенного на полях Брабанта, не поверит, что кружева русских мастериц, взращённые из полевых голубых цветков – от Пскова до Владимира – были такими же изящными, утончёнными, иной раз даже мудрёней по рисунку.

Лён зелёной при горе, при крутой!
Уж я пряла-то, пряла ленок,
Уж я пряла, приговаривала,
Чоботами приколачивала:
– Ты удайся, мой беленький ленок!

Всем секретам кружевоплетения научила Галина Алексеевна дочь свою единственную. Всё, что угодно, умела сплести Татьяна – и занавески для залы, и косынки, и покрывала, и носовые платки (которые и пачкать-то грешно!), и скатерти, и бельё постельное.
А когда матушка узнала, что давняя её подруга, купчиха Владыкина собирает под свою крышу талантливых девиц-кружевниц, не задумываясь послала к ней дочь в Москву – искусство своё показать и денег заработать родителям на старость. Ну, а ежли Бог поможет, то и мужа найти. Москва не Вязьма. «Вязьма – в пряниках увязла». А Москва крепко стоит на купеческих ногах.

…А сани всё бежали по московским улицам, сквозь завьюженное утро, прямиком на Таганку, к Воронцовской улице. Где – летели, где притормаживали, а более всего стояли. Ибо движения по Москве в те годы было сумбурное, нервное – никто ни перед кем не желал останавливаться, каждому хотелось силушку  свою строптивую показать, забыв о полицейском «Наставлении старостам, извозчичьим и извозчикам» 1834 года, в котором, частности, говорилось:  «…извозчикам ездить рысью, тихо и со всей осторожностью, отнюдь не скакать и не ездить шибко, каковую осторожность ещё более наблюдать на перекрёстках и при том всегда держаться правой стороны; где случится многолюдство, там ехать шагом, а когда кто перебегает через дорогу, то в таком случае остановить лошадь, дабы на перебегающего не наехать, в особенности ещё наблюдать, когда переводят на руках малолетних детей».
Нарушителей били розгами и подвергали аресту на срок до семи дней вне зависимости от чинов и званий. Но всё равно, каким бы наказанием ни грозили власти – городские лихачи-извозчики продолжали ехать наперекор, наперекосяк, поперёк, супротив, цепляясь колёсами или полозьями – чтоб только насолить другому. И застревали, и переворачивались – пассажирам на беду, себе на мордобитие, прохожим горожанам на смех.
Правда, такая неразбериха да безобразие творились, в основном, летом, когда возки ставили на колёса. В январский же снегопад, сани, в которых ехали под волчьей шубой наши герои, плыли, словно по облаку, летели, будто во сне, что в полной мере соответствовало взаимному расположению наших путешественников друг к другу.
«Чудная девушка, расчудесная!.. – думал про Татьяну Атаназиус. – Милая, чернобровая! Глаза синие! Носик прямой, крошечный, губы, будто лепестки розы – и вся, словно портрет Адельхайт, дочери художника Кюгельгена! А голос!.. – нежный, ангельский!..».
И в голове Атаназиуса зазвучали стихи Гейне: «Щекою к щеке ты моей приложись: пускай наши слёзы сольются!..».
Да и ей, глядя на Штернера, приходили на ум почти те же мысли:
«Какой благородный молодой человек!.. И надо же, иностранец! А папенька говорит, что иностранцы самодовольны и глупы. А этот такой трудолюбивый, умный, скромный, воспитанный! Ради друга в Россию приехал, чтобы тому помочь…»э
– А можно я вас по-русски Атаназиусом Карловичем звать буду?
– Зовите, – усмехнулся Штернер и добавил с шутливой важностью. – Татьяна Николавна!..
Метель улетучилась. Из белоснежных облаков выглянуло солнце. Снег сразу же заиграл цветными искрами.
Сани свернули с Тверской на Большую Никитскую.
Возле чугунной ограды домовой церкви Великомученицы Татианы и у лестницы Московского Университета резвились студенты. Слышался громкий смех, молодёжь бросалась снежками, зажигала  «бенгальские огни», ожидая россыпи большого вечернего фейерверка в московском небе. Одни пили квас, другие медовуху, третьи напитки покрепче, которыми неподалёку торговали разбитные продавцы. Какие-то весельчаки, уже набрав «должный градус», громко пели под аккомпанемент гитары:

– Будем веселы и пьяны
В День красавицы Татьяны!

– Что за праздник такой? – спросил Татьяну Штернер.
– Мой День ангела! – с шутливой гордостью объявила она и, глянув в его недоумённое лицо, звонко рассмеялась – День Татьяны Великомученницы! А ещё День студентов!
– День студентов?!..
Для Атаназиуса Штернера это было новостью. В Германии о таком празднике не слыхали и в помине. Был праздник Нового года и День Трёх Королей, были праздничные дни – святого Мартина, святого Стефана и святого Николая. Даже День всех святых! Но чтобы День студентов?! Праздновали немцы День вознесения Марии, Рождество Иоанна Крестителя, ликовали в католический сочельник и в Рождество, радовались праздникам Богоявления и Пасхи и, конечно же, торжественно отмечали Christi Himmelfahrt – Великий праздник Вознесения Христова.
Даже в День дурака веселились 1-го апреля. Но чтобы праздновать День студентов?!.. В такое Штернер не мог поверить.
И самое странное в этих московских веселых гуляньях и кутежах было то, что квартальные подгулявших студентов не трогали, не задерживали, не отводили в участок и, упаси Бог, не наказывали. А вежливо осведомлялись:
– Не нуждается ли господин студент в какой-либо помощи?..
А некоторых даже усаживали в экипажи, написав мелом на спинах их шинелей домашний адрес для извозчика, ибо что-либо говорить от обильных возлияний «приверженцы Диониса» уже не могли.
О таком отношении студенты, жившие в Германском Союзе, и не мечтали. А «испортили биографию» европейскому студенчеству средневековые миннезингеры и  ваганты.
Очень давно, лет восемьсот назад, бродячие студенты-клирики так надоели горожанам своими непредсказуемыми выходками и шумными выпивками, что даже по прошествию веков, никто о них и слышать не хотел! Ну, посудите сами. Кто будет чтить память о безнравственных людях, которые с презрением относились к благопристойным горожанам или к  сану священника, пили вино без меры, влюблялись в бюргерских жён и дочек, и даже уводили некоторых с собой. Разве о таких студентах вспомнят с любовью?
Впрочем, с тех пор многое плохое забылось, зато остались на века их весёлые песни и чувственные стихи, воспевающие свободу, веселье,  плотскую любовь.

«Эй, - раздался светлый зов, -
началось веселье!
Поп, забудь про Часослов!
Прочь, монах, из кельи!»
Сам профессор, как школяр,
выбежал из класса,
ощутив священный жар
сладостного часа.

Будет ныне учрежден
наш союз вагантов
для людей любых племен,
званий и талантов.
Все - храбрец ты или трус,
олух или гений -
принимаются в союз
без ограничений.

«Каждый добрый человек, -
сказано в Уставе, -
немец, турок или грек,
стать вагантом вправе».
Признаешь ли ты Христа,
это нам не важно,
лишь была б душа чиста,
сердце не продажно...»


А ещё остался, сочинённый вагантами, главный студенческий гимн – Gaudeamus igitur.
Но хоть много веков утекло с тех пор в Рейне, шумные студенческие вечеринки до сих пор не поощрялись благонадёжным немецким обществом. Громко петь или, не дай Бог, орать, демонстрируя свободу и самодостаточность – считалось дурным тоном и вкусом (всё же на дворе начало 19 века, а не тёмное Средневековье!), и если где-то возникали такие островки студенческого буйства – они тут же прерывались полицаями, стоящими на страже бюргерской Германии.
Поэтому обходительное отношение московских околоточных к празднующим питомцам Университета было для Штернера в диковинку.
Мимо их саней промчались розвальни с подвыпившими студентами, горланящими что есть мочи знаменитый студенческий гимн:

– Итак, будем веселиться,
Пока мы молоды!
Жизнь пройдёт, иссякнут силы,
Ждёт всех смертных мрак могилы.
Так велит природа.

Где те, которые раньше
Нас жили в мире?
Пойдите на небо,
Перейдите в ад,
Кто хочет их увидеть.
 
Штернера даже подбросило в санях, до того близким и родным послышался ему этот гимн:

Жизнь наша коротка,
Скоро она кончится.
Смерть приходит быстро,
Уносит нас безжалостно,
Никому пощады не будет.

Да здравствует университет,
Да здравствуют профессора!
Да здравствует каждый студент,
Да здравствуют все студенты,
Да вечно они процветают!

В Хейдельбергском университете, который закончил Атаназиус Штернер, все студенты знали этот гимн наизусть:

Да здравствуют все девушки,
Изящные и красивые!
Да здравствуют и женщины,
Нежные, достойные любви,
Добрые, трудолюбивые!

Да здравствует и государство,
И тот, кто им правит!
Да здравствует наш город,
Милость меценатов,
Нам покровительствующая.
 
«Вот что объединяет людей, – подумал Штернер. – Общая идея. Общая родина или общий гимн…». И, глядя на Татьяну, он пропел оставшиеся куплеты вместе с ними.
      
Да исчезнет печаль,
Да погибнут скорби наши,
Да погибнет дьявол,
Все враги студентов
И смеющиеся над ними!

Их обогнали другие сани, в которых ошалевшие от однодневной свободы студенты горланили с «декабристской храбростью» совсем другую песню – «Жалобу на Аракчеева».

Бежит речка по песку
Во матушку во Москву,
В разорену улицу,
Ко Ракчееву двору…

…«Ты, Ракчеев господин…
Бедных людей прослезил…
Солдат гладом поморил…
Всю Россию разорил!..»
 
– От, прокуды! – мотанул лохматой головой Никифор, то ли осуждая, то ли поддерживая баловство студентов.
– А Татьяна-Великомученица, она кто? – спросил Атаназиус у Тани. – Покровительница студентов?.. 
Знала бы Татьяна Николаевна о своём Дне ангела чуть поболе,  непременно поведала бы Штернеру всю историю жизни святой тёзки.
– Давным-давно, Атаназиус Карлович, – начала бы она, – в 226 году, в Древнем Риме, у одного знатного консула была дочь Татиана…
 
…После казни императора Гелиогабала, который жестоко преследовал христиан и поклонялся разным богам и идолам, на престол вступил шестнадцатилетний юноша по имени Александр Север – истинный христианин, и все христиане в Риме вздохнули спокойно. Но он был молод, неопытен, ему стали давать советы бывшие приближённые Гелиогабала, и получалось, что не Александр, а они реально управляют государством. Среди таких «советчиков» был и Ульпиан – близкий друг казнённого императора, который так же, как и тот, верил в разных богов. А вскоре, благодаря  его хитрости, вся власть в Римской империи оказалась в его руках.
Всех же, кто истинно верил в Христа, стали вновь преследовать и заставлять поклоняться идолам. Кто же этого не хотел – отдавали в руки палачей.
Такая же участь постигла и Татиану.
Палачи выкололи ей глаза, изрезали ножами тело и содрали кожу, натравливали на неё льва, но Татиана отказывалась верить в разных богов. А её мучители – либо погибали, либо принимали веру в Иисуса Христа.
Сама же Татиана умерла мученической смертью. Ей отрубили голову, как и её отцу-христианину.
 
…Вот что должна была бы рассказать Штернеру Таня Филиппова и увязать житие святой Татьяны-мученицы с Днём студентов – да только образования не хватило.
Об этом редком дне в мировой истории, когда православные миряне и российское студенчество празднуют вместе два разных праздника, объединённые в один, побеспокоился ещё сам Ломоносов.
Была у Михайла Васильевича давняя мечта – учредить в России Университет, по примеру европейских учебных заведений. И обратился со своим «прожектом» к Ивану Ивановичу Шувалову, который был не только покровителем русской науки и культуры, но, самое главное, фаворитом императрицы Елизаветы Петровны.
 
…«Милостивый Государь Иван Иванович! – написал Ломоносов генерал-адъютанту. – Полученным от Вашего Превосходительства черновым доношением Правительствующему Сенату, к великой моей радости, я уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно, к истинной пользе и славе отечества. При сем случае, довольно я ведаю, сколь много природное Ваше несравненное дарование служить может, и многих книг чтение способствовать. Однако и тех совет Вашему Превосходительству не бесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются. Того ради ежели Московский Университет, по примеру иностранных, учредить намеряетесь, что весьма справедливо, то желал бы я видеть план, Вами сочиненной. Но ежели ради краткости времени или ради других каких причин того не удостоюсь, то уповая на отеческую Вашего Превосходительства ко мне милость и великодушие, принимаю смелость предложить мое мнение о учреждении Московского Университета кратко вообще…».

…Далее Ломоносов писал о наличии факультетов и о количестве профессоров на этих факультетах, и о Гимназии при Университете, а закончил письмо так:

 «…Не в указ Вашему Превосходительству советую не торопиться, чтобы после не переделывать. Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу.
Непременно с глубоким высокопочитанием пребываю Вашего Превосходительства всепокорнейший слуга Михайло Ломоносов.
19 мая-19 июля 1754 года».
 
…Не один месяц просил у государыни дать ход «прожекту Ломоносова» молодой её фаворит, один из самых умнейших и образованнейших людей «елизаветинской эпохи», друг самого Державина! – генерал-адъютант Шувалов, пока, наконец, императрица не поставила свою монаршью подпись.
– И как так вышло, что День студентов празднуется в День святой Татианы? – спросил Штернер.
– Просто совпало, господин Атаназиус, – с наивной уверенностью ответила Таня Филиппова, не ведая, что простых совпадений в истории, как и в жизни, не бывает. А любой случай не бывает случайным.
И в этом деле вышло всё иначе.

…Иван Иванович Шувалов, как преданный сын своей разлюбезной матушки Татьяны Петровны, давно решил сделать ей щедрый подарок в День ангела. 
Когда императрица Елизавета Петровна, наконец-то собралась подписать Указ об учреждении университета в России, хитроумный Иван Иванович подсунул его на подпись именно 12 января – в день  святой Татианы-мученицы, то есть, в день ангела своей матушки. И,  поднимая тост в её честь, благодарный сын сказал:
– Дарю тебе, матушка, подарок – не в золоте, не в серебре, не в бриллиантовой россыпи, подарок надёжный, вечный, который не потеряешь и в руки не возьмёшь. Дарю тебе московский университет!
Спустя два года, в 1757 г. вице-канцлер Воронцов представил государыне проект указа о присвоении Шувалову титула графа, сенаторского чина и 10 тысяч крепостных душ. Но будучи человеком чести и скромности, не в пример многим министрам, тот и здесь обошёл соблазны Фортуны, никогда впредь не упоминая о подаренном ему дворянском титуле. «Могу сказать с лёгкой душой, – писал позже в своих записках Иван Иванович Шувалов, – что рождён без самолюбия безмерного, без желания к богатству, честям и знатности».
Сам же Университет был открыт лишь через пятьдесят лет, в 1805 году, когда уже не было на  свете ни Михайла Ломоносова, ни императрицы Елизаветы Петровны, ни самого Шувалова с его разлюбезной матушкой.

…Вот что не рассказала Штернеру Таня Филиппова, ибо по образованию своему не знала истинных вещей из русской истории, о которых теперь в полном ведении читатель нашего романа.

…Извозчик стрельнул плетью по спине Сивого, и тот живо свернул на Манежную площадь, 
– Невесёлый получается праздник, – сказал Штернер, до конца не понимая, как можно веселиться в день нечеловеческих страданий и смерти.
Но его рассуждения тут же перебил какой-то тщедушный студентик в расхристанной шинельке, который восторженно кричал своим товарищам неподалеку от длинного здания бывшего «Экзерциргауза»:
– Господа! Послушайте стихи Александра Пушкина!
– Пушкин! – вскрикнули разом Атаназиус и Татьяна и восторженно глянули друг на друга.
А студентик на площади уже громко читал стихи наизусть:

– Друзья, в сей день благословенный
Забвенью бросим суеты!
Теки, вино, струёю пенной
В честь Вакха, муз и красоты!

Сани промчались мимо него и поехали дальше.
– Вы любите Пушкина? – поинтересовалась Татьяна.
– Люблю! – искренне ответил Атаназиус. – А вы?..
– И я люблю. Надо же! Его знают и у вас.
– В том-то и дело, что плохо знают, – сказал Штернер. – Так получилось, что один русский заказчик случайно оставил в моей типографии две его книжки со стихами. И теперь они всегда при мне.
– Какой вы молодец, господин Атаназиус, что не расстаётесь с ними! – вырвалось у Татьяны.
– Я человек верный, – улыбнулся Штернер. – Кого полюблю – сберегу навеки…
Татьяна отвела глаза, словно услышала признание в любви.
– А вообще-то это моя матушка молодец! – уже серьёзно произнёс он. – Впервые услышал «Руслана и Людмилу» именно от неё. И сказки Братьев Гримм тоже. А благодаря стихам Пушкина, стал и сам немного сочинять…
– Вы пишете стихи?! – изумилась она.
– А что удивительного? – не понял Штернер.
– Впервые разговариваю с живым поэтом!.. – с затаённым восторгом сказала Татьяна.
– Ну что вы! – смутился Атаназиус. – Какой же я поэт!.. Особенно в компании с Пушкиным! Так… фантазирую… В свободное время. Немного стихи… Немного сказки…
– И сказки тоже?! В стихах? Как «Руслан и Людмила»?
– Нет, сказки я сочиняю в прозе… Как Вильгельм Гауф. Или Гофман.
– А кто это?
– Известные немецкие писатели… Разве их не читали?
– Нет… – покраснела Татьяна.
– И «Щелкунчика»?
– И «Щелкунчика»…
– Значит, историю Маленького Мука тоже не знаете.
– Не знаю… – вконец огорчилась Татьяна, но сразу же отважно улыбнулась: – Не беда! Впереди меня ждёт много приятного времяпровождения в компании этих господ. Я обязательно прочту всё, что они написали, если вы так советуете. И обещаю впредь читать их новые сочинения.
– Увы! Их уже нет на свете!..
– Как?! – вскрикнула Таня. – Неужели умерли?!..
– Да, Вильгельм умер совсем молодым, в 25 лет. А Эрнст Теодор Амадей в 46.
– А эти кто такие?
– Кто? – не понял Атаназиус.
– Ну… Эрнест, Теодор и Амадей.
Штернер невольно рассмеялся.
– Эрнест Теодор Амадей – это тройное имя Гофмана, – объяснил Штернер и, убрав улыбку, спросил: – Вы не обиделись за мой смех?
– Я не обидчивая, – гордо вскинув голову, ответила Татьяна. – Вы же не хотели надо мной посмеяться, правда?
– Правда! Просто ваши глаза внезапно стали печальными.
– Это оттого, что мне стало жаль ваших писателей… Мне вообще жалко людей, когда они умирают… Особенно, в двадцать пять лет!
– Кстати, Пушкин перешагнул этот возраст. Сейчас ему уже тридцать шесть…
– Ну, Пушкин будет жить долго, – беспечно произнесла она, – и умрёт совсем-совсем старым и седым человеком. Представляете, сколько ещё стихов он напишет за эти годы?
– Не представляю.
– Совсем не представляете?!
– Не представляю себе старого Пушкина, – уточнил Штернер.
– Я тоже! – рассмеялась Татьяна. – У него такие молодые стихи!
 
Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!..
Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!
 
– Полнее стакан наливайте!

– подхватил стихи Штернер.

– На звонкое дно
В густое вино
Заветные кольца бросайте!


ТАТЬЯНА.
Подымем стаканы, содвинем их разом!

ВМЕСТЕ.
Да здравствуют музы, да здравствует разум!

АТАНАЗИУС.
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари…

ТАТЬЯНА.
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.

ВМЕСТЕ.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

И Атаназиус с Татьяной громко расхохотались.
– От, прокуды! – привычно мотанул головой Никифор, говоря всем своим видом, что очень поддерживает чтение стихов Пушкина. 
А пассажиры его внезапно смолкли и некоторое время ехали молча, пока, наконец, Татьяна не произнесла – то ли просто вслух, то ли Атаназиусу:
– Вот бы увидеть Пушкина наяву! 
– Отличная мысль! – поддержал её Штернер и внезапно предложил: – А давайте заедем к нему в гости.
– Как это заедем? – не поняла Татьяна. – К кому? К нему?!..
– К нему.
– Когда?
– Да прямо сейчас. Ещё в Германии я решил исполнить свою давнюю и дерзкую мечту – набраться храбрости с ним познакомиться.
– С самим Пушкиным?..
– С самим…
– Зачем? – удивилась она.
– Хочу показать свои сказки. Я специально переписал их в тетрадь. Если скажет: пишите ещё – буду писать! Скажет: порвите и забудьте – порву и забуду!..
– Какой вы, однако, храбрый человек, господин Атаназиус, – Татьяна посмотрела на него с уважением. – Я бы от робости не смогла сказать ни слова.
– А разве для этого нужно много храбрости?.. Хотя вы правы. Когда начинаешь понимать, кто перед тобой – делается страшно. Только с годами понимаешь, что представляет каждый из нас… Время ставит всё на свои места… Так поедем?..
– Не знаю… – заробела Татьяна. – Мы даже не знаем, где он живёт…
– У меня есть адрес. Это в центре Москвы… – И Штернер тут же крикнул извозчику: – Эй, любезный! Гони на Арбат. Дом 204! К Пушкину едем!
– Как прикажете, барин… На Арбат так на Арбат… – не удивился Никифор, словно каждый день возил пассажиров в гости к Александру Сергеевичу.
– Это во втором квартале прихода церкви Троицы, – уточнил Штернер, – в его Пречистенской части.
– Знаю, барин, знаю… – ответил ямщик, потянув за вожжи. – Поворачивай, Сивый! Слыхал? К Пушкину едем, голубь ты мой!..
Глава III.
ДОМ НА АРБАТЕ

Ни почестей и ни богатства
Для дальних дорог не прошу,
Но маленький дворик арбатский
С собой уношу, уношу.

Булат  ОКУДЖАВА
 
...Для тех, кто не видел Арбат начала 19 века, немного опишу эту легендарную улицу Москвы, ибо по сравнению с сегодняшней, выглядела она «спальным районом» – настолько была малолюдной и тихой, с небольшими особняками, мезонинами, бельетажами в стиле ампир, внутри уютных фруктовых садов.

…После ужасного пожара 4 июня 1736 года заново отстроенная улица стала принадлежать дворянам, отчего Александр Герцен назвал этот район в конце 18 века «Сенжерменским предместьем» Москвы, хотя такое сравнение хозяевам арбатских домов ни о чём не говорило. Одна половина московских дворян никогда не было в Париже по причине ненадобности, другая же – по патриотическим убеждениям, что, дескать, ездить в гости к тем, кто совсем недавно спалил Москву, было, по меньшей мере,  безнравственно.
Что же касается самого названия «Арбат», то улица получила его ещё в 15 веке от поселений на этой местности ремесленников разных профессий.
Здесь находились сразу две стрелецкие слободы, слободы дворцовых плотников, живописцев, мастеров серебряного дела и Денежного двора. У самых Арбатских ворот Белого города находилась небольшая Поварская слобода, в 17 домов, населенная дворцовыми поварами. И, наконец, в Староконюшенном переулке, где стоял дом отставного поручика-гусара Агафонова, когда-то располагалась крупнейшая из дворцовых слобод – Большая Конюшенная.
Спустя века, большинство историков почти единогласно сделают вывод, что название улицы произошло от  арабского слова «арбад» – что означает «пригород». И дескать, в Москву оно попало либо через крымских татар, либо непосредственно от торговцев с Востока. 
Известный московский учёный Иван Егорович Забелин, мнению и знаниям которого можно доверять, высказал совершенно иную топографическую версию, в которой своё название улица получила от слова «Горбат» – по «кривизне местности» – хотя никаких больших холмов или оврагов здесь никогда не наблюдалось.
Согласно еще одной гипотезе, название улицы произошло от татарское слова «арба», так как неподалёку находилась слобода мастеровых Колымажного двора. Однако само слово «Арбат» упоминается в письменных источниках задолго до возникновения «татарской слободы».
И никто с того времени так и не предложил четвёртую версию названия улицы. А ведь она могла вполне иметь место, если бы вспомнили о немецких ремесленниках-мукомолах, владевшими здесь ещё в конце 15 века, свои мельницами и пекарнями.
Конечно, под «немцами» в России тех лет понимались не только выходцы из Германии, но и многие другие иностранцы. Однако самих германцев при царе Иване Васильевиче, среди прочих иноземцев было куда больше остальных по численности.
Жили они в Немецкой слободе, работая с утра до ночи, как и подобает трудолюбивой нации. Оттого большую часть своей улицы с пекарнями назвали «Arbeitsgruppe Stra;e». Для русского языка уха это название было труднопроизносимым, особенно после третьей рюмки, поэтому очень скоро «Рабочая улица» сначала «ополовинилась» и стала называться просто «рабочей», или «Arbeitsgruppe», а вскоре и это название сократилось до слова «работа» – «Arbeit».
Прошли века и годы. Немецкие мельницы и пекарни сгорели в огне бесконечных московских пожаров, многие немцы с тех пор покинули Москву и даже Россию, и только улица «Arbeit» осталась навсегда Арбатом.

…– Тпру, Сивый, приехали! – потянул за вожжи Никифор.
Сани с нашими героями остановились у ворот двухэтажного каменного дома с  длинным балконом по центру, на втором этаже.
Однако Атаназиус и Татьяна продолжали сидеть под волчьей шубой.
– Приехали, господа хорошие! – обернулся к ним извозчик. – Дом 204!.. Чай не замёрзли?..
Атаназиус отбросил полу шубы, спрыгнул из саней и, обхватив Татьяну за талию, легко поставил её из саней на мостовую.
– Ждать прикажете долго? – поинтересовался извозчик, вешая на шею лошади мешок с овсом. Та сразу же громко захрупала им на всю улицу.
– С четверть часа, если повезёт, – ответил Штернер. 
– С четверть так с четверть, – ответил Никифор. – Сосну малость… Всю ночь ребятёнок спать не давал. Простыл, сердешный…
Штернер поглядел по сторонам. Улица была почти пуста. Лишь несколько фигур мелькнули в снежной дымке. Из труб над заснеженными крышами вился к сияющим небесам беспечный печной дымок.
– Пойдёмте… – позвал он Татьяну.
Та стояла, ни жива, ни мертва.
– Боитесь? 
– Боюсь… – ответила еле слышно.
Он взял девушку за руку, и вместе с ней двинулся к чугунным воротам.
По-морозному затрещал под ногами снег. Где-то во дворе, за витыми прутьями запертой калитки, залаяла собака. Не успели молодые люди подойти к ограде, как из заднего двора появился седой бородатый старик, видимо, дворник, в наброшенном на плечи старом овечьем тулупе. Не отперев калитку, молча поглядел исподлобья на незваных гостей.
– День добрый! – улыбнулась ему Татьяна.
– Чего желают господа? – строго спросил он.
Гости переглянулись:
– Мы к Пушкину, – официальным тоном объявил Штернер. – К Александру Сергеевичу.
Но дворник и на этот раз не спешил отпирать засов. За домом продолжался надрывный собачий лай.
– Цыть, Цезарь! – крикнул он жёстко. Собачий лай оборвался, превратившись в нетерпеливое поскуливание.
– Нет его здесь! – наконец ответил старик.
– А скоро ли будет? – поинтересовался Штернер.
– Кто ж его знает, барин? Четвёртый год, поди, как здесь не живёт.
– Как не живёт?! – изумлённо воскликнул Атаназиус.
– Уехали они с женой из Москвы. С тех пор ни разу не приезжали…
– А куда уехали?.. – в растерянности спросил Штернер.
– Об этом мне не докладывали… Может, фрау Анхель в курсе…
– Кто это фрау Анхель?
– Анна Гансовна, наша экономка.
– А можно её увидеть?
– Чего ж нельзя?.. Входите! – разрешил на это раз дворник, отпирая калитку. – Вы кто, прошу прощенья, будете?
– Скажите, что книгоиздатель Атаназиус Штернер из Германии… Со своей невестой. 
Татьяна тут же вспыхнула, но осознав неопределённость ситуации, смолчала.
Впустив гостей во двор, дворник запер калитку и провёл их к особняку.
– Ждите, передам…
А сам скрылся за тяжёлой дубовой дверью парадного подъезда. Над низким крыльцом висел, будто в воздухе, изящный металлический навес, сплетённый по бокам из витых чугунных прутьев.
Рядом с подъездом сидел у собачьей будки на цепи рыжий лохматый пёс с добродушной мордой – настоящий «дворянин» дворянской усадьбы. Увидев гостей, он гостеприимно завилял пушистым хвостом и уже залаял повеселее.
– Свои, Цезарь! – успокоил его Штернер.
Татьяна достала из дорожной котомки остатки пирога и бросила их псу.
Тот обнюхал угощение, но не поспешил его съесть, а улёгся рядом на снег и только тогда распробовал.
Со всех сторон просторный дом окружал небольшой уютный сад, припорошенный инеем. Деревьев было много, а вдоль ограды белели ягодные кусты. Внутри сада, у резной беседки, в которой наверняка летом хозяева пили самоварный чай и вели светские беседы с гостями, стояла снежная баба – с картофельным носом, глазами-углями, закутанная в деревенский платок, из-под которого торчала прядь волос из пакли.
– Какая смешная! – рассмеялась Татьяна. – Мы в своём дворе, в Вязьме, тоже лепим такую же каждую зиму. А у вас, в Германии, снежных баб лепят?
– Там лепят снеговиков, – ответил Атаназиус, – с огурцом вместо носа. Иногда с усами и бородой, с тростью или зонтом в руке, но обязательно в котелке. 
Татьяна обвела взглядом дом и флигель:
– Хорошие хоромы у Александра Сергеевича! Большие, просторные!
– И тёплые, наверное, – согласился с ней Штернер, обивая от холода один носок сапога о другой.
– У поэтов должны быть тёплые дома, – сказала Татьяна.
– И не только у поэтов, – добавил он.
Чего не знали наши герои, так это то, что сии «хоромы» принадлежали не Пушкину, а отставному чиновнику, прапорщику, карачаевскому предводителю дворянства, а также губернскому секретарю Никанору Никаноровичу Хитрово и его супруге Екатерине Николаевне, урождённой Лопухиной.
На первом этаже жила экономка фрау Анхель. Сам же Пушкин когда-то снимал весь второй этаж.
В книге маклера Пречистенской части Москвы Анисима Хлебникова сохранилась даже запись той сделки. 

…«1831-го года января 23-го дня, я, нижеподписавшийся г-н десятого класса Александр Сергеев сын Пушкин, заключил сие условие со служителем г-жи Сафоновой Семёном Петровым сыном Семёновым данной ему доверенности от г-на губернского секретаря Никанора Никанорова сына Хитрова в том, что 1-ое нанял я, Пушкин, собственный г-на Хитрова дом, состоящий в Пречистенской части второго квартала под № 204-м в приходе ц. Троицы, что на Арбате, каменный двухэтажный с антресолями и к оному прилежащему людскими службами, кухней, прачечной, конюшней, каретным сараем, под домом подвал, и там же запасной амбар, в доме с мебелью по прилагаемой описи сроком от вышеописанного числа впредь на шесть месяцев, а срок считать с 22-го января и по 22-е июля сего 1831-го года по договору между ними за две тысячи рублей государственными ассигнациями, из коей суммы при заключении сего условия должен я, Пушкин, внести ему Семёнову, половинную часть, то есть тысячу рублей ассигнациями, а последнюю половину по истечении тех месяцев от заключения условия, принять мне, г-ну Пушкину дом со всеми принадлежностями и мебелью по описи 6-е в строениях, занимаемых мною Пушкиным, выключаются комнаты нижнего этажа дома для жительства экономки и приезда г-на Хитрова. К сей записи 10-ого класса Александр Сергеев сын Пушкин руку приложил».

…Сюда же, в дом Хитрово, Александр Сергеевич привёз свою молодую жену – красавицу Наталью Николаевну. А за день до свадьбы здесь же прошёл «мальчишник» с участием ближайших его друзей. Приглашёнными были: брат Лёвушка, поэты – Денис Давыдов, Николай Языков, Евгений Боратынский и Пётр Вяземский с одиннадцатилетним сыном Павлом, которого очень любил Пушкин, называя его «распрекрасный мой Павлуша», а ещё издатель Иван Киреевский со своим отчимом Елагиным и композитор Алексей Верстовский, а также коллекционер, меценат и покровитель искусств поручик Лейб-Кирасирского Её Императорского Величества полка в отставке - Павел Нащокин.
Вяземский под дружеский хохот читал, сочинённые здесь же на мальчишнике, стихи:

– Пушкин! завтра ты женат!
Холостая жизнь прощай-ка!
Обземь холостая шайка!..

Сам же А. С., как вспоминали его друзья,  «был необыкновенно грустен и говорил стихи, прощаясь с молодостью»…

«В начале жизни школу помню я;
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья…»

Читал он и другие свои стихи, которых после никто и никогда больше не видал в печати.
Зато назавтра, 18 февраля 1831 года, в день своей свадьбы, что состоялась сразу же после венчания в Храме Большого Вознесения у Никитских ворот, Пушкин был шумен, весел и очень счастлив. 

…Штернер и Татьяна подождали у парадного подъезда совсем недолго.
На крыльцо выкатилась невысокого росточка энергичная дама с пухлым лицом и добродушной улыбкой.
– Guten Morgen! – сказала она по-немецки. – Ich bin eine Haush;lterin Herren Chitrowo. Und mein Name ist Angel Koch.
По-русски это звучало так:
– Здравствуйте! Я экономка господ Хитрово. А зовут меня Анхель Кох.
– Wie Sie aus Deutschland, – продолжила она, – Herz und Zastu;alo als Starling im Fr;hjahr Fenster geh;rt...
Что в переводе означало:
– Как услышала, что вы из Германии, сердце вовсю застучало, словно скворец в весеннее окно…
Как все пожилые немки, фрау Анхель была очень сентиментальна.
Атаназиус представил себя и Татьяну и попросил говорить по-русски, так как Татьяна не знает немецкий язык.
Это немного расстроило пожилую экономку, зато имя девушки вызвало у неё искренний восторг.
– Татьяна! Настоящее пушкинское имя!
Говорила фрау Кох по-русски, почти с таким же акцентом, что и Штернер. И тут же вновь произнесла по-немецки, чтобы не понял сторож:
– Entschuldigen Sie mich, Kollegen, dass Sie Kuzma House eingeladen! Es geht – Mann! Komm schon, bitte!
– Простите, господа, что Кузьма не пригласил вас в дом… – вполголоса перевёл её слова Атаназиус Татьяне. – Что с него возьмёшь – мужик! Входите, прошу вас!
Гости нерешительно переглянулись.
– Спасибо за гостеприимство, фрау Анхель, – промолвил Штернер. – Но у нас к вам всего один вопрос – как и где  можно найти господина Пушкина…
– Все вопросы потом! – тоном, не терпящим возражений, произнесла экономка. – А сейчас, прошу ко мне!.. Кузьма, попридержи двери!
Дворник легко распахнул тяжёлую дубовую дверь.
Не желая показаться невоспитанным, Атаназиус обернулся к Татьяне:
– Что ж, зайдёмте! Ненадолго…
Она прошла в дом первой, за ней экономка, за ними сам Штернер. Последним вошёл Кузьма, крепко хлопнув за собой дверь.
Гости очутились на первом этаже главного дома. Молчаливая горничная помогла им снять верхнюю одежду, повесив пальто с беличьим полушубком на вешалку в виде оленьих рогов. Специальной метёлкой  смела с их обуви снег.
– Ах, какая вы хорошенькая! – сразила Татьяну экономка, отчего та моментально покраснела.
Она, и вправду, выглядела с мороза очень миловидной, даже по-своему красивой – большие синие глаза под чёрными бровями на нежном, румяном с мороза лице, обрамлённым строгой причёской из тёмных волос.
– Прошу в залу! – радушно промолвила фрау Кох и повела гостей за собой.
Гостиная была большая, уставленная высокой грубой мебелью, словно из средневекового замка. Как потом выяснилось, эту мебель экономка привезла с собой «из фатерлянд». Повсюду громоздились разные статуэтки, изображавшие пастухов и пастушек. В больших и маленьких вазах пылились бумажные цветы. На стенах, в деревянных и бронзовых рамках, висели литографии городских пейзажей. На столе лежал раскрытый молитвенник на немецком языке.
– Садитесь, прошу вас! – улыбнулась экономка. – Вот с утра читаю молитвы… Я ведь прихожанка лютеранской церкви на Гороховом Поле…
Гости присели с хозяйкой в кресла, вплотную придвинутые к горящему камину.
– Значит, это вы приехали из Германии? – экономка глянула на Атаназиуса.
– Я, – ответил Штернер, что по-немецки прозвучало и как – «да».
– И где вы там жили? – не спуская улыбку с поводка, продолжала пытать его фрау Анхель.
– В Берлине.
– А я родом из Ляйпцига… Ах, мой Ляйпциг! – Её голос задрожал от волнения. Она обвела нежным взглядом литографии на стенах. – Ещё девушкой, двадцать лет тому назад, я уехала из дома на заработки в Россию…
Атаназиус быстро посчитал в уме, что «девушке» тогда было уже почти за тридцать…
– Мы жили в центре старого города, на Рыночной площади, рядом с Ратушей… После смерти отца жили бедно, постоянно голодали, и матушка отправила меня в Москву, к своей богатой кузине, которая обещала помочь прилично устроиться. Тётя Эльза была старшей горничной в доме княгини Волконской, и через неё я попала сюда, в дом господ Хитрово.
– Так этот дом не Пушкина?! – удивился Штернер.
– О, найн! Александр Сергеевич арендовал здесь только второй этаж из пяти комнат.
Штернер и Татьяна разочарованно переглянулись.
– А после того, как я стала служить у господ Хитрово экономкой, – продолжила фрау Анхель, – жизнь моя изменилась, как в сказке братьев Гримм о деве Малейн! Надеюсь, вы её читали. Справедливость восторжествовала! Единственное, о чём я жалею, что не нашла своего сказочного принца!.. – Она на мгновенье горестно замерла, затем вновь улыбнулась: –  Так на чём мы остановились?..
– На том, что вы обещали помочь найти адрес Александра Сергеевича, – напомнил ей Штернер.
– Я-я! Мы ещё вернёмся к этому вопросу. Как жаль, что вы, молодой человек, опоздали на целых четыре года!.. Иначе увидели бы его жену Натали. Ах, какой красоты эта женщина!. Наверное, ангелы мечтают быть на неё похожи! Весёлая, кроткая, воспитанная! Живой пример московским невестам и жёнам!.. Знаете… – она понизила голос. – Сейчас по Москве и Петербургу ходят гадкие слухи… Пфуй!.. Но я не верю ни одному слову! Всё это сплетни, поверьте! Наталия Николавна никогда не позволила бы себе такое!
– Какие слухи? – не понял Штернер.
– В которых замешан даже сам Император… Ну, вы понимаете, о чём я…
– А почему они от вас съехали? – спросила Татьяна, чтобы сменить тему, которая была ей неприятна.
– Аренда большая, – простодушно ответила экономка. – Почему-то все думают, и мои хозяева, в том числе, что у известного поэта водятся большие деньги. А раз так, то почему бы их прибрать в свой карман?.. Вы со мной согласны, господин Амадеус?
– Атаназиус, с вашего позволения… – мягко улыбнулся он.
– Пфуй, как ужасно! – сконфузилась фрау Кох. – Как ни куражся, возраст выдаёт с головой! Простите, господин Атаназиус. Стала забывчивой донельзя! Вчера вечером, к примеру, отправляясь спать, запамятовала, зачем пришла в спальню!
Она рассмеялась весёлым заливистым смехом.
– Так о чём вы меня просили? Говорите, не стесняйтесь!
– Разыскать адрес Пушкина, – повторил Штернер.
– О, найн!.. – замахала экономка своими короткими пухлыми руками. – Чего не знаю, того не знаю. Правда, слышала от господ Хитрово, что живёт он сейчас в Петербурге. 
Стенные часы пробили одиннадцать раз. Штернер поднялся с кресла:
–  Нам пора, фрау Анхель. У каждого свои дела.
– Ах, какая же я глупая! – внезапно воскликнула экономка. – Какие дела можно делать на голодный желудок! Вот что такое забывчивость!.. Сейчас я вас покормлю, а уж потом езжайте с Богом.
– Спасибо, мы не голодны… – пробовал возразить Атаназиус.
– Нет-нет! Пока не позавтракаете, никуда не пущу!.. – твёрдо произнесла она. – Надо же! Забыть покормить таких чудесных гостей! Да и я сама ничего ещё не ела!
Атаназиус и Татьяна не стали больше препираться с экономкой. Во-первых, силы были неравны – чтобы переубедить такую энергичную женщину, как фрау Кох, нужно было иметь на своей стороне, по меньшей мере, с десяток Атаназиусов и Татьян. Во-вторых, столь уважаемый возраст фрау Анхель давал ей неоспоримые преимущества перед молодыми людьми. И, наконец, решающей причиной их согласия остаться было то, что есть они хотели оба, ибо не ели со вчерашнего вечера.
– Ну, хорошо, фрау Анхель,– сказал Штернер тоном парламентёра, признавшего своё поражение, – мы остаёмся с вами позавтракать. Только, пожалуйста, что-нибудь на скорую руку. Мы действительно спешим по делам. Кроме того, нас ждёт ямщик. Сказали, что на четверть часа, а прошло уже гораздо больше времени.
– Вот она, та единственная причина, по которой вы не можете остаться отведать моё скромное угощение! – съязвила фрау Анхель и, выглянув в прихожую, крикнула на весь дом: – Кузьма! Выйди на улицу и скажи извозчику, что господа задержатся в доме на неопределённый срок! – И, не желая замечать недовольство Атаназиуса, поставила крепкую точку. – Пусть ждёт!
– Будет исполнено, Анна Гансовна! – отозвался хмурый голос дворника.
– Тогда передайте ему и от меня, – выглянул из гостиной Штернер, – что обязательно за простой заплачу! Не обижу!..
Кузьма отправился на переговоры с Никифором, а фрау Кох прошла на кухню.
Атаназиус принялся разглядывать городские пейзажи Лейпцига.
– Вот и познакомились с Пушкиным! – расстроено произнёс он.
– Ещё успеете! – успокоила его Татьяна. – У вас обоих вся жизнь впереди!
– Ах, когда это будет?.. – грустно сказал Штернер. – Он в России, я в Германии.
– А вы возвращайтесь! – то ли предложила, то ли попросила она его. - Вместе с сыном…
Атаназиус резко обернулся и, глядя в глаза Татьяны, тихо произнёс:
– Только одна причина может заставить меня это сделать…
– Какая?.. – так же тихо спросила она, не отводя взгляда.
– Вы… – сказал Штернер.
Татьяна смущённо опустила глаза и вспомнила его слова, сказанные с деланной шутливостью: «Я человек верный… Кого полюблю – сберегу навеки…».
В гостиную вернулась экономка:
– Прошу угоститься! – и пригласила гостей в столовую.
В отличие от гостиной, эта комната была небольшой, со скромной старинной мебелью – двумя буфетами, круглым столом, шестью стульями. Зато стол был щедро накрыт словно скатертью-самобранкой. В угощении фрау Анхель знала толк!
На белоснежной скатерти, вышитой васильками – национальным цветком Германии, – стояли разные блюда – от лукового пирога до пивного супа из колбасных палочек, «по старинному лейпцигскому рецепту». Блюда – с заячьим рагу и,  конечно же, лейпцигской горчицей, естественно, бифштекс «по-лейпцигски» и «по-лейпцигски» свиное жаркое, а ещё красная икра рядом с чёрной, солёные грибы, с кусочками лимона, а завершал нежданное пиршество – пирог яблочный с грецкими орехами. И вся эта кулинарная благодать подавалась под графинчик можжевеловой домашней настойки – и тоже «лейпцигской»! – которую пил, если верить фрау Анхель, сам лесной великан Фенке, косматый и кровожадный. А не верить ей было просто нельзя.
Желая поесть «на скорую руку», гости едва сдерживали свой аппетит, который словно молодой голодный зверь набросился на «скромное угощение» гостеприимной экономки.
Наконец, она спросила:
– А вы по какому делу ехали к господину Пушкину?
– По литературному… – обтекаемо ответил Штернер.
– Ах, да! Ведь вы книгоиздатель!.. Хотите издать его в Германии?
– Имею такую надежду… – сказал он, отводя взгляд от Татьяны, которая с укоризной на него посмотрела – она с детства не терпела враньё.
– А кто переводчик?.. – поинтересовалась фрау Анхель.
– Пока ещё не знаю…
– Хороший переводчик уже полдела, – тоном знатока сказала она.
– Непременно! – согласился с ней Штернер. – Вот только вначале я должен уведомить об этом Александра Сергеевича.  Хотел передать некоторые документы с письмом, а теперь не представляю, как это сделать.
– Боже! – вдруг воскликнула фрау Кох. – Какая же я недогадливая!.. Я непременно вам помогу! Да-да! Именно я!.. На днях еду в гости к своим родственникам в Петербург, к двоюродной тётке Эльзе. И всё смогу передать.
– Но вы же не знаете его адреса!
– В столице я быстрее разузнаю, где живёт Пушкин. Давайте ваш пакет.
– Не знаю, как и благодарить…
И Атаназиус достал из кожаной сумки увесистый конверт, перевязанный тонким шёлковым шнурком, на лицевой стороне которого было написано его рукой: «г-ну Александру Сергеевичу Пушкину – от Атаназиуса Штернера, из Германии. Лично в руки».
– Письмо с моим адресом внутри конверта, – добавил он.
Перед тем, как покинуть дом на Арбате, Татьяна попросила разрешения подняться на второй этаж и хотя бы одним глазком глянуть на квартиру, в которой жили Пушкины. Фрау Кох, как гостеприимная хозяйка, показала все пять комнат, подробно ответив на её вопросы.
Поблагодарив хлебосольную и словоохотливую экономку за тёплый приём, молодые люди вышли из калитки дома Хитрово, сопровождаемые сторожем.
– Прощайте, Кузьма, – сказала ему Татьяна.
– Счастливой дороги! – коротко ответил он и запер калитку ворот на засов.
Завидев своих пассажиров, Никифор спрыгнул с облучка и вновь укрыл их волчьей шубой, затем взобрался на своё место и дёрнул за вожжи:
– На Воронцовскую?
– Туда, – подтвердил Штернер.
– Но-о! Двигай, Сивый! Скачи, голубь ты мой!..
Всю дорогу никто больше не сказал ни слова. Каждый из троих думал о своём. Атаназиус о том – правильно ли он поступил, вверив столь важный для него пакет забывчивой пожилой фрау, Татьяна до сих не могла поверить в то, что была в доме, где жил Пушкин, а Никифор размышлял о том, что сегодняшний день выдался для него не очень удачным, ибо добраться до трактира теперь придётся лишь к позднему вечеру.

Кстати, по поводу васильков на скатерти.
Существует известная легенда о том, что когда Наполеон захватил прусское королевство, королеве Луизе невольно пришлось присутствовать на балу в обществе французского Императора и его генералов. На ней не было никаких украшений, только на голове вместо короны сидел венок из васильков. Естественно, французы стали смеяться над ее Величеством. Однако, то, что она им ответила, заставила всех вояк замолчать в смущении. А сказала им королева Луиза так: «Да, на мне нет никаких украшений – часть из них разграблена вами, оставшаяся часть продана, чтобы спасти разоренную страну и ее жителей от голода. У нас не осталось даже цветов, потому что поля настолько вытоптаны вашими сапогами, что даже васильки на них большая редкость»…

…Старая Воронцовская улица, что возникла ещё в далёком 13 веке, была частью Воронцовской слободы, и вместе с ней сгорела дотла при пожаре 1812 года. Вскоре после войны появилась новая. Улица отстроилась, разрослась – от дворянских усадеб Воронцовых-Дашковых до купеческих дворов.
В одном из них, в двухэтажном каменном доме и жила московская купчиха Владыкина – хозяйка большого «Белошвейного салона» на Кузнецком, набиравшая талантливых и трудолюбивых девушек-кружевниц со всей России.
Сани остановились у приотворённой калитки.
Штернер перенёс к крыльцу Татьянины сундучок и корзину. 
– Спасибо за помощь… – она по-сестрински улыбнулась. – Будет возможность, заезжайте в гости.
– А вы жить тут станете?
– Купчиха обещалась матушке, что у неё.
– Тогда обязательно ещё заеду.
– Непременно приезжайте, господин Атаназиус… – произнесла Татьяна без всякого стыда, словно ангел с чистой душой и безгрешными помыслами. –  Я ждать вас буду…
В ответ он внезапно обнял её и, не говоря ни слова, поцеловал.
Татьяна не отпрянула, не вскрикнула, лишь зарделась маленько и, взбежав на крыльцо, дёрнула что есть силы зависевший на цепочке бронзовый шар звонка.
Дверь тут же отворилась. На пороге стоял молодой человек приятной наружности, голубоглазый, в пшеничных усах. Одет он был в рубашку-косоворотку и в тёмные брюки, заправленные  в сапоги, начищенные до блеска.
– Вам кого-с, барышня? – поинтересовался он с беспечной улыбкой, обводя её наглым взглядом с головы до ног.
– Госпожу Владыкину, – растерялась Татьяна. – Я по кружевному делу… 
– Конечно-конечно! Милости просим-с. Откуда приехать изволили?
– Из Вязьмы.
– Знаю-знаю… Вы Татьяна Филиппова. Угадал?
Таня только кивнула.
– А я Алексей Михайлович – племянник Елены Владимировны и её управляющий. Ждёт вас весь день… – Он бросил взгляд на вещи, стоящие у крыльца. – Ваши?
– Мои.
– Входите, я занесу.
Управляющий сбежал с крыльца и легко взял в руки сундучок с корзиной. И только тогда посмотрел на Штернера, кивнул ему свысока и вошёл в дом следом за Татьяной.
В последний миг обернулась она на Атаназиуса. Тот ободряюще помахал ей ладонью и вернулся к саням. Дверь дома захлопнулась. 
– В Воробейчиково? – ещё раз уточнил Никифор.
– Туда… – как-то внезапно грустно и устало ответил Штернер, усаживаясь в санях, которые вдруг стали для него излишне просторными.
Спустя полчаса они выехали за Рогожской заставой из города и помчались что есть мочи по широкой и пустой заснеженной дороге.
Никогда ещё Атаназиус Штернер не мчался с такой скоростью! В Германии быстро никто не ездит, кроме лекарей. Лишь когда-то в детстве, сидя верхом на коне Бояне, Атаназиус ощутил, что такое скорость, когда деревья, летящие навстречу, мелькая, исчезали за спиной, когда не хватало воздуха, чтобы вдохнуть, когда иной раз невозможно было раскрыть глаза, и только радость бега и восторг полёта горячили сердце!..
 – Держитесь, барин, покрепче! – прокричал ему, перекрикивая свист ветра извозчик. – Обещал за три часа доставить – за два долетим!
И, что есть силы, огрел вожжами своего Сивого:
– Вперёд, голубь ты мой!

…Ах, как же хитро и непонятно устроено Время!
То летит стрижом, то ползёт, словно муравей, то скачет, будто боевой конь, а то стоит себе, словно стог сена в поле. Иной раз, думаешь, что прошёл всего час – а глянешь на циферблат, батюшки! - часа три, не меньше! А иногда время движется, как цыганская кибитка – медленно, неспешно, тяжёлым облаком над землёй, и хочется поторопить, да вожжей таких не сыщешь. Если только убить время за картами или за кружкой вина, а лучше всего забыться крепким сном, чтобы когда проснёшься – уже наступило завтра, о котором столько мечтал. 
Так думал Штернер, полулёжа в санях, глядя на чистое небо после снегопада, на голубую его даль, на белые облака, и грусть расставания с Татьяной постепенно покидала сердце.
Мысли повернулись в другую сторону,  напомнив ему, куда и зачем он едет столько времени из Германии.
Вдоль дороги мелькали верстовые столбы. На них сидели чёрные вороны и громко каркали на  своём «французском» вслед саням:
«Вор-ро-бейчиково, карр!.. Вор-ро-бейчиково, каррр!..»
Что ждёт Штернера там, в этой невзрачной на вид деревеньке, затерянной на Русской Возвышенности? Возвышенное или Низкое?.. Куда так настойчиво спешит молодой книгоиздатель из Берлина? Какая тайна сопровождает всю его жизнь?
За ним, мой читатель! Главное, ничего не пропустить и не прервать нить событий. Набрось на себя мысленно тёплую шубу, надень рукавицы, надвинь на лоб шапку и – вперёд, за санями! Ещё мелькнёт на пути с десятка два верстовых столбов, а там, глядишь, за поворотом – и новая глава романа!
 Глава IV. 
«АЛЬМА МУТТЕР»

Печальный, трепетный и томный,
Назад, в отеческий мой дом,
Спешу, как птица в куст укромный
    Спешит, забитая дождём.

Николай ЯЗЫКОВ

...Поначалу Атаназиус считал верстовые столбы, затем, когда в глазах зарябило от берёзовых стволов, смежил веки и вдруг увидел своего маленького сына, сидящего у него на коленях…

…– Папа, расскажи новую сказку…
– Сам сочини, – поцеловал он Георга в затылок.
– Я не умею.
– А ты попробуй.
– Пробовал. Не получается…
– А давай так: сочини сначала что-нибудь ты, потом продолжу я, потом снова ты и опять я, авось, вместе и получится.
– Как братья Гримм?
– Почти что. Только мы с тобой не братья.
– Тогда как сын и отец Штернеры. Верно?..
Сын Георг был уже большой мальчик. Он умел читать, считать и даже немного писать. Что поражало многих взрослых, так это то, что читал он на двух языках – на немецком и русском. И говорил тоже на русском и немецком. Семейный врач Вилли Вайль не разделял родительский восторг, уверяя, что это слишком большая нагрузка на детскую психику, особенно если ребёнку всего четыре года. Эту же теорию разделяли с доктором оба дедушки Георга. Но, несмотря на все треволнения и запреты, мальчик рос умным и здоровым, с каждым днём прибавляя не только в весе, но и в разных знаниях, которыми пичкали его домашние.
– А как братья Гримм сочиняют сказки? – интересовался Георг у отца. – Сначала один сочиняет, потом другой?
– Они их не сочиняют, а собирают.
– Как это собирают? Как грибы?
– Можно сказать и так, – улыбнулся Атанахиус. – А вообще-то ездили они по городам нашей Германии, слушали, как люди рассказывают сказки и записывали их в свои записные книжки. Грустная сказка из Марбурга, весёлая из Бремена, волшебная из Касселя. Потом их обработали, облагородили и напечатали в типографии – так получилась самая большая книга немецких народных сказок…
 
…И Атаназиус вспомнил лето 1831 года, когда он лично встречался с братьями Гримм. Об этой встрече читатель узнает гораздо позже. Сейчас же «сивый голубь» повернул за последний поворот, и взору Штернера открылся деревенский пейзаж – два десятка тёмных бревенчатых изб, среди добела заснеженных берёз и тополей. За ними, в снежной дымке, стоял барский дом, с колоннами – не дом, а целый замок, с большим фруктовым садом вокруг, второго которого не сыскать – ни в уезде, ни в губернском городе, а может быть, даже и по всей Москве. По другую сторону дома раскинулся парк, с лебединым озерком и с разнообразьем резных беседок – от деревянных до мраморных.
Штернер даже присел в санях, чтобы в полной мере наглядеться такой красотой и нищетой одновременно. Осталось лишь спуститься с горы, и деревня, которая виделась ему во снах и в мечтах, станет реальностью.

«Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит…»

– вновь прочёл про себя Штернер Пушкина.

«Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит».

Наверное, эти строки Пушкин писал о речке Искре, что протекала через деревню Воробейчиково прямиком в уездный город Зуев. На правом берегу открылась берёзовая роща, полная в летнюю пору розовых подберёзовиков – «хоть косой коси», крепышей-боровиков, с бархатистыми шляпками, сладчайших ягод, гудом пчёл в малинниках, и с серебристым сиянием ландышевых колокольчиков, источающих по весне неземной аромат.
– Куда, барин?! – обернувшись, крикнул Никифор.
– За околицу! – так же криком ответил Штернер. – Останоо;витесь  у последней избы!..
Сани юркнули вниз, под гору, и через мгновенье уже неслись по главной и единственной улице Воробейчиково.
У старого колодца на них обернулись деревенские женщины в странных одеждах из тонкой ткани, напоминающие древнегреческие хитоны и плащи, собранные в пышные складки, пропущенные под левой рукой и завязаны на правом плече.
– Чего это они? – спросил изумлённый Никифор.
– Может быть, деревенский маскерад?.. – неуверенно ответил Атаназиус.
И ещё долго, с удивлением, смотрели вслед друг другу – Штернер на деревенских баб в античных нарядах, а те – на молодого барина, появившегося невесть откуда в Воробейчикове.
Наконец, Сивый, разгорячённый свободным бегом, остановился у последней избы и громко заржал. 
Атаназиус выпрыгнул из саней и пружинистым шагом направился к кособокому крыльцу.
– Жди, я скоро!.. – крикнул извозчику.
– А поклажу нести?
– Неси! – И поднялся на старое крыльцо.
Никифор подхватил дорожную корзину с сундуком и бережно поставил из перед крыльцом. 
Штернер толкнул дверь от себя. Она со скрипом отворилась, дохнув в него из курной избы сизый печной дым. От неожиданности он закашлялся и, пригнувшись, чтоб не стукнуться головой о притолоку, вошёл в избу.
В нос ударил затхлый запах, полный сырости и гнили. Вот так, - невольно сформулировал Атаназиус,  - пахнет непролазная, прогорклая нищета. С этим запахом он  познакомился когда-то на захолустных, грязных улочках и в пивных Германии, проходя мимо помоек – запах нищего люда, дна общества, от которого давно отвык, живя среди цивилизации и достатка.
Две коптящие сальные свечи не в силах были осветить хотя бы часть небольшой горницы. И только привыкнув к темноте и хорошенько присмотревшись, можно было различить вдоль бревенчатых и закопчённых стен широкие лавки с давно нестиранными подушками, засаленными лоскутными одеялами и просто каким-то тряпьём. Над лавками висели кривые полки с нитками, шитьём и щербатой, растрескавшейся посудой.
За деревянным столом сидели напуганные внезапным приходом богатого гостя две девушки лет двадцати, похожие друг на дружку, как две капли воды, только одна была с чёрными косами, другая - с русыми. Они вышивали по краю белых тонких полотенец яркую кайму греческого орнамента. Чёрнокосая шила гладью, её сестра – «крестиком».
Глиняная печь едва теплилась: видно, в доме кончились дрова. На печи, в полумраке слегка колыхнулась бесформенная куча тряпья.
– Вы кто, барин?.. – встревоженно спросила Штернера одна из девушек, та, что с чёрной косой за спиной.
– Гость ваш, – ответил, улыбнувшись, Штернер.
– Гость? Откуда?
– Издалёка. – И уже сам спросил у неё. – А ты Пелагея будешь?
– Пелагея... – удивилась чернобровая.
– А ты, значит, Дуняша, – перевёл он смеющийся взгляд на девушку с русой косой на груди.
– Дуня… – подтвердила та, так же дивясь тому, что он знает и её имя.
– Что-то никак не припомним вас, барин… – сказала первая.
– Мы не знакомы… – ответил незваный гость. – Фамилия моя Штернер.
– А как зовут нас, откуда знаете?
– Один человек тайну выдал, – сказал он, продолжая улыбаться. – А ещё просил передать от него привет. А также подарки с гостинцами.
Девушки переглянулись. 
– Что за человек? – полюбопытствовала Пелагея.
– Брат ваш Афанасий…
– Афоня?! – тонко вскрикнула Дуня.
–  А разве у вас ещё братья есть? – спросил Штернер.
– Жив, жив… – забормотала чернобровая.
– Конечно, жив! – рассмеялся он. – Куда ж ему деться!..
Девушки не сговариваясь вдруг разрыдались и обнялись.
Наконец Пелагея спросила:
– А он где?
– В Германии.
– А это где?
– За границей, в Берлине. Слышали о таком городе?
– Не-а…
– Что ж он там делает? – теперь вопрос задала Дуняша. – Чего не вороча;ется?
– Живёт он там… Дела у него…
– А приедет ли? – без надежды спросила Пелагея.
– Непременно приедет… В гости…
– Когда?
– Скоро…
– Гад он, наш Афоня! – беззлобно произнесла Пелагея. – Оставил одних с придурочной мамкой, а сам и в ус не дует!
Тряптичный холм на печи зашевелился и тяжко приподнялся. Это оказалась старуха лет семидесяти с торчащими из-под темного платка седыми клоками волос. Глаза её были прикрыты и слезились. Вероятно, старуха была слепа. Она повернула к ним трясущуюся голову, как бы прислушиваясь, затем еле слышно проскрипела:
– Кто приехал, девки?..
– Гость у нас, маманя! – ответила Пелагея.
– Что?.. – переспросила старуха.
– Гость, маменька, гость! – повторила Дуняша громче.
– Какой гость? Не разберу!..
– От Афони нашего!
– От кого? Говори громче!..
– От Афанасия, маманя! –  прокричала ей Пелагея прямо в ухо. – Жив наш братец, жив!..
–  Вот радость-то!.. – безрадостно молвила старуха и внезапно стала ловить ртом воздух, задыхаясь и кашляя.
– Ну, вот, начинается!..
Пелагея побежала раскрыть дверь избы, чтобы впустить свежий воздух, Дуня же бросилась к матери, уложила её вновь на лежак, вытянула ноги, подсунула под спину подушку, развязала платок и тесемки рубашки на шее. Похоже, это было привычной процедурой «спасения»...
Обе девушки уродились хромоножками - с «конской стопой» – Пеля на левую ногу, Дуня на правую. Из-за этого их отец Василий Егорович Барабанов запил ещё сильнее, маялся да куролесил и  в один из горьких дней, напившись до беспамятства, попал под почтовую карету, мчавшуюся на всём ходу мимо их деревни, и к вечеру скончался.
Малолетние калеки поначалу не понимали, что увечны. И даже пытались танцевать на деревенских праздниках. У одних это вызывало жалость,  других потешало. За это им платили – кто свистулькой, кто горстью малины, иногда копейкой.
Когда же они выросли, хромота уже не была помощницей, а стала навсегда ненавистным врагом. Работать в поле сёстры не могли, замуж их не брали. Даже «в ночное» перестали приглашать, не то чтобы в гости. И они к себе не звали никого, в отместку. Все подруги по детским играм ещё к шестнадцати годам стали мужними и нарожали кучу ребятишек, а они так остались девками.
– Никому мы не нужны, маманя! – изо дня в день твердила Пеля. – Кто нас замуж возьмёт? Такой же кривоногий или старик убогий.
–  На всё воля Божья, – упрямо отвечала Мелания.
– Вот-вот! Не любит нас Господь. Коли б любил – не сделал бы уродками.
– Господь всех любит. Кому красоту и здоровье даёт. А вам – сердце доброе.
– И зачем оно нам? Мужикам работящие жёны нужны. А мы кто с сестрой? Утки хромые!
Дуня молчала и тихо плакала.
Постепенно все о них забыли, и осталось сёстрам лишь с утра до ночи заниматься рукоделием для помещичьего дома. Это был своеобразный штраф за тягло – крестьянскую повинность, которую платили все крепостные. Одни бесплатно работали в поле, другие на пастбище, кто-то трудился на мельнице, кто в конюшне, хуже было тем, кого звали в дом барина. Сёстры-калеки, по распоряжению Осипова-Синклитикийского, платили тягло умением вышивать.
Дышать старухе стало легче. Штернер вышел на крыльцо, сильно взволнованный.
– Едем, барин?! – крикнул Никифор.
– Не торопи…
Штернер достал сигару, закурил и на миг представил себе старуху молодой красивой женщиной, которой когда-то и была, полной сил и таланта. Куда делся сильный грудной голос, звонкий смех? Когда успела красавица стать дряхлой старухой? Ведь ей всего-то сорок пять, подумал он.
Ах, годы, годы! Как же безжалостно вы стираете юные, прекрасные черты, словно злобный ветер стирает рисунок на песке!
Штернер почувствовал, как невольная слеза скатилась по щеке.
– Недаром сон мне вчера снился… – донёсся с избы голос Пелагеи. – Павлин в цветных перьях да амбары, полные зерна!.. У Грачихи спрашивала – сказала: сон к приезду богатого гостя. Думала, врёт. Оказалось - правда!
Атаназиус бросил недокуренную сигару в сугроб у крыльца и занёс в избу поклажу. Горница заполнилась вкусными запахами сладких гостинцев. Много их было  – от леденцов с шербетом и мармеладом до коробок с шоколадными конфетами, пастилой и белоснежным зефиром. 
Вслед за гостинцами стал доставать из сундука разные подарки. Каждый сопровождался радостными и удивлёнными вскриками сестёр-близняшек, словно стоял перед ними бродячий факир, почти такой же, что прошлым летом остановился в деревне коней подковать. Пока кузнец Макар набивал на копыта новые подковки, факир являл волшебство. Из пустого ящика, разрисованного летающими драконами, доставал раз за разом всякие диковины – от куриного пера до живого цыплёнка - и дарил это направо-налево, к великой радости детей и стариков.
А Атаназиус продолжал извлекать из дорожного сундука всё новые гостинцы от их брата и сына – нарядные платья, зимние сапожки, цветастые платки сёстрам, а ещё тёплый платок из пушистой и нежной ангорской шерсти матушке, и кофты с юбками, и красивые ожерелья, и разные ткани на пошив, чего душа пожелает. И по золотому колечку с изумрудом да по паре серёжек с бриллиантовыми капельками!..
И вдруг вспомнил:
– А Лизавета-то  где, старшая сестра ваша?!
«Ей должно быть за тридцать, – подумал он. – Наверное, давно вышла замуж, детей родила, и Афанасий приходится теперь её детям родной дядя». 
Вспоминал тот о ней всегда с любовью и нежностью. Это она нянчила его, когда матушка Мелания трудилась в поле, это она, пятилетняя кроха, которой самой нужна была материнская любовь и забота, кормила-поила трёхмесячного братика и баюкала под слова матушкиной колыбельной:

– Байки-байки-баиньки,
Мышка спита; и заинька,
В паутине паучок,
А за печкою сверчок.
Спят и ангелы, и кони,
Спит и мой сынок Афоня.
Баю-бай, баю-бай,
Пусть тебе приснится Рай!

– Где же Лизавета? – повторил Атаназиус свой вопрос. 
И ответ Пелагеи был ударом грома с молнией – прямо в сердце:
– Нет её боле в живых…
 
…Помещик Сергей Кириллович Осипов-Синклитикийский был человеком странным.
С тех пор, как в юности воспылал любовью к молодой гречанке, с тех пор полюбил всё греческое. Даже двойную фамилию себе придумал.
Звали гречанку труднопроизносимым именем для русского человека – Синклитикией, что означало «светоносная», но Сергей Кириллович произносил её имя легко, радостно и с восторженным придыханием.
Случилось это событие в Москве, незадолго до войны с Наполеоном, в одном из литературно-музыкальных салонов, которые вошли в моду в конце 18 века, в доме княгини Ирины Сергеевны Шурандиной, что на Рождественском бульваре.
Молодая гречанка Синклитикия оказалась оперной певицей и была в России проездом, на пути в Парижскую Оpеrа. Словно греческая сирена, околдовала она своим сильным и красивым голосом не только Сергея Кирилловича, тогда ещё молодого человека.  Но именно он, помещик Осипов, стал страстным поклонником всего греческого.
Получив в наследство несколько деревень в Зуевском уезде, приказал он всем своим крепостным жить по древнегреческим обычаям и, соответственно, одеваться по моде древних эллинов. Крестьяне и крестьянки, никогда не слышавшие и не знавшие, что такое – хитон, туника, пеплос, симпосий и множество других слов, вынуждены были выучить их назубок.
Например, слово симпосий означало «совместное пиршество». Теперь любое деревенское торжество, будь то день рождения, свадьба или окончание полевых работ, по новым «древне-греческим» правилам жизни следовало отмечать так, же, как отмечали его античные эллины.
Если когда-то несколько деревенских мужиков могли себе позволить выпить на завалинке, то теперь необходимо было пировать вскладчину, обязательно в избе, возлежав на деревянных лавках, в цветных хитонах, обвёрнутых вокруг тела и заколотых на плечах пряжками-фибулами. Также пить домашнее вино не из мутных стаканов и грязных кружек, а обязательно из расписных глиняных чаш, предназначенных для пиров – канфаров, киликов или из скифосов, что навострился лепить местный кувшинщик Антон. Заедали домашнее вино, а чаще всего, самогон, не маслинами и грецкими орехами, как делали это древнегреческие мужчины, а солёными грибами и жареными семечками. А то и вовсе обходились без закуски.
Кстати, имена у всех жителей Воробейчикова остались те же, что и были. И как ходили по деревне – авдотьи, татьяны или анастасии, александры, федоты и фёдоры – так и продолжали ходить, не подозревая, что носят имена греческого происхождения.
Крестьянкам тоже было приписано ходить в таком виде, как когда-то ходили женщины Эллады, то есть, в тех же полотняных или шерстяных хитонах, вышитых расписным орнаментом. Поверх него драпировали пеплос, в который облачались по торжественному случаю или во время симпосий.
Теперь вместо лаптей крестьяне должны были носить сандалии – на кожаной или деревянной подошве, а если к подошве приспосабливали небольшие бортики, и держались они на ноге при помощи ремней, такая обувь теперь называлась  крепида. 
Также, в отличие от своих мужиков, деревенские бабы носили парики, перчатки, а в солнечные дни зонтик. Кроме того, должны были красить свои лица толстым слоем мела – вместо цинковых белил, румянить щёки свекольным и морковным соком – вместо киновари. Глаза подводили, как и древние гречанки, смесью масла и сажи, тем же чернили брови и ресницы, а для придания им блеска смазывали яичным белком. 
За неимением павлинов, крестьянки должны были обмахиваться веерами из цветных перьев петухов и другой домашней птицы.
Деревенских мужиков это раздражало, зато их жёны и дочки чувствовали себя настоящими «свободными женщинами».
Вот так выглядели несколько деревень, попавшие, по несчастью, в наследство Сергея Кирилловича Осипова-Синкликитийского, в том числе и деревня Воробейчиково.
Сам Сергей Кириллович был дальним родственником поручика Лейб-гвардии Семёновского полка, адъютанта генерал-лейтенанта Раевского, Михаила Григорьевича Осипова – одного из славных героев Отечественной войны 1812 года, участника сражения при Бородино, за отличие в котором произведен в штабс-капитаны.
О нём писали, что «во время сражения при селениях Новосёлки и Салтановке, находясь адъютантом при генерал-лейтенанте Раевском, был посылаем им с самонужнейшими приказаниями в самое опасное место, которые отдавал с точностью и отличною расторопностью, когда же Смоленский полк пошёл в штыки, он был в первых рядах, пренебрегая всю опасность и подавал собою пример, за что и награжден орденом Св. Владимира 4-й степени».
В отличие же от своего достойнейшего родственника, который верой и правдой послужил своему Отечеству, помещик Сергей Кириллович денно и нощно сражался со своими крепостными.
Постаревший, но ещё бодро держащийся в седле, завёрнутый в белоснежный плащ, вышитый золотом, объезжал он свои владения, чтоб свершить неправый, зато скорый суд. Кого побьёт, кого покалечит. Упрямых в ледяной подвал сидеть отправит, без воды и хлеба, а незрелых девок да замужних молодых крестьянок портил и насильничал.
Как скажет барин слугам своим: «плачу целковый», значит, следует к нему привести невинную девушку – целую, нетронутую. Слуги и приводили. Иной раз из двенадцатилетних.
А кто на Осипова-Синклитикийского губернатору жаловался – тут же исчезал со свету, как снег весной. Был человек – и нет человека. Потому как и не человек он вовсе, а своя собственность – крепостной. 
Так и с Лизаветой сталось.
Было ей тогда пятнадцать лет. Уже и сваты из соседней деревни приходили. Да только обошёл их барин. Увидел её однажды на своём Дне ангела, в «Саду садов», и чуть ума не лишился от её красоты и юности.

…Сад этот был сущей диковинкой не только для местного населения или для жителей уездного города. Из самой губернии ехали взглянуть на него одним глазком. Да что губерния! – из Москвы и Петербурга приезжали. И не какие-то там любопытные или любознательные «гелертерые;еертерыер», а учёные вельможи из двух Ботанических садов. И даже посетил чудо сие главный садовник Императорского Двора при Николае Павловиче француз Огюст Дюфур.
Назвал сей сад  «Сад садов» сам Осипов-Синклитикийский, ибо росли в нём почти все деревья и кусты, какие Господь посадил на Земле. Напоминал он собою Райский Сад Эдемский, в коем произрастали не только плоды со всего света, не только кусты разных ягод, но и разноцветье дивных цветов, что и название не упомнишь! – над которыми всё лето звенели пчёлы, наполняя соты тысячи ульев золотым божественным мёдом.
Не откуда-нибудь – из далёкой Испании были завезены особые теплицы-«аcuario», что значит «аквариумы», и даже целые оранжереи, тогда ещё почти неведомые в России, в которых круглый год росли  наливные розовощёкие персики с шёлково-бархатистой кожей, тугие гранаты, набитые кисло-сладкими сочными ядрышками, тяжёлые кисти винограда, полные будущих винных градин, полосатые арбузы, лежащие на песке, словно дервиши в цветастых халатах, жёлтые дыни, от которых стоял такой головокружительный аромат, что даже пчёлы падали в обморок.
В овощных парниках росли круглый год упругие пупырчатые огурцы, полные запахов лета, краснозадые помидоры, надраенные солнцем до блеска, весенняя зелень салатов, тёмно-зелённые стрелы молодого лука, спаржа – этот лилейный чудо-овощ из Средиземноморья, запрещённый в эпоху Возрождения к еде монахами; капуста брокколи, совершенно не похожая по внешнему виду на капусту; иерусалимский артишок топинамбур, из которого готовят почти все напитки, супы и сладости, и многие другие овощи, что нафантазировал Господь перед Божественным обедом.
Обогревали оранжереи и теплицы дровами в печах, распределяя тепло по специальным колодцам, дым из которых уходил наружу. И хотя стеклянные окна могли позволить себе только состоятельные люди, теплицы остеклялись и имели один скат, обращенный к югу, чтобы дать внутрь больше тепла и света.
Кроме того, в «Саду садов» росли и обычные плоды, соответствующие российскому климату – наливные яблоки, медовые груши, сливы всевозможных сортов, а над ягодами малины, смородины и крыжовника качались черешневые и вишнёвые серёжки.
И все эти деревья, кусты и грядки произрастали среди разнообразных садовых беседок, не похожих одна на другую. Одни были деревянные, другие мраморные, третьи кованые из железных прутьев – словно плетёные корзины – и все увитые диким виноградом и плющом.
В одной из таких беседок мать Афанасия, Мелания, читала когда-то гостям Осипова-Синклитикийского отрывок из «Руслана и Людмилы» Пушкина. Это было 27 июля, в очередные именины барина, на которые ежегодно приглашались из Зуева и губернского города знакомые дворяне и помещики.
После торжественной трапезы в «Саду садов» за сервированным с большой роскошью огромным столом, в виде буквы «С», все гости отправлялись на главную лужайку, где уже стояло несколько десятков кресел и стульев - перед самой большой беседкой, сооружённой специально, «как сценические подмостки», на которой начинался концерт-поздравления в честь именинника. В нём принимали участие не только его друзья-приятели, но и «свои крепостные», которых объединила в «древне-греческий хор» Мелания Барабанова.
Умела она петь и танцевать сама, да так талантливо, что даже пензенский помещик Алексей Емельянович Столыпин, у которого в Москве на Знаменке был свой превосходный крепостной театр, и граф Сергей Михайлович Каменский, владевший крепостным театром в Орле, и даже князь Николай Григорьевич Репнин, что купил в свою крепостную труппу Михаила Щепкина – все они желали приобрести у Сергея Кирилловича Меланию Григорьевну Барабанову со всеми её детьми – до того поразила она их своей красотой, голосом и талантом. Однако Осипов-Синклитикийский заломил за свою крепостную такую цену, что вопрос отпал сам собой.
На Дне его ангела спели три хора – детский, мужской и женский – каждый своё поздравление. А после, объединившись, грянули старинную песню «Русскую именинную», под аккомпанемент деда Фрола – самородка-балалаечника:

«Имениннику песня,
А гостям обыденка –
За столом столовать,
За пирами пировать!
Эту песню поём, ему честь воздаём,
Его величаем, по имени называем,
С Днем ангела поздравляем!
Он как белый сыр на блюде,
Как оладышек в сосуде,
В саду вишенье садовое,
Сладко яблочко медовое.
Умел хорошо родитеся,
Хорошо снарядитеся,
Умей веселиться!».
 
Афанасию было  десять лет, когда его с младшими сёстрами Пелагеей и Дуняшей, привела с собой матушка, в числе хористов детского хора, взяв с них слово – быть с нею рядом, нигде не бегать и не баловаться.
Тогда-то и увидел Афоня в первый раз «Сад садов», который вскоре и стал причиной его бегства из родной деревни.
В остальные дни попасть туда было никак невозможно – «Сад садов» охраняли, как зеницу ока, несколько десятков угрюмых сторожей с собаками, ружьями и нагайками.
В женском хоре выступала старшая дочь Мелании Лизавета.
Там и увидел  Осипов-Синклитикийский её, поразившую его до глубины души, куда сильней, чем оперная гречанка.
А спустя короткое время после того Дня ангела пропал Афоня. Искали его всей деревней, даже помещичьи псари искать помогали – но нет, был мальчишка – и как сквозь землю провалился.
Слегла Мелания от горя. Единственный сын, одна надежда.
А тут барин стал за Лизаветой ухаживать.
Начал игру опытно, осторожно, не как со своими девками, а будто кот с мыы;шкой. Сарафан ей через слугу подарил. Но она его не взяла. Рассмеялся барин и передал своей крепостной туфельки бархатные, которые вольным девицам под стать. Лизавета их тоже назад отправила. Тогда поднёс ей бусы рубиновые – алые, как капли крови. Но и бусы ему вернула. Рассвирепел тут барин и приказал насильно привести к нему строптивую девку. Приказано – сделано! Когда летела Лизавета на встречу к жениху своему, набросили на неё барские слуги сети и, словно дичь, в повозку бросили. Ну, а дальше случилось то, что случалось со всеми. Три дня и  три ночи искали девушку, лишь на четвёртые сутки нашли на дне реки растерзанное её тело, с верёвкой и камнем на шее. Грачиха – деревенская ворожея – сказала матери, что снасильничали над её дочкой, а та, видать, смыла с себя позор перед женихом и людьми, бросившись в воды Искры. А спустя год проговорился в уездном трактире один из слуг Осипова-Синклитикийского, как помогал доставлять Лизавету в барский дом.
После её гибели стало Мелании совсем худо. Никого не признаёт, ни с кем не говорит. За сёстрами-близняшками да за ней самой стали соседи присматривать, кто покормит, кто приоденет. Долго в себя не приходила – всё стояла на берегу Искры да звала старшую дочь. Лишь поздней осенью понемногу умом просветлела. Только смеяться перестала и петь позабыла. И постарела быстро. Кто не знал, что близняшки её дочки, думали – внучки. А год назад новое несчастье без стука пришло – за одну ночь ослепла она и оглохла…

…Рассказали всё это сёстры-хромоножки тихо, спокойно, без дрожи в голосе, без единой слезинки. 
Сжал кулаки Штернер, помрачнел лицом.
На прощанье обнял сестёр Барабановых, поцеловал обеих в щёки и достал из дорожной сумки пачку денег, коих те никогда не видели. Сказал, что их тоже передал им брат и попросил потерпеть ещё маленько, пообещав вскорости всем троим хорошую жизнь. Затем вышел из дому и сел в сани.
– В Москву?– коротко спросил Никифор.
– В Зуев, – ответил Штернер. – А уж там отпущу. 
Когда сани выехали на столбовую дорогу и понеслись прямиком в уездный город, он вначале даже пожалел, что так быстро покинул Воробейчиково. С какой бы радостью выпорол кнутом барина за смерть Лизаветы и даже дотла спалил усадьбу...
Но здравый смысл, скорость езды и ветер в лицо – охладили его пыл, привели в порядок воспалённые мысли, и Атаназиус даже поблагодарил Господа за то, что не остался в деревне. Впереди ждало главное дело, ради которого он и приехал из далёкой Германии.
Спустя полчаса сани стояли уже у новой гостиницы с яркой вывеской над парадным подъездом: «Европейская». Хотя если глянуть на маленькие, бедные и кособокие домишки, вросшие в мостовую по-соседству с ней на городской площади, то никак нельзя было согласиться с таким помпезным названием.
Выйдя из саней, Штернер полез во внутренний карман пальто, достал кожаный кошель и вытащил пятидесятирублёвую ассигнацию.
– Спасибо, Никифор! 
Тот так и застыл на месте:
– Не много ли будет, барин?..
– Не много! Ребятёнка своего вылечите… Второго коня купите, возок новый…
– Видать, зубки у Ванюшки моего пошли… – растерянно пробормотал извозчик, бережно кладя деньги за пазуху, и старательно подсчитывая в уме, сколько стопок пожелает его одинока душа, ибо ни жены, ни тем более, сына Ванюшки у него и в помине не было. 
Однако Штернер его уже не слышал. Бородатый швейцар, без которого зуевская гостиница ну никак не могла бы зваться «Европейской», уже открывал с поклоном перед молодым иностранцем скрипучую дубовую дверь.
 Глава V.
МАЛОЛЕТНИЙ ПРЕСТУПНИК

«Ты хочешь мёду, сын?–
Так жала не страшись…».

Константин БАТЮШКОВ


Что же случилось пятнадцать лет назад, когда крепостной десятилетний мальчик, «помещичий крестьянин», чья жизнь и судьба принадлежала своему хозяину, сумел вырваться на волю? Кто помог ему в этом? Кто дал отчаянный совет? Отец давно в могиле, матушка тяжело болеет, да и не отпустила бы его от себя. И старшая сестра бежать не позволила бы. Соседи такие же бесправные крестьяне, однако, никто из них не стал пытать Судьбу на прочность, ибо каждый знал, что жизнь крепостных соткана из гнилой пеньки, едва прикоснись – разлетится над полем одуванчиком. Но Афоня Барабанов – то ли по незнанию своему, то ли по малолетству – всё же решил Судьбу испытать. А может быть, это она его так испытала…

…Спустя три дня после празднования Дня ангела Осипова-Синклитикийского случилось событие, которого никто никак не ожидал.
«Сад садов», как мы уже знаем, охранялся круглые сутки, с весны до поздней осени, грозными сторожами с собаками – не только от диких кабанов и зайцев, но и от кротов, крыс и мышей-полёвок. Ещё от злодеев из крепостных.
А охранять в Саду было что. Кроме плодовых кустов и деревьев, в нём стояли оранжереи, полные заморских овощей и фруктов, а на Медовой поляне находился большой пчельник, с сотней ульев.
Сергей Кириллович не только вкушал мёд сам, не только угощал своих гостей или дарил друзьям-приятелям, но и продавал густой и ароматный «напиток богов» на ярмарках и рынках. Продавал, конечно, не сам, зато деньги подсчитывал самолично. Каждая тяжёлая капля драгоценного нектара превращалась для него в «медоносный медяк», и много лет подряд он знал, сколько таких звонких монет, следует выручить от проданного мёда. И если их оказывалось меньше – всех, кто работал на пчельнике, ожидала порка, да такая крепкая, что несчастные молили Бога лучше быть ужаленными всеми пчёлами со всех ульев, чем вытерпеть пытку «кошками» о трёх концах, из смолёной пеньки, или сыромятными ремнями. Причины недостачи денег барин не выяснял. Ему было всё равно – стало ли пчелиных семей меньше, мёд ли на рынке подешевел или от летней засухи пчёлы не доедали, и уж, конечно, случилось ли что-нибудь из ряда вон выходящее на самом пчельнике.
Каково же было изумление сторожей, когда утром 30 июля они застали разорённый улей. Верхняя крышка была разломана, рамка с воском и мёдом исчезли. А над садом, с гневным жужжаньем и гудом, носились возмущённые пчёлы. 
Обнаружив разбитый улей, сторожа, первым делом, собрались доложить барину о столь дерзком нападении, но вовремя опомнились. Осипов-Синклитикийский выпорол бы первыми их за упущение неизвестных злодеев, и лишь только потом приказал найти злоумышленников. Поэтому, договорившись с пасечниками, сторожа решили молчать. Тем более, что лето выдалось сытое, и цены на мёд поднялись, как на дрожжах. Только вышло по-худому.
Разозлённые пчёлы молчать не вознамерились и подняли такой шум и гуд, носясь взад-вперёд над всей усадьбой, что не давали никому покоя весь день и с превеликим жужжаньем жалили всех подряд, кто попадался им на пути.
Осипов-Синклитикийский лично присутствовал на порке сторожей. А собак приказал кормить лишь раз в день, чтобы злее были. Кинут утром по косточке – и будет. Зато всю ночь бегают голодные псы по Саду, зубами щёлкают да всё наверх поглядывают – эх, умели бы летать, всех птиц сожрали бы!
Что же касается злодеев, тут Сергей Кириллович подошёл к делу посерьёзней – велел битым сторожам пройтись по всем деревенским избам и разыскать преступников.
Нашли их быстро, по указке самих бездомных насекомых, что облепили со всех сторон три деревенские избы. И оказалось, что своровали мёд трое мальчишек, во главе с Афоней Барабановым. Был он среди них самый старший по возрасту. Остальным его товарищам – Мишке и Гришке – и восьми не было.
Признались те быстро, с рёвом и соплями. Сказали, что это Афонька уговорил их украсть мёд, что сами они идти не хотели, но так как барского мёду ещё не пробовали, да к тому ж были сластёнами, оттого и пошли на преступление. Афоня же признался в том, что пошёл на кражу из-за болезни Дуняши – простыла сестра, напившись ледяного квасу, которым угощали хористов на Дне ангела.
Связали малолетних разбойников, кинули в телегу, как связку карасей, и привезли в усадьбу.
Допрашивал их сам Осипов-Синклитикийский – с пощёчинами да зуботычинами, да с выдёргиванием волос, словно не голова у них, а репа. И всё с той же неизменной улыбочкой на лице. 
Один вопрос интересовал барина – как это они сторожевых собак обмануть сумели.
–  Сунули куриные кости, – сказал за всех Афоня.
Не поверил барин, что продались его сторожевые псы ради куриных костей. Да быть того не могло!
– А мы давно их подкармливаем, – простодушно заверил его малец-Барабанов.
Приказал тогда Осипов-Синклитикийский высечь, как следует малолетних злодеев, чтобы запомнили сей день до самой старости.
Мишка и Гришка ужами на сковородке извивались, ревели и орали, что никогда больше в жизни не будут – ни красть, ни воровать, ни умыкать, ни грабить. Но кричи не кричи, извивайся не извивайся – свои двадцать пять плетей каждый из них всё ж получил. А после, избитых и окровавленных, прогнали обоих домой из усадьбы.
Афоня же молчал, когда его пороли, только крепче сжимал от боли зубы. За то, что не плакал и не каялся, оставили мальчишку в сарае до утра. Лишь ноги связали да прикрутили конец верёвки к кольцу в стене. Думали, до конца проучить. А вышло иначе.
Тут же в сарае, где пороли малолетних преступников, сидел сын кузнеца и сам кузнец Степан Соломин – тоже из крепостных. Голубоглазый, златоглавый.
Защищал он свою невесту, которую проиграл барин в карты своему гостю – зуевскому помещику. Продулся Сергей Кириллович крепко, и вместо денег предложил «сенную девку» Полину, что была невестой Степана.
Узнал об этом парень в последний миг, когда коляска с его невестой выезжала уже из усадьбы. Попытался её отбить, но был доставлен в сарай для дальнейших наказаний.
В этом сарае без окон, прозванном «деревенской бастилией», не только пороли, а ещё истязали изуверски. Кого к кольцам, вбитым в  дубовые стены, на целый месяц привязывали, кого на дыбу поднимали, кого без одежды на раскалённую печь сажали, пальцы кузнечным молотом расплющивали. А ещё ноздри клещами рвали, так же, как любил когда-то делать «любезный Император» Пётр Алексеевич. А уж морить голодом или мучить жаждой – никто это за наказанием и не признавал, как и обливание водой зимой, в лютые морозы, до окоченения. 
Велел Осипов-Синклитикийский за нападение на гостевую карету подвесить Степана «рыбиной» – то есть, связать за спиной руки и ноги, а затем, перевязав их одной верёвкой, поднять преступника над полом. И в таком положении продержать до самого утра.
Там они и повстречались – сын кузнеца и сын сельской певуньи.
Когда сторожевой слуга, что стоял от дверей снаружи, отошёл справить нужду, Степан зашептал в темноте Афоне:
– Слышь, малый, ты кто?..
– Афанасий.
– А сын чей?
– Барабановых.
– А-а-а, мамки-хористки!.. А я Степан, сын кузнеца Соломина. Развяжешь?
– Как развязать? Сам связанный.
– Главное, нож найди.
– Где искать?
– Пошарь под собой, в соломе.
Стал шарить Афоня.
– А нож откуда?
– Сидел я в прошлый раз на том самом месте, где ты сейчас. Вот и припрятал его там.
– А не отобрали?
– В сапог положил, за подкладку…
– Нашёл!..
– Цыть, малый! Сторожевой услышит... Себя освободить можешь?
– Попробую…
– Только режь осторожно! Нож вострый, как акулий зуб!
Афоня нащупал в темноте лезвие ножа и стал перерезать грубую толстую верёвку, которой были связаны ноги. Думал, что долго провозится, а вышло в одно мгновенье…
– Готов! – жарко прошептал он. Только сердце колотилось от радости.
– А теперь меня…
Пополз Афоня на Степанов голос.
– Ты наперво ту самую срежь, что надо мной…
Поднялся Афоня на ноги, нащупал натянутую верёвку, что держала Степана над полом, взялся за рукоять ножа двумя руками и стал резать. Не успел три раза пройтись туда и обратно, как упал Степан на пол и глухо вскрикнул – оказалось, что положили под ним, на всякий случай, деревянную борону, острыми сучками вверх, чтобы сено под ним периной не показалось. Когда падал – щёку сучком поранил, хорошо ещё, что в глаз не попал.
– Больно?
– Давай, малый, режь дальше… 
Но Афоню уж просить не надо было. Освободил он поначалу степановы руки за спиной, потом разрезал узлы под коленями и последний узел чирканул, на щиколотке. Всё, свободен!
Только успел верёвку со Степана сбросить, ключами снаружи зазвенели, да свет сторожевого фонаря по дверным щелям гулять пошёл.
– Нож давай! – выхватил его Степан у Афони, а сам с ним в угол сарая схоронился.
Тут дверь открылась, и в «деревенскую бастилию» вошёл сторожевой слуга, посмотреть, не померли преступники раньше времени. Не успел шагу ступить, как выскочит Степан из-за двери и сильной рукой, хвать его за глотку! – тот и выронил фонарь, и глаза стал закатывать.
– Фонарь держи! – крикнул Степан Афоне. – Нам пожар ни к чему.
Подхватил Афоня фонарь, поставил к стене. А Степан лезвие ножа сторожевому под горло поднёс.
– Не убивай его… – дрожащим голосом попросил Афоня. – Детёв его знаю. Малышня на малышне.
– Не убью, не бойсь…Только ноги держи.
Навалился Афоня на размягшее тело, а Степан крепко связал сторожевого кусками верёвки.
– Ну, всё, малый, – вскочил на ноги Степан. –  Бежим!..
– Куда? – испугался Афоня.
– А куда глаза глядят. Свет большой.
Заплакал Барабанов, как вспомнил, что матушка искать его будет, и сёстры будут по нему скучать. Как ни крути – один он у них помощник.
– Не реви, Афоня. Когда ещё мир увидишь? Вырастешь, женят насильно, и останешься рабом при нашем барине на всю жизнь. Не боись. Со мной не пропадёшь. Я много книг прочёл. Много чего знаю о чужих странах. И о Венеции, и об Англии, о Франции, Германии. Не одна Россия на свете! Свет поглядишь, чему-то научишься.
– А как же мамка?..
– Когда-нибудь вернёшься к ней барином. Да ещё при деньгах! Выкупишь её с сёстрами на волюшку. Пока жив человек, завсегда есть надежда. А какая наша жизнь в крепостных? Ни жизни, ни надежды… Захотел Осипов-Синклитикийский – проиграл мою невесту… И меня со свету изжить хотел. Накоси, выкуси!.. Не прощу я ему этого никогда!.. А тебе, малый, спасибо за помощь, век не забуду! Только бежал бы ты, дело говорю. Ведь забьют. А тебе жить да жить…
Последний аргумент стал для Афони решающим. Вытер ладонью слёзы и уже ровным голосом сказал Степану:
– Бежим! 
Сунули в рот сторожевому кляп, погасили фонарь, сбросили с себя плащи-хламиды, дверь снаружи на замок заперли и – бежать из усадьбы. Погнались было за ними собаки, да успели беглецы через высокий забор перепрыгнуть. Лишь штанину порвал Афоня, только штанина не живое тело.
Оглянулись окрест – ночь вокруг тёмная да несколько окошек на втором этаже усадьбы светятся.
– Подожди меня на распутье, – сказал вдруг Степан. – Одно дело выправлю и за тобой следом. На дороге не стой, в кустах схоронись…
И – пропал в темноте.
Кто-нибудь из вас пробовал искать ночью дорогу, рядом с сельским кладбищем, да ещё в десять лет? Кто пробовал – знает, что такое страх. Лист с ветки упадёт, ветер зашуршит в ветках, старое дерево во сне заскрипит – а в голове уже, чёрт-те что творится, а пред глазами, Бог знает что, видится!..
Дошёл Афоня до дороги, присел под старой липой и стал Степана дожидаться. Прилёг на траву, поднял голову к небу, а там – луна висит, словно улей Небесный, а вокруг неё звёздные пчёлы летают. Загляденье!
– Эх, Афоня-Афонюшка! Что ж ты нашу избу-то разорил? – корят его с неба. – Где жить нам теперь прикажешь да деток растить?.. Ни на земле, ни в небе нет для нас места. Назвали когда-то одно созвездие Пчелой, да после в Муху переиначили! И что за польза от сего названия?.. А мёд-то все любят… Чего молчишь, Афоня? Слышишь, малый, вставай!
Открыл Афоня глаза, над ним Степан стоит.
– Вставай, малый, спешить надо! Рассвет уже. Коли кинутся за нами в погоню – враз найдут.
– А ты где был? – спросил его Афоня, поднимаясь.
– Дело одно решил… – хмуро ответил Степан и суёт Афоне пироги с мясом да печенье медовое. Вкусно, сил нет! Никогда такое не пробовал.
– Где взял?
– В усадьбе. На кухне у поварихи… – ответил Степан. – Ты ешь-ешь, не подавись. Когда ещё поесть удастся.
«И, правду, – подумал Афоня, – идти долго, денег ни копейки. Как жить будем?..».
– Давай на Москву двинем, – сказал Степан, уплетая пирог.
– А может в Зуев?
– В большом городе легко затеряться. А там силёнок подкопим и – куда Бог пошлёт!..
Поспешили они вдоль дороги. Поглядел Афоня в небо – ни пчёл, ни улья. Тишина предрассветная. Край солнца привстал над горизонтом.
И вдруг позади них копыта зацокали, да колёса повозки заскрипели.
– Погоня! – сказал Степан. – Айда, в лесок.
Бросились они  от дороги в гущу леса и затаились. А погоня всё ближе и ближе.
Выглянули осторожно из-за кустов, видят – цыганские кибитки это.
Перевёл дыхание Степан и  говорит:
– А давай, малый, счастья попытаем. Вдруг среди цыган искать не станут.
– Боюсь я их, – признался Афоня. – Цыганы детей крадут.
– После барина нашего теперь сам чёрт не страшен. А цыганы люди весёлые! Давай руку! А то мимо проскочат…
И понеслись напрямик через лес к дороге.
Глава VI.
ОБИТЕЛЬ СКАЗОЧНИКА

«Перекрестися, ангел мой!
 Тебе ли видеть домового?»

Дмитрий ВЕНЕВИТИНОВ
 
...На следующий день проснулся Штернер поздно. Бронзовые часы в номере, в виде павлина, похожего на индюка, мелодично отбили одиннадцать часов утра. Позднему пробуждению был виной вчерашний день, полный забот и санных путешествий. В своей Германии Штернер вставал рано утром, ровно в шесть, а к семи уже приезжал в издательство. Нужно было просмотреть материалы, отпечатанные ночью – оттиски газет и книг, прочесть новые письма, ответить на них и, наконец, позавтракать двумя жареными свиными сосисками с зелёным горошком, которые превосходно готовил его секретарь Зайтц, запив чашкой горячего кофе с молоком. Это была давняя привычка, со студенческих лет.
Фридрих Зайтц считался опытным секретарём. Отцу Атаназиуса Карлу Штернеру пришлось затратить немало сил и дипломатических усилий, чтобы пригласить его в своё издательство. «Старый Фридрих» (так звали Зайтца в профессиональных кругах), кроме своей основной работы – подготовки нужных документов и переписки с авторами – знал три языка, умел править и редактировать  рукописи, а иногда, когда работы было много, помогал набирать шрифт. Кроме того, убирал в кабинете директора и готовил ему завтрак. 
«Старый Фридрих» никогда не обижался на шутки и дюже ловко шутил сам. Когда однажды в разговоре с отцом Атанизиус позволил себе сказать при Зайтце, что было бы неплохо завести ещё одного секретаря для скорости дел, «старый Фридрих» ему ответил: «За двумя Зайтцами погонитесь – ни одного не поймаете».
Штернер улыбнулся, вспомнив это.
Немного полежав на большой пуховой подушке с закрытыми глазами, («интересно, сколько петухов и кур нужно для того, чтобы набить её пухом?..»), затем с глазами открытыми, уставившись в лепной потолок («для гостиницы с таким названием – пятна на потолке совершенно лишнее украшение…»), Атаназиус, наконец, потянулся и тут же вскочил, как ошпаренный, босиком на холодный паркетный пол - от сильной судороги в икре левой ноги.
Вилли Вайль, их семейный врач, научил его этому приёму. Острая боль, что сжимала икру своими цепкими клешнями, мгновенно отступала.
«Наверное, от усталости…», - подумал Штернер.
Хотя судорога раз от разу появлялась сама собой, найти верную причину не составляло для Атаназиуса никакого труда. Сегодня наверняка скрутило ногу от вчерашних треволнений. Особенно в деревне.
Осторожно присев на край роскошной кровати с шёлковым бельём, которое здесь стелили, в основном, иностранцам – «давнее низкопоклонство России перед Западом» – Штернер осторожно растёр и размял икру и уже не стал ложиться, опасаясь повторения приступа. Он принялся медленно одеваться, припоминая весь вчерашний день (встречу с Татьяной, дом на Арбате, приезд в деревню) и, конечно же, в первую очередь, вспомнил избу Мелании и сказал себе в который раз:
«Нужно как можно быстрее решить все дела, ради которых я здесь…».
Одевшись в зимнее бельё, костюм и пальто, сунув ноги в шерстяных носках в тёплую обувь (Атаназиус знал, что такое «русская зима»), надел рукавицы и нахлобучил шапку.
Повесив дорожную сумку через плечо, он спустился на первый этаж гостиницы и поинтересовался, где можно позавтракать.
Столовая зала «Европейской» располагалась прямо в гостинице. Пришлось вновь снять верхнюю одежду и повесить её на вешалку.
В меню он так и не нашёл привычный завтрак который готовил «старый Фридрих»,  поэтому пришлось вместо двух жареных сосисок с зелёным горошком ограничиться остывшим свиным жарким с картофелем и солёными огурцами, попахивающими бочкой, запивая весь этот «изыск» холодным чаем без лимона.
После завтрака заплатив за еду в несколько раз больше, чем за две сосиски (наверное, сказывалось название гостиницы), Атаназиус вышел из «Европейской».
Погода была по-пушкински – морозной и солнечной.
У гостиницы в ожидании щедрого клиента дремали извозчики.
Заслышав скрип отворяемой парадной двери, три экипажа помчались прямиком на Штернера, чуть не задавив его троекратно.
– Куда прикажете, барин?! – прокричало извозчичье трио.
Атаназиус ошарашенно отскочил к парадному подъезду, столкнувшись с мальчишкой, стоящим неподалёку со свежими газетами в руках. Окинув намётанным редакторским взглядом их названия, он перескочил через «Зуевские ведомости», «Голос зуевской старины» и «Зуевский инвалидный листок» и остановился на «Деловом Зуеве».
«То, что нужно», - подумал Штернер и купил газету.
Вернувшись, к разочарованию извозчиков, в гостиницу, он уселся в вестибюле, в кресло у окна, и стал просматривать газету. Пропустив колонки с городскими событиями и новостями, нашёл страницу объявлений и уткнулся в неё.

«Пропала старая жилистая корова. Отзывается на клички – Милка, Машка, Верка и Катька. Редко на Стерву».
«Куплю новую аглицкую коляску, с верхом. Немецкие и французские не предлагать».
«Угнали телегу без двух колёс».
«Модная одежда для дам из Парижа: платья, кофты, юбки, туфли на каблуках».
«Продаём! Цилиндры для господ – любой высоты и всех цветов,  обтянутые шёлковым плюшем, а также войлоком и клеёнкой».
«Нашли охотничью собаку – серую, в чёрных пятнах. После купания – оказалась белого окрасу».
 
…«Всё не то», - с досадой подумал Штернер. Он перевернул ещё страницу, затем другую:

«Зуевское посредническое агентство по продаже, покупке и аренды недвижимости Н. Н. и В. М. Самойловых». 
«Сдаётся помещение под банкирскую контору, с отоплением и оборудованными кладовыми для ценностей и безопасными ящиками…».
«На Городском рынке продаются лавки каменные 2-этажные, с подвалом и мансардою. Доход – до 1.800 руб в год».
«За 130 тыс. руб. продаётся ценный участок земли в 293 кв. cажени. Часть земли занимает одноэтажный дом с мезонином и флигелем…». 
«Желающие купить через контору Самойловых дом-дачу в Лесном посёлке, в получасе от Зуева…». 
«В центре Зуева, на бойком месте, продаются 24 меблированные комнаты, роскошно обставленные, вместе с девицами. Всего за 12 тыс. руб…».
«На Городском кладбище продаётся место, обнесённое железною решёткою на цоколе…». 

…«И здесь не то!..» – огорчился Штернер, и уже хотел сложить газету, как вдруг увидел два завораживающих слова:

«Редкий случай! За отъездом очень дешево, всего за 70 тыс. руб. продаётся дом в Карамельном переулке, 2-этажный, на каменном фундаменте, крытый железом, имеющий 10 комнат, с полной барской обстановкой. А так же с помещениями для домашней птицы и три сарая. Дом ремонта никакого не требует. Долгу нет. Более подробно узнать в конторе Самойловых».

– То, что нужно! – сказал вслух Штернер.
– Что прикажете? – вырос, как из-под земли молодой лакей.
– Это я себе… – смутился Атаназиус, но тут же спросил: – А скажи-ка, любезный, как проехать к «Агентству Самойловых», знаешь?
– Как не знать! Контора Николая Николаевича находится на улице Вишнёвой, дом нумер десять!..
– Адрес я знаю. Далёко ли ехать?
– Это за углом, – улыбнулся лакей. – Пешком пройти можно-с…
Штернер выглянул в окно. Извозчики всё ещё стояли у парадного подъезда, словно караулили иностранца.
– Где тут у вас чёрный ход? – спросил он лакея.
– Прошу за мной, –  заговорщицки хмыкнул улыбчивый малый и повёл гостя за собой.
 
…Николай Николаевич Самойлов никогда не думал, что станет совладельцем «Зуевского посреднического агентства по продаже, покупке и аренды недвижимости». Скажи ему об этом лет десять тому назад, плюнул бы вослед и усы не отёр бы. Ни его отец – Николай Степанович, ни тем более дед – Степан Игнатьевич, не занимались ни покупкой домов, ни их продажей, ни сдачей в аренду. Дед продавал лес, отец продукты, но чтобы торговать домами-дачами, каменными лавками, участками земли, просто домами, меблированными комнатами или даже местом на кладбище – это, извините!
А началось всё с того, что женился Николай Николаевич вопреки воле отца и за это навсегда был отлучён от лона всего богатства семьи Самойловых. Бывшие друзья прозвали его за это «Николя-ни двора», а новых друзей Бог не дал. Ибо друзья познаются в беде: чем больше беда – тем меньше друзей. Но это так, наблюдение из жизни. Остался у Николая Николаевича всего один друг, и то женского пола - в прекрасном качестве молодой его жены Варвары Михайловны, которая и надоумила разнесчастного супруга заняться новым делом знаменитой в Зуеве семьи Самойловых. После того, как все драгоценности Варвары Михайловны были заложены в ломбард, а кое-какие даже и проданы, дабы не помереть с голоду, молодая супруга обратилась за помощью к своему отцу. Ибо жить с мужем, оказалось, ей не на что, а главное - негде... Однако когда Михаил Платонович узнал, что по воле своего отца его зять остался ни с чем, решил и своей дочери ничего не оставлять, кроме постельного белья, которого и стелить-то было не на что. Пришлось молодожёнам на последние гроши срочно искать крышу над головой. Тут-то и пришла к Варваре Михайловне спасительная идея, которая положила начало нового купеческого бизнеса в России, под названием недвижимость. Сняли они на последние деньги двухкомнатную квартирку в полуподвале и принялись обдумывать план будущей жизни.
Первым делом, разослали объявления по всем газетам, и  вскоре новую контору стали осаждать не только молодые семейные пары, но и люди повзрослей, посолидней, с деньгами в кармане, желающие жить не как попало, а сообразно своему вкусу и на широкую ногу. Так супруги Самойловы стали посредниками между покупателями и продавцами, между арендаторами и арендуемыми.
Не прошло и года, как новая зуевская контора стала самой популярной среди населения, а спустя ещё год открыли Николай Николаевич с Варварой Михайловной сразу два филиала – один в губернском городе, другой в Москве. 
Многие потом пошли по их следам, но «Агентство по недвижимости Самойловых», как было первым, так первым и осталось.
Именно сюда, в дом номер десять по улице Вишнёвой, и пришёл Штернер. И надо ж такому случиться! – прямо к Николаю Николаевичу, который именно в этот день принимал новых клиентов в своём кабинете.

…Тот, кто здесь уже бывал, согласятся со мной, что второго такого кабинета не найти – ни в Зуеве, ни в губернском городе, ни у генерал-губернатора, ни у городского головы, ни у прокурора, и уж тем более, у начальника какой-нибудь деловой конторы.
Кабинет смотрелся большим, просторным, с двумя высокими окнами – от потолка до пола. На стенах, выкрашенных в оливковый цвет, висели копии известных картин с городскими пейзажами – от знаменитых «итальянцев» до не менее именитых «голландцев».
Между окнами стоял массивный письменный стол г-на Самойлова, с крышкой, обтянутой тёмно-зелёным сукном, с двумя бронзовыми подсвечниками, пресс-папье и чернильницами, между которыми, на изящных перекладинах лежали ручки с  металлическими перьями, всё активней входящие в моду. Окружали стол несколько резных высоких кресел для посетителей, с расписными спинками, на которых были изображены городские пейзажи Москвы и Петербурга. В углах кабинета высились застеклённые шкафы с дорогими книгами, в корешках с золотым тиснением, и объёмный шкаф с картотекой.
Но самое главное находилось в центре кабинета, на втором столе, который был в несколько раз больше письменного. На нём раскинулся макет города Зуева – с улицами, площадями и переулками, со всеми стоящими в городе домами и, соответственно, дворами. Все здания были искусно выточены из дерева и являли собой крошечную копию любого дома в городе, с точным количеством окон, дверей и балконов, а также печных труб на крыше.
Это было удобно для каждого клиента конторы Самойловых, кто пожелал бы купить или снять понравившийся ему дом. Благодаря сему макету, даже самый разборчивый из них сразу же понимал – в каком месте города он собирается жить и что находится рядом: храм ли, продуктовая лавка или полицейский участок.
Было это полезно и с другой стороны. Когда много лет живёшь в своём районе, даже не подозреваешь, насколько в нём красиво и уютно, ибо не окинешь единым взором расположение всех домов, повороты улиц, холмистость переулков. Благодаря же макету Самойловых, любовь к будущему дому начиналась именно здесь, в этом кабинете, да ещё с первого взгляда.
Но что мы всё о кабинете! Пора представить и самого хозяина.
Итак, был Николай Николаевич роста невысокого, телосложения крепкого, чуть лысоват, с небольшой бородкой и усами. Встретишь такого на бульваре, отведёшь глаз в сторону и сразу забудешь. А ведь сколько этаких «невзрачных» и «невыразительных» лиц встречаем мы в течении дня, даже не подозревая, что скрывается за ними, в глубинах ума! Как говорится, «не по виду суди, а по делам гляди».
Каждого клиента Николай Николаевич встречал, выходя из-за стола и раскидывая руки в стороны, обозначая этим своё беспредельное уважение к пришедшему.
Как только Штернер переступил порог его кабинета, Самойлов с радушным видом вышел ему навстречу.
– Рад! Несказанно рад вас видеть!.. – И, протягивая руку, представился: – Самойлов. Совладелец посреднического агентства.
– Атаназиус Штернер, издатель из Германии… – ответил гость, немного смущённый таким напором радушия, пожимая руку в ответ.
– Очень приятно-с!.. Прошу садиться, герр Атаназиус! – пригласил его к письменному столу Самойлов и, дождавшись, когда иностранец удобно усядется в одно из кресел, прошёл на своё место и опустился в кресло сам. – Где вы так хорошо научились говорить по-русски?
– Когда-то жил в России… – туманно ответил Штернер.
– В таком случае, внимательно вас слушаю!.. Что желаете-с? Хотите приобрести дом? Или, наоборот, продать? А может быть, снять в аренду? Есть прекрасные дома на любой вкус.
 – Хочу купить большой дом, – кивнул клиент-иностранец. – И как можно быстрее, с вашей и Божьей помощью.
– Прекрасное желание! – кивнул Николай Николаевич. – Надеюсь, наше Агентство вас не разочарует. Каким домом интересуетесь? С одним этажом? Или с двумя этажами? Есть даже с тремя. С флигелем, мезонином... А может быть, у вас уже что-то есть на примете?
– Что-то есть. Только сам дом я ещё не видел.
– Где же это? – живо поинтересовался Самойлов, непроизвольно скосив взгляд в сторону макета.
– В Карамельном переулке, за 70 тысяч рублей. О нём я узнал давеча, из объявления в «Деловом Зуеве».
– Помню-помню! – прищурил взгляд Николай Николаевич. – Дом замечательный! Конец восемнадцатого века. Бывший особняк директора гимназии. Иван Никодимович недавно переехал в Москву. Так сказать, «пошёл на повышение». Шутил, что не может забрать его с собой. Хотя, думаю, что и не шутил. Впрочем, сами можете взглянуть!
И, подведя Штернера к уникальному макету, взяв со стола длинную указку.
– Вот он, ваш переулок! – учительским тоном произнёс Самойлов и концом указки показал, где тот находится. – А вот и сам дом, под нумером два! – И ткнул указкой в макет двухэтажного дома, стоящего на углу Карамельного переулка.
Дом оказался, и вправду, великолепным. Двухэтажным, с хозяйственными постройками. Недалеко от центра и, в то же время, вдалеке от шума улиц, рядом с Рождественским храмом и городским парком.
– Покупаю! – тут же, не раздумывая, принял решение Штернер.
– У вас хороший вкус, господин Атаназиус! – одобрил его выбор Самойлов.
И, описав особняк в мельчайших подробностях и деталях, предложил самолично проехаться с выгодным клиентом в Карамельный переулок и показать уже на месте расположение комнат, вкупе с «барской обстановкой».
Тут дверь неслышно отворилась, и в кабинете появилась изящная молодая дама, лет тридцати, с тонкими чертами лица, без румян и белил, с выразительными карими глазами и порывистыми движениями. На ней было длинное тёмно-вишнёвое платье с узким лифом и широкими юбками; плотно обтянутые рукава носили причудливое название «бараний окорок». Чёрные вьющиеся волосы были стянуты на затылке в большой узел и увенчаны бархатным фиолетовым бантом.
Самойлов и Штернер, как по команде,  поднялись со своих кресел. Лицо Николая Николаевича тут же осветилось детской улыбкой.
– Прости, Николя, – сказала дама мелодичным голосом (словно пронёсся по комнате лёгкий ветерок из бубенцов-колокольчиков), не обращая внимания на Штернера, а, скорей всего, делая вид, что его не замечает. – Я только забежала предупредить, что еду смотреть новый дом на продажу.  Чтобы  ты не волновался, милый…
– Познакомься, Варенька… Наш новый клиент и гость из «Германии туманной» – господин Атаназиус Штернер. – И тут же представил даму. – Моя жена, компаньон и главный советчик Варвара Михайловна Самойлова.
– Очень приятно! – галантно поклонился ей Штернер. 
–  Мне тоже, – улыбнулась она ему, отчего на щеках появились две симпатичные ямочки. – Вот так совпадение! Только вчера листала редкий альбом офортов Дюрера и, представьте себе, среди них нашла портрет средневекового рыцаря Атаназиуса. Уж не думала, что сегодня встречу его доподлинную копию в кабинете своего мужа. Как будто рисовали именно с вас! Вы, случаем, не из его потомков?.. 
– Нет… – покраснел Штернер. – Я сам по себе…
Варвара Михайловна непринуждённо рассмеялась.
– Ну, не буду вам мешать! – И направилась к двери.
– Возьми карету, – сказал ей вслед Самойлов.
– Не волнуйся, Николя, – обернулась она. – Поеду в возке. На то и зима. Верно, господин Атаназиус? – и смешливо-пристально на него так посмотрела.
Штернер лишь покорно кивнул…
Варвара Михайловна скрылась за дверью, оставив после себя «колокольчиковое эхо» своего голоса и тёрпкий аромат французских духов.
– Что ж, поедем и мы, – Самойлов  вновь принял деловой вид и  щёлкнул крышкой циферблата своих серебряных часов на массивной цепочке. – «Время – деньги»! Как сказал создатель громоотвода Бенджамин Франклин!..

…У подъезда «Агентства недвижимости» уже ждала богатая карета, запряжённая тройкой орловских лошадей, с витиеватой буквой «С» на дверцах.
– Себе дом покупаете, если не секрет? – поинтересовался Самойлов у Штернера, когда богатый экипаж двинулся от Агентства в сторону Городского парка.
– Трём дамам, по просьбе их близкого родственника, – ответил Атаназиус.
– То есть выступаете в качестве доверенного лица. Я правильно понял?
– Совершенно верно!
– Дамы из «высшего света»?
– Увы, крепостные.
– Крепостные?! – изумился Самойлов, – И как же думаете оформить сделку на их имя?
– Оформлю сразу же после выкупа.
– Ах, вот оно что! Надеетесь получить «вольные грамоты».
– Очень надеюсь.
– А кто помещик?
– Осипов-Синклитикийский.
Лицо Самойлова помрачнело:
– Редкостная свинья, прошу прощения!
– Совершенно с вами согласен.
– Алчный до упомрачения!.. Себя продаст ради копейки. Трудно же будет вам вести с ним дело! Или уже всё обговорено?
– К сожалению, нет…
– Смотрите, не уступайте… Торгуйтесь до последнего… Хотя, на вашем месте, вернее, на месте того «родственника», чью просьбу взялись выполнить, я бы не торопился с покупкою дома. Поначалу решил вопрос с «вольной». К чему спешить?.. Впрочем, дело хозяйское…
– Сами же сказали, что Осипов-Синклитикийский человек алчный.
– Сказать о нём такое, значит не сказать ничего!
– Надеюсь, всё это пойдёт на пользу.
– В каком смысле?.. – не понял Самойлов.
– Я заплачу ему много и сразу.
Самойлов на мгновенье замолчал, с любопытством глядя на молодого немца, и тут же громко рассмеялся:
– Рисковый вы человек, герр Штернер! Но мыслите правильно!.. Кстати, после подписания «вольной грамоты», её следует обязательно зарегистрировать в Палате Гражданского Суда. Могу предложить Секретаря Коллежского Асессора. Он в курсе таких дел. Михаил Леонтьевич Лютик. Приличный малый. Сам нотариус и не дерёт много. С «купчими» делами знаком. Давно с ним работаем.
– Благодарю, Николай Николаевич! Постараюсь воспользоваться вашим советом.
– Ещё вопрос, господин Атаназиус… Платить за дом чем будете? 
– Рублями. 
– Что ж, в таком случае, желаю удачи нам обоим!.. А вот и приехали!
Карета остановилась уже у знакомого Штернеру особняка, по крайней мере, так ему показалось. Перед ним стоял точно такой же дом, какой он видел на макете. Единственное отличие заключалось в том, что настоящий особняк на углу Карамельного переулка был весь увит диким виноградом.
Взойдя на каменное крыльцо, Самойлов дёрнул за хвост колокольчика. Дверь сразу же открылась, словно кто-то только и ждал заветного сигнала звонка.
На пороге стоял маленький мальчик с лицом пожилого человека, в парадной ливрее, с золотыми галунами и в чёрной шляпе, обшитой золотой канителью.
– Приветствую вас, господа! – сказал мальчик взрослым голосом.
– Здравствуйте, Севастьян! – любезно ответил ему Самойлов. – Знакомьтесь! Господин Атаназиус Штернер!.. А это – Севастаян Фабианович. Дворецкий.
Штернер широко раскрыл глаза от удивления. Только сейчас он понял, что перед ним стоит не ребёнок, а самый настоящий карлик.
– Добрый день… – только и смог произнести он.
– Мы приехали, Севастьян, с господином Штернером, – продолжил Самойлов, – чтобы ознакомиться с домом. Покажи нам его, пожалуйста – от подвала до чердака. Все ходы, выходы, лестницы, переходы, а также расположения комнат. Господин Штернер собирается его купить. Входите, господин Атаназиус!
– Милости прошу! – торжественно произнёс карлик и распахнул перед приезжими двери.
Он провёл их по всему первому этажу, потом по второму, поднялся с ними на чердак, спустился в подвал, на кухню, показал кладовки, каморки и гардеробные, сопроводил гостей по спальням, привёл в большую столовую, в которой три окна, и в уютную гостиную с пылающим камином, словом, познакомил с каждой из десяти комнат старинного особняка.
Мебель тоже была старинной, но вовсе не старой, хорошо сохранившейся за годы жизни в семье бывшего директора гимназии. Полы сверкали, надраенные мастикой, французские обои до сих пор цвели васильками и розами, и даже, казалось, ощущался их аромат. Безусловно, во всём этом была заслуга самого Севастьяна Фабиановича.
После осмотра особняка, сидя с господином Самойловым в бывшем кабинете Ивана Никодимовича, Штернер честно признался, что дом ему понравился.
– Тогда по рукам! – сказал Николай Николаевич, и достал из деловой сумки заготовленные бумаги. – Ознакомьтесь ещё раз со всеми условиями сделки и в пятницу жду вас в Гражданской Палате. Как я понимаю, всё остаётся в силе, независимо от результата переговоров с Осиповым-Синклитикийским. Так? 
– Совершенно верно! – подтвердил Штернер.
– Ну и отлично! Сегодня  вторник… Так что есть ещё два дня обкрутить старого скупердяя…
– Постараюсь, – ответил Штернер.
– Тогда не стану больше задерживать. Вы где остановились?
– В «Европейской».
– Могу подвезти, если желаете.
– Спасибо, Николай Николаевич! Немного прогуляюсь по городу. 
Попрощавшись с дворецким, они спустились с крыльца, и уже у кареты Штернер кивнул в его сторону:
– Приятный человек! И надо же!.. Родиться карликом.
– Верно, господин Атаназиус. Севастьян Фабианович отличная дворня – толковый, расторопный... Только он… не карлик и, тем более, не человек…
На эти слова Атаназиус широко раскрыл глаза.
– В нашем с вами понятии… – подчеркнул Самойлов.
– А кто же?.. – так и не понял Штернер.
Николай Николаевич тактично прокашлялся и отчётливо произнёс:
– Севастьян Фабианович - домовой.
– Вы шутите! – воскликнул Атаназиус, приготовившись было рассмеяться.
– Отнюдь! В нашем городе, в отличие от других городов России,  почти в каждом доме живёт свой русский гном. Неужели у вас в Германии их нет?
– Как-то не встречал… Но вот в сказках братья Гримм они существуют…
– У нас не сказки, господин Атаназиус! – с едва заметным укором ответил Самойлов. – Домовые живут в Зуеве давно… О них даже есть упоминание в «Старо-Окской летописи». Так что принимайте Севастьяна как данность. Таким, какой есть. Тем  более, домовой он душевный. Детей инспектора любил. Семью защищал от болезней и злых духов. Ну, и от злодеев, конечно. Иван Никодимович никак не мог на него  нарадоваться. На вашем месте я бы и минуты не задумывался с его приобретением.
– Вы правы. – согласился Штернер. – Пожалуй, оставлю-ка его дворецким.
– Поздравляю! Тем более, что наличие домового, никак не отразится на стоимости нашей с вами сделки.
– А почему Иван Никодимович не взял его с собой? – полюбопытствовал Атаназиус.
– Домовые потому и зовутся домовыми, что могут жить только в своём доме, – ответил Самойлов. – Хозяева умирают, меняются, а домовой – величина постоянная…
Надо вам заметить, что увидеть чужого домового было большой редкостью. Чужих домовых видели лишь дворники, иногда доктора, редко околоточные. Самойлов, благодаря своему Агентству по недвижимости, был тоже введён домовыми в свой ближний круг, ибо продавать или покупать какой-нибудь дом, не зная его истинного хозяина, особенно для человека профессионального, каким считался в городе Николай Николаевич, было совершенно невозможно.

…Прошла неделя, другая.
После оформления купчей дом от бывшего зуевского директора гимназии перешёл к немецкому издателю, и теперь после выкупа крепостных семьи Барабановых должен был быть переписан на Меланию Григорьевну.
У Осипова-Синклитикийского Штернер всё ещё не был.
Он тщательно готовился к встрече, чтобы с первого же захода получить «вольные грамоты».
Попутно он занимался другими хлопотами – вместе с домовым Севастьяном набирал штат для нового дома, от кухарки до кучера. Купил ландолет, двойку лошадей изабелловой масти, привёл в порядок хозяйственные постройки, сделал небольшой ремонт в комнатах, докупил мебель, повесил новые занавеси и люстры – на двадцать свечей для спален, пятьдесят для столовой и в сто свечей – для гостиной залы. Для каждой женщины была приготовлена своя комната – с большой кроватью и печкой – для Меланьи Григорьевны две.
Всё шло точно по плану, который он наметил себе ещё в Берлине. Кроме того, так совпало, что в конце января в Зуев пришли сильные морозы, называемые «афанасьевскими».

– Афанасий-ломонос
Дерёт щёки и нос, –

услышал он у одного трактира и, улыбнувшись, подумал про себя, что «Афанасий Васильевич» будет доволен его работой. 
Часть вторая
ЦЫГАНСКОЕ КОРОЛЕВСТВО

Глава I.
ДЕТИ ВЕТРА И СОЛНЦА

Он хочет быть как мы цыганом;
Его преследует закон…

Александр ПУШКИН
 
...Кто из мальчишек, в начале девятнадцатого века, не мечтал стать Роб Роем – народным мстителем, «шотландским Робин Гудом»,  или охотником Натти Бампо, известного под именами Зверобоя и Следопыта, а также называвшим себя – Соколиным Глазом Кожаным Чулком или Длинным Карабином. Да хоть самим Чингачгуком!
Как хотелось мчаться на конях по прерии, путешествовать по девственным лесам Южной Америки и хотя бы в мечтах побыть по-настоящему взрослыми людьми, ответственными за свои поступки, умеющими держать слово, быть добрыми, сильными и никогда не унывать и не падать духом, как бы жизнь не натягивала постромки. А если и упасть на ходу с лошади – то не заплакать от боли, а улыбнуться и сказать товарищам: «Ерунда, заживёт!..» И вновь подняться, вскочить в седло и помчаться на поиски Истины, чтобы продолжать творить Добро и дарить надежду бедным и обездоленным.
Так или примерно так думали тысячи российских мальчишек, читавшие приключенческие романы Вальтера Скотта или Фенимора Купера.
Афоня их не читал. Не потому, что не умел – просто этих книг никогда не было в их бедном деревенском доме. Зато желание поскорей стать взрослым не покидало его никогда.
Мальчишеские игры в войну 1812 года, в которых никто не хотел быть французом, а только русским солдатом или партизаном, поднимали в нём не только высокий дух патриотизма и острое чувство справедливости, но и романтику несбывшихся приключений. И вот целое поле колючего репейника и обжигающей босые ноги крапивы, было для него Бородинским полем, полным вражеского войска, которое он нещадно рубил деревянной саблей, что сам выстругал и разукрасил морковным соком. А огородное пугало с петушиным пером в соломенной шляпе, поверженное им точным ударом копья и лежащее в листьях бурьяна, казалось ему самим Наполеоном Бонапартом.
Ничего не зная о дальних городах и чужих странах, никогда не слышавший ни одного географического названия, кроме своей деревни, реки Искры да уездного города Зуева, Афоня каким-то седьмым чувством догадывался об их существовании.
И вот оно, сбылось! Вот-вот могло сбыться, когда они со Степаном бежали к дороге.
– Эй, стойте!..
Ноги сами неслись, петляя среди деревьев, туда – к проезжающим мимо цыганским кибиткам.
– Эге-гей, погодьте!..
Кибиток было четыре. Впереди ехала самая красивая, с дверьми и окнами, отделанная тонкой резьбой и разукрашенная позолотой.  Три других – похожие на обычные крытые повозки, с округлой крышей, прикрытые с двух сторон цветными занавесками. На крышах всех кибиток торчали печные трубы.
Каждый «дом на колёсах» везла одна лошадь. За последней кибиткой спешил, спотыкаясь, привязанный на верёвке тоненький, недавно родившийся жеребёнок и неумелым заливистым ржаньем кричал от восторга, что появился на свет. Его мать – статная кобылица, белая, в серых «яблоках», то и дело поворачивала голову вбок и тихо отвечала ему нежным голосом, словно подбадривала первые шаги сына по земле.
Позже Афоня узнал, что цыганский «дом на колёсах» – дарящий ничем не сравнимое и неограниченное чувство свободы кочевой жизни, так раздражающую всех, кто привязан к дому, к земле, к государственной службе и даже к могилам предков – называется вардо. 
– Э-ге-гей!.. Остановитесь!..
Беглецы выскочили на дорогу и очутились впереди цыганского поезда, но на безопасном расстоянии, чтобы в случае чего тут же рвануть обратно в лес.
Повозки остановились.
На платформе, подвешенной на крюках между колёсами, среди закопчённой кострами посуды и разной домашней утвари, кудахтали куры в клетках.
С первого вардо на пыльную дорогу спустился старый цыган, с серебристыми прядями волос, похожими на степной ковыль. В руках он крепко держал плетёный кожаный кнут с деревянной рукоятью в виде головы лошади. Следуя его примеру, со второй кибитки сошёл второй цыган, средних лет, высокого роста, в широкополой чёрной шляпе. За ними легко спрыгнул третий, совсем ещё молодой, с белозубой улыбкой на смуглом и красивом лице. Наконец, с четвёртой повозки тяжело соскочил, как будто скинул на землю полный куль с землёй, хмурый малый с длинными космами волос, с чёрной бородой и горящими глазами.
Афоня хотел сделать шаг назад, но не смог пошевельнуть и пальцем. То же самое почувствовал и Степан, словно его заколдовали. И внезапно оба заметили стоящую на первой повозке пожилую женщину, с седыми косами вокруг головы и царственной улыбкой на морщинистом лице.
Цыгане молча окружили беглецов.
– Чего надо? Говори! – спросил Степана старик.
– К вам хотим… – через силу ответил тот, как будто кто держал его язык на привязи.
– Сбежали из деревни?
Степан кивнул.
– Крепостные?
Степан кивнул ещё раз.

…А ведь когда-то, лет пятьсот тому назад, в тихой Трансильвании, сами цыгане были настоящими рабами. Так было записано в законах давнего времени. Ни один из них, без согласия хозяина, на земле которого они жили, не мог принять решение сам – за себя или за свою семью. Хочешь отправиться в путь – кланяйся и проси, хочешь выдать дочь замуж или женить сына – проси и кланяйся. И плати выкуп. То, что у цыган было золото, знали все. «Все цыгане – суть рабы», – было написано в уголовном кодексе начала 18 века, всего столетие назад. Рабы от рождения. Если же у них не было своего властелина, то собственником табора становилось само государство. «Государственные рабы», как их называли с усмешкой.
И лишь в 1783 году император Иосиф II, из рода Габсбургов, сын  императора Франца I и королевы Марии Терезии, отменил «цыганское рабство».
 
…Старик кинул взгляд на женщину, стоящую на вардо и, получив от неё еле заметный знак, холодно ответил беглецам:
– Ступайте своей дорогой, гаджо. По закону у вас другой хозяин. Мы не хотим неприятностей от властей.
– А вы своруйте нас, уважаемый баро;, – попытался пошутить Степан.
Старик не ответил, лишь что-то коротко сказал остальным, после чего все пошли обратно к повозкам, не оборачиваясь.
– Эй, уважаемый, постойте!.. – растерялся Степан. – Выслушайте нас! Разве ваши не крадут людей? Мы согласны, чтобы нас украли! Слышите?!..
Но цыгане уже садились на облучки.
– Мы не станем есть задарма ваш хлеб! – продолжал он. – Я кузнец. Ножи и топоры могу ковать! «Не молот железо куёт, а кузнец молотом бьёт». Я и лошадей подковать горазд! Каждый гвоздок выкую!
Цыгане взяли в руки поводья.
– Если нас найдут, забьют до смерти! – напрасно увещевал их Степан. –  Ладно меня – малого пожалейте! Уж лучше смерть на свободе, чем быть забитым в клетке!
– Фьють! – свистнул старик-цыган своей лошади.
И тут Афоня упал в дорожную пыль, перед первым вардо.
– Дяденьки-цыганы! Миленькие! – запричитал он. – Возьмите нас с собой!..
На его отчаянный крик, из-за цветных занавесок двух повозок показалось пять курчавых детских голов с любопытными рожицами, на которых было написано искреннее изумление. Однако не успев попереживать за незнакомого мальчишку, головы тут же исчезли обратно за занавески, увлекаемые чьими-то женскими руками.
– У меня мамка в деревне с сёстрами осталась! – продолжать Афоня размазывать кулаком по лицу настоящие слёзы. – Только я не вернусь обратно! Прошу вас, возьмите! Не пожалеете! Мы будем вам помогать во всём! Я могу коней купать, за малыми детьми ухаживать! И Стёпка вам всё делать будет! Мы жить хотим!..
Цыгане отвели взгляд и не отвечали.
Внезапно из-за яркой занавески последнего вардо выглянула юная девушка и что-то резкое крикнула по-цыгански пожилой женщине. Та ответила строго. Между ними началась перепалка. Мужчины не вмешивались в женский спор – это было не принято среди цыган.
Но тут девушка спрыгнула с повозки и босиком помчалась по дороге в сторону деревни.
Старуха что-то властно приказала мужчинам, и самый высокий среди них, в широкополой шляпе, побежал следом за беглянкой, догнал её в несколько прыжков, взвалил на  широкое плечо, словно овечку, и понёс обратно. Напрасно беглянка кричала и даже пыталась его укусить – мужчина молча донёс девушку до повозки и бережно посадил в вардо.
Девушка тяжело дышала, её маленькая грудь часто поднималась, глаза были полны гнева. Она вновь резко крикнула по-цыгански пожилой женщине, после чего та что-то тихо сказала старику.
Тот, наконец, повернулся к беглецам:
– Садитесь! – только и произнёс он.
Никто из цыган с ним больше не спорил.
Растерянные беглецы послушно сели на край первой повозки, у ног седой женщины.   
– Фьють! –  потянул поводья старик. – Господи, помоги нам, чтобы было всё хорошо…
И цыганский поезд тронулся с места.
Какой разговор произошёл между двумя цыганками – Степан узнал лишь месяц спустя.
– Ты, я слышала, Степан… – посмотрела на него пожилая цыганка и перевела взгляд на Афоню. – А тебя как зовут?
– Афоня… Афанасий, значит…
– А я Шанита, – сказала она, закуривая длинную табачную трубку. – А это муж мой Тагар, вожак нашего табора…
Старый цыган, сидящий на облучке, даже не обернулся.
– Если хотите, можете звать меня «тётушкой Шанитой». Запомнили? «Племяннички»!
Беглецы улыбнулись в ответ, и сразу же на душе стало спокойно.
– Есть хотите?..
– Не откажемся, – осмелел Степан.
– Мясо любите?
– Кто ж его не любит!
– У нас мясо особое, лесное. Может, и не пробовали никогда, кто знает.
– Мы всяко пробовали, – заверил «тётушку Шаниту» Степан. – И лягушек ели, и ворон варили. И мыша жарили, и ужа парили. А у вас мясо кого будет?
– «Хотчи-витчи».
Беглецы переглянулись.
– Так по-цыгански называется ёж.
– Ёж?!.. – разочарованно произнёс Степан. – Не-е, ежа я не пробовал.
–  Как же его есть-то, – изумился Афоня, – коли он весь в колючках?!
«Тётушка Шанита» расхохоталась:
– Легкий ты человек, Афон! Я тебя Афоном звать буду, ладно?
– Ладно, – согласился Афоня. – От меня не убудет.
– Снимаем мы с него шкуру вместе с колючками, не бойся. Зато  если её прибить к иве – принесёт удачу. Ну, входите в дом, «племяннички»! Только босиком!..
Оставили они свои «греческие» сандалии, которые носили по указу барина, прямо у двери, зашли внутрь и – ахнули.
Снаружи вардо – повозка повозкой, шарабан какой-то, а внутри очутишься – настоящий дом на колёсах! Да ещё весь в коврах! Куда уж тут соваться в пыльной обуви!
Как в настоящем доме внутри стояла мебель – кровать, комод,  буфет, шкаф и стол! Всё было крепко закреплено к полу и к стенкам повозки, чтоб не падало да не ёрзало во время езды, а лишь тихо себе поскрипывало:
 
Скрип да скрип, поют скрипёлки!
То скрипят от ветра ёлки.
Скрип да скрип, скрипят скрипушки!
Ясень скрипнул на опушке.
Скрип да скрип. Мы вместе с ним –
Всё скрипим, скрипим, скрипим…

В дальнем углу, напротив двери, висела икона Николая-Угодника – главного цыганского святого, покровителя лошадей. Недаром ярмарки в «Николин день» считались самыми удачными. А конокрады брали его икону даже с собой «на дело».
Стены вардо были украшены резными деревянными листьями с цветами и выкрашены бронзой, «под золото». А у одного окна висела скрипка.
– Садитесь за стол! – скомандовала «тётушка Шанита», доставая из буфета настоящий  ржаной хлеб, жбан с квасом и блюдо с жареными ежами. – Ешьте и пальчики облизывайте!..
Просить беглецов не надо было – в один миг всё умяли, за милую душу. Да и что было есть? Так… на один зуб для каждого. Предложи им цыганка по целому поросёнку – это я понимаю. Но, как говорят цыгане: «Что много ел, что мало ел – все равно ел».
Поели  беглецы, поблагодарили «тётушку Шаниту» за еду, тут она им и говорит:
– Теперь рассказывайте…
– Что рассказывать? – не понял Степан.
– Кто будете да от кого бежали. И почему.
Словом, поведали они ей всё, как было. Степан рассказал историю с бывшей невестой Полиной, Афоня – про ульи с мёдом.
– Ну и ладно! – загасила «тётушка Шанита» трубку. – Что было, то прошло… – И достала из шкафа одежду. – Надевайте! Всё чистое.
Даже сапоги выдала. Пусть старые, неначищенные, зато настоящие цыганские – со скрипом и на каблуках.
Переоделись они в чёрные кожаные штаны да цветные рубахи, подпоясались ремнями, на голову картузы надели – настоящие ромы!

…Уже к вечеру того же дня Афоня знал всех цыган по имени.
«Тётушка Шанита» и старый баро были мужем и женой, а все остальные – их детьми и внуками.
Мужа Шаниты, как вы уже знаете, звали Тагар, что значит «царь» или «король».
Отец Тагара, вожак большого табора Годявир, с давних лет мечтал создать Цыганское Королевство, а его правителем желал видеть любимого сына, которого так и назвал «королём» при рождении. Но прошли годы, Годявир умер, а сын остался «королём без королевства», так что несбывшаяся мечта отца сослужила Тагару плохую службу. «Цыганская почта», в отличие от почты Российской империи, работала куда как быстрее, и вскоре слух о «короле без королевства», словно о «сапожнике без сапог», быстро разлетелся по всем дорогам. И каждый, кто встречался на его пути, насмешливо снимал перед ним шляпу и приветствовал:
– Здравствуйте, ваше королевское величество!
И, смеясь, проезжал мимо.
И только мудрая Шанита увидела в Тагаре «своего короля», ибо была она шувани и знала Прошлое и Будущее. Знала, что проживёт с ним счастливо, потому и вышла за него замуж, родив любимому мужу трёх красавцев-сыновей, трёх принцев.
Давно это было, сорок лет тому назад. Крутились годы цыганским колесом, и не было ему ни конца, ни начала… С тех пор побелели её косы, потемнело лицо от дождя, мороза и ветра, только глаза да улыбка остались прежними, молодыми, как в день встречи с Тагаром.
Гадала шувани  на кофейной гуще, на иголках, на листьях, по руке и, конечно же, на картах. Гадала о Прошлом, о Настоящем, о Будущем. Даже не гадала, а видела всё, что было, есть и будет. Одни называли её ведьмой, другие – прорицательницей, третьи – шарлатанкой. Но кто бы, что ни говорил – её боялись.
Научилась Шанита искусству ведуньи у своей бабки-шувихани – «ведающей сокровенными знаниями», ибо род их, по женской линии, занимался этим тысячу лет. А положила начало их прабабка прабабки Шаниты – Алмаза, вступившая в союз с духами Земли, Огня и Воздуха, с духами лесов и полей.   
Многие сильные мира звали Шаниту во дворцы и замки – погадать на свою жизнь и на жизнь своих детей и жён, только она не спешила к ним ехать – кому надо, сами её найдут. И те приезжали к ней в табор, где бы он не находился, готовы были заплатить полные сундуки золота, лишь бы рассказала им она об их будущем, только бы услышать хорошие вести. И шувани говорила, всё, как есть, не преукрашивая плохое и не пугая хорошим, говорила честно и прямо, никому  не обещая – ни адовых котлов, ни райских кущ.
А граф Николай Петрович Шереметев даже выдал ей в 1807 году своё «всемилостивейшее дозволение», на гербовой бумаге, с графской печатью, в котором было «разрешено цыганке Шаните, ведающей сакральными знаниями, останавливаться в любом месте и в любое время», на всех землях, коими он владеет, «для совершения лечения и всяческих предсказаний».
Сколько лет было Тагару и Шаните, Афоня не интересовался. И «тётушка Шанита» ему не сказала. Так что можно только догадываться. На вид, обоим, под шестьдесят. Хотя возраст – вещь обманчивая.
Узнал Афоня и об их сыновьях.
Средний сын – высокий, сильный, в широкополой шляпе, который вернул убегавшую девушку обратно в табор, был Зурало, что значит «силач». Своё имя получил сразу же при рождении, 35 лет тому назад, когда Тагар взял на руки младенца, похожего на годовалого ребёнка.
Младшего сына баро и шувани звали Лошано. И был он поздним ребёнком. Появился на свет, когда родителям было уже за сорок. Не хотела Шанита плод в себе уничтожать, тем более знала, что родит крепкого малыша здорового и певучего – разве таких цыгане убивают?.. Лошано на цыганском означало «весёлый». Он, и вправду, был неунывающий малый: что для других не в радость – для него в удовольствие. За всякое дело брался – и молодой жене помогал, и вардо лаком красил, и сапоги всем до блеска драил, даже «цыганский суп» умел варить.
Кто-нибудь из вас когда-нибудь пробовал «цыганский суп»? Нет? А я ел. Второго такого нигде не сыщешь. Король супов! А варится он, если не из топора, то из всего, что растёт в земле и на ветках – будь то крапива, кукурузные початки или созревшие помидоры. Всё, что увидели – бросайте в котелок! Лесные ягоды, зелёные стрелки дикого лука, сочные листья сныти, грибы – если знаете в них толк, горсть любого зерна с поля. Заправьте всё это сухарями, обязательно присолите, поперчите и – варите до полного приготовления. Так или приблизительно так варил «цыганский суп» Лошано. Конечно, если в такой суп бросить кусок баранины, копчёного сала, красную фасоль, по одному сладкому перцу – жёлтому, красному и зелёному, да ещё влить кружку красного вина – ммм! Даже не знаю, как и назвать его теперь. И, главное, от стола не оторвать! Ну, кто хочет, пусть за столом остаётся, а кто желает историю дальше узнать – милости прошу за мной.
Дочь Шаниты и Тагара звали Чарген, что значит «звезда». Она не была красавицей, просто родилась в одну из летних ночей, когда с неба падали звёзды. Было это тридцать лет назад.
Сколько желаний загадала тогда шувани для своей единственной дочери и своих сыновей! Особенно для старшего и любимого Шуко. Но то ли его звезда сгорела ещё на пути к земле, то ли загадал по ней своё желание кто-то другой, только не сбылось ничего из того, что пожелала сыну Шанита.
Так и случилось, что погиб он совсем молодой, со своей юной женой Ратри, матерью Хитаны. Шуко значит «красивый», Ратри значит «ночка». Вот и погибли дети в красивую летнюю ночь, на городском празднике, в Вильно, среди огней фейерверка, когда бывший поклонник Ратри – Чандер – не мог перенести её счастье с Шуко. Зарезал обоих. Спустя год убил его зять Бахтало, муж Чарген. Кровную цыганскую месть никто ещё не отменял.
Осталась Хитана сиротой в свои три года, первой внучкой – самой красивой и любимой в семье – характером, похожим на характер бабки, такая же сильная, справедливая и добрая, как Шанита. Ей позволялось многое, ей прощалось многое, но и спрос был с неё велик – готовила шувани Хитану себе на смену.
Среднюю невестку, жену Зурало,  звали Зора – «заря».
Имя жены младшего сына было Лулуди, что значит «цветок».
Остальных восемь внуков звали – Гожо, Кхамало, Ягори, Патрина, Ило, Гили, Чирикло и Сонакай. Кто есть чей сын или дочь – сам Афоня пока не мог разобраться – поди, уследи за этими сорванцами. Только что рядом с ним сидел Гожо, а уже через мгновенье сидит, не то Чирикло, не то Ило… Или, наоборот, поди разберись. Но, будет время – разберётся. Дорога впереди длинная. Крутятся годы цыганским колесом, и нет им ни конца, ни начала…
И, конечно же, Афоня узнал клички всех лошадей.
У коня, который вёз первое вардо, было старинное имя Боян.  Вторую повозку везла ладная белогривая кобыла, мать жеребёнка – Лада. Она была первой женой Бояна. Второй его женой была каурая красавица Агата, которая катила третью кибитку. Замыкала цыганский поезд» бездетная Фрося, никогда не имевшая детей. Может быть, поэтому была она молчалива и очень усердна, словно хотела забыться тяжёлой и нескончаемой работой.
А весёлого жеребёнка назвали по-русски, с отчеством – Яшка Боя;нович.

Глава II.
САЛОН ПОКЛОННИКОВ БАЯНА
 
Жаль Данте мне, Шекспира, Аполлона,
Что преуспев в свои былые дни –
Ни разу не отведали они
Поэзию российского Салона!

Козьма ПРУТКОВ. «Из ненаписанного»
 
В начале весны Штернер полностью отремонтировал дом в Карамельном переулке.
Новый «старый» дом был выкрашен палевой краской с розовым оттенком, и обнесён высоким ровным забором цвета бледного аквамарина с элементами ампирного декора, символизирующим победу над Наполеоном – с триумфальными венками, факелами, связками стрел и грифонами.
Интерьеры дома были камерными – с низкими потолками, в три метра, и антресолями, в уютных уголках стояли напольные вазы с искусственными цветами из шёлка, изящные столики на гнутых ножках, кресла, обитые гобеленом, с разноцветными узорами. 
Как только работы были закончены, Атанаузис съехал с гостиницы и поселился в новом доме на первом этаже, окнами во двор.
Жили они вместе с домовым Севастьяном Фабиановичем. Днём каждый занимался своими делами – Штернер собирал документы для «вольной крепости», познакомился с Секретарём Коллежского Асессора Михаилом Лютиком, действительно, оказавшийся по заверению Николая Самойлова, «приличным малым», а вечерами что-то писал, или разговаривал с домовым.
Севастьян Фабианович же весь день убирался в комнатах, на конюшне, кормил дворовых птиц, бродячих котов и кошек, со всего околотка.
От него же Штернер и узнал историю домовых.

– Мы, домовые – начал свой рассказ Севастьян Фабианович, – хоть росту махонького, зато народ очень крепкий и серьёзный. Не в том смысле, «серьёзный», что ходим весь день, надувшись индюками или насупив брови, нет. Мы и пошутить можем, и похохотать не прочь. «Серьёзный» – в смысле, не шушара какая-нибудь лесная. Мы и предсказывать умеем, и, если надо, в любое зверьё обратимся, и за хозяев своих постоим, кто б перед нами ни был, ибо самое главное наше предназначение – охранять свой дом и семью от ссор да скандалов, от воров да пожаров, а также различных вторжений подлых существ.
А от речей тех глупцов, кто о нас всяку всячину толчёт, лучше хлебный мякиш затолкать в уши. Такую ерунду о себе наслушаешься – хоть ложись да помирай. Одни говорят, будто мы люди, умершие без причастия. Другие утверждают, что мы де души тех, кто превратились в домовых в наказание за свой каверзный характер. И что живём мы якобы тридцать лет, и что рождаемся сразу старыми и мохнатыми, и что с каждым днём молодеем, пока не превратимся в младенца. Ну, не чушь ли?! Всякую небыль насочиняют, и сами же в неё верят!
На самом деле, господин Атаназиус, появились мы на свет совсем по-другому. И случилось это в Адамовы веки, то есть давным-давно, когда Сатана восстал против Создателя, и тот в наказание сбросил его с Небес вместе со всеми непокорными и глупыми ангелами. Некоторые из них, самые ужасные и отвратительные, во главе с самим Люцифером, пролетели сквозь землю прямо в Ад и превратились в демонов. Зато другие, будучи греховны не так сильно, чтобы заслужить такую кару, остались на земле в обличьи – леших, водяных, кикимор и русалок. А те, кто раскаялся в своих злых делах, как мы – и вовсе превратились в существ «домашних». И живём на свете никак не тридцать лет, а сколько сами пожелаем – хоть тридцать, хоть тридцать тысяч. И лишь когда жить надоест, превращаемся в птиц или в облака. Мне, к примеру, на сегодняшний день, две тысячи девятьсот сорок три года, и умирать покуда не собираюсь.
В остальном же, о чём о нас судачат люди, всё истинная правда.
И что детей хозяйских любим, и что животных в своём доме привечаем. И что на новоселье в первую очередь звать нужно не родителей, друзей али родственников – те и без приглашений заявятся – а домовых. Ибо дом без нас и не дом вовсе. И не гневить домовых нужно, а уважать. «Хозяин мой, Кормилец! – следует  говорить нам. – Спасибо за помощь и заботу!». А уж в нашей помощи можете не сомневаться. Завсегда предупредим хозяина о том, что будет.
Коли дёргаем за волосы – к семейной ссоре. Стучим по трубе – к обидам. Гремим посудой – к пожару. Охаем – к убыткам. Обольём кого водой во сне – к хвори. Начнем выть, хлопать дверями и ставнями – уж тут, простите, к покойнику. А если душить станем – легонько, не до смерти – должно произойти что-то очень-очень важное. Главное, не испугаться, а спросить: «К худу или к добру?» – мы и ответим: «К добру» или «К худу». Но если  смеяться начнём, либо на гребешке заиграем – это к радости.
А у кого кошка в доме – через неё предупредим и предскажем.
Коли долго умывается – жди гостей, скребёт лапами по полу – к метели, лезет на кровать – к холодам, ложится животом вверх – к благополучию, тянется лапами к хозяевам – к прибыли.
А ещё любим в доме порядок, знаем место каждой вещи. Если что пропадёт, не переживайте, а положите под скатерть ножницы и скажите: «Домовой, домовой, поиграл – верни домой». Я и верну. Нам  ведь тоже иногда пресно бывает. Вот мы и играем – кто с вещами, кто с домашним зверьём.
И поесть с аппетитом любим разные мучные вкусности да сладости. И мёд едим, и компоты пьём, и конфеты трескаем, и ягоды с фруктами уплетаем.
А вы не забывайте справлять наши именины, в ночь на Ефрема, 28 января.. Поставьте на стол, непременно, с белой скатертью, угощеньице, поглядите в правый угол кухни да трижды скажите: «Кормилец мой, соседушка! Вот тебе хлеб и соль, а мне дари в этом доме счастье, здоровье и любовь». А сами до утра не заходите на кухню.
Интересуетесь, чего не выносим? Непрошенных гостей, злых и завистливых. Грязную посуду, оставленную на ночь, особливо разбросанные по столу вилки, ножи и ножницы. Оттого, что притягивают они много нечисти и очень мешают нам бороться против злых сил и защищать дом. И лук с чесноком и перцем не любим.
А боле всего не нравится, господин Атаназиус – так это курение! Уж коли курите, будьте добры, выходьте из дома во двор. И коли свистеть надумаете – советую передумать. А то в один прекрасный день не деньги пропасть могут, а я уйду насовсем. А дом без домового и не дом вовсе. Ни сна в нём, ни отдыха, вещи ломаются, животные пропадают, на сердце холодно, и на душе вечная тоска...

…Через неделю, как Штернер появился в России, в газете «Зуевский инвалид» была опубликована перепечатка небольшой заметки из «Московских ведомостей», за подписью гусара в отставке Агафонова П. Л., о своей случайной дорожной встрече с немецким издателем, который приехал в Москву, прямиком из Берлина, с заездом по важным делам в город Зуев. И дальше отставной поручик долго разглагольствовал о том, что Россия и Германия самые миролюбивые страны в Европе и никогда между собой не подерутся, не то, что драчливый «французский петух».
А спустя ещё неделю, Атаназиус получил приглашение – в конверте, на шелковистой бумаге, написанное каллиграфическим почерком с завитушками, в котором говорилось, что графиня Лащиновская Наталья Владимировна имеет честь пригласить господина Атаназиуса Штернера к себе в гости, в пятницу, в восемь часов вечера, на литературно-музыкальный Салон.
Штернер понимал причину такого приглашения – был он лицом в городе новым, кроме того, иностранцем и, вдобавок, владельцем крупного издательства.
Атаназиус не любил светские сборища и вечеринки, не выносил суету балов и прочие «посиделки», считая себя человеком замкнутым и одиноким, но хорошенько поразмыслив, всё же решил появиться среди «салонных господ», чтобы не только, как говорится, «на других посмотреть и себя показать», но и «выудить» какую-нибудь пользу из этого посещения для нужного знакомства.
Одевшись впервые за эти дни в строгий вечерний костюм и купив по дороге букет живых цветов в «Зимнем саду», помчался в своих санях в дом графини. Усадьба Лащиновской раскинулась на самом краю города, недалеко от леса, на высоком берегу Искры, - отражаясь летом огнями в ночной реке.
Встретили Штернера торжественно и с почётом, с каким подобает встречать в России иностранцев:
– Guten Abend, Herr ;terner!
– Fragen Sie im Haus!
– Wir danken Ihnen f;r Ihr kommen! – говорили ему с разных сторон слуги княгини, специально выбранные из немцев.
– Добрый вечер, господа! – отвечал им Атаназиус на чистом русском языке.
Это сразу же настроило всех на дружеский лад.
В гардеробе ему помогли снять зимнюю одежду и провели по широкой мраморной лестнице на второй этаж, мимо больших зеркал во всю стену, в которых он увидел себя в изящном чёрном фраке, сшитом недавно в салоне mаdam Гизо и чёрных брюках. Фрак был с длинными закруглёнными фалдами, узкими рукавами, несколько взбитыми кверху у плеча, и плотно прилегал к талии. Под ним на Штернере был шёлковый жилет и белый пикейный поджилетник с батистовым галстуком.
Немецкого гостя провели в салонную Гостиную, где уже собралось почти всё провинциальное зуевское общество поклонников Баяна – славянского бога Музыки и Поэзии. В большой зале толпились молодые люди в скромных сюртуках, называющие себя поэтами, пиитами и прочими сочинителями; художники с блестящими глазами и бледными чахоточными лицами, чьи длинноволосые причёски и бороды пропитались запахом лака для живописи и коньячными парами; шестеро музыкантов, сидящие поодаль, объединившись в фортепианный секстет, а также одетые для бала первые красавицы города неопределённого возраста.
Гостиная была стилизована под «La'Rus» – вдоль стен стояли, плетёные из ивовых прутьев кресла и диваны, на небольших столиках высились пахнущие дымком сосновых шишек, начищенные до блеска медные самовары, в которых отражались десятки свечных огней, фигуры приглашённых;  фарфоровые чайные приборы, расписанные цветами. Сухие «зимние» букеты украшали подоконники и фортепиано.
Это был единственный Салон в городе, в котором говорили только по-русски.
Войдя в залу, Штернер почувствовал, что появление его ждали с нетерпением. Едва он переступил порог Гостиной, как десятки любопытных глаз и моноклей тут же впились в него, окружили, пробежали с головы до ног, одни – с оценивающей улыбкой, другие – с пристальным интересом, третьи – и это были взоры молодых женщин – с пытливой заинтригованностью. Каждое новое лицо в городе вызывало острое любопытство, ибо все городские лица давно уже были изучены и порядком поднадоели, словно многократно сказанная шутка, над которой давно не смеёшься, а вежливо слушаешь, с полуулыбкой и полузевотой, думая о своём.
– Атаназиус Штернер! – объявил, как в концерте, личный камердинер хозяйки дома.
Навстречу гостю тут же вышла сама графиня Лащиновская – дама лет сорока, миниатюрная блондинка, изящная, словно подросток, с покатыми плечами мраморной белизны. На ней было лиловое до полу платье, отделанное рюшами и кружевом, с широкой юбкой по форме колокольчика. Серьги, браслеты и колье негасимо вспыхивали бриллиантовыми искрами. Забранные со лба кудри были украшены изысканной диадемой.
– Wie ich gl;cklich bin, dass Sie meine Einladung, Herr ;terner nahm! – искренне произнесла она низким голосом, подходя к Атаназиусу.
– Это вам спасибо за приглашение, графиня! – поклонился он ей. – Если позволите, буду говорить по-русски…
– В таком случае, – с улыбкой кивнула Лащиновская, – прошу сесть рядом со мной. Будем слушать стихи поэтов, изъявивших желание прочесть перед вами свои стихи, – сказала она, подходя к двум пустым плетёным креслам, стоящим рядом у окна. – Надеюсь, вы оцените молодых людей вдвойне строго – как редактор и как издатель, но зато и вдвойне справедливо. Подойдите ко мне, господа! – обратилась княгиня к двум молодым людям, молча стоящим у окон и не сводящим глаз с иностранного гостя.
Они подошли к ней и Штернеру.
– Разрешите представить вам Алексея Михайловича Шурандина, – сказала Лащиновская, кивнув в сторону молодого человека лет двадцати, с большими серыми глазами. – Это мой крестник. Говорят, подаёт большие надежды… – Тот поклонился Штернеру, а графиня тут же перевела взгляд на второго юношу, с короткой стрижкой и в очках, почти того же возраста. – А это Николай Александрович Павловский. – Второй юноша смущённо кивнул Атаназиусу. – Прочтёте свои стихи, господа, когда захотите, – молвила она молодым людям и повернула голову в сторону фортепианного секстета: – Прошу открыть вечер!..
Музыканты заиграли «Большой секстет» Глинки для фортепиано, двух скрипок, альта, виолончели и контрабаса. Литературно-музыкальный вечер начался.
Гости разделились на группки.
В одной говорили о литературных новинках, о новом журнале «Современник», основанном Пушкиным, в другой – о сборнике повестей Гоголя «Миргород», кто-то вспомнил, что в мае в Малом театре ожидается премьера «Ревизора», где Городничего сыграет Щепкин, а Хлестакова Ленский; рядом вполголоса спорили о написанной Лермонтовым драме «Маскарад» – её ещё никто не читал, однако сюжет каким-то невообразимым образом всё же просочился из кабинетов цензуры Третьего отделения на волю.
Между гостями Салона бесшумно сновали слуги с полными подносами в руках. Закуска была лёгкой – бутерброды с икрой и ветчиной, заправленные зеленью и маслинами, горячие булочки с индюшачьей печёнкой, «французские» пирожные с шоколадным кремом, кусочки фруктов, наколотые на шпажки. Из напитков разносили морс в цветных стеклянных кружках и белое вино в хрустальных бокалах.
Усевшись в кресла, графиня принялась расспрашивать Штернера о новостях и погоде в Германии, о книгах, которые он издаёт; вокруг них сразу же образовался тесный кружок, завязался литературный спор о немецкой и русской поэзии. Наконец, графиня сказала то ли с укором, то ли с сожалением:
– Несправедливо получается, господин Штернер! Почему-то немецкие поэты, и то благодаря переводам Жуковского, широко известны в России. Те же – Гёте, Шиллер! А между тем, нашу замечательную поэзию  почти никто не знает не только в Германии, но и в Европе. Я имею в виду стихи Пушкина и Лермонтова. Не говоря уже о Державине, Боратынском, Батюшкове, Вяземском, Денисе Давыдове, о том же Жуковском, наконец! Вы, издатели – мосты между поэтом и читателями, вам и карты в руки! Неужели в Германии нет переводчиков для нашей литературы?
– Увы! – ответил Штернер. – Зачастую перевод зависит  от дарования самого переводчика. А таких в Германии почти нет. Вот вам пример  –  отрывок известного стихотворения Гёте «Erlk;nig» – «Лесной царь». … – И он прочёл по-немецки:

– Willst, feiner Knabe du mit mir geh’n?
Meine T;chter sollen dich warten sch;n,
Meine T;chter f;hren den n;chtlichen Reihn
Und wiegen und tanzen und singen dich ein.

– А это буквальный перевод с немецого – слово в слово, – продолжил Штернер: «Хочу, прекрасный мальчик, когда ты со мной. Мои дочери ждать тебя красивые, мои дочери сделать ночные танцы и петь самостоятельно…».
– И какой в этом смысл?.. – с недоумением обвела графиня Лащиновская глазами «поклонников Баяна». – Я так ничего не поняла!
Поклонники славянского Бога тоже пожали плечами и удивлённо подняли брови.
– А вот Жуковский перевёл это так… – сказал Штернер и прочёл с выражением:

Ко мне, мой младенец; в дуброве моей
Узнаешь прекрасных моих дочерей:
При месяце будут играть и летать,
Играя, летая, тебя усыплять.

– Как поэтично! – воскликнула Лащиновская. – Вот где живёт Поэзия! В России!..
Любители русской словесности горячо зааплодировали.
– «Мой», «моей», «моих»! – с едкой насмешкой зашептал, «подающий надежды  крестник» Лащиновской Алексей Шурандин на ухо какой-то молодой особе. – Три притяжательных местоимения подряд! Чудовищный перевод!..
Молодая особа кивала кудрявой головкой и с умным видом хлопала завитыми ресницами.
– Но это перевод с немецкого на русский, – закончил свою мысль Штернер. – А вот переводчиков с русского на немецкий, в Германии почти нет. А если и есть, то, эти переводчики, в основном,  занимаются лишь тем, что переводят бумагу и чернила!..
В тесном кругу любителей русской словесности раздались патриотические смешки.
– Но я обязательно постараюсь найти самого талантливого, – успокоил всех молодой немецкий издатель. – Русская литература достойна, чтобы её узнала и полюбила Европа!..
На эти слова Штернера Салон взорвался долгими оглушительными аплодисментами. Гость из Берлина сразу же завоевал сердца всех «баянцев» – поклонников русской музыки и литературы.
Едва рукоплескания смолкли, у фортепиано зазвучал романс, на стихи Пушкина:

Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком, и сном.

Исполнен отвагой,
Окутан плащом,
С гитарой и шпагой
Я здесь под окном...

Пел романс известный в Зуеве баритон Данила Василисин.

Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу.
Проснётся ли старый,
Мечом уложу.

Шёлковые петли
К окошку привесь...
Что медлишь?.. Уж нет ли
Соперника здесь?..

– Читала в газете, что вы недавно были в Москве, – продолжила разговор Лащиновская, обратясь к Штернеру вполголоса.
– Совершенно верно! – подтвердил он так же негромко. – Хотя, к сожалению, из-за важных дел увидеть её почти не удалось. Но на обратном пути обязательно остановлюсь на несколько дней. Быть в России и не увидеть Москву, впрочем, как и Санкт-Петербург – вещь непростительная. Хотя за те несколько часов, пока я проезжал по центру, успел побывать на Арбате, и даже заглянуть в дом, где жил Пушкин.

– Я здесь, Инезилья,
Я здесь под окном.
Объята Севилья
И мраком и сно-о-ом!.. –

допел зуевский баритон, не отрывая взгляда от небольшого балкончика в Гостиной, на котором стояли несколько молодых дам.
– Ах, Пушкин! – закатила глаза графиня. – О нём ходит столько разных слухов… И даже кривотолков… Вы ничего не слышали об этом в Москве? – с надеждой спросила она.
– Нет, – ответил Штернер, не желая затрагивать эту тему.
– Жаль! – разочарованно произнесла Лащиновская, аплодируя певцу и, понизив голос, сразу же заговорила с полной уверенностью о личной жизни А.С., нисколько не сомневаясь, что все эти разговоры, которые давно уже ходили по «двум столицам» – вовсе не сплетни, не слухи и, тем более, не выдумки. – Пока какие-нибудь новости дойдут до нашего города, всё переврут и переиначат. И как всё было, на самом деле, уже не узнает никто! Ах, неужели, Наталья Николаевна влюбилась в Жоржа Дантеса? Представляю себе Пушкина! Ведь он, кажется… из африканцев! Отелло, не меньше!.. Хотя и её можно понять. Говорят, они в больших долгах... А какая женщина захочет влачить такую жизнь?.. Я бы точно нашла себе богатого любовника! – сказала она твёрдо. – Даже если бы моим мужем был сам Пушкин!
– Может быть, послушаем ваших поэтов? – уже более настойчиво предложил Штернер.
– Каких поэтов? – не поняла хозяйка вечера, но тут же спохватилась: – Ах, да, конечно! Как будет угодно. – И, раскрыв большой белоснежный веер, призывно взмахнула им над своей головой: – Алексей Михайлович! Николай Александрович! Наш гость заждался…
Молодые поэты подошли и переглянулись.
– Пусть Алексей Михайлович прочтёт первый… – конфузясь, произнёс застенчивый Николай Александрович.
– Просим, Алексей Михайлович, просим!.. – подбодрила своего крестника Лащиновская и, привстав с кресла, громко объявила на всю гостиную: – Прошу тишины, господа! Алексей Михайлович Шурандин будет читать свои стихи!..
Первые красавицы города (неопределённого возраста), торопливо подобрались поближе к поэту, «подающему большие надежды».
Шурнадин встал перед графиней и Штернером и, переплетя на груди кисти рук, начал декламировать:

– Тролльхеттанский водопад –
Грозный баловень Природы!
В Океан уносишь воды,
Что в безумии летят!

Тролльхеттанский водопад!
Ты – как зеркало, в котором
Края моего просторы
С грустью на меня глядят...

– Алексей – большой поклонник Швеции… – шёпотом просветила Штернера графиня, не отрывая взгляд от крестника. – Мечтает увидеть живьём короля Карла Четырнадцатого…

– Тролльхеттанский водопад! –

с  завыванием декламирвал Шурандин.

Унеси меня мгновенно
В шуме и круженьи пены –
Вдаль – от боли и утрат!..

Тролльхеттанский водопад!
Здесь душа моя взлетает,
От восторга замирает
И – несётся наугад!

Тролльхеттанский водопад!
Я взлетел! Лечу! О, боги!
Не разбиться б о пороги!
Береги меня, как брат...

Тролльхеттанский водопад…
Вот и всё. Конец полёта…
Машет крыльями мне кто-то.
Это – Рай?.. А может, Ад…

Все в Гостиной зааплодировали, поглядывая на хозяйку вечера – участники Салона знали неравнодушное отношение крёстной к своему крестнику.
– Ну, как вам? – удовлетворённо спросила у Штернера Лащиновская. – Достоен ли Алексей Михайлович быть напечатанным?..
– Вполне, – ответил Атаназиус.
– Может быть у вас?..
– Я подумаю… – неопределённо ответил он. – Прежде всего, нужен переводчик. Я издаю книги и журналы только на немецком. – И чтобы замять неловкость, тут же предложил: – А давайте послушаем Павловского…
– Николай Александрович! – обернулась к нему княгиня. – Просим!
– Просим! Просим! – поддержали её женские голоса.
Павловский вновь жутко покраснел от смущения, но всё же отошёл от окна, к которому вновь прилип, и вышел в центр Гостиной.
– «Проо;пасть»! – объявил он и стал читать: –

Я в пропасть заглянул, – чтоб мне пропасть!
Увидел в ней разверзнутую пасть
И – отшатнулся в ужасе назад!
На дне стонал и выл бурлящий Ад!

А грешники, бредя за кругом круг, –
Захлёбываясь в каре вечных мук,
Молили о несбывшемся меня:
Залить водой безумие огня.

Что я могу? Я сам грешу сполна.
Вот-вот коснусь ногами жара дна.
И, протянув беспомощно ладонь,
Начну просить кого-то сбить огонь!

Пока есть время, чтоб не лгать, не красть,
Покуда лишь у ног с угрозой дышит пасть, –
Я к Небу обращу повинный взгляд,
Там ангелы поют, там ласточки летят…

После короткой паузы раздались несколько недружных хлопков. Павловский неуклюже поблагодарил всех кивком головы и поспешно вернулся к окну.
– Что скажете на этот раз? – спросила гостя из Германии Лащиновская. 
– Довольно интересно, – ответил искренне Штернер, но тут же с запальчивостью произнес: – Но ещё интересней было бы узнать, откуда у молодых людей, которые по возрасту моложе меня, столько трагизма? Какие мрачные темы! Будто они прошли Троянскую войну или тяжкие житейские испытания, достойные пера Данте! Прямо-таки мистический романтизм!
– Разве это плохо? – удивилась графиня. – Не говорит ли это о серьёзности и возвышенности обеих натур?
– Наверное, – согласился с ней Штернер и тут же возразил: – Но, в таком случае, когда прикажете радоваться жизни? Неужели она придумана лишь для драмы души и трагедии сердца? Куда девались веселье и надежда юности? Словно оба молодых человека сразу же родились стариками! Я за мужской характер, за мужественность, но не за мрачность человеческой натуры! Я за то, чтобы молодость длилась как можно дольше! А лучше всю жизнь! Я не о беспутных гуляках, графиня! Не о молодых недорослях и не о чувственных натурах! Я – об умении радоваться каждому дню и не предаваться унынию… Впрочем, люди мы все разные… Кто-то видит в цветках майского ландыша или вьюнка красоту, а кто-то при одном их упоминании чувствует на языке горечь яда…
Штернер хотел ещё пофилософствовать, но внезапно увидел в толпе знакомое лицо. Или ему так показалось, что оно ему знакомо. Принадлежало лицо господину в возрасте, с завитыми в кольца усами, с седой шевелюрой; худошавое телосложение, нервные тонкие кисти рук и давнишний шрам через левую щёку – от лба до подбородка.
Штернер напряг память, но так и не смог вспомнить, кому это лицо могло принадлежать. И всё же он давал голову на отсечение, что когда-то его уже видел. И не раз.
– Прошу прощенья, графиня … Вы не подскажете, кто тот старик?
– Который? – повернула голову Лащиновская в ту сторону, куда показывал Штернер.
– Вон тот, – он кивнул на седого господина со шрамом, стоящего у камина, опершись на массивную трость, с серебряным набалдашником, в виде головы Горгоны.
– Ах этот! – сдержанно ответила она. – Сергей Кириллович Осипов-Синклитикийский. Богатый помещик. И полностью выживший из ума старик!..
– Так это он! – невольно воскликнул Штернер.
– Вы его знаете?
– Много наслышан.
– В Германии? – удивилась графиня.
– Представьте себе!..
– Не думала, что нашего «древнегреческого тирана» знают за границей!.. Вас познакомить?
– Нет-нет! – Атаназиус поднялся. – Я сам… Спасибо… Надеюсь, мы ещё вернёмся к разговору о ваших поэтах. Я покину Зуев не скоро.
– Кстати, господин Штернер! Забыла спросить… – понизила голос Лащиновская. – Какие такие дела заставили вас приехать к нам издалека? Или это секрет?
– Вы угадали. В какой-то мере, одна семейная тайна… Я здесь по просьбе своего друга. Сам он приехать не смог… Просил уладить кой-какие дела. Стараюсь выполнить просьбу… Так мы ещё поговорим с вами об издании стихов ваших протеже. – Штернер кивнул Лащиновской и направился прямиком к старому помещику, который в этот момент снимал с очередного подноса новый бокал с вином.
– Добрый вечер! – сказал он ему. – Разрешите представиться: Атаназиус Штернер. Владелец издательства в Берлине.
Старый помещик заинтригованно застыл с бокалом в руке.
– Осипов-Синклитикийский. Сергей Кириллович, – улыбнулся он. – Местный помещик.
– Вино здесь вкусное? – поинтересовался Штернер, чтобы как-то начать разговор.
– «Креман д'Альзас»! – с милой улыбкой ответил Осипов-Синклитикийский. – Отличное десертное. Сами попробуйте.
Впрочем, улыбка была неотъемлемой частью его лица. С нею он приветствовал гостей, с ней он ложился ночью в постель и пробуждался по утрам, с той же улыбкой мог отдать приказ забить до смерти крепостного. Впервые видевшие его были уверены, что имеют дело с добрейшим и милейшим человеком, друзья-приятели завидовали ему, что годы, которые для остальных были тяжким испытанием и обузой, совершенно его не изменили, а женщины, с которыми он давно был знаком, хотели видеть его, если не супругом, то хотя бы неунывающим любовником. Привычная для всех «улыбка Осипова-Синклитикийского» была его визитной карточкой, фамильным гербом.
Штернер снял бокал с проплывающего мимо в руках слуги подноса и пригубил.
– Душистый букет! – промолвил он с видом знатока, не отрывая взгляда от шрама на морщинистом лице собеседника.
– Графиня знает, чем привечать друзей, – ответил старый помещик и тут же усмехнулся: – Интересуетесь шрамом?..
Штернер смущённо  отвёл взгляд.
– Когда-то упал с коня… – объяснил Осипов-Синклитикийский. – Разбил лицо о камень…
Штернер не ответил, хотя знал истинную причину оставшейся отметины на лице.
– А вы, как я понял, приехали к нам из Германии?..
– Оттуда.
– Хорошо говорите по-русски. Где научились?
– Я родом из России… Родители увезли ещё ребёнком…
– Решили навестить родину?
– И родину тоже. А вообще-то я здесь, чтобы увидеться с одной важной особой…
– Как интересно! Кто же она, позвольте узнать? Дама? Друг детства?.. Недавно и я, спустя пятьдесят лет, вдруг столкнулся на каком-то вечере, с одним господином, с которым дружил в раннем детстве. Совершенно не узнал в лысом и толстом старикашке  кудрявого резвого ребёнка! Но что было похоже, так это отсутствие зубов, что тогда, что сейчас! – он громко рассмеялся своей шутке. – Простите!.. Так кто эта особа, к которой ехали издалека?..
– Вы, Сергей Кириллович, – сказал Штернер, глядя ему прямо в глаза.
Старый помещик едва не поперхнулся глотком вина.
– Вы  шутите!
– О, нет! Я ехал к вам по просьбе своего друга.
– Ко мне?.. – уточнил он.
– К вам.
– С какой целью? – изумлённо спросил он.
– Получить выкуп принадлежавшей вам семьи крепостных из трёх человек.
– Как интересно! – сказал Осипов-Синклитикийский. – И для этого ехали специально из Европы?!
– Ради свободы расстояния не важны, – сказал Штернер.
Осипов-Синклитикийский пожевал тонкими губами:
– Свобода, свобода!.. Французский фантом!.. И кто такие, позвольте узнать?..
– Мелания Барабанова с дочерьми. 
–  Мелания?!.. – Его лицо ещё больше вытянулось от изумления, даже привычная улыбка на миг куда-то пропала: – Кому она теперь нужна, эта старуха?.. - произнёс он презрительно. – Ни кожи, ни рожи, ни зубов, ни голоса... Хотя в молодости была красива… – И тут же поинтересовался: – И кто, простите, её желает выкупить?
– Велели держать язык за зубами, – ответил Штернер. – Так сказать, инкогнито.
Осипов-Синклитикийский вновь привычно улыбнулся:
– Когда-то я просил за неё много… Хотели купить, как актрису…
– А теперь сколько хотите?
– Теперь?.. – Осипов-Синклитикийский вновь пожевал губами: – Теперь ещё больше! – И громко захохотал.
Атанаузис недоумённо на него посмотрел.
– Вы не ослышались!.. – сказал старый помещик. – И знаете почему?
Штернер промолчал, не спуская с него взгляда.
– Расчет простой. Уж очень её хотят купить. А раз очень хотят – пусть платят. Вон давеча граф Шереметев дал «вольную» одному бывшему своему актёришке. Так тот в зубах принёс ему… страшно сказать! – 50 тысяч! А тут за троих баб прошу… в два раза меньше!..
Штернер продолжал молчать.
– Да-с, сударь, всего-то 25! – повторил владелец Воробейчикова и, стукнув тростью об пол, словно молотком на аукционе, подтверждая окончательную сумму продажи: – И не менее ни на мизинец!..
– Я передам ваши условия заинтересованному в этом деле человеку… – спокойно ответил Штернер.
– Вот и славно, – вновь улыбнулся Сергей Кириллович. – Когда прикажете ждать ответ?
– Через день, – ответил Атаназиус и поклонился с тем, чтобы уйти.
– Послезавтра жду в своём имении пополудни, – сказал Осипов-Синклитикийский.
Когда Штернер вернулся в общество графини Лащиновской, та с любопытством спросила:
– Познакомились?..
– Да.
– Ну и как он вам?
– Такой же, как всегда, – ответил Штернер. – Улыбчивый и страшный… Кстати, по поводу ваших протеже, то я принял решение их напечатать.
– А как же перевод?..
– Перевод сделаю сам…
И распрощавшись с хозяйкой Салона, Атаназиус быстро покинул дом графини, и вернувшись в Карамельный, лёг спать пораньше. По старой привычке он ложился не позже полуночи.

Глава III.
«ВОЛЬНЫЕ ГРАМОТЫ»

Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!

Александр ПУШКИН

...На следующее утро, встав пораньше, Штернер велел кучеру Анисиму запрячь лошадей и, позавтракав на скорую руку холодной отварной свининой с солёными огурцами и чашкой крепкого кофе, поехал в санях в палату Гражданского Суда, чтобы встретиться с Секретарём Коллежского Асессора и нотариусом Михаилом Леонтьевичем Лютиком. Штернер намеревался взять его завтра с собой в Воробейчиково, чтобы, если всё будет договорено с Осиповым-Синклитикийским, тут же подписать регистрацию на «Вольную Грамоту» от его имени и заключить договор на куплю-продажу для семьи Барабановых.
Михаил Леонтьевич сразу согласился поехать в деревню и юридически оформить все документы.
– А с благодарностью могли бы не торопиться… – с лёгким укором молвил он, кладя во внутренний карман сюртука несколько ассигнаций, полученных от Штернера.
Первую половину дня Атаназиус писал письма.
Вначале в Германию – своему секретарю «Старому Фридриху», по поводу издательских дел, затем домой, Луизе – няньке маленького Георга и, наконец, несколько писем Татьяне Филипповой, в Москву.
Во второй половине, пообедав с Севастьяном Фабиановичем, Штернер отправился прогуляться пешком по Зуеву. Проходив часа два вдоль и поперёк и основательно продрогнув, он зашёл в первый попавшийся трактир попить чаю с баранками и вишнёвым вареньем. Там же и решил сходить вечером в театр на «Отелло, венецианский мавр» по пьесе Шекспира, который, в свою очередь, использовал сюжет Джиральди Чинтио, – посмотреть игру знаменитого зуевского актёра Феодосия Гавриловича Горюнова, о бенефисе которого сообщали афиши на городских театральных тумбах.
У билетной кассы стояла большая толпа поклонников бенифицианта, однако билетов уже не было с утра, а в окошке, прикрытом картонкой, красовалась красивая надпись: «Полный аншлаг». Штернер хотел уж было вернуться домой, как вдруг его окликнул  знакомый женский голос:
– Господин Атаназиус!
Он обернулся и увидел Варвару Михайловну Самойлову – совладелицу «Агентства по недвижимости». В свете газовых фонарей она выглядела ещё красивей и загадочней.
– Вот уж не думала, что вы театрал!
Любителем театра Штернер никогда не был. То ли в Берлине не хватало времени, то ли репертуар немецких театров был скучен, а может быть, игра актёров не произвела на него должного впечатления – словом, в Германии он в театр почти не ходил.
– Хотели попасть  на бенефис? – спросила Варвара Михайловна.
Штернер беспомощно развёл руками:
– Увы!..
– У меня есть одно свободное место в ложе… – улыбнулась она и посмотрела на него тем же смешливо-пристальным взглядом, как тогда, в кабинете Агентства. – У нас с мужем абонемент на весь сезон. Но, в основном, езжу я одна или с подругой. Муж равнодушен к театральным постановкам. Предпочитает видеть жизнь такой, какая есть. Тем более, Nicola уехал вечор по делам в Нижний. А подруга захворала… Может быть, разделите со мной трагедию бедного мавра?..
– С удовольствием, – соврал Штернер. Ему было неудобно отказываться после таких слов.
– Вот и замечательно! – обрадовалась Самойлова и тут же взяла его под руку.
Атанзиус неловко согнул правый локоть, оглядываясь по сторонам:
– Может быть… не совсем удобно-с?.. – вполголоса произнёс он.
– Мне – удобно! – рассмеялась Варвара Михайловна.
Так они и вошли в парадный подъезд театра, ярко освещённого газовыми фонарями.
У гардероба Штернер помог Самойловой снять соболиную шубу. На этот раз она была в тёмно-зелёном платье до полу, с таким глубоким вырезом на груди, от которого он не мог отвести глаз. Плечи Варвары Михайловны объял бархатный палантин, отороченный мехом.
– Вы что-то хотите сказать?.. – с улыбкой спросила она, заметив, как он неотрывно на неё смотрит. – Впрочем, ваш взгляд красноречиво говорит сам за себя… Спасибо!..
Штернер покраснел и отвёл глаза.
«Как же она проницательна и умна!..», – подумал он. Впрочем, ему не нравились такие женщины, которым палец в рот не клади. Он вообще не любил женщин активных и энергичных да ещё, вдобавок, деловых. Женщина в его понятии должна была быть мягкой, скромной и нежной. Насчёт последнего, образ Варвары Михайловны вызывал сомнение, но уж ни мягкой, ни скромной она, по его мнению, точно не была. Хотя это и не мешало им обоим легко общаться друг с другом.
Ложа Самойловых оказалась рядом с директорской. Кроме них, и тоже по абонементам, находились ещё трое – полковник с женой и некий  господин в тёмно-синем фраке. Самойлова представила им Штернера как влиятельного немецкого издателя, несмотря на его молодость, а также как их с мужем постоянного и надёжного клиента. На недоумённый взгляд Атаназиуса она мило ему улыбалась, а потом, найдя удобный момент, шепнула на ухо, кивнув на господина во фраке:
– Это наш конкурент по недвижимости… Пусть лопнет от зависти!..

…Бенефис Горюнова прошёл «на ура».
В финале публика заставила Отелло трижды «придушить» Дездемону. После спектакля поклонники подносили бенефицианту венки и корзины цветов. Щедрые меценаты, заплатив за билет до 50 рублей, дарили артисту портсигары, табакерки и украшения.
Актриса Новицкая, игравшая Дездемону, не была в обиде на публику. Во-первых, оттого, что сама была женой Феодосия Гавриловича, во-вторых, она тут же возвратила цветы торговцам, вернув за каждый букет половину цены. А портсигары, табакерки и прочие украшения немедля отправила к ростовщику в залог для пополнения семейной кассы.
В четырёх антрактах Штернер и Варвара Михаловна прогуливались в фойе «под ручку», назло знакомым дамам с лорнетами. Ещё после первого акта она объяснила немецкому гостю, что они с мужем придерживаются новых товарищеских отношений в супружестве, полные доверия друг к другу, расспрашивала о его личной жизни, о покойной жене, о сыне, о его планах на будущее, не собирается ли он когда-нибудь вернуться в Россию.
О личной жизни Штернер говорил мало, о покойной жене ещё меньше, много рассказал о своём сыне, о планах на будущее придерживался старинного изречения Фомы Кемпийского: «Homo proponit, sed Deus disponit» – «Человек предполагает, Бог располагает», о возвращении же в Россию пока не думал…
В первом антракте они пили кагор, заедая крабовыми тарталетками с красной икрой, во втором – Штернер угостил Самойлову живописной кистью винограда, словно сошедшую с полотен Фёдора Толстого или Карла Бруни, в третьем антракте пили белое вино с персиками, в четвёртом – позволили себе опрокинуть несколько рюмок водки со шпротами. 
После спектакля Варвара Самойлова пригласила Штернера к себе домой на ужин. Оказалось, что у неё и у Николая Николаевича по собственному дому – согласно новой теории товарищеских отношений в супружестве. После водки он уже не мог ей отказать…
Доставили Атаназиуса в Карамельный переулок только под утро.
Переодевшись и приняв горячую ванну, он поспал до полудня, затем с аппетитом перекусив, заехал за Михаилом Лютиком, с которым и помчался в новых санях в Воробейчиково.

…Усадьба Осипова-Синклитикийского, стоящая посреди русской зимы, под снегопадом, выглядела заснежено-сонной. Но стоило лишь попасть в дом, любой человек сразу же терялся, глядя с изумлением на внутренние убранства в «древнегреческом стиле».
Однако в отличие от настоящего жилища древнего эллина, который был крепко прокопчён  – от очага и горящих масляных факелов – невероятно грязен от земляного пола и замусорен обглоданными свиными костями после очередной трапезы, дом зуевского помещика сверкал чистотой и порядком.
На стенах огромной прихожей висели прекрасные ковры восточной работы, а также старинное оружие и курительные трубки с драгоценными камнями. В проёме между двумя высокими окнами красовался портрет певицы Синклитикии, написанный маслом по заказу Осипова-Синклитикийского - самим Тропининым.
Потолок и бронзовые перила широкой лестницы, что вела на второй этаж, были украшены роскошными гирляндами цветов, которые только вблизи оказывались искусной поделкой из цветной бумаги.
На блестящих чёрно-белых мраморных плитах стояли деревянные стулья и кресла, покрытые звериными шкурами и шерстяными покрывалами, а также глиняные сосуды для вина, воды и благовоний.
Как только Штернер с Лютиком, «ровно пополудни», очутились внутри помещичьего особняка, их тут же окружила шумная толпа весёлых девушек-служанок, одетых в костюмы эллинок. На каждой был длинный хитон белого цвета с цветной каймой внизу, из-под которой выглядывали сандалии. Узкие талии обвивали кожаные пояса, с медными пряжками. В руке каждой девушки был выкрашенный в голубой цвет веер в форме лотоса. Они размахивали веерами и, принимая танцевальные позы, пели «Приветственную песнь в честь гостя»:

– Радуйся, гость,
Прибывший в дом хозяина нашего–
Хранителя очага,
Высочайшего и милостивого!
Пусть твоё пребывание у нас
Будет счастливым и радостным!..

– Как вам этот новый «русско-греческий» хор?.. – вполголоса спросил Лютика Штернер.
– Честно говоря, чувствую себя зрителем, попавшим на представление в древнегреческие Афины, – ответил изумлённый Секретарь Коллежского Асессора.
– А у меня ощущение, будто я нахожусь в «жёлтом доме»…

– Сними заботы и усталость,
Как снимаешь дорожный плащ и сандалии! –

настаивали молодые служанки.

– Забудь о плохом, о, гость!
Радуйся с нами!
Пой, угощайся и веселись!

Девушки помогли гостям раздеться, и отнесли их верхнюю одежду в гардеробную комнату. Пакет с деньгами Штернер оставил при себе, как и Лютик деловую сумку с документами.
– Приветствую вас, друзья мои! – раздался откуда-то сверху торжественный голос.
Гости подняли головы и увидели, как по лестнице, словно облако в хитоне, спускается хозяина имения, с поднятой правой рукой над головой. Одет он был в праздничный пеплос, покрытый звёздами и разными фантастическими существами, на голове зеленел венок из душистого сельдерея. 
Увидев вокруг «древнегреческого барина» толпу миловидных девушек, Штернер с болью в сердце вспомнил о погибшей в реке Лизавете. В нём вновь взыграло желание наказать старого развратника самым жестоким образом, даже утопить, и он с трудом совладал с собой.
– Рад вашему приезду! – продолжил Осипов-Синклитикийский. – Однако прежде, чем мы займёмся делом, доверяю вас моим заботливым служанкам, которые, согласно обычаю древних эллинов, обмоют вам ноги и наденут сандалии.
Штернер хотел было сказать, что сегодня утром он уже принимал ванну, но его тут же подхватили под локти цепкие руки «греческих» девиц и вместе с вконец обалдевшим Лютиком, повели в «помывочную комнату», рядом с гардеробом, где гостей ждали банные ушаты с горячей водой. Штернер едва успел в последний миг схватить подмышку пакет с деньгами, как и Лютик деловую сумку с документами.
Там их усадили в мягкие складные кресла, сняли сапоги и чулки, закатали брючины штанин и с весёлым хохотом принялись мыть им ноги липовыми мочалками.
Штернер, ради уважения к древнему обычаю, мужественно всё вытерпел, не проронив ни звука, зато господин Лютик громко кряхтел от удовольствия и даже похихикивал от щекотки.
После мытья порозовевшие конечности промокнули полотенцами, вышитыми «крестиками» греческих орнаментов, обрызгали цветочным одеколоном и сунули в лёгкие сандалии.
Затем под музыку флейты, бубна и металлических тарелок – гостей сопроводили в Гостиную. «Музыкальных» девушек-служанок учил игре на греческих инструментах, выписанный из Коринфа знаменитый греческий музыкант Фебус Ламбракис. Увы, спустя три года после приезда в Россию он спился и умер.
В центре большой залы, стилизованной под интерьеры домов Древней Греции, стояло несколько трапезных лож, покрытых разноцветными шерстяными покрывалами, с узорчатыми подушками и валиками.
Когда прибывшие гости возлегли на свои места, служанки внесли в зал маленькие трёхногие столики, уставленные закусками, и поставили их рядом с ложами. Эти столики так и назывались «трапеза». Запивали гости разбавленным водой вином из специальных сосудов – похожих на блюдце с ручками на длинной ножке – под названием «килик».
Ели пальцами. Ни скатертей, ни салфеток, ни ножей, ни вилок на столах не было, а ложки для жидких блюд заменяли коркой хлеба.
О деле никто не говорил. Тем более, под игру на флейтах, которой услаждали две музыкальные девушки-служанки. Остальные «эллинки» искусно танцевали «Вакхический танец», которому их научил специально выписанный из Афин знаменитый греческий танцовщик Клеарх Пангалос. Спустя год по приезду в Россию, увы, и он, по примеру Ламбракиса, спился и умер.
Наконец, гости, отведав угощения и насладившись музыкой с танцами, остались одни с хозяином имения.
– Судя по вашему появлению точно в срок, – улыбнулся Осипов-Синклитикийский, – смею надеяться, что деньги вы привезли...
– Привёз, – холодно ответил Штернер.
– Вот и отлично! – хозяин дома взял со столика колокольчик и резко им зазвонил.
В зале тут же появился молодой человек, словно только и ждавший сигнала, в белоснежном хитоне и с чёрным планшетом в руке. Его прямые каштановые волосы ниспадали до плеч, на верхней губе, под курносым носом, а также на подбородке, пробивался ржаной почти воздушный пушок.
– Знакомьтесь! – представил его гостям хозяин имения. – Мой секретарь: Никита Фомич Курослепов-Рукомоев.
Тот поклонился гостям.
– А это господин Штернер из Германии и Михаил Леонтьевич Лютик из Регистрационной Палаты Гражданского Суда, – представил Осипов-Синклитикийский гостей.
Секретарь как-то пристально посмотрел в лицо Штернеру, словно хотел о чём-то спросить, но, мысленно осекшись, тотчас же отвёл взгляд.
– Вы не находите… – сказал в это время Атаназиус на ухо Лютику, – что у нашего крепостника любовь к двойным фамилиям?..
– «Любовь» по-гречески переводится ещё, как «мания»… – вполголоса ответил Секретарь Коллежского Асессора.
Курослепов-Рукомоев раскрыл планшет и достал три официальные бумаги.
– Текст на всех «Вольных грамотах» идентичен, кроме имён! – объявил он и стал читать содержание одной из «грамот».
В ней говорилось, «что сего дня, десятого марта 1836 года, помещик Осипов-Синклитикийский С. К. отпускает на волю трех своих крепостных – Меланию Григорьевну Барабанову и двух её дочерей – Авдотью и Пелагею».
Когда же секретарь дошёл до «отпускной суммы», то вместо 25 тысяч рублей, там оказалось все тридцать.
– Погодите! – прервал его Штернер и глянул на Осипова-Синклитикийского. – Мы вели с вами разговор о меньшей сумме.
– Совершенно верно! – грустно вздохнул тот. – Однако курс ассигнаций вчера вновь резко подскочил вверх, и я решил, что не имею права обманывать – ни себя, ни вас. Деньги любят счёт!
Лютик вопросительно посмотрел на Штернера. Тот нахмурился. Осипов-Синклитикийский пряно улыбался, глядя на них. Лицо Курослепова-Рукомоева не выражало никаких собственных чувств.
– Подпишите «Вольную грамоту», – сказал, наконец, Штернер хозяину дома. – Лишь после этого я дам вам положительный ответ.
Секретарь Никита Фомич вопросительно глянул на своего хозяина. Осипов-Синклитикийский согласно кивнул. Курослепов-Рукомоев выложил перед ним подготовленный к подписи документ и привычно достал из деловой сумки туго закрытую пробкой стеклянную чернильницу и перьевую ручку.
Осторожно вытащив зубами пробку и окунув перо в узкое чернильное горлышко, секретарь протянул ручку своему хозяину – тот весело и размашисто подписал долгожданные документы. В это время Никита Фомич достал из деловой сумки пресс-папье, в виде фигурки Харона, сидящего в лодке, и старательно промокнул чернила. Затем почтительно передал экземпляр Лютику.
Михаил Леонтьевич внимательно прочёл все «Вольные грамоты» и, в свою очередь, достав из своей деловой сумки регистрационную печать, придал документам законное юридическое обоснование. Затем, не возвращая их Осипову-Синклитикийскому, сказал Штернеру:
– Расплатитесь с Сергеем Кирилловичем.
Атаназиус развернул пакет и выложил перед всеми четыре ровных стопки с ассигнациями, туго перевязанных бечёвкой.
– Здесь ровно 25 тысяч, – сказал он Осипову.
Затем достал из внутреннего кармана сюртука тяжёлый перстень с изумрудом и бриллиантами, положил его сверху на одну из стопок:
    • Он стоит более пяти тысяч. Это память о моей покойной жене…
Осипов-Синклитикийский молча взял его, повертел в толстых пальцах, взял в ладонь, как бы взвешивая, и вернул перстень Штернеру:
– Прекрасный камень! Смарагд… Что ж, пусть наша сделка будет стоить 25 тысяч, как мы и договаривались… – И обратился к Лютику: – Передайте «вольные» господину Штернеру! Теперь они принадлежат ему… А ты, Никита Фомич, вели девкам принести шампанское. Отметим сделку, как положено…
Секретарь вышел из Гостиной.
Штернер молча запрятал «Вольные грамоты» во внутренний карман своего сюртука, находясь в некотором замешательстве из-за «благородного решения» Осипова-Синклитикийского.
– Вы так и не назовёте имя покупателя? – сладко улыбаясь, обернулся тот к Штернеру, кладя банкноты в выдвижной ящик французского буфета.
– Я дал слово не разглашать семейную тайну… – ответил Атаназиус.
– Отменное правило в жизни! Хотя иногда хочется руководствоваться исключением. Впрочем, это зависит от воспитания… Вы где учились?
– В Хайдельбергском университете. На философском факультете.
– А я в Московском, на факультете естествознания, но так и не доучился. Некогда было. Покойный родитель оставил мне беспокойное наследство. А за ним – глаз да глаз нужен, уж тут не до учения! Так что практику пришлось проходить здесь…
На этих слова Штернер вновь озлобился, представляя себе всю низость, подлость и скотскость любых дел Осипова-Синклитикийского, которые уже давно стали практикой в его жизни.
«О каком же благородстве я говорю!..», – горько усмехнулся он и посмотрел в глаза хозяину имения:
– А что случилось со старшей дочерью Мелании? Где она? – неожиданно спросил Штернер.
Осипов-Синклитикийский вздрогнул, или Штернеру только показалось, что он застал его врасплох. Уже через мгновенье улыбка на лице «русско-греческого» деспота, готовая вот-вот испуганно затрепетать и улететь навсегда, привычно распластала на губах свои широкие крыла:
– А разве у неё была ещё одна дочь?!.. – недоумённо поднял брови Осипов-Синклитикийский. – О ней я ничего не знаю…
– А я слышал, будто она утопилась в реке, – не сводил с него глаз Штернер.
– Неужели?! – по-театральному всплеснул руками старый помещик. – Жаль! Но – чего не ведаю, того не ведаю… Людей много, за всеми не уследишь… Да и давно это, наверное было, всего не упомнишь…
В Гостиной появился Курослепов-Рукомоев, ведя за собой выводок девушек-служанок. Они принесли на подносах две бутылки шампанского, четыре бокала и лёгкие закуски с соленьями.
Секретарь виртуозно откупорил первую бутылку и разлил вино каждому.
– За свободу и волю! – провозгласил тост Штернер.
– И за деньги тоже! – улыбнулся Осипов-Синклитикийский. – Чем больше денег, тем больше свободы…
Никто не спорил. Выпили.
Курослепов-Рукомоев вновь пристально бросил взгляд на Штернера..
– Вы что-то хотели спросить?.. – заметил это Штернер.
– Хотел… – смутился секретарь.
– Что именно?..
– Наверное, я ошибся, простите… Да, скорее всего, перепутал! – уже более твёрдо сказал секретарь
– И всё же? – настаивал Штернер. – Смелее!
Секретарь глянул на своего хозяина, затем робко кашлянул:
– Скажите, герр Атаназиус, – спросил он, – мы с вами не были знакомы раньше?
– Мы? С вами?! – поднял брови Штренер. В его вопросе было, скорее, недоумение, чем простое удивление ошибкой секретаря.
– Я так и думал… Извините… – поспешно произнёс тот. – Наверное, показалось…
– Да, вам показалось… – недовольно кивнул головой Штернер.
– Может, останетесь погостить? – спросил хозяин дома у гостей и подмигнул служанкам: – Девки скучать не дадут…
Девки заулыбались, дескать, а чего бы и не дать…
– Спасибо, – поставил Штернер на поднос пустой бокал. – Пора и честь знать! Дел невпроворот!
 – Мне бы ваши заботы, – усмехнулся Осипов-Синклитикийский. – Что ж, прощайте! Если надумаете ещё кого-нибудь приобресть – продам подешевле. Так сказать, «по знакомству»… Долго в Зуеве гостить будете?
– Думаю, до лета…
– Тогда, надеюсь, свидимся. Может быть, у той же графини Лащиновской.. Вы не против?..
– Отчего ж, непременно свидимся! – ответствовал Штернер.
– Вот и лады! – улыбнулся напоследок старый помещик.
Гости поклонились и вышли, сопровождаемые местными «эллинками».

…Спустя четверть часа Штернер с Лютиком уже подъезжали к дому Барабановых.
Глава IV.
«БЕГИ, КОНЁК, ПО КРИВОЙ ТРОПИНКЕ,
ДА СМОТРИ, НОГ НЕ ПОЛОМАЙ»
 
Горбунок летит как ветер.
И ещё на первый вечер
Верст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.

Пётр ЕРШОВ (?) Александр ПУШКИН
 
Афоня со Степаном не пожалели, что их «похитили» цыгане. Прошёл месяц. Погони не было. За это время табор пересёк несколько губерний и подъезжал к западной границе Российской Империи.
Да и сами цыгане были довольны – особенно «тётушка Шанита», что взяли их с собой. Беглецы сразу же влились в цыганскую семью, стали её частью. Тагар уже не говорил про них пренебрежительно – «гаджо», что означало «нецыгане», и даже с приближением осени в таборе пошли разговоры о купле пятой повозки. Купить новое вардо было делом трудным. И не потому, что прибрести его можно было не везде. Нужно было найти ещё такую повозку, из которой не проникали бы наружу – ни звука, ни полоски света. Поэтому покупали её в тёмную ночь, запершись внутри и ведя громкие разговоры при свечах.
Пока же Степан и Афоней спали в летнем временном шатре, сооружённом на скорую руку – полог из цветных, сшитых между собой лоскутов, оставшихся после шитья цыганских юбок, быстро натягивался на вбитые в землю берёзовые столбы.
Однажды рассказал Степан Афоне, что же произошло в ту ночь в усадьбе Осипова-Синклитикийского, когда бежали они из деревни.
Пробрался тогда Степан через балкон в спальню к помещику. А тот, на ночь глядя, пироги с мясом жрёт да печенье медовое и вином запивает. Привязал его Степан к кровати и прошёлся бичом по спине – за проданную невесту, за пытки над людьми, за порченых малолеток. Бил не до смерти, а чтоб проучить. Несколько борозд на всю жизнь оставил – через всё лицо, от лба до подбородка.
Тот не орал, не умолял простить, лишь злобно рычал, как пойманный в капкан зверь. 

…Работали Степан с Афоней, как все в таборе – каждый делал, что умел. Останавливаясь на очередную стоянку, Степан кузнечил – и для цыган, и для местных жителей. Кому – ножи, серпы или топоры для хозяйственных нужд, а кому – подсвечники и дверные петли. Для своих же – конские подковы и подковки для сапог. 
Когда на траву у костра выкладывали несколько досок, на которые выходили Бахтало и Лошано, обутые в сапоги из скрипучей кожи, начищенные маслом до блеска, и выстукивали новенькими подковками жаркие цыганские ритмы – никто на месте уже не мог усидеть. Особенно женщины и дети. И начинались цыганские пляски, которые могли продлиться до утра. Лошано играл на гитаре, а на скрипке сам Тагар.
Афоня же, как и обещал, помогал всем во всех делах – и за цыганятами присмотреть, и Степану в передвижной кузне помочь, и на базаре поторговаться, а после, если табор жил у реки, искупать лошадей, носясь по берегу верхом на Бояне. Вот тогда впервые он и почувствовал, что такое полёт цыганского коня.
В каждом городе, где останавливался табор, женщины занимались привычным делом – гаданьем и попрошайничеством. Они клянчили и «выцыганивали» деньги у прохожих, стеная и плача о многочисленных болезнях своих несчастных детей, которые сидели рядом с ними, живые и здоровые, с аппетитом съедая всё, что подавали сочувствующие.
Мужчины табора Тагара не были похожи на других цыган. В то время, как чужие, в основном, бездельничали, мудрый баро не давал своим спуска.
Зурало занимался торговлей: одно покупал, другое продавал, но никогда не оставался без «навара». А в выходные дни на ярмарках поднимал за деньги тяжести и боролся с любым желающим. Однажды поднял на спор целую телегу.
Лошано, как мы уже знаем, принимался за любую работу в таборе.
Бахтало, единственный зять Тагара и Шаниты, находил себе любое дело в каждом городе. Он не гнушался ничем, чтобы заработать. Воровал, если подвернётся такая возможность, продавал залежалый товар, выдавая его за свежий, даже не боялся браться за самые настоящие уголовные дела – грабежи, разбои или наёмные убийства. Правда, об этой его работе в таборе не знал никто. Заказчики за них платили очень большие деньги, а отдавать в «общий котёл» даже малую часть Бахтало не хотел. Да и, с какой стати? Он рисковал своей жизнью, а они? По этой же причине не знали в таборе и о других его доходах – перепродажи опиума, который в большом количестве привозили ему китайские купцы. А иногда кокаин и гашиш.
Распределял всё это Бахтало по трактирам, ярмаркам, гостиным дворам, среди лекарей, хотя опиум, как и другие наркотики, даже в качестве средства от избавления боли при операции, был запрещён в России. Приходилось переодеваться, «хромать» и клеить бороду. Он бы с радостью привлёк к этой работе в качестве помощников даже своих детей или племянников, но не делал этого – по природе, Бахтало был «волком-одиночкой».
Зато почему бы не заставить работать «Афона», решил он. Тем более, что этот маленький гаджо был мальчишкой сообразительным, смелым и юрким.
Именно такой надёжный помощник был ему нужен, которому можно было незаметно передать сворованное, избавиться от него. Этих сообщников Бахтало называл «избавителями». Но, к его изумлению, Афоня помочь отказался.
Бахтало был уязвлён. Ещё бы! Получить отказ от какого-то бездомного гаджо, от малолетнего преступника, крепостного беглеца! Да он просто выдаст обоих полиции, если сопляк не одумается!
Но и после этих слов Афоня всё равно не согласился.
– Ну, погоди! – со злой усмешкой сказал  Бахтало. – Тэ хав мэ дадэскиро масс, если не засвистишь раком у меня в горячем котле!..   
«Страшная» клятва на цыганском языке переводилась так: «чтоб я съел тело своего отца».

…А несколько раз Афоня даже имел честь быть «цыганским извозчиком» у самого баро Тагара.
Сидя на его месте, смотрел Афоня вдаль и думал о том, куда же едет их табор, ведь дорог на свете так много.
Ах, дороги, дороги! Зачем Господь придумал столько, думал он. Ведь запутаться в них можно так легко. А если заедешь случайно в Страну Чертей, о которой ему Лизавета рассказывала и назад не вернёшься?.. Да и зачем вообще русскому человеку столько дорог на свете? Зачем ему дорога в Италию, во Францию или в Германию? И что такое эта «ИталияФранцияГермания»?
Для русского человека, размышлял Афоня, достаточно иметь всего семь дорог.
Первая, конечно же, в Божий Храм. На ней спокойно и всё понятно. По дороге к Богу не потеряешься, не заблудишься, она чиста, светла и полна любви. И ходить по ней, даже в мечтах и мыслях – не счастье ли?
Вторая дорога – к родному дому. Где бы ты ни был и как ни устал – дорога к нему наполняет сердца покоем и радостью. Как тяжело, наверное, цыганской семье не иметь своего плетня, сада, близких соседей, знакомых звёзд над головой. Куда вернуться после долгих лет скитаний? На каком перекрёстке искать свой дом?.. А может быть, Афоня не прав? И пусть цыганское жильё всего лишь «дом на колёсах», зато он всегда с тобой, как домик улитки. Где бы та ни бродила, ей неведома тоска по родному дому. Он всегда с ней – каждый день, круглый год. Наверное, и цыганская семья – та же «большая улитка».  И всё же, решил Афоня, дорога к родному дому это дорога в Детство, к своему истоку. Чтобы каждый знал – кто он и откуда...
Третья дорога – дорога к друзьям. Исчезнет она – и ты уже один-одинёшенек.  Захочешь увидеть Мишку или Гришку – а как пройти к ним, не узнаешь. И кричать бесполезно, ибо живут они на другом конце жизни.
Четвёртая дорога – на тот берег. Бухнулся в воду и поплыл навстречу берёзовой роще, что встречает тебя с утра соловьиной трелью. Щёлкает, свистит, старается невидимый певец, берёт колена за коленом. А где прячется – не знает никто. Видно, стесняется своей невзрачности, глупый! С таким-то голосом! Зато грибы всей своей семьёй из земли вышли себя показать. Куда ни глянь! – видимо их, невидимо! И подберёзовики, и белые, и грузди, и лисички. А среди кустов рысь пробежит, олень промелькнёт, заяц проскочит. А ягод-то, ягод! Словно леший горстями сеял. Влево пойдёшь – чернику с брусникой найдёшь, направо свернёшь – голубику с костяникой нарвёшь. А между ними – и земляника с малиной, и клюква с ежевикой, и забытая княженика, и смородина всех цветов – черная, белая, красная! – ешь, не хочу! Сам насытишься да ещё сёстрам целый кузовок притащишь.
По пятой дороге отправился бы Афоня учиться. Обучила его старшая сестра грамоте и счёту. А больше сама ничего не знала. А вот батюшка из сельского храма Иннокентий многое чего на свете знает, даже в дальних краях побывал. Прослужил он корабельным священником у самого Крузенштерна, воевал под его руководством и в кругосветную экспедицию через Атлантический океан вместе ходили. А как вернулись в Кронштадт, в 1806-м, воротился батюшка к себе домой. Родители его, к тому времени, уже померли, а жениться под старость не захотел. Думал в монахи уйти да посвятить остаток жизни служению Богу. Но тут приход ему дали в сельском храме, так и стал Иннокентий деревенским попом. Это он Степану книги умные подсовывал и про чужие страны рассказывал. А ещё о том, почему звёзды ночью светят, и новый день наступает, отчего нет снега летом, и как птицы летают да не падают. Радостный такой священник, бескручинный. А матушка говорила, что «знания прибавляют скорбь». Так в Библии написано. Кто же прав?.. Наверное, Библия. И всё-таки завидовал Афоня Степану и с каждым днём всё больше хотелось ему узнать, что же такое «ИталияФранцияГермания», и с чем её едят.
Шестая дорога на «дорожной карте» Афони вела в Будущее.
Он никогда не сомневался, что будет оно таким же тёплым, как летнее утро, напоённое росой, обогретое солнцем и звенящее пением птиц. Он всегда верил, что однажды всё изменится к лучшему. И матушка выбьется из нищеты, и снова будет петь свои песни, а он купит ей новое платье вместо грязного хитона, чёрного от дымящей печи. И старшая сестра Лизавета удачно выйдет замуж за парня из соседней деревни, и сёстры-близняшки перестанут хромать, а с Мишкой и Гришкой отправятся они в дальнее плаванье по Атлантическому океану, как батюшка Иннокентий. Эх, дождаться бы только тот день, не пропустить, не проспать. И, полный сил и желаний, ступить на эту дорогу, которая спрятана пока в тумане Будущего.
И, наконец, последняя, седьмая дорога – дорога на кладбище. Единственная из семи дорог, по которой ты уже не проедешь сам.
«Так зачем нужны людям тысячи других дорог?» – всё думал Афоня, управляя Бояном.

…Он быстро стал понимать цыганский язык.
Как-то из разговора между братьями узнал, что едут они далеко, в Германию, в которой живут дальние родственники большой семьи Тагара. Звали те к себе давно, передавая весточки по «цыганской почте». Писали, что немецкие власти заинтересованы в оседлой жизни цыган, даже раздают бесплатно дома желающим семьям, а иногда целые деревни. И ещё писали, что какой-то учёный по фамилии Грелльман, ещё в прошлом веке стал  доказывать, что цыгане – народ индийского происхождения, из племён судра, и что миграция и кочевье для них вовсе необязательны, а кочуют оттого, что гонят их почём зря.
Долго думал Тагар – ехать или нет, ведь жили его «немецкие цыгане» уже по-иному, каждый в своём доме, на окраине Берлина, на берегу реки Шпрее, почти все в достатке, а кто и в роскоши. Разве настоящие цыгане так живут? Разве может настоящий цыган принять оседлую жизнь?
Но сыновья эту идею поддержали, захотелось пожить так же, как многочисленные братья и сёстры. Чем они или их дети хуже? Скитаться по свету дело нехитрое: запряг коней – и в путь. Только   любой квартальный в России за бродяжничество прищучить может, если не заплатишь. Так что платить нужно всегда. А где столько денег взять? Вот и приходится плутовать да жульничать. А в Германии жизнь совсем другая. Говорят, некоторые цыгане приобрели торговые лавки и даже стали военными, не говоря уже о танцорах, певцах и музыкантах. И милостыню просить не надо, и воровать нет смысла – выступай, на радость людям, и себе на прибыль. 
Уговорили-таки старого Тагара, хоть глазком взглянуть на своих оседлых родственников. В конце концов, как говорили старики: «Цыган не окривеет, посмотрев, как другие живут».
Шанита не вмешивалась в мужские споры. Для неё, главное, покой в семье. Раскинула карты – и правда, там лучше её детям будет. А те, кто захочет бродить по свету – их дело.
Ехали без карты, по звёздам.
Вначале Афоня хотел бежать из табора – он не представлял себе жизни в чужеземной стране, без русского языка, без возможности вернуться домой. Неужели придётся забыть главную, из семи дорог, – дорогу к родному дому? Но, как вспомнил, за что они со Степаном бежали, лишь пошмыгал носом и успокоился, тем более каждый новый день дарил столько впечатлений, сколько он за всю свою короткую жизнь не видел.
Для Степана незнание немецкого языка не было такой уж большой потерей. А вот неумение говорить по-цыгански, вызывало обиду и огорчение. Знай он его – многое сказал бы Хитане. Месяц прошёл с тех пор, как влюбился в неё молодой златоглавый кузнец. И она, старшая внучка баро и шувани, влюбилась в него тоже. Скажи об этом кому-нибудь – обоим не поздоровилось. Степана бы прогнали из табора, а Хитану заперли на ключ в вардо, чтоб не сбежала.
Поэтому молодые делали вид, что нет им никакого дела друг до друга, а когда виделись, то общались мысленно, без единого слова. Наверное, так же говорили между собой Адам и Ева, когда ещё не сочинил Господь речей для влюблённых.
Каждый раз, проходя мимо передвижной кузни, Хитана останавливалась на минутку перед пылающим горном, глядя, как сильные руки молодого кузнеца бьют молотом по наковальне.
    • Привет, молодецо;олооо удалой!
– Привет, мой ангел прекрасный! – отвечал он молча, не глядя в её сторону.
– «Твой» ангел?.. – притворно возмущалась Хитана про себя. – Не рано ли?..
– А я всегда рано встаю, дел полно, – шутил Степан. – Далеко идёшь?
– Туда, куда ветер дует.
– И куда же он дует?
– Туда, куда шла.
– Не в мою ли сторону?
– Может, и в твою, златоглавый.
– Тогда чего стоишь? Поспеши!
– Спешить – людей смешить…
И шла дальше, будто мимо…
А ещё виделись они у костра вечерами.
– Здравствуй, душа моя!… – глядел на неё Степан через костёр, а со стороны казалось, будто смотрит на летящие к небу искры.
– Здравствуй, мой кузнец!.. – отвечала молча Хитана, глядя в его глаза. – Любить-то меня будешь?
– Уже люблю, моя черноокая!..
– Так же, как свою Полину?
– Вырвали её из моего сердца.
– Э-э-э, златоглавый! Так ты и меня забудешь…
– Тебя – нет, моя золотая, моя серебряная!
– Неужели и ей говорил такие слова?
– Говорил, каюсь. Но что есть слова? Звуки!
– «Слово есть Бог». А Бог есть Любовь.
– Чувства мои не притворны. Слышишь, как бьётся сердце?
– Слышу!.. А я думала, это цыганка стучит в лунный бубен.
– Ночь не спал – всё о тебе думал. Днём работа не шла на лад – всё вспоминал тебя.
– Смотри, златоглавый, чтобы жаркие речи не спалили любовь.
Они смотрели через костёр друг на друга, не мигая, а со стороны казалось, будто слушают скрипку, на которой играл старый цыган…

…По заведённому цыганскому обычаю, табор ложился спать, когда заходило солнце. Так было и на этот раз, в последний день августовского вечера. Дети и женщины уже спали. Мужчины, закончив обсуждать дела за день, допили недорогое вино и тоже разошлись по своим кибиткам. Костёр, который ещё совсем недавно пылал с весёлым треском, размахивая, словно цыганка, своими огненными лентами, превратился в угли, мерцая в темноте жаркими воспоминаниями яркой, но краткой жизни.
Не спал лишь один Степан. В своей переносной кузне, при свете свечей он ковал и чеканил подарок для Хитаны на День её рождения – серебряные серьги, с конскими головами, и колечко, с цветком шиповника – одним из священных растений у цыган. Отец его, Варфоломей Михайлович, выучил сына не только кузнечному ремеслу, но и ювелирному делу тоже.
У леса, на берегу реки Витьбы, где сделал остановку табор, устало стрекотали кузнечики, предчувствуя осень. Послышался громкий всплеск – это ударил сильным хвостом по воде ночной хищник сом. Тут же вскрикнула спросонья какая-то птица.
– Чего не спишь? – поинтересовалась Шанита. Она прогуливалась между вардо и курила нескончаемую «последнюю» трубку». – Неужели не устал за день?
– Подарок делаю на заказ.
– Дорогой подарок?
– Очень дорогой, тётушка Шанита. А вы почему не спите?
– Думаю.
– О чём?
– Никогда не спрашивай у шувани, о чём она думает, – усмехнулась Шанита и выпустила струйку дыма изо-рта. – Мало ли о чём думают «цыганские ведьмы»!.. Но тебе скажу... Думаю, как вылечить одного человека и наказать другого… Хочешь узнать, кого?
– Н-не знаю…
– Скоро узнаешь… А пока работай, сынок, не отвлекайся. И мне думать не мешай…
И – пропала в темноте среди кибиток.
Кроме своей основной профессии, Шанита была ещё несравненной травницей и врачевательницей. На крыше своего вардо постоянно сушились цветы и пучки трав, которые она собирала ежедневно в разных лесах до восхода солнца. Из них она делала разные лекарственные зелья – настойки, микстуры, порошки, болеутоляющие медовые сиропы.
Где бы ни оказывался табор, Шанита всегда помогала больным людям, особенно детям. О появлении шувани узнавали задолго до её приезда, её ждали, на неё молились.
На этот раз табор остановился у небольшого древнего городка Витебска, белорусского генерал-губернаторства, или проще говоря, Белоруссии – бывшей Земли Великого княжества Литовского – за которой начиналась Польша, а уже за ней Германия.
Внезапно Степан услышал далёкое ржанье коня, затем скрип колёс, увидел мутные огни дорожных фонарей. К табору приближался какой-то экипаж. Он вскочил на ноги, чтобы разбудить мужчин, но не успел сделать и шагу в сторону вардо, как из-за них появилась Шанита, укрытая длинной шалью, с дорожным посохом в руках. Этот посох, вырезанный самим Тагаром из ветки сапежанки, или польского бергамота, обладал волшебной силой в руках шувани. Она могла отогнать им стаю волков или бешеных собак, защититься от злых людей, начертить на земле круг, который никто не смог переступить, мгновенно согреть воду, опустив его конец в полный котёл с холодной водой и даже, как утверждал маленький Ило, проснувшись однажды ночью, летать на посохе по воздуху.
Экипажем оказалась богатая карета, с рессорами и кучером. Позади кузова на запятках, стоял выездной лакей. Как только экипаж остановился рядом с табором, лакей соскочил на землю, раскрыл перед Шанитой дверцу кареты и откинул ступеньку-подножку
Степан удивлённо посмотрел на «тётушку».
– Это за мной, – спокойно сказала она ему и легко поднялась по ступеньке внутрь. – Я придумала, как вылечить одного человека. 
Лакей закинул ступеньку обратно в карету, закрыл за Шанитой дверцу, и вновь занял своё место охранника на «запятках».
Кучер потянул за вожжи, и экипаж, совершив небольшой круг, поехал обратно в город.
 
…Мальчику Серёже – внуку полицмейстера Александра Павловича Довжанского – было всего шесть лет, и всю его короткую жизнь мальчика носили на руках.
– Какое счастье! – улыбнутся одни. – Есть же на свете родители, которые всю жизнь души в детях не чают!
– Носить на руках?! – строго нахмурятся другие. – Как можно! Этакое баловство ни к чему хорошему не приведёт!
Однако и те, и другие ошибались.
Серёжу носили на руках не потому, что он был каким-то особенным или избалованным мальчиком. А потому, что из-за своей неизлечимой болезни не мог ходить.
Он не играл в игры на лужайке со своими сёстрами, не бегал наперегонки со старшим братом, не лепил снежную бабу, не собирал грибы в соседнем лесу, когда вся семья полицмейстера выезжала на пикник. Да мало ли чего не мог делать маленький человек с больными ногами. Поэтому-то и носили его на руках и возили в коляске.
Никто не мог его вылечить.
Ездили к врачам в Германию, приглашали лекарей из Англии, докторов из Франции, посылали за самыми известными знахарями в Москву и даже в Муром – к потомкам Ильи Муромца. 
Над ним колдовали ворожеи и приворотницы, ведьмы белые и чёрные, травницы и шептухи, окудники и вещуньи, знахарки, чародейки, колдуньи и  чернокнижницы.
Но всё было напрасно. Его неподвижные худые бледные ноги напоминали ноги тряпичной куклы. 
Время приближалось к полуночи, когда карета с Шанитой остановилась у двухэтажного дома, что стоял недалеко от Губернаторского дворца.
Двадцать три года тому назад, с середины июля по конец октября, когда город был занят французами, в этом здании, что ещё совсем недавно было собственностью шляхтичей Кудиновичей, располагалась ставка Наполеона. 
Возле дома Шаниту встретил с большим почтением сам полицмейстер и провёл на второй этаж, в комнату внука, который ещё не спал. Ему сказали, что ночью приедет цыганка-ведунья, которая сможет его вылечить. 
– Меня никто не может вылечить… – горестно, уже в который раз  повторил мальчик.
В комнате трещали свечи. Мальчик лежал в постели и смотрел в окно, за которым мерцала звёздами тёплая летняя ночь. Вокруг сидели няньки, готовые кинуться по первому же зову, исполнить любое его желание. Но Серёжа лежал пластом, с потухшим взором, без всяких желаний и жалоб, как маленький мудрец, понявший, наконец, что ничего в этом мире нельзя поправить. 
Шанита вошла в комнату, слегка опираясь на посох. Глянула молча на нянек – и те поспешно покинули комнату.
– И вы оставьте нас, господин полицмейстер…
Довжанский хотел было что-то возразить, но тут же послушно вышел в коридор.
Шанита подошла к постели мальчика.
– Здравствуй, чаворо! – ласково обратилась она к нему.
Её низкий хрипловатый голос оторвал его от окна. Серёжа повернул голову к гостье.
– Ты ведунья?
– Я шувани – знахарка по-вашему…
– Будешь меня лечить?
– Нет. Я научу тебя летать. Хочешь научиться летать?
Серёжа удивился:
– Как птицы?
– Как птицы, – ответила Шанита и, подняв посох, взмахнула им в сторону окна.
Оно тут же само раскрылось.
Серёжа изумился:
– Как ты это сделала?!
– Хочешь попробовать?
– Хочу.
Шанита протянула ему посох:
– Держи.
Он сел в постели и взял его с другого конца.
– А теперь повтори:

Духи земли, воздуха и огня!
Услышьте меня!
На земле, в воздухе и в огне –
Помогите мне!
В любой час ночи и дня –
Поднимите меня!

Серёжа повторил слово в слово.
И следом за ним Шанита с благоговением произнесла древний заговор, которому было много сотен лет:
 
– Лети, пух! Летите, листья!
Лети, время!
Как летят птицы и облака –
Так и ты будешь уметь летать!
Летать над землёй, летать, когда захочешь!
Летать без крыльев.
Просто – летать!
Как летит пух, как летят листья,
Как летят время и птицы.
Как летят облака!
Лети же, мой мальчик! Лети, мой чаворо!
Взлети высоко и не падай!
Никогда не падай!

Серёжа почувствовал, как неведомая сила оторвала его от постели и подняла вверх, как тело стало невесомым, легче пуха. И – ни страха, ни ужаса в сердце. Только непреодолимое желание расправить руки и лететь, лететь – куда угодно!
В этот момент стенные часы стали бить полночь.
– Ты готов к полёту, мой чаворо?
– Готов… – взволнованно ответил мальчик.
– Тогда давай руку.
Шанита сжала его тонкую кисть своей крепкой смуглой рукой, и они вместе вылетели в раскрытое окно.

…Ах, какая ночь объяла город! Тёплая, тихая, звёздная.
Где-то внизу текла река, шумел лес, стрекотали кузнечики. Спали в своих домах люди, в гнёздах птицы, в норах звери. Нежный, мягкий ветер, со сладким именем Зефир, сын Астрея и Эос, обнял их при встрече, закружил как старый знакомый:
– Доброй ночи, Шанита! Доброй ночи, Серёжа! Куда летите?
– Учимся летать, – ответила шувани.
– Может быть, помочь?
– Мы сами, милый Зефир, мы сами… Видишь, как старается мальчик?
– Очень старательный ребёнок! – подтвердил Зефир. – Ещё час учения – и полетит сам!.. Успехов тебе, Шанита! Удачи, малыш!
И, набрав скорость, Зефир в одно мгновение исчез за лесом.
Наступила тишина. Даже кузнечики смолкли на лугу. И река остановила своё течение.
– А теперь, – сказала шувани Серёже, – беги!
– Как?! – впервые растерялся мальчик. – Я же не умею…
– Бежать по земле или по небу – нет никакой разницы. Просто подними одну ногу… Как Христос ходил по воде, так и ты ступай по воздуху. Он не утонул, и ты не сорвёшься. Иди же, мой мальчик! Только не выпускай из рук посох. Не бойся, мой чаворо, я рядом!
То ли сила её слов, то ли помощь Духов воздуха заставили Серёжу впервые в жизни сделать свой первый шаг.
– Так, молодец! – подбадривала его Шанита. – Теперь оттолкнись второй ногой. Умница! И повтори ещё раз…
Первый шаг позади, за ним второй, третий! Неужели так легко научиться ходить?.. Почему же тогда дети учатся долго? Ведь это совсем просто – раз! – и пошёл по облакам. Нужно только захотеть.
– А теперь отпусти посох… Не бойся! Всё трудное уже позади.
Серёжа с трудом разжал кулак, и посох остался в руке Шаниты. Мальчик на мгновение закрыл глаза от страха, но почувствовал, что никуда не падает. Как стоял в воздухе, так и продолжал стоять.
– Эге-гей! – закричал он на всё небо. – Я стою сам! Я иду сам! Я бегу сам!!!
И побежал – от облака к облаку, от звезды к звезде.
– Погоди!.. – ворчала ему вслед Шанита. – Я не успеваю за тобой… Мне же не шесть лет, как тебе... Постой, сорванец, остановись!..
Но Серёжа только весело смеялся и бежал, бежал… Наконец  бухнулся без задних ног, чтобы передохнуть, в первое же попавшееся в небе облако, как в пуховую перину. Шанита упала следом. Так они пролежали рядом на спине, как показалось Серёже, всего минуту или две, уставшие, но радостные, глядя на первые утренние звёзды.
На самом же деле, прошло несколько часов. Наступал рассвет.
Он осветил Витебск первым сонным лучом проснувшегося солнца. Осветил улицы и переулки. Городскую площадь с Ратушей. Губернаторский дворец. Благовещенскую церковь. Покровский собор. Троицкий Марков монастырь.
Как же красива земля с высоты человеческого полёта!

…Они спустились у дома полицмейстера.
Никто в его доме не спал до рассвета. Все домашние, а также случайные прохожие, запрокинув голову, смотрели в небо – кто с испугом, кто с изумлением.
Сам полицмейстер Довжанский не мог стоять от волнения. Ему вынесли кресло, и всё это время он просидел в нём, не отрывая беспокойного взгляда от внука, лежащего на облаке. Иногда он дремал, но когда просыпался, всё равно думал, что видит сон.
Наконец, внук его Серёжа опустился на землю вместе с цыганкой. Он шёл ему навстречу. Сам! Своими ногами! Это было невероятно. Не на руках, не на коляске – сам!
Полицмейстер встал, поднял Серёжу на руки и звонко расцеловал в обе щёки.
– Проси всё, что хочешь, уважаемая Шанита! – сказал он шувани, не скрывая слез счастья.
– Я подумаю… – ответила она.

…Когда с первыми лучами  солнца Шанита вернулась домой на той же карете, на какой и уехала, в таборе было тихо и пусто. 
Тагар с раннего утра поспешил к одному давнему знакомому, чтобы тот помог ему приобрести дорожные паспорта. Остальные мужчины и женщины тоже отправились по своим делам на заработки, прихватив с собой детей. В таборе остались Бахтало и Афоня.
– Собирайся, живо! – приказал ему Бахтало, держа в руках небольшой пакет, перевязанный бечёвкой. – Табак в трактир отнесёшь. – Словно не было между ними недавней ссоры. – И отказываться не смей.
– В какой трактир? – не понял Афоня.
– В «Бронзовый Лев», рядом с Ратушей. Деньги, что за табак дадут, смотри, не пропей, – пошутил он. – Шанита всю душу вытрясет.
– Так это она просила меня отнести?
– Не просила, а велела. «Отправь, говорит, Афона по делу. Чтоб хлеб даром не ел».
– А я разве ничего не делаю? – опешил Афоня.
– Заткнись!.. – прервал его Бахтало. –  Найдёшь в трактире Петьку-Кривого. Скажешь, ром передал. Запомнил?
– А он, кто, этот… «Кривой»?
– Половой.
Обулся Афоня, натянул на голову картуз, взял пакет и направился в город.
«Выходит, что я дармоед, – горько подумал он в пути. – Эх, «тётушка Шанита»! Да как же вы такое могли даже подумать! Несправедливо это. Какой же я дармоед? Я и за малышнёй смотрю, и коней купаю, и помогаю каждому, кто попросит… А вы мне «дармоед»!
И так ему обидно стало от этих слов, что решил он сегодня же уйти из табора. Вот отнесёт пакет с табаком в трактир, выполнит последнюю просьбу старой шувани – и, поминай, как звали! Может и вспомнит, кто о нём. Наверное, маленькая Ягори, дочка Бахтало, которой он на ночь сочинял сказки и, ещё Ило, сын Лошано. Когда тот заболел, Афоня поил его травяными отварами, что варила для внука Шанита. Отвары были из горьких трав, Ило плевался, плакал, не хотел пить. Пришлось Афоне вспоминать волшебные истории, рассказанные в «ночном» деревенскими.  Ило сразу же забывал о болезни и пил отвары с таким же удовольствием, как пьют в знойный день сладкий берёзовый сок.
По пути встретил Афоня богатую карету, спешащую в сторону табора. На всякий случай, притаился в высоких кустах вдоль дороги. Мало ли кто может в ней ехать! Что, если полицейские?.. Вот было бы хорошо! Бахтало их боялся. Когда карета проехала, оставив за собой пыльный шлейф тумана, Афоня вышел на дорогу и поспешил в город.
Идти пришлось недолго. Спустя четверть часа за поворотом показался утренний Витебск. Быстро найдя Ратушу – её шпиль был виден со всех сторон – Афоня расспросил у бездомных, ночевавших на городской площади, у рынка, как пройти к «Бронзовому Льву».
Спустившись по ступенькам мимо львиной статуи, он очутился в тесном и грязном подвальном трактире. Аристократическое название питейного заведения не гарантировали ему вкусное питьё и сытную еду, а также полную безопасность для его клиентов. Несмотря на раннее утро, трактир был полон пьянчуг, среди которых шныряли и такие, у кого на лицах можно было прочитать без всякой вывески: «жулик», «злодей», «вор».
– Тебе чего? – спросил его один половой, пробегая мимо Афони, с горой грязных тарелок. Один его глаз был меньше другого: когда-то пострадал в драке.
– Ищу Петьку-Кривого, – ответил Афоня.
Половой приостановился и, наклонившись к мальчику, шепнул:
– От рома?
– От него.
Глянул половой здоровым глазом на пакет в руках Афони:
– На улице подожди. Я мигом. – И убежал куда-то в подсобку.
Афоня поднялся на улицу и стал от нечего делать разглядывать статую льва. Лев был большой и страшный, с когтистыми лапами. Из огромной пасти торчали четыре клыка. Бронзовая краска на нём в разных местах осыпалась, и Афоня увидел, что вырезан он из дерева.
Рядом со львом, сидели пятеро бродяг, укрытые старым тряпьём и пели песню о Стеньке Разине. Афоня представил себе, что скоро и он, вот так же, может стать одним из них, и даже подумал никуда пока не удирать из табора, просто не вести разговоры со взрослыми. С детьми было попроще – среди них он был самый старший.
Не прошло и минуты, как из-под земли вырос половой.
– Давай! – протянул руку к пакету.
Но Афоня запрятал его за спину.
– Вначале деньги.
Петька-Кривой усмехнулся:
– Молодец. Не дал себя провести, – и достал из-за пазухи свёрнутые в трубку ассигнации. – Ром говорил, сколько я должен?
– Говорил, – кивнул Афоня, хотя об этом Бахтало ни сказал ни слова.
Половой недовольно протянул деньги.
Афоня взял их, сунул в голенище сапога и только затем передал пакет.
Половой взял его, оглянулся по сторонам, и уже собрался было нырнуть в подвал, как вдруг бродяги, что сидели рядом, сбросили с себя тряпьё и предстали пред ними полицейскими.
Половой и Афоня глазом не упели моргнуть, как оказались связанными.
Петька-Кривой молчал, только со злостью сверлил полицейских одним глазом, зато Афоня кричал на всю улицу:
– За что, дяденьки?! Что я такого сделал?! Отпустите Христа ради!.. 
– Твой пакет? – спросил у него старший полицейский в мундире пристава.
– Не его это, – ответил за Афоню половой. – И не мой тоже.
– А чей же? – весело спросил молодой голубоглазый пристав. – Неужто с неба упал?
– Мой это, мой! – возмутился Афоня, представляя себе, что будет, если пакет исчезнет. – Мне его Бахтало дал. Сказал, что там табак. Я ему деньги принести должен. Если не принесу – убьёт меня.
– Кто такой Бахтало? – поинтересовался пристав.
– Зять «тётушки Шаниты»!
– А «тётушка Шанита», кто такая?
–  Да одна цыганская шайка, ваша высокобродь!.. – ответил за Афоню околоточный. – И этот «кривой» с ними тоже. Всю неделю за ним следили…
– Никого не знаю, – хмуро ответил половой. – Ошиблись они, господин надзиратель! Мало ли, что спьяну примерещится.
– Поговори у меня! – замахнулся на него околоточный.
– Значит, здесь табак, говоришь? – усмехнулся пристав и, обратившись к Афоне, постучал пальцем по пакету.
– Табак, господин хороший… – уже не так уверенно ответил Афоня.
– Раскрыть! – приказал пристав, и околоточный разорвал упаковку с бечёвкой.
В коробке лежали маленькие бумажные пакетики. Их было много, очень много.
Пристав взял один, надорвал, снял лайковые перчатки и, высыпав на ладонь левой руки порошок светло-коричневого цвета, послюнявил указательный палец правой и, ткнув в него с краю, облизал:
– Так и есть, опий! Обоих в «съезжий дом»!
И арестованных повели в полицейский участок.
 
…Полиция нагрянула в цыганский табор внезапно, на двух крытых пролётках, арендованных у двух сонных испуганных извозчиков, с городского рынка. Попробуй, откажи околоточному – в дугу согнёт!
Во главе с участковым города Витебска к операции по выявлению продавцов опиума и других наркотических веществ были привлечены два городских пристава, три околоточных и пять городовых при полной амуниции, что дежурили в то злосчастное утро недалеко от трактира «Бронзовый лев».
Табор охранял Бахтало. Шанита, после возвращения из города, отправилась в лес собирать траву для целебных бальзамов, а он занялся починкой колеса своего вардо, который наскочил на камень. Все остальные члены семьи ещё не вернулись с рынка.
Встретив полицейских, Бахтало вначале встревожился, хотя вида не подал, но когда увидел «Афона», а рядом с ним ещё и Петьку-Кривого, которых вывели из пролётки со связанными назад руками, с трудом нащупал «душу в пятках». Хотел бежать, да поздно было, хотел драться – глупее не придумаешь. Встреть он трёх, даже четырёх крепких мужчин в узком переулке, сумел бы их разбросать, но одиннадцать полицейских, да ещё при оружии – задача была невыполнимой. На миг в его лохматой голове мелькнула тщеславная мысль – видно, боятся, если на одного цыгана столько полицейских псов напустили. И тут же решил по-другому с ними заговорить.
– Ты Бахтало? – подошёл к нему молодой голубоглазый пристав.
– Я… – как можно спокойнее ответил тот.
– Твой?.. – протянул ему пристав пакет с опиумом.
– А что это?.. – как бы не понимая,  спросил Бахтало.
– Ты Ваньку-то не ломай! – грозным голосом зарычал на него один околоточный. – Знаем, что твой!..
– Кто ж вам такое сказал?! – как бы во всю изумился тот. 
– Он сказал, – показал пристав на Афоню и спросил у того ещё раз. – Его?..
– Его, – кивнул головой Афоня. – Он мне приказал вот этому передать… Петьке-Кривому.
– Ещё обзывается! – обиженно пробурчал половой. – Ничего я не брал… Ничего не знаю!..
– Ах, ты, паскуда малолетняя! – закричал на Афоню Бахтало. – Мы его, можно сказать, пожалели, можно сказать, пригрели, а он за это вон какой чёрной неблагодарностью платит! Проклятый гаджо!.. Позвольте мне всю правду вам рассказать, ваше благородие! – обернулся он к голубоглазому приставу. – Хотел промолчать, да Бог не велит! У него, у этого змеёныша, таких пакетов видимо-невидимо запрятано!…
– И где же они? – спросил молодой пристав.
– В его шатре. Связался, поди, с торгашами да набивает карман  себе понемногу. Кто ж на ребятёнка худое подумает! Вот и ходит по разным местам да трактирам, запрещённый товар предлагает. Хорошо ещё, что такой порядочный человек попался, как этот половой!
Петька-Хромой глазами хлоп-хлоп! Это он-то порядочный? Чудеса!
– Правду говорит этот благородный цыган! – подал голос Петька. – Знать малька не знаю. Пришёл к нам в трактир и предлагает купить всю пачку. Что в ней, спрашиваю? Табак, говорит, курительный. А я ваше благородие, не курю вовсе. Больной я насквозь. Меня маманя в кутузке родила. От того ещё и глаза плохо видят. Поди, ему говорю, наверх, сейчас поднимусь да товар посмотрю, табак, то есть. А чего? Куплю-продам… Разве нельзя?.. У нас в трактире многие курят. Думал подзаработать маленько. Тут меня и взяли. А за что, ваше благородие? Не виноватый я! Это всё он, малолетний преступник! На меня беду свалить хочет да на благородного цыгана.
Слушал их Афоня и не верил ушам своим – неужели теперь на него всю вину скинут? А чего не скинуть-то? Кто они, а кто он! – разве малому поверят? И что за пакеты лежат в их со Степаном шатре? Интересно!.. 
– Да врут они всё, дяденька! – крикнул он голубоглазому приставу. – Никаких пакетов у меня в шатре нет! И ходил я в трактир по его приказу.
А про Шаниту промолчал.
– Давай проверим! – предложил молодой пристав. – Где, говоришь, твой шатёр?
Показал Афоня.
Зашли туда два полицейских. Искать собрались, да тут же назад вышли. А в руках у одного точно таких же два пакета, бечёвкой перевязанные. Дёрнул пристав, что постарше за бечёвку, лопнула она, развернул он пакет, а там – такие же пакетики со светло-коричневым порошком.
– Вот и профуфынился парень!.. – покачал головой один из околоточных.
– Да врут они всё! – чуть не плачет Афоня.
– Где нашли? – спрашивает полицейских пристав постарше.
– Под лавкой, ваше высокородие.
– Не моё это! – мотает головой Афоня.
– А откуда оно у тебя в шатре? – интересуется голубоглазый пристав.
– Не знаю! Может, кто подложил!
– Ну и наглец! – как бы поразился Бахтало.
– С нами в съезжий дом поедешь, – решил пристав, что постарше, обращаясь к Афоне. – А не вспомнишь, где взял – в тюрьму пойдёшь, к малолетним преступникам. Уж они из тебя семь шкур спустят, а дознаются.
И увезли Афоню с Петькой-Кривым обратно в город. И пакеты с  собой забрали, как вещественные доказательства.
Немного позлобился Бахтало, что товар потерял, потом успокоился и даже развеселился: есть на свете цыганский Бог! Есть! Есть! И любит он своих цыган! «Было у цыгана две ноги, Бог ему четыре додал»! Наказал он малолетнего гаджо, за то, что воровать отказался! А Бахтало никто не посмел тронуть!
И сел опять колесо чинить.
Тут и Шанита из лесу возвратилась. Рассказал ей Бахтало со смехом да с возмущением, как всё было и чего не было.
Нахмурилась Шанита:
– «Бешеная собака долго не живёт»… За что мальчишку обидел?
– Как же, обидишь его! … – ухмыльнулся Бахтало.
– Врёшь!.. Не брал он твои пакеты!..
– Почему это «мои»? – как бы удивился он.
–  Да потому что ты их ему подложил.
– Вы, мамка, говорите, да не заговаривайтесь! – начал как бы грозным тоном Бахтало, но Шанита одной ладонью его остановила.
– Сейчас пойдёшь в полицию и признаешься, что мальчишка здесь ни при чём, что это ты ему приказал опий на продажу нести. И что занимаешься этим делом уже давно…
– Ещё чего! – усмехнулся её зять. – Нашли дурака! Да кто же на себя доносить пойдёт?
– Ты и пойдёшь. Первым будешь.
– Да не пойду никуда!
– Пойдёшь! – произнесла она твёрдо. Глянула ему жёстко в глаза и тут же что-то по-цыгански сказала.
Задрожал Бахтало после этих слов, как лист на ветке, как огонь  на ветру, как кролик перед удавом... И куда только волчья смелость подевалась? Стоит перед Шанитой цыплёнком:
– Пойду, мамка, побегу, понесусь!..
– Ноги в пути не переломай! Впрочем, если и переломаешь, беда невелика…
Опустил он плечи и поспешил «Афона» вызволять. И хочет остановиться, а ноги сами его вперёд несут.
А навстречу свои цыгане из города вернулись. Усталые, счастливые, с деньгами, с товаром.
– Ты куда, Бахтало? – спрашивает его Чарген.
Не отвечает ей муж, только улыбается загадочно.
– Куда это он, мама?! – спросила Чарген у Шаниты.
– Далеко, дочка, очень далеко. Попрощайся с ним. И вы, дети, тоже. Долго своего отца не увидите. Да и увидите ли вообще.
Зарыдала Чарген, поняла, что мать её так решила. Ведь если Шанита что решит – обязательно сбыться должно!

…Странное было зрелище, когда высокий, страшного вида цыган, с всклокоченной бородой, заявился в полицейский участок, к околоточному надзирателю, и на вопрос: «что ему нужно», снял шляпу и, вытерев ею глаза, полные слёз, жалостливо провыл:
– Хочу за решётку!
У околоточных даже брови на лбу подпрыгнули:
–  Это как это так – за решётку? Ты кто, мужик, будешь, отвечай!
Тот обо всём и покаялся. Как опий покупал у китайцев, как по пакетикам расфасовывал, как по разным злачным местам города торговал, как мальчишку-гаджо подставил.
Арестовали Бахтало. Посадили в тюрьму. А через месяц отправили в Сибирь.
В тот же вечер отвёз Степан Шаниту в город, к полицмейстеру Довжанскому.
Принял её дед Серёжи с почестями, выслушал историю о мальчике Афоне да о Бахтале, лишнего вопроса не задал, а вызвал к себе приставов и приказал немедленно освободить цыганского ребятёнка из-под стражи да вернуть его в табор, с «досточтимой Шанитой».
А от внука Серёжи горячий привет передал.
Как увидел Афоня знакомый вардо у ворот тюрьмы, а в ней «тётушку Шаниту» – забыл все обиды на свете, бросился к ней в объятья, голову к цветной шали прижал, от которой пахло дымком костра да табачным дымом, и заплакал от радости.
– Плачь, чаворо! – гладила «тётушка Шанита» его белокурый затылок. – Плачь, мой мальчик! Это слёзы радости!.. Их должно быть много…

…Тревожно было в таборе, когда Бахтало ушёл сдаваться властям. 
Зурало и Лошано о чём-то тихо говорили у костра. Онемела их сестра Чарген, будто похоронила мужа. Старый Тагар не вмешивался в колдовские заклятья своей любимой Шаниты. А та курила трубку и молчала, глядя на первые звёзды.
Лишь поздней ночью, когда уснули дети Бахтало, сказала она дочке, что вернёт ей глупого и бессердечного мужа. Но лишь после того, как тот целый год в сибирской тюрьме отсидит. И будет ему от этого польза. Знаю, сказала Шанита, что бьёт он её каждый день. Но не потому бьёт, что цыгану бить свою жену не запрещено, а оттого бьёт, что гадкий человек Бахтало. Поспешила Чарген замуж, захотелось взрослой жизни, вот и получила её сполна!..
Успокоилась после этих слов Чарген, только чёрный платок на голову надела.

…Сидели  в ту ночь у костра самодельной кузницы Степан и Хитана.
И поведала она ему о том, что произошло тогда, у деревни Воробейчиково, в тот самый день появления его и «Афона» перед табором.

 ...Внезапно из-за яркой занавески последнего вардо выглянула юная девушка.
– Возьмите их с нами, бабушка! – резко крикнула она по-цыгански пожилой женщине.
– Не твоё дело, Хитана! – ответила та строго.
– Разве вам с дедом не жалко этого мальчика?
– Жалко.
–Тогда почему ты отказала?
– Это гаджо, внучка! Никогда гаджо не быть цыганами.
– А они и не просят вас об этом. Возьмите их просто покормить и переночевать.
– Закрой дверь повозки, глупая! И больше никогда не вмешивайся в дела шувани!
– Ты не шувани, бабушка! Ты ведьма! Настоящая ведьма!
– Да. Я настоящая ведунья! Знаю не только Прошлое, но и Будущее. Поэтому не хочу, чтобы они разделили с нами свою участь.
Мужчины не вмешивались в женский спор – это было не принято среди цыган.
Но тут девушка спрыгнула с повозки и босиком побежала по дороге в сторону деревни.
– Догоните её! – обронила мужчинам шувани, и самый высокий среди них, в широкополой шляпе, побежал следом за беглянкой, догнал её в несколько прыжков, взвалил на своё сильное плечо, словно овечку, и понёс обратно. Напрасно беглянка кричала и даже пыталась его укусить – мужчина молча донёс девушку до повозки и бережно посадил в вардо.
Девушка тяжело дышала, её маленькая грудь часто поднималась, глаза были полны гнева.
– Я всё равно от вас убегу, так и знай! Ты злая! Злая!!! – резко крикнула она пожилой женщине, после чего та тихо сказала старику:
– Возьми их в наше вардо…
Старик, наконец, повернулся к беглецам:
– Садитесь! – только и произнёс он.
Никто из цыган с ним больше не спорил.
Растерянные беглецы послушно сели на край первой повозки, у ног седой женщины.   
– Фьють! –  потянул вожжи старик.
И цыганский поезд тронулся с места…

…– Значит, это ты спасла нас… – с благодарностью сказал Степан Хитане.
– Я пожалела Афона…
– А меня?
– Он ещё маленький. И почти сирота… Как и я… А ты…
– Я буду всегда с тобой.
Хитана покачала головой:
– Ты гаджо, Стёпка. Бабушка права.
– Что я должен сделать, чтобы ваши признали меня своим?
– Принять наши законы.
– Считай, что я их принял. Что ещё я должен сделать?
– Жить с нами. Говорить по-цыгански, думать по-цыгански, любить по-цыгански.
– Одно из этого я умею делать… Любить…
Он хотел её поцеловать, но Хитана резко от него отшатнулась.
– Не делай так больше…
– Почему? Я тебе не нравлюсь?
– Очень нравишься. Только вначале попроси у бабушки моей руки.
– Я попрошу.
Степан вскочил на ноги.
– Постой, глупый! – остановила его Хитана. – Попросишь, но не сейчас. Сейчас нельзя её отвлекать.
– Почему?
– Она молится за нас, решает, что будет завтра. А в полночь разговаривает с духами.
– Зачем?
– Просит у них совета… Мудрости… Силы…
– Тогда завтра утром…
– Лучше через три дня. На моём Дне рождения. Когда бабушка выпивает стакан вина, то становится мягче. Попробуй с ней поговорить тогда…

Глава V.
БЕДА НЕДОРОГО СТОИТ

Поле, ветер, огоньки,
 Дальняя дорога.
 Ноет сердце от тоски,
 А в душе – тревога.

«ЦЫГАНОЧКА»
Русская народная песня.


...Вот и наступил этот день – день пятнадцатилетия Хитаны. Согласно давней традиции семьи Шаниты и Тагара, пятнадцать лет – срок совершеннолетия для их детей и внуков. В это день цыганская семья в последний раз устраивала семейный праздник на общие деньги. Уже на будущий год Хитана должна будет сама затевать свой День рождения для всего табора. Свои сбережения у неё есть – каждый год в этот день их дарили родственники вместе с подарками. 
И хоть настроение в таборе было не очень праздничное из-за ареста Бахтало, всё же мужчины решили отметить праздник Хитаны – старшей внучки Шаниты и Тагары, своей старшей племянницы, единственной дочери их погибшего брата.
С утра мужчины вынесли складные столы из своих вардо, скамьи, табуретки из тёмных закутков достали выпивку. Женщины, покрыв столы белыми скатертями, расставляли на них глиняную посуду и накрывали разными блюдами с цыганской едой к семейному празднику, извлекли из тайников, к восторгу детей, разные сладости, даже шоколад.
Старый Тагар снял с гвоздя скрипку, настроил её в соседней рощице на птичий лад, в тон плеска реки, звона стрекоз, песен цикад.
Лошано достал старую гитару, на которой играл давным-давно дед Тагара, воин-Марко, подтянул струны, ударил по ним костяшками пальцев, волнами взял переборы. 
Задымилось на кострах мясо со свежей зеленью, повалила паром варёная рыба, украшенная фаршированными помидорами с перчёной брынзой; зазолотились жареные куски свинины и курицы; залоснился на солнце от жира бараний гуляш; важно возлегли брюхатые мясным фаршем голубцы сармали – из листьев соленой капусты; вспыхнуло яркими цветами, снятое прямо с углей, любимое блюдо цыган лутика – из свежих перцев, баклажанов и помидоров; зарумянились пироги, пирожки и лепёшки, и среди них – сладкий пирог сывьяко, с творожно-изюмной начинкой, посыпанный маком.
Но разве стол волновал хозяйку семейного праздника, когда ей всего-то пятнадцать лет! Подарки – вот что ждёт виновница торжества! Подарки-тайны, подарки-сюрпризы, подарки-восхищение, ликование, восторг и упоение!..
А как не ликовать, когда от бабушки Шаниты получила Хитана в подарок серебряное монисто, в котором звенели монеты – крейцеры, талеры, кроны, бряцали «ефимки», гульдены, сантимы, дребезжали форинты, филеры, лиры, тренькали злотые, марки, леи, позванивали пенни, драхмы и стотинки!..
Как не восторгаться подарком деда Тагара – туфельками с жемчужными пряжками! Или не восхищаться платьем, что преподнесли Зурало с Зорой – которое впору носить городским богатым девушкам! И как не быть в упоение от вороха цветастых юбок, что преподнесли в дар Лошано с Лулуди! А разве не сюрприз – певчая пеночка-весничка, что принёс в клетке из ивовых прутьев «Афон»! Зелёная спинка, желтоватое горлышко. И разве не чудо белые лилии – эти речные кувшинки, которые сорвали ей двоюродные братишки и сестрёнки…
А уж как прекрасны серебряные серьги, с крошечными конскими головами и колечко с цветком шиповника, что подарил Степан! Это был его собственный подарок, который он сам отлил, выковал, вычернил, отполировал.
Первый тост сказал старый Тагар, подняв тяжёлую кружку с красным виноградным вином:
– За тебя, наша Хитана! За твоё совершеннолетие! Живи долго и радостно! Пусть все монеты на свете падут к твоим ногам золотыми и серебряными дождями! Пусть туфельки с жемчужными пряжками проведут тебя по всем дорогам земли! И пусть в платье Зурало и Зоры ты будешь первой в городе, а в юбках Лошано и Лулуди первой в таборе! Пусть серьги и кольцо, что смастерил для тебя Степан, будут не украшением, а оправой, ибо ты сама и есть украшение нашей семьи! Наша белая лилия! Наша звучная песня пеночки!.. «Хороша русская Маша, да лучше цыганская наша»!
Стояла Хитана взволнованная, не поднимая от стола карих глаз. Лишь когда Тагар закончил тост, ответила, непохожим на свой, тихим голосом:
– Спасибо, дедушка!.. Всем спасибо…
И – началось веселье! Эх! «Цыганский Бог не любит унылых», как говорят ромыа;.
Ели-пили, пили-пели, пели-танцевали! Даже оставшаяся без мужа Чарген чуть расслабилась, улыбаться стала – всё же не так плохо на этом свете. Дети живы-здоровы, сама не болеет, мужа, правда, мать в тюрьму отправила, зато обещала, что вернётся Бахтало совсем другим человеком.
Ели-пили, пели-танцевали!
Заметил Степан, что выпила «тётушка Шанита» свой «обязательный стаканчик» и подсел к ней рядом:
– Поговорить с вами хочу… – начал он.
– Знаю о чём… – прикурила трубку шувани.
– Неужели знаете?! – не поверил Степан.
– На то я и шувани, чтобы всё знать… Хочешь «просить руки» Хитаны?
– Хочу!.. – изумился Степан. – Полюбил я её больше своей жизни!
– И об этом знаю… – выпустила Шанита табачный дым изо рта.
– Знали?! – удивился Степан. – Почему же молчали?!..
– Скажи нашим – Бахтало бы тебя из табора прогнал. Пришлось молчать. Берегла обоих.
– Спасибо, «тётушка Шанита»! Благословите нас с  Хитаной!
– Не спеши, Степан… Ты хороший парень. Умный, сильный, трудолюбивый. И добрый, и гордый. Почти как цыган. Но ведь знаешь, что наших девушек мы не выдаём замуж за гаджо. И наших парней на гаджо не женим. Так что забудь её...
– Что?! – выдохнул Стёпа. – Да как я могу забыть Хитану, если каждый день она передо мной!..
– Меня ты тоже каждый день видишь. Может быть, на мне женишься? – усмехнулась Шанита, затягиваясь трубкой. 
– Шутите! – не улыбнулся молодой кузнец. – А у меня сердце от тоски разрывается.
– Не разорвётся. Ищи выход.
– Какой? Уйти из табора? Нет! Лучше умереть!
Нахмурилась Шанита:
– Так мужчины не говорят. Как можно думать о смерти, когда целая жизнь впереди?!
– Нет мне жизни без Хитаны, – опустил голову Степан.
– И ей без тебя, – с ноткой сочувствия сказала шувани. – Поэтому лучше подумай не об уходе и не о смерти, а о том, как стать настоящим романипэ. Как только им станешь – дам согласие на вашу свадьбу с Хитаной.
Не поверил парень, подумал, что ослышался:
– А что такое… «романипэ»?
– Наш дух, наш характер. То, что делает любого человека настоящим цыганом.
– Даже русского, как я?!
– Романипэ может быть и гаджо. Если ты примешь наш язык и наши обычаи – ничем не будешь отличаться от нас, сынок.
– Вы сказали: «сынок»… Значит, у меня есть надежда! – с чаянием произнёс Степан.
– «Надейся на доброе, а жди худа»! – вздохнула Шанита и крепко затянулась трубкой.
А над берегом уже пела скрипка в руках старого Тагара, как будто не было прожитых лет, седины в волосах и глубоких морщин на тёмном челе! Не дрожали пальцы, лишь звенела от напряжения душа, и ноги в пыльных сапогах стучали каблуками в такт музыке.
Скрипке подыгрывала гитара дерзкими звонкими аккордами, сменяя их переливами переборов, под хлопанье ладош танцующих. Лошано играл, как молодой гитарный бог, держа гитару то перед собой, то подняв её над головой, то заломив за спину. Его Лулуди с гордостью и любовью смотрела на мужа, с глазами полными радости – ведь другого такого не было ни у кого на свете! Только у неё! Играй, мой золотой! Звени по струнам! Совершеннолетие племянницы лишь повод для того, чтобы в этот вечер до самого утра быть с тобой, петь с тобой, танцевать с тобой, любить тебя! Ай, дана, дана, дана дэ! Ай дана, дана, дана дэ, ромалэ!..
Взволнованный Степан отошёл от Шаниты. На сердце была радость и в то же время смятение. Шутка сказать, он может стать таким же цыганом, как Зурало или Лошано, или как сам мудрый Тагар. Нужно только, как можно скорей выучить язык, как Афанасий, узнать историю рода Хитаны «до седьмого колена», полюбить табор, как свою семью, научиться защищать его и ни в чём не давать повода другим цыганам, и уж тем более, гаджо, насмехаться над ними.
– Говорил с бабушкой? – спросила Хитана, когда Степан присел рядом с ней, сидящей на берегу Витьбы. Подолы её длинных и широких юбок лежали вокруг неё на мокром песке цветным островком.
– Говорил.
– Отказала?
– На сегодня, да.
– А когда даст согласие?
– Это зависит от меня, – серьёзно ответил Степан.
– Да-а-а?!.. – удивилась Хитана. – А я думала, от меня, – усмехнулась она.
– Не в этом смысле, – успокоил он её. – Как только я стану романипэ…
– Да уж, это не коня подковать.
– Думаешь, не справлюсь? – обиделся он.
– Если любишь – справишься.
– Можешь не сомневаться, «египетская царица моя»!
Ничего не ответила Хитана, лишь улыбнулась, забрав за уши кудри чёрных волос. Сверкнули на солнце серебряные серёжки и колечко, с цветком шиповника на среднем пальце левой руки.
– Спасибо за подарки, мой златоглавый!..

…В середине сентября неутомимые колёса цыганских вардо въехали на цепной мост Брест-Литовска – самого западного городка Белоруссии. Тереспольский мост был очень похож на Цепной в Санкт-Петербурге, что у Летнего сада, но гораздо длиннее, и цепь на нём была не из литого чугуна, а из сплошных проволок.
На другом конце моста стоял караульный домик с забитой крест-накрест дверцей – когда-то здесь находился таможенный пост в Россию, когда Польша была ещё самостоятельным государством.
Но вот заброшенный домик остался позади, и цыганский табор покатил по дорогам Польши.
Бяла-Подляска… Сельдцы… Отвоцк…
Природа ничем не отличалась от пройденных ими дорог – те же луга, поля, дубравы. И польские деревни были ещё похожи на белорусские. И маленькие города такие же. И костюмы польских крестьян походили на костюмы селян Белоруссии. Даже чужой язык казался понятным «вечным путешественникам».
Не доезжая до Варшавы, пришлось сделать стоянку в Вавре. Плохо стало с сердцем Тагару, когда принёс Зурало дурную весть – видел он в дорожном трактире Куча, родного брата Чандера, которого убил Бахтало. Узнал его Куч. А когда Зурало возвращался в табор, то заметил двоих цыган, которые следили за ним. Пришлось свернуть в другую сторону, а потом пробираться сквозь густой лес. Чуть с пути не сбился, возвращаясь в табор.
– Не нравится мне всё это… – сказал старый Тагар, пока Шанита колдовала над ним. – Нужно как можно быстрее сниматься с этого места. Цыганскую месть никто ещё не отменял. Да и Бахтало рядом нет, который мог бы ножом отпугнуть.
– А наши сыновья на что? – спросила Шанита. – Или мы родили с тобой трусов?.. Пусть только сунутся! Да и я на что-то сгожусь… А тронемся, когда выздоровеешь. На одной нитченке сердце висит…
– Ещё повисит, жена, ещё потикает…
Не успокоил Тагар Шаниту… К ночи услышала она уханье совы – «чириклы муликаи» – мертвецкой певицы, предвестницы смерти – и увидела наяву, что вот-вот оборвётся его сердце на «нитченке» Судьбы, вот-вот упадёт оно в «траву вечности» изъеденной грушей.
«Ах, муж мой, супруг мой дорогой!.. – шептала про себя Шанита. – Не плачут и не стонут шувани. Лишь сердце моё обливается кровью, разрывается от горя, стучит во все колокола: «Вы-жи-ви, ми-лый!.. Вы-жи-ви, лю-би-мый!..». Ай, да зря стучит… Вижу я утро беспросветное – без тебя… Вардо одинокое – без тебя… Дорогу бесконечную – без тебя…»
Дала она ему выпить «сонный бальзам», чтобы ушёл Тагар из жизни спокойно, без боли, без осознания того, что уходит навсегда… И когда тот заснул, собрала Шанита весь табор и объявила о скорой смерти мудрого баро, «цыганского короля» без королевства…
Зарыдали женщины, нахмурили брови мужчины, заплакали внуки Тагара.
Попросила Шанита принести клетку с пеночкой-весничкой, что поймал в подарок Афон. Как только Хитана поднесла птицу к лицу умирающего, тут же переселилась в неё его душа.
Отпустила Хитана птицу на волю, чтобы потом, после птичьей смерти, возвратилась душа снова в тело её деда. И разнесла пеночка «цыганской почтой» скорбную весть по всему «цыганскому свету», и стали приезжать ромыа; из других таборов, чтобы сказать у ночного костра самое хорошее о Тагаре.
Ах, как же скор «человеческий век»! Как несправедливо короток! И разве семьдесят лет – век, и восемьдесят? А уж умереть молодым! А если младенцем!..
Иногда до девяноста человек дожил, а детей не родил, и ничего вокруг не увидел – только пил да ел, да наслаждался этим «Божьим сокровищем» – Жизнью! 
А бывает, что и к сорока столько дорог открыл! Столько друзей повстречал! Любовь познал! Детей воспитал! Уважение других заслужил!..
Так и прожил Тагар на этом свете свои семьдесят пять лет.
Обмыли его сыновья, помог им Степан надеть на Тагара новую одежду, которую тот сам себе приготовил. Положили покойному между пальцами серебряные монеты, чтобы оплатить дорогу в потустороннем мире. 
И вспоминали о нём добром мужчины, сидя вокруг костра – и какой мудрец был покойный, и какой удалец был в молодые годы, и как пела скрипка в его руках!
«А помнишь, Тагар, как коней в Киеве на ярмарке продавали?..», – обращались к нему, как к живому.
«… как в Молдавии вардо покупали?..»,
«…как искали в Литве подарки нашим дочерям на свадьбы?..».
И подносили стопку к мёртвому, отливая немного на землю:   
– Те авел англа лесте!.. 
И выпивали в память о нём:
– На помин его души!..
Не нашли православного священника в Вавре, и хоть польские католики те же христиане, не положено звать ксёндза на помин души русского цыгана. Похоронили Тагара в лесу, без отпевания.
– Помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего!..
Кто помнил – спел литию.
Бросили в могилу по горсти земли:
– Мек те авел вушоро пхув пе лесте!.. («Пусть земля ему будет лёгкой»).
И посадили в знак уважения и любви на его могиле тополь – цыганское дерево мёртвых, – через год, кто будет проезжать мимо, посмотрит, прижилось ли оно. Дай Бог, чтобы не пришлось сажать новое…
И расходясь по своим таборам, никто не оглянулся на одинокую могилу Тагара – если оглянешься, душа его другую душу за собой потянет.
И были поминки – «помана» по-цыгански. И одно место за столом – по-русски – оставляли свободным.

…И – снова в путь!
Кутно… Коло… Конин… Вжесня… Познань… Новы-Томысль… Жепин… Вот и граница между Россией и Германией.
Заплатил Зурало «пограничную взятку», какую всегда платил его отец, и четыре вардо семейного табора Шаниты, уже тряслись по немецким дорогам.
Была середина сентября 1821 года, согретая тёплыми днями «поры пожилых женщин» – так в Германии называют «бабье лето». Стараясь не заезжать в города, двигался табор по тихим малонаселённым окраинам да предместьям, нигде долго не задерживаясь – поди, знай, как отнесутся здесь к цыганам. Вон, даже цепные псы по-немецки лают, полные враждебности, подняв дыбом шерсть от собачьей злобы. О чём лают – поди, спроси.
Спасала, правда, способность Афони выучивать чужой язык в кратчайшие сроки. За одну неделю он уже знал много слов и фраз на немецком, и его одного отпускали разведать, в какую сторону ехать по направлению к столице.
В отличие от российских населённых пунктов, включая белорусские и польские, немецкие деревни своей ухоженностью были похожи на уездные русские городки, такие, как Зуев, а крошечные немецкие, своей чистотой и порядком, могли вполне сравниться с каким-нибудь небольшим российским губернским городом.
Вот уже остался позади Франкфурт-на-Одере, небольшое местечко Прусской провинции Бранденбург в несколько десятков тысяч жителей, испытавший на себе бремя войны двенадцатого года… Вот мелькнул Бризен… За ним Шпренхаген… Исчез за поворотом Кёнигс-Вустерхаузен, что недалеко от озер Цеезенер и Круммер… Вот и Нойкёльн – самый опасный район Берлина, где «семейный обоз на колёсах» Шаниты ждали родственники покойного Тагара.
Впрочем, громко сказано: «ждали» – никто их не ждал. Ни Нойкёльн, ни троюродные братья «короля без королевства». Пригласили в гости, пока тот был жив – и позабыли о любезности. Мало ли у цыган родственников на свете. Как говорят старики: «В какую страну ни придёшь – везде свою семью найдёшь». Всех и не упомнишь. Спасибо, хоть адрес прислали: «Neuk;lln, Sperling-Stra;e, 68».
Остановился табор недалеко от Нойкёльна. Искать родственников отправились все мужчины, включая Афоню.
Sperling-Stra;e оказалась «Воробьиной улицей», на которой никаких воробьёв и в помине не было. Зато на старых дубах проживали вороны.
Улица была на удивление грязной, с пыльной мостовой, покосившимися одноэтажными домами, о которых, можно было сказать с уверенностью, что немцы в таких развалюхах точно не живут. Мужчины долго по ней петляли – то вправо, то влево, пока, наконец, не дошли до последнего забора. Внутри его и оказался тот самый дом, под номером 68, в котором жили троюродные братья покойного  Тагара.
На стук дверного молотка появилась из калитки молодая горбатая служанка, выслушала просьбу приезжих и позвала хозяина.
Странно было видеть, как вышел из калитки пожилой цыган, смуглый, в костюме городского гаджо – серые брюки в белую полоску, чёрный сюртук, выглаженная белая рубашка с галстуком в горошек, лаковые туфли, котелок.
– Лачё дывэс! – с улыбкой поприветствовал его Зурало, что означало: «Добрый день!».
– Мишто йавьян! – насторожённо ответил хозяин, что означало: «Добро пожаловать!»
Гости вошли во двор.
Если не знать, что здесь живёт настоящий рома, можно было подумать, что хозяином дома является какой-нибудь бюргер – так здесь было всё чисто прибрано и стояло на своих местах.
По просторному двору прогуливались жирные куры, индюки и гуси, в хозяйственной пристройке раздавалось недовольное хрюканье свиней и благостное коровье мычание. В центре двора, вместо привычного вардо, стояла повозка без верха, обитая железом и выкрашенная красным лаком. За крепким домом виднелись несколько сараев, с дровами, словом, небольшое бюргерское хозяйство.
Пока гости с интересом глазели по сторонам да рассматривали богатство Стефана – так звали пожилого цыгана – он позвал женщин, одетых в городские юбки, и что-то тихо им сказал. Те скрылись в доме, а хозяин пригласил гостей к большому столу с лавками под раскидистой яблоней, с тяжёлыми ветками в созревающих плодах.
Выяснив, кто они и откуда, хозяин немного расслабился, а когда узнал о смерти Тагара, велел принести до ужина несколько бутылок сливянки. Оказалось, что бабушки Тагара и Стефана были родными сёстрами.
Стефан рассказал о своей семье, о детях, которые жили рядом, в соседних домах, о том, чем здесь занимаются. И посоветовал не бояться следовать их примеру.
Немцы народ трудолюбивый, любят чистоту и порядок, уважают законы, а цыганские кочевья, что греха таить! – приносят в города и деревни кучу неприятностей. И воровство, и болезни, и беспорядки всякие. Вот и стали власти Пруссии привлекать цыган к оседлой жизни, суля им несказанные блага, в виде собственных домов, а также разрешения на мелкую торговлю.
И тут же напомнил гостям о тех же мерах и в России, когда Император Александр Первый издал в начале века Именной указ, с той же целью.

…«В прекращение бродяжничества Цыган и беспорядков, происходящих от перехода их с места на место, указом, 20 Апреля 1809 года Правительствующему Сенату данным, Повелели Мы таковых Цыган, кроме приписанных по ревизии к помещикам, причислить к городам в состояние ремесленников или рабочих людей, назначив сроку один год для исполнения сего распоряжения. Ныне, усматривая из донесений Губернских Начальств, что Цыгане не все еще размещены в предписанное им состояние, Мы считаем нужным, в дополнение помянутого указа, постановить следующее: 1) предписать Начальникам Губерний и возложить на точную с их стороны ответственность, чтоб о всех Цыганах, находящихся во вверенных им Губерниях, собраны были самые верные сведения; 2) в причислении Цыган к городам наблюдать только, чтобы числом их не обременить излишне городов, не требуя, впрочем, на таковое причисление согласия городских обществ; уравнение же Цыган по городам предоставить особому попечению Министра Полиции. 3) Для приписки их определить последний и окончательный срок – 1 Генваря будущего года, а в Сибирских Губерниях к 1-му Июля того ж года, с тем, чтоб по прошествии сего срока все Цыгане, не избравшие себе состояния, подвержены были общим о праздношатающихся узаконениям. 4) Цыганам, которые объявят потребные капиталы, дозволить записываться в купеческие гильдии на законном основании; тех же из них, которые по последней ревизии приписаны к казенным селениям и обзавелись хозяйством, оставить в нынешнем их положении, если сельские общества на то согласны будут. Правительствующий Сенат не оставит распоряжения сии привести в надлежащее действие.

Император Александр I
Санкт-Петербург,
20 апреля 1809 года»

…Однако в России почему-то этот указ не прижился, и после смерти Императора его и вовсе отменили. А вот популярная легенда о цыганском «анпираторе» осталась.

…Как-то Александр Первый поехал в Бессарабию. Встретив на своём пути пёстрый цыганский табор, спросил у своих придворных:
– Кто эти люди в яркой одежде?
– Цыгане, Ваше Величество, – ответили ему. – Ничтожные бродяги.
– Не говорите о них так больше! – строго сказал Александр Первый. – Цыгане – это мои «полевые дворяне».
С той поры, сие изречение, приписанное российскому Императору, с превеликим удовольствием пересказывали все цыгане, жившие в то время в России любому и каждому, с кем встречались на пути. Особенно тем полицейским, которым приходилось гнать табор с чьей-то частной земли, куда подальше. Ещё бы! Ведь сам «анпиратор» сравнил цыган с высшим обществом России!
Но особенно подшучивали на сим изречением сами придворные, называя цыган то – «полевыми дворянами», то – «луговыми», иногда «лесными» и даже «болотными», но чаще всего «придорожными»…

…Напомнив о «полевых дворянах», Стефан вновь вернулся к рассказу о своей семье.
Старший его сын Бахти, что значит «счастливец», оказался и вправду счастливым человеком. Владеет несколькими лавками, торгует овощами и фруктами. Имеет детей, как же без них. Четверо малышек. Всё сына ждёт, а рождаются одни девчонки. Правда, говорят, что это хороший знак – сын родится на смену отцу, а если девочка, то жить отец будет долго. Хотя у самого Стефана два сына и на здоровье пока не жалуется.
Младший сын Гудло, что значит «милый», к удивлению всех родственников, стал цирюльником. И хоть профессия совсем не цыганская, зато денежная. Не принято в Германии носить длинную причёску да бороду. Вот и зарабатывает младший сын «в поте лица своего», как в Библии сказано. Стал настоящим немцем. И дети его грамоте учатся, даже гувернёра наняли – не то, что кочевые цыганчата. С одной стороны, уходят из семьи традиции предков, зато мытарств куда как меньше и денег больше. А деньги – это та же цыганская свобода. Что хочешь купишь, куда угодно поедешь.
И гости в ответ рассказали Стефану о своём кочевом житье-бытье  – где были, где будут… Если б не мудрость покойного отца да не чудесные знания матери – совсем бы туго пришлось. Сторонятся люди цыган, боятся, со двора гонят. Плохо ромам в России живётся. Кроме тех, кому Господь музыку подарил да танцевать научил. А остальным одно осталось – бродить по свету да искать лучшей доли.
Возразил Стефан: сам человек хозяин своей судьбы – захочет князем станет. Разве мог он когда-то мечтать, что охотничья лавка у него появится? Торгует охотничьим снаряжением и лесной дичью. Нанял местных крестьян-охотников, и те снабжают его свежим мясом – от зайцев до куропаток.
Тут и ужин подоспел, что женщины приготовить успели. Вот он-то как раз и был цыганский – никаких тебе свиных сосисок с пивом! Родился Стефан в Молдавии, оттого главным блюдом на его столе восседала, похожая на пирог, мамалыга из кукурузной муки, с брынзой и сливочным маслом. Сам разрезал её хозяин суровой ниткой на пять частей – угощайтесь, гости. И тут же вслед за ней защекотало ноздри жареное на углях мясо – с помидорами и сладким перцем, и разнёс по всему двору аромат куркумы, чеснока, базилика и корицы «цыганский суп» из овощей. Разве есть что-либо вкуснее, когда голоден, да ещё с чёрным хлебом!
Дали гитару Лошано, и запел он про цыганское кочевье:

– Ай, беги вперёд, моя кибитка!
Беги, не останавливайся!
Неси меня по всему свету!
А зачем и куда везёшь – разве так важно?..

Заплакал Стефан, услышав старую цыганскую песню:

– Вперёд, моя цыганская повозка!
Поворот за поворотом, дорога за дорогой.
Снова день сменил ночь, а утро вечер.
И опять зима пришла на смену осени.
Всего лишь и нужно цыгану,
Что встретить в дороге закат и рассвет…

И, опрокинув последнюю рюмку, признался Стефан, что нет ему счастья в этом дворе, и радости нет в этом доме, и жизнь его не жизнь без солнца и ветра.
«Хочешь жить – не слушай, что птицы поют», говорили старики.  Нацепил на себя костюм гаджо, ходит по воскресеньям в кирху, считает заработанные талеры. Забыл Стефан, ой, насовсем позабыл про то, что ещё старики говорили: «Цыган живет, пока кочует, а пока кочует цыган, живет мир».

– Ай, крутись, цыганское колесо жизни!
Беги, не останавливайся!..

Бросил бы он все дела да поехал, куда глаза глядят! Только разве один уедешь? Жену в дороге похоронил, у детей своя жизнь, а сил всё меньше. Иногда коня распрячь трудно бывает, не то, что куда-то отправиться!

– Всего лишь и нужно цыгану,
Что встретить в дороге закат и рассвет…

Эх! «Беги, конёк, по кривой тропинке, да смотри ног не поломай».
И пил Стефан на помин своей души, и всё плакал по своей нескладной цыганской жизни…

…Вернулись мужчины к ночи в свой табор, рассказали о встрече со Стефаном, и решили пока воздержаться стать оседлыми цыганами. Зря так далеко ехали, чтобы понять это. А может быть, и не зря вовсе. Не поехали бы – не поняли б ничего. Выслушала сыновей Шанита, ничего не сказала в ответ. Не уговорила, не отговорила. В Россию, так в Россию.  И как можно, скорее. Лето давно прошло. Осень по земле бродит… Тяжело будет плутать в осеннюю распутицу. Холодные дожди забьют по крыше вардо. Злые ветры влезут в каждую щель. Застрянут колёса в грязи – попробуй, выкарабкайся.
Пока стояло в Германии «бабье лето», пополнили вардо продуктами и повернули назад. А чтобы жизнь не такой уж плохой показалась, дала Шанита при всех согласие на свадьбу своей старшей внучки со Степаном.
К этому времени говорил уже молодой кузнец на цыганском языке, пусть плохо, но говорил, а уж понимал почти всё. Улыбчивое лицо, смуглое от солнца, усы с бородой отрастил – чем не красавец! Лишь глаза синие выдавали в нём гаджо, да волосы золотые, с ободком на лбу.
Как же заколотилось его сердце, когда услышал Степан долгожданную весть! Бросился он в ноги «тётушки Шаниты» благодарить за ту милость, что им с Хитаной оказала.
– Встань, Степан, поднимись! – нахмурила брови шувани. – Негоже здоровому парню в ногах старухи валяться. Пусть моё решение будет для тебя началом новой жизни. Пусть принесёт вам любовь, а нам всем радость.
Поднялся Степан с колен:
– Спасибо, тётушка Шанита! Век помнить буду. Сыграю самую знатную, самую весёлую свадьбу. Всех позову к столу! Любого, кто пройдёт мимо! Пейте, угощайтесь, дорогие гости! Я, Степан Соломин, беру в жёны лучшую цыганку на свете!

…И благословит их тётушка Шанита иконами.
И за день до свадьбы попрощаются подруги с невестой, и выкупит её жених.
А в назначенный день с самого утра начнут съезжаться гости. Не только цыганские семьи, но и его родня. Отец-кузнец Варфоломей Михайлович и матушка Алёна в табор приедут. А как иначе? Не сирота ведь. У всех в руках подарки, один лучше другого.
Украшены будут вардо красными флагами и лентами того же цвета, ибо красный цвет цыганской на свадьбе, как сказал ему Лошано, обозначает целомудрие невесты.
Не будет столов, не беда! – расстелют ковры прямо на земле. Сядут молодые на свадебный ковёр, а все гости на другие ковры – мужчины на «мужские», женщины на «женские».
И пожелает им долгих лет жизни тётушка Шанита. И поднимет кружку с вином за счастье молодых отец Степана, зычно крикнет «Горько!», но осадят его цыгане – не привился у них русский обычай, неприличным считается для рома целоваться у всех на виду.
И в разгар свадебного застолья поднесут молодым «хлеб-соль» старые гостьи-цыганки:
– Те на вурцын туме ек аврэхке сар чи вурцинпе о лон тай о манро, – скажет одна.
– Санащтин ле мануш те скэпин катар о манро, кадя чи нащтин туме те скэпин екх аврэстар, – добавит другая.
И переведут родителям Степана их слова:
– Чтобы вы не стали противными друг другу, как не становятся противными один другому соль и хлеб. Как не могут люди оторваться от хлеба, так чтобы вы не могли оторваться друг от друга.
Отломят молодые по кусочку хлеба и съедят его с солью. 
И проводят их после этого две старые женщины в шатёр, чтобы засвидетельствовать целомудрие невесты и важное событие, что брак состоялся.
А после вынесут рубашку невесты на подносе, украшенном красными цветами. Развернут её над головами родителей, чтобы все могли убедиться в целомудрии девушки.
И выпьют за родителей невесты и поблагодарят Шаниту за воспитание внучки. И вручат всем гостям бумажные цветы, которые приколют на одежду и к волосам; красный цвет – символ свадьбы.
А когда вернутся молодые из шатра – наденет Хитана наряд замужней женщины: на голове платок, на юбке фартук. И заплетут ей подружки маленькие косицы у самого лба, закручивая волосы вверх и приплетая их к косам. И сам платок тоже повяжут по-особому –закрутят концы жгутом и завяжут сзади.
И не должна будет теперь Хитана показываться перед мужчинами с непокрытой головой…

…Скоро всё это будет, ой, как скоро! Решили сыграть свадьбу уже в России и венчаться там же. Уже из Нонкёльна выехали. Кёнигс-Вустерхаузен проехали…
И вновь почувствовал Зурало, что кто-то следит за ними, кто-то невидимый идёт по следу. Оглянется, присмотрится – нет никого. А сердце тревогой ноет.
Вот Шпренхаген остался за поворотом… Бризен растаял в вечерней дымке… Решили в леску у дороги заночевать… Пошли слухи из дорожных трактиров, что орудует в округе банда злодеев. Так что переночует табор – и в путь. До Франкфурта-на-Одере рукой подать. А там уже и российская Польша.
Рассказал Зурало о своих подозрениях Лошано и Степану.
– Что делать будем?..
Думал, высмеют, а те серьёзно его тревогу восприняли.
– Ножи возьмём, топоры, – ответил Степан. – Драться будем.
–  Слышал и я от проезжих, – сказал Лошано, – что орудует здесь злодейская шайка . Ничего не боятся. Трижды на них власти с облавами выходили – никого не поймали. Будто волки собак охотничьих чуют.
– И что теперь? Трястись, как овцы в овине?.. – презрительно спросил Зурало.
– Костры на ночь зажжём. Табор охранять будем, – твёрдо ответил Лошано.
Не сказали об этом ни женщинам, ни Шаните. Разожгли четыре костра – на четыре стороны света, приготовили топоры и ножи, что выковал Степан, а ещё достали крепкие цыганские кнуты – из плетёных кожаных ремешков, с узорчатыми кнутовищами.
Вечер был на диво тихий, тёплый, совсем не осенний – ни дождя, ни ветра.
Женщины укладывали детей спать. Дети капризничали, просили:
– Пусть Афон сказку расскажет!..
И Афоня бегал от вардо к вардо и сочинял на ходу новые волшебные истории.
– Жили в одной цыганской семье двое детей – Лачо и Мача, – начал он рассказывать сказку детям Зурало. – Больше всего на свете любили они играть. Могли даже не поесть вовремя или не поспать лишний час – лишь бы побегать и попрыгать, в своё удовольствие… Но однажды поздним вечером, когда дети даже не думали ложиться в постель, подъехал к их шатру белобородый старик на белом коне.
– Кто здесь Лачо и Мача? – сердито спросил у детей.
– Это мы… – испугались они. – А вы кто?
– Драго. Хозяин снов, – ответил старик. – Собирайтесь!
– Куда?
– В мой Сонный дворец.
– Зачем?!.. – ещё больше испугались дети.
– Чтобы увидеть те сны, которые вы пропустили из-за своих игр.
– Но мы не любим спать! – заплакали Лачо и Мача.
– Полюбите.
– Мы не хотим спать!
– Захотите.
Схватил он детей на руки, вскочил на своего белогривого коня и унёс под облака, туда, где стоял его Сонный дворец…
– Что-то я уже спать хочу… – стал тереть глаза младший сын Зурало Гожо.
– И я хочу спать… – призналась Ягори.
– И я… – зевнул Кхамало.
А Афоня уже бежал в соседнее вардо рассказывать другую сказку детям Лошано…
– …В романском царстве, цыганском государстве, – начал он, – жила-была простая девушка, которую звали Баваль. Была она и, в самом деле, легка и свежа, как ветерок. Только очень ленива. Ничего не хотела делать – ни убирать в доме, ни готовить, ни стирать, даже ходить на рынок и то не хотела.
– А что хотела? – спросила Афоню дочь Лошано – Гили.
– А ничего. Придёт на лужок, ляжет на спину, положит руки за голову и разглядывает облака.
– А если нет облаков?.. – спросил Афоню старший сын Лошано – Чирикло.
– Тогда птиц в небе считает… Одна ворона… Вторая ворона… Третья… Один аист… Второй аист… Вот четвёртая ворона пролетела, и три стрижа о небо крыльями чиркнули… Пятая ворона на тополь села… А высоко над землёй коршун замер – добычу в траве заприметил…
– А если зима на дворе?.. – спросил младший сын Лошано – Ило.
– Тогда подставит руку Баваль и снежинки считает на ладони. Одна снежинка… Две снежинки… Десять снежинок… А если снег на землю не падал и звёзд на небе не было, то день, считала девушка, прошёл неинтересно… А вы что сегодня сделали?
И стали дети рассказывать наперебой Афоне, чем каждый взрослому помог за день.
– А что завтра будете делать?
– Ещё не знаем, – отвечают дети.
– А хотите узнать?
– Ещё как хотим!
– Тогда побыстрей засыпайте. Господин Драго всё вам во сне расскажет, всё покажет, всему научит. Проснётесь утром – и за работу!.. Спокойной ночи!..
И побежал Афоня в вардо дочери Шаниты – Чарген.
– Когда-то давным-давно все люди умели летать, – начал он сочинять третью волшебную историю Патрине и Сонакаю – детям Черген и Бахтало.
– Все-все?! – изумилась Патрина.
– Все-все, – кивнул Афоня.
– И бабушка Шанита? – спросил Сонакай.
– Так ведь она до сих пор летает.
– А мы почему не летаем?
– И вы летаете.
– Где? – удивилась Патрина.
– Во снах, – ответил Афоня. – Чем дольше во снах летают люди – тем быстрее они растут. Хотите вырасти?
– Хотим! – обрадовался Сонакай.
– И летать хотим! – напомнила Патрина.               
– Тогда засыпайте…
Передал Афоня Хитане заботу помогать Чарген укладывать детей спать, и сам в свой шатёр пошёл.
– Учись нянькаться, племянница, – говорила Чарген Хитане. – Скоро и у тебя такие будут.
– Почему такие? Лучше будут.
– Ты сначала одного роди, – обиделась на неё тётка.
– Почему, одного? Я много детей хочу. И сыновей, и дочек.
И запела Хитана племянникам колыбельную, что слышала в детстве от бабушки Шаниты:

Конь бежит в ночной степи,
По дорожке лунной.
Чаворо; мой, спи-поспи,
С песней «семиструнной».
 
Конь волшебный, конь шальной,
Бег замедли в час ночной.
Малыша не разбуди.
Ай-ду-ди-да, ай-ду-ди!..

Ночь… Тишина…
Под колыбельную Хитаны спали дети во всех вардо.  Потом уснули женщины.
Не спали только мужчины у одного из костров. Они сидели на больших валунах, покрытых мхом, и говорили о завтрашнем дне. Много было планов, надежд, ожиданий. Говорили о возвращении в Россию… О скорой зиме… О предстоящей свадьбе… Правильно ли поступили, что не остались в Германии… Даже не заметили, как наступил рассвет…
Внезапно тревожно заржал конь Боян. Ржание подхватили кобылы, высоко задрав головы и торчком приподняв уши.
Мужчины оборвали разговор, взяли в руки топоры и ножи, лежащие у ног, оглянулись, прислушались. Вокруг было темно и немного жутко. Лишь трещали влажные ветки в костре да чувыкали тетерева по токовищу.
– Никого… – сказал Лошано и собрался было положить топор на землю, как внезапно тишину распороли три громких выстрела…
Никто из мужчин не понял, откуда они прозвучали, как один за другим повалились на землю. Видно, кто-то метил им в самое сердце.
И тут же из темноты появились тёмные мужские фигуры в широкополых шляпах. Их было четверо, с ружьями в руках.
– Точно попали! – сказал один из них, с лохматой чёрной бородой, цокая языком. – Словно в беличий глаз!
Дверь первой повозки отворилась, и в её проёме показалась проснувшаяся от выстрелов Шанита. Она поздно поняла, в чём дело, хотела достать из вардо свой «волшебный» посох, но не успела – заметив старуху, один из злодеев запрыгнул в повозку и ударил её ножом под сердце.
– Будьте вы прокляты… – прошептала она, закрыв глаза.
А убийцы уже вломились внутрь кибиток  и принялись методично расправляться со всеми подряд.
– Зурало!.. Степан!.. Лошано!.. Помогите!..
Но помощи ждать было уже не от кого – молодые, крепкие мужчины, способные встать стеной на защиту, лежали мёртвые у костра.
Крики и плач проснувшихся женщин и детей стали стихать, и вскоре навсегда умолкли.
Убийцы принялись рыться по сундукам, корзинам, узлам, в поисках денег и драгоценностей, сняли с убитых женщин золотые украшения, с мужчин тяжёлые перстни, даже у мёртвых детей сорвали серебряные нательные крестики.
Затем стали мародёрствовать в вардо Шаниты. Взломали даже пол повозки, разбили в щепы мебель, но не нашли ни медной монетки.
– Странно… – разочарованно произнёс один из злодеев, с серьгой в левом ухе. – Это была самая богатая старуха, которую я знал…
– Но ведь не унесла же она с собой своё золото, – возразил одноглазый.
– Откуда я знаю! Ведьма и есть ведьма. Не надо было её сразу убивать. Запугать надо было. Что убьём детей, если не отдаст!
– Думаешь, испугалась бы?
– Конечно! Подвесили бы её над костром – сама бы всё отдала.
– Не знаете вы её, – возразил четвёртый, с закрученными  вверх усами. – Шанита одним взглядом могла убить любого.
– Это точно! – подтвердил бородатый. – Уверен, что смерть хромого молдованина её рук дело. А вот по поводу богатства, думаю, выдумки... Мало ли о чём говорят люди. Никто его никогда не видел.
– Сейчас уже правду никогда не узнаем… – резонно заметил одноглазый.
– А не надо было ножом в неё тыкать! – со злостью произнёс злодей с серьгой. – Чуть что – сразу ножом!
– Ладно! Хватит языками молоть! – оборвал начавшуюся было ссору бородатый. – Берём, что взяли – и проваливаем!.. 
Они отвязали лошадей, затем подожгли кибитки. Те ярко вспыхнули на фоне ночного неба.
– Хорошие скакуны! – сказал бородатый, цокая языком. – Завтра продадим на базаре, а деньги разделим поровну…
Злодеи вскочили на лошадей и ускакали.
И сразу же ночное небо взорвалось громовыми раскатами и вспыхнуло огненным росчерком молний. И это – в осень! На землю обрушился холодный проливной дождь, который в один момент загасил огонь.

…Когда раздалось громкое ржание Бояна, Афоня проснулся.
Степана в шатре не было – тот наверняка засиделся, как обычно, за полночь у костра, с Лошано и Зурало, решая завтрашние дела табора. Эх, не скоро ещё стать взрослым, ой, как не скоро! 
Он приоткрыл занавеску на входе, чтобы глянуть, что же так напугало коня, и в этот момент прозвучали резкие удары цыганского бича. От неожиданности Афоня зажмурил глаза, а когда их открыл, то увидел, как падают наземь мужчины табора. И тогда до него дошло, что не бич это, а чьи-то выстрелы. Не задерживаясь ни на мгновенье, он приподнял заднюю полу шатра и, выскользнув ужом наружу, понёсся в сторону леса.
Его всего трясло, бешено колотилось сердце, а он всё бежал и бежал, не останавливаясь, и остановился лишь тогда, когда до его уха донеслись далёкие истошные крики. Он узнал голоса детей и голос Хитаны. И Афоня понял, что там происходит…
И сразу же в небе ударил гром – раз, другой, третий, – заглушив детский плач и женские рыдания. Вслед за ним лесную чащу осветили ослепительные росчерки стремительных молний, и на землю, со звенящим шумом, хлынул холодный ливень.
Афоня обхватил руками старый шершавый ствол какого-то дерева, прижался к нему и замер. Нет, он не плакал и даже, казалось, не дышал, и сколько так простоял, уже не помнил, а разнял руки только тогда, когда  понял, что наступило утро.
Дождь давно прошёл, оставив после себя на ветках густой туман. Афоня боялся вернуться назад, но что-то тянуло его туда, толкало в спину. И тут он услышал откуда-то издалека голос Шаниты: «Иди, чаворо, не бойся…».
И он пошёл. И поразился тому, как далеко убежал от стоянки. Наконец, увидел почерневшие от огня крыши вардо и, замедлив шаг, подошёл к молчаливому табору. Грозовой ливень не дал сгореть кибиткам дотла, но и не уберёг от смерти их обитателей.
При свете холодного осеннего солнца, поднявшегося над лесом, он увидел жуткую кровавую картину, от которой похолодела бы кровь даже у взрослых мужчин.
У погасшего костра лежали убитые Зурила и Лошано, что значит «Силач» и «Весёлый». Рядом с ними Степан. Лица у всех были спокойные, только в синих зрачках Степана застыло удивление.
Афоня на ватных ногах обошёл табор, заглядывая в каждую повозку. Предчувствие в лесу не обмануло его – все были мертвы, женщины и дети.
Лежала на полу вардо Чарген, что значит «Звезда», обняв своих детей – Патрину и Сонакай – «Картинку» и «Золотце».
Жена Лошано Лулуди, что значит «Цветок», тянула окровавленные руки к своим детям – к Ило, «Сердечку», к Гили – «Песенке» и к Чирикло – маленькому «Соловью».
Пронзённые ножом тела детей Зурало, лежали за спиной Зоры: два мальчика – Гожо и Кхамало – «Красавчик» и «Рыжий», и девочка Ягори, что значит «Огонёк».
Под колёсами вардо тётушки Шаниты Афоня увидел мёртвую Хитану. Её имя означало «Цыганка». Она и умерла, как цыганка, с гордой улыбкой на лице, так и не поверив в свою смерть, надеясь, что сумеет выжить и стать счастливой.
Слёзы застилали глаза Афоне. Он молча плакал над всеми убитыми, с кем жил этот год, к кому прикипел душой и сердцем. В ушах стоял звон, словно звонили Небесные колокола по убиенным душам. Может, поэтому он не сразу услышал тихий стон. Афоня замер и прислушался. Стон шёл из вардо шувани.
Не веря, что это возможно, Афоня взобрался на кибитку и увидел ещё живую тётушку Шаниту.
Её седые волосы сгорели полностью, а голый череп был чёрен от копоти.
– Где тебя носит?... – спросила она хриплым шёпотом, тяжело дыша. – Всё зову-зову... Никак помереть не могу... Узнала одного из них… Цыган это… Буртей зовут... С серьгой в левом ухе… Отомстили они за своих… которых убил  Бахтало… Цыганскую месть, чаворо… никто не отменял…
Шанита хватала ртом воздух, он свистел у неё в горле, булькал, клокотал. Афоня напряг весь свой слух, чтобы понять, о чём она говорит.
– Знала я, что нас убьют… – продолжала шептать Шанита. – Потому и не хотела… звать… вас в табор… Молилась я, чтобы хоть ты… живым остался… Слава Богу, услышал Господь…
Она замолчала и прикрыла веки… Афоне даже на миг показалось, что «тётушка» умерла, но тут Шанита вновь открыла глаза:
– Жаль молодых… Как хотелось сыграть им свадьбу… Ну, ничего… Раз не было свадьбы земной… будет свадьба Небесная… Поклянись… что найдёшь Бахтало… как тот вернётся из ссылки…
– Я… не знаю… – так же прошептал ей Афоня.
– Нет, клянись!.. – жёстко произнесла она. – Ну?!..
– Клянусь… – сказал Афоня, лишь бы не гневить умирающую.
– Молодец, чаворо… Скажешь ему имя убийцы. Он тоже его знает… Буртя… Запомнил?..
– Запомнил… Буртя…
– Поклянись, что скажешь ему... как найдёшь…
– Клянусь… – побелевшими губами прошептал Афоня. – Найду и скажу.
– Тогда прощай, Афон… Ждёт тебя большое будущее… Это говорю я… шувани Шанита… Цыганская доля не для тебя... Ты как был гаджо… так им и остался. Хорошим гаджо… С честью и гордостью в душе... Дай Бог, тебе счастья и радости! И прости нас, чаворо!.. – Она вновь замолчала, затем резко открыла глаза: – Я ухожу, мой мальчик…
– Куда?.. – не понял Афоня.
– В другой мир… В мир духов… Молчи и запоминай… А то не успею… Где бы мы ни были… где бы ни останавливались… я всегда закапывала шкатулку со своими драгоценностями… И вчера закопала… Под кривой сосной… у твоего шатра… Выкопай её, чаворо… С честью похорони всех нас… Остальное золото возьми себе…
И Шанита умерла…
 
Часть третья
ОПАСНЫЕ СТРАНСТВИЯ

Глава I.
НОВАЯ ЖИЗНЬ

Начинается новая жизнь для меня,
И прощаюсь я с кожей вчерашнего дня. 

 Арсений ТАРКОВСКИЙ

...Должно быть, те четверть часа, за которые Штернер с Лютиком вознамерились проскочить на всём скаку от имения Осипова-Синклитикийского в деревню Воробейчиково – давно уже пролетели. И не расскажи мы о событиях, что случились на пятнадцать лет раньше тех, что произошли в начале весны 1836 года, Читатель ещё тогда увидел бы – и Штернера, и Лютика в доме Барабановых, с расчудесной вестью об освобождении крепостной семьи и непременно порадовался за них.
Но одно дело события в настоящей жизни, другое – событийный ряд в романе. Если в жизни нами руководит Судьба – а для верующих Творец, то в романе правит сюжетом, конечно же, Автор. Оттого для удобства Читателя, он и приостановил бег лошадей от усадьбы Осипова-Синклитикийского, словами великого Гёте: «Остановись, мгновенье!..», дабы вернуться в 1821 год и поведать историю жизни Афанасия Барабанова в цыганском таборе. Теперь же, когда трагическая история была рассказана, Автор вновь перевёл стрелки часов вперёд, на время путешествия в Россию Атаназиуса Штернера, и опять погнал лошадей к деревне Воробейчиково.

…В тот мартовский день настроение у Штернера было отменным. То, что он обещал, выполнил – спас три души из крепостного плена и теперь торопился в дом Барабановых объявить им об этом.
Двойка личных лошадей, запряжённых в новенькие сани, с мелодичным звоном колокольцев под дугой, промчались через всю деревню, мимо знакомого колодца посреди главной и единственной деревенской улицы, и остановилась у избы, на которую показал Штернер.
С болью в душе увидел он, что изба с зимы почернела и скособочилась ещё больше, словно ледяная избушка из сказки, которая вот-вот рассыплется на весеннем солнце.
Выйдя из саней молодые люди направились к деревянному крыльцу.
Так же, не постучавшись, как и в прошлый раз, Штернер толкнул от себя скрипучую дверь из расшатанных досок и вместе с Лютиком переступил порог деревенского дома, едва не стукнувшись лбом о низкую притолоку в сенях. Прогорклый запах печного дыма заставил обоих закашляться, а Лютик ещё и приложил к глазам носовой платок.
– Кто там?.. – донеслось из горницы.
– Встречайте гостей! – как можно веселее ответил Атаназиус.
Гости вошли в светлицу, которую теперь можно было смело назвать «темницей», ибо за время последнего посещения Барабановых полтора месяц тому назад, горница потемнела от дыма ещё больше. Даже крошечные окошки, сквозь которых тогда виднелся белый свет, теперь так закоптились, что увидеть в них было уже ничего нельзя.
И так же горела свеча на столе, за которым сёстры вновь что-то вышивали. Штернер оглянулся на печь – почти в полной темноте угадывался, как и в прошлый раз, силуэт лежащего тела.
«Слава Богу, жива», – подумал Атаназиус о матери девушек.
Штернера они узнали сразу и очень обрадовались, а вот перед новым гостей заробели.
– Знакомьтесь! – заметив их оторопь, представил он своего сообщника. – Михаил Леонтьевич Лютик, секретарь Гражданского Суда.
Услышав о суде, девицы и вовсе растерялись. Чего нельзя было сказать о Лютике. Увидев Авдотью, он тут же забыл о едком дыме и, широко раскрыв глаза, уже не отрываясь, смотрел только на неё.
– Вы садитесь… – пригласила гостей Пелагея, сбрасывая с лавок какие-то вещи.
Гости присели.
– Что матушка? – поинтересовался Штернер.
– Жива, слава Богу, – ответила Авдотья. – Вот только умом повредилась. Почти никого не узнаёт. Даже имя своё забыла.
Штернер ещё раз повернул голову к печке:
– Жаль… – с горечью произнёс он. – А ведь в тот раз, она как будто всё понимала.
– Редко умом светлеет. И когда такое случится, нельзя угадать  заранее…
– Не голодаете?
– Что вы, барин! – ответила Пелагея. – Вы ж нам деньги в прошлый раз от Афони оставили. Помаленьку тратим.
– А вы чего приехали ещё раз? И не одни… – Авдотья глянула на Лютика, который тут же вспыхнул, как гимназист, и замолчала.
– Заявились к вам с хорошими новостями, – сказал сёстрам Штернер.
– Неужто братец приехал?.. – охнула Пелагея.
– Нет, не приехал. Но обещался скоро быть…
– Обещанного три года ждут… – фыркнула она. – А в нашем положении и все тридцать три…
– Не обижайтесь вы на него, – примирительно сказал Штернер. – Афанасий скоро вернётся и сам обо всём расскажет… А я хочу сказать вам о другом... – И кивнул Лютику.
Тот положил на стол свою деловую сумку, расщёлкнул замки и достал бумаги, подписанные Осиповым-Санклитикийским.
– Это что? – спросила Авдотья.
– «Вольные грамоты», – ответил Михаил Леонтьевич. – Вашей  маменьке и вам с сестрой. – Он впервые оторвал взгляд от Авдотьи и  посмотрел на Пелагею.
– Какие «вольные грамоты»? – не поняла та.
– А такие, барышни, – сказал Лютик, – по которым с сего дня вы становитесь вольными людьми.
Сёстры замерли и посмотрели друг на друга, затем на Лютика, потом перевели взгляд на Штернера и только теперь до них дошло сказанное.
– Вольные, как… вы? – уточнила Авдотья.
Секретарь Гражданского Суда кивнул:
– Как я и господин Штернер.
– Ой! – вскрикнула Авдотья и, прикрыв ладонью рот, внезапно заплакала.
– Это кто ж о нас позаботился? – спросила у Штернера Пелагея.
– Братец ваш, Афанасий Барабанов… – ответил Атаназиус.
Авдотья заголосила ещё громче.
– Чего плачешь, дура, – хлюпнула носом Пелагея, – радоваться надо!
– Я и ра… ду-ду… юсь…
– Собирайтесь! – сказал сёстрам Штернер, беря инициативу в свои руки. – Возьмите всё самое необходимое и едем! Здесь вы больше жить не будете.
–  А где будем? – поинтересовалась Пелагея.
– В Зуеве. В новом доме… Впрочем, сами всё увидите. И ничего с собой не берите. Ни горшков, ни платков, ничего! Там всё есть. А что понадобиться, куплю.
– А подарки от Афони?
– Ну… если хотите… Он ещё пришлёт. Поновей да покрасивей.
– А с вышивкой как же? – растерялась Авдотья.
– А что с вышивкой?
– Мы её закончить должны… Для барина…
– И вышивку бросьте. Нет у вас теперь барина! Сами барынями будете… – пошутил он.
– Как же, бросьте! – фыркнула Пелагея. – Нам за неё деньги заплатить обещались. Целых три рубля!
– Два с полтиной, – уточнила Авдотья.
– Три! – стояла на своём черноглазая сестра.. – Если побыстрее вышьем.
– Возьмите! – Штернер достал из кармана мелочь. – Здесь больше трёх рублей. И – собирайтесь! Главное, матушку тепло оденьте. Чтоб не простыла в дороге…
Пелагея по-хозяйски пересчитала мелочь, завернула монеты в тряпицу и спрятала их за пазуху.
Пока сёстры одевали проснувшуюся Меланию да сами собирались, кучер Анисим навесил на дверь избы хитрый замок, купленный Штернером в немецкой лавке, и забил досками два закопчённых окна, крест-накрест.
На их отъезд сбежалась вся деревня – не каждый день выкупают из крепостных. Кто-то радовался, больше завидовали.
Мелания выглядела плохо – бледная и похудевшая. Её когда-то выразительные глаза, в которых смеялись солнечные зайчики да сверкали звёзды, были пусты и темны, словно небо в беззвёздную ночь. Взгляд казался отстранённым, даже несколько безумным, в уголках рта пролегли глубокие морщины, как и на лбу. Она уже совсем не  улыбалась, смотрела на  всех исподлобья, никого не узнавая.
«Бедная матушка!..», – подумал Штернер. – Попробую-ка её излечить в городе. А вдруг удастся!..»
Спустя полчаса все разместились в широких санях, укрывшись меховыми попонами. Анисим перекрестился и потянул за вожжи. Двойка лошадей, с колокольцами под дугой, побежала в обратную сторону. А семья Барабановых навсегда покинула село Воробейчиково, о котором, впрочем, мы ещё не раз вспомним на страницах романа.

…Ах, свобода, свобода! Разве жаждет её тот, кто всю жизнь просидел взаперти? Разве скучает по ней тот, кто никогда не испытал раздолье души? Разве рождённый слепцом страдает без света? Даже кот, чей мир – стены дома, на миг очутившись во дворе, сойдёт с ума от страха. Только в своей неволе он и счастлив. Так и человек. родившийся несвободным. Стены, изгородь, замок и засов, решётки и ставни на окнах – вот привычная межа его души. Что толку в свободе, если сердце не на месте. «Мой дом – моя крепость». Не дай Бог,  выйдешь за плетень – и получишь нож в спину. Так на чёрта такая свобода? Только тот, кто вдруг её потерял, будет желать её всю оставшуюся жизнь. Как и «поздний слепец», ещё помнящий все краски мира, будет плакать по ним до конца жизни.
Что такое свобода Авдотья слышала много раз. Живи, как знаешь, иди, куда хочешь. Слышала от афеней, которые несли по всем дорогам свой товар. От беглых из тюрьмы. От проезжавших мимо цыган.
Всё, что те рассказывали о ней, было интересно, неправдоподобно и страшно. Как это можно без спросу матушки, взять и объехать весь мир, да и зачем? Разве в деревне плохо? И разве несвободно они с сестрой жили? Ведь не сидели на цепи, не были связаны, ничего им не запрещали. Хотелось на речку – бежали, хотели за ягодами и грибами – ступали, хотели на лугу играть – гуляли! Чего ещё желать крестьянской душе?
И никогда они не задумывались над тем, почему их жизнь, жизнь матери, подруг – принадлежат не им, а одному человеку, который по своей воле, по своему желанию, по своему капризу – мог их продать любому или забить до смерти, снасильничать. И почему свобода для одного есть рабство для других.

…В город приехали днём. Поначалу отвезли к зданию Городского Суда господина Лютика. Выйдя из саней, Михаил Леонтьевич поцеловал ручки обеим девицам, а руку Авдотьи, попридержал в своей чуть подольше, говоря на прощанье:
– Надеюсь на скорую встречу, уважаемая Авдотья Васильевна…
Чем вызвал её смущение.
Когда кони уже отъехали от Городского Суда, Пелагея, сидящая лицом к задку саней, громко сказала вслух, глядя на удаляющуюся фигуру Лютика:
– Всё стоит, не уходит. Никак, втюрился.
– Вот ещё! – вспыхнула Авдотья и по привычке глянула на  матушку.
Но той было ни до кого. Она странно улыбалась, упёршись взглядом в одну точку.
Кони свернули в Карамельный переулок и остановились у новеньких ворот, за которыми особняк не был виден. Когда же кучер Анисим раскрыл ворота настежь, новый дом перед сёстрами Барабановыми явился во всей своей красе. Сани въехали в широкий двор.
– Здесь и будете жить, – объявил девицам Штернер.
Авдотья вышла из саней и, мельком окинув взглядом два этажа добротного особняка, увитого виноградом, остановилась на окнах подвала, в которых горели свечи.
– Наверное, там тепло… – сказала она.
– Да уж куда теплее, чем в нашей избе, – усмехнулась Пелагея.
– Восемь окон! – пересчитала Авдотья подвальные окна. – Да большие какие!
– Чего радуешься? – сказала Пелагея. – У нас два было, и те с трудом отмывали.
– Те окна не ваши, – сказал им Штернер, вместе с Анисимом помогая выйти из саней Мелании.
– А чьи? – спросила Пелагея.
– Мои! – появился на крыльце маленького роста человек, в ливрее. –  Ваши апартаменты, барышни, на втором этаже будут.
– Чего? – не поняла Пелагея.
– Апартаменты это комнаты, или горницы, – объяснил он. – У каждой из вас в доме своё отдельное жильё.
Пелагея не успела спросить у Штернера, что это за урод такой, как Атаназис сам представил его сёстрам:
– Знакомьтесь! Домовой Севастьян Фабианович. Дворецкий нашего дома… – И тут же поправил самого себя: – Вашего, конечно…
– Домовой?! – изумилась Авдотья. – Нам про них матушка рассказывала. А я думала, всё это небыли…
– Какие могут небыли, хозяйка, если я перед вами… – поклонился им дворецкий.
– А почему его видно? – удивилась Пелагея. – Домовые они невидимые…
– Невидимые только для чужих. Вы для него хозяева… – объяснил Атаназиус, с трудом вытаскивая из саней, с помощью Анисима, Меланию.
– Значит он наш слуга?
– Помощник.
– Всё равно слуга. Эй, ты! – позвала домового Пелагея. – Отведи меня в мою горницу.
– Пойдёмте, хозяйка, отведу… – сдержанно ответил домовой.
Они поднялись на второй этаж, и он распахнул перед ней одну из дверей. Пелагея вошла в комнату и замерла от восхищения.
– Это моя?..
– Ваша, сударыня.
– И у Дуньки такая же?
– И у Авдотьи Васильевны такая.
– У Авдотьи Васильевны! Ха-ха! Рассмешил. И у мамаши?..
– У Мелании Григорьевны две комнаты.
– А ей на что две? Ей и на печи просторно было…
Пелагея подбежала к большой кровати и со всего размаху опустилась на перины – словно в тёплый сугроб провалилась.
– Как барыня! – с восторгом запрыгала она на матрасе. – Эй, ты!
– Меня зовут Севастьян Фабианович… – напомнил ей домовой.
– Много чести! Как хочу, так и зову.
– Ошибаетесь, хозяйка, – он нахмурил брови. – С домовыми, Пелагея Васильевна, подобные шутки плохо кончаются…
– Чего?! – вскочила она с кровати. – Ах, ты, огрызок этакий! – И топнула ногой. – Да я из тебя одним щелчком дух выбью!
– Зря вы так… – мрачно покачал головой домовой. – Дух сам из кого угодно душу выбьет… – И щёлкнул пальцами.
В одно мгновенье Пелагея превратилась в драную кошку.
– Мяу! – закричала она в ужасе и полезла на шторы.
А домовой вышел из комнаты, плотно затворив за собой дверь и как ни в чём не бывало спустился во двор.
Мелании уже помогли подняться на крыльцо и сейчас сопровождали в её апартаменты.
– Понравилась сестрице горница?– спросила Авдотья домового.
– Вполне… – сдержанно ответил он. – Желаете посмотреть вашу, Авдотья Васильевна?
– Желаю, – улыбнулась она. – Если вас не затруднит, Севастьян Фабианович…
– Можете называть меня просто Севастьяном, – разрешил он.
– Тогда и меня кличьте Авдотьей.
– Вы для меня хозяйка, – заметил домовой, тоном, не терпящим возражения.
Поднявшись на второй этаж, он показал Авдотье Васильевне её комнату, точь-в-точь похожую на комнату Пелагеи.
– Даже не знаю, как в такой жить привыкну, – чуть огорчённо сказала она домовому.
– К хорошему быстро привыкают… – ответил Севастьян. – Не успеете и глазом моргнуть, как станете «барыней».
– Я не стану! – поспешно ответила Авдотья.
– Знаю. Вы – нет.
– А Пелагея, где? Небось, и выходить оттуда не хочет…
– Точно, не хочет… Нравится ей там… Просила передать, чтоб не беспокоили, сама, выйдет…
– Я бы тоже отсюда ни ногой!..
– Ещё привыкнете, – успокоил её домовой. – Главное, голубушка, не привыкнуть быть барыней. Мерзкая, доложу я вам, привычка…
За дверью раздался голос Мелании:
– Вы куда меня тащите, ироды?!..
– Ой, маменька! – бросилась Авдотья в коридор.
А домовой спокойно прошёл сквозь стену в комнату Пелагеи. Огляделся. Кошки нигде не было.
– Кис-кис! – позвал он её.
Никого.
– Ты куда делась?.. – домовой заглянул под кровать и увидел в темноте два испуганных светящихся глаза. – Вот ты где! А ну, вылазь!
Кошка забилась в самый угол.
– Тьфу ты, заморочь какая! Так ты ещё и глупа, к тому ж! Ну и сиди под кроватью, пока не надоест! А мне некогда – забот полон рот.
– Мяу! – жалостливо отозвалась кошка.
– Извиняешься, поди?
– Мяу-мяу!
– Тогда вылезай.
Кошка осторожно вылезла наружу, виновато подошла к домовому, хромая на заднюю лапу, и потёрлась носом о его ногу.
– Мяу-мяу-мяу!..
– Ладно, – смилостивился Севастьян Фабианович. – На первый раз прощаю. Только второго разу не будет. Со двора выгоню. А там, знаешь, сколько мерзких котов бегает?.. Гляди у меня!.. 
И он вновь щёлкнул пальцами, после чего кошка исчезла, а вместо неё у кровати появилась растрёпанная Пелагея.
– Ой! – ощупала она себя, не смея поверить, что снова стала человеком. – О-о-ой!.. – и зарыдала от радости. – Вы уж простите меня, Фабиан Севастьянович! Ой, нет! Севастьян Фабианович!.. Дура я, дура!..
– Есть маленько, – сурово ответствовал домовой. – Всё запомнили, что я сказал вам, хозяйка?
– До смерти помнить буду. Спасибочки вам, Севастьян Фабианович, премного благодарствую!
– Всё в жизни бывает,  –  ответил домовой. – Главное, вовремя отказаться нос задирать до потолка. Ну-с, Пелагея Васильевна, с новосельицем вас!
И – пропал.
 
 …Вечером, в столовой, отмечали новоселье.
За большим столом сидели не только прибывшие в свой новый дом хозяева, но и вся челядь – домовой, кучер Анисим, кухарка Галя и служанка Зоя.
Все были веселы. Стол был обилен. Среди блюд и по всем углам комнаты горели яркие свечи в канделябрах.
Сёстры Барабановы до сих пор не могли поверить, что этот барский дом в два этажа скоро будет принадлежать их семье. Осталось лишь переписать его со Штернера на Меланию Барабанову. Однако возникла неожиданная препона – Мелания Григорьевна была очень больна и пока перепись дома в её собственность откладывалась. Правда, можно было записать  особняк на дочерей, но Афанасий хотел сделать хозяйкой большого дома именно их мать. Так что Штернер решил немного подождать – авось Мелания поправится. Завтра же он проконсультируется с лучшим врачём-психиатром, который ему подскажет – есть ли у неё возможность просветлеть умом или нет. А уж там, как Бог решит.
Говорили о будущих планах, о новом житие-бытье, благодарили «немецкого» брата Афанасия за такой царский подарок.
Лишь матушка Мелания сидела тихо и смирно, не понимая, где находится, ела совсем мало, если её кормили, и глядя на своё отражение на самоваре, чему-то таинственно улыбалась.
Штернер же со своей стороны обещался завтра-послезавтра свозить сестёр в модные лавки – французские, немецкие, итальянские – чтобы купить на деньги их брата по целому гардеробу модных вещей, какие носят в Европе. А ещё заехать к известному в городе дамскому парикмахеру «синьору Пьетро», который сделает им самые наимодные причёски.
Да ещё не забыть, по просьбе брата Афанасия, нанять сёстрам гувернёра, чтобы научил их грамоте, ибо в двадцать лет не уметь ни читать, ни писать – позволительно лишь в деревне, но никак не в городе, даже уездном.
Пелагея, как всегда, фыркнула:
– Очень нужно!.. Маманя нашего помещика – Осипова-Синкалеки… тьфу! Синклети.. кий…ского – ни разу в руки книгу не брала, и ничего, померла не от безграмотности, а от простуды…
Но столкнувшись с укоризненным взглядом домового, сказала чуть по-другому:
– Я и говорю, что научиться письму и чтению – очень нужно! Маманя нашего помещика за всю жизнь ни разу книгу в руки не брала! Представляете? Ни разу! А взяла бы – знала б, как не помереть от простуды. В умных книгах обо всём написано…

…На следующий день Штернер повёз Дуню и Пелю в самую большую модную лавку в Зуеве, принадлежавшую мадам Гизо. Эта лавка была хороша тем, что в отличие от немецких или итальянских, в ней не только продавали конфекцион – готовую одежду, но и предлагали свои услуги по пошиву женской одежды на заказ, срок исполнения которой составлял ровно сутки. А ещё здесь торговали «готовым платьем из Парижа», образцы которого выставлялись в витринах на деревянных манекенах. Мадам Гизо лично выезжала за товаром дважды в год не только в Москву и Петербург, но и прямо в Париж за новейшими моделями.
Накупили платьев, шляп, перчаток, изящных башмаков, а также нижнего белья и верхней одежды аж на три тысячи рублей каждой. Для этого пришлось приобрести два больших короба, в которых служащие лавки могли всё аккуратно сложить.
После заехали к модному зуевскому парикмахеру синьору Пьетро, которого за глаза все называли запросто: «синьёром Петей». Когда-то его мать – дочь купца Гузова – влюбилась в проезжего певца из Неаполя, и родила от него очень живого курчавого малыша. Кажется, до сих пор живущий на юге Италии певец даже не догадывается, что в России у него есть взрослый сын.
– Какие причёски желают барышни? – спросил «синьор Петя» у сестёр Барабановых. – Ампир? «А ля Титус»? Кудри? Накладные локоны? «Стружка»? «Штопор»? С жемчужной сеткой? С шиньоном? С Перьями? С гребёнкой? Может быть, с плюмажем la dominante? А если с косами, в виде гнезда? Да ещё с лентами и живыми цветами? Или с обручами, заколками, диадемами, перьями?.. Как?!
Увидев, что лица сестёр приняли выражениение «глубокого ступора», Штернер пришёл всем на помощь:
– Барышни полностью доверяют вашему опыту и вкусу, синьор Пьетро. Так что смело начинайте реализовывать свои фантазии!
Такое предложение вполне устроило всех присутствующих, и пока модный зуевский парикмахер колдовал над причёсками сестёр, Штернер решил посетить частную клинику для душевнобольных доктора Бруно Зельцера, чтобы получить профессиональную консультацию по поводу болезни Мелании, а также заодно отвезти домой купленные товары из модной лавки мадам Гизо.
Эта клиника, по восторженным статьям и заметкам в зуевских газетах, славилась своим цивилизованным отношением к пациентам. А иначе не могло и быть, ибо во главе её стоял человек с европейским образованием и менталитетом. Если в подобных клиниках других российских городов голодные больные находились в грязных и сырых палатах, а персонал привычно применял для их «укрощения» – цепи, наручники, «сыромятные ремни» и смирительные камзолы, то деятельность доктора Зельцера была примером для всех лечебниц подобного рода.
Сам Бруно Зельцер – сухощавый немец небольшого роста, с дёргающейся головой и постоянно  то открывающимся, то закрывающимся левым веком, внимательно выслушал историю болезни Мелании Барабановой и порекомендовал, как можно скорее привезти больную в свою клинику, предупредив, что лечение будет долгим и трудным, и тут же прочёл краткую лекцию о разнообразных способах терапии для душевнобольных.
Первый способ, «болевой», в который входят жгучие втирания, нарывные пластыри и даже прижигания калёным железом. А также «массаж» плёткой, чтобы «вывести душу» из состояния болезненного оцепенения.
Второй способ – «тошнотная терапия», которая может длиться неделями, заключается в приёме tartrate stibiatus – рвотного камня (смесь сурьмы и калия тартрата), чтобы не доходя до рвоты, отгонять бредовые идеи.
Третий способ – гидротерапия. Внезапное погружение пациента в холодную воду, или воздействия на него ледяным водопадом – от десяти до пятидесяти вёдер, или же капание на темя крепко связанного больного холодных капель воды, или мощная струя холодного душа из пожарной кишки на голову, затылок и спину больного. Всё это благотворно очищает пациентов от дурных мыслей, лечит бессонницу, меланхолию и снимает ступор.
Наконец, гирудотерапия, или лечение пиявками, вкупе со смирительным стулом, кровопусканием и пятидесяти вёдрами ледяной воды, а также с обильным приёмом слабительной соли.
И если всё вышесказанное не поможет, следует пустить в ход «вращательную машину», лечение которой широко используется в Германии, благодаря ему, меланхолики становились покорнее и веселей.
Услышав о таком разнообразии «терапевтических средств» при нервных болезнях, Штернер поблагодарил доктора Зельцера за лекцию, сказал, что подумает и, заплатив за консультацию, уехал из его частной клиники, чтобы никогда сюда больше не возвратиться.
По приезду домой, Штернер рассказал всё домовому, и тот предложил обратиться к домовухе Прасковье Митрофановне, что живёт на Сорочьей улице у травницы Аграфены. Домовуха много веков прожила бок о бок с ясновидящими, травниками, гадалками, ворожеями, приворотницами, вещуньями, знахарками и чернокнижниками, так что могла сама вылечить больного от любых хворей.
Вернувшись в парикмахерский салон синьора Пьетро налегке, Штернер был приятно удивлён метаморфозами, произошедшими с  сестёрами Барабановыми – вместо прямых волос, заплетённых в косы, на голове каждой из них высилось настоящее произведение парикмахерского искусства.
Чёрные косы Пелагеи были распущены и, разделенные прямым пробором, зачёсаны со всех сторон на макушке, где сидел высокий пуф, украшенный локонами и гребнями; височные пряди волос завивались при этом в пышные локоны.
Русые косы Авдотьи были расчёсаны на боковой пробор, укороченные с боков пряди были завиты в крупные локоны и уложены над висками. Длинные пряди волос сзади были подняты вверх и на темени вплетены в различные шиньоны.
Кроме того, каждая причёска была украшена серебряными заколками и цветными перьями. Лица крестьянских девушек, благодаря модным причёскам, внезапно высветились красотой, белизной и  даже обнаружили особую аристократичную утонченность.
Все смотрели на Штернера, что скажет он.
– Аtemberaubend!.. – потрясённо произнёс Атаназиус, что переводилось с немецкого, как «умопомрачительно».
Домой ехали в прекрасном настроении. Делились планами на вечер. Пелагея не терпелось перед большим зеркалом, стоящим в её комнате, облачиться во все наряды, купленные сегодня. Авдотья же стеснялась об этом говорить, но Штернер догадывался и о её схожем желании. Все его мысли были теперь о домовухе Прасковье Митрофановне, у которой он хотел просить помощи, не только для матушки Мелании, но и для сестёр-хромоножек – вдруг та сможет помочь им тоже.
По приезду в Карамельный переулок, Штернер разрешил кучеру Анисиму немного отдохнуть и спустя час, наскоро отобедав сам, поехал в ландолете на Сорочью улицу, к дому, где жила травница Аграфена.
Домовые никогда не показывались чужим людям, поэтому, чтобы увидеться с ней, Севастьян Фабианович договорился с домовухой заранее, а Атаназиусу сообщил заветные слова, которые нужно было сказать перед домом травницы.
Каким образом домовой переговорил с домовухой – Читателю, надеюсь, будет любопытно узнать. Дело в том, что под Зуевом был выстроен Лабиринт Домовых, с тайными ходами из дома в дом. Выстроен сей путепровод был очень давно и с каждым новым домом достраивался. Поэтому все домовые и домовухи имели возможность ходить в гости друг к другу, а также присутствовать на общих собраниях, чтобы решить вопросы, касаемо всех – как домовых, так и их хозяев. Например, когда в городе объявилась холера, или когда выбирали городского голову, или когда началась война с Наполеоном.
Пока Штернер возил сестёр Барабановых в модную лавку за покупками, Севастьян Фабианович встретился в Лабиринте с домовухой и попросил её помочь его хозяйкам.
Сорочья улица находилась на окраине Зуева, на которой стояло всего восемь домов – два купеческих, четыре помещичьих и два мещанских. Один из них, седьмой по счёту, и  принадлежал травнице Аграфене.
Выйдя из саней, Атаназиус отошёл от них подальше и сказал вполголоса:

– Ночь – день, утро – вечер,
Я пришёл на нашу встречу.
Выходите, не томите
И со мной поговорите…

Не успел он закончить заветные слова, как перед ним явилась малышка, одетая в детский салоп, в крошечные валенки и укутанная платком с головы до ног.
Штернер нагнулся к ней и увидел доброе старушечье лицо, всё в морщинах, но с молодыми и умными глазами.
– Здравствуйте, Прасковья Митрофановна!.. Спасибо, что позволили вас увидеть…
– Домового своего благодарите, – ответила старушонка. – Все в Зуеве любят нашего Севочку, то есть, вашего Севочку… то бишь… Севастьяна Фабиановича. Совестливый домовой. Честный и порядочный. Исполнительный, ответственный и никогда не врёт. Он мне всё рассказал о больной Мелании… Надеюсь, что сумею помочь.
– О, благодарю вас! – начал было Штернер.
Но домовуха тут же его одёрнула:
– Раньше времени не благодарствуйте. Я ведь сказала, что лишь надеюсь на излечение. Сегодня в полночь появлюсь в вашем доме… Адрес Севочки… то есть, Севастьяна Фабиановича… то бишь, ваш, я знаю, так что не заблужусь…
– А дочкам её поможете?.. – начал было он. – Они с рожденья…
– Знаю, – тут же прервала его домовуха. – С её дочерьми потрудней будет…
– Что так?..
– Отец их виновен, что родились калеками. Был бы жив – легче было б излечить… А так…
–  Жаль! – с огорчением произнёс Штернер. – Молодые барышни! Вся жизнь впереди. А хромают, как подбитые птицы…
– Я не сказала, что не помогу… – строго ответила домовуха. – Что за манеры, сударь, не выслушать старших до конца!..
– О, простите! – поклонился ей Атаназиус.
– Словом, так… Вначале попробуем излечить их маменьку, а уж потом подумаю и о дочках… Так до полуночи!..
И Прасковья Митрофановна исчезла…

…Легли в Карамельном рано, как только сёстры перемерили все покупки от мадам Гизо. Уж набегались они из комнаты в комнату друг к дружке. Уж повосторгались вместе, посмеялись, порадовались!
Впервые в жизни почувствовали они себя молодыми красивыми девушками. Если б только не хромота! Впрочем, привыкли они к ней обе с младенчества, так что особого огорчения не испытывали. Что нельзя сказать о жалостливой кухаркие Гале да впечатлительной служанке Зое.
Словом, к 9 вечера дом затих, как и все дома в Зуеве. Кроме тех, где давали балы или устраивали салоны.
Штернер у себя в комнате писал очередные письма в Германию, деловые – «старому Фридриху», прочие – тестю, подробно расспрашивая о здоровье и поведении сына Георга, которому в эти дни должно было исполниться пять лет.
Как только напольные часы начали бить полночь, Штернер отложил в сторону ручку и прошёл в комнату Мелании с зажжённым канделябром в три свечи. По его просьбе, никто из домашних не смел у неё оставлять живой огонь, мало ли. Даже дверцу в камине сделали на хитрой защёлке, чтобы больная случайно её не открыла.
Та не спала, возлёгшись на высоких подушках и уставившись в одну точку на потолке. Даже появление Штернера не заставило её повернуть к нему голову.
Одновременно с последним двенадцатым ударом из гостиной, в комнате Мелании появилась из ниоткуда Прасковья Митрофановна, держа в руках стакан с прозрачной жидкостью.
– Доброй ночи! – приветствовал домовуху Штернер.
На что та приложила указательный палец к губам и на цыпочках прошла к кровати. Мелания лежала недвижима.
Домовуха подняла стакан над её головой и что-то прошептала. Внезапно жидкость в стакане забурлила и стала алого цвета, будто свежая кровь, затем из алой превратилась в сине-голубую, словно небосвод, потом в изумрудную, как трава по весне, тут же на глазах стала бледнеть, белеть, пока, наконец, не стала похожей на молоко.
Домовуха поднесла стакан к губам Мелании, и та, не сопротивляясь и не говоря ни слова, взяла его в свои руки и стала пить. Пила медленно, глоток за глотком. Как только стакан опустел, женщина вздрогнула и впервые повернула голову к Штернеру.
– Здравствуйте!.. – тихо сказал она ему.
– Доброй ночи… – поражённо ответил Штернер.
Домовухи, стоящей рядом с ней, Мелания не замечала, будто её и не было вовсе
– Дело сделано, – сказала изумлённому Атаназиусу Прасковья Митрофановна. – Скоро займёмся барышнями…
И – пропала.
Мелания не слышала их разговор. Она опустила голову на подушку и моментально заснула. На лице спящей появилась осмысленная улыбка, морщины разгладились, и Штернер увидел перед собой красивую женщину лет сорока пяти.

…Наступившее утро было солнечным. Небо светилось синевой. Во дворе дома пели птицы. Мартовский снег таял.
Штернер проснулся поздно, часов в девять, вспомнил ночные метаморфозы с матушкой Меланией, и на душе стало радостно. Он прошёл в умывочную комнату, привёл себя в порядок, затем не спеша оделся и вышел в коридор. Подойдя к двери Мелании Григорьевны, прислушался. За дверью было тихо.
«Спит», – подумал он и спустился на первый этаж.
В столовой Зоя накрывала стол… вместе с хозяйкой. Обе о чём-то оживлённо болтали.
– Доброе утро!.. – удивлённо сказал он.
– Здравствуйте, барин! – ответила Зоя.
– Доброе утро, сынок… – мельком глянула на него Мелания.
Штернер вздрогнул, а женщины продолжили разговор, будто его здесь и не было.
Вспоминала хозяйка свою молодость, легко и смеясь, говорила так же, как во времена тех счастливых и радостных дней, когда все её дети были ещё детьми и была жива Лиза, и сама она чувствовала себя совершенно здоровой.
В горле Штернера запершило, и он вышел из комнаты.
Домовой протирал перила лестницы, ведущей на второй этаж.
– Добрый день, хозяин!..
– Доброе утро, Севастьян. Спасибо тебе за домовуху.
– Честно говоря, – улыбнулся домовой, – это я для себя озаботился…
Штернер вопросительно на него посмотрел.
– Когда в доме какой-нибудь непорядок, то самым отрицательным образом влияет на домовых. Энергия, данная нам на защиту семьи и дома, уходит, как вода в песок… Так что, чем здоровей семья и чем меньше в ней распрей, тем лучше и для нас…
– Хитёр ты, Севастьян Фабианович! – рассмеялся Штернер.
– Да уж не хитрее любого домового… И как она теперь, наша хозяйка?
– В полном здравии и светлом уме. На этой неделе перепишу дом на её имя.

…Днём Штернер поехал по гимназиям, чтобы найти учителя для сестёр Барабановых. В трёх гимназиях, какие были в Зуеве, найти учителя оказалось делом нелёгким. Узнав возраст учениц, а также, откуда родом, одни сразу же накидывали такую цену, что на эти деньги можно было выучить целый гимназический класс; другие, раскумекав, что из себя представляет сам наниматель, требовали денег ещё больше; третьи ж робели перед девицами подобного возраста – словом, обойдя все учебные заведения в Зуеве, Атаназиус уж было отчаялся найти гувернёра, как вдруг случайно нашёл учителя младших классов. 
Звали молодого человека Павлом Игоревичем, а фамилия его была Перепёлкин. Приходился он родным племянником инспектора одной из гимназии в городе. Когда тот узнал адрес учениц, оказалось, что он хорошо знал переехавшего в Москву на повышение бывшего директора соседней гимназии Ивана Никодимовича, соответственно, вопрос сразу же был решён положительно.
– Мой племянник Павел очень ответственный в своей работе молодой человек, – сказал инспектор Перепёлкин. – Сам недавно гимназию окончил. Так что денег возьмёт немного. Коли желаете, могу переговорить. Обязательно согласится! А то, что как учитель неопытен, так то ерунда-с! Зато  забыть ничего не успел. Да и, в любом случае, русский учитель куда как лучше, чем гувернёр-иностранец. Во-первых, может оказаться, что тот и гувернёром-то никогда не был. Лично знаю много случаев, когда оказывались они с фальшивыми рекомендательными письмами подлыми пройдохами да обманщиками – парикмахерами, лакеями. или, того хуже – кучерами! Во-вторых, на мой твёрдый взгляд, русский учитель всегда патриот! Да-с! А иностранный язык можно и потом выучить. Я, к примеру, в свои пятьдесят восемь ни одного не знаю – и ничего-с, жив-здоров! Не лезут в меня все эти: «Оревуары!», «Гуд баи!», «Гутен моргены!» и Ариведерчи»!.. Хоть тресни! Свой бы русский знать на «отлично»!.. Да и зачем мне чужое, спрашивается? Заграницу не выезжаю – некогда, так к чему мозги засорять?..
Атаназиус улыбался, однако спорить не стал.

…На следующее утро молодой человек Павел Игоревич постучался в ворота. Калитку ему открыл сам Штернер и провёл в дом – в гостиную, на первый этаж.
Был учитель Перепёлкин совсем ещё юноша, высокий да нескладный, с застенчивой улыбкой на гладком лице. 
Переговорив со Штернером об условиях обучения и попросив приемлемую сумму за двух учениц – на что получил не только согласие, но даже аванс – Павел Игоревич немного взбодрился, и пока Штернер отправился за сёстрами, Перепёлкин достал из сумки учебники по арифметике и чистописанию, две тетради, «русские счёты», флакон чернил с перьевыми ручками и «промокательной бумагой», и стал дожидаться появления учениц.
Спустя четверть часа сёстры вошли в гостиную, в сопровождении Атаназиуса. Увидев двух симпатичных барышень, Павел Игоревич вначале оробел, затем вскочил на ноги, чтобы поклониться обеим, но сёстры, не зная ещё правил этикета, поклоном не ответили. Гувернёр обескуражено посмотрел на Штернера, который сказал молодому человеку:
– И этикету придётся обучить…
Затем, познакомив молодых людей друг с другом, он оставил сестёр наедине с гувернёром.
С этого дня и началось их домашнее обучение. Успехи делали обе Барабановы, особенно Авдотья. Пелагея же, если и училась, то только ради того, чтобы ежедневно видеть молодого учителя, который сам, если не сказать влюбился, то очень увлёкся черноволосой девицей с большими карими глазами. Даже  хромоту Пелагеи нисколько не замечал.
Как не замечал хромоту Авдотьи и Михаил Леонтьевич Лютик, всё чаще и чаще заезжавший в Карамельный переулок. В каждый свой приезд он привозил небольшой букетик для «Авдотьи Васильевны» – то подснежник, то весенник, то сетчатый фиолетовый ирис.
Говорившая когда-то матушке, что если и возьмёт их кто замуж, то это будет или инвалид кривоногий, или старик убогий, Пелагея сейчас уже не утверждала это  столь настойчиво. Да и вообще, после того, как сёстры стали «вольными» людьми, планы  их на дальнейшую жизнь в корне изменились, оставив в прошлом жалость к себе, обретя мечты и надежды, которые были вполне осуществимы.
Девушки оказались способными ученицами. Спустя месяц они уже умели читать по складам, немного писать и даже считать до ста, а также производить арифметические действия на «русских счётах». Кроме того, Павел Игоревич стал учить их истории и географии.
И сама Мелания после выздоровления была счастлива всем, что её окружало, но особенно была довольна успехами дочерей.
Лишь хромота осталась для сестёр ноющей болью. В отличие от домашнего учителя и секретаря Гражданского Суда, Пеля с Дуней остро чувствовали свою неполноценность.
Об их уродстве постоянно думал и Штернер. Слова домовухи о том, что она скоро займётся дочерьми Мелании, не выходили у него из головы. Он терпеливо ждал – когда же это «скоро» наступит, никому не говоря об их разговоре и, в первую очередь, самим сёстрам. Пока же, Атаназиус решил воспользоваться консультацией врача-костоправа, которая на его взгляд, была бы не лишней.
В городской больнице ещё один доктор-немец, Йоханн Беккер – его фамилия точно соответствовала профессии – с удовольствием объяснил Штернеру, что «конская стопа» лечится несколькими способами: или консервативными методами – наложением гипсовых повязок, массажем, вытяжением  конечностей, но такое лечение будет мучительным и долгим; или тенотомией – рассечением ахиллова сухожилия. Правда, и такие операции не дают стопроцентной гарантии успеха.
Поблагодарив господина Беккера за честный разговор, Штернер решил не мучить Пелю с Дуней хирургической операцией, а дождаться появления домовухи.
И вот, ближе к середине мая, Севастьян Фабианович доложил Штернеру, что Прасковья Митрофановна назначила день и час для важной встречи с сёстрами Барабановыми.
День был пятница, время – заполночь. Правда, ехать на Сорочью улицу на этот раз не требовалось – домовуха сама обещалась появиться, как и в прошлый раз.
Пелагея с Авдотьей были предупреждены заранее, очень волновались, почти перестали есть, много молились и шёпотом переговаривались между собой, фантазируя и предполагая различные варианты выздоровления.
Наконец, в пятницу вечером, пожелав матушке Мелании спокойной ночи и ни слова не сказав ей о предстоящем визите домовухи, обе заперлись, каждая в своей комнате, и со страхом стали ждать полуночи.
Штернер тоже с тревогой ожидал предстоящее событие, находясь у себя и прислушиваясь к каждому ночному стуку, шороху или к чьему-то шарканью в раскрытом настежь окне. Единственное, чего не сказала домовуха – само место встречи. Стояла тёплая майская ночь. Комната была полна ароматами жасмина, сирени и белой акации, цветущих со всех сторон дома.
Внезапно издали, со стороны переулка, зацокали по мощёной мостовой копыта. Штернер выглянул в окно и увидел ворот дома гнедового коня с всадником. Присмотревшись, он увидел, что в седле была всадница в костюме амазонки. Она подняла вверх шляпу, поприветствовав таким образом Штернера и  вновь надевая её на голову, приказала:
– Пусть барышни выходят!..
Тут-то Атаназиус и узнал голос домовухи.
– Сию минуту! – вполголоса откликнулся он  и, выскочив из своей комнаты, помчался по коридору к комнатам девиц.
– Выходите!.. – постучался он в их двери. – Прибыла!..
Сёстры тут же вышли, бледные и взволнованные.
– За мной! – сказал им Штернер, и они втроём сбежали на первый этаж, вышли на крыльцо дома.
Спустившись по ступенькам, прошли к калитке. Штернер отпер её, и вместе с сёстрами шагнул в переулок.
– Оставьте нас одних, – повелела ему Прасковья Митрофановна.
Штернер, не посмевший ослушаться, вернулся во двор. Когда же он в последний миг обернулся, то увидел, что девиц у ворот уже не было, а вместо них стояли две лошади – вороная и буланая. Они громко заржали и рысью поскакали прочь от дома вслед за гнедой, на которой сидела домовуха. И тут же пропали в темноте..
Что было дальше, сёстры поведали всем домашним уже под утро…

…Как только они подошли к сидящей на гнедой лошади домовухе, тут же превратились в двух лошадей – буланую и вороную – и сами того не желая, помчались за ней следом, в сторону Соснового Бора. Странное дело, подумали они обе, но их  лошадиные ноги в копытах – не чувствовали человеческой боли, мышцы и кости были сильны и упруги. Они с лёгкостью перескакивали небольшие рвы и замшелые камни, и не было никого на свете, кто бы смог их догнать. Ветер свистел за спиной. Сколько времени они бежали – сёстры уже не помнят, но в конце концов они очутились у лесного ручья, в глубине бора, из которого медленно поднимался тёплый пар. Домовуха спрыгнула с гнедового коня и приказала лошадям-сёстрам войти в ручей.
– Это Лошадиный Ручей, – сказала она. – В нём целебная смесь из конского щавеля, конских бобов и конского каштана.
И прочла заклятие:

– Дух сосновый, дух лесной,
 Помоги им в час ночной –


Чтобы не болели ноги,
Чтобы мчались по дороге,

Чтобы каждый шаг с сих пор –
К счастью приводил сестёр.

Ручей их не ошпарил, не причинил боль, и когда они вышли на берег, то забили копытами о землю так сильно и звонко, что высекли целый фейерверк искр.
 
…Когда три лошади прискакали обратно к дому в Карамельном переулке, вороная и буланная тут же превратились обратно в девиц, а домовуха-всадница исчезла вместе с гнедой кобылой.
Сёстры осторожно шагнули разок-другой и поняли, что  выздоровели окончательно.
Все домашние были в изумлении и радости. А матушка Мелания и вовсе несколько дней проплакала от счастья. И хоть будущее их семьи  было неопределённо и туманно, предчувствие хорошей жизни уже не покидало Барабановых.

Глава II.
РАЗБОЙНИЧЬЕ ЖИТЬЁ

Ты разбойнику и вору
 Отдал сына дорогого…

Марина ЦВЕТАЕВА
 
…Шанита умерла.
Афанасий не поверил в это. Он взял её руки, ещё тёплые, и стал трясти, приговаривая:
– Не умирай, тётушка Шанита, не умирай!..
Но она не откликалась.
Холодное осеннее солнце поднялось над рекой и лесом. Кричали птицы, собираясь в тёплые края.
Мальчик окинул взглядом табор и только теперь ужаснулся и прикусил нижнюю губу до крови. Табор был разорён. Разорён, как птичьи гнёзда в лесу, которые он разорял вместе с мальчишками в своей деревне, разорён, как мышиные норы, которые они выжигали в поле, запихав поглубже паклю, облитую самогоном и поджигая её. Но там, в лесу погибали зверьки и птицы, здесь же погибли люди. Там убили птенца, здесь ребёнка. Да, птенчик – только маленькая птица, а ребёнок уже человек. Но то, что ты убил, посягнул на жизнь другого существа, подаренную Богом, лишил его жизни – этим уже приравнивался к убийцам, душегубам, живодёрам, истязателям – и гореть тебе в огне, гореть, не сгорая.
Только теперь Афоня понял свои и чужие злодеяния в полной мере – и тогда, и сегодня их объединяло одно – убийство.
Его рвало от вида искалеченых мёртвых тел, от запаха и вида луж крови, но он всё равно не убегал, а вытаскивал из полусгоревших вардо тело за телом и складывал убитых вокруг погасшего костра, ибо дал слово Шаните похоронить всех.
Вы когда-нибудь хоронили своих близких? Наверное. Но хоронить всем вместе это одно, а предать земле изуродованные тела одному, да ещё ребёнку?! Представьте себе, что Афоня это вы. Представили?.. Почувствовали?.. Нужно было вырыть большую яму-могилу для шестнадцати человек – троих мужчин, пятерых женщин и восьмерых детей. 
Афанасий достал лопату из-под осевшего набок вардо Зурало и, найдя место под соснами недалеко от берега, стал копать  «семейную» могилу.
Через полчаса его ладони были истёрты в кровь. Хорошо ещё, что земля, перемешанная с песком, была легка и податлива.
Трижды делал Афоня перерыв, покуда к вечеру не  вбил лопату в землю и, тяжело дыша, с изумлением увидел, как глубока яма, которую он вырыл, и впервые подивился тому, что сделал это сам.
Обмотав израненные ладони свежими листьями лопуха, он прилёг на земляной холм и долго смотрел на темнеющие осенние облака, на птичьи караваны, которые двигались над землёй в одну сторону – к югу.
Затем стал перетаскивать тела. Детей он перетащил первыми. Тащил, держа за ноги, волоком, не оборачиваясь, чтобы не видеть изуродованные ножами и гримасой смерти смуглые детские лица, ставшие давно уже родными.
Затем перетащил тела женщин. И напоследок стал волочить к могиле тела мужчин. Они были тяжелы. Их он укладывал на плащ, чтоб легче было тянуть по земле. Он забыл о еде, воде, забыл об усталости и о боли в ладонях из-за кровавых мозолей. Забыл даже о времени…
Перед тем, как сбросить мёртвых в могилу, Афоня протёр каждому лицо озёрной водой.
Первыми он свалил в яму тела мужчин.
«Прощайте – Зурало, Лошано, Степан!..»
Потом сбросил на них тела женщин.
«Простите – Чарген, Зора, Лулуди, Хитана, Шанита!..»
Последними упали на тела своих матерей три мёртвых девочки – Ягори, Патрина и Гили, и пять мёртвых мальчиков – Чирикло, Ило, Кхамало, Гожо и Сонакай. 
«Я не забуду вас никогда!..»
И, не глядя вниз, стал наполнять яму землёй. Крест же решил поставить уже завтра.

…В 1919 году, вспомнил Автор, друг их семьи, врач-хирург, Наум Вайнштейн тоже в свои десять лет сам похоронил всех своих родных, убитых казаками.
Случилось так, что он со своим другом Лёнькой Поляком отправился из города Фастова в деревню, чтобы обменять вещи на продукты. Ушли  утром, а  вечером возвратиться уже было некуда – половина города, со всеми евреями, была разграблена и сожжена. Говорили, что причиной такого злодейства была неуплата казакам денег за солдатскую службу, и тогда их начальство сказало: «Поищите у евреев, авось, что наскребёте…». И наскребли много. Грабили и убивали весело. Тех же, кто не желал расставаться со своим скарбом, жестоко пытали. Насиловали даже восьмилетних девочек, не говоря уже о девушках и женщинах, которых потом всё равно расстреляли. Продолжался этот невыносимый кошмар несколько дней, и когда казаки ушли из разграбленного и сожжённого городка, Наум с Лёнькой, стали вместе хоронить свои семьи.
А ещё, вспомнил Автор подобную историю, что случилась с другом отца – Ваней Ситниковым, районным судьёй, кристально чистым человеком, тоже похоронившим, будучи ребёнком, всю свою семью, убитую полицаями в смоленской деревне Тереховка. Там никого не грабили, не насиловали, а просто 75 живых людей сложили штабелями, обложили хворостом и подожгли. Тех же, кто пытался вырваться из пылающего огня, расстреливали на месте. Когда убийцы ушли из деревни, несколько жителей, что прятались в лесу, в том числе Иван, вернулись в Тереховку, чтобы похоронить всех сожжённых. Он с трудом узнал в обугленных телах своих родных, среди которых были три его сестрёнки – двух, четырёх и семи лет, и младшие братья-близнецы, пяти лет...

…Ночью Афоне привиделся страшный сон.
Все убитые, одетые в праздничные одежды, танцевали весёлый танец вокруг костра и звали его в свой круг. Тагар играл на скрипке, Лошано на гитаре, Шанита с Хитаной били в звонкие бубны. Вдруг небо потемнело, зтем  осветилось молниями, и на землю пролился сильный дождь. Он стучал по крышам вардо, в которых спрятались цыгане. Стук становился всё громче, и наконец, перешёл в стук копыт. И увидел Афоня, что подъехали к табору на лошадях четверо убийц, с ружьями наперевес и прицелились в него. Тут он и проснулся…
Над ним стояла лошадь без ездока, вся морда в мыле. Он сразу её узнал:
– Фрося!.. Фросенька!..
Афоня вскочил на ноги и обнял кобылу за шею. Та вздрагивала всем телом и тихо ржала, словно боясь разбудить табор.
– Как же ты вернулась?..
– Убежала, –... ответила Фрося. – Плохо среди чужих…
И поведал ей Афоня, что остался один.
Новое утро встало над землёй, на редкость тёплое, словно ненадолго вернулось  назад ушедшее лето -  как возвращаются домой забывчивые люди.
Сел Афоня верхом на Фросю, стукнул с боков пятками, и помчались они к реке. Пока она паслась на прибрежном лугу, взялся Афон сооружать крест. К высокой жерди привязал две короткие поперечные жердины, нижнюю – наискосок, а между ними жердину длинную. выкопал тут же за могилой глубокую узкую яму – словно ужик поработал – и вставил в неё крест. Потом выложил крупными голышами ещё один на самом могильном холме – если жердяной ветер сломает. И уже напоследок нарвал осенние цветы и положил букет на земляной холм.
К полудню, свистнул Фросе, и вернулись они к сожжённому табору.
Пора было уходить. Куда – Афоня не знал, и первое, что пришло в голову – вернуться в Берлин. Может быть, Стефан – родственник Тагара – поможет. Всё же промышляет охотничьей торговлей, да и у сыновей его Бахти и Гудло своё дело. Вдруг возьмут на работу – продавцом или помощником парикмахера. Он был готов трудиться кем угодно, с утра до ночи, лишь бы кормили. Правда, язык знал ещё плохо, но на первых порах и сто слов хватило бы для новой жизни, а он знал гораздо больше, да ещё имел способность к языкам, значит, скоро научится говорить не хуже любого немца. Главное – найти ночлег в пути.
Меж двумя соснами, что росли неподалёку от цыганской могилы, Афоня выкопал большую шкатулку из меди, завёрнутую в старую шаль Шаниты. Развязал её, открыл и ахнул: в шкатулке лежало целое состояние – золото, бриллианты, изумруды. Хотел взять с собой да передумал. Много на свете злых людей – отнимут, глазом не моргнёшь. Достал несколько золотых колец да «цыганский гарнитур», как называла его шувани – золотое колье с изумрудным знаком «черви», золотое кольцо с изумрудной «бубной», и две золотые серьги, с которых свисали на тонкой золотой цепочке по одному карточному изумрудному знаку – с одной, в виде «пики», с другой – в виде «трефы». Сунул украшения в карман штанов, а шкатулку вновь закопал под соснами. Если понадобятся когда-нибудь деньги – вернётся и возьмёт остальное.
Свистнул Афоня Фросю, достал из-под Зуралового вардо седло, вальтрап из козьего меха, подпруги, стремена и стал её седлать, на сколько силёнок хватило. Смирно стояла Фрося, не шелохнувшись. Собрал он в дорожный мешок нужные вещи, какие смог найти, привязал его к седлу. Потом сел в седло сам, и поехали они по дороге от Бризена в саму столицу Пруссии – Берлин.

…Видно, не забыла Фрося, как Афоня купал всех коней на долгих стоянках табора, как мыл каждую кобылу тряпкой, как тёр их спины и бока жёсткой щёткой, а где надо и скребком, как расчёсывал всем гривы большой деревянной гребёнкой. Пройдёт с ними по берегу далеко от стоянки, чтобы женщины не увидели его голышом – и начнётся купание. А попробуй, помой коня в штанах – конским потом вовсю провоняешь!..
Ехали не резво-не сонно – мимо полей, лесов, деревень. Помнил, что Берлин в той стороне, а где именно – у попутных ездоков расспрашивал. Много развилок было – влево-вправо, поворот за поворотом. Пожалел Афоня, что тогда дорогу не запомнил, как из Берлина возвращались.
Быстро темнело. Впереди показались огоньки небольшого городка. Появился он на пути, куда как кстати, ибо нужно было поменять какое-нибудь украшение Шаниты на деньги, чтобы купить Фросе овса, себе еду, переночевать. Оказалось, это Фюрстенвальде, один из старейших городов Бранденбурга, которому было лет шестьсот, не меньше, стоящий на канале Фридриха-Вильгельма, что связал Шпрее с Одером.
Появление на улицах портового городка одиннадцатилетнего всадника никого не удивило. Многие горожане разрешали своим сыновьям ездить на лошадях по разных делам и поручениям.
Пошёл мелкий колючий дождь. Афоня достал из мешка шляпу и натянул её по самые брови.
На развилке нескольких небольших улиц он поинтересовался у проходящего старика, как проехать к городскому меняле, если таковой имеется в Фюрстенвальде. Оказалось, что такой здесь  живёт и зовут его герр Абрахам Фукс, на Stra;e der blaue Blumen.
Улица Синих Цветов была неподалёку, рядом с собором Святой Марии. Рыжий фонарщик, в котелке и чёрном комбинезоне, зажигал газовый свет, стоя на лестнице, прислонённой к фонарному столбу. У него Афоня и уточнил, как проехать к нужному дому.
Старинный каменный особняк городского менялы был небольшим, в два этажа. На первом находилась меняльная лавка, на втором этаже жил сам Абрахам Фукс, со своей семьёй. Вход в лавку был уже закрыт. Спешившись, Афоня обошёл особняк с другой стороны и, увидев дверь, ведущую, на второй этаж, привязал Фросю к одному из колец, вбитых в стену дома, рядом с дверью, и постучал в неё дверным молотком. Стук  эхом разнесся по засыпающей улочке. В зажженном окне второго этажа появился чей-то силуэт. Кто-то, разглядев у входа тоненькую фигуру, отошёл вглубь, и вскоре Афоня услышал за дверью  лёгкие шаги, сбегающие по лестнице.
– Кто здесь?! – спросил девичий голос.
– Откройте!.. Меня зовут Афон… Я хотел бы продать золотые украшения…
– Сейчас узнаю… Подождите…
Лёгкие шаги взбежали по лестнице, и вскоре их сменили шаги шаркающие и тяжёлые. Они спускались долго, под сопровождение сопения и хриплой отдышки. Наконец, надтреснутый мужской голос настрожённо поинтересовался:
– Кто здесь?!..
– Меня зовут Афон, мой господин… – ещё раз представился Афоня. – У меня есть золотые украшения, которые я хочу обменять на талеры…
За дверью стало тихо, видно, хозяин шаркающих шагов, хриплой отдышки и надтреснутого голоса размышлял: впускать вечернего гостя или нет… Наконец, всё-таки решился впустить. Афоня услышал, как звякнули и загремели многочисленные запоры, как скрипнула дубовая дверь.
На пороге с зажжённым фонарём в руке стоял лысый пожилой мужчина, с окладистой седой бородой, в очках, с хитрым взглядом и благообразной улыбкой на полном лице. Это и был городской меняла Абрахам Фукс. Увидев у своего дома ребёнка, он высунул голову за дверь, повертел ею в разные стороны и, никого больше не обнаружив, кроме привязанной к кольцу лошади, удивлённо поинтересовался – откуда и с кем тот приехал.
Афоня вежливо снял шляпу и рассказал вкратце почти всё, увлажнив своим пёстрым рассказом глаза пожилого еврея.
– Бедный мальчик… – погладил Фукс Афоню по голове. – Ну, пойдём в дом…
Поднявшись на второй этаж, меняла провёл его по длинному коридору, на стенах которого горели свечные бра, освещая портреты стариков и старух в красивых багетных рамах. По пути им встретилась пожилая женщина, с плетёной корзиной в руках.
– Что это за  мальчик? –  спросила она Фукса.
– Бедный сирота, – ответил меняла.
– У нас не сиротский дом, – жёстко сказала женщина.
– Он пришёл по делу, – возразил Фукс.
– Большой человек! – фыркнула женщина.
– Фаина, отстань! – недовольно сказал ей меняла и вошёл с Афоней в дальнюю комнату, представляющую собой кабинет.
– Не обращай на неё внимания, – обратился он к малолетнему гостю, плотно закрывая за собой дверь. – Она хоть и моя жена, но за сорок лет, что мы с ней вместе, так и не научилась смыслить в подобных делах.
Афоня огляделся. Комната была большая, высокая, и вся в книгах. Горящая настольная лампа освещала на резном письменном столе стопки бумаг, бронзовый прибор с чернильницами, перьевыми ручками и пресс-папье, а также лупу с серебряной ручкой и несколько лежащих книг, толстых с золотым тиснением, на которых восседал с вечным оскалом вместо улыбки человеческий череп, покрытый лаком.
Глядя на него, Афоня сразу же вспомнил последний день в таборе, и внезапно ясно себе представил каждого убитого в общей могиле... спустя годы.
– Ну, что там у тебя?.. – вернул его в реальность меняла и протянул сухую морщинистую ладонь.
Афоня достал «гарнитур Шаниты». Фукс взял его, подошёл к столу и долго рассматривал каждый предмет под лупой. Наконец, сказал:
– Антикварной ценности это не представляет, но как золото вполне сгодится для обмена. Даю тебе… пять, нет, десять талеров! – с торжественной щедростью в голосе произнёс он. – Этих денег хватит на три месяца, чтобы прожить в нашем городе. Если только не станешь жить на широкую ногу, как бургомистр. – Он хитро глянул на сапоги Афони. – Ну, у тебя нога узкая… Согласен?
– Спасибо, мой господин, – кротко ответил Афанасий.
Фукс подошёл к одному из книжных шкафов, достал из кармана связку ключей и, оглянувшись на Афоню, заслонил собой стеклянную дверь. Отперев её, он потянул одну из полок с книгами на себя – полка легко и плавно выдвинулась, и за ней Афанасий увидел железную дверцу. Меняла вновь на него оглянулся, затем вставил в замочную скважину уже другой ключ, несколько раз провернув его в замке. Потайная дверца открылась без звука. Фукс просунул в тайник руку и вытащил оттуда мешочек, завязанный узлом. Затем закрыв железную дверцу, задвинул на место книжную полку и заперев дверь книжного шкафа, вернулся к столу. Он развязал узел и достал оттуда пять монет по два талера. Затем сложил их на столе в одну стопку и пододвинул её к Афанасию:
– Бери, они твои…
У Афони забилось сердце: столько «своих» денег он ещё никогда не держал в руках. Он взял их и опустил в карман штанов.
– Поужинаешь с нами? – спросил его Фукс, приглашая к семейному столу, совсем как взрослого человека.
Афоня с радостью согласился.
Его присутствие на семейном ужине не вызвало восторга у жены менялы, но хозяином в доме был всё-таки Абрахам, и Фаина  скрепя сердце смирилась.
Ужинали в столовой комнате всей семьёй. Кроме хозяина дома и его жены, за столом сидела измождённая родами Бригитта – дочь менялы, с мужем Генрихом – молодым человеком, лет тридцати, с ними пятеро детей – один другого меньше. А ещё - юная служанка Клара и повариха Анна.
Сначала была молитва, которую прочёл меняла на непонятном для Афони языке, потом начался семейный ужин. Ужин был обыкновенный, но голодному гостю показалось, что стол накрыли как в праздник – столько здесь было всяких вкусных блюд. Мальчик очень хотел попробовать кисло-сладкое мясо, курицу с бульоном и кусок индюшачьей ветчины, но хозяйка положила ему в тарелку одну отварную картофелину, с тонким ломтиком ветчины. Впрочем, даже такое блюдо в эти голодные два дня было для Афони нежданным пиршеством.
– Спасибо фрау! – кротко поблагодарил её непрошеный гость. – Вы очень добры ко мне, как моя матушка…
Голос  хозяйки немного смягчился:
– А она жива? – спросила фрау Фукс после паузы.
– Жива, – сказал Афоня и вдруг подумал, что сам этого точно не знает.
Ели молча. Если кто из детей и пытался задать какой-нибудь вопрос, тут же получал подзатыльник от бабушки.
«Злая тётка, – подумал о Фаине Афоня и вспомнил детей из табора, которым никто никогда не запрещал говорить за едой. – Сейчас доем и попрощаюсь. Не очень-то приятно сидеть рядом с такой ведьмой. Да и Фросю нужно покормить. А прежде купить овса. Только где его купишь поздним вечером?..».
– Простите, герр Абрахам… – Афоне было уже всё равно – получит ли он подзатыльник или нет. – Не подскажете, где можно покормить мою лошадь? Она с утра ничего не ела.
– А ты посади её за наш стол, – хмыкнула Фаина.
Все громко рассмеялись её шутке, а дети тут же получили от бабушки по подзатыльнику.
– Заведёшь её в нашу конюшню, – внезапно сказала  хозяйка. – Там уже стоят две кобылы. Надеюсь, не подерутся.
Афоня очень был удивлён её словами, но удивился ещё больше после того, как Фаина добавила:
– И переночуешь у нас. Где это видано, чтобы ребёнок твоих лет бродил ночью по дорогам?!
– Я уже давно не ребёнок…
– Я тоже, – добавила фрау Фукс. – Только почему-то ночью сплю в своей постели… – И обратилась к служанке: – Постелишь мальчику на кухне, Клара. Там тепло и тихо. И эти бандиты, – кивнула она на детей, – не будут ему мешать спать.
Афоня вдруг услышал в этих словах столько тепла к внукам, и подумал, что  ошибался в отношении фрау Фукс.
– Спасибо… – пробормотал он, не поднимая глаз, которые вдруг наполнились слезами...
 
…После того, как Афон покормил Фросю в конюшне, Клара попросила его помочь принести с чердака перину, которую постелила прямо на вымытом кухонном полу. Постель, и в правду, получилась тёплой. В такой он спал в далёком детстве, когда был совсем маленьким.
– Спокойной ночи! – пожелала ему Клара и дружески улыбнулась.
«Вот бы такую сестру… – подумал Афоня и вспомнил Лизавету. – Она понимала меня и любила…».
Афоня закрыл глаза и тут же, вместо того, чтобы провалиться в сон, взлетел над землёй. Он летел, словно птица, среди облаков, раскинув руки в стороны. Рядом с ним, весело смеясь, неслись все дети разорённого табора, и среди них тётушка Шанита.
– Погодите! – ворчала она им вслед. – Я не успеваю за вами... Мне ведь тысяча лет!
А за ней, взявшись за руки, мчались покойная Лизавета с Хитаной.
Внизу серебрилась река, зеленели леса, колосились поля. По дороге, вдоль реки мчались четыре коня с всадниками.
– Эгей! – кричал им сверху Афоня. – Догоните нас! – И тут же радостно вопил: – Не догоните! Не догоните!..
Внезапно он увидел, как всадники взяли в руки ружья и, прицелились в летящих людей, словно в стаю птиц. Испуганно заржали кони и… Афоня проснулся.
За окном кухни висела, как серая тряпка, мгла раннего осеннего утра. По стеклу стучал дождь. Из конюшни доносилось тревожное ржание. Со второго этажа, где были жилые комнаты, доносились грубые мужские голоса и громкие уверенные шаги.
И сразу же раздался грохот, словно громили и крушили мебель.
Афоня выскользнул из постели и выглянул в коридор. Там, с ружьём наперевес, прохаживался огромного вида мужчина. Наверху раздались отчаянные детские крики и плач.
«Громилы!», - подумал мальчик и наспех оделся. Затем, скользнув в кладовую, взлетел по винтовой лестнице прямо на чердак и захлопнул за собой дверь. Засова на двери не было, да и был он теперь ни к чему, иначе громилы поняли бы, что там кто-то прячется. Теперь, подумал Афоня, главное, найти безопасное место и оглянулся по сторонам.
Когда он помогал Кларе принести с чердака перину, то особенно не присматривался, как там, на чердаке. Да и темно ночью было.  Теперь же он смутно увидел, что чердак -  большой и просторный, – весь набит домашней утварью, старой мебелью; горкой лежали тугие мешки, какие-то коробки на сундуках. Афоня пролез к самому дальнему сундуку – на его счастье, он был почти пустой. Он влез в него и, закрыв над собой крышку, затаил дыхание…
«Кто же впустил в дом разбойников? – подумал он. – Ведь входная дверь была закрыта на несколько запоров и задвижек».
На этот вопрос Афоня не мог пока ответить, зато слышал всё, что происходило на втором этаже. Сундук, в котором он сидел, стоял как раз над кабинетом Фукса, именно туда бандиты согнали всю семью менялы, тем более, что окна его кабинета выходили во двор, на конюшни, и со стороны улицы ничего не было слышно.
Афоня слышал каждое слово, доносящееся снизу. Он слышал, как кто-то из бандитов гаркнул на детей, и те сразу же умолкли от страха. Он слышал, как ломали мебель в кабинете, как искали деньги и золото, как угрожали Абрахаму, что его жену и дочку задушат, а внуков пошинкуют на кусочки и накормят ими его самого, если тот не отдаст драгоценности. Афоня слышал, как меняла ответил, что ни денег, ни драгоценностей в доме нет, что хранятся они в городском банке.
Потом послышались звуки глухих ударов, чей-то сдавленный крик, и сразу же отчаянный женский вопль:
– Ма-ма-а-а!.. Генри-и-их!.. Они его уби-или-и!!!..
Потом рёв детей. И опять угрожающий мужской голос.
Воображение Афони ярко рисовало ему картину происходящего.
Вот Фукс отдаёт связку ключей... Вот со страшным звоном громилы разбивают стеклянную дверцу книжного шкафа… Открывают потайную дверцу… Радостные  возгласы грабителей. И  последние слова самого главного из них:
– За то, что наврал, получи сполна, еврейская морда!
И отчаянный хриплый крик менялы:
– Детей не убивайте!..
Затем приглушенный шум, топот ног, звук падения тел... и детские крики тоже смолкли.
На винтовой лестнице послышались тяжёлые шаги – значит,  ищут и его. И как только они о нём узнали?.. Он услышал, как дверь на чердак распахнулась, и кто-то крикнул в темноту:
– Эй, мальчишка, ты здесь?..
Афоня сидел в сундуке ни жив-ни мёртв. 
– Выходи, гадёныш.  Найду – горло перережу…
– Нет его здесь, – сказал второй голос. – Давно сбежал из дому.
– Не мог сбежать. Ганс бы увидел…
– Ну и чёрт с ним!
– У мальчишки десять талеров…
– Десять талеров! Да ты скоро помешаешься от жадности! Мы же десять тысяч прикарманили! Пошли! Сматываться пора!.. 
Афоня недоумевал – откуда погромщики узнали о его деньгах?.. Первый голос ещё недовольно о чём-то бубнил. Потом шаги и голоса стихли. За окном чердака послышалось конское ржанье. Афоня вспомнил о Фросе. Значит и её забрали тоже. Он осторожно выбрался из сундука и подбежал к чердачному окну, выходящему на улицу. Так и есть! Погрузив на трёх лошадей всё награбленное, запиханное в тюки и узлы, пятеро бандитов уходили от дома менялы. Он присмотрелся: нет, не пятеро – шестеро. Шестая была девушка. Да ведь это Клара! Афоня видел, как кто-то из мужчин, скорей всего, главарь банды, целуя посадил её на Фросю:
– Молодец, Линда! На этот раз у тебя получилось ещё лучше.
«Так это была Линда, а не Клара», – дошло до Афони.
– Да и вы на этот раз постарались, на славу! – весело ответила она.
«Значит, это Линда-Клара, с чудесным и нежным голосом, была их сообщницей! – дошло до Афони. – Вот откуда бандиты узнали о его деньгах. Она специально устраивалась в дом к зажиточным людям, чтобы потом, втёршись в доверие, впускать в дом своих дружков – погромщиков и убийц. Так случилось и на этот раз, когда она, по договорённости, навела злодеев на дом менялы и открыла им ранним утром дверь».
«Но зачем надо было убивать? – думал Афоня. Его всего трясло от этой мысли. – Ну, связали бы всех, ограбили, но оставили в живых! А так взяли грех на душу. Хотя разве о грехах думают злодеи, если каждодневный грех за грехом и есть их мерзкая жизнь!»
Он осторожно спустился вниз и, не глядя по сторонам, опрометью кинулся прочь из дома. Ему навсегда хватило зрелища жуткого убийства всего табора.
Уже на улице Афоня вспомнил, что забыл свою дорожную котомку, даже шляпа осталась в доме Абрахама Фукса. Но теперь ему было ни до вещей, ни до шляпы: хотелось как можно скорее покинуть эту несчастную улицу, этот квартал, этот город, и он бежал, не оглядываясь по утренним улицам Фюрстенвальде.
Уже потом, спустя годы, будучи взрослым человеком, Афанасий узнал, что то утро было одним из первых мрачных дней Европы, когда начиналась череда еврейских погромов.

…Афоня упрямо шёл в Берлин, к старому Стефану.
«Нойкёльн… Воробьиная улица…», – повторял он про себя. – Нойкёльн… Воробьиная улица, дом 68…»
Он уже знал, что до Берлина нужно было пройти всего тридцать километров. Сидел бы сейчас в седле – за два часа доскакал бы, а то и за час. А пешком да ещё по осенним дорогам – дня за два, дай Бог, управится, в лучшем случае. Постоянно хотелось есть. Вот и сапоги «каши просят»... Уже разменял первый талер. Поел в одном трактире – живот разболелся. Заказал жареную свинину, а могли ведь и... мышь подложить.
Ах, если бы родственник покойного Тагара помог устроиться! Предлагал же Стефан переехать всему табору к германцам и начать оседлую жизнь. Не захотели тогда сыновья Шаниты. Без новых дорог, сказали они, нет жизни для цыгана. Вот и доездились…
Афоня остановился, чтобы отдышаться. Он не помнил, сколько времени бежал от дома городского менялы. И тут же заметил, что по дороге с ним двигалось много разного люда, в основном крестьян и ремесленников, сидевших на полных товарами телегах. Все говорили о своём, смеялись, спорили. Наконец, из разговоров он понял, что все эти люди спешили на Городской рынок, где по воскресным дням устраивали ярмарку.
И ещё он услышал разговоры, которые заставили его вновь пережить сегодняшнее утро в доме Фукса:
– Слыхали? Ночью зарезали семью городского менялы!
– С улицы Синих Цветов?
– Того самого! Абрахама Фукса.
– Видно, золото искали.
– И нашли?
– Не! Убийц не нашли.
– Я про золото.
– Всё вынесли, до гроша.
– И кто это сделал, знаешь?
– Говорят, заезжие цыгане. Детей забрали с собой, а их родителей и старика с женой зарезали.
– Да не цыгане это! – перебил «очевидца» другой «очевидец». – Что вы его слушаете? Конкуренты Фукса убили, вот кто. Такие же евреи-менялы, как и он.
– Чёртово отродье!
– И не зарезали – в реке утопили, а над дочкой надругались!
– Нашли над кем! – кто-то весело возразил в толпе. – У меня бы на неё настроение не поднялось! Уродина, каких мало!
Многие рассмеялись.
– И никто его не топил, – просветил всех третий «очевидец». – Застрелили Фукса из револьвера. Прямо в затылок. Когда тот спал. Мозги, говорят, разлетелись по всем стенам… А внуков рапотрошили на куски. В конюшне нашли гору детских голов, рук и ног.
– О, Господи! Какие варвары! – прозвучал женский голос.
– А сам Фукс не варвар?! Такие проценты драл!
– Больше слушайте «знаек»! – раздался голос четвёртого «очевидца». – Дьявола работа! Дьявола! Вот кого!..
– А ты почём знаешь?
– Так ведь все менялы продали свои души. И Фукс тоже. Мне об этом пастор из нашей кирхи рассказывал. Видно, не договорился с «рогатым», ну, тот и уволок его в Преисподнюю.
Афоня с изумлением прислушивася к разговорам взрослых. Так он впервые узнал, как рождаются слухи…

…Городской рынок Фюрстенвальде был полон продавцов и покупателей. Продавали всё – от свистулек до коров.
Афоня прикупил дорожный плащ, шляпу, сапоги по своему размеру и дорожную котомку, на дно которой положил завёрнутые в платок, оставшиеся четыре талера с грошами, а сверху пироги с капустой и кусок сала.
Потолкавшись по ярмарке и посмотрев жонглеров с клоунами, решил всё же поспешить в Берлин. У выхода с Рынка увидел птицелова, с несколькими клетками, в которых сидели в неволе певчие птицы. Среди них Афоня заметил знакомую птичку – зелёная спинка, желтоватое горлышко. Не пеночка ли это весничка, в которой таится душа деда Тагара?..
Афоня, не раздумывая, подошёл к продавцу:
– Сколько за неё просишь?
– Два гроша. С клеткой.
– А за один продашь? Без клетки.
– Идёт.
Птицелов открыл дверцу и достал пеночку:
– Давай грош…
Афоня вытащил из сумки завёрнутые в платок монеты, протянул продавцу один грош, взял птицу и тут же, не раздумывая, выпустил её в небо.
– Ты, что, дурак? – поинтересовался изумлённый птицелов. – Купить птицу, чтобы отпустить на свободу?
– Птицам, как и цыганам, не прожить в клетке, – ответил Афоня, пряча остальные монеты на дно сумки.
Он вышёл с рынка, не заметив, как следом за ним идут два парня, о чём-то переговариваясь на ходу и не выпуская его из виду. Отойдя на приличное расстояние от ярмарки, они быстро и неслышно приблизились к Афоне, один легонько ударил его по правому плечу, и в тот момент, когда он обернулся, второй парень со всей силы рванул на себя дорожную сумку, висевшую на левом плече и, сорвав её, побежал в сторону реки. Другой воришка понёсся следом.
Афоня на миг растерялся, затем помчался за ними. Те бежали недолго и вскоре исчезли в высоких кустах. Он бросился следом, но тут чей-то крепкий кулак ударил его по голове, и он потерял сознание.
Когда Афоня пришёл в себя, то увидел, что лежит на холодной мокрой земле, в окружении троих парней. Двоих он узнал сразу – это были воры, выхватившие сумку. Первый парень носил короткую стрижку и выпяченную челюсть, как у бульдога, второй –  по виду напоминал неизлечимого идиота: из его толстых губ непрерывно текли слюни, которые он постоянно вытирал рукой. Третий парень с рыжей щетиной и кривой ухмылкой на худом лице выглядел старше тех двоих, лет двадцати пяти. Видно, он был их главарём.
– Очухался? – спросил старший.
– Отдайте сумку… – хмуро сказал Афоня.
Парни рассмеялись.
– Зачем она тебе? – спросил главарь.
– Там мои деньги.
– Неужели твои? – старший  изобразил изумление на своём лице.
– Мои.
– А как докажешь? На них, что, выбито твоё имя?
Афоня промолчал.
– То-то же. Все деньги общие. Так что не надо жадничать. Подержал в руках – дай подержать другим.
Они дружно загоготали..
– Мне они очень нужны… – твёрдо сказал Афоня.
– Пойди-найди того дурака, кому бы они не были нужны… Хотя… Есть один способ вернуть твои четыре талера и пять грошей.
Афоня понял, что грабители нашли все его деньги.
– Какой способ?
– Поработать на нас. Не только их вернёшь, но ещё и заработаешь. Согласен?
Афоня думал.
– Какая у нас есть работа для этого господина? – спросил главарь у парней.
– Работа форточника, Михель! – вместе ответили парни.
– Отличная работа! – воскликнул главарь. – Не тяжёлая, не пыльная. Человек, занимающийся такой работой, является первооткрывателем и первопроходцем. Так будешь форточником?
– Я не столяр, – ответил Афоня. – И не умею ни строгать, ни пилить.
Парни расхохотались ещё громче.
– К вашему сведению, «господин Нестоляр», – высокопарно произнёс Михель, – форточник – это человек не только тонкого искусства, но и тонкой фигуры. Не каждый сумеет влезть в форточку. Вот эти господа, Питер и Йоганн, – он кивнул на своих помощников, – как ни пыхти, ни за что не смогут сделать то, что смогли бы сделать вы.
– Влезть через форточку в дом, чтобы его обворовать? – догадался Афоня.
– Смотрите, какой догадливый! Значит, не всё ещё потеряно. Верно сказал: «обворовать»! Потому что из всех профессий – вор самая лучшая и справедливая профессия на свете!
– Чем же она справедливая?.. – спросил исподлобья Афоня.
– Видите, парни, он не только догадливый, но ещё и любознательный! – воскликнул Михель. – С такими всегда приятно иметь дело. Так вот, «господин Умник», так как деньги являются «общественным злом», о чём постоянно твердят учёные люди в толстых книгах, то вор сокращает количество зла в обществе. Разве это плохо?..
– Это… это… – Йоганн наморщил свой большой лоб и вытер  слюни. – Ну, как же это?.. – Он очень нервничал, пытаясь вспомнить нужное слово.
– …замечательно! – подсказал ему Питер.
– Во, точно!.. – тут же по-детски улыбнулся Йоганн.
– Что скажешь ты? – обратился главарь к Афоне. – Надеюсь, услышать от тебя положительный ответ.
– Я не буду воровать… – ответил Афоня.
– Ты меня не так понял, парень. Лично ты воровать не будешь. Ты только влезешь в дом и отопрёшь засовы. А воровать будем мы, не беспокойся.
Питер и Иоганн заржали.
– Если я с вами заодно, – ответил Афоня, – значит, и я буду считаться вором. А я не хочу им быть.
– Скажите, какой честный! Даже противно! – удивился Михель. – Неужели ты никогда ничего не украл?
Афоня промолчал. Он вспомнил ворованный мёд из ульев с пчельника.
– Да он просто… этот… как его… больной! – воскликнул  Йоганн.
– Гнать его надо! – добавил Петер.
– Прежде чем гнать, его необходимо вылечить, – внезапно холодным голосом произнёс Михель. – Начинайте! – И первым ударил Афоню кулаком по лицу.
Питер и Йоганн тоже принялись наносить ему удары.
«Сейчас убьют», – подумал Афоня и вдруг явственно услышал голос Шаниты:
– Беги в сторону дороги, чаворо…
Афоня вскочил на ноги и, не обращая внимания на кровь из носа, побежал так быстро, что вмиг кусты у реки остались далеко позади. Впереди себя он увидел дорогу и несколько телег. Это крестьяне ехали с ярмарки, в сторону Берлина.
– Дяденьки, возьмите меня с собой! – крикнул он, подбегая к ним. – Я потерялся… – соврал Афоня.
– А ты откуда? – спросил его возничий с первой телеги.
– Из Нойкёльна.
– И я оттуда! – удивился возничий. – А где живёшь?
– На Воробьиной улице.
– А я на Соловьиной! Выходит, соседи!.. Ну, садись…
– Только у меня совсем нет денег.
– Разве сосед возьмёт с соседа деньги?.. Тебя как зовут?
– Афоном.
– А меня дядюшкой Отто. Ты петь, Афон, умеешь?
– Умею…
– Это и будет твоя плата за проезд.
Афоня сел рядом с возничим и нащупал на шее нательный крестик на суровой нитке. К ней же была привязана ладанка – крошечный мешочек, с зашитым в нём материнским локоном – матушкин оберег.
И Афоня сразу же запел:
– Drei Lilien, drei Lilien die ich auf das Grab gepflanzt… –  Это была старинная померанская песня времен Тридцатилетней войны 1618-1648 годов, которую он услышал однажды на рынке в Бранденбурге. – «Три лилии, три лилии я посадил на могилке»... 
– Грустная у тебя песня, парень… – сказал вслух Отто. – Тебе бы другие песни петь да радоваться… Видно, много настрадался в жизни…
Дорога сделала поворот, и Афоня оглянулся назад. Далеко у реки стояла воровская троица, а Питер с Йоганном старательно махали ему кулаками на прощанье.

…К вечеру добрались до Ньюкёльна.
Попрощались на развилке трёх улиц.
– Спасибо тебе, певец, – протянул ему руку дядюшка Отто. – Все твои песни хороши, особенно та, про три лилии… У меня ведь жена совсем молодой умерла. Лилией звали… Ну, ступай на свою Воробьиную улицу… – и ненароком показал кнутом в её сторону.
То, что «оплата за проезд» дорого обошлась Афоне, он узнал чуть позже, когда его голос стал хрипеть, как у заядлого курильщика. Ведь за три часа, пока ехали от Фюрстенвальде до Ньюкёльна он спел десятка три разных песен – немецких, цыганских, русских. Просто концерт какой-то дорожный! Даже боялся, что Стефан примет его по голосу за разбойника.
Наконец, вышел на Сперлингштрассе, 68.
Постучался в высокие красные ворота: любимый цыганами цвет – символ страсти, крови и любви.  За забором залаяла собака. Калитка открылась, и вновь, как тогда, вышла на улицу одна из служанок Стефана – молодая горбунья и, не узнав его, спросила, что ему нужно. Объяснил ей Афоня, всё как есть, и пошла служанка, как и тогда, за хозяином дома.
Появился Стефан, в том же костюме, как и в прошлый раз – чёрный сюртук, серые брюки в белую полоску, выглаженная белая рубашка с галстуком в горошек, лаковые туфли, котелок.
– А-а, это ты!.. – узнал он Афоню, но не было радости в его голосе. – Пришёл рассказать, что случилось в таборе?.. Ну, говори…
– А вы уже знаете? – удивился Афоня.
– «Цыганская почта» принесла… – хмуро ответил Стефан, раскуривая трубку.
Рассказал Афоня о гибели всего табора и о смерти всей семьи менялы Фукса. Всё рассказал, с подробностями. И попросил дядю Стефана устроить его у себя на любую работу. Работы он не боится – какая найдётся, ту и исполнять будет.
– С работой пока погодь… – мрачно ответил Стефан и вдруг грубо схватил его за плечи: – А как же ты спасся, «племянничек»?! – с ненавистью спросил он. – Всех зарезали, а сам живой остался?.. Раз, другой… А может, это ты моих родичей  жизни лишил? И семью менялы Фукса тоже? Где не появишься – только смерть приносишь!
– Я?.. – изумлённо произнес Афоня. – Да я…
– Пошёл вон отсюда! – Оттолкнул его от калитки Стефан. – Пока пса с цепи не спустил.
 Ушёл Афоня. Даже не обернулся.
«Вот теперь придётся о себе самому думать, – подумал он. – Главное, не огорчаться. Столица большая, а чем больше город, тем больше надежды поймать удачу…»

…Бродяжничал Афоня в Берлине почти целый год.
Несколько раз даже домой хотел вернуться, но вспомнив, что крепостным бежал от барина Осипова-Синклитикийского, выбросил из головы это желание и стал расставлять сети, чтобы поймать птицу Удачи.
Охота эта много ему дала. Имея феноменальную память, выучил он отлично немецкий язык, без которого не то что Удачу – мошку не поймаешь. Работал, где придётся. Больше всего - на подхвате. Сегодня тут, завтра там. И коров пас, и дома белил, и заборы красил, на рынке помогал торговать. Даже за чужими детьми приглядывал – любили его малые дети, как цыганчата из табора. А сколько битым был, уже и не припомнить, но с каждой новой дракой становился всё сильней и крепче, и уже мог дать сдачу любому обидчику. Да и двенадцать лет это вам не десять сопливых.
Ел, где придётся, спал в деревянном ящике для песка, прямо на стройке нового Каменного моста, в центре Берлина, который строили вместо деревянного Собачьего, что через Шпрее. В 1806 году по этому мосту въезжал в Берлин сам Наполеон. А звался старый мост так потому, что на нём собирались псари со своими собаками, отправляясь на охоту.
Шкатулку с драгоценностями Шаниты Афоня решил пока не трогать, да и далеко было за ней бегать каждый раз в Фюрстенвальде. А ещё опасно – вдруг, кто заметит.
Однажды в конце августа отправился спать Афоня в свой ящик, усталый и голодный, что случалось с ним уже не раз. В животе пела от голода «дудочка с мешком» – как называли немцы волынку – и очень мешала крепко заснуть. Ворочался он с боку на бок и где-то под самое утро услышал неподалёку чьи-то тихие голоса. Прислушался и понял, что договариваются эти люди украсть строительные инструменты, что хранились в деревянном сарае. Видно, знали о том, что когда сторож стройки Берхольд, если уж напьётся, то разбудить его можно только из пушки. Значит, свои. Слышит – кто-то сбивает глухими ударами замок на двери сарая. Высунул Афоня голову из ящика, видит два мужских силуэта. Присмотрелся, а это местные парни, что шныряли днём вокруг стройки. Клос и Хайнц, кажется. Лет по пятнадцать каждому. Вышел Афоня из ящика – и к парням:
– Эй, уходите! Сейчас полицейских свистну!
Поначалу те испугались – подумали, что это Берхольд, но, увидев перед собой мальчишку моложе их самих, разозлились и принялись его лупить. Правда, и от него получили, как следует, но расквасили ему лицо на славу.
Дрались и не заметили, как появился рядом с ними высокий крепкий малый с весёлым веснушчатым лицом. Расбросал он Клоса и Зайнца в стороны, те и дали дёру, пригрозив издали, что завтра же сломают Афоне шею, и никак иначе.
– Спасибо тебе… – сказал парню Афоня.
– У тебя платок есть, малолетка? – спросил тот. – Ишь, как лицо обработали!
– Нет у меня платка… – ответил Афоня, вытирая нос рукавом рубахи.
– Поедем со мной, – предложил парень.
– Куда?
– На хутор, к мельнику. Я у него помощником работаю. Если хочешь заработать – отвезу. Не захочешь – твоё дело.
– И много твой мельник платит?
– Да уж голодным не останешься, – рассмеялся парень и протянул жилистую руку: – Вацлав Яблонский…
– А я Афанасий Барабанов.
– Из России?
– Из России.
– А я из Польши. А то хочешь – зови меня просто Вашеком.
– А меня все Афоней звали.
– Ну, так, что, поедем, Афоня?
Тот подумал немного и согласился – раз за работу кормят, чего ж не поехать!
 
Глава III.
ИСТОРИЯ КРУЖЕВНИЦЫ

     Кружевницей я была,
     Кружево плела.
     Я над жизнью не мудрила,
     Друга милого любила,
     Да беда пришла.

Георгий ИВАНОВ

...Когда был куплен дом в Карамельном переулке, после чего матушка Мелания и её дочери получили «вольные» и навсегда излечились от своих хворей с помощью домовухи Прасковьи, Штернер, наконец-то, вспомнил о Татьяне Филипповой, с которой познакомился в дорожной карете. Дела и заботы последних месяцев так запрягли его, что он уже не мог ответить самому себе на простой, казалось бы, вопрос: а была ли их та встреча наяву, уже не говоря о том – влюбился ли он в Татьяну.
Но вот когда дела были закончены, а мозги встали на место, когда душа вздохнула с облегчением, а сердце забилось ровно, Атаназиус написал ей письмо в Москву – на Воронцовскую улицу, где жила она в двухэтажном каменном доме купчихи Владыкиной.
Прошла неделя, другая, а ответного письма от Татьяны так и не получил. Написал ещё одно, чуть покороче, но и на него она не откликнулась. И только сочинив третье, совсем короткое – листа на три – наконец-то получил ответ.
Письмо было небольшое, строчки кособокие, буквы разъезжались в разные стороны – словно спешила Татьяна изо всех сил, чтобы дописать послание и не свалиться без чувств. А свалиться было от чего.

«Милый друг мой Атаназиус…», – начиналось её письмо, от коих слов сердце Штернера вновь сладко забилось, как тогда, в дорожной карете.

…11 мая 1836 года

Милый друг мой Атаназиус Карлович, здравствуйте!
Пишу я Вам с радостью и тревогой. С радостью оттого, что Вы всё же разыскали меня, а с тревогой – потому как нахожусь я нынче в самом растерянном состоянии духа. Однако ж всё по порядку.
Уже месяц, как не живу в доме Владыкиной.
Два Ваших первых письма я не получила, видно, их перехватили, а вот третье получила за меня одна из девиц-рукодельниц – её жених служит почтарём, он его и передал. 
Мой приезд к Елене Владимировне давал большие возможности для моей работы а, следовательно, для дальнейшей успешной жизни. И всё начиналось так, как я и хотела, то есть приняли меня гостеприимно, с лаской, поселили в горнице небольшой, зато отдельной, хотя многие ученицы жили вместе, по две-три в одной комнатёнке.
Я показала Е. В. все свои образцы, которые сама вышивала дома, и получила от неё восхищённые оценки. Образцы она тут же забрала, предупредив, что хочет их показать богатым людям, которые, как надеется, купят за хорошие деньги.
В доме купчихи я подружилась со всеми девушками. Каждая из них  прекрасная рукодельница, каких мало в Москве! Зимой, по воскресным дням все вместе мы ходили молиться в Храм Трёх Святителей, а после катались на санях. Весной по выходным гуляли в Сокольничьей роще, собирали грибы. И всё бы хорошо, если б не ужасные события, что произошли совсем недавно.
Если помните, милый мой друг, тот день, когда меня встретил племянник хозяйки, Алексей Михайлович Владыкин – он же её управляющий.  Так вот, от него почти что все девушки плачут, ибо к каждой он грубо пристаёт, делая непристойные предложения… А Наталья и Ольга были вынуждены съехать из-за него, ибо «отяжелели». Сама хозяйка не верит, что это «на совести» Алексея Михайловича, и называет этих несчастных «гулящими»… Месяц назад дошла очередь и до меня. Только вы ни о чём таком не подумайте. На все низкие предложения с его стороны, я ему решительно и резко отказывала, за что и поплатилась. В отместку, он рассказал своей тётке, что якобы я такая же гулящая, как и те бедные девушки, и самолично видел, будто я целовалась с подгулявшими студентами.  Как я ни плакала, как ни клялась, что не было ничего подобного, что Алексей Михайлович всё это выдумал, Е. М. мне не поверила, даже ударила по щеке и выгнала из дому, предупредив, что напишет моим родным в Вязьму. Я попросила вернуть свои вышивальные образцы, на что купчиха сказала, что не знает, куда их сунула, может даже и выбросила, ибо такие работы только для того и годятся. Почти без денег и без надежды на будущее я ушла от купчихи и сняла комнату неподалёку от Таганской площади, ибо возвращиться домой к родителям боязно и не на что.
Вот такая моя печальная история, милый  друг Атаназиус Карлович. Если и Вы не поверите мне, то впору будет вешаться или топиться. Высылаю Вам свой адрес, коли найдёте время, чтобы повидаться – Гончарная улица, дом вдовы капитана Егорова, нумер 10.
Ваша знакомая Татьяна Николаевна Филиппова»

…Штернер сложил листок вчетверо и положил в карман. После прочитанного первым его желанием было набить рожу этому Алексею Владыкину. Он даже представил себе, как племянник купчихи – её управляющий, а по сути, мелюзга, «ноль без палочки», прикрывая от страха ладонью бледное лицо, будет валяться у него в ногах, умолять, заклинать, клянчить не бить и, если надо, он сам всё расскажет тётушке, покается в содеянном и попросит её вернуть Татьяну, ибо не виновна она, как и те две другие рукодельницы.
Как же, покается!.. Как же, расскажет! Такие никогда не чувствуют себя виноватыми. Ведь он «голубая кровь», «белая косточка»! Ему всё можно!
Чувство справедливости так бурно вскипало в Штернере, что часто мешало принять разумное решение.
«Вначале следует успокоиться», – всё же сказал он себе.
Атаназиус прошёлся по комнате, выпил холодного квасу, затем вновь достал письмо и заново перечёл его, но уже без эмоций, и решил сейчас же ехать к Татьяне по указанному ею адресу, чтобы предложить бедной девушке другое жильё, с комфортом и без оплаты.
Он выглянул в окно и кликнул Анисима, чтобы тот запрягал лошадей.
– Eine Minute, барин! – откликнулся кучер. – Можете спускаться!..
Когда Штернер вышел во двор, экипаж уже ждал его в переулке, а кучер Анисим запирал ворота.
– Далёко едем?
– В Москву, на Таганку. К дому капитана Егорова. Часом, не знаешь, такого?
– Найдём, коли нужно. Делов-то!..
– Можешь не искать… – Штернер уже садился в повозку. – Гончарная улица, дом десять…
По дороге в Москву он бранил себя за то, что не написал письмо Татьяне ещё зимой. Может быть, и обошлось бы всё без этого инцидента. А управляющего всё же не мешало бы наказать.
Жгучее желание отомстить вновь взвихрило всё его существо.  Когда карета въехала в город через Рогожскую заставу, он постучал в окошко за спиной у Анисима. Тот свернул к обочине и остановился. Штернер распахнул дверцу кареты, выглянул наружу:
– Сначала на Воронцовскую! – приказал он кучеру. – Дом купчихи Владыкиной!..
– Как скажете, барин! – бесстрастно ответил Анисим.

…Двухъэтажный каменный особняк кучер нашёл сразу.
Штернер вышел из кареты, прихватив с собой длинный предмет, завёрнутый в упаковочную бумагу, и направился к резной тяжёлой калитке. Просунув руку наугад в широкую щель, которой, по-видимому, пользовались все, кто о ней знал, отодвинул щеколду, толкнул калитку коленом и вошёл в просторный палисадник. Взойдя на крыльцо, дёрнул за блестящий бронзовый шар, висящий у парадной двери на цепочке. Весело звякнул колокольчик.
– Кто там? – раздался женский голос.
– Госпожа Владыкина дома? – спросил Штернер.
– Нет её…
– А когда будет?..
– По делам отъехала… Что передать изволите?
– Вы замок-то отоприте, – сказал Штернер. – Я желаю говорить с вами, а не с дверью!
Наступила пауза.
– Вы меня слышите?..
– Слышу, батюшка… Сейчас отопру…
Наступила тишина. Штернер уже пожалел, что приехал сюда. Вся злость, которую в нём копилась от Зуева до Москвы, моментально выкипела. Он почувствовал себя одним из тех глупых и смешных мальчишек, которые, тихо подкравшись к парадной двери какого-нибудь дома, со всей силы дёргают за колокольчик и тотчас же убегают, чтобы потом, спрятавшись поблизости, весело хохотать над недоумённым лицом дворецкого или экономки, которые с искренним удивлением смотрят по сторонам и даже поднимают изумлённый взгляд к небу.
Штернер уже собрался спуститься с крыльца, как дверь за его спиной распахнулась, и на пороге появился тот, ради которого он сюда приехал. Голубоглазый, с пшеничными волосами, молодой человек, племянник купчихи, а по совместительству, её управляющий, беспечно выйдя на крыльцо, посмотрел с весёлой улыбкой на неизвестного ему господина:
– Вам кого-с?..
– Вас, – ответил Штернер, со всей силы сжимая длинный предмет, завёрнутый в бумагу.
– По какому делу?.. – осторожно спросил молодой человек, бросив случайный взгляд на сей предмет и невольно делая шаг назад.
– По делу, хорошо вам известному, Алексей Михайлович, – ответил Штернер, сделав шаг вперёд.
– Простите, а вы кто?.. – поинтересовался родственник купчихи, но не для того, чтобы познакомиться  с незваным гостем, а чтобы оттянуть время.
– Меня зовут Атаназиус Штернер… – И Атаназиус сделал второй шаг к двери.
– Не имею чести знать… – ответствовавл управляющий, судорожно ощупывая пяткой левой ноги дверной порожек.
– Сейчас узнаете… – успокоил его Штернер тоном, не предвещавшим ничего хорошего, и сорвал с таинственного предмета бумажную упаковку. Под ней скрывался цыганский кнут о семи хвостах, с плетёным кнутовищем.
Завидев его, племянник Владыкиной рванулся в дом, чтобы захлопнуть за собой дверь, но не тут-то было. Штернер в стремительном прыжке успел сунуть носок ботинка в дверную щель и, напирая всем телом, прорвался в дом.
Алексей Михайлович не успел кинуться – ни вверх по лестнице, ни вниз на кухню, а с размаху плюхнулся, потеряв равновесие, на большой сундук в углу прихожей.
Штернер размотал кнут, взмахнул им в воздухе и со свистом опустил все семь кожаных хвостов, с узелками на концах, на спину управляющего. Тот завизжал от боли и страха:
– За что-о-о-о?! Б-о-о-о-льно!..
– А им было ещё больней!
– Кому-у-у?!..
– Наталье и Ольге, кого ты «забрюхатил».
– Непра-а-авда! Они сами того хотели!
– Врёшь! Коли б Ольга сама хотела – не полезла бы в петлю!
– Ложь всё это, ло-о-ожь!..
– А то, что Татьяну Филиппову из-за тебя прогнали – тоже ложь?!..
– А-ай! Не бе-ейте!.. Христом-Бо-огом молю-у-у!..
На его крики сбежались кружевницы, те, кто ещё продолжал жить у купчихи. Присутствие девиц, на лицах которых управляющий увидел изумление и  нежданную радость, вызвало в нём бессильное бешенство из-за унижения и бесчестия.
– Хва-атит! Переста-аньте!.. Я больше не бу-у-у-ду!
Штернер оборвал экзекуцию, смотал «хвосты» вокруг кнутовища и сунул кнут под полы сюртука, за пояс брюк.
– Несите вышивальные образцы Татьяны Филипповой, – сказал он девицам, – те, что ваша купчиха у ней забрала. Я Атаназиус Штернер – жених Татьяны.
Кружевницы переглянулись и радостно побежали на второй этаж.
– А ежели что и этим девицам сделаешь – дом спалю, – спокойно объявил управляющему Штернер.
– Им ничего не сделаю… – просипел Алексей Владыкин, раздувая ноздри. – А вот вам… Штернер… отомщу!.. Жестоко отомщу!.. Клянусь!.. – И, сильно хромая, ушёл вглубь дома.
Вышивальные образцы оказались все в целости. 
– Спасибо, барышни, выручили! – поблагодарил он кружевниц. – И ничего не бойтесь! А если в другой раз приставать начнёт – ступайте прямо к квартальному! Тот уже в курсе! – соврал он громким голосом, чтобы управляющий слышал..
И сложив Татьянину работу, Штернер навсегда покинул дом купчихи.
 
…Дом номер десять по Гончарной улице был ни богат-ни беден, такой же, как и окружающие его соседние дома – двухъэтажный, с высоким мезонином и полуподвальными окнами, где жила теперь молодая кружевница.
Расспросив местного дворника о новой жиличке, Штернер постучался в парадную дверь, которая совсем не выглядела парадной. Краска давно облупилась, дерево снизу прогнило, бронзовая ручка болталась на одном гвозде.
Дверь открыло заспанное существо в домашнем халате, смутно напоминающее женщину, нечесаное, с бумажными папильотками на голове и мутными, видимо, от перепоя, глазами. Разглядев молодого человека, существо невпопад гаркнуло:
– Стоять! Сми-ирна!..
Но тут же, прикрыв рукой беззубый рот, из которого за версту разило винным перегаром, прохрипело:
– Вам кого… господин хороший?..
– У вас живёт девица Филиппова? – спросил Штернер, не уверенный, что сие существо его поймёт.
– Какая Филип…пова?.. – недоумённо повертело существо головой.
– Филиппова Татьяна, – невозмутимо ответил Штернер.
– Ах, Татьяна!.. – неожиданно живо отреагировала женская особа (а существо, по-видимому, было всё-таки женского полу). – Из Вязьмы?..
– Из Вязьмы.
– Живёт, конечно… А вы кто ей будете?.. Родств… твеник?.. – Она громко икнула. – Или из полиции?..
– Почему из полиции? – не понял Штернер.
– Приходил тут как-то квартальный… Говорит, налоги не плачу за жиличку… Видать, какой-то мерзавец на меня донёс, что я её, дескать, не зарегистр…трировала… – Она громко икнула ещё раз. – …и значит, не плачу налоги. Вранье! Я плачу;!..у-у..
– Простите!.. – оборвал словоохотливое существо Штернер. – Так это вы вдова капитана Егорова?
– Я самая!.. – с пьяным вызовом ответило существо и тут же спросило с подозрением: – А вы откуда меня знаете?..
– Вас нет, – успокоил он её. – А вот о вашем покойном супруге слышал. Значит, вы и есть хозяйка дома?
– Я это. Истома Илларионовна… А вы кто ж будете?
– А я хороший знакомый Татьяны… Так дома она или нет?
– Куда ж ей деваться, батюшка? Дома и есть. Никуда по целым дням не выходит… Тихая, домашняя. Как я в молодости… Говорю ей: поди, погуляй, душа моя, а она отвечает, дескать, мне и в горнице хорошо. А ведь молода! Свежа! Ей бы замуж выйти! Да разве, не выходя из дому, выйдешь за кого-нибудь? Ты сначала из дому выдь, говорю ей, прогуляйся, хошь до площади али в сквере, а уж потом и…
– А можно её позвать? – повторно перебил хозяйку Штернер, теряя терпение.
– Почему ж нельзя? – не обиделась та. – Разве я немая какая?.. Ща позову…
И, развернувшись в темноту прихожей, громко крикнула:
– Тетя-ана! Го-ость к тебе!..
– Кто? – раздался звонким эхом полузабытый Штернером голос.
– Знако-омый! «Кто»! Давай, выходь!.. Раз-два, шагом!.. – И, взглянув на Штернера, довольно произнесла: – Ща выйдет!
Не прошло и минуты, как в парадной двери появилась Татьяна. Увидев Атаназиуса, зарумянилась отсветом вспыхнувшего костра, а глаза радостно засветились:
– Это вы!.. –  и бросилась она к нему, не стесняясь – ни хозяйки дома, ни сторожа в конце двора, который то и дело поглядывал в их сторону, всё ли в порядке.
– Я это, мой ангел, я! – обнял он её с неведомой доселе нежностью.
– Пойдёмте ко мне… – взяла она его под руку и потянула вглубь дома. – Там и поговорим…
Внутри было прохладно, казалось, весь дом был напоён запахом сырости – то ли от дождей в прохудившейся крыше, то ли от бочек  с перебродившим соленьем - из подвала.
Они прошли длинный полутёмный коридор, остро пахнущий кошками, и спустились на несколько степенек вниз, в небольшую комнату, чисто прибранную, с запахом ладана и горящих свечей в красном углу, перед иконой Божьей Матери.
У правой стены стояла железная кровать с металлическими шарами, застеленная розовым покрывалом,  с горой белых подушек, покрытых тонкой, искусно выполненной кружевной накидушкой. Рядом с кроватью висел умывальник с белоснежным полотенцем. К левой стене присоседился небольшой буфет, рядом с ним платяной шкаф. Напротив, между двумя окнами – комод с ящиками, покрытый причудливыми кружевными салфетками, у окна – кресло. В центре комнаты замер круглый стол, устланный розовой скатерью, к которому притулились два стареньких стула.
– Садитесь, господин Атаназиус… – Татьяна указала на кресло у одного окна, за которым едва виднелась улица с чахлой зеленью и тонкими деревцами.
Штернер сел в него. Татьяна присела рядом, на стул. Он раскрыл дорожную сумку, достал образцы её вышивки и бережно положил ей на колени.
– Откуда они у вас?! – радостно вскрикнула Татьяна.
– Заехал по пути к вашей купчихе. Сказала, что нашла. Да вдобавок ещё извинилась…
– Спасибо вам!.. Жаль было бы потерять свою работу.
– Да ещё такую совершенную! – улыбнулся он.
– Что тут такого совершенного… – вновь зарделась Татьяна, опуская глаза. – Кто умеет держать в пальцах иголку и крючок – ещё не такое способен сочинить… – Она положила образцы на комод и, как бы извиняясь, тихо произнесла: – Вот так я живу… Истома Илларионовна женщина хорошая... когда не пьёт.  Очень меня выручила. Я ведь ушла от купчихи, даже не представляя куда деться… Москва - не Вязьма, город большой… Едва дошла до Таганской площади, как рядом Истома Илларионовна появилась. Словно  из сказки! «Откуда ни возьмись»… Подхватила корзину и повела к себе. Я даже отнекаться не успела. Вот, комнату дала… Обедами кормит. Заказы приносит для вышивки. А я убираюсь в доме. Я бы давно  в Вязьму уехала. Только не знаю, как туда явиться? Вдруг купчиха письмо туда послала… Я ведь от стыда сгорю, когда на глаза родным покажусь…
– Неужели поверят? – удивился Штернер.
– Нет, конечно! Боюсь только матушка сильно огорчится… Очень на меня надеялась. Думала, в люди выйду… А я вот куда пришла… – горько усмехнулась Татьяна и подняла глаза на Штернера. – Вы уж простите, что приехать вас попросила…
– И правильно сделали, – ответил он. – Мой приезд лишь подтвердил верность моего решения.
– Какого решения? – не поняла она.
– Забрать вас отсюда.
– Куда?.. – испугалась Татьяна.
– В Зуев. Я ведь дом купил. Большой, просторный. Всем места хватит.
– Кому всем?
– И мне, и вам. И одной женщине с двумя дочерьми.
– Вот оно что!.. – её взгляд тут же погас. – Так вы женились!.. – Она огорчённо отвела глаза в сторону.
Штернер невольно рассмеялся:
– Эта женщина мне в матери годится… Она и её дочери  – мать и сёстры Афанасия Барабанова, по просьбе которого я и приехал в Россию… Собирайтесь!
– Нет-нет. Что вы! – испуганно залепетала Татьяна. – Никуда не поеду! Мне и тут хорошо…
– Неужели, правда? – не поверил Штернер.
– Здесь я сама себе хозяйка. Ни от кого не завишу… Что хочу, то делаю…
– И там, что захотите, делать будете! Или в Москве понравилось?
– Я её совсем не знаю… – призналась она.
– Ну, вот… А меня знаете… – пошутил он. – А как успокоитесь, тут же отвезу в Вязьму в своём экипаже… Коли захотите. В обиду не дам…
– А та женщина?.. – уже сдаваясь, спросила Татьяна. – Что скажет она о моём приезде?..
– Вот у неё и спро;сите. И что она скажет?.. Дом –  мой. Кого хочу, того зову в гости…
– Неудобно как-то…
– Неудобно спать на потолке – плед спадает, – улыбнулся он, вспомнив шутливую фразу своего секретаря – «Старого Фридриха». Так я подожду во дворе? А вы собирайтесь… С вашей вдовой-капитаншей сам переговорю… – Татьяна что-то хотел сказать, но Штернер решительно замахал руками: – Всё! Всё! И слышать ничего не желаю!..
Он вышел из комнаты и тут же наткнулся на капитаншу Егорову. Та едва успела отскочить в сторону.
– Это хорошо, что вы здесь, – сказал он, делая вид, что не заметил вдовью привычку приклонять ухо к двери. – А то пришлось бы искать вас по всему дому… – Он закрыл за собой дверь из комнаты Татьяны и, взяв хозяйку под локоток, прошёл с ней на крыльцо.
– Значит, такие вот дела, Истома Илларионовна… – начал Штернер. – Татьяна от вас съезжает.
–  Как съезжает? Когда?
– Прямо сейчас.
– Не понравилось, значит… – мрачно произнесла вдовая капитанша. – Так я ей новую комнату на втором этаже приготовлю. Сказала бы раньше. Новая комната хорошая, большая… Кабинет покойного супруга… Потолок не текёт, и балкон в сад имеется…
– Да понравилось ей у вас, понравилось! – заверил хозяйку Атаназиус.
– Так в чём дело-то? – не поняла та.
– Дед у Татьяны тяжело заболел…  – соврал он. – Ухаживать некому…
– Эх, старость – не радость! – покачала головой Егорова, но тут же напустилась на жиличку: – А за комнату кто заплатит?!.. Мне Тетяна по два рубля в месяц платить обещалась. За первый месяц заплатила, за второй нет. А я женщина вдовая, никто за меня не заступится, кроме Матери Божьей-Заступницы! Так ведь та высоко. Ей за многих заступиться надобно, где уж тут Истому Илларионовну упомнить!
– Держите! – Штернер протянул ей горсть монет. – Здесь три рубля мелочью.
Вдовая капитанша тут же сменила тон.
– Коли в Москве по делам будете, батюшка – прям ко мне заезжайте. Я вас без денег впущу… По доброте души… Гончарная, десять. Запомнили? Дом капитана Егорова, Царствие ему Небесное… А может, на помин души дадите? Я бы сбегала, штоф купила, помянули б мужа мого… Хороший был человек!.. Правдивый. Как скажет на кого: «дурак» – значит, дурак и есть! Все его в полку не любили. Даже ненавидели. А кто ж любит человека, который правду о тебе говорит? Всем прозвища пришил. Даже полковника «Топтыгиным» в лицо называл. Так и говорил ему: «господин Топтыгин»…
– Так и говорил? – недоверчиво улыбнулся Штернер.
– Истинный крест! – истово перекрестилась она. – Фамилия у того была такая – Топтыгин. Лишь меня «голубкой» кликал… – На её пьяные глаза навернулись слёзы. – Так дадите на помин, батюшка? Сегодня как раз годовщина – ровно год… и одиннадцать днёв, как переставился, голубь мой…
Атаназиус достал полтинник, сунул ей в ладонь и призывно махнул рукой кучеру. Анисим прервал разговор с дворником и тут же подъехал к крыльцу.
– Стой тут, сейчас поедем! – и Штернер скрылся в доме.
Собралась Татьяна, себе на удивление, быстро, Штернеру больше не перечила, видно, хотела как можно скорей начать новую жизнь.
Уложил Анисим на задок кареты дорожную корзину с разными узлами, попрощались они со вдо;вой капитаншей и поехали в Зуев.

…Май выдался жарким, почти летним, а значит пыльным. Дожди, правда, выпадали, но короткие и с грозой.
На обратном пути такой майский ливень настиг в пути наших героев, как только карета выехала из Москвы. Пыльная дорога тут же стала грязной, большие рытвины быстро наполнились водой и стали похожими на небольшие озёрца.
Штернер всё не мог привыкнуть в российским дорогам. «Уж лучше бы снег да морозы», подумал он в который раз.
С весны начиналась дорожная тряска и распутица, и тянулась она аж по самый ноябрь, пока снег не засыплет ямы да ухабы да не выровняет дороги. А как только мороз скуёт их – начнётся блаженная жизнь для кучеров, извозчиков и самих ездоков.
Дождь громко стучал по крыше кареты...
Хуже всего было Анисиму. Спрятаться от дождя негде, закутаться в плащ – плохо видать дорогу, да и управлять неудобно – движения сковывает. Потому как только впереди показался дорожный трактир, кучер постучал кнутовищем в окошко кареты, что было за его спиной, и гаркнул, перекрикивая шум дождя:
– Остановимся, барин! Уж лучше пусть семь потов сойдёт, чем один такой ливень!..
Штернер дал отмашку, дескать, согласен.
Карета обогнула трактир и въехала под навес, где уже стояло несколько экипажей. 
– Вы, наверное, голодны, – сказал Атаназиус Татьяне. Даже не спросил, а прокомментировал как факт.
– Немного… – засмущалась она.
– И я немного, – успокоил он её и, достав за сиденьем зонт, лежавший там на всякий случай, раскрыл его над ней, когда Татьяна вышла из кареты.
– Купи себе что-нибудь тоже, – протянул Штернер мелочь кучеру. – Только без выпивки.
– Какая выпивка, барин! – обиделся Анисим. – Знаете ведь, что не пью. Квасу глотну и – спасибо!..
– Забыл, не обижайся… – И взяв Татьяну под руку, направился с ней в трактир.
Народу там было немного. Завидев знатную пару, к ним тут же подбежал половой:
– Прошу за свободный стол, господа… – И ведя их за собой, без умолку затарахтел: – Что прикажете подать? Горячий обед? Холодную закуску? А может бублики с чаем?.. Есть виноградные вина, коньяк, шампанское… Чего желаете?
– Желаем пообедать, – ответил Штернер, придвигая к Татьяне стул и усаживая её. – Что кушать будете? – спросил, садясь сам.
– Мне всё равно… – робко улыбнулась девушка.
Половой уставился на Штернера, дескать, весь – внимание.
– Значит так, братец… – сказал тот ему. – Щи есть в наличии?
– Свежайшие, – кивнул половой.
– Две порции с яйцом… На второе у тебя, что?
– Рекомендую жаркое из свинины.
– Тоже две порции. И мясо чтоб нежирное…
– Слушаюсь!.. Чай пить будете-с?
– По кружке квасу… И чтоб одна нога там, другая тут!
– Бегу, сударь! – Половой скрылся на кухне.
Внутри трактир был просторный. На каждом столе горело по свече.
– Как настроение? – поинтересовался Штернер у Татьяны.
– Тревожусь очень, Атаназиус Карлович.
– Отчего ж тревожиться?
– Боязно как-то…
– Кого боитесь? Пожилую женщину и двух её дочек? Да не съедят они вас, успокойтесь…
И поведал Татьяне, как выкупил всю семью Барабановых. Его рассказ унял её боязнь, милая улыбка вновь присела мотыльком на юное лицо.
– Какой же вы добрый человек, Атаназиус Карлович!
– Так ведь выкупил не за свои, – его глаза весело смеялись.
А тут и половой с подносом примчался. Четыре глиняных горшочка принёс, накрытых крышками, да две полные кружки с квасом.
Поели охотно, с аппетитом. За едой почти ни о чём не говорили, лишь перекинулись парой кратких фраз насчёт щей да жаркого.
Расплатился Штернер за обед и вышли они к своей карете.  Дождь к тому времени закончился, вымытое небо сияло бездонной синевой, солнце обнимало всю землю.
У входа в трактир нервно курил трубку некий гусар – в зелёном доломане и зелёных чакчирах, в ментике бирюзового цвета. Задел его случайно Штернер, отчего тот моментально взвился:
– А нельзя ли повежливей?!.. 
И тут же голос его радостно потеплел:
– Ата… Атаназ… Чёрт! Штернер! Вы ли это?..
Атаназиус присмотрелся в изумленьи:
– Павел Львович! Вы-то здесь как очутились?!
А увидев рядом со Штернером знакомую девицу, отставной гусар Агафонов и вовсе расцвёл в улыбке под закрученными вверх усами:
– И вы, барышня!.. Вот так встреча!.. – Он нагнулся поцеловать ручку. – А я вновь у друга своего в Вязьме гостил. У Ваньки Оглоблина!.. Ехал уже домой, и чёрт меня дёрнул пообедать в этом трактире!
– А что случилось? – поинтересовался Штренер. – Несвежие продукты?
– Если бы!.. Как-нибудь пережил бы приключения с животом… О, простите, сударыня!.. В картишки продулся, вот что! Причём, в пух и прах! Всё, что у Ваньки выиграл, трактирным шулерам проиграл. Только сейчас понял, что вся троица из этой компании!.. Меня, знаете, на мякине не проведёшь, а тут продул, как дитя неразумное! Даже кивер пришлось отдать! Вот стою, аки столп Александрийский, и решаю: каким образом до Москвы добраться…
– Так может вам денег дать на дорогу? – сообразил Штернер.
– А вы смогли  бы... – как-то неуверенно спросил Агафонов.
– Да нет разговора! – ответил Атаназиус и достал из кармана ассигнацию. – Хватит или ещё?..
– А вы смогли бы… – вновь повторил отставной гусар, – …одолжить  пятьсот рублей?..
– Пятьсот?!
– На пол-часа, не больше. Отыграюсь и отдам. Теперь я знаю, как с ними игру провернуть!
Ни слова не говоря, Штернер достал из бумажника несколько крупных ассигнаций и протянул их Агафонову:
– Удачи вам, Павел Львович!
– Ну, спасибо, Штернер! Век не забуду!.. Ждите меня, друзья! Я мигом! – И вбежал в трактир.
– Вы уверены, что поступили правильно? – спросила Штернера Татьяна.
– Уверен… – ответил он ей. – Нельзя, чтобы человек потерял надежду… Ну, что, подождём его в трактире?
– Нет, – тут же возразила Татьяна, – давайте в карете. А лучше прогуляемся вдоль дороги… Соскучилась я по солнцу!
Подставил ей Штернер свой локоть, и пошли они прогуливаться, как по Тверской.
Всего несколько дней оставалось до начала лета, а вся подмосковная природа уже вошла в буйный рост и цвет, покрывшись изумрудной зеленью, неистово пели на ветках птицы, и даже следы от колёс, наполненные водой, не портили весенний пейзаж.
Дорога, уходящая вдаль, туманилась в нежной дымке и, казалось, что на линии горизонта земля и небо соприкасались друг с другом.
– Всё ещё боитесь ехать? – улыбнулся Штернер.
– Уже нет, – призналась Татьяна.
– Ну и правильно. Волков бояться – в лес не ходить.
– А разве у вас водятся волки?
– Двуногих зверей в городе, куда больше… Впрочем, обещаю вам всегда быть вашей защитой…
– Спасибо… – с благодарностью произнесла Татьяна, хотя его тщедушная, на вид, фигура вызывала некоторые сомнения.
– Эге-гей! – раздался позади них громоподобный окрик.
Они вместе обернулись и увидели бегущего к ним отставного гусара. Левой рукой он радостно размахивал кивером, в правой была зажата куча бумаг. Его лицо сияло торжеством и победой.
Бумаги оказались ассигнациями.
– Справедливость существует! – воскликнул Агафонов.
– Неужели отыгрались?! – изумилась Татьяна.
– Не только отыгрался, барышня! Сорвал огромный куш!
– Каким же образом? – спросил Штернер.
– Предупредил всю шайку: если ещё раз нечестно выиграют –  перестреляю всех по очереди! – Он радостно захохотал. – А ведь я не шутил. Я муху припечатываю с тридцати шагов!.. Так что возьмите, дорогой Ата…Атана… О, чёрт!.. дорогой Штернер, свои пятьсот рублей, и приглашаю вас с барышней отметить это событие победными выстрелами шампанского!
Вначале они выпили за отыгрыш Агафонова, затем за его выигрыш, потом за их встречу, а после мужчины выпили на брудершафт.
– Хочу искренне пожелать вам, сударыня, – сказал отставной гусар смущённой Татьяне, – семейного счастья, с таким достойным женихом, как… э-э-э… Штернер. Будете в Москве – милости прошу ко мне, на Староконюшенный. А для тебя, друг мой,  сделаю всё, что угодно! Слово гусара!.. Может, ещё по одной?..
– Ехать нужно, Паша! А то до вечера не управимся.
– Ну, Бог с вами, езжайте! – разрешил Агафонов. – Счастливого пути!..
– Смотри, не играй до Москвы больше! Особенно, когда хмель в голове не выветрился!
– До Москвы – ни-ни! – твёрдо пообещал отставной гусар.
Они обнялись, попрощались, он вновь припал к Татьяниной руке.
– Дай Бог, свидимся!..
И, нахлобучив на растрёпанную голову кивер, побежал искать карету с попутчиками до Москвы.

…В Зуев прибыли 22 мая к вечеру.
Авдотья с Пелагеей заканчивали уроки с учителем Павлом Игоревичем, Мелания помогала кухарке Гале печь пироги к ужину.
Услышав знакомый звон колокольчиков под дугой, матушка Барабанова выглянула в раскрытое окно и увидала, как из кареты выходит миловидная стройная, темноволосая девушка со строгой причёской и скромно одетая.
– Кого ещё Бог послал? – спросила она себя саму вслух, когда кучер Анисим стал снимать с задка кареты  дорожную корзину и узлы с вещами.
Кухарка поняла, что спрашивают её и тоже подошла к окну разглядеть приезжую:
– Не ведаю, матушка, никогда прежде не видала.
Мелания Григорьевна вытерла руки от муки полотенцем, сняла фартук:
– Гляди не в окно, а за пирогами! – строго приказала кухарке и вышла из кухни.
Она спустилась во двор, и Штернер познакомил её с Татьяной, коротко заметив, что с этого дня гостья будет жить временно вместе с ними в одном доме. О себе Татьяна Николаевна расскажет сама, он же просит её не обижать, а привечать и любить, как близкую родственницу.
На крыльцо вышли дочери Мелании проводить учителя Перепёлкина до ворот. Штернер познакомил и их с приехавшей гостьей. Авдотья и Пелагея чинно пожали ей руку, даже попытались сделать книксен, но Павел Игоревич остановил их, заметив, что книксен, как и реверанс, принято делать перед людьми знатными или старшими по возрасту.  Зато, когда он поцеловал ручку Татьяне, да ещё улыбнулся ей при этом, Пелагея с таким недовольством глянула на учителя, сверкнув карими очами, что тот поспешно ретировался с барабановского двора, ни с кем не попрощавшись.
Устроили Татьяну в гостевой комнате с угловым камином из разноцветных изразцов, на которых птицы да цветы,  с окном в сад.
Проходя мимо комнаты Пелагеи, услышал Штернер сквозь неплотно прикрытую дверь её громкий шёпот:
 – И чего это немец привёз её сюда? Полюбовница она ему, что ли?.. Постыдился бы в чужом доме распоряжаться!..
Распахнул дверь Атаназиус и видит Пелагею – разгорячённую, некрасивую от злости, и рядом с ней растерянную Авдотью.
– Дом пока мой, – твёрдо молвил он сёстрам. – И моим до тех пор будет, пока не приедет ваш братец Афанасий Васильевич. Как только появится в Зуеве – я тут же навсегда исчезну с ваших глаз. А пока мне решать, кому здесь жить и что делать!..
И вышел, плотно затворив за собой дверь.
– Поскорее бы ты исчез!.. – со злостью прошипела ему вслед Пелагея.
Как ни убеждала её Авдотья не говорить такое в адрес Штернера, та ни в какую... окончательно позабыв, что именно этот немец помог вылечить их с мамкой и стать вольными людьми.
Перед ужином рассказала Татьяна семье Барабановых всё о себе, не таясь. Поохала Мелания, пустила слезу Дуня, пофыркала Пелагея. А поужинали уже все вместе – пироги с грибами да с капустой, курицу жареную, кашу гречневую, да квас на запивку.
Внезапно за раскрытым окном раздался скрип рессор и цокот копыт. Чей-то экипаж остановился у их ворот.
– Что за гости к нам пожаловали?.. – прислушалась Мелания. Она поднялась из-за стола и подошла к окну, но за густыми кустами сирени ничего не увидела.
– «Гость на порог – счастье в дом»… – успокоил её Штернер.
– А ещё говорят: «Незваный гость хуже татарина», – возразила Пелагея.
С первого этажа донеслись  мужские голоса, перемежавшиеся с тонким голоском служанки Зои. Затем по деревянной лестнице раздался уверенный топот. Все за столом замерли. Наконец, в столовую вбежала испуганная служанка:
– Жандармы пришли… Вас требуют!.. – растерянно обратилась она к Атаназиусу.
И тут же вслед за ней, стуча сапогами по зеркальному паркету, вошли три жандарма в голубых мундирах – унтер-офицер, за ним два низших чина.
Штернер резко поднялся из-за стола:
– Чем обязан вашему прибытию, господа?..
– Это дом господина Штернера? – спросил унтер-офицер, не отвечая на его вопрос.
– Да, это мой дом, – спокойно ответил Атаназиус, промокнув усы салфеткой.
– В таком случае, собирайтесь, – сообщил ему старший по званию. – Вы арестованы!..
– Как, арестован?! – воскликнула Мелания.
Но два других жандарма уже встали по бокам Штернера, обнажив из ножен остриё палашей.

Глава IV.
МЕЛЬНИЦА СЧАСТЬЯ
 
От ветра сосны клонятся,
От снега ветви ломятся,
Спит омут запорошенный
Под коркой ледяной,
На мельнице заброшенной
Зимует водяной.

Вероника ТУШНОВА
 
...Ехали Афоня с Вашеком недолго, но успели друг другу всё о себе рассказать. И узнал Афоня о нём вот что…
Жил Вашек в польском городке Ломже, что на левом берегу реки Нарев, и был старшим сыном в семье бедного портного Ярослава Яблонского. Не хотел Вашек всю жизнь ножницами щёлкать да иглой размахивать. Да и сама профессия отца очень напоминала ему женскую работу – может, оттого, что с детства видел, как шили бабушка и мать.
А отец не на шутку стал его к портняжному делу готовить, ведь недаром у них в Ломже говорят, что пятнадцать лет – это когда вчера ещё рано идти работать, а завтра уже поздно будет.
Пригорюнился Вашек – столько на свете достойных мужских профессий имеется, а ему весь век придётся девчоночьи платья перелатывать да чулки штопать! Велика радость! Вон, Са;нек на бондаря учится, Войцех на столяра, а уж Боля у самого кузнеца Боо;гдана в учениках ходит! Вот это мужские профессии! Не то, что какой-то портной!.. На прошлой неделе не так ткань отрезал – оплеуху от отца получил, вчера пуговицу пришил не теми нитками – кулаком по шее, сегодня рукава сюртука местами поменял – рамнём ниже поясницы! Больно нужно. Никому слово не сказав, собрал Вашек дорожный мешок, попрощался с дворовым псом Каземиром и пошёл по свету мужскую профессию искать.
Прошёл всю Польшу и однажды напросился в повозку к бродячим циркачам, что в Германию ехали. По дороге помогал для представлений специальные мачты ставить, да натягивать на них полотно шатра из парусины. А ещё обезьян кормил. И вот спустя две недели очутился на немецкой земле.
Кем только не работал! И канавы копал, и дрова рубил, и лодки смолил, и крыши красил – пока не попал на один хутор, что стоял на берегу небольшой, но быстрой речки, близ Берлина.
Жил на нём мельник – Арнольд Краузе – старик стариком, лет под шестьдесят. Зимой и летом ходил в шляпе, так как, несмотря на свою фамилию, которая означала «кудрявый», был совершенно лыс. Семьи у него не было, помощников тоже, и хотя денег, как поговаривали, имел много, слыл в округе самым большим скупердяем на свете. Всё делал сам – и хозяйство вёл, и муку молол, и на рынок продавать ездил – всё сам, всё один. Ни друзей, ни приятелей. Никто не приезжал в гости, кроме как муку помолоть, да наведывались к нему, раза два в месяц, всякие старческие болезни. А однажды пришла  и сама Смерть – как полагается, с косой, в саване, постояла у постели да чего-то передумала его с собой брать. Только криво усмехнулась и ушла, погрозив на прощанье костлявым пальцем. Тут-то и понял мельник, что пора ему помощника искать. Трудно стало одному работать. Да где ж такого найти, чтобы – и сильный, и толковый, и в меру хитрый, и обязательно честный. А ещё, чтоб работал круглые сутки и получал за это кукиш, ну в крайнем случае, кукиш с маслом.
Собрался уже мельник на рынок ехать, помощника искать, а тут он сам объявился – молодой, сильный, шестнадцати лет. Понравился Вашек мельнику, и тому понравилось на хуторе. И бревенчатый дом, в окружении старых ивовых деревьев, и водяная мельница, со старинными жерновами – один для муки грубого помола, другой – для муки помола тонкого. Тут-то и почувствовал Вашек, что это и есть та мужская работа, которую он искал столько времени. Засучил парень рукава и стал помогать старику. А если сказать точнее, то теперь сам мельник вынужден был стать помощником своему помощнику. И назвал эту мельницу Вашек «Мельницей Счастья», и хутор стал зваться так. А случилось это ровно пять лет назад, в 1817 году.
Много работал Вашек. Во всех близлежащих городах и деревнях узнали о хуторской мельнице. Талеры сыпались со всех сторон, наполняя доверху кошели мельника. И вот однажды Вашек подумал: а почему, собственно, все деньги должны идти этому скряге, который почти ничего не делает по хозяйству, всем недоволен, платит гроши, а только, знай, командует? Несправедливо как-то. А может поставить перед ним своё условие: или перепишет на него старик свою мельницу вместе с хутором, или уйдёт Вашек искать себе другую работу. Понравилось ему такое решение. Да вот, как сказать это мельнику, чтобы и тот пришёл от этого в восторг? Ведь никто своё добро задаром отдавать не хочет. Думал он, думал и придумал. Только для его придумки помощник нужен был. Верный, надёжный. А тут, вот он, Афоня подвернулся! Приехали они на хутор, когда солнце ещё не поднялось. А что дальше было, слушайте…

…В то раннее утро кто-то тихо постучался в раскрытое окно мельниковой спальни. Проснулся мельник и чуть от страху не помер! Стоит перед ним за окном Она…  Смерть! Укрытая с головы до ног белым саваном, и с косой в руке.
– Ступай за мно-о-ой, Арнольд Кра-а-аузе!.. – завыла она. – Да побыстре-ей!..
– Пощади! – заныл скряга. – Дай мне прожить хотя бы ещё год жизни…
– Не-е-ет, старик! Пришёл твой после-е-едний ча-а-ас!.. – стукнула Смерть черенком косы о землю.
– Всего лишь год! – запричитал мельник. – Трудно помирать, не подготовившись…
– Ладно, – ответила Смерть, – сегодня я добрая – целый корабль потопила на Рейне… Дарю тебе даже не год, а целых десять лет жизни!
– Благодарю тебя! – обрадовался Краузе.
– Погоди радоваться! – перебила она его. – За мою щедрость ты должен выполнить одно условие…
– Любое выполню! Говори!
– Перепиши мельницу вместе с хутором на Вашека Яблонского! Сегодня же! Иначе завтра уведу тебя навсегда!..
– Всё сделаю! Всё перепишу!.. – заверил её Краузе, хотя очень ему этого не хотелось – да, видно, жить хотелось сильней.
После этих его слов, Смерть под окном пропала, а старик-мельник свалился в постель без чувств и проспал до полудня. Проснулся – и сразу же вспомнил разговор со Смертью. Вначале он подумал, что всё это ему приснилось или привидилось, но как увидел прислонённую к окну косу, сразу поверил в то, что наяву это было, и тут же побежал на мельницу, к Вашеку. Не хотелось ему говорить, что выполняет он-де волю самой Смерти, а решил сказать так, будто было это его собственное желание.
Увидев своего помощника, который, как обычно, молол зерно для приезжих крестьян, мельник объявил громко при всех, что за хорошую работу решил он сделать Вашеку  подарок – переписать на него свою мельницу вместе с хутором.
Крестьяне очень удивились мельниковой доброте и щедрости, зная про его скупость, а сам Вашек стал отнекиваться, дескать, зачем это ему, если и без хутора у него и так полно работы на мельнице.
Затрясся в страхе Краузе: если сегодня не перепишет на Вашека всё своё хозяйство, завтра поутру заберёт его к себе Смерть. И принялся он уговаривать помощника ещё пуще, даже деньги стал предлагать. Когда уговор дошёл до трёх тугих кошелей – Вашек сказал:
– Соглашаюсь я, господин Краузе, только потому, что уважаю вас так же, как и своего отца.
Поехали в соседний городок, к нотариусу, чтобы тот оформил «Дарственную» на имя Вашека, и как только нотариус её узакончил,  с этой же минуты хозяином «Мельницы Счастья» стал Вашек… простите,  герр Вацлав Яблонский.
Возвратившись на хутор новым хозяином, представил Яблонский мельнику Афоню, как своего младшего брата, приехавшего на заработки и объявил старику, что с этого часу будет его брат зваться хозяйским помощником.
А Смерть, как обещала старому мельнику, так больше за ним и не приходила, к великой его радости.

…На следующий день ознакомил Вашек своего помощника с устройством водяной мельницы.
Начал свой рассказ с деревянного лотка, по которому из запруды подается вода. Льётся она на большое колесо, запрятанное внутри мельницы, чтобы дольше прослужило.
Зашли и Вашек с Афоней внутрь. А там, куда ни глянь, мучная пыль – на стенах, на полу, на потолке – словно очутился Афоня в доме матушки-Зимы.
Показал ему Вашек, как по широкому деревянному пандусу поднимают на верхний ярус мешки с зерном; как  по специальному желобу ссыплют его в жернова – одни для муки тонкого помола, другие для помола грубого – и как после этого, уже по другому жёлобу ссыплется мука прямо в мешки.
– А черти здесь водятся? – спросил Афоня, на всякий случай.
– А как же, – серьёзно ответил Вашек. – Какая мельница без чертей? И черти у нас есть, и водяной. Даже русалки из реки приплывают. Лунные ночами песни поют.
Вышли Вашек с Афоней из мельницы белые, как два снеговика. 
– Искупаешься? – предложил Вашек. –  Хочешь – купайся внизу, в  падающей воде. 
Поднял он водяной затвор, хлынула вода по жёлобу и полилась на колесо. Снял Вашек стопор, и закрутилось оно, все быстрее и быстрее, под грохочущий стук жерновов.
– А вообще, спасибо тебе за помощь! – сказал Вашек Афоне.
О чём они ещё говорили, слышно уже не было. А искупались ночью.

…Приснился Афоне сон под утро. Страшный-престрашный. Будто сидит он у мельницы да из муки снеговика лепит. Котелок ему на голову надел, в руку зонт вложил, словно трость, нос картофельный приладил и глаза из камешков. Вдруг ожил снеговик. И сразу превратился в Водяного. Глянул на Афоню, да как заорёт:
– Так вот ты куда от меня удрал!
Видит Афоня – не Водяной это, а барин его, Осипов-Синклитикийский.
И тут же вокруг него черти появились, в греческих туниках.
– Хватайте его, – приказывает им барин, – да ко мне в Воробейчиково ведите!
А сам раскрыл над головой чёрный зонт, и пошёл чёрный снег, и вскоре ничего уже видно не было…
Проснулся Афоня в страхе, огляделся. Тихо кругом, птицы за окном поют, рассвет наступает. Много снов потом видел, но этот навсегда запомнил.
 
…Прошёл год, как попал он на «Мельницу Счастья». Несмотря на свои тринадцать лет, выглядел Барабанов едва на двенадцать – худой, маленький. Зато многому научился за это время – и зерно молоть, и мешки на узких плечах таскать, и на хуторе хозяйством заниматься, и даже на рынок самому ездить – муку продавать.
Стал брать Вашек плату за помол не только деньгами, но и зерном. Зерно потом помелят, а муку продадут, да за цену, куда большую, чем у других. Во-первых, была она помолу тонкого, во-вторых, была такая чистейшая – что ни соринки, ни пылинки, а самое главное, была намолота на «Мельнице Счастья». Как скажешь эти два волшебных слова – тут же очередь из булочников выстраивается. Объявились даже два других мельника, которые стали рекламировать свою муку, будто она тоже «та самая», с мельничного хутора. Прознал про то Вашек и поджог чужие мельницы, чтоб их хозяева впредь людям не врали да настоящей «Мельнице Счастья» урон не наносили.
– Нельзя так с людьми поступать, – осудил Вашека бывший его хозяин Арнольд Краузе, – даже если тебя и обидели. Поговорить поначалу нужно было.
– Сидел бы ты лучше в своей комнате, старик, да помалкивал, – грубо ответил ему Вашек, – не то не посмотрю, что ты мне такой подарок сделал – возьму и прогоню взашей.
– Да ты, парень, меня перещеголял… – с горечью сказал старый мельник.
И Афоня заметил, что изменился Вашек с того часа, как стал хозяином хутора. Алчным стал и жестоким. И давно уже не общается с Афоней запросто, как в ту августовскую ночь в Берлине, когда спас его от вороватых подростков. И несмотря на то, что помог ему Афоня получить хутор мельника, стал говорить с ним грубо, высокомерно и приказным тоном: «Поди туда!», «Принеси то!», «Сделай это!», «Поговори у меня!», «Смотри, получишь!». Правда пока ещё Афоня и щелчка по лбу не получал, но чувствовал, что скоро за этим дело не станет. Со щелчка начнётся – кулаком закончится… И велел называть себя Вашек уже не просто «Вашеком», а уважительно: «герр Яблонский».
Однажды, в начале мая, когда оба мельника поехали на рынок муку продавать, заявился на хутор один покупатель, который представился булочником Бертольдом Кляйном, из соседнего городка, - чтобы купить на «Мельнице Счастья», ни много, ни мало, пятьдесят мешков отборной муки. Афоня попросил господина Кляйна подождать хозяина, который вот-вот должен был вернуться с рынка.
Булочник отчаянно замахал руками, что у него совершенно нет времени, кроме того, по своему опыту знает, что это самое: «вот-вот» – может продлиться до самого вечера. Поэтому, если «главный помощник» мельника Яблонского «господин Афанасий» откликнется на его просьбу и продаст муку сейчас же, то господин Кляйн заплатит за неё в полтора раза больше. Ибо «время – деньги», как сказал один умный американец – Бенджамин Франклин…
Афанасий подумал и согласился. Получив за муку тяжёлый кошель с талерами, он даже помог перенести мешки из мучного сарая в большую повозку булочника.
Когда тот уехал, Афоня уже представил себе, как Вашек удивится и поблагодарит его за это.

…– А знаете ли, герр Яблонский, – скажет ему Афоня, так, между прочим, – что пока вас не было, я не сидел спустя рукава.
– И что ты делал? – спросит его новый хозяин.
– Продавал муку, – скажет Афоня.
– Ну, продал и продал, – примет это  Вашек как само собой разумеющееся.
– А вы спросии;те, сколько мешков я продал? – таинственно промолвит Афоня.
– Ну и сколько? – насмешливо спросит молодой мельник, теряя терпение. – Десять? Двадцать? Или, может быть, все тридцать?
Тут Афоня выдержит паузу и торжественно произнесёт:
– Пятьдесят, герр Яблонский!
Вашек, конечно же, ему не поверит. Самолично заглянет в мельничный сарай и пересчитает все мешки, и лишь потом крепко пожмёт Афоне руку:
– Молодец, парень! Столько продать мешков даже я не смог бы!
– А уж я, тем более… – с уважением добавит прежний хозяин хутора Арнольд Краузе.
И тут Вашек скажет:
– А давай, Афоня, опять на дружеский лад перейдём! Чёрт меня дёрнул важным господином заделаться. Ведь не принц я, в самом-то деле, а сын портного из Ломжи! Может для кого-то я и «герр Яблонский», но для тебя всегда останусь твоим другом Вашеком.
Обнимутся они и пойдут ужинать. И ужин, который приготовит Афоня, покажется всем троим самым вкусным за всё это время…

…Готовил Афоня ужин на троих, а сам, то и дело, поглядывал на дорогу – не едут ли домой мукомолы.
К вечеру приехали – усталый Краузе и злой Вашек. Из двадцати мешков только пять продали. Как назло, много в тот день на рынок мельников понаехало. И мука-то у всех хорошая, белая, тончайшего помолу, как пыльца с полевых цветов. Научились молоть, чёрт бы их мельничный побрал!
Тут Афоня и рассказал о своей выгодной продаже и протянул Вашеку  тугой кошель, набитый талерами.
Высыпал Вашек несколько монет на ладонь, но, вместо того, чтобы похвалить своего помощника за выгодную сделку, кнутом прошелся вдоль и поперёк «глупого русского мальчишки», ибо талеры эти давно уже были не в ходу на всей территории Германского Союза, включая Австрию. Годились они лишь для собирателей редкостей да старинных монет, за которые и те дали бы, от силы, два-три настоящих талера.
Хлестал кнутом своего помощника Вашек и приговаривал:
– А может быть, ты был заодно с тем проклятым булочником? А? Говори! А может быть, покупателя и в помине не было?! Что-то не помню я такого Бертольда Кляйна! Чего молчишь?! Признавайся! Сам и мешки с мукой украл?! Пся крев!
Как ни клялся Афоня, как ни божился – не поверил ему «герр Яблонский». Запер в подвале и предупредил: если не вернёт похищенную муку – свернёт ему голову, как курёнку.
Ночью открыл подвал своим ключом Арнольд Краузе, перебинтовал, как мог раненого мальчика, и выпустил на волю. Тут и признался ему Афоня, что это он переоделся Смертью перед его окном, по наказу Вашека, и прощения у старика попросил.
– Что говорить сейчас об этом!.. – заплакал бывший мельник. – Каждый получает от своей Судьбы по заслугам... Видно, не так я жизнь прожил… Ступай, куда глаза глядят и обратно не возвращайся!..
Вышел Афоня на дорогу, идёт, дрожит, словно в горячке. Отошёл подальше от хутора и упал в придорожные кусты без сознания.
Обнаружил Вашек пропажу Афони с утра и понял, кто его из подвала выпустил. В бешенстве высек кнутом старого мельника. Кинулся за беглецом, да только, как не искал – нигде на нашёл.
Напился Вашек с горя и заснул.
Тут-то Краузе и поджёг со всех сторон свой бывший дом вместе со старой мельницей. Пожар был такой силы, что видели его зарево жители соседних деревень. Когда же приехали спасать хуторян, то поняли, что спасать-то и некого…

…Ехал ночью по дороге крестьянин Бернард Шульц. Торопился, спешил. По совету сельского лекаря, вёз своего маленького внука Зигмунда в детскую больницу. Непоседой рос его мальчик – к шести годам облазил все деревья в округе, все деревенские крыши – и хоть бы хны! И только на крыше собственного дома поскользнулся да полетел вниз. И упасть бы ему прямо на стог сена, что привёз Шульц с поля, так нет же! Рядом со стогом стояла их корова Клара, чёрт бы её дери! – и наслаждалась свежим сочным кормом. И бедный ребёнок напоролся на её острые рога. Деревенский лекарь смазал Зигмунду раны разными целительными мазями, но так как ему становилось всё хуже, и мальчик уже задыхался – было принято незамедлительное решение отвезти его в госпиталь, что находился на окраине Берлина, всего в двадцати километрах от их деревни. Несчастного ребёнка положили в повозку, рядом с ним села его напуганная мать, а сам лекарь присоседился на облучке рядом с Бернардом Шульцем. И лошадь понеслась в город.
Проезжая вдоль дороги, мать Зигмунда услышала внезапно громкие стоны. Повозку остановили, лекарь осветил фонарём кусты, и увидели в них лежащего без сознания, избитого до крови Афоню.
Долго не рассуждая, лекарь с Шульцем положили подростка рядом с крошкой-Зигмундом, и повозка полетела в Берлин, быстрее прежнего.
Когда через несколько дней Афоня пришёл в себя, узнал, кто был его спасителем, и как только поднялся на ноги, целыми днями ухаживал за маленьким Шульцем. Рассказывал ему смешные истории, которым был свидетелем, и волшебные сказки, что придумывал сам.
Вскоре мальчиков вылечили. Зигмунда забрали домой, а Афоня остался в госпитале. Ему понравилось ухаживать за больными, проявлять к ним заботу и милосердие. За это врачи прозвали его «юным санитаром». Ночевал он в одном из уютных домиков для медперсонала, вместе с двумя сторожами, и бесплатно кормился на больничной кухне. Там же узнал о гибели при  пожаре на хуторе «Мельницы Счастья» двух мельников...
Доктор Нойманн, видя добросовестное усердие подростка в работе, предложил ему свою помощь.
– Видишь ли, Афанасий… – сказал доктор, отпив глоток прохладного пива из гранёной стеклянной кружки. – Когда врач даёт Клятву Гиппократа, это мобилизует его на всю жизнь работать на совесть. Клятва Гиппократа сродни военной присяге нашему президенту Францу Второму. «Non nocere!» – не навреди: вот главный девиз лекаря! И, глядя на твой труд, я подумал, что и тебе было бы неплохо выучиться на врача! – Доктор Нойманн отпил ещё один большой глоток пива и продолжил: – Я сам сирота, Афанасий, и знаю, как тяжело войти в круг достойных граждан нашего общества, когда рядом нет человека, который может протянуть руку и полностью изменить твою жизнь… – В несколько глотков он допил пиво. – Такого человека рядом со мной не было… Я входил в этот круг сам… Мучительно и тяжело. И самое, главное, долго… – Доктор с огорчением повертел в руке пустую кружку и добавил: – Теперь я известный врач-хирург, преподаю в Университете анатомию и зарабатываю приличные деньги, которые дают мне свободу в жизни. Я протягиваю тебе руку, Афанасий Барабанов… – И доктор Нойманн протянул ему свою крепкую ладонь.
Афоня, сидевший рядом на деревянной скамье во дворе госпиталя, неловко ответил на его рукопожатие:
– Спасибо, доктор Нойманн, – сказал он ему. – Не сочтите меня за невоспитанного юношу, но я вынужден отказался от вашего предложения.
– Отказаться?! – искренне изумился тот. – Но почему, позволь тебя спросить?!
– Видите ли, доктор… – ответил Афанасий. – С детских лет я твёрдо решил стать настоящим писателем…
Господин Нойманн усмехнулся и, прищурив глаза, произнёс:
– Дурак ты, Афанасий! Истинно русский дурак! Видит Бог – я предлагал тебе достойную карьеру, а ты предпочёл её глупым фантазиям, без которых можно прожить. Ступай, Барабанов, и принеси мне с кухни ещё одну кружку пива… После твоих слов необходимо срочно протрезветь!..

…В госпитале Афоня проработал с осени до весны, и в один из майских дней ушёл бродить по свету.
Вот такая короткая глава получилась о «счастливой мельнице». Короткая, как и само человеческое Счастье…
 
Часть четвёртая
НЕСБЫВШИЕСЯ НАДЕЖДЫ
 
Глава I.
СВЕТ МАЯКА

Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог:
Чем ночь темней, тем ярче звёзды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог...

Аполлон МАЙКОВ
 
...Конец мая в Берлине – сказочная пора! Робкие нежные поцелуи юного весеннего ветра первых крошечных почек на деревьях. Рождение новой листвы старых лип, пахнущей Райским садом, на бульваре «Под липами» – Унтер ден Линден. Оживлённый щебет вернувшихся по весне птиц, их неутомимые стремительные полёты над очнувшимся после зимы городом и восторженное пение в лазурном небе.
Даже душа совершенно одинокого человека, вспомнив, что она бессмертна,  внезапно пробуждается от тоски и дремоты и, оглянувшись вокруг на весеннее великолепие, вновь наполняется неудержимым желанием жить.
– Дзынь-дзынь-дзнь!.. Не забудь про обед!.. – весело звенели в наплечной котомке, сшитой ему в дорогу сестрой милосердия Бертой, железная миска, ложка и нож.
«Главное, сынок, вовремя поесть», – советовал ему на дорогу старый повар Луц, кладя в котомку дешёвую столовую посуду. Это был толстый добродушный человек, для которого еда являлась главной святыней в жизни.
В кармане новеньких штанов солидно звякали три талера, заработанные Афоней за полгода работы в госпитале.
– Тук-тук-тук! Звяк-звяк!.. – беседовали они между собой.
– Не люблю трястись в дороге, – звякнул один талер двум другим. – Покойнее всего лежать в каком-нибудь солидном кожаном кошельке…
– Совершенно с вами согласен, – нервно дзинькнул другой. – Только и думаешь о том, чтобы наш новый хозяин не выронил нас, или, не дай Бог, кто-то не вытащил…
– Может быть, ему подсказать?.. – брякнул первый талер.
– Не стоит, – тенькнул третий. – Если наш хозяин купит кошелёк, то с кем-то из нас придётся распрощаться… А если нас и вытащат, то заимеем нового хозяина – и все дела!.. Ха-ха-ха-ха! Куда мы денемся? Звяк-звяк!
На носах только что купленных чёрных башмаков вспыхивали искры весеннего берлинского солнца. Под его палящими лучами снег за одну неделю превратился в непролазные лужи, которые всего за два дня почти высохли.
– Как хорошо жить! – скрипели афонины башмаки, топая по булыжной мостовой. – Ни луж, ни пыли! Ах, весна! Чудесная пора природы!..
Очутившись к вечеру в самом центре Берлина, на знаменитом «липовом бульваре», который появился в 1647 году по приказу Фридриха Вильгельма, на месте королевской дороги, на Южной, или Королевской стороне улицы Афоня загляделся на роскошные особняки богачей. На большом циферблате старинных курантов, висевших на одном из таких домов,  стрелки показывали шесть часов.
Афоня присел на скамейку под старой липой и, следуя совету повара Луца, достал из котомки миску, ложку, бутылку с молоком и большой кусок батона из ржаной муки. С трудом вытащив зубами вощаную пробку, которой повар закупорил бутылку, налил молоко в миску, поставил бутылку у ног и стал крошить в молоко батон.
По бульвару гуляли няньки с детьми, прогуливались юные и семейные пары, пробегали бездомные собаки. Наглые весенние воробьи, оголодав за зиму, прыгали вокруг скамейки и плотоядно поглядывали на худощавого тринадцатилетнего подростка, который, не обращая ни на кого внимания, с аппетитом обедал. Внезапно они разом поднялись с земли и с шумом облепили ветки соседних деревьев. А за спиной Афони чей-то насмешливый голос произнёс:
– Вот так встреча!
Он обернулся.
У скамейки стояла воровская троица: Михель, Петер и Йоганн. Их плутовские лица выражали удивление и удовлетворение одновременно. 
Афоня замер от неожиданности и тут же вскочил на ноги. Миска опрокинулась. Молочная тюря разлилась по земле. Петер и Йоганн схватили Афоню за рукава куртки.
Гуляющие по бульвару волной отпрянули от «конфликтующих» и на всякий случай ускорили шаги. Воробьи на ветках зачирикали в нетерпении, глядя на впитавшееся в землю молочно-хлебное лакомставо.
Михель неспешно подошёл к Афоне:
– Что на этот раз принёс «в клювике» наш беглец? – Он хлопнул его по бёдрам и, услыхав знакомое звяканье, полез в правый карман штанов. – О!.. Да тут настоящий банковский сейф! – И вытащил три талера.
Афоня было дёрнулся, но дружки главаря крепко держали его за локти. Михель неспешно обследовал карманы куртки, но они были пусты. Настала очередь дорожной котомки. В ней он нашёл шерстяной шарф, подаренный сестрой милосердия фройлен Мартой, книгу «Сказок братьев Гримм», купленную в книжной лавке, и столовый нож, что положил повар Луц.
– Да вы опасный человек, сударь! – возвестил Михель, пряча нож в потайной карман своего плаща. – А острый-то какой! Сколько человек им зарезали?..
– А можно взять шерстяной шарф? – подал голос Петер. – Ночи такие холодные…
– Бери! – великодушно разрешил Михель, вешая его на плечи дружка. – А тебе, Йоганн, достанется книжка сказок. Может быть, наконец, научишься читать… – Он положил книгу на скамью и, внезапно сунув руку за ворот афониной рубашки, резко дёрнул  за старый шнурок. Тот лопнул. – А это что у нас?.. – спросил Михель, раскрывая на ладони нательный крестик с ладанкой.
– Отдай! – пытался вырваться Афоня. – Это от матушки на память!
Его слова почему-то рассмешили Михеля.
– От матушки, говоришь?.. «На память»?.. А вот моя мать была настоящей шлюхой. Родила меня под мостом и хотела утопить. Как куотёнка. Но зачем-то передумала и… ах, доброе материнское сердце! – подбросила к дверям детского приюта, где я и вырос. А у Йоганна мать конченая алкоголичка, лупила почём зря! И всё норовила ударить по голове. Оттого он немного не в ладах с мозгами. И у Петера мать совсем не добрая фея. Кормила проклятьями, заставляла просить милостыню, и забирала всё до последнего гроша! Так о какой доброй памяти «мамочки» может идти речь?!
– Моя мать не такая!.. – вспыхнул Афоня.
– Все они одинаковые… – зло сказал Михель. – Родили, как кошки, а дальше, хоть трава не расти!.. – Он зажал в кулаке крестик с ладанкой. – Мусор хранишь, парень. А от мусора следует избавляться… – И бросил его под ноги, собираясь вбить в землю каблуком сапога.
– Не смей! – крикнул Афоня.
Михель криво усмехнулся, лениво поднял крестик с ладанкой, но Афоне не вернул, а спрятал в карман своей куртки.
– Ладно, не скули. Получишь обратно, когда поможешь нам в одном деле, понял?
– Влезть в чужой дом через форточку? – вспомнил Афоня.
Михель громко рассмеялся:
– А у парня хорошая память! Учись, Йоганн! Но самая главная удача, что он по-прежнему остался таким же маленьким и щуплым... Так пойдёшь с нами?
На этот раз Афоня не стал отнекиваться:
– Согласен…
– Отлично! Не прошло и года, как ты поумнел. Отпустите его, господа… – Йоганн и Петер отпустили его руки. – Итак, сегодня ночью ты влезешь в дом одного богача и откроешь нам дверь. После этого я верну тебе «память о твоей незабвенной  мамочке»! И даже заплачу за работу… твоими же талерами.
И весело рассмеялся своей удачной шутке.
Весь остаток вечера Афоня провёл в компании Михеля и его сообщников. Погуляв по Унтер ден Линден и вкусно отужинав в одном из трактиров – свиной рулькой с гороховым гарниром и по кружке пива – Михель оплатил ужин одним из афониных талеров, и все отправились в ближайший переулок.
– А кто живёт в том доме? – спросил Афоня.
– Одинокий господин, – ответил Петер. – По нашим сведениям, в это время он уже давно спит.
– Надо же, каков лентяй! – добавил Михель. – Спать до утра! Мало, кто может себе такое позволить!Лично я уже и не помню, когда последний раз спал ночью. Ах, проклятая работа!.. – закончил он под смех  дружков.
– Вот он… этот… как его… Лавровый переулок… – сообщил Йоганн.
Все свернули с бульвара и очутились на узкой и кривой улочке.
Большой каменный дом в два этажа, с тёмными окнами, стоял сразу же за углом, освещённый тусклым светом газового фонаря. Несмотря на то, что его фасад не украшали фигуры атлантов и кариатид, по строгости и изяществу архитектуры он, несомненно, принадлежал очень состоятельному человеку. 
– Нужное окно находится на втором этаже, рядом с дождевой трубой… – вполголоса сообщил Михель. – Видишь?.. Его форточка почти всегда открыта настежь…
– Наверное, этому господину нечем дышать по ночам… – съязвил Петер. – Ты когда-нибудь лазил по дождевым трубам?
– Я лазил по деревьям, – ответил Афоня, подняв голову и вглядываясь в окно.
Михель посмотрел по сторонам:
– Тогда, начинай…. Никого нет… Тебя подсадить?
– Я сам…
Крепко обняв водосточную трубу, Афоня ловко полез по ней, опираясь ногами о стену дома. Несколько раз подошвы башмаков соскальзывали. Его руки чуть  дрожали, но он не подавал виду.
– Прямо человек-жук какой-то... – донёсся до него восторженный шёпот Петера, с нотками зависти.
Вскоре Афоня поравнялся с окном на втором этаже. Поставив правую ногу на подоконник и, держась левой рукой за металлический жёлоб, правой рукой вцепился в оконный переплёт – в том месте, где была открытая форточка – затем отпустив на мгновение трубу, ловко  ухватился за оконную раму уже двумя руками.
– Летучий мышастик! – похвалил его Михель.
Осталось только подтянуться и влезть в раскрытую форточку, как снизу кто-то тихо предупредил:
– Карета!
Афоня глянул вниз – Михель с дружками разбегались в разные стороны, прячась в темноте соседних домов. Он замер, стоя на подоконнике. Колени его дрожали. Мимо дома вглубь переулка, звеня новенькими рессорами, лихо прокатил экипаж,  запряжённый двойкой лошадей. Доехав до конца улочки, он свернул влево и – пропал.
Компания воришек осторожно вышла из темноты.
– Стоишь?.. – громким шёпотом спросил Михель.
– Стою, – ответил Афоня и вдруг, резко подтянувшись за оконную раму, юркнул в открытую форточку и, совершив неожиданный кувырок, очутился на полу, устланном шерстяным ковром.
Он тут же вскочил на ноги, ожидая встречи с хозяином дома, но помещение, куда он проник таким неправедным образом, было пусто. Немного болели кисти рук и спина. В полутьме он с трудом разобрал, что находится в какой-то большой комнате, полной книг, то ли в кабинете, то ли в домашней библиотеке. Книги были повсюду, золотясь корешками сквозь стёкла книжных шкафов.
Афоня сделал шаг-другой… Вот и дверь из комнаты… Он нажал на медную ручку и вышел в коридор.
Теперь осталось лишь сделать то, ради чего он проник сюда, в этот богатый дом.
Впереди он увидел широкую деревянную лестницу, ведущую вниз. Скорей всего, она вела к парадной двери, за которой с нетерпением ждала его выхода воровская шайка. Справа, из-за закрытой двери, он услышал чей-то громкий басовитый храп. 
Афоня улыбнулся, и вместо того, чтобы стремглав сбежать вниз и отпереть дверь Михелю и его дружкам, распахнул дверь спальной комнаты.
На широкой высокой кровати спал мужчина лет пятидесяти, с седыми усами и короткой бородой. На его благородном лице, а, точнее, на носу, сидели очки в золотой оправе. На самом же господине был спальный халат, надетый поверх ночной рубашки, на лысой голове топорщился ночной колпак с помпоном. На груди лежала раскрытая книга, которую он читал перед сном. Афоня прочёл название на обложке: «Божественная комедия».
Поспешу объяснить читателю, что всё это Афоня увидел чётко и ясно, ибо рядом с храпящим господином на прикроватном столике стояла зажжённая аргандова лампа, освещающая ярким масляным светом всю комнату.
Афоня осторожно подошёл к спящему и легонько дотронулся до его руки:
– Эй, господин, проснитесь…
Спящий, вернее, спящий до этого мужчина моментально открыл глаза и тут же сел на кровати, до ужаса изумлённый:
– А? Что?! Ты кто такой?! – схватил он Афоню за руку.
– Вас хотят ограбить… – дрожащим голосом стал объяснять ему незнакомый мальчик.
– Кто, говори?
И Афоня вкратце рассказал хозяину дома обо всём… Как ни странно, но тот ему поверил. Он сунул босые ноги в домашние туфли и, подойдя к окну, занавешенному плотными шторами из парчи, осторожно приоткрыл одну занавесь сбоку и глянул вниз, сквозь тонкую щель, на переулок. У газового фонаря переминались три мужские фигуры, выжидательно поглядывающие на окна дома.
– Ну, что ж, Афанасий, – сказал хозяин дома, окончательно проснувшись. – Сюжетец – пальчики оближешь! Чем не Гофман или Вальтер Скотт?.. Нужно поспешить, чтобы не заставить этих господ ждать. А то ещё скажут, что мой дом не гостеприимный. За мной, Барабанов!.. Лампу с собой брать не будем, чтоб не отпугнуть незваных гостей… Пойдём осторожно, ступенька за ступенькой…
Они стали спускаться по лестнице, держась за перила, пока не очутились на первом этаже.
– Итак, зови «гостей» по-одному, – сказал он шёпотом. – А я уж каждого встречу, как подобает…. Хорошо, что именно сегодня отпустил домой Луизу – свою горничную. Труслива, как лань! Влетит в окно пчела – крика на весь переулок!.. Словом, мокрая курица.
Хозяин дома приложил ухо к парадной двери, затем бесшумно отворил засовы.
– Зови!..
Афоня медленно приоткрыл дверь.
На крыльце стоял Михель.
– Чего копаешься? – недовольно пробурчал он. – Хочешь, чтобы полицейские застукали?
– Замок не открывался… – соврал Афоня.
– Ладно. Всё равно молодец! С первым крещением! – Он обернулся: – Йоганн остаётся «на стрёме», Петер – за мной!..
Что случилось потом, Афоня понял чуть позже, когда вся шайка Михеля, крепко связанная, лежала на полу в прихожей. А в первый миг он был просто ошарашен, когда Михель внезапно рухнул без сознания на пол и молниеносно был утащен вглубь прихожей. Та же участь постигла и Петера. Это постарался хозяин дома, орудуя кухонной сковородой. Несмотря на зрелый возраст, сил в нём было хоть отбавляй.
– Зови третьего… – сказал он Афоне, утаскивая следом за Михелем Петера и очищая место у порога. – Его как зовут?
– Йоганн… Только не бейте сильно. Он немного того… Его мать с детства лупила по голове.
– «Чтоб добрым стать, я должен быть жестоким…», – ответил хозяин дома и добавил: – Это сказал Гамлет… Вернее, Шекспир… Слышал о таком?
Афоня покачал головой.
– Ну, ладно, зови своего психа!
– Йоганн! Беги сюда!.. – позвал его Афоня.
Довольный Йоганн взбежал на крыльцо и тут же, получив подножку, свалился прямо на пороге. Через мгновенье он уже был связан так же крепко, как и его дружки. Каждому в рот воткнули тряпичный кляп,  глаза завязали кухонными полотенцами.
– Дело сделано! – сказал хозяин дома, запирая входную дверь на засов. – Спасибо тебе, Афанасий Барабанов! Добрый ты парень и справедливый!..
Афоня порылся в карманах Михеля, достал свой нательный крестик с ладанкой и надел на шею.
– Это мой!..– объяснил он. – В ладанке – оберег с локоном моей матушки… .
Они поднялись на второй этаж, вошли в одну из комнат. Пока хозяин дома зажигал на письменном столе ещё одну аргандову лампу, Афоня понял, что это именно та комната, в которую он попал через форточку. Тогда он не ошибся – это был кабинет-библиотека.
– Через форточку влез? – спросил хозяин Афоню.
Тот кивнул.
– Вот уж не думал, что такое случится. Я ведь каждую ночь проветриваю свой кабинет от табачного дыма. Дымлю, Афанасий, безбожно! Как паровоз Стефенсона! Видел его?.. – Афоня покачал головой. – Ещё увидишь! И не только это! Счастливый ты человек, Барабанов! Столько всего предстоит узнать на свете!.. Ладно, потом поговорим!.. – Он сел за письменный стол, взял лист бумаги, ручку. – Я напишу записку в полицейский участок, и ты отнесёшь. Это недалеко отсюда. Третий переулок от моего дома. А я посторожу этих любителей ночных приключений…
Спустя десять минут Афоня уже мчался по переулкам Берлина.

…В полицейском участке старший офицер внимательно прочёл письмо и сказал трём дежурным полицейским:
– Отправитесь с этим юным господином и арестуете преступников. Они уже связаны. Этот юноша покажет вам дом господина Карла Штернера – известного немецкого издателя. И не забудьте взять ручные кандалы. Три штуки!..
Афоня был польщён – сам полицейский начальник назвал его «господином». А ещё он узнал фамилию хозяина дома и его профессию.
Полицейская повозка с тремя стражами порядка и «юным господином» Афанасием, запряжённая двумя лошадьми, поспешила в дом известного книгоиздателя.
Прибыв на место, полицейские были поражены не столько тем, что вся воровская шайка была поймана и обездвижена, а именно тем, что связанными оказались те самые злодеи, на которых несколько лет тщетно охотилась вся полиция Берлина.
Опережая события, скажу, что на следующий день Карл Штернер получил «Благодарственное письмо» из берлинского Управления полиции и полицейский жетон на память.
Когда воровскую шайку увезли в участок, хозяин дома вновь запер входную дверь и протянул руку Афоне:
– Ну-с, молодой человек, давай теперь знакомиться. Меня зовут…
– …Карл Штернер, – продолжил фразу Афоня и тут же её закончил: – И вы известный издатель, не только в Берлине, но и во всей Германии.
– Гм, всё верно! – удивился господин Штернер. – И кто тебе это сказал?
– Старший офицер полиции.
Хозяин дома был польщён.
Они прошли на кухню.
Афоню тотчас же окружил лесной аромат. С деревянных балок свешивались гроздья сушёных грибов, яблок и перца, метёлки сухой зелени; заплетённые в косы головки лука и чеснока. Воспоминания о былом лете.
– Сейчас будем ночевничать, – хозяин дома открыл дверцы пузатого шкафчика, внутри которого лежали куски льда, посыпанные песком, и достал оттуда круг колбасы, кусок буженины и головку сыра.
Позже Афоня узнал, что это был ледник, в котором хранятся  продукты.
– Ты любишь ночевничать? – спросил его Карл Штернер.
– Не очень… Ночью я люблю спать…
– Я тоже. Но иногда так заработаешься за день, что не успеешь поесть. Вот и приходится убивать голод по ночам.
Он ловко нарезал копчёное мясо аппетитными тонкими ломтями.
– Когда я был малым, – сказал Афоня, – то любил сидеть всю ночь у костра… – И стал рассказывать о том, как они с товарищами пасли в ночном помещичьих коней.
– Повезло тебе, парень! – даже позавидовал Карл Штернер. Он протянул руку к висящему над столом «городу» и сорвал по головке лука и чеснока. – В моём детстве таких «ночных костров» не было. – И добавил, к удивлению Афони. – Я ведь тоже из деревни… – Штернер достал из деревянного ларя две хлебные лепёшки. – Мы рано ложились и рано вставали. В четыре утра уже доили коров, кормили кур, или шли на покос, или ехали с отцом на рынок. Ну, давай, поедим! – И поставил на стол пузатую бутылку с тёмной жидкостью и две кружки.
– Я не пью… – поспешно сказал Афоня.
– Я тоже, – хмыкнул хозяин дома. – Это клюквенный морс. Приятного тебе аппетита!
Удивительное дело, но права поговорка, которая утверждает, что аппетит приходит во время еды. Только что Афоне безумно хотелось спать, он готов был свернуться калачиком где угодно, хоть на пороге дома. Но сейчас, в это майское предрассветное утро, сон улетел, разобидевшись, а вместо него рядом за столом явился восхитительно здоровый Аппетит – весёлый и розовощёкий.
– Ну-ка, парень, покажем этому прусскому господину, сколько сможем съесть!.. Не стесняйся! – подбадривал он Афоню. – Клади в рот кусок за куском  – у него таких кусков полная сковорода! – и жуй-перемалывай, как зерно в жерновах! Молодец! Видишь удивлённые глаза хозяина?.. Он-то думал, что Аппетит у тебя, так себе, средненький. Но мы, уж если сели с тобой за стол – пока всё не поедим, из-за стола не встанем!..
– А ты хорошо ешь! – заметил Карл Штернер, чем ужасно смутил Афоню, но совершенно не смутил его Аппетит:
– Слышал?! Это он меня хвалит! Это я должен смутиться, а вовсе не ты! Так что не обращайся на его слова никакого внимания и – ешь, ешь, ешь!
– Хороший Аппетит говорит о том, – добавил Карл Штернер, – что ты умеешь хорошо работать…
– Какой «хорошо», хозяин?! – возмутился Аппетит Афони. – Афанасий может работать лучше всех на свете, уж поверьте мне!..
– Да, я люблю работать… – допил Афоня морс из кружки. – Спасибо за угощение, господин Штернер!.. 
Как только он поблагодарил хозяина дома, его Аппетит тут же исчез…
– Вот только не знаю, куда бы устроиться… Может быть, в вашем издательстве есть для меня какое-нибудь место … В типографии, например… Я быстро всему научусь.
Хозяин дома улыбнулся:
– И кем бы ты хотел там работать?..
– Наборщиком! – воскликнул Афоня.
– Ты умеешь набирать книги? – удивился он.
– Нет… Просто слышал об этой профессии… Это так замечательно: хоть ненадолго почувствовать себя самим автором!
Карл Штернер перестал улыбаться:
– И не дожить до сорока лет.
– Почему? – удивился Афоня.
– К сожалению, наборщики долго не живут… Чахотка … Свинцовые буквы, свинцовая пыль… Она разрушает легкие. Все наборщики и печатники болеют этим…
– Зачем же тогда они здесь работают?..
– Из-за большого жалованья… У каждого семья… много детей… К сожалению, до внуков редко кто доживает. Так что забудь об этой работе, сынок… В типографии есть и другие профессии.
Афоня молчал, не зная, что сказать.
– Давай так… – пришёл ему на помощь Карл Штернер. – Вначале расскажи о себе. А я подумаю над этим вопросом. – Ему сразу понравился смышлёный и отважный подросток.
И Афоня поведал о своей жизни. О том, как вынужден был бежать от Осипова-Синклитикийского, как прибился к цыганам, как похоронил весь табор, как работал на стройке Каменного моста в Берлине, как трудился на «Мельнице Счастья», как дважды его обчистила шайка Михеля, и почему он пробрался в дом господина издателя таким нечестным путём. Только о шкатулке с драгоценностями Шаниты промолчал.
Уже наступило раннее утро первого дня лета, когда Карл Штернер, стоя у раскрытого окна на кухне, выслушал историю жизни русского подростка из деревни Воробейчиково и выкурил пять папирос.
Наконец, загасив последнюю в бронзовой пепельнице, он сказал Афоне:
– В переплётную мастерскую нужен переплётчик, пойдёшь?.. – Заметив в глазах мальчика вопрос, уточнил: – Конечно же, после того, как научишься этой работе… Учить тебя будет Бруно Шольц – старый опытный мастер. Давно просил найти ему помощника. Жалованье ученика небольшое, но как только ты всему научишься, оно резко подскочит. Теперь – где жить… – Карл Штернер на мгновенье задумался. – Жить будешь в этом доме, в гостевой комнате, – решил он. – Она на втором этаже, рядом с моей спальней. Соответственно и столоваться будешь здесь же. Я скажу Луизе, чтобы готовила завтраки и ужины на троих. Общие обеды в самой типографии… Ну, вот, как будто и всё… Словом, поживём – увидим…
Афанасий слушал Карла Штернера, как зачарованный.
Ещё только вчера жизнь его, полная тревог и приключений, словно маленькая бригантина, среди штормов и ураганов, уже, казалось, накренилась так сильно, что вот-вот зачерпнёт большую волну и пойдёт ко дну – внезапно выпрямилась и поднялась носом, паруса её гордо надулись на весеннем ветру, и вот теперь она несётся к спасительному маяку, свет которого сулит хорошие времена.
– Спасибо, господин Штернер... – промолвил Афоня и сначала не понял, почему лицо Штернера начало вдруг расплываться... почувствовал жжение в глазах. И понял, что плачет…
Несмотря на бессонную и тревожную ночь, Карл Штернер как ни в чём не бывало принял ванну, познакомил Афоню с появившейся ровно в шесть утра – минуту в минуту – горничной Луизой, по совместительству с кухаркой, позавтракал вместе с ним в шесть тридцать и отдал распоряжение по поводу его проживания в доме. Затем помощник переплётчика вместе с хозяином дома сели в приехавший – ровно в семь часов – деловой экипаж и отправились в издательство.

…Переплётная мастерская стояла рядом с двухъэтажным административным зданием, вокруг которого находилось ещё несколько одноэтажных производственных и хозяйственных построек. Склады сырья и материалов, а также готовой продукции, ещё две мастерские – слесарная и токарная и большая столовая с кухней, где кормились работники всего издательства.
Въехав через ворота на территорию своего предприятия, Карл Штернер сдал Афоню с рук на руки Бруно Шольцу, а сам поднялся на второй этаж административного здания, в свой рабочий кабинет. Спустя пять минут он подписал приказ о приёме на работу учеником в переплётную мастерскую Афанасия Барабанова, отрока 13 лет от роду, с сего дня, понедельника, 2-го июня 1823 года.

…Бруно Шольц оказался полным мужчиной, лет пятидесяти, физически крепким, с седыми баками на пухлых щеках.
– Ну-с, поглядим, кого мне прислал господин Издатель!.. – сказал он, критически оглядывая тщедушного паренька с головы до ног и строго хмуря брови.

– Не отставай!.. И запомни: лентяя не праздную, так и знай! – предупредил Шольц отрока по пути в переплётную мастерскую. – И не посмотрю, что ты его родственник! Плохо будешь работать – выпорю.
Афоня удивлённо посмотрел на старого переплётчика:
– Это он вам сказал, что я его родственник?
– Ну!.. А ты кто ему будешь? Племянник?..
– Вроде… – замялся Афоня.
– А говорили, что у господина издателя никого из родни нет… Впрочем, чего только люди не врут друг о друге! И откуда ты объявился?
– Откуда ни возьмись.
– Хо! Да ты, я вижу, за словом в карман не полезешь.
– А чего туда лезть, если они у меня дырявые.
– Хо-хо-хо! – рассмеялся Шольц. – Люблю весёлых людей!.. Чувствую, сработаемся!..
Переплётная мастерская была просторной и светлой. В большие окна, которые выходили на улицу и которых было не меньше десятка, светило июньское солнце. На подоконниках высились банки с клеем, кистями и бутылками с кислотами. Перед каждым окном стоял стол-верстак с бортиком из деревянных реек, чтобы инструмент не падал на пол. Под столом находились коробки, полные картона и бумаги. У каждого стола стоял тяжёлый пресс. За столами, сидя на высоких табуретах, работали мастера-переплётчики.
Бруно Шольц подвёл Афоню к свободному столу, посадил на табурет, а сам, прохаживаясь за его спиной, стал читать ему первую лекцию о профессии переплётчика.
Никто из мастеров даже не посмотрел в их сторону – работы у каждого было много.
– Итак, парень, слушай внимательно! – сказал Шольц. – Я дважды не повторяю. Так что напряги свою память и запоминай всё – слово в слово!.. Начну с инструментов. Кроме ножниц, линеек и киянки понадобятся специальные инструменты… Ну-ка, покажи, какие… Верно, пресс… Как, думаешь, для чего он нужен? Точно! Для плотной приклейки форзацев…
Шольц снял с полки, висящей рядом с окном, книгу и раскрыл обложку.
– Вот они, видишь?.. Двойные листы плотной бумаги, расположенные в книге между блоком и переплетной крышкой…
Он положил книгу на стол.
– А ещё пресс нужен для обжима книжного блока… Догадываешься, с какой целью?.. Гм! Я-то думал, ты умнее… Для  уменьшения его толщины, вот для чего! Хорош «подарочек» от господина Издателя!..
Ну, а кисточки для чего нужны, знаешь? Скажу сразу – не для того, чтобы написать твой портрет… Ишь ты, правильно! Но и не только, чтобы клеить, а ещё раскрашивать обрезы в любой цвет. А что клеим?.. Верно! Форзацы, о которых только что говорили!.. А ещё  – надорванные страницы узкими полосками бумаги… Ну и полосы накрахмаленной бязи на корешки книг… Соображаешь, для чего?.. Верно! Чтобы как следует укрепить корешок. А толстый картон для чего, догадываешься? Молодец, догадался! Для переплётной крышки. Вижу, что соображаешь!.. Так вот… Поверх картона клеим переплётный материал… Бумагу, ткань, сафьян, шагрень или другую кожу. И клеим всё это столярным клеем. А разогреваем его в такой вот клеянке… Что?.. Нет! Эти иглы не для шитья одежды. Почему это большая – «цыганская»? Ты, что, с цыганами якшался?.. Интересно! Потом расскажешь!.. Ну, у них она, само собой, «цыганская», а у нас, у переплётчиков – «мешковая». Так вот, парень, эти две иглы – большая и средняя – сшивают тетрадки… Вот такие… Из таких «тетрадок» и состоит книга. Листов в них, в основном, 16 или 32… А сгибают их пополам фальцбейном… Это инструмент такой… Он ещё называется «косточкой». И бывает разной формы. А если под рукой его нет, не беда! – подойдёт и обычная расчёска… И называется такая работа фальцовкой. Запомнил?.. Да, фальцовка. Так вот... После фальцовки тетрадки сшиваются в один блок… А это уже почти книга, только без обложки. А чтобы его края были ровными, их обрезают… Осторожней, не порежься!.. Зажимают блок в тиски и выравнивают резаком. Конечно, его лезвие должно быть очень острым, иначе не удастся ровно обрезать. И начинать обрезку нужно с передка. Запомнил?.. С пе-ред-ка. А ещё кроме резака есть ещё переплётный нож – это тоже один из основных наших  инструментов. Он должен быть сделан из хорошей стали. А чтобы не нажить мозоли, нерабочую его часть  нужно обмотать кожаными обрезками… А это что, знаешь? Нет, не молоток. Молоток вот он, а это называется киянка. Она нужна для того, что округлить корешок книги. Смотри!..
Шольц взял со стола в левую руку уже готовый блок книги, в правую руку киянку.
– Операция несложная. Левой рукой зажимаешь блок так, чтобы четыре пальца давили на подшивку сверху вниз… Видишь?.. При этом большой палец упирается в передок. Вот так… Теперь лёгкими ударами, не спеша, начинаем постукивать киянкой по верхнему краю корешка.. Понял?... Ну-ка, сам попробуй… Та-а-к… Я сказал – лёгкими ударами… Ещё… Ещё… Вот! Видишь? Кромка слегка закруглилась. Теперь переверни блок и выколоти точно так же и другую сторону корешка. Хорошо!.. Только не спеша… Лёгкими ударами… Молодец, Афон!..
Он положил блок с киянкой на место и взял другие инструменты.
– Ну, а это ты, наверное, знаешь, что такое. Правильно, шило. А это что?.. Эх, ты, «племянник господина издателя»! Это пробойник. Шило нужно для сшивания толстых тетрадей, а пробойником пробиваются отверстия в блоке. А вот наждачная бумага и точильный брусок потребуются для переплётного ножа… Вот он какой… На бруске его точат, а на наждачной бумаге заправляют… Вот так… Вжик-вжик! Вжик-вжик!.. На лету волосок режет!.. А это… правильно, ножовка. Ею делают пропилы в корешке для скрепляющих листы ниток… 
Штольц показал корешок с пропилами.
– Теперь о переплётных материалах…
Он вытащил из-под стола нужные образцы.
– Вот что нужно для изготовления переплёта… Толстый картон… Разноцветная бумага… Фольга… Накрахмаленная бязь или марля… Покрывочный материал… О нём я уже говорил… И столярный клей – костный или мездровый… Мездровый-то? Варится из нижнего слоя шкуры животных, я покажу. Кстати, различные клейстеры – мучной или крахмальный – тоже неплохо склеивают бумагу...
Старый мастер взял со стола какое-то подобие, похожее на книгу, с разорванными страницами и в различных пятнах, на любой вкус и цвет.
– Но прежде, чем приступить к работе, нужно внимательно осмотреть книгу и определить её дефекты. Видишь чернильное пятно?.. Его выводят перекисью водорода или лимонной кислотой… А эту ржавчину снимают сначала сернистой щёлочью, а затем кислотой щавелевой… Ну и чтобы удалить с бумаги жирное пятно, протирают скипидаром… 

…Бруно Шольц ещё долго рассказывал о всех хитростях в работе переплётчика – о филетах, штриховках, накатах, о разных «утюжках», или гладильниках, о штампах и штемпелях, о пуансонах и шрифтовых тиснениях.
– Всё запомнил?.. – спросил он Афоню после своей первой лекции.
– Почти всё…
– Врёшь!..
– А вы спросите…
Старый переплётчик недоверчиво на него посмотрел:
– Смотри у меня, «племянничек»! Я вранья не люблю. Лучше правду сказать. Правда есть правда. Она не только хорошей бывает. И не для того, чтобы кому-то угодить…
– Я, вправду, всё запомнил… – повторил Афоня.
– Ох, гляди у меня! – покачал головой Шольц. – Ошибёшься – выпорю!
Тут уж и переплётчики за своими столами головы к ним повернули – давненько в мастерской никого не пороли.
Стал Бруно Шольц вопросы задавать. Задал свой первый вопрос и только ответ ждать приготовился – а ответ, вот он! Только  собрался задать новый вопрос, а Афоня вновь с ответом готовый. Десять вопросов задал ему главный мастер, и на все десять Афоня ответил правильно.
– Ну, парень, не ожидал! – вытер ладонью мокрый лоб старый переплётчик. – С такой памятью не в мастерской работать, а книжки писать… Всё верно ответил!..
Мастеровые одобрительно загудели. И хоть порки не дождались, зато рады были, что новый толковый парень в их «семью» прибыл.
– Но это, так сказать, теория, – никак не сдавался Шольц. – Поглядим, как ты на практике отличишься...
И в тот же вечер он обнадёжил «господина Издателя», что со временем из его «племянника» выйдет толк.

…Прошёл год с того дня, как Афоня прибился к типографии Карла Штернера. Было Афоне уже четырнадцать лет. Из тщедушного подростка он вдруг превратился в высокого крепкого юношу. Те, кто не знал о его возрасте, думали, парню, лет шестнадцать.
Благодаря феноменальной памяти, говорил по-немецки не хуже самих берлинцев. И переплёты делал даже лучше самого Бруно Шольца и остальных мастеров. Но, самое главное, делал их по-другому, по-своему. С различными «вставками» из серебра и камней, с особыми закладками из материи и кожи, да на замках, да с медными уголками.
Теперь даже опытные мастера старались у него поучиться и мастерство перенять. Получалось тоже красиво, но почему-то чуть похуже, чем у Афони.
Все были им довольны, но особенно сам Карл Штернер.
Как-то раз принёсли в мастерскую несколько книг в мягкой обложке, чтобы «одеть» их в твёрдый переплёт. Глянул Афоня на титульный лист, и сердце его радостно забилось: это были книжки Александра Пушкина – «Стихотворения» и поэма «Руслан и Людмила».
Сразу же вспомнился голос матушки Мелании, в укромном уголке «Сада садов» Осипова-Синклитикийского, когда читала она эту поэму  всем детям – своим и гостевым.
«Одел» он эти книжки в такой переплёт, что – ни словом сказать, ни пером описать! С медными уголками да тиснёнными вензелями «А.С.П.», на цветной коже. А «обрез» выкрасил бронзовой краской «под золото». Словом, поработал от всей души!
После того случая стал Афоня писать. Нет, не стихи – сказки. Писал по ночам, тайно, для себя. А продолжал жить всё там же, у Карла Штернера. 

…Однажды ранней осенью пригласил тот его в свой кабинет, на ужин. Удивился Афоня, заглянул на огонёк.
Видит: небольшой, круглый стол накрыт на двоих. Сам хозяин в парадном сюртуке, при галстуке, чуть взволнован. Бутылка с вином открыта – выпил, видно, до прихода Афони.
– Садись, пожалуйста! – пригласил его Карл Штернер к столу.
Присел Афоня напротив.
А на столе ужин разложен, свечи горят.
– Знаешь, зачем я тебя пригласил?.. – улыбнулся ему хозяин дома.
– Догадываюсь… – отважно ответил Афоня.
– Ну-ка, ну-ка!.. – удивился Карл Штернер. – Так зачем?..
– Думаю, хотите мне предложить хорошую должность…
Штернер добродушно рассмеялся:
– Гм! Почти угадал… И какую должность ты бы хотел получить?
– Место помощника корректора, – не задумываясь, ответил Афоня.
– Вот как!.. Гм! Местечко неплохое! Да и язык ты знаешь преотлично! Но есть место и получше…
Афоня с интересом на него посмотрел.
– Место самого корректора, например. И даже одного из редакторов. Что скажешь?..
– Я польщён, господин Штернер… – смутился Афоня. – Если можно, я бы предпочёл место…
– Погоди! – прервал его Карл Штернер. – Вообще-то я имел в виду совсем другую должность…
Теперь Афоня посмотрел на него с удивлением.
– Должность моего сына тебе придётся по душе?.. – напрямую спросил он.
– Вашего сына?!.. – изумился Афоня. – Как это?..
– Я бы хотел усыновить тебя, мой мальчик… – растерянно улыбнулся издатель. – Если ты, конечно, не против…

Глава II.
«SEMPER APERTUS IMMER OFFEN»
 
Тогда гулял под чуждым небом
Студент и русский человек…

Николай ЯЗЫКОВ

...Сметливый Читатель давно уже догадался, кто скрывается под именем Атаназиуса Штернера.
Да-да! Конечно же, Афанасий Барабанов, которого усыновил бездетный немецкий богач, дав ему свою фамилию. 
Помнил ли Афоня своего отца? Или, может быть, забыл, оттого и дал разрешение на усыновление?.. Нет, не забыл. Просто запретил себе помнить о настоящем отце, по тем крошечным обрывкам воспоминаний, что хранила детская память.
Василий Барабанов не был хорошим отцом и мужем. Афоня не забыл ужас в глазах покойной сестры Лизаветы, когда в доме вечером появлялся пьяный отец. Старшая сестра торопливо брала пятилетнего брата за руку, как научила её мать, и уводила в тёмный чулан, чтобы не видеть, как «папка» лупит беременную «мамку», чем попало. А когда красавица Мелания, с разбитым лицом, падала на пол, он продолжал бить её ногами, злобно приговаривая: «Снова с мужиками путалась?..». Никто ему не нашёптывал эту ложь, никто не наговаривал на его жену – просто ревнивая душа Василия Барабанова не давала покоя, ни себе, ни Мелании, ни детям. Бил просто так, на всякий случай, чтоб и подумать о грехе не смела. Ревнивец слаб духом. Всегда ему кажется, что «тот другой» сильней его и красивей и, не найдя доказательств измены бил наперёд, загодя, чтобы, если не изменит, пусть хотя бы знает, что может ждать за супружеское злодеяние.
Нет, Афанасий – теперь уже Атаназиус – был счастлив встретить отца, о котором мечтал всю жизнь. Он мог быть, каким угодно – старым, молодым, высоким, низким, худым, толстым, седым и даже лысым – главное, чтобы был добрым, умным, щедрым и весёлым. Таким, как господин Карл Штернер. Каждую ночь перед сном, лёжа в постели и укутанный темнотой, Афоня представлял себе разных отцов, но чаще всего, человека, который жил за стенкой, в этом же доме, которого он видел каждый день, завтракал с ним или ужинал, вёл разговоры о работе и о жизни; человека, который и муху не обидит. Кстати, это была не только всем известная поговорка. Несколько мух в доме разжужжали Афоне на ухо, что так оно и есть. Если служанка Луиза гонялась за ними, прогоняя тряпкой в раскрытое окно, то хозяин дома, лишь отмахнётся от назойливой летуньи – и только.
Усыновление произошло официальным образом, 7 сентября 1824 года, в нотариальной конторе, при канцелярии бургомистра, с выдачи соответствующих документов и паспорта, и теперь полное имя Афони звучало бы теперь «по-российски», как Татьяна звала: Атаназий Карлович Штернер.
Самое близкое окружение Карла Штернера было неофициально уведомлено в свершившимся, а приказ о принятии на работу Афанасия Барабанова был переписан на Атаназиуса Штернера, и жизнь  покатила дальше.

…Прошёл год, как Атаназиус был усыновлён.
За это время, по совету нового отца, он стал готовиться к поступлению в Университет. Однако нужно было иметь свидетельство об окончании гимназии. Карл Штернер нанял ему учителей, и Атаназиус закончил её заочно, экстерном да ещё на «отлично» сдал все основные предметы – закон Божий, латынь, греческий и немецкий языки, математику, естественную историю – изучение «трёх царств природы» (минералов, растений и животных), а также историю и географию.
Как и герой Пушкина – Владимир Ленский – он хотел учиться в университете Гёттингена, в крайнем случае, Берлина, но Карл Штернер направил его мечты и энергию в университет города Хайдельберга, на философский факультет, который когда-то сам закончил с отличием.
За два года Атаназиус «проглотил» почти все книги в доме приёмного отца – от художественных до научных трактатов – и успел дважды сменить профессию в издательстве. Сначала – на корректора, затем на редактора, курирующего русскую литературу. За этот же год, обладая феноменальной памятью, он выучил, кроме латыни, ещё два языка – французский и английский, что давало ему неоспоримые преимущества перед другими сотрудниками, при общении с иностранными заказчиками.
Россия, с её проблемами и новостями, отошла на второй, если не на третий план в его жизни, поэтому события 14 декабря 1825 года на Сенатской площади в Петербурге, не слишком задели его разум и сердце вольнодумством, а новое слово – «декабристы» – не стало для него символом свободы и бунтарства.
В конце сентября 1826 года, Атаназиус стал готовиться к поездке в Хайдельберг. Из багажа у него был один лишь небольшой дорожный сундучок, в который Луиза сложила, на первое время, постельные принадлежности и бельё – Карл Штернер был человеком суеверным и не хотел раньше времени считать приёмного сына, как уже поступившего в университет. Ещё он передал Атаназиусу конверты с письмами к двум университетским профессорам, своим бывшим однокурсникам. Атаназиус, хоть письма и взял, всё же решил надеяться только на свои силы. Даже семейным экипажем не воспользовался, а поехал в дорожной карете.

…Спустя день он прибыл в старинный город, на северо–западе земли Баден-Вюртемберг, стоящий на реке Неккар, у подножья Кенигштуля, хорошо известный в высших европейских кругах – в 1815 году император Австрии, русский царь и король Пруссии заключили в Хайдельберге Священный союз.
Главной его достопримечательностью был старинный замок, окруженный лесами, впервые упомянутый в одном из документов 1225 года. В его подвале стояла самая большая в мире бочка на 221.726 литров, изготовленная в 1751 году – 8,5 м в длину и 7 м в диаметре, из 130 дубовых стволов. Когда-то она заполнялась вином и использовалась для сбора натуральных податей. Вход в зал с бочкой стерегла фигура карлика Перкео, ставшего символом Хайдельберга. Когда-то этот карлик служил придворным шутом. А своё имя получил благодаря неизменному ответу на вопрос: хочет ли он выпить еще бокал вина? – Перкео всегда отвечал: «Perche no?» (почему нет?) 
Словом, город оказался весёлым, романтичным и знаменитым – не только бочкой или замком, но и самим Университетом.

…В 1386 году,  спустя сто девяносто лет после первого упоминания города Хайдельберга, в записи монастыря Шонау – с величайшего соизволения римского папы Урбана Четвёртого, курфюрстом Рупрехтом Первым был основан Хайдельбергский университет. По замыслу его основателей, новый центр духовной жизни должен был привлечь иностранцев, а также воспитать своих церковных и государственных деятелей.
Именно здесь, первыми студентами Хайдельберга был сочинён знаменитый студенческий гимн «Gaudeamus», призывающий молодых веселиться, прославлять альма-матер, профессоров, дев и любящих женщин.
Может быть, из-за слишком большой студенческой весёлости и сподвигло руководство университета построить свою собственную тюрьму.
Основными преступлениями были – нарушение горожан ночного  сна громким пением и драками, после чрезмерного потребления алкоголя, а ещё проведение запрещённых дуэлей, а также облачение статуи голого Геркулеса на Рыночной площади в подходящее по сезону платья. 
Застав юных преступников на месте «преступления», университетские стражи порядка требовали предъявить студенческие билеты, затем вызывали в ректорат, выслушивали их объяснения и налагали штраф. Скорей всего, он был, в виде заключения в студенческой тюрьме – от 24-х часов до 4-х недель, в зависимости от «тяжести» преступления.
Для студентов это было своего рода развлечением и не попасть туда хотя бы раз за время учебы, считалось не достойным звания студента.
Но быстрей всего можно было попасть в карцер, обидев полицейского – амтмана. Достаточно было случайно сбить фуражку с его головы или обидно передразнить. Это рассматривалось как посягательство на государственную власть и каралось «высшей мерой» – четырьмя неделями ареста.
Поначалу занятия в университете проходили в монастырях августинцев и францисканцев, что было неудобно для священников и прихожан. Однако после того, как курфюрст Рупрехт Второй выгнал всех евреев из Хайдельберга, многочисленные освободившиеся здания в городе достались университету, а сама синагога была переделана под Мариинскую капеллу и служила главной аудиторией. 
Наконец, благодаря курфюрсту Фридриху Третьему, во второй половине XVI века Хайдельберг стал центром европейской культуры и науки – «немецкой Женевой», что привлекало в университет профессоров и студентов со всей Европы.
Есть сведения, что именно в Хайдельбергском университете учился доктор Фауст. В списках учащихся философского факультета за 1509 год, в самом деле, числится некий Иоганн Фауст – бакалавр теологии. В годовом отчете камермейстера Ганса Мюллера, за 1519 год, говорится: «Назначено и пожаловано философу доктору Фаусту 10 гульденов за составление гороскопа или предсказания судьбы милостивому моему господину. Уплачено в воскресенье после Схоластики по распоряжению его преосвященства».
Период расцвета университета длился до 1618 года. Тридцатилетняя война на долгие годы приостановила его развитие В 1622 году всемирно известную Хайдельбергскую библиотеку вывезли в Рим. А затем, после полного разрушения Хайдельберга войсками Людовика Четырнадцатого в 1693 году, Университет вновь закрылся на неопределённое время.
В 1712 году его открыли вновь – наступило время «интеллектуальной посредственности». Большинство профессоров-иезуитов считали Хайдельберг всего лишь перевалочным пунктом – город лежал в руинах – и не особо старались в преподавании. Остальные профессорские должности передавались по наследству и часто доставались бездарным преемникам. Евангелистский характер обучения был уничтожен запоздалой Контрреформацией. И, наконец, растраты финансов на обучение и революционные войны конца XVIII века полностью лишили университет его имущества и независимых доходов.
На Университетской площади в послевоенном Хайдельбурге появилось первое отстроенное здание. Это было главное здание университета, построенное раньше мэрии.
После перехода города во владение Бадена в 1802 году, университет был реорганизован – теперь он стал государственно финансируемым учебным заведением, и к имени его основателя – курфюрста Рупрехта Первого было добавлено имя великого герцога Карла Фридриха Баденского. С тех пор университет стал называться Хайдельбергским – имени Рупрехта и Карла. Здесь начали исповедовать новый гуманизм, не уничтожив дух романтики, который нашёл своих приверженцев среди новых профессоров и студентов. 
В Хайдельберге  учились или работали – Йоганн Гёте, Осип Мандельштам, Марк Твен, Николай Римский-Корсаков, Виктор Гюго,  Дмитрий Менделеев, Николай Пирогов, Александр Бородин, Иван Тургенев, Иоганнес Брамс, Николай Миклухо-Маклай,  Готтфрид Келлер, Игорь Стравинский, Йозеф фон Эйхендорф, Николай Бердяев, Александр Гучков, Карл Ясперс, Роберт Шуман, Александр  Скрябин, Софья и  Владимир Ковалевские, Саша Чёрный, Гельмут Коль.
А девиз университета, придуманный первым ректором Марсилиусом фон Ингеном до сих пор звучит так: «Semper Apertus Immer offen» – «Книга знаний всегда открыта».

…Первое, что услышал Атаназиус сквозь городской шум  – это пение птиц, которое и потом он будет слышать постоянно, с весны до зимы, днём и ночью.
Он прошёл через великолепные ворота Неккартор с двумя башнями и взошёл на Старый барочный мост из красного кирпича. Мост ещё носил название Карлова, названный так в честь последнего курфюрста Карла-Теодора, по велению которого и был возведён. У мостовых ворот стояла большая статуя самого князя-избирателя, скульптора Франца Конрада Линка. У ног курфюрста возлежали Аллегории, олицетворяющие четыре реки, которыми он владел.
Атаназиус снял шляпу и поклонился памятнику:
– Приветствую тебя, господин князь! И вас – Рейн, Неккар, Изар и Дунай!
Четыре бронзовые Аллегории переглянулись и подняли головы к статуе курфюрста.
Карл-Теодор важно приосанился и кашлянул:
– И мы приветствуем тебя, о, незнакомец!.. Чего ты хочешь?
– Пожелайте мне успехов в учении, князь!
– Желание учиться достойно уважения! Желаем тебе успехов на благо нашего древнего города, славный юноша! На благо нашей великой Пруссии!..
– Спасибо, господин Карл-Теодор!..
Атаназиус вновь поклонился и, не надевая шляпу, не спеша прошёлся по каменному настилу на другой конец моста. Там стояла вторая скульптура Линка – статуя римской богини мудрости Минервы (она же греческая Афина-Паллада) – покровительницы Хайдельбергского университета. На её голове был шлем, в правой руке она держала копьё. Окружали богиню Аллегории четырёх первых факультетов: теологического, медицинского, юридического и артистического .
– Здравствуй, богиня, Афина, чья мудрость ни с чем несравнима! – обратился к ней Атаназиус.
Статуя богини с улыбкой глянула на него с постамента :
– Здравствуй, о, юноша, в город вступивший впервые! Что послужило причиной ко мне обратиться?
– Завтра я стану студентом, богиня Паллада. Так пожелай мне добиться достойных успехов!
– Будь же успешен, о, юноша мне незнакомый! Знаний и мудрости! Стань моим братом отныне!..
И концом копья бронзовая богиня стукнула по постаменту, словно поставила окончательную точку.
Расспросив встречных, как пройти к университету, Атаназиус направился на Университетскую площадь. Среди ряда старинных зданий, он увидел одно – трёхъэтажное, под красной черепичной крышей, с башенкой и часами. Возле него стояла толпа молодых людей разного возраста. Они знакомились друг с другом, говорили о себе, над чем-то громко смеялись, о чём-то спорили.
Подойдя к ним, Атаназиус спросил у одного низкоорослого толстого парня, похожего на Санчо Панса:
– Не подскажешь, как пройти на философский факультет?
– Тебе нужно получить студенческий билет? – спросил «Панчо».
– Нет. Я приехал поступать.
– Я тоже, – сказал парень и протянул широкую ладонь. – Рихард Конн.
– Атаназиус Штернер. Ты здесь живёшь?
– Я из Ганновера. А ты?
– Из Берлина, – ответил Штернер.
Рихард обратился к кучке молодых людей, с которыми общался:
– Эй, философы! Знакомьтесь с новеньким! Берлинец Атаназиус Штернер.
Атаназиус познакомился за руку с каждым, и его тут же засыпали вопросами:
– Куришь?..
– Вино пьёшь?..
– С девчонками целуешься?
– Читал Сократа? Платона? Фому Аквинского?
– А Гегеля?..
Он не успевал отвечать на вопросы. В конце концов, задал вопрос сам:
– Это любопытство или любознательность?
Чем поставил в тупик абитуриентов-философов.
– Любопытство сгубило мышь, – добавил он любимую поговорку переплётчика Бруно Шольца. – Поживём – увидим…
На следующий день Атаназиус с отличием сдал вступительные экзамены и с радостью сообщил об этом в письме отцу в Берлин.
В тот же день он поселился в общежитии, в одной комнате с Рихардом Конном. Комната досталась им угловая, с двумя окнами и небольшим камином, выложенным изразцами с видами Хайдельберга. Кроме того, для каждого студента имелись в наличии – железная кровать, комод для одежды, небольшой письменный стол и книжная полка с Библией.
Само общежитие помещалось в длинном двухъэтажном доме с большим количеством новых пристроек. В небольших уютных комнатах жили от одного до трёх студентов.
В подвале общежития находилась книжная лавка, а ещё прачечная с гладильней и просторная столовая, где кормили незамысловатой едой, в основном, копчёными на углях сосисками, жареными почками и луковым супом. Также угощали бесплатным парным молоком от университетских коров и фруктовым морсом из ягод черники, растущей вдоль университетской ограды – недаром название Хайдельберга переводилось как «черничная гора». Поесть же что-нибудь более существенное и разнообразное можно было в любой харчевне города, в которых перебывали – и не раз – все студенты, щедро тратя родительские деньги. Ибо, как звучит известная старинная поговорка: «голодное брюхо к учению глухо». 
Кроме того, в любое время дня и ночи каждый осведомлённый мог купить пенистого пива, которое тайно привозили ночью в бочках и хранили в подвале общежития, куда ход руководству университета был категорически заказан.
В этой же столовой в воскресенье 1 октября 1826 года был дан торжественный обед для студентов-первогодков - в присутствии профессоров и руководства университета во главе с самим ректором. Перед обедом все спели стоя знаменитый студенческий гимн «Гаудеамус», рождённый четыреста сорок лет тому назад в этих же стенах.

…Да здравствует университет,
Да здравствуют профессора!
Да здравствует каждый студент,
Да здравствуют все студенты,
Да вечно они процветают!

Да здравствует и государство,
И тот, кто им правит!
Да здравствует наш город,
Милость меценатов,
Нам покровительствующая!..

После торжественного обеда большинство «новорождённых» студентов решили пройтись по городу, так сказать, познакомиться с Хейдельбергом. А если повезёт, то и с девушками. Хотя эта мечта была почти не осуществима – молоденькие барышни не гуляли в одиночестве, а лишь в сопровождении своих многочисленных родственников и гувернанток.
К сожалению, торжественный обед с разрешённым пивом существенно сократил ряды желающих прогуляться и, в конце концов, осталось всего несколько молодых людей, которые не забыли об экскурсии и, что самое главное, могли самостоятельно пройтись по городу.
Остальные же решили продолжить торжественный обед, но уже в общежитии, подальше от глаз профессоров и университетского начальства.
Экскурсоводом назначил сам себя молодой человек, коренной хайдельбержец, по имени Петер Россель, сын суконщика.
Руководство одобрило желание иногородних студентов познакомиться с Хайдельбергом, напомнило о достойном поведении в городе и предупредило о том, что нарушителей порядка – будь то пьяные драки, приставание к прохожим, купание в фонтане на площади и другие непристойные выходки – ждёт исключительная мера наказания: исключение из университета.
Стоял ранний октябрьский вечер. Желтеющие листья на деревьях, казалось, согревали всё вокруг своим тёплым цветом.
Молодые экскурсанты прошлись по Старому арочному мосту, стоящему над рекой Неккар, затем через ворота вышли в Старый город.
На Рыночной площади купили по спелой груше… На Хлебном рынке – «сухарики по-Хайдельбергски»… Похрустели ими у Церкви Святого Духа… Окинули взором площадь Карла, названную в честь Великого герцога Карла-Фридриха Баденского, на территории францисканского монастыря… Обошли огромное здание конюшни замка, по четырём углам которой высились башни… Освежили запылённые головы в фонтане Геркулеса, что никак не могло считаться хулиганством. Постояли, задрав мокрые затылки перед домом, похожим на резную шкатулку, со странным названием: «У рыцаря», хотя ни в одном окне не заметили никого, кто бы походил на средневекового воина.… Прошли мимо Башни умерших… Мимо Иезуитского общежития… Не задержались и на Сенном рынке… И, наконец, пошли по центральной улице Хайдельберга – по Хаупштрассе – «Главной улице», которая растянулась (даже страшно себе представить!) на полтора километра, мимо магазинов и магазинчиков, всяческих салонов, трактиров и кабачков.
Вокруг них прогуливались горожане – по одному, по двое, всей семьёй – от маленьких детей до глубоких стариков. Ну, а уж девушек было столько, что мальчишеские головы не успевали вертеться в разные стороны, кивая и улыбаясь всем встречным красавицам. Некоторые из них в ответ, чтоб не заметили сопровождавшие их гувернантки или родственники, показывали студентам язык, хмыкали или даже улыбались украдкой.

Да здравствуют все девушки,
Изящные и красивые!


Да здравствуют и женщины,
Нежные, достойные любви,
Добрые, трудолюбивые!

Начало вечереть. Фонарщики зажгли газовые фонари, один за другим, осветив улицу живым светом и таинственными тенями.
Внезапно Атаназиус увидел девушку, в сопровождении пожилого бюргера – её отца или дяди, совершающей вечерний promenade. На девушке было бледно-голубое платье по щиколотку, суженное к талии, отчего та казалась  не просто изящной, а как говорят, «осиной», плечи укрывала лёгкая вязаная накидка с буклированными цветами, окантованная бахромой; на очаровательной головке сидела почти невесомая белая вязаная шляпка, украшенная бисером, из-под которой вились чудные волосы самого что ни на есть медного оттенка, обрамляющие невероятно милое лицо с едва вздёрнутым носиком и большими выразительными глазами под летящими к вискам дугами тёмных бровей. В руках, одетых в белые перчатки, девушка держала зонтик и небольшую дамскую сумочку, тоже вышитую бисером. Тонкая шея, алые губы и благородная бледность лица – всё это настолько поразило Атаназиуса, что он невольно обернулся вслед девушке.
И надо же! В этот момент она сама тоже оглянулась и посмотрела на него: в ответ на его изумлённо-восторженный взгляд её алые губки на миг раскрылись в полуулыбке, а на обеих щеках появились две чудные ямочки, нежные и озорные одновременно.
Девушка давно уже свернула куда-то за угол, но её ангельский образ так и остался парить перед ним. И Атаназиус подумал, что совсем не напрасно он здесь, в этом городе. Его сердце ощутило это сильней разума. Ах, отец Карл! Спасибо, что не разрешил ехать в Гёттинген!
Атаназиус не знал, кто эта девушка, откуда и где живёт, но само то, что она из этого города, сразу делала его жизнь полней и прекрасней. И надежда заполнила его сердце до краёв.
– …так как ты на это смотришь?..
Он очнулся. Рихард тормошил его:
– Что с тобой?..
– Ничего… – только и ответил Атаназиус, не выдавая истинной причины своего оцепенения.
– Так отметимся в харчевне?.. – спросил Рихард. – Всего по кружке пива – и домой!..
Атаназиус согласился, хотя и не очень любил пиво, а кваса в Германии не было. Но теперь подвернулся повод выпить.
– Отличнная идея! – поддержал он Рихарда.
И вся компания направилась шумной толпой в первую встретившуюся на их пути харчевню.
После первой кружки пива в молодых головах стало весело, и уже вторая кружка была выпита легко и быстро, уступив место третьей. Затем в компании кружек каким-то невероятным образом оказались стаканы с вином, которые познакомились с новыми пивными кружками. Огни свечей в кабачке заплясали, лица знакомые и незнакомые закружились, столы пошли ходуном, загремели опрокинутые стулья, грохнулись об пол тарелки и кувшины. Как вся студенческая компания очутилась на улице – ни Атаназиус, ни Рихард уже не помнят.
Пришли в себя лишь на Рыночной площади, окунув  тяжёлые головы в фонтан Геркулеса.
Вернулись в общежитие поздно, спали мало – в основном, искали у сонных соседей морфин, который снимал любую боль. Придя в себя лишь к восходу солнца и, вспомнив, что первый учебный день начинался лекцией по философии, молодые люди дали слово друг другу больше никогда не пить ничего крепкого перед занятиями, включая пиво.

…Первый учебный день для «первогодков» начался в понедельник лекцией по истории философии, которую читал сам Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Ещё восемь лет назад он был профессором в Хайдельберге, но в 1818 году покинул город по приглашению министра народного просвещения Пруссии Карла Альтенштейна, чтобы занять пост руководителя кафедры философии Берлинского университета. Однако каждый год неофициально приезжал в Хайдельберг, по приглашению руководства университета - прочесть лекцию первокурсникам.
Так было и на этот раз. В Мариинской капелле великий философ взошёл на кафедру. Ему рукоплескали. Гегель жестом руки снял аплодисменты и в полной тишине произнёс:
– «Милостивые государи! – Этими словами он начинал всегда своё выступление. – Так как предметом наших лекций будет история философии, а я сегодня в первый раз выступаю перед новыми студентами университета, то позвольте предпослать этим лекциям выражение особого удовольствия, доставляемого мне тем, что я именно в данный момент вновь возобновляю свою философскую деятельность в высшем учебном заведении…»
Студенты зааплодировали ещё жарче, но Гегель вновь остановил их энергичным жестом:
– «…Ибо наступило, по-видимому, время, когда философия может снова рассчитывать на внимание и любовь, когда эта почти замолкшая наука получает возможность вновь возвысить свой голос и имеет право надеяться, что мир, ставший глухим к её поучениям, снова преклонит к ней ухо…»
Его слушали, ему внимали.
– «Мы увидим при рассмотрении истории философии, что в других европейских странах, в которых ревностно занимаются науками и совершенствованием ума и где эти занятия пользуются уважением, философия, за исключением названия, исчезла до такой степени, что о ней не осталось даже воспоминания, не осталось даже смутного представления о её сущности; мы увидим, что она сохранилась лишь у немецкого народа, как некоторое его своеобразие».
Его конспектировали.
– «Мы, люди более старого поколения, достигшие зрелого возраста в бурное время, можем почитать счастливыми вас, молодость которых наступает в наши дни, в дни, которые вы можете беспрепятственно посвящать истине и науке. Я отдал свою жизнь науке, и мне радостно находиться теперь на месте, где я в большей мере и в более обширном круге деятельности могу способствовать распространению и оживлению высших научных интересов и, в частности, ввести вас в область этих высших интересов. Я надеюсь, что мне удастся заслужить и приобрести ваше доверие…»
И вновь зал взорвался аплодисментами.

…Спустя несколько дней из Берлина примчалась карета с тремя сундуками, в которых Карл Штернер прислал сыну спальные принадлежности и одежду, а также дорожный кофр с бельём. С приятным удивлением Атаназиус увидел несколько новых костюмов, башмаков и сапог, которые купил в подарок приёмный отец. А в придачу кучер передал ещё и приветственное письмо с пожеланием серьёзного учения и блистательных успехов.
Так началась студенческая жизнь Атаназиуса – в прошлом Афанасия Барабанова – со всеми своими правилами и уставами, с недосыпом, зубрёжкой, с недоеданием из-за нехватки времени на учёбу. А после лекций ещё и с каждодневным посещением старинной библиотеки, построенной в 14 веке.
Однажды, когда он остался в ней допоздна, к его столу подошёл толстяк Йохан Берг – библиотечный хранитель – и попросил занести несколько книг одному приболевшему профессору-теологу домой. Профессор жил неподалёку от университета, на улице Philosophenweg («Дорога философов»), в одном из учебных корпусов.
Атаназиус не мог отказать Йохану. Тот частенько давал ему книги с собой, в общежитие, и никогда не требовал возвратить их ровно в срок.
– Фамилия профессора Хартман, – Йохан подал Атаназиусу завёрнутый в газету небольшой свёрток.
– Как? – переспросил  Штернер. – Уго Хартман?!..
– Ты его знаешь? – удивился хранитель.
– Это однокурсник моего отца. Они вместе учились в нашем университете, лет тридцать тому назад.
– Как тесен мир! – вздохнул толстяк-Йохан. – Будто старый жилет на груди!..

…Уго Хартман действительно был однокурсником Карла Штернера. Именно ему Атаназиус должен был передать одно из двух писем, которые написал приёмный отец в дни поступления в университет.
Атаназиусу даже было интересно вглянуть на старого друга Карла Штернера, который мог бы ему помочь при поступлении. И как хорошо, что он не исполнил отцовскую просьбу и поступил без всяких протекций!
В городе стоял ещё не слишком поздний ноябрьский вечер, но из-за промозглой темноты и дождя казалось, что уже далеко за полночь. В осенних лужах плавали дрожащие от холода отражения уличных фонарей. В пустых переулках возникали ниоткуда и тут же исчезали в никуда фигурки под зонтами спешащих домой благочестивых бюргеров да редкие экипажи, наглухо закрытые от непогоды.

…Улица «Дорога философов» была, и в самом деле, недалеко от университета. Разузнав у сторожей, в каком из корпусов проживает профессор Хартман, Атаназиус зашёл со двора в одно из зданий. Там он вытащил из-под широкого плаща без рукавов свёрток с книгами и стал осторожно подниматься на второй этаж.
Ни одна свеча не освещала ступеньки деревянной лестницы. Очутившись наверху, он в темноте нащупал дубовую дверь, обтянутую кожей. Почувствовал, как в ладонь ткнулась плетёная кисточка колокольчика. Несколько раз он за неё дёрнул, и тут же в глубине квартиры отозвался мелодичный звонок. Дверь вскоре открылась, и на пороге появилась миловидная девушка лет семнадцати. В её руках был подсвечник с зажжённой свечой.
– Здравствуйте, сударь! – улыбнулась она Атаназиусу, и тут же на её щеках возникли две очаровательные ямочки. – Вам кого?.. Отца?.. Вы врач из госпиталя?..
«Боже! – подумал он. – Так ведь это же она!..»
 – Нет… – пробормотал Штернер. – Я студент, из библиотеки… Принёс  господину Хартману книги, что он заказывал…
«Она! Она!.. – ликовало его сердце. – Та самая девушка под зонтом, которую встретил на Главной улице».
– Спасибо, – ответила она ему. – Я передам… – И протянула руку к свёртку.
Атаназиус сунул ей книги и уже собрался было уходить, как вдруг девушка воскликнула:
– Постойте! На вас ни одной сухой нитки не осталось!.. Входите и просушитесь… А то ещё заболеете и пропустите лекции. А профессора этого не любят… 
Атаназиус хотел было отказаться, но девушка уже потянула его за рукав в переднюю.
Он оглянулся. Все стены вокруг были в книгах. Так же, как и кабинет его приёмного отца. Старинные кожаные корешки с золотым тиснением поблёскивали в свете свечи.
В передней появился мужчина лет сорока пяти, в стёганом халате и домашних туфлях.
– Кто это пришёл, Лорхен? – спросил он, щуря глаза за стёклами пенсне в золотой оправе.
– Это из бибилиотеки, папа... Принесли твой заказ… – она протянула ему завёрнутую в газету книгу.
– Добрый вечер… – поклонился ему Атаназиус. – Вообще-то я не совсем из бибилиотеки… Я студент философского факультета. В этом году поступил. А книги меня попросил занести господин Йохан Берг.
– Спасибо, молодой человек! Вы просто меня спасли, – с благодарностью произнёс профессор и тут же пожаловался. – Вся работа над новой книгой остановилась!.. Впрочем, философ всегда придёт на помощь философу. – Он улыбнулся и протянул Атаназиусу свою узкую крепкую ладонь. – Уго Хартман.
– Атаназиус… – подал в ответ свою руку Штернер и с нежностью повторил про себя: «Её имя Лорхен!.. Что значит «лавр»…
– Снимайте хламиду, мой друг!.. Будем пить вечерний чай.
Атаназиус недоумённо глянул на профессора.
– По-гречески «хламида» означает плащ, – объяснил тот.
Атаназиус снял с себя плащ «альмавиву». Лорхен повесила плащ на вешалку.
В столовой, пока она стелила на стол скатерть, расставляла сладкие угощения к чаю и разогревала чайник, Хартман доверительно рассказывал Анатазиусу вполголоса:
– Этот штрудель с яблоками Лорхен испекла сама. Пальчики оближете! Она отлично умеет готовить! Вся в мать… Кэтрин… умерла при родах… И бабушка Лорхен умерла так же.  Скверное наследство по женской линии, м-да!.. Лорхен очень похожа на свою мать… Такая же красавица, как и она…  А вы, мой друг, не из нашего города? – резко сменил он тему. – Я прав? В ваших речах слышится небольшой акцент…
– Я из Берлина… – ответил Атаназиус.
– Да?! – удивился профессор. – Гм! Никогда там не бывал! Правда, в Берлине живёт мой университетский товарищ. Он издатель. Карл Штернер. Может, слыхали о таком?
– Это мой отец… – вынужден был признаться Атаназиус.
– Что?! – Хартман до того изумился, что пенсне тут же слетело с его носа и повисло на золотой цепочке. – Карл ваш отец?!.. Лорхен! Ты слышишь, дочка?!
Лорхен вбежала в столовую.
– Что случилось, папа?!..
– Представляешь, этот молодой человек – сын моего университетского друга, Карла Штернера!.. – Он вновь водрузил пенсне за горбинку носа. – Вот так встреча! Если бы я написал об этом рассказ, читатели наверняка сказали, что такого быть не может! А я всегда утверждал и утверждаю, что в жизни бывает всё! Потому что в жизни всё расписано и начертано Богом по дням, часам и минутам… Ну и где же наш чайник, Лорхен? Вскипел?
– Несу, папа! – и выскользнула из комнаты.
– Вы уж простите, – сказал профессор гостю. – У нас нет прислуги…
Атаназиус вскочил со стула.
– Разрешите помогу? – и не дожидаясь ответа, заспешил из комнаты.
У кухни он перехватил вскипевший чайник, дотронувшись на миг до рук девушки, и отнёс его на подносе в столовую.
– Ну, вот, – пошутил профессор: – Теперь у нас свой «горничный»…
Все рассмеялись и сели вкруг стола. Лорхен стала разливать чай в большие чашки.
– Что же вы молчите, мой друг! – профессор положил в чай несколько ложек мёда. – Расскажите про отца. Про себя… Что делали? Как жили? Что новенького издаёт Карл? 
Говорили долго и почти обо всём. Атаназиус честно рассказал о своём прошлом. Лорхен слушала его, забыв о чае и яблочном штруделе. Доставка книг затянулась допоздна, медный чайник согревали ещё не раз. Наконец, Штернер попрощался с маленькой семьёй Хартманов.
– Пообещайте, – протянул ему руку профессор, – что с этих пор будете заходить к нам в гости, на правах нового знакомого. Обещаете?..
– Обещаю, – пожал молодой человек его руку в ответ и, не глядя на Лорхен, набросил на себя альмавиву.
– Посвети гостю, – попросил её отец.
Штернер спустился по лестнице при свече, которую держала над собой вышедшая проводить его Лорхен. Перед тем, как выйти во двор, он поднял голову. О, счастье! – девушка махнула ему рукой. И он ответил ей тем же.
Атаназиус спешил в общежитие, даже не спешил, а летел по тёмной ночной улице. И не потому, что сторожа закрывали двери на ключ ровно в полночь. А оттого, что у него за спиной выросли крылья – если не от внезапно вспыхнувшей любви, то от большой радости, точно.
А Лорхен вернулась в квартиру, отругав себя за то, что Афанасий неверно понял её жест – просто над свечой кружился маленький беззащитный мотылёк – это в ноябре! – и она отогнала его ладонью от горящего фитилька. А может быть, сам Господь послал к ней своего ангела, в виде крошечной глупой бабочки, кто знает…
 
…Прошли первые пол-года обучения в университете. Каждую неделю Атаназиус писал письмо отцу, ничего не прося и не требуя. Карл Штернер ценил его такт, стоящий на грани с аскетизмом, и сам отправлял приёмному сыну всё, что следует, на его взгляд – вещи и деньги – почтовой каретой. А как-то передал подарок для профессора Хартмана – бронзовый письменный прибор.
С Лорхен они виделись не часто, всего несколько раз, когда Атаназиус забегал к ним домой «на правах нового знакомого». Они пили чай с её отцом-профессором теологии, спорили с ним: что есть Абсолютная Истина. Для Атаназиуса она выглядела, как тождество понятия и объекта в мышлении, для Уго Хартмана являлась самим Иисусом Христом.
Когда в конце ноября облетели листья и подул настоящий осенний ветер, молодые люди гуляли по берегу Неккара или в парке, или бродили по Главной улице, заходя в какой-нибудь студенческий кабачок, чтобы согреться горячим кофе. Говорили о себе, о своих семьях, о своих пристрастиях и привычках. А ещё о любимых писателях и поэтах – от Пушкина и Гейне до Гёте и Шиллера. О Пушкине Лорхен слыхом не слыхивала, и Афанасию пришлось много чего о нём рассказать. У Гейне только что вышла из печати «Книга песен» – Buch der Lieder – и одна строка из его стихов запомнилась обоим на всю жизнь: «Щекою к щеке ты моей приложись: пускай наши слёзы сольются!..». А вот Шиллер, к удивлению Атаназиуса, был не только поэтом и драматургом, но и  философом, теоретиком искусства, профессором истории, а также полковым фельдшером, офицером на службе вюртембергского герцога. Да и Гёте – поэт и драматург – как оказалось, был ещё учёным-естествоиспытателем, сделавший открытия по сравнительной морфологии растений и животных, по физике, геологии и минералогии, а также в медицине, не говоря уже о том, что руководил театром в Веймаре, который называли «немецкими Афинами».
Отношения между молодыми людьми становились более дружескими и раскованными, и хотя Штернеру хотелось несколько большего, что может дать дружба между юношей и девушкой, всяческий намёк на невинный поцелуй, категорически отвергался Лорхен, словно Атаназиус предлагал ей попробовать салат из живых скорпионов.
Вначале Петер и Рихард смеялись над робостью своего товарища, затем захотели пристрастить его к «искусству любви», с помощью городских потаскушек, но Атаназиус отринул подозрительную идею своих «учителей», убеждённый, что каждый порядочный человек обязан сам пройти свой путь, обходя, по возможности, грязные лужи и рытвины.
Вскоре в город пришла зима, а саму реку Неккар сковало льдом. Приближалось Рождество, за ним Новый год. Площади Хайдельберга украсили высокими елями и даже залили небольшой каток на Рыночной площади.
Рождество встретили вместе, с профессором Уго. А вот Новый год – в студенческой компании. Сначала на площади, с горячим пуншем, а затем в студенческом общежитии, у горящего камина, вокруг которого собрались несколько молодых пар. Ели печёную картошку, жарили сосиски и пили пенистое пиво, купленное в студенческой столовой. Смеялись, спорили, целовались. Лорхен выпила целую кружку и потом признавалась, что никогда в жизни не пила столько. Но и тогда она не потеряла чувство ответственности и самообладания. Однако когда молодые пары стали расходиться по общежитию, в поисках «любовных островков», она тут же предложила огорчённому Афанасию покататься на коньках или прогуляться по снежному городу, украшенному цветными огнями. И тут-то он был награждён Лорхен за все дни любовного томления. Они гуляли до утра по зимнему Хайдельбергу, совмещая ночную прогулку с долгими поцелуями в тени переулков. 

…В середине февраля 1827 года, сдав экзамены за первый семестр, Атаназиус попрощавшись со всеми приятелями и, не сообщив отцу, что приезжает, отправился домой. Во-первых, он хотел сделать ему сюрприз, во-вторых, и это самое главное – заехать в Фюрстенвальде, чтобы в его предместье выкопать сокровища Шаниты и спрятать их в доме. 
Спустя несколько дней он уже ехал в нанятом экипаже по земле Бранденбург, вдоль берега Шпрее, держа в дорожном кофре лопату с коротким черенком. За несколько лет пейзаж вокруг почти не изменился, хотя леса и деревья вдоль дороги чуть подросли. Зато то тут, то там, как из-под земли, выскочили на свет новенькие дома, которых раньше не было. Оставив у дороги экипаж с кучером, Штернер отправился искать те самые две сосны на берегу реки, рядом с которыми лежала вся семья Шаниты. С трудом он нашёл их, достал лопату, измерил пятью шагами прямую линию – от низкорослой сосны к высокой – и стал копать. Земля была мёрзлая, копалось трудно. Атаназиус уже подумывал приехать сюда уже весной или даже летом, после окончания первого курса, но тут клинок стукнулся о крышку шкатулки.
Штернер вытащил её из ямы и, удостоверившись, что все драгоценности целы, спрятал её в дорожный кофр вместе с лопатой. Он уже собрался было вернуться к дороге, как внезапно увидел, бегущего к нему человека. Тот размахивал руками и что-то кричал на ходу. Атаназиус выпрямился.
– Уходите отсюда!.. Немедленно!.. – выпалил подбежавший мужчина, поправляя очки и тяжело дыша.
– Почему?.. – не понял Штернер.
– Эта земля – собственность барона!
– Еще несколько лет назад, – возразил Атаназиус, – берег был ни чьим.
– Барон купил землю в прошлом году. Никто чужой не имеет права на ней находиться!.. – мужчина кинул взгляд на вырытую яму. – Тем более, в ней копаться… Вы что искали, сударь?..
– Хотел взять горсть земли на память…
– Зачем? – удивился человек в очках.
– Неподалёку могила моих друзей-цыган. А на этом месте они погибли…
– Могилы уже нет, сударь…
– Как, нет? – невольно вскрикнул Штернер. – И где она сейчас?
– В лесу.
– Почему в лесу?! – возмутился Атаназиус.
– Скажите спасибо, что её перенесли. Господин барон и вовсе собирался выбросить останки в реку…
– Выбросить! Какое кощунство!
– Те же слова сказал и я господину барону... – понизил голос мужчина,обернувашись по сторонам. – Но он теперь хозяин всей этой земли, и его право делать на ней всё, что заблагорассудится!..
– Ничего себе благорассудство, в понятии вашего барона!
– Увы! Не любит цыган… Это я настоял перехоронить останки… Кто бы ни были эти люди, сказал я ему, они тоже дети Божьи!... – Мужчина в очках перекрестился.
– Спасибо! – искренне поблагодарил его Штернер. – А вы кто?
– Его управляющий Вилли Штайн… 
– Атаназиус Штернер…
Они пожали друг другу руки.
Управляющий несколько раз обошёл свежевыкопанную яму.
– Ничего себе «горсть земли»! – Управляющий барона подозрительно посмотрел на Атаназиуса: – А может быть, вы что-то здесь искали?..
– Увы, искал… – притворно вздохнул Штернер. 
– Что же? – с ещё большей подозрительностью спросил его Вилли Штайн.
– Старинный цыганский кувшин, набитый золотыми гульденами.
– И что? Нашли? – нервно поинтересовался управляющий.
– Увы! Запамятовал место. То ли под той сосной, то ли под этой… А может быть, и вовсе в другом мсете… А ведь был уверен, что спрятал здесь, между ними.  – И Атаназиус вновь достал из кофра лопату.
– Нет! Не положено! – Вилли Штайн расставил руки в стороны, заслоняя собой сосны. – Я вам уже объяснил, сударь, что эта земля – частная собственность! Ступайте поскорей, если не хотите неприятностей!
– Я не хочу неприятностей, вы правы… – ответил Штернер, делая вид, что сильно струсил. – Если позволите, я и лопату вам оставлю… Мало ли что… Доказывай потом, что она не моя…
– Правильно мыслите. Давайте сюда. А сами ступайте, ступайте…
– Надеюсь, вы не донесёте на меня в полицию, господин Штайн… – «умоляюще» произнёс Штернер.
– Я человек благородный, как видите… – ответил управляющий, в нетерпении вертя лопату в руках. – Так прощайте же, господин Штернер!
– Прощайте, господин Штайн. Не подскажете – могила цыган далеко отсюда?
– Близко! Очень близко! Видите тот валун у лесной дороги?.. Это под ним…
Атаназиус поспешил прочь.
Уже у самого берега он обернулся и увидел, как управляющий барона спешно – то ли засыпает яму под высокой сосной, то ли продолжает копать…

…Подойдя к валуну, Штернер положил на него обе ладони:
– Здравствуйте, ромы… Это я, Афон, бывший ваш чаворо! Простите, что не уследил… Ты, тётушка Шанита! И вы – Зурало, Лошано и Чарген… И ты, Хитана… И ты, Зора… И ты, Лулуди… Простите и вы – Гожо, Кхамало, Ило, Чирикло и Сонакай… И вы – Ягоричка, Гилечка и Патринка… Простите все… Я не прощаюсь с вами…
Атаназиус вышел к дороге, сел в экипаж и поехал в город.
– Вези к гробовщику, приятель.
Кучер настороженно обернулся:
– Это ещё зачем?..
– Одну большую семью перезахоронить надо. Похоронить по-человечески, как положено…
– Тогда я вас к господину Кёлеру отвезу. Лучший  гробовщик в городе.
С гробовщиком Парсифалем Кёлером Штернер быстро договорился. Его контора занималась всем похоронным обрядом, начиная с изготовления гробов до самой церемонии прощания. Впервые в Германии, а может быть, даже во всей Европе, в конторе Кёлера работали музыканты – трубач, скрипач и барабанщик, которые сопровождали похоронную процессию от дома до самой могилы.
Перезахоронениями его контора не промышляла, но несколько драгоценностей Шаниты сделали своё доброе дело, и вся траурная процедура была выполнена быстро и чётко, с немецкой дисциплиной и пунктуальностью. Над общей цыганской могилой, на городском кладбище, распластав «ангельские крылья» высился большой деревянный крест. У Атаназиуса отлегло от сердца – обещание Шаните он выполнил.
Наступил вечер. Нанятый им на весь день кучер не согласился ехать ночью в Берлин, тем более, по занесённой снегом дороге. Пришлось возвращаться в Фюрстенвальде до утра. На пути в гостиницу внезапно захотелось выпить вина.
– Довези меня до первой харчевни, приятель, – попросил он кучера.
– «У Хромого Ганса» устроит?
– Хоть у хромого, хоть у косого, вези…
Харчевня оказалась самой дешёвой в городе, оттого и посетители здесь были люди самого низкого достатка. Штернер потоптался на пороге, сомневаясь – зайти или нет, как вдруг в дальнем углу увидел, сидящего одного за столом, крепкого мужчину мрачного вида, в широкополой шляпе, который молча пил вино, уставившись в одну точку. Его присутствие здесь, в харчевне, разрешило все сомнения. Атаназиус прошёл через прокуренный зал.
– Разрешите присесть? – спросил он его.
– Садитесь… – тот даже не повернул головы.
К их столу тут же подскочил молоденький слуга, в белом переднике, и услужливо спросил:
– Что пить будем?
– Бокал вина, – ответил Штернер.
– А на закуску?
– Порцию копчёных сосисок.
– Одна минута! – и слуга растворился в табачном дыму.
Мрачный сосед продолжал его игнорировать. Тогда Атаназиус тихо сказал:
– Привет, Бахтало!
Мужчина вздрогнул и повернул, наконец, голову к Штернеру. Он долго смотрел на него бессмысленным взглядом, потом хрипло ответил:
– Простите, не узнаю… 
– Я – Афон, помнишь?.. Табор «тётушки Шаниты»…
В один миг слетела пелена с замутнённого взгляда цыгана, и он пьяно улыбнулся в ответ ломаной улыбкой на потрескавшихся губах:
– Афон! Вот так встреча!.. Как ты вырос! Как возмужал!..
Бахтало снял шляпу, и Штернер увидел сплошь седые волосы до плеч.
– А я в Сибири сидел. На каторге. Целый год… Хотел сразу удрать, да только зима помешала – она там восемь месяцев в году. А побежишь, по снегу – сразу найдут по следам. Дождался весны – и в бега.
– Прямо в кандалах?
– А как же! Они ведь на всю жизнь припаяны… Три месяца кругами ходил, пока на дорогу не вышел.
– А кандалы как снял?
–  По десять часов в день тупым напильником пилил.  Ничего не получалось. Пока в одном посёлке своего брата-рому не встретил… Он конюхом служил у одного купца. Ром и помог… И, спасибо, не выдал… Даже денег в дорогу дал… 
– А ел что?
– В деревни не заходил, хотя запах еды все кишки переворачивал… Ягоды с грибами жрал... – Бахтало усмехнулся: – Жареного мяса никто не предлагал… Однажды медвежонка поймал… Но тут же выпустил… Плакал он, как дитя… Своих вспомнил…
– И долго шёл?
– Не помню… Только осенью из тайги вышел…
– Я знал, что выйдешь, – сказал Атаназиус.
– Откуда? – усмехнулся Бахтало.
– «Тётушка Шанита» напророчила тебе год каторги. 
– Знаю… – пожевал скулами Бахтало. – А ты как здесь?
– Седьмой год живу в Германии. Учусь в университете.
– Молодец, чаворо!.. – и тут же произнёс с болью в голосе: –Значит, ничего не знаешь, что без тебя в таборе случилось… Убили их всех. Всех до одного. И детей тоже. Пять лет ищу тех зверей, кто это сделал. Никто о них ничего не знает. Мне бы хоть могилу найти… – Он допил вино из бокала.
Слуга принёс заказ Штернера.
– Есть будешь? – спросил Атаназиус у Бахтало.
– Не прочь. Три дня во рту ни крошки… Только пью…
Атаназиус заказал сразу две порции, и как только слуга исчез, сказал:
– Я в курсе, где их могила, и даже знаю имя одного из убийц.
Бахтало вытаращил на него глаза:
– Откуда знаешь? Говори!
И Штернер стал рассказывать, что произошло в ту ночь в таборе и том, как Шанита просила найти Бахтало, чтобы назвать ему имя убийцы. И ещё рассказал о том, как тогда предал всех земле, и как сегодня перезахоронил цыганскую семью.
Бахтало слушал его и плакал, не стыдясь слёз.
– Я знаю этого Буртю... – произнёс он, и глаза его налились пьяной местью. – Виделись в том году. Теперь понимаю, почему при встрече взгляд отводил. Негодяй! – Бахтало стукнул кулаком по столу, отчего все в харчевне обернулись в их сторону.
– Найду и убью! Вытащу из него имена всех остальных и вынесу приговор. Пристрелю!.. Как сделали они…
Слуга принёс заказ – две порции для Бахтало. Штернер сразу же расплатился за обоих. 
Бахтало достал из своего мешка кожаный плетёный хлыст, о семи хвостах, и положил на стол.
– Это тебе, Афон, на память. Ты меня сегодня из могилы вытащил… Ещё утром надумал напиться вусмерть и зарезать себя сам… Ничего не стоит цыган, который не может отомстить за убийство своих близких. Теперь же я это смогу… Знаешь, Афон, когда ты мальцом был, я извести тебя хотел. Ты уж прости, старого дурака… И спасибо тебе за всё… За мужское слово и цыганское благородство. Ведь ты всё же чуточку рома, чаворо, как ни крути… 
Атаназиус сообщил Бахтало место нового захоронения на городском кладбище, пожелал ему найти убийц и попрощался. Как потом выяснилось, навсегда.
Спустя месяц он прочёл в газетных новостях о ряде убийств в польском городе Ломже. За одну ночь там были застреляны четверо цыган. Средь их имён Штернер нашёл имя Бурти. Называлось много причин этого убийства. Одни говорили о жестоком ограблении, другие не сомневались, что дело не обошлось без женщины, третьи были уверены, что убили цыган из-за карточного долга, и только четвёртые оказались прозорливее остальных, предположив, что преступление было совершено из-за мести. Цыганскую месть никто не отменял… Однако убийцу (или убийц), как писалось в газете, так и не удалось найти.

…На следующий день Атаназиус уже спешил домой. С трудом нашёл кучера, который согласился ехать по снежной дороге. Никто не брался перевезти студента, даже за хорошие деньги. Но ему повезло – дорожная карета, что приехала в Фюрстенвальде из Берлина, запряжённая четвёркой молодых лошадей, теперь возвращалась назад, с новым попутчиком. Путь был недолгим, и преодолеть его кучер пообещал всего за восемь часов. Слово он своё сдержал, и уже поздним вечером лошади остановилась в Лавровом переулке, у дома Штернеров.
Как и предполагал Атаназиус, приезд его оказался для отца сюрпризом. Господин издатель был очень обрадован появлению Афанасия и, несмотря на то, что ложился спать рано, так как ежедневно вставал в шесть, в этот вечер отужинали они вместе и даже выпили по бокалу рейнского.
Ещё в пути Атаназиус несколько раз ловил себя на мысли о том, что ему не очень-то хотелось раскрыться отцу по поводу драгоценностей Шаниты. В конце концов, это она ему завещала их, и только он вправе распоряжаться ими, как заблагорассудиться. Однако, по мере приближения к Берлину, Штернера-младшего стали одолевать сомнении и мучать совесть – ведь его приёмный отец поступил ровно наоборот, и теперь, благодаря его доброй воли, он стал наследником состоятельного человека. Поэтому, отругав себя за сребролюбие, Атаназиус по приезду, первым делом всё рассказал Карлу Штернеру, прося прощения за то, что скрыл о шкатулке Шинаты в тот самый первый день их «криминального» знакомства.
Он высыпал на стол все драгоценности. Карл Штернер посмотрел на них, выкурил у окна папиросу, наконец, произнёс:
– Советую тебе положить их в банк, сынок. Может быть, когда-нибудь пригодятся. Я позвоню господину Майеру, управляющему Berenberg Bank, чтобы тебе помог…
Больше о драгоценностях они не говорили никогда.
Зато о Лорхен – дочери своего бывшего однокурсника Уго Хартмана – Карл Штернер знал из писем Атаназиуса, поэтому сразу же перешёл к многочисленным расспросам: умна ли она, добра ли, начитанна, умеет ли готовить. Штернер-младший на все вопросы отвечал: «да» – «да, толкова и разумна», «да, славная и сердечная», «да, много читает», «да, прекрасная хозяйка», сопровождая рассказ о Лорхен каким-нибудь забавным эпизодом их редких, но памятных встреч. После чего Карл сделал заключение, что встреча с Лорхен была предопределена Богом, и было бы грешно и неверно не принять такой драгоценный подарок судьбы.
Афанасий же понял слова приёмного отца, как благословение, отчего воспрянул духом и, преисполненный творческих сил, почти все каникулы – а это два месяца! – без устали занимался сочинительством, доверяя бумаге свои сказочные фантазии. Днём же проводил в издательстве, помогая корректорам и редакторам править новые рукописи, заработав за это время вполне приличные деньги.
15 апреля 1827 года, за неделю до отъезда Афанасия в Хайдельберг, с Карлом Штернером внезапно случился первый в его жизни сердечный удар. Случись он днём, помощь пришла бы немедленно – на его предприятии подрабатывали врачи и фельдшера из военного госпиталя. Но сильнейший припадок случился ночью, на рассвете, когда все ведущие доктора спокойно почивали в своих домах. Дежурный фельдшер – совсем ещё молодой человек – имея небольшой медицинский опыт, ужасно волновался и ничего конкретного, чтобы облегчило страдания больного, не мог предложить. Между тем, Штернеру-старшему становилось всё хуже. И кончилось бы всё печально, если б, на его счастье, в тот же госпиталь, за день до случившегося, не приехал с практическими лекциями по хирургии легендарный профессор Берлинского университета Кристоф Вильгельм Гуфеланд.
Разузнав у фельдшера адрес гостиницы, в котором тот остановился, Атаназиус помчался к нему в случайном экипаже, проник в номер профессора, заплатив ночному портье, извинился перед «светилом германской медицины», за то, что его разбудил, и настойчиво попросил срочно приехать к отцу. Уже в экипаже Атаназиус узнал, что Гуфеланд издал несколько своих рукописей в издательстве Карла Штернера, кроме того, лечил Гёте и Шиллера.
В ту ночь для Штернера-старшего всё закончилось благополучно. Профессор получил за ночной выезд щедрый гонорар и уехал, предупредив домашних, в том числе, вконец обалдевшего от счастья, фельдшера, – тот всё ещё не смог поверить, что «ассистировал» самому Гуфеланду, – что больному нужен полный покой и постельный режим.
Атаназиус уже решил задержаться с поездкой в Хайдельберг, к началу занятий, но Карл Штернер не одобрил такое решение, и убедил сына обязательно отправляться в путь и не волноваться о его здоровьи. И только после того, как Штернер-старший дал «честное благородное слово» не вставать с постели всю неделю, исполняя все предписания врачей, только тогда Штернер-младший уехал в Хайдельберг.

…Второй семестр был потрудней первого. Прибавились новые предметы: логика, древне-греческий язык, психология, история, немецкая и мировая литература. Не хватало времени не только на общение с однокурсниками после лекций, но даже на собственный обед. Пришлось подкрепляться прямо на лекциях, наспех приготовленными бутербродами, одновременно ведя конспекты.
Рихард Конн, сосед Атаназиуса по общежитию, здорово похудел и уже не выглядел «Санчей Пансой». Но вовсе не переживал от этого, а даже, напротив, был жутко счастлив. Ни домашние голодовки в Ганновере, ни занятия гимнастикой – не сделали его фигуру ни на йоту стройнее. И только учёба, из-за которой не хватало времени ни на что, включая еду и сон, быстро и безболезненно приблизили его к образу любимого студента Ансельма из «Золотого горшка» Гофмана.
Самое обидное для Атаназиуса было то, что не находилось времени на Лорхен. И не только на совместные прогулки, но даже, чтобы просто увидеться.
Наконец, в конце июля, сдав на «отлично» все экзамены и став студентом второго курса, Атаназиус, купив большой букет полевых цветов, позвонил ранним вечером в квартиру профессора Уго Хартмана.
Дверь открыл сам профессор. Увидев соцветье васильков, маков, незабудок, колокольчиков, лютиков и клевера, в руках восемнадцатилетнего студента, он громко крикнул вглубь квартиры:
– Лорхен! К нам пожаловал главный садовник замка!
Дверь её комнаты распахнулась, и Лорхен вышла в прихожую. Она улыбнулась Штернеру, затем взяла протянутый ей букет и окунула в него зардевшееся лицо:
– Какой свежий запах! – выдохнула она. – Особенно у клевера!..
Профессор тактично кашлянул:
– Надеюсь, вы ещё не ужинали?..
– Ещё нет…
– Вот и прекрасно! Сегодня Лорхен превзошла сама себя!
Штернер вымыл руки в умывочной комнате и прошёл в гостиную. В полутёмном коридорчике он поспешно поцеловал Лорхен в щёку.
– Не надо, отец увидит… – испуганно шепнула она.
Но он не выдержал и поцеловал её снова.
– Непослушный вы человек, Афанасий!.. – и первая прошла в гостиную.
Пока профессор Хартман рассказывал о том, как сам сдавал экзамены, Лорхен накрыла стол, принеся с кухни большое блюдо с тушённой уткой и гречневой кашей. Профессор достал из столового шкафчика початую бутылку красного вина, разлил его по бокалам – Лорхен чуть выше донышка, себе и восемнадцатилетнему философу – по пол-бокала.
За ужином Штернер-младший рассказал в ответ, как сдавал последний экзамен по немецкой литературе молодому профессору Ульриху Кнопфу, как тот подробно интересовался историей написания «Страдания юного Вертера», как задавал странные вопросы: застрелился ли бы Атаназиус, окажись он на месте Вертера,  и каким он видит Вертера в старости, если бы тот остался жив.
– Ну и какой он, по-твоему? – с интересом спросил Хартман.
– Не знаю... Но я не увидел его стариком.
– Почему?
– Такие люди, как Вертер, не доживают и до тридцати. Страсть, словно огонь, сжигает их сердца.
– А вы бы застрелились, если б вам отказала Лотта? – спросила Лорхен.
– То есть, любимая девушка? – уточнил он.
– Да.
– Не знаю… – повторил Атаназиус. – Эти два абстрактных слова – «если бы» –  так непригодны в жизни. Честно говоря, не знаю, как поступил бы в такой ситуации. Для этого нужно прожить жизнь по-настоящему. Размышлять и фантазировать можно сколько угодно, пока не наступит реальный миг, когда следует принять единственно верное решение.
– Например? – спросил профессор.
– Вот вам два случая, – ответил Афанасий. – Один солдат дал присягу защищать своего короля. Казалось, какие могут быть сомнения в его искренности слов и в верности долга! Если враг вступит с ним в бой – он обязательно его победит! На деле же всё совсем по-другому. Когда пришлось вступить в рукопашный бой с вражеским солдатом, солдат короля струсил и первым бежал с поля боя. За это был казнён, как трус и дезертир. 
А вот вам другой пример. Жил в нашей деревне молодой пастух. Был он такой болезненный и слабый, что непонятно, как в нём душа держалась. Когда шёл пасти овец, ужасно боялся, как бы его волки не загрызли. И вот однажды на его стадо напал голодный волк. И вместо того, чтобы позвать на помощь или попросту убежать, пастух, сам от себя того не ожидая, набросился на волка с ножом и, получив от того многочисленные раны и укусы, перерезал тому глотку. Поинтересуйся у него до того – смог бы он когда-нибудь такое совершить, пастух наверняка обиделся бы, услышав сей вопрос, ибо решил, что над ним смеются. Так что честно ответить на вопрос, в котором есть два  слова: «если бы» – пожалуй, не может никто… Я вот тоже не знаю, как бы поступил, в той или иной ситуации. Хотя точно уверен – никогда не убил бы себя, ибо очень люблю жизнь.
– Даже из-за любви? – спросила Лорхен.
– Из-за неё в первую очередь, – сказал Атаназиус. – Нужно взять себя в руки и бежать от таких «ундин» подальше. Жизнь дал Господь, и не нам ею распоряжаться!.. Самоубийцы – эгоисты. Они бросают на произвол судьбы не только своих возлюбленных, но и родителей. Разве такая любовь не похожа на безумие? И если она приносит всем горе, то зачем нужна? Пройдёт месяц-другой, даже пусть пройдёт год, и вы обязательно встретите того, кого ждали. Нужно лишь поверить в это и дождаться! Поверить так же, как мы верим в Господа нашего!.. Ибо Любовь есть Господь…
Наступила пауза.
Уго Хартман с восхищением смотрел на юного оратора. Потом сказал:
– Жаль, что вы не поступали на факультет теологии. Мир потерял достойного проповедника…
Потом был кофе с молоком и пирог с черникой, что испекла Лорхен.
За десертом Атаназиус рассказал забавный случай из своего детства – как с друзьями собирали в лесу чернику и встретили медведя, который сам испугался детей, с фиолетовыми лицами от черничного сока, и в ужасе скрылся в кустарнике…
После ужина Лорхен вновь проводила Афанасия за порог квартиры. Затворив за собой дверь, она впервые сама обвила его шею руками и поцеловала в губы.
Так они стояли не видимые никому, кроме ангелов и мотыльков.
А в голове Афанасия звучали стихи Гейне: «Щекою к щеке ты моей приложись: пускай наши слёзы сольются!..»

Глава III.
«В СЧАСТИИ И НЕСЧАСТИИ,
В ЗДРАВИИ И БОЛЕЗНИ…»
 

Ты слышишь, друг, в вечернем звоне:
 «Своей судьбе не прекословь!»
 Нам свищет соловей на клёне:
 «Любовь и Смерть, Смерть и Любовь!»

Валерий БРЮСОВ
 

…Прошло ещё четыре года, и Атаназиус окончил университет.
За эти годы обсуждались различные вопросы по философии – об идеологии Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, об эстетике и философии Фридриха Шлегеля. Спорили об искусстве «высоком» и «низком», о масонстве и консерватизме, об истории попыток упразднения преподавания самой философии, о «немецком идеализме», философии культуры, философии права, словом, было о чём поспорить и пообсуждать. Дабы не испугать читателя столь серьёзными философскими темами, я не стану подробно останавливаться на каждой из них, ибо история наша не о философе – а о сказочнике. Да и сам я, должен признаться, никакой не профессор философии, а скорей всего, «профессор кислых щей».
Студенческую вечеринку по поводу окончания Университета решили отметить в одной из харчевен в центре Старого города. Почти все выпускники пришли со своей «университетской музой». Каждая третья из них была уже чьей-то «студенческой женой», а две «университетских богини» даже успели родить очаровательных «хайдельбергских малышей». И один из них носил фамилию Рихарда Конна.
Пили пиво и молодое вино, ели пивной суп, паштет из гусиной печёнки, селёдочный форшмак, грибное жаркое, утиные крылышки, тушённые в рейнском вине, овощной салат с гусиными шкварками, жареные свиные колбаски и копчёный сыр.
В компанию бывших студентов были приглашены несколько самых любимых профессоров – не тех, кто ради порядка в аудитории позволял себе заискивать со студентами или показывать свою власть, а тех, кто своими лекциями-размышлениями о жизни и о учебном предмете были всегда на высоте.
Когда хмель разгорячил ещё больше и так горячие головы и развязал языки даже тем, кто с трудом отвечал на экзаменах, все запели хором – от «Юхейды» до «…милого Августина» – и, пожалуй, впервые эту весёлую компанию можно было назвать «студенческой семьёй».
Четыре года Афанасий и Лорхен встречались тайно, чтобы никто не узнал об этом – ни её отец, ни его товарищи. Когда весной ему исполнился 21 год, он сделал ей предложение, и Лорхен с радостью его приняла. Свадьбу задумали сыграть этим же летом, в конце августа 1831 года.
Оба родителя, Уго Хартман и Карл Штернер, посоветовавшись, вложили деньги в торжество поровну, и решили порадовать детей дважды – вначале свадьбой в Хайдельберге, а затем и в Берлине.

…Пока Лорхен шила подвенечный наряд, Афанасий собрался в Гёттинген, чтобы познакомиться с немецкими «волшебниками» – братьями Гримм и показать им свои «Сказки, рассказки и небыли».
Купив билет на дилижанс, он прямиком поехал в Нижнюю Саксонию, где в библиотеке Гёттингенского Университета работали  оба брата – Якоб и Вильгельм.
Те приняли его радушно, даже младший Вильгельм, крайне ироничный по натуре, и тот, прочтя сказки Атаназиуса, похвалил их всерьёз. Якоб же посоветовал Штернеру тщательней поработать над языком и попытаться их издать. Но не у отца, а где-нибудь там, где никто не знает об их Авторе. Ибо издавать свои произведения в своём же издательстве – не многого стоит… Братья могли бы написать несколько рекомендательных писем знакомым издателям, но лучше всего, сказал старший Гримм, действовать самому, ибо в литературе, как и в искусстве – только талант, а не знакомство , является тем самым «ключиком», который отворяет дверь к известности и славе.
А Вильгельм добавил:
– Только не со всеми издателями или редакторами знаться следует…. Большинство из них бывшие писатели-неудачники либо завистники, каких свет не видывал. В таких, с позволения сказать, «образованных» людях и живут драконы…
Якоб неодобрительно улыбнулся, над словами младшего брата, у Барабанова же глаза округлились от удиволения. А младший Гримм продолжал:
– Ведь образование – вещь довольно странная… С одной стороны, даёт знания, а с ней  – и карьеру с достатком, зато с другой – столько всего ненужного и вредного впихивает в каждого из нас, отчего мозги с душой у многих портятся. И человек, с виду вроде бы порядочный, и поступка плохого не совершит, а пробьёт Час Дракона – и превратится в чудовище! Вот с такими людьми знаться опасно, господин Сказочник! Ибо живёт в них Змеиная свора! И Левиафан с Уроборосом, и Пифон с Василиском, и Змей-Горыныч, и Аспид, и Ехидна, и змей Кетцалькоатль, и дракон Фафнир. А ещё Опукский змей. Но главный из всех – чёрный дракон Чернобог…
Афанасий был ошеломлён его словами, даже понимая, что младшитй Гримм любит пошутить. Увидев вытянутое лицо гостя, Якоб сказал Вильгельму:
– Хватит гостя пугать! Господин Атаназиус - Сказочник! А сказочники любой предмет насквозь видят! Так что лучше них никто не разбирается в людях!..

…Словно на крыльях, мчался Афанасий в Хайдельберг, а вернувшись, рассказал обо всём милой Лорхен и, засучив рукава, принялся за организацию свадебного торжества, до которого осталось всего три недели. Вообще-то на немецкую свадьбу полагалось приглашать не менее, чем за три месяца, но почти все университетские товарищи, с которыми он пробыл бок-о-бок столько лет, в конце августа разъезжались по своим землям, где не были весь год и вряд ли сумели бы вернуться в Хайдельберг на торжество. Поэтому свадьбу назначили на 27 августа.
Первым делом, заказали многоярусный шоколадный торт, с вензелями «А» и «Л», а в типографии Штернера распечатали приглашения – с готическим шрифтом, виньетками и двумя ангелочками, держащими в руках «червовые» сердечки, пронзённые стрелами любви.
Когда недалеко от Старого города нашли ресторан с большим залом, расположенный в старинном отеле – в три этажа, увитый виноградом, с овальной лестницей при входе – которому было более трёхсот лет, напечатали ещё и меню, где значилось более двадцати блюд, которые должны были подаваться в строгой последовательности.
Вначале – куриный суп с лапшой, колбасы, кислая капуста с кусками курятины, мучные клёцки, камбала с маслом, запечённый карп, овощи с приправой и викторианский пудинг.
Затем – рисовый суп, телятина, большой кусок говядины (по полтора фунта на персону, с соусом из изюма), вновь колбаски, но уже копчёные, индейка в вине и рагу из свиного языка.
И, наконец, в третью очередь, – мясом в черничном соусе, снова кислая капуста, о которой даже сочинили поговорку: «Хочешь жить хорошо – ешь капусту», свиное жаркое с овощным салатом, сыр и торт, о котором уже было сказано выше.
Хлеб, шнапс, вино, пиво и компот – должно было подаваться в неограниченном количестве. Только полуголодная студенческая юность двух отцов могла заказать такую гору угощений.
Кроме того, пригласили лучших музыкантов города, наняли десять экипажей для гостей, заказали кольца и, одновременно со свадебным платьем для Лорхен был сшит чёрный праздничный костюм для Афанасия.
За день до свадьбы во дворе перед домом Хартманов, по традиции предков, провели старинный обряд, в котором приняли живое участие друзья жениха и невесты, а так же их соседи и просто любые желающие. Было разбито огромное количество старой фарфоровой посуды «на выброс» – от блюдец до цветочных горшков, которые все принесли с собой. Их били с громкими выкриками и весёлым ожесточением, после чего молодожёны, убрали все осколки в мешки, как бы выбросив из своей новой жизни всё плохое.
А вечером, в разных кабачках города, отметили мальчишник и девичник, где жениху и невесте в последний раз позволялось пожить по правилам холостяцкой жизни. 
У Лорхен в свидетелях были две её подруги – Клара и Минна, а у Атаназиуса – Рихард Конн и Питер Россель. Рихард, как уже опытный семьянин, был главным.
Наконец, наступил долгожданный день торжества. Небо над Хайдельбергом было чистым и солнечным.
В свадебной бричке, украшенной цветами мирта, Афанасий приехал в дом невесты и преподнёс ей с букетом белых роз невиданной красоты ожерелье, из «шкатулки Шаниты». 
К Ратуше ехали гуськом, десятью экипажами – во втором сидели отцы молодожёнов.
Глава города вписал их фамилии в «Регистрационную книгу», и на одну семью в Хайдельберге стало больше.
По выходу из Ратуши на головы молодожёнов посыпались зёрна риса – это подруги Лорхен пожелали им здоровья и крепкого потомства. Потом с весёлым хохотом принялись считать застрявшие рисинки в её волосах – ведь сколько зернышек насчитают, столько детей будет у молодоженов. Насчитали семнадцать зёрен.
К церкви святого Бонифация, построенной сто лет тому назад, пошли пешком, как и требовала традиция. По той же традиции перестали звонить колокола на звоннице.
У входа в храм молодожёнов уже поджидали маленькие девочки, одетые в алые свадебные платья, с цветами в руках. Как только Лорхен и Атаназиус появились у храма, эти blumenkinder, олицетворявшие собой слуг Плодородия, стали посыпать цветами дорожку к церковным вратам. В ответ молодые бросали детям монеты.
Внезапно, перед самым началом венчания, небо в один миг затянуло тучами, и стал накрапывать дождь. Все с весёлым смехом укрылись под кронами старинного дуба, стоящего неподалёку с церковью. Однако среди гостей послышался и ропот – дождливая погода в день свадебной церемонии была плохим предзнаменованием на будущее.
Но молодые не стали придавать этому большое значение, и если бы на город внезапно навалился даже снежный ураган, вряд бы они и тогда расстроились – ибо этот день был для них самый счастливый в жизни.
Перед входом жениха и невесты в церковь распорядитель обряда венчания начертил на пороге мелом три креста, чтобы уберечь их от злых духов. 
Первый со своими свидетелями вошёл Атаназиус. За ними гости, которые расположились на скамьях. Как только жених встал у алтаря, все взгляды устремились ко входу, где должны были появиться отец с дочерью-невестой. И вот они вошли. Уго Хартман ввёл в храм, держа под руку, свою Лорхен. Он прошёл с ней через весь зал по красивой дорожке, и со слезами на глазах передал её из отеческих рук в новые сильные руки, на которые возлагал большие надежды счастливой супружеской жизни для своей девочки.
Когда свидетели встали по обе стороны от венчающихся, пастор Румпф обвёл строгим взглядом церковный зал:
– Есть ли кто-то или какие-то причины, которые могут воспрепятствовать браку?
Ему красноречиво ответило молчание.
Тогда он обратился к венчающимся:
– Вы пришли в наш храм, дабы в присутствии священника и верующих заключить брак. Раз нет причин для вопрепятствия брака, от имени Церкви я спрашиваю вас: Атаназиус и Лорхен, по собственной ли воле и без принуждения хотите вы вступить в брак?
– Да, – ответили они вместе.
– Готовы ли вы сохранять супружескую верность друг другу в здравии и в болезнях, в благоденствии и в испытаниях, – до вашего смертного часа?
– Да.
– Готовы ли вы с любовью принять и воспитывать в католической вере детей, которыми вас одарит Господь?
– Да.
Пастор Румпф задал ещё несколько вопросов, согласно канону венчания, на которые ответили жених с невестой, затем он посмотрел на Рихарда – главного свидетеля, и тот передал пастору кольца, которые надели молодые.
 – Да благословит вас всех Всемогущий Бог Отец, и Сын, и Святой Дух. Аминь. – сказал напоследок священник.
В глазах у многих стояли слёзы радости и соучастия в божественном таинстве.
 
…После записи в учётной церковной книге, молодые с гостями вышли из храма. Главный свидетель налил в бокал немного вина и передал его Атаназиусу. Тот, пригубив, передал его Лорхен. Она сделала один глоток, остальное вино вылила вокруг своего новоиспеченного мужа, чтобы навсегда привязать его к себе, затем, завернув бокал в шёлковую ткань, которую подала Минна, разбила его о камни мостовой на счастье. 
Потом этого Лорхен, не глядя, бросила «букет невесты» назад через плечо в толпу гостей. 
– Мой! – раздался счастливый голос Минны, которая верила, что обязательно выйдет замуж, если даже не самая красивая и совсем не богатая – ведь, главное, суметь поймать «невестин букет». И, о чудо! – она это сумела…
Уезжая на празднование в ресторан, молодожёны посадили розовый куст неподалёку от церкви святого Бонифация -  в знак любви и будущего счастья.

…Уже в ресторане гости дарили свои подарки. В основном, это были деньги, упакованные в изящные бомбоньерки и рукотворные конверты, обтянутые цветным шёлком, перевязанные затейливыми бантами. И цветы, цветы! Букеты цветов! Клумбы цветов!..
Затем было застолье. Блюда подавались в точности по напечатанному меню. Длилось оно до вечера, после чего началось чаепитие. 
В зал внесли многоэтажный торт с вензелями: «А» и «Л», от которого новобрачные должны были вместе, одним ножом, отрезать первый кусок. Чья рука во время ритуала окажется поверх другой, тот будет и главенствовать. Этой рукой оказалась рука Лорхен.
В конце торжества Уго Хартман дал молодым совет:
– Не любите сильно. Не дай Бог, что случиться с одним из вас – что будет с другим. Сильная любовь разорвёт сердце другого от горя. Нужно жить одновременно с разумной сердечностью и с сердечным разумом. Это сложно, но необходимо. Впереди у вас целая жизнь. Распределите же любовь на все годы вашей жизни. Сильная любовь, как кипящий сосуд – выкипит в один миг. Уменьшите огонь в семейном очаге. Пусть он греет своим теплом не жарко, но и негасимо. Лишь только так вы не охладеете друг к другу.
Карл Штернер пожелал им много лет жизни – и «бумажной» свадьбы через год и «кожаной» через три года, а через пять лет «деревянной», через десять – «стеклянной», а ещё «хрустальной», «медной» и «серебряной», а потом – «жемчужной» через тридцать лет, и «рубиновой» через сорок, и «золотой» через пятьдесят, а через шестьдесят – «алмазной», через шестьдесят пять «железной» и, наконец, через семьдесят лет «последней»…
Уго и Карл долго решали, где будут жить молодые после свадьбы. Штернер долго убеждал Хартмана, что детям лучше жить в Берлине, в своём доме, а не на съёмной квартире. Тем более, что в особняке Штернеров есть горничная Луиза – будущая нянька их внуков, любящая чужих детей, как своих, ибо сама родить не может. Словом, Карл уговорил Уго.
На следующий день две семьи уехали в Берлин, чтобы в начале сентября 1831 года сыграть ещё раз ту же свадьбу, только уже на земле Брандербурга.
А спустя месяц Лорхен навсегда уехала из Хайдельберга.

…Наступило лето 1832 года.
За несколько лет большой дом Штернера испытал настоящие метаморфозы: из тихого скучного особняка одинокого человека, дом превратился вначале – в «особняк отца и сына Штернеров», затем, с переездом Лорхен, в дом «семейства Штернеров», с весёлым женским смехом, стуком каблучков по лестницам; дом отпраздновал первый раз шумный Новый год – с подружками Лорхен из Хайдельберга и приглашёнными молодыми людьми из типографии Карла Штернера.
Да и сам хозяин дома уже давно не был одиноким человеком, за эти годы он помолодел и даже стал подумывать о возможности нового брака для себя. «Невестин букет» сделал своё дело – Минна, которая поймала его, добрая, серьёзная, хоть и не очень красивая девушка, пришлась по душе «господину издателю». Карл сделал ей предложение, и она ему… отказала. Да и как могло быть иначе, призналась потом Минна Лорхен. Ведь она была младше Карла на целых тридцать лет, и выглядела рядом с ним, скорее, дочерью, нежели женой. Однако живой и весёлый нрав Карла, его галантность настойчивость и жажда жизни – смели все сомнения Минны, и в мае они были помолвлены… Свадьбу назначили на осень 32-го года. Счастливы были все. Сам Карл, Минна, Лорхен и, конечно же, Атаназиус, ибо самая главная радость должна была случиться со дня на день – в доме Штернеров ждали появление на свет младенца Георга или Кэтрин.
Комната молодых была на втором этаже, в бывшей спальне хозяина дома. Сам Карл Штернер перебрался на первый этаж, в одну из нескольких гостевых комнат, и вскоре собрался оборудовать ещё одну, под свой кабинет. Он даже был рад такому переезду, чтобы лишний раз не напоминала о себе одышка.
Лорхен мужественно перенесла беременность, её ни разу не стошнило, не болели голова и поясница, даже аппетит не растеряла. Доктор Кляйн – известный гинеколог в Берлине, ученик знаменитого немецкого акушера XIX века Франца Карла Негеле, который, кстати, начал свою карьеру в 1807 году в Хайдельберге, заняв кафедру акушерства, был полностью уверен, что всё обойдётся как нельзя лучше, и завершением девятимесячного ожидания всей семьи станет появление в доме чудесного немецкого младенца, Wunder Kind’а.
По ночам Атаназиус прикладывал ухо к большому тугому животу Лорхен и переговаривался с младенцем:
– Кто ты? – спрашивал он его. – Мальчик или девочка?
– Мальчик, – отвечал плод, запрятанный внутри неё. – Или девочка…
– Так кто же ты?
– Ах, отец, какой же вы нетерепеливый! Осталось совсем немного подождать – всего несколько дней – тогда и увидите.
– Да, я нетерпеливый! Зато ты упрямый и вредный. И, главное, в кого такой?!.. Ну что тебе стоит шепнуть?.. А?.. Просто шепнуть: «Я Георг», или – «Я Кэтрин»…
– Да как же можно знать заранее, кто родится! Ведь тогда сразу пропадёт ко мне интерес.
– Не пропадёт, поверь!
– Нет, пропадёт! Если скажу, что я мальчик, а вы ждёте девочку, или, наоборот – вы уже сейчас станете любить меня меньше.
– Не стану! Кто бы ты ни был – я буду любить тебя всем сердцем!
– Несмотря ни на что?
– Несмотря ни на что!
– Тогда не торопите меня, отец, хорошо?..
 
…Второго июня, под утро, встревоженная Лорхен разбудила мужа. Со сна она не сразу поняла, что это. Кроме непривычных болей, накатывающих неотвратимой волной, она ещё почувствовала, что отошли воды, о чём её предупреждал доктор. Атаназиус, завязывая на ходу спальный халат, босиком помчался за доктором Кляйном  на первый этаж.
Городской акушер, временно переехавший неделю тому назад в их особняк, жил в одной из гостевых комнат, за стенкой с Карлом Штернером. Тот, проработав почти всю ночь, в это время крепко спал и ничего не слышал.
Не совсем проснувшись, доктор Кляйн побежал наверх, вслед за Атаназиусом. На полпути он сообразил, что забыл медицинский саквояж, вернулся за ним. Затем разбудил Луизу и приказал ей срочно нагреть на плите большой таз с водой и уже, почти воспрянув ото сна, вновь взбежал по лестнице на второй этаж, откуда доносились громкие стоны Лорхен.
– Всё будет хорошо… – слышала она в себе голос младенца. – Сейчас мы познакомимся… Ты прости, мама, что так быстро всё  произошло… Мне было тесно и неудобно…
– Ничего, мой маленький… – отвечала она ему шёпотом: – Я жду тебя… Очень жду…
Первые лучи солнца пронзили оконное стекло и осветили стены, обтянутые гобеленом. Несмотря на это, Атаназиус спешно зажигал подряд все свечи, что были в комнате.
Появившись у постели Лорхен, доктор Кляйн понял, что горячую воду дождаться он не успеет. Роды оказались стремительными – на свет уже показался курчавый затылок младенца. Кляйн попросил Штернера-младшего срочно позвать на помощь Луизу, а сам поспешно, ополоснув руки над тазом из фарфорового кувшина, с туалетного столика, закатал на молодой женщине ночную рубашку до груди и достал из саквояжа медицинские ножницы, чтобы обрезать пуповину. Каждый новый крик Лорхен совпадал с новым толчком схваток, и с каждым толчком выходила из чрева матери какая-нибудь часть крошечного тельца. Вот появилась головка с мокрыми волосами, за ней родились узкие плечики, и сразу же был изгнан из нутра Лорхен, прямо в руки доктора, полностью весь младенец, привязанный пуповиной к матери.
– Кто?.. – едва слышно спросила она.
– Мальчик, госпожа Лорхен. Сын…
Новорождённая мать улыбнулась, а младенец громко заплакал. Казалось, от его крика проснётся весь Берлин.
– Что он плачет? – встревожилась Лорхен. – Ему больно?..
– Все плачут, когда рождаются, – успокоил её доктор Кляйн. – Не волнуйтесь, отдыхайте…
«Какой ты красивый, мой мальчик… – сказала она про себя. – Будь счастлив и живи долго…» – И устало прикрыла веки.
Доктор Кляйн положил ребёнка рядом с его матерью и ножницами освободил их друг от друга, затем спиртом протёр культю пуповины и суровой ниткой завязал ребёнку пупок.
В комнату вбежала Луиза.
– Мальчик! – радостно прошептала она. – Какое счастье! Господин Атаназиус так хотел сына!..
– Оботрите его… – попросил акушер.
Окунув часть ночной рубашки Лорхен в кувшин с водой, Луиза осторожно отёрла тело ребёнка. Затем, зная, где и что лежит в комнате, достала из шкафа несколько заготовленных пелёнок для такого случая.
– Госпожа Лорхен, вы спите?.. – доктор Кляйн осторожно дотронулся до её плеча, затем внезапно наклонил голову к её груди и прислушался. – О, Господи!.. – охнул он. Подозрение на ужасное событие оправдалось. Его смуглое лицо стало белей детских пелёнок.
– Что? – не поняла Луиза, подняв лицо к  акушеру.
– О, Боже… – шептал он. – Боже!..  Она умерла… 
– Как умерла?.. – выдохнула Луиза и, всё поняв, зарыдала на весь дом.
В комнате появился Атаназиус. Он всё слышал за дверью и сразу бросился к Лорхен.
– Лорхен! Лорхен! Ты меня слышишь?!
Он схватил её за плечи и стал тормошить.
– Проснись! Открой глаза!
– Она уже никогда не проснётся, господин Атаназиус… – едва слышно сказал доктор Кляйн.
По лестнице послышались торопливые шаги Карла Штернера…

…Что было причиной внезапной смерти Лорхен, можно было только гадать. Уго Хартман, поседевший в один миг, когда узнал о смерти своей Лорхен, был уверен, что чьё-то страшное проклятье по женской линии Кэтрин продолжает действовать. Смерть единственной дочери стало для него безмерным горем, но, в то же время, рождение внука Георга навсегда прервало ту самую нить смерти, которой были соединены все женщины рода его жены.
Однако Минна, подруга Лорхен, думала иначе. Она верила, что виной всему была дождливая погода в день свадьбы её подруги…
Лорхен похоронили на хайдельбергском кладбище, у церкви святого Петра, рядом с могилой матери. Свадьбу с Минной Карл отложил на год, из-за траура. Атаназиуса сделал совладельцем своего издательства. Георгу взяли кормилицу, а Луиза, к её радости, стала нянькой мальчика. На её же место наняли новую горничную, Фриду, и жизнь медленно, но упрямо двинулась дальше.

…Год прошёл для всех как во сне. Если б не появление в доме Георга, с душевным состоянием каждого могло быть гораздо хуже. Ребёнок словно лечил всех –  ежедневным младенческим освоением мира — первая улыбка, первый осмысленный звук...- заливистым смехом, горьким плачем, первыми шагами по огромному дому. Дед и отец теперь старались не задерживаться на службе, а спешили домой, к своему голубоглазому крепышу.
Второго числа каждого месяца Атаназиус, с нянькой Луизой и крошечным сыном, отправлялся в Хайдельберг, на два-три дня, проведать могилу Лорхен и показать внука второму деду Уго Хартману.

…Однажды Атаназиусу приснилась матушка Мелания.
– Афоня, сынок! – говорила она ему, вся укрытая чёрным платком. – Ты почему домой не едешь?.. Куда запропастился? 
Проснулся Афанасий поздней ночью, на мокрой от слёз подушке. Странное дело – столько лет не плакал, а тут – на тебе, словно ребёнок. Прокрутил назад всю свою жизнь и решил поехать в Россию. Хоть на десять дней, хоть на недельку. Матушку обнять, сестёр. Сейчас ей уж, наверное, за сорок. Старуха, поди. Младшим сёстрам-близняшкам по семнадцать, а Лизавете все двадцать семь. Небось, кучу детей родила…
И до того загорелся он этой идеей, что больше не спал до утра, а всё ходил по комнате взад-вперёд и думал, как и когда поедет в своё Воробейчиково. И додумался до того, что решил матушку с сёстрами из крепостных выкупить да дом подарить в Зуеве.
Тут и вспомнились слова Степана в темнице у Осипова-Синклитикийского:
«– Когда-нибудь сам вернёшься к ней барином. Да ещё при деньгах!  Выкупишь её с сёстрами на волюшку…»
Деньги на выкуп имеются… «Наследство Шаниты»… И так Афоне весело на душе стало, так хорошо! Что впервые за год забыл он о Лорхен. А что, как Осипов-Синклитикийский узнает, кто он такой и в тюрьму отправит? Как-никак, беглый крепостной. В России с такими, как он, «не черемонятся» – либо в тюрьму, либо на кол. Так что придётся не выдавать себя, даже сёстрам, даже матушке, а для полного спокойствия решил он бороду отрастить с усами. Да и солиднее как-то, на вид.
И стал Атаназиус с того утра готовиться к дальней поездке. Только человек предполагает, а Бог располагает. За месяц до своей свадьбы, 25 июня, умер Карл Штернер. Умер от разрыва сердца, во сне. И отодвинуло новое несчастье все личные дела Барабанова на неопределённое время.

…После похорон отца занялся Атаназиус реформированием издательства. Назвал его «Издательством Штернеров». Открыл несколько филиалов по всей Германии – в Гессене, Ганновере и во Франкфунте. Лично занялся поисками молодых авторов. Продолжал писать свои «Сказки, рассказки и небыли» и переводить на немецкий язык стихи Пушкина. На это он потратил всего три года и, наконец, осенью 1835-го, оставив все дела на «Старого Фридриха», Афанасий Барабанов, а ныне Атаназиус Штернер, стал готовиться к отъезду в Россию.
Попрощался с Уго Хартманом в Хайдельберге, посетил могилу Лорхен, затем в Берлине съездил на кладбище, где лежал его приёмный отец. Забрал из банка все драгоценности Шаниты, которые Луиза зашила ему в меховой воротник и в полы зимнего пальто. И вот, оставив на неё сына Георга, Атаназиус выехал из Берлина в конце ноября, а уже 12 января 1836 года появился в Москве..
О его московских приключениях мы почти знаем всё. Почти. Но не до конца…
 
…Выпроводив Штернера с Секретарём Коллежского Ассесора Михаилом Леонтьевичем Лютиком, Осипов-Синклитикийский спрятал улыбку и спросил у секретаря:
– Так ты был с ним знаком или нет? 
– Быть может, я ошибся… – ответил секретарь. – Но всё же мне кажется, что был...
– Где? Когда?
– В детстве. Если не путаю.
– Ну и кто он?
– Афоня Барабанов…
– Кто это?
– Ваш крепостной. Тот самый, что бежал от вас когда-то со Стёпкой-кузнецом.
– Припоминаю… – удивлённо-зловеще улыбнулся помещик.
– У него ещё сестра в реке утопла, – добавил секретарь. – Лизавета, кажись…
– Интересно! Очень интересно!.. – произнёс Осипов-Синклитикийский, и недобрая улыбка появилась на его лице. – Так, говоришь, Афанасий Барабанов!..
– Так точно!.. А может, и показалось…
– Так показалось или уверен?! – схватил его за ворот рубашки помещик.
– Скорее всего, он это… Афоня… – прохрипел Курослепов-Рукомоев. – Отпустите… Задушите…
Осипов-Синклитикийский брезгливо разжал пальцы:
– Зачем же тогда он представился Штернером? Да ещё издателем из Берлина!..
– Так ведь ясно, что от вас скрывается…
– Тут ты прав!.. Кличь людей, кто покрепче, да за ними в погоню! И привезти его сюда немедленно!
– А ежли я ошибся?.. – вновь всполошился Никита Фомич. – Иностранец, всё ж таки… Чтоб потом неприятностей не было…
– Чёрт бы тебя побрал, с твоим: «ошибся-не ошибся»!!! Приказываю незамедлительно выяснить всё об этом инкогните, понял?..
– Понял-с…
– Проследи, где живёт, направь запрос в Берлин…
– Слушаюсь…
– Только немедля!... Я должен быть уверен, что это мой крепостной! Мой! И если ты не ошибся – подарю тебе «вольную»!..

…Секретарь Осипова-Синклитикийского, Никита Фомич Курослепов-Рукомоев рьяно принялся за порученное дело. Ему самому было интересно узнать – Барабанов ли это.
И даже не обещания «вольной» заставило его взяться за работу. Что «вольная»? Ну, получит он её, и что потом? Куда пойдёт? Как жить  будет? Ну-ка, выпусти в лес прирученного зверя – погибнет в один день. Ни еды себе найти не сможет, ни опасности не знает. Да и как её знать-то, когда с сызмальства жил на всём готовом. Как у баснописца Крылова: «И под каждым ей кустом был готов и стол и дом…». Нет, не вольная заставила секретаря Осипова-Синклитикийского начать расследование. Обида толкнула. И зависть. «Не знакомые мы с вами», так и сказал. И когда ж он так плечи сумел распрямить? И откуда манеры взял барские? А богатство его откуда?.. Украл, что ли? Может, и украл… А может даже и душу чью отнял! Пока другие спину гнули да на цырлах ходили, Афоньке, ишь, как, судьба подфартила! А ты, попробуй, поживи по-другому, когда каждый день тычут твою морду в помои, да когда спину кнутом ошпаривают! Не знал, поди, Афонька кнута. И не голодал, не мёрз. Не то не ходил бы сейчас гордо, словно франт какой. А морда холёная да гладкая! Хоть бы не обмануться! И коли сей господин и вправду Афонька Барабанов, пусть узнает, по чём есть фунт лиха!..

…В тот же день Никита Фомич отправил письмо в магистрат Берлина, заверив его сопроводительной запиской, с печатью, как положено, из полицейского уездного отделения, чтоб смотрелось оно не как письмо частное, а как официальный запрос от российского государства.
Правда, ответ, будет не так скоро, подумал он. Месяца через полтора. Недели три туда… Три обратно. Да и там, пока прочтут, пока ответят… Хотя немцы народ пунктуальный, дотошный. Порядок во всём любят… Живут по параграфам. На каждый запрос номер поставят. Не пропадёт… Так что ждать ответ не раньше, как в конце мая… Важно только, чтобы сей инкогнито не улизнул бы в свой Vaterland раньше срока…

…20-го мая ответ был получен.
Курослепов-Рукомоев даже разорвать конверт сразу побоялся. А вдруг в нём совсем другое написано. Вдруг не о Штернере. А если и о нём, то совсем не то, что ожидал Никита Фомич. Он ещё раз взял запечатанный конверт в руки, даже понюхал зачем-то, посмотрел на свет, встряхнул, ощупал, и вновь положил на стол. На конверте было выведено красивым почерком, на немецком языке – умеет немчура каллиграфию разводить! – два адреса: адрес магистрата города Берлина и адрес имения Осипова-Синклитикийского, в деревне Воробейчиково.
Наконец, преодолев робость, Никита Кузьмич разрезал канцелярским ножом боковую сторону серого конверта и с замиранием сердца вытянул оттуда, сложенный вдвое лист. Развернув его, он увидел, что письмо написано дважды: по-немецки и по-русски.
Ответ был таким:

…Четверг,
2 апреля 1836 года,
город Берлин

Милостивый государь!
На Ваш официальный запрос в Магистрат города Берлина, по поводу точных данных о г-не Атаназиусе Штернере, сообщаем:
г-н Штернер, полных 25 лет, вдовец, имеет сына Георга 4 лет, является владельцем «Издательства Штернеров», а также приёмным сыном покойного г-на Карла Штернера, умершего 25 июня 1833 года от сердечного приступа и усыновлённый им же, во вторник, 7 сентября 1824 года, в Берлине. 
Настоящие имя и фамилия Атаназиуса Штернера – Афанасий Барабанов, рождённый в России, в Зуевском уезде, в деревне Воробейчиково, о чём свидетельствует запись в «Регистрационной Книге» магистрата города Берлина, в пятницу, 11 сентября 1824 года, скреплённая печатью и подписями нотариуса Магистрата и Обер-бургомистром.
Атаназиус Штернер является примерным гражданином и никаких уголовных дел за ним не числится.

С нижайшим почтениеим –
Секретарь Берлинского Магистрата
Вальтер фон Корн

Внизу письма стояла замысловатая подпись на пол-листа, хотя букв в фамилии было всего четыре.
«Он! Он!..» – возликовал Никита Фомич, уже предчувствуя запах свободы. И тут же побежал к Сергею Кирилловичу доложить о приходе письма, да ещё с таким ответом. 
– Поздравляю! – похлопал его по плечу Осипов-Синклитикийский. – Попался рыбак на крючок!.. – Он громко расхохотался. – Теперь верну своего крепостного, вместе с его деньгами, сынком и всем издательством!
И тут стукнуло Курослепова-Рукомоева по мозгам, да так сильно:
– А как посмотрят на то, что гражданин он другой страны, что иностранец? У нас в России посадить иностранца в тюрьму без шума будет очень трудно.
На что Осипов-Синклитикийский весело ответил:
– А мы смажем тюремную дверь ассигнациями…
И расхохотался пуще прежнего.

…Поехал на следующий день Сергей Кириллович в Зуев, прямиком к своему давнишнему приятелю Никодиму Аверьяновичу Буйносову, что был помощником уездного судьи.
Расчеломкались, обнялись, года три не виделись.
– По делам, али как?
– По делу, Никодяша. Только ты один сумеешь помочь.
Поведал ему Сергей Кириллович всё, до подробностей, и письмо из Берлина показал.
– И в чём трудности?.. – удивился помощник судьи.
– Так ведь ежели Барабанов и, в самом деле, немецкий подданный Штернер – как быть в таком случае?
– А никак! – ответил Буйносов. – Обманул твой Афонька и тебя, и германские власти!
– Так что делать, скажи?..
– Брать тёпленьким! И к нам, в кутузку! Пока суд да дело, посидит да почувствует, по чём фунт лиха. А как засудим его – тебе  передадим… в «вечное пользование»!.. Так что смело пиши жалобу на имя уездного судьи.
– Поможешь? – попросил Сергей Кириллович.
Ударили они по рукам и поехали пить в трактир.

…В столовую вбежала испуганная служанка:
– Жандармы пришли… Вас требуют!.. – растерянно обратилась она к Атаназиусу.
И тут же вслед за ней, стуча сапогами по зеркальному паркету, вошли три жандарма в голубых мундирах – унтер-офицер, с чёрными, закрученными вверх усищами, за ним два низших чина.
Штернер резко поднялся из-за стола:
– Чем обязан вашему прибытию, господа?..
– Это дом господина Штернера? – спросил унтер-офицер, не отвечая на его вопрос.
– Да, это дом мой, – спокойно ответил Атаназиус, промокнув усы салфеткой.
– В таком случае, собирайтесь, – сообщил ему старший по званию. – Вы арестованы!..
– Как, арестован?! – воскликнула Мелания.
Но два других жандарма уже встали по бокам Штернера, обнажив из ножен остриё палашей.
– Это что ещё за комедия? – нахмурился Атаназиус.
Услышав сей вопрос, унтер-офицер усмехнулся:
– Комедия, говорите? Не лучше ли назвать комедией то, как вы, русский человек, превратились в иностранца?
– В какого иностранца? – не поняла Пелагея.
– Какой русский человек?.. – не поняла Татьяна.
– Самый настоящий русский человек, сударыня, – ответил ей старший жандарм. – Да к тому ж ещё крепостной!..
– Вы что-то путаете… – встряла в разговор Дуняша. – Это друг нашего брата – немецкий издатель Атаназиус Штернер…
– В том-то и дело, барышня, что никакой он не Атаназиус, и уж тем более, не Штернер. А настоящее его имя – Афанасий, а фамилия Барабанов. 
Услышав это, Мелания тут же потеряла сознание, а когда пришла в себя, сына её в комнате уже не было.
Таким вот печальным образом, открылся Афоня матери, Татьяне и сёстрам. 
Глава IV.
МАСКИ СБРОШЕНЫ

 Но близок час расплаты; он придёт…

Новелла МАТВЕЕВА


...Как писали в своих отчётах проверяющие из губернского города – уездная тюрьма в Зуеве, что находилась в башне древнего Кремля, была каменная, чистая, летом прохладная, зимой тёплая, ни крыс, ни клопов. Словом, образец, во всех отношениях, для многих тюрем и острогов российских, будто и не тюрьма вовсе, а прямо «курорт в Баден-Бадене». 
И вся эта «отчётная каллиграфия» была бы истинной правдой, если б проверяющим показали не верхнюю часть «каменного айсберга», где содержались не уголовники, не политические – лишь мелкие воришки, промышлявшие на рынках да лабазах, а всю темницу – от крыши до основания. Именно там, в подвалах, и находился настоящий «каменный мешок» – сырой, холодный, с полчищем крыс, ордою клопов и тараканов, без света и почти  без воздуха; откуда зови, не зови – никто не услышит: ни часовой, ни сам Господь Бог.
В одно из таких узилищ и поместили до суда Атаназиуса Штернера.
Часовые на вышках, высокие отвесные стены вокруг тюремной башни, если и вырваться – только в мечтах или во снах. Но даже мечты, как и сны, покидали её узников. Лишь кромешная тьма с бесконечной тишиной – накрывала чёрным мешком и кроху надежды.
«Забудь надежду, всяк сюда входящий…», вспомнил Афанасий надпись на воротах Ада, из «Божественной комедии» Данте, и впервые содрогнулся от этих слов.
Когда его вчера арестовали, он попросил позволения унтер-офицера попрощаться с родными – с матерью, сёстрами, невестой и, получив его, поцеловал матушку Меланью, лежающую на полу, без чувств, в седую голову, сестёр, что были на грани матушкиного обморока, в щёки, затем, осыпая поцелуями лицо Татьяны, быстро зашептал ей:
– Прошу вас… завтра же поезжайте в Москву… Найдите Агафонова… Пал Львович живёт в Староконюшенном переулке… Рядом с Арбатом. Запомнили?.. В Староконюшенном… Просите его помочь… Деньги лежат в моей комнате… За камином… В дорожной папке для документов… Возьмите, сколько будет нужно… 
Унтер-офицер терпеливо ждал, пока арестованный попрощается со своей невестой. Наконец, Барабанов выпрямился во весь рост:
– Я готов!..
И под рыдания Авдотьи с Пелагеей и служанки Зои, Афанасия вывели из столовой комнаты, затем из дома, из ворот, посадили в полицейскую повозку и повезли прямиком в тюрьму.         

…На следующее же утро, 23 мая, взяв из дорожной папки три тысячи рублей, Татьяна отправилась в Москву, на поиски отставного гусара.
Бойко мчалась дорожная карета, только пыль за собой оставляла, Не то, что зимой на санях, сквозь метель да снежные заносы.
Как же ей не хотелось в Москву возвращаться! Уезжая только вчера оттуда днём, думала Татьяна, что навсегда – столько ей там печалей досталось, ан нет! И выходит, что не человек распоряжается Судьбой, а она им. Впрочем, не для себя в Москву едет, не по своей воле и прихоти. А собственно, почему не для себя? Если Афанасию поможет, то и себе, тем паче.
И вспомнился Татьяне вчерашний вечер, когда все Барабановы правду о нём узнали. Очнулась матушка Мелания и сразу же слегла с болью в сердце. Пришлось домовому Севастьяну всю ночь лечить её травами. С трудом усыпил. Когда уезжала Татьяна на следующее утро, та ещё крепко спала. Зато с Дуней да Палашей родней стала. Проговорили они втроём всю ночь о своей жизни, о Лизавете покойной, а брате возвращённом, о сыне его и о смерти жены Лорхен. Посмеялись-поплакали и решили больше никогда не ссориться да тремя сёстрами зваться.

…Днём, минуя Рогожскую заставу, прибыла карета Барабановых из Зуева в Москву, и сразу же направила оглобли в сторону Арбата.
С зимы там не была Татьяна. Зимой улица тихая, сонная, в медленных дымах из труб, с ленивым собачьим лаем из-за заборов, а нынче вся в сирени да акации, а вокруг каждого особняка – сады да цветочные клумбы, с лилиями да тюльпанами, геранью да бальзамином… И людей поболе, и экипажей. Вот тот самый дом, где жил Пушкин. Вскоре свернули в Староконюшенный переулок – такой же тихий, как и сам Арбат.
У одного дома степенный дворник-татарин чинно подметал длинной метлой чистый тротуар.
– Слышь, Мустафа! – окликнул его, чуть притормаживая лошадей, Анисим. Любого татарина мужского пола он звал «Мустафою». – Дом отставного поручика Агафонова, знаешь, где стоит?! 
– Третий справа, – ответил дворник, не удивляясь и не поднимая головы.
Ещё немного проехали и остановились. Деревянный особняк в два этажа за зелёным забором с бирюзовой калиткой – точь-в-точь как цвета доломана и ментика.
– Приехали, барышня! – спрыгнул с облучка Анисим, подавая Татьяне руку. – Вас проводить, али сами?..
– Сама… – И пошла прямиком к закрытой калитке. Толкнула её рукой – та и поддалась.
Оглянувшись по сторонам – нет ли дворовой собаки, – Таня поспешно пересекла небольшой двор и застучала каблучками башмачков по ступеням крыльца.
Парадная дверь тоже оказалась не запертой, однако в неё она постучалась, а заметив кисть звонка, дёрнула за плетёный шнур. Сразу же, после серебристого звона внутри дома, в открытом окне второго этажа над крыльцом показалось знакомое лицо  Агафонова.
– «Это кто-о-о ко мне-е-е стучится-а-а? – пропел он по-оперному. – Думал: до-о-он, а тут деви-и-ица!..». Ты кто, красавица?..
Татьяна подняла голову.
– Если от мадам Фуфу, то я сегодня никого не вызывал!.. О, гм-гм… простите, сударыня! – внезапно смутился бравый гусар. – Не узнал. Ей-богу, не узнал!.. Богатыми будете, Татьяна Николавна!.. Неужели, действительно, ко мне?..
– К вам, Павел Львович… От Барабанова я… От Афанасия Васильевича…
– Вот те раз!.. А кто такой Барабанов?.. Смешная фамилия!.. Неужто пили вместе? Или в карты продул?.. А, может, воевали в 12-м?… Впрочем, погодите, сейчас спущусь…
Татьяна отошла от двери в сторонку – было непонятно, в какую сторону она открывалась: внутрь или наружу.
Оказалось, что внутрь. Агафонов вышел на крыльцо, в военном мундире, правда, без кивера и без оружия.
– Ещё раз прошу прощения, – произнес он, целуя ей руку. – Так о ком толковали? Кто такой Барабанов?
– Штернер. Атаназиус.
– А при чём тут Штернер? – поднял брови отставной поручик. – Вы же сказали: Афанасий Васильевич!
– А он и есть Афанасий Васильевич Барабанов.
– Ни черта не понимаю! – огорчился Агафонов. – Правда, сегодня я ещё ни капли в рот не брал. Может, поэтому соображаю туго… Давайте-ка, голубушка, войдём в дом и обо всём поговорим за бокалом шампанского…
– Я не пью… – простодушно ответила Татьяна.
– Так ведь я тоже,  – успокоил её гусар. – Только откушиваю...
И, сделав шаг в сторону, пропустил Татьяну в дом.
Закрывая по ходу все двери, за коими мелькала холостяцкая неприбранность в комнатах, Агафонов провёл её, наконец, в большую гостиную, в которой, по мнению Павла Львовича, царили чистота и  порядок, если не считать разбросанных по столу игральных карт, а также стоящих строем на двух подоконниках батареи пустых бутылок из-под шампанского.  Между окнами, в простенке, висела семиструнная гитара.
Усадив Татьяну на диван, Агафонов сгрёб карты в кучу и скинул их на ломберный столик. Затем достал из буфета непочатую бутылку шампанского с двумя бокалами, легко и привычно открыл её, не пролив ни капли на пол, и разлил себе и Татьяне.
– Можете не пить, – опередил он её возражения. – Просто один не выпиваю. А если совсем никого нет рядом, ставлю перед собой зеркало… Ну, ваше здоровье!.. – Агафонов выпил бокал до дна: – Так что хочет… ваш… этот…  как его… э-э-э… Штернер… или Барабанов?..
И Татьяна рассказал ему всё, что знала.
Во время её рассказа, Агафонов опустошил целых две бутылки, а, выслушав всё до конца, откупорил ещё одну и мрачно сказал:
– Ну и мерзавец, этот ваш, Осипов-Синклитикийский! Мерзавец и подлец! Может ему пулю в лоб пустить? Чтоб не пакостил достойным людям, а? Как вам такое предложение?
– А если без убийства?.. – испугалась Татьяна.
– Без убийства всё куда, как сложнее, барышня. Не люблю, знаете, всякие дипломатические выверты. Я человек военный. Решение принимаю на лету!
– А если ещё подумать? – попросила она его.
– Чтобы подумать – ехать нужно.
– Куда?
– В Зуев. Из Москвы ничего не увидишь. А уж там на месте, что-нибудь сообразим… Только на все эти… «сображалки» деньги нужны немалые.
– Деньги есть, – ответила Татьяна. 
– Тогда за всё остальное не переживайте, – успокоил её отставной поручик. – Подождите меня прямо здесь – я только вещички в дорогу соберу, и помчимся выручать Афанасия Штернера, то есть, Барабанова. – Он беззлобно рассмеялся: – Надо же! Так всех запутать!
К вечеру приехали в Зуев. Татьяна сняла Павлу Львовичу лучший номер в гостинице «Европейской», дала денег на мелкие расходы, которые он «ни за что» не хотел брать, но потом взял ровно на дюжину шампанского, попрощалась с ним до завтра, и договорилась встретиться утром, в десять часов, у парадного подъезда.
Вечером в Карамельном переулке снова сидели молодые женщины у постели матушки Мелании и вместе обсуждали свалившееся на них несчастье. А в конце всех разговоров да планов матушка благословила Татьяну на спасение её Афони.

…Наутро, ровно в десять, в «фамильном» ландолете Татьяна подъехала к гостинице. В пути она уже представляла себе, как поднимется вместе с горничной в номер к отставному поручику, как станут его будить, и как тот, после выпитых за ночь дюжины бутылок шампанского, придёт в себя лишь к полудню, – весь бледный, с трясущимися руками и больной головой.
Однако ж, к её изумлению, у парадного входа, её уже ждал Павел Львович Агафонов – при парадном мундире, совершенно трезвый, подтянутый, благоухающий Eau de Cologne – «Кёльнской водой», – словом, настоящий герой-ветеран Отечественной войны.
– В суд поедем! – сказал он ей решительно после должного приветствия. – Найдём какого-нибудь присяжного стряпчего, а уж тот подскажет, как быть дальше. – И уже садясь в экипаж, велел кучеру Анисиму свернуть по пути в винную лавку, за шампанским... – Вдруг выпить с ним придётся! – объяснил он Татьяне.
Карета тронулась.
– А ваша дюжина? – поинтересовалась Татьяна.
– Какая дюжина?.. – не понял Агафонов.
– Ту, что вчера купили. Можно было взять бутылку оттуда… 
– Коли было б – взял. Да только неоткуда. 
– Вот оно что! – наконец-то она поняла, почему у отставного поручика такой трезвый вид. – Так вы вчера его не покупали!
– Напротив, голубушка. Купил полный комплект. 
– И всё выпили?! – ужаснулась Татьяна, не в силах поверить в это.
– Так ведь я его не коллекционирую, – не стал оправдываться Агафонов. 
– Неужели все двенадцать бутылок?!..
– А чего удивляться? За игрой в вист – только, знай, что откупоривай, одну за другой. Вот в 12-году был такой случай…
И стал ей рассказывать, как во время Отечественной войны, он со своим отрядом отбил французский обоз, в котором было двести бутылок настоящего «Мадам Клико».
– Вот это был фейерверк, должен вам объявить!.. Салют салютов! А дюжина… Что такое дюжина?..  Так… Ни себе, ни людям!..

…Здание зуевского уездного суда было построено в самом начале 19 века, во времена правления императора Александра Первого, когда все губернские и уездные учреждения были переведены из временных помещений в новые здания присутственных мест. Построено по типовому, то есть по «образцовому» проекту, учеником знаменитого академика архитектора А. Д. Захарова – Петром Барсуковым.
Здание суда было двухэтажным, каменным, с четырьмя отдельными флигелями, в которых находились – архив, комнаты для арестантов, каретный сарай и конюшня с пожарными инструментами.
Татьяна и Агафонов поднялись на второй этаж. На плече у отставного гусара болталась кожаная сумка, в которой звенькали две бутылки с шампанским. В коридорах суда было суетно и шумно. Кого-то судили за кражу из модной лавки, кого-то за разбой на дороге, этого за избиение жены, того за драку с соседом. Кто-то о чём-то кому-то кричал, кто-то кому-то что-то доказывал. Несколько деревенских баб вывели на улицу – уж слишком громко выли, как на похоронах. Протиснуться куда-либо было трудноисполнимо, тем более, что-нибудь разузнать.
Внезапно Агафонов увидел лицо. Лицо было, безусловно, официальное, но уж больно знакомое.
«Где я его видел?..», – задал себе вопрос Агафонов, напрягая свою могучую память, но никак не мог вспомнить.
Лицо, принадлежавшее, скорей всего, какому-то чину, было с лысой головой, как у Кощея, с щеками, словно печёный картофель; чёрный мундир папкой подмышкой довершали этот классический образец.
Тут и Татьяна подала голос:
– Вам не кажется, что тот человек, – кивнула она на него, – наш старый знакомый?
– И кто же он? – спросил Агафонов, не отрывая глаз с Кащея.
– Помните? Мы с ним в карете ехали. Из Вязьмы…
– Точно, он! – выкрикнул Павел Львович. – «Канцелярская крыса»! Так вот, где его нора… – И, потянув Татьяну за руку, стал продираться к нему сквозь толпу. – Милостивый государь, постойте!..
– Деньги возьмите... – пролепетала она, нащупывая в тряпичной муфте пакет с деньгами.
– Потом, потом… – остановил её Агафонов. – Как договоримся… Слышите, милостивый государь!.. Нам нужно с вами кое-что обсудить!..
Чиновник с голым черепом  наконец-то обернулся, озираясь по сторонам.
– Это я вас, вас … – вплотную приблизился к нему отставной поручик.
– Чем обязан, господа?.. – спросил чиновник, вопросительно глядя то на него, то на Татьяну.
– Вы помните нас? – спросил Агафонов.
– В смысле?.. – удивился чиновник.
– Мы с вами зимой из Вязьмы в одной карете тряслись. Вспомнили?
– Не очень…
– А я вас запомнил! Вы сидели напротив меня… Кстати, разрешите представиться! … Агафонов Павел Львович! Отставной поручик 2-го лейб-Гусарского Павлоградского полка! А эта барышня… Татьяна Николавна… сидела в карете рядом с вами. Ну? Вспомнили?...
– Кажется, припоминаю… – несколько неуверенно произнёс лысый чиновник и представился в ответ: – Буйносов. Никодим Аверьянович. Помощник судьи.
– Ба! – радостно вскричал Агафонов, ударяя того по плечу. – Вы-то нам как раз и нужны! Вы ведь служите здесь, верно?
– Служу-с… А у вас ко мне дело какое-то?..
– Не какое-то, Никодим Аверьяныч, а дело срочное!
– Ну, срочных дел мы, увы, не решаем… Как, уж тяжба, простите, пойдёт… А дело на кого, разрешите узнать?
– На немецкого гражданина.
– Немецкого?.. А не ошибаетесь?
– Агафонов никогда не даёт промашку. Из десяти выстрелов – десять прямиком «в яблочко»!..
– Имя-то вашего немца, как? – прервал Буйносов пламенную речь отставного поручика.
– Имя? Чёрт! – Павел Львович наклонился к Татьяне… – Как звать вашего-то? Никак не выговорю…
– Атаназиус… – промолвила Таня.
– Во! Он самый! А фамилия его Штернер.
– Ах, вот оно что! – почему-то слегка улыбнулся Буйносов. – Значит, тот самый Штернер…
– Что значит «тот самый»? – не понял Агафонов.
– Тот самый господин Штернер, который Афанасий Барабанов, – ответил помощник судьи. – Я прав?
– Так вы уже в курсе? – взволнованно спросила Татьяна.
– Быть в курсе любых дел – моя работа… – в голосе Буйносова прозвучали нотки гордости за свою профессию.
– Что ж, отлично! – подытожил Агафонов предварительный разговор с  помощником судьи. – В таком случае, мне не придётся выкладывать всю историю сего славного и порядного человека.
– Это славный и порядочный человек, хочу вам заметить – собственность одного помещика.
– Да знаю я, знаю! Поэтому и прошу у вас совета и даже содействия. Я человек открытый, щедрый – не какой-то там сквалыга. – Павел Львович понизил голос: – За хорошую работу не поскуплюсь.
На эти слова Буйносов не покраснел, не потупил взгляда, не замахал стыдливо руками, лишь понятливо кивнул:
– Пойдёмте со мной… – и стал пробираться вглубь длинного коридора.
Татьяна пошла было за ними следом, но помощник судьи вдруг резко обернулся:
– А вы кто ему, барышня, будете?
– Невеста… – зарделась Таня.
– Невеста она его, – подтвердил Агафонов. – Татьяна Николавна Филиппова.
–  Вы погуляйте во дворе, Татьяна Николаевна… – молвил ей Буйносов. – Сей разговор не для женских ушей… Воздухом подышите… Сирени нарвите… А мы с Павлом Львовичем всё детально обсудим… 
– Сирени и в нашем саду полно! – поддёрнула плечом Татьяна и пошла к выходу.
Пока мужчины добирались до кабинета Никодима Аверьяновича, читателю следовало бы подробнее узнать об этом человеке.

…Подсел он в дорожную карету в Мытищах, сменив очередного пассажира из Вязьмы. Всю дорогу молчал, только шелестел своими бумагами. В Москве тоже быстро исчез. Кто он? Откуда? 
А ехал Никодим Аверьянович от родной сестры, у которой жила его единственная дочь на выданье. Так как жених её был из купцов, приданое дочери Буйносов собирал богатое, и не первый год, в основном, подношениями, то есть взятками.
В 14 лет сироту Никодяшу, сына покойного мелкого чиновника, пристроили в канцелярию городского суда, где 10 лет проработал он копиистом, переписывая различные документы, учась аккуратности и каллиграфии и, прежде, чем встать на новую ступень, накопил Буйносов огромный опыт практической работы, в совершенстве постигнув все тонкости делопроизводства.   
При всём при том, что Никодим Аверьянович не получил никакого образования, природа наградила его блестящей практической сметкой, столь небходимой в чиновничьем деле. Он обладал редкой способностью так составить бумагу, так придать ей любой смысл, что при весьма щекотливом вопросе, всегда можно было спокойно вывернуться, дескать, бумага-то вовсе не об этом, а о том, или, наборот, – не о том, а об этом. Как говорится: «закон, как дышло – куда повернул, туда и вышло».
Если требовалось, он мог годами так тянуть начатое дело, что спустя лет пять или десять, никто уже не понимал, в чём его суть. Зато сотни страниц, написанные каллиграфическим почерком, при ровности строк и без единой помарки, тщательно сложенные в пудовые картонные папки, пылящиеся на полках Архива, вызывали у проверяющих из губернского города, видимость порядка и канцелярского благополучия.
Надо сказать, что таких дел было немного. В основном, судебные тяжбы тянулись всего лишь месяц-другой, ибо всегда находились нетерпеливые родственники, желающие за довольно умеренное приношение ускорить ход любого дела. И Никодим Аверьянович, всегда шёл навстречу людям, ибо был человеком умным и, главное, не алчным.
Однако, при своей большой занятости, он наверняка не знал высказывание Николая Первого, что «Россией управляют столоначальники», а то непременно помер бы от гордости. Не читал он, пожалуй, и комедию Капниста «Ябеда», в которой прокурор Хватайко обращается призывом к таким чиновникам, как Буйносов:

«Бери, большой тут нет науки,
Бери, что только можно взять.
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать?».

И уж, тем более, не слышал Буйносов, фразу Карамзина: «Крадут» – о происходящем повсеместно в России в эти годы. И в те, и в эти… Увы, взяточничество вовсе не презиралось, даже наоборот. Чиновник, берущий взятку, считался человеком щедрым – ведь мог не только подарок преподнести вышестоящему лицу, но и на ремонт храма рубликов сто отвалить, и товару в лавках понабрать, сколько душа пожелает, и вечер какой-нибудь закатить, на радость молодым девицам, и на чаевые в трактире не поскупиться. 
Оттого с восторгом и придыханием передавались от одного поколения чиновников к другому разные историйки о выдающихся казнокрадах. Ведь и сами живут, и другим жить дают. А люди порядочные, честные, «бессребренники» – и, следовательно, нищие – выглядели в глазах других этакими сквалыгами и скупердяями, а ещё людьми бесполезными, и даже не людьми вовсе, а пренеприятными личностями.
Выслушав вкратце отставного поручика и направляясь с ним в свой кабинет, Буйносов задумался: «Брать аль не брать…». Нет, не нравственность мучила  Никодима Аверьяновича и не «гамлетовский вопрос». Конечно же, брать – тут вопроса не было. Смущало одно – по этому же делу ему предлагал взятку друг детства Серёжка Осипов- Синклитикийский – вот ведь фамилию выдумал!.. И теперь спор между ним и отставным поручиком был только в одном – кто «поднесёт» больше.
Кабинет помощника уездного судьи был крошечным, без окна, – четыре шага вдоль, три поперёк. И даже не шагов, а шажков, какими отмерял свой тихий жизненный путь Буйносов. И даже не кабинет это был, а так - каморка.
Вплотную к стене, что слева от двери, стоял жиденький столик с небольшим ящиком и двумя маленькими тумбами, между которыми даже стул не вмещался, только худые коленки Никодима Аверьяновича. На столе красовался бронзовый канцелярский прибор – две чернильницы в виде бочек и пресс-папье в виде телеги; рядом подсвечник о трёх горящих свечах, в виде настольной лампы, с абажуром. Справа от двери возвышался книжный шкаф, от пола до потолка, в котором замерли на полках серые папки с особо важными делами. 
У стола для посетителей располагался стул, который всегда недовольно скрипел, когда на него садились. У самой двери находилась вешалка, на ней болтался знакомый зимний плащ, подбитым бобровым мехом, в котором Буйносов ехал зимой в дорожной карете.
Заперев за Агафоновым дверь на ключ, Никодим Аверьянович любезно показал на стул:
– Прошу садиться…
Стул громко заскрипел под тяжестью Павла Львовича.
Буйносов уселся за свой столик напротив и поднял на Агафонова бесцветные глаза:
– Так о чём говорить собирались?.. 
– О деле господина Штернера-Барабанова, – ответил отставной поручик. – Вернее, о том, чтобы не дать делу хода.
– Верно мыслите, Павел Львович,– одобряюще закивал лысиной Буйносов. – Коли дать ему ход – у господина Барабанова не останется ни малейшего шанса его выиграть. Ибо…
И он живо рассказал Агафонову, что же может произойти в том случае.
Во-первых, сделку купли дома в Карамельном переулке судья Савва Парфёнович посчитает незаконной, так как совершил её крепостной человек. В подтверждение тому, в деле есть письмо из Магистрата города Берлина, присланное по запросу секретаря Осипова-Синкликитийского, где говорится, что издатель Карл Штернер усыновил русского мальчика Афанасия Барабанова и дал ему свою фамилию.
Во-вторых, по той же причине, перевести дом на имя матери или сестёр Афанасия Васильевича, совершенно невозможно-с, так как их обманом выкупил крепостной человек, прикрываясь фамилией Штернер, в связи с чем, все вчетвером будут возвращены в крепостные, какими и были, до выкупа.
И, в-третьих, дом, записанный на имя Штернера, Савва Парфёнович потребует возвратить г-ну Н. Н. Самойлову, а тот, соответственно, должен будет передать за него деньги, в сумме семидесяти пяти тысяч рублей, не считая налогов, в Государственную казну.
А самого Афанасия Барабанова спустя три года, после пребывания осуждённого на каторге, вернут его владельцу – графу Осипову-Синклетикийскому. Кроме того, заметил Буйносов, не дать делу хода ещё не гарантия, что тот не будет требовать возвращения своего крепостного.
– За это не волнуйтесь, – сказал Агафонов. – Я знаю, как заставить его отказаться от Барабанова.
– Надеюсь, не при помощи пистолета? – пошутил Буйносов.
– Нет, – успокоил тот Никодима Аверьяновича. – Хотя идею подали неплохую, – отшутился в ответ поручик.
– Ну, хорошо, – нетерпеливо молвил судейский помощник, стуча костяшками согнутых пальцев по столу. – Допустим, я внял вашей просьбе, и мы договорились не давать делу хода. Допустим…
– Не допустим, а точно не давать!
– Чтобы сказать точно, – усмехнулся уголками губ Буйносов, – придётся, как следует смазать руку Савве Парфёновичу. А она у него, ой, какая шершавая!
– Три тысячи хватит? – спросил в лоб Агафонов.
– Три тысячи?! – изумился Буйносов, подскакивая на стуле. – Да вы что, любезный, пришли сюда в бирюльки играть?! Здесь вам не картёжный дом, а Уездный суд! Государственное учреждение! Пятьдесят тысяч, не меньше!
– Пять…десят?!.. – Павел Львович так и прилип к стулу.
– А вы как хотели, сударь? Кабы Савва Парфёнович не знал об этом деле, то и тысячи хватило бы, на подношение. Так ведь он уже в курсе! Вот в чём каверза!.. Уже губу раскатал!.. Да и само дело через три дня слушаться должно. 27-го, в пятницу.
Агафонов сидел убитый. Ни о каком шампанском, выпитом с помощником судьи за успех дела,  речь уже не шла.
– Так что поторопитесь, любезный… – Буйносов поднялся из-за стола. – Сегодня 24-е, вторник. Послезавтра, в четверг, жду вас здесь же, ровно в полдень… С деньгами-с… – Уточнил он и сухо добавил: – Если, конечно, желаете помочь вашему приятелю…
 
…Июньский сад вокруг здания уездного суда благоухал кустами сирени и жасмина. Над головой Татьяны жужжали жуки, сверкали крылышками стрекозы, порхали бабочки, в траве, осыпанной белыми и розовыми лепестками майского цветенья, стрекотали цикады и кузнечики.
Две девочки, лет восьми и десяти, и мальчик лет пяти, громко смеясь, играли в «догонялки» среди молодых деревьев яблонь, слив и вишен. Это были дети губернатора, жившего здесь же, в здании суда, на первом этаже. Там же находилась его канцелярия. Детей постоянно одёргивала по-французски молодая дама, по-видимому, гувернантка:
– Enfants plus silencieuses! C'est terrible!.. («Тише, дети! Это ужасно!..»). Это не есть красиво кричать так громко!.. О, Mon dieu! Le Вarbare! Akulin! Demian! J'ai honte de vous! Vous ;tes les enfants du gouverneur!.. («О, мой Бог! Варвара! Акулина! Демьян! Мне стыдно за вас! Вы же дети губернатора!..»). 
Видимо, дети хорошо усвоили, чьи они, потому на все просьбы французской няньки продолжали носиться по саду, как ни в чём не бывало.
Татьяна невольно рассмеялась вслух. Она вспомнила себя в детские годы – тихую и послушную – и даже немного позавидовала губернаторским детям.
– Татьяна Николавна! – прервал её воспоминания голос Агафонова.
Она обернулась и ахнула. От бравого гусара остался лишь один мундир, даже заносчивые усы растрёпанно повисли, словно два плетёных шнура от аксельбанта. Под ними застыла потерянная улыбка. Татьяна замерла, боясь произнести хотя бы слово. Но тут Агафонов, подойдя вплотную, начал говорить сам:
– Значит, так… Дела наши, значит, плохи…
Татьяна невольно прикусила нижнюю губу.
– Ну, не совсем плохи… но и не хороши вовсе… Эта «канцелярская крыса» запросила огроменную сумму…
– Сколько?.. – выдавила из себя Таня.
– Успокойтесь. Такой суммы у нас с вами нет… По крайней мере, на сегодня…
– Сколько? – повторила она.
– Пятьдесят тысяч… Впечатляет?! Так вот… Пока я спускался по лестнице, кое-что задумал…
– У Афанасия есть ещё тридцать, – сказала она. – С теми тремя, что со мной, выходит, тридцать три. Остаётся добрать всего семнадцать…
– Всего-то семнадцать, гм! – усмехнулся Агафонов. – Семнадцать тысяч это, как ни крути, семнадать тысяч. Сумма не малая… Нет, это хорошо, что остальные искать не придётся… Но семнадцать, кровь из носа, достать придётся. И за два дня.
– Я продам все свои украшения, – твёрдо решила Татьяна. – Среди них есть и очень дорогие. Папенька дарил на праздники… Это ещё 3-5 тысяч. Так что останется, тысяч 12-14.
– Всё равно много… – наморщил лоб Агафонов. – Ладно. Действуем по одиночке. Вы со своей стороны старайтесь, я со своей… Есть одна задумка… Старая, правда, но вдруг выстрелит.
– Хотите кого-то убить?.. – вновь испугалась она.
– Ага. Убить и ограбить… – невесело рассмеялся Агафонов. – И откуда у вас, у барышень, такие «романтические» предположения?.. Из любовных романов, поди?.. Смею вас огорчить, сударыня, что действовать буду в рамках закона, а там… как Бог даст.
На том и расстались, договорившись встретиться послезавтра, в 11 утра, у гостиницы.

…Семён Ольшанский был в Зуеве ювелиром известным. Его дважды грабили, трижды убивали, но он всё равно не бросал своей странной профессии. И не от жадности к деньгам, и не потому, что еврей, как думали многие, а оттого, что с детства любил возиться с цветными камешками, которые находил на берегу, после очередного прибоя. Тогда его семья жила в Феодосии, у самого моря и, конечно же, удивительные крошечные самоцветы были частыми подарками для мальчика Сёмы от самого Морского царя. 
Именно ювелиру Ольшанскому и продал Афанасий Барабанов все «драгоценности Шаниты», чтобы на вырученные деньги выкупить своих родных из крепостных и приобрести для них дом.
Когда Афанасия арестовали, в его записной книжке, что лежала в дорожной папке для документов, вместе с деньгами, Татьяна нашла краткую запись: «Ювелир Ольшанский. Садовая улица, дом 7».
Рассказала она Авдотье и Палаше о встрече с помощником судьи Буйносовым и о том, что собирается сделать, чтобы найти недостающую сумму. Сёстры Афони в стороне не остались, и каждая из них положила на «алтарь сестринской любви» по золотому колечку с изумрудом да по паре серёжек, с бриллиантовыми капельками – те самые, которые подарил им брат, в свой первый приезд, под фамилией Штернера.
Поговорили об отставном поручике Павле Львовиче, однако, о том, что тот задумал, Таня не ведала, но очень надеялась, что слово гусара сдержит…

 …Домовой Севастьян Фабианович слышал их разговоры, однако помочь деньгами не мог никак – много тысяч лет назад, всем домовым и домовухам накрепко запретили иметь хоть какую-то наличность, наделив домашних ангелов-хранителей лишь умением помогать добрыми советами да делами.
Поэтому, прознав про Агафонова, Севастьян Фабианович глянул в серебряный поднос, который приобрёл ещё во времена фараона Тутмоса Первого, то есть, более двух тысяч лет тому назад. На его зеркальной глади появлялись картины Прошлого, Будущего и Настоящего – стоило лишь подумать о том, что хочешь увидеть.
Домовой никогда не видел Павла Львовича, но благодаря многочисленным разговоров о нём, представил его себе так зримо, что тот сразу же появился на серебряной глади «волшебного зерцала».

…Отставной поручик играл в карты, в компании каких-то людей. Глядя на его расстроенное лицо, было понятно, что бравый гусар проигрывает. Рядом с ним сидела тройка картёжных шулеров. Где это было, домовой не знал. И лишь увидев на столе бутылку фирменного вина «Чарочка», понял, где находился отставной поручик…

…Севастьян Фабианович «стёр» ладонью изображение с подноса и представил себе домового Мокея, который служил в «Чарочке» трактирным.
Все домовые, которые служили людям не в семейном доме и звались по-разному – кто «трактирный», кто «каретный», «ресторанный», «лавковый» или «салонный» – могли помогать не только советами, но и реальными делами…
Когда Мокей повился на зеркальной поверхности, Севастьян сказал ему:
– Здравствуй, Мокуша!.. У меня к тебе небольшая просьба…

…В это же время Татьяна, сложив в узелок все драгоценности  – свои и сестёр Барабановых –  отправилась к ювелиру Ольшанскому. Напомнив ему об Атаназиусе Штернере, у которого он приобрёл «украшения Шаниты», и поведав о его злоклочениях, попросила Семёна Исаича купить и её скромные семейные драгоценности, дабы спасти своего жениха, что Ольшанский и сделал.
Теперь для спасения Афанасия не хватало ровно десяти тысяч рублей, которые обещал принести через два дня отставной поручик…

…Огорчённый Агафонов уже давно понял, с кем сел играть в карты. Его высшая квалификация карточного профессионала редко терпела фиаско. Он жил под крылом Удачи и знал это. Даже когда напивался до упомрачения, Агафонов всё равно срывал банк, с тем же азартом, как срывают эполет с недруга, чтобы заставить того принять вызов. Однако на сей раз преимущество было на стороне опытных шулеров, и он решил прервать игру, чтобы окончательно не унизить своё самолюбие, а где-нибудь в сторонке выпить шампанское, прийти в себя и подумать, как быть дальше. Проиграл он немного – всего триста рублей, которые наспех захватил с собой в Зуев. Впрочем, много денег Павел Львович никогда не брал в дорогу – если нужно было, всегда с лёгкостью пополнял свои запасы очередным выигрышем.
Он обладал природной интуицией к опасности, которая не раз спасала его с юности в московских драках, затем в схватках с французами и даже в любовных сценах, когда Павел Львович бежал из алькова новой любовницы ровно за минуту появления в спальне законного супруга. Интуиция никогда не подводила его. А если и подводила, то непременно, к выигрышу. И лишь сегодня дала осечку. И осечку серьёзную. Всего три часа назад, впервые в жизни, не чувствуя опасности и подвоха, Агафонов сам подсел к незнакомой ему компании и продулся по всем статьям.
Павел Львович хотел уж было подняться из-за ломберного стола и даже поблагодарить за игру карточных шулеров, как он всегда это делал в компании благородных господ, как вдруг, доставая платок из ташки, чтобы обтереть лоб и шею, внезапно обнаружил ассигнацию в сто рублей, которая, непонятно каким образом, там оказалась.
«Наверно, та самая, которую выиграл позавчера у доктора Флейдермана, – подумал он. – Как кстати нашлась, родная!..»
– Желаете отыграться? – спросил его одноглазый шулер, в потёртом фраке, заметив в руке «туполома в мундире» хрустящую «катеньку». Его правый глаз был запрятан под чёрную повязку, как у Кутузова.
– Желаю, – ответил Агафонов, неожиданно почувствовав прилив какой-то необъяснимой энергии.
– Тогда и мы не прочь, – чуть усмехнулся одноглазый, уже предвкушая, как и эти сто рублей очутятся в его кармане. – Кладите деньги на стол, поручик.
Две ассигнации легли рядом. Игра продолжилась, но с этой минуты пошла совсем по другому руслу.
С первой же партии Агафонов стал легко выигрывать. Он выиграл и вторую, и третью партию, и четвёртую.
Банк рос как «египетская пирамида».
Павел Львович продолжал выигрывать ещё и ещё. Не помогли шулерам ни краплёные карты, ни шесть тузов, взявшихся откуда ни возьмись, ни подмигивание, ни подмаргивание, ни тайные знаки на пальцах, ни особые звуки от смешков до искусственного кашля – Агафонов выигрывал вновь и вновь, не оставляя шайке картёжников никакой надежды. Гора банкнот приближалась к своему пику, когда шулера поднялись, как по команде, и откланялись.
Сорвав банк в 20 тысяч рублей, Павел Львович, наконец, с удовольствием опустошил подряд две бутылки шампанского и, сунув деньги в ташку, вышел вон из питейного заведения.
Трактирный Макей улыбнулся ему вслед – «небольшая» просьба старого приятеля Севастьяна была исполнена сверх нормы.
Когда Агафонов покинул «Чарочку», был уже поздний вечер. Бледный свет единственного газового фонаря тускло освещал пустынную улицу.
Павел Львович глубоко вдохнул свежий летний воздух и собрался было двинуться по направлению к «Европейской», как вдруг позади него раздались какой-то подозрительный шум. Он резко обернулся и тут же получил оглушительный удар по голове. Если б не кивер, лежать ему на земле определённо. Вокруг него стояла шайка картёжников, с ножами в руках.
– Верни деньги, приятель… – уже без улыбки приказал ему одноглазый шулер. Впрочем, одноглазым теперь назвать его было невозможно – на злобном лице сверкали два горящих угля, словно у драчливого кота.
Агафонову ничего не оставалось, как вынуть из ножен саблю.
– Кто первый, подходи! – рыкнул на них Агафонов, замахнувшись верным оружием.
При её виде, тройка шулеров тут же исчезла в темноте. А Павел Львович, не пряча саблю в ножны, решительно зашагал к углу улицы, где под ярким светом фонарей терпеливые извозчики ждали своих ночных пассажиров. Заезжать в тёмные переулки они побаивались.
Спустя четверть часа Агафонов уже поднимался по ступеням парадного входа гостиницы. Швейцар – старый суворовский солдат – вытянувшись во фрунт и отдав честь, недоумённо смотрел на отставного поручика, с оголённой саблей в руке. Наконец, и Агафонов заметил её и привычным жестом вложил в ножны. Затем, приставивши ладонь к киверу, почтительно кивнул швейцару и вошёл в «Европейскую».
В ту же ночь «встретился» домовой Севастьян Фабианович, через зеркало, с другим своим приятелем – тюремным, по имени Колодник – и попросил не оставлять в беде Афанасия Барабанова, чтобы тот не сидел лишь на воде да хлебе.

…Через два дня, 26-го июня, в четверг, ровно в 11 утра, встретившись с Таней, Агафонов неимоверно обрадовал её своим выигрышем, взял приготовленные ею деньги и поехал с ней в уездный суд.
Так же, как и прошлый раз, он оставил Татьяну в саду, а сам, перекрестившись, поднялся на второй этаж.
Буйносова в его кабинете не было – заседание суда ещё не закончилось – и Павел Львович, с нетерпением и недовольством, вытаптывал у его дверей целых полчаса, как лев в клетке зверинца. Наконец Никодим Аверьянович появился в коридоре с ворохом папок подмышкой. Завидев Агафонова, чиновник насторожился, что-то прикидывая про себя, затем на «печёном» лице появилось подобие улыбки.
– Рад вас видеть, сударь мой, – сказал он. – Надеюсь, пришли с пользой для дела?.. А то я уже разоткровенничался с Саввой Парфёнычем… Ему до суда нужное решение принять надо.
Агафонов подтвердил, что пришёл «с пользой».
Не выдавая радости, Никодим Аверьянович отпер дверь своей каморки, стараясь с первого раза попасть ключом в замочную скважину, и впустил в неё отставного поручика. Затем тщательно заперев дверь изнутри, вновь предложил Агафонову присесть на скрипучий стул. Павел Львович присел. Аккуратно опустился на своё место за столиком и Буйносов. Наступила выжидательная пауза – оба, не спускали глаз друг с друга и ждали, кто же заговорит первым. Наконец помощник судьи не выдержал и произнёс:
– Так значит пришли с пользой для дела?..
– Да-с, – ответил Агафонов. – Пришёл с пользой…
– Ну так давайте! – Никодим Аверьянович постучал костяшками пальцев по столу.
– Ах, да! – только теперь сообразил Агафонов, зачем пришёл и достал из ташки, упакованные в газетную бумагу, пачку ассигнаций.
Никодим Аверьянович, чуть дрожа от нетерпения, развернул упаковку и стал считать наличность.
– Здесь ровно пятьдесят… – прокомментировал Павел Львович ему в помощь.
– Деньги счёт любят… – согласно кивнул мокрой лысиной Буйносов, продолжая считать. Делал он это молча, лишь губы его методично двигались, а в уголках рта появились капельки белой слюны.
Наконец  подсчёт был закончен.
– Всё верно… – Никодим Аверьянович завернул деньги обратно в газету и аккуратно положил их в ящик стола.
Затем достал папку с надписью: «Дело № 1089, г-на Атаназиуса Штернера (А. В. Барабанова). Начато 22 мая 1836 года». После «Закончено» стоял пропуск. Он развязал тесёмки и достал из папки бумагу, на которой было написано: «Жалоба». И далее – письмо С. К. Осипова-Синклитикийского по поводу сути дела. И протянул всё это Павлу Львовичу.
Потом Буйносов закрыл папку, закатал рукава сюртука, и с видом опытного фокусника, разорвал её надвое, потом каждую половинку ещё пололам, и так проделал несколько раз, покуда от «дела Штернера (Барабанова)» не остались жалкие бумажные обрывки. Затем сунул их в конверт и протянул его Агафонову:
– Дома сожжёте… 
– Спасибо, – ответил Агафонов, кладя конверт в ташку.
Всё произошло быстро и совершенно буднично.
– Хочу вам ещё раз напомнить, – сказал в напутствие Буйносов, – что Осипов-Синклитикийский может написать не одну жалобу по этому делу. Посему поторопитесь уладить всё сами, как и обещали…
– Не волнуйтесь, – ответил Агафонов. – Всё улажу…
– Тогда, прощайте! – Никодим Аверьянович встал из-за стола.
Агафонов поднялся следом и тут же спросил:
– Скажите, а где бывает в городе Сергей Кириллович.  Не хотелось бы привлекать внимания в его имении к своей персоне...
– Верно мыслите, Павел Львович, – ответил Буйносов, отпирая дверь ключом. – Найти Сергея Кирилловича можно по пятницам, в салоне графини Лащиновской. Её усадьба находится на Береговой улице, на холме, прямо над Искрой… Я тоже иногда посещаю сей салон… Люблю, знаете ли, русские романсы… Кстати, завтра быть не смогу… А «Пригласительный билет» возьмите… Он не именной…
Агафонов взял билет, а Буйносов поведал ему, как бы между прочим, о страсти Сергея Кирилловича к молоденьким особам, а также о привычке на них тут же жениться.
За столько важные сведения Павел Львович благодарно мотнул подбородком и, щёлкнув каблуками, вышел из кабинета.

…Уездный судья Савва Парфёнович получил в тот же день свои 5 тысяч рублей – такова была цена его подношения за подобные дела – остальные 45 тысяч Буйносов взял себе, надеясь завтра же, с этакими деньгами, благополучно решить вопрос с приданым своей дочери.

…Выйдя из здания Городского Суда, Агафонов глубоко вдохнул свежий воздух, словно это был воздух свободы.
Таня уже поджидала у крыльца. На её немой вопрос, Павел Львович достал из ташки конверт с обрывками «дела Штернера-Барабанова» и повторил совет Буйносова:
– Сожжёте дома… 
Она сразу всё поняла и проворно спрятала конверт в муфте.
– А как же Осипов этот… Синклитикийский?
– В нём вся засада… Но решить вопрос следует молниеносно… Знаете, как растерян враг на молниеносную атаку?.. Конечно, проще было бы его пристрелить, как муху. Но, к сожаленью…
– Только не это! – с мольбой в голосе произнесла Таня.
Агафонов улыбнулся. Ему нравилась её искренняя наивность.
– Не бойтесь. Проигрывать я не умею. – И, прищурив глаза, спросил: – Поможете?
– Ради Афанасия Васильевича готова на всё, – ответила она, и Агафонов увидел скатившуюся с её пушистых ресниц потаённую слезу...

…В субботу вечером роскошная карета, проехав вдоль берега реки Искры, в которой отражались огни богатого трёхэтажного особняка, стоящего на холме, медленно взобралась наверх и остановилась у высокой чугунной ограды. Над узорчатыми воротами высился вензель из двух переплетённых между собой букв: «Н» и «Л».
Как только карета приблизилась к воротам, их тут же гостеприимно распахнули настежь двое слуг в форменной одежде, на фуражках которых красовались те же буквы от вензеля.
Кони весело побежали по широкой дубовой аллее, ведущей к барскому дому. Наконец, карета остановилась у парадного подъезда, и уже другие слуги торжественно встретили нового гостя.
Им оказался солидный господин, лет за пятьдесят, с выкрашенными в чёрный цвет волосами. Назовём его «господином Ф.».
Предъявив мажордому «Пригласительный билет», он позволил провести себя в дом, на второй этаж. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, «господин Ф.» посмотрел на себя со стороны, в огромное зеркало, на всю стену, и увидел, что он ещё вполне строен и энергичен.
Гостей в гостиной зале было немного. Одни сидели в креслах, другие разговаривали, стоя у окон, третьи ходили небольшими группками, тихо переговариваясь. В углу, на невысоком помосте, секстет музыкантов проникновенно играл попурри из романсов Алябьева.
«Господин Ф.» обошёл зал несколько раз, заглядывая в лица присутствующих, словно кого-то искал, но никого похожего так и не нашёл.
Наконец, оркестранты закончили музицировать, и в центр зала вышел организатор вечера:
– Прошу внимания, господа! – объявил он. – Разрешите вам представить нового молодого поэта Ивана Тёмного.
От окна отделился молодой человек в пшеничных кудрях и с печальным лицом Пьеро.  Губы его слегка дрожали.
– «В  альбом Д.»!.. – объявил он.
Поморщил узкий лобик и ни на кого не глядя стал декламировать:

Невозможное – желанно!
И опасно, и туманно.
Кровоточит сердца рану
Золотое остриё.
Если ЭТО не имеешь,
Если ЭТИМ не владеешь, –
То с ума сойти сумеешь
От того, что не твоё!

Что за неземные силы
Нас хотят свести в могилу,
Заставляя, как безумных,
Невозможное желать?!
Невозможное – нежданно.
Чем же так оно желанно?
Тем, что манит постоянно
Всё искать его, искать!..

Невозможное – желанно!
Будто сладкий плод запрета.
Те же, кто не понял это –
Лишь возможным и живут.
Но другие – расшибутся,
И, не слушая совета,
Бросив жизнь свою на карту,
За несбывшимся пойдут!..

В зале тепло зааплодировали.
«Господин Ф.», не стал слушать остальные стихи молодого поэта и, не дождавший появления хозяйки дома, вышёл из залы. То ли он не любил поэзию, то ли услышав слово «карту», наконец-то вспомнил, что искал.
Пройдя через соседнюю небольшую гостиную, где какие-то провинциальные старушки вспоминали о былой помещичьей жизни, он, наконец, попал в просторную залу, где играли в бильярд и карты. За двумя ломберными столами две весёлых компании резались в вист, а за третьим – двое господ сражались в покер. Одному было, не больше сорока, зато второй сразу же привлёк внимание «господина Ф.».
Видно, игра подошла к концу, потому как господин помоложе расплачивался за свой проигрыш. Затем поднявшись, поблагодарил поклоном головы пожилого господина и отправился прочь.
Пожилой посмотрел по сторонам – нет ли кого поблизости, кто бы согласился с ним составить ещё одну партию, и тут же рядом с собой увидел «господина Ф.».
– Желаете сыграть?.. – нерешительно спросил он.
– Если позволите... – кивнул тот
– Сделайте милость! – обрадовался пожилой господин и представился: – Сергей Кириллович Осипов-Синклитикийский, местный помещик из Воробейчикова.
– Штаб-лекарь, а ныне старший лекарь Московского военного госпиталя при Странноприимном доме – Вильгельм Христофорович Флейдерман, – представился в ответ «господин Ф.» и сел на освободившееся место за карточным столом.
– Очень приятно, – радушно улыбнулся  Осипов-Синклитикийский.
– Мне тоже!.. – произнёс чистую правду Вильгельм Христофорович.
Вскрыли новую колоду и стали играть.
Первую партию выиграл Флейдерман. Вторую – Осипов-Синклитикийский. Затем вновь Флейдерман, следом вновь Сергей Кириллович. Потом наступила резкая, раз за разом, череда проигрышей Вильгельма Христофоровича. И, завершив последнюю сыгранную партию, он поднялся и виновато сказал местному помещику:
– Простите великодушно, но играть больше не стану. – И смущённо добавил: – У меня… видите ли… кончились деньги…
– Не беда, – беспечно махнул рукой Осипов-Синклитикийский. – Отдадите в другой раз.
– Другого раза, увы, не будет… – огорчённо произнёс старший лекарь. – Уезжаю в Германию. Но готов заплатить вместо денег своей крепостной служанкой.
В глазах Осипова-Синклитикийского моментально вспыхнули огневые искорки.
– Девица очень красива,  – продолжал Флейдерман, – умна, честна, кроме того, превосходная хозяйка. Жаль терять такую прислугу. Но если вы согласитесь принять мой долг… э-э-э… в таком необычном виде… буду только счастлив, что эта Афродита останется у вас.
Сергей Кириллович немедленно воспылал узреть сию богиню.
– Нет проблем, – молвил Вильгельм Христофорович. – Она ждёт меня в карете.  Если понравится – забирайте, хоть сейчас же.
– А как её имя? – поинтересовался Сергей Кириллович, облизывая сухие губы и уже склоняясь к тому, чтобы взять долг не деньгами, а именно Афродитой.
– Её имя Аполлинария, – открыл завесу старший лекарь. – А происходит оно от имени древнегреческого Бога солнца Аполлона.
– Замечательно! – восхитился старый грекоман. – Я сделаю её Терпсихорой среди моих танцовщиц! Она осветит дом своими лучезарными лучами!
Они спустились во двор. Две кареты тут же подъехали к своим хозяевам. Флейдерман распахнул перед вдохновлённым помещиком дверцу. Тот заглянул в неё и – охнул от восхищения! То, что он увидел, превосхитило все его бурные фантазии. На мягком диване сидела прекрасная незнакомка, в меховой пелерине и наброшенной на ней цветастой шали, в берете с перьями и цветами. Тонкое лицо покрывала прозрачная вуаль, с мушками, сквозь которую светились необыконовенной красоты черты, с прижатой ко лбу серебряной фероньеркой, украшенной розеткой из драгоценных камней.
– Богиня! – прошептал ополоумевший помещик и выглянув наружу повторил: – Богиня, чёрт меня побери!.. Беру! Считайте, что расплатились вы со мной, господин лекарь, до копейки!..
– Ну и отлично! – с грустью ответил Вильгельм Христофорович. – А её вещички, стало быть, подвезу завтра, прямо в Воробейчиково. – И он обратился к девице: – Теперь это твой хозяин, Аполлинария… А зовут Сергеем Кирилловичем… Так что садись в его карету и не поминай меня злым словом!..
Девица пересела в карету к помещику, и тот  крикнул своему кучеру, одетому в шерстяную длиннополую тогу, похожую на армяк, подпоясанную цветным кушаком:
– Гони в Воробейчиково, Эрихтоний!.. – Имя Эрихтоний переводилось с греческого, как «возничий».

…Едва карета выехала из имения, Сергей Кириллович обнял девушку и страстно прошептал ей:
– Откройся, душа моя! Надеюсь, приобрёл я не царицу Савскую…
Девица приподняла вуаль и улыбнулась, обнажив две очаровательные ямочки на обеих щеках. На оторопевшего помещика глянули прекрасные глаза, окаймлённые пушистыми ресницами.
– И вправду, Афродита… – промолвил Осипов-Синклитикийский и, взяв её за руки, запрятанные в белые кожаные перчатки, пообещал ей почти искренне, ибо сказать такие слова в первые минуты знакомства, можно было бы, лишь, влюбившись с первого взгляда: – Будь моей женой!..
Аполлинария, спрятав ямочки вместе с улыбкой, ответила одновременно и строго, и покорно:
– Как скажете, Сергей Кириллович… Теперь я ваша игрушка… Как хотите – так и будет… Только просьба у меня единственная… Давайте отложим до свадьбы все объятия и поцелуи… 
Она не знала, что каждую новую свадьбу Осипова-Синклитикийского играли сразу же после того, как Сергей Кириллович делал очередное предложение.
Старый ловелас был окончательно покорён и сломлен, не только самой девушкой, но и её разумными речами.
– Эй, Эрихтоний, лети стрелой! – крикнул он кучеру. – И не урони в пути моё сердце!
– Не волнуйтесь, барин! – ответил кучер, которого, на самом деле, звали Ермолаем. – Доставлю мягко, как по облаку!
Если для кучера все фразы Осипова-Синклитикийского были давно привычны и порядком поднадоели, то у Аполлиарии они вызвали, мягко сказать, удивление.

…По приезду в имение, Сергей Кириллович, доверив её  господским девкам, вызвал к себе управляющего и секретаря, и приказал им немедленно, то есть сейчас же, начать подготовку к новой свадьбе, что состоится этой же ночью, с девицей, которую он привёз в своей карете. И ещё велел срочно вызвать из Зуева священника Аристарха.
Его приказ устроить ночную свадьбу не удивил никого, ибо такие торжества, «на скорую руку», он устраивал часто. Сергей Кириллович любил делить ложе любви не с кем-нибудь, а с законной супругой, которая могла быть ею и всего одну ночь. Как только она становилась в тягость, её тут же прогоняли взашей. Удивило барских приближённых другое – присутствие священника. Ибо все предыдущие свадьбы были «древнегреческими», и назывались они «гименеями». А на древнегреческих свадьбах православный поп не полагался.
– Священник-то зачем? – поинтересовался управляющий имением. 
– А кто венчать будет, дурень? – спросил, в свою очередь Сергей Кириллович. 
– Так свадьба настоящая? – с недоумением уточнил секретарь.
– Самая настоящая, болван! – сказал барин, закрыв этим ответом все последующие вопросы.

…В доме начался привычный переполох.
Из гардероба достали свадебное платье с фатой, побитое молью, в котором выходила замуж ещё матушка Сергея Кирилловича, Софья Платоновна. Было это в 1775 году, в год Губернской реформы Екатерины Второй. Тут же стали наряжать в платье невесту, которая держалась изо всех сил, лишь слёзы катились градом.
Секретаря Курослепова-Рукомоева послали в Зуев за священником Аристархом, а девки отправились в сад за цветами, чтобы успеть сплести свадебные венки.
Из погребов достали выпивку и закуску. А в гостиной зале поставили стол на двоих, накрытый белой скатертью, с вышитыми петухами по углам.
Вот уже и священник прибыл, правда, немного навеселе. Забрал его Никита Фомич прямо с купеческой свадьбы, суля солидное вознаграждение. И свечи зажгли по всему дому – свечей сто, не меньше, а может и все триста.
– Кажись, гости приехали, – доложил барину Курослепов-Рукомоев.
– Какие гости, болван! – рассердился Осипов-Синклитикийский.
Тут и девки-служанки загалдели, что, дескать, сами из окон видели, как к дому подкатилда карета, из которой вышел военный высокого роста – такая душка! – и поднялся на крыльцо.
Хозяин дома в недоумении застыл в гостиной зале, так как, и в самом деле, услышал чьи-то тяжёлые шаги на лестнице. Вот они  пересекли просторный зал перед гостинной, и тут же две половинки двери с грохотом распахнулись. В гостиную вошёл гусарский поручик. Его плотно сомкнутые губы и сжатые кулаки, в белых перчатках, нахмуренные брови и бешеный взгляд, выдавали в нём вовсе не свадебного гостя.
– Где моя невеста?! – рявкнул он вместо приветствия у остолбеневшего хозяина дома.
– К-ка-кая невеста? – не понял тот.
– Моя невеста Татьяна.
– Простите, поручик, но вы совершеннейшим образом ошиблись. Никакой чужой невесты в моём доме нет.
– Что?! – вскричал гость. – Какая дерзость! Так вы её не только украли, но и собираетесь на ней жениться?! Какое бесстыдство! Да вы знаете, что вам за это будет? Да я вас на каторге сгною!
– Выслушайте меня, наконец! – рассерженно крикнул Осипов-Синклетикийский, страясь взять инициаиву в свои руки. – Я сейчас же её приведу, и вы поймёте, что это моя Аполлинария, а не ваша Татьяна!
 – Приводите! – разрешил разгневанный гость и без приглашения сел к столу.
Пока ждали невесть чью невесту, отставной поручик без смущения выпил несколько рюмок водки, запил бокалом шампанского и заел большим куском поросёнка с хреном.
Тут и невеста в свадебном платье заявилась.
– Таня! – бросился к ней поручик.
– Паша! – вскрикнула она.
И обнялись, как жених с невестой.
Это были, как вы уже догадались, Татьяна и Агафонов.
– Ты лила слёзы?! – спросил он её. – Тебя били?
– Я плакала от того, что больше тебя не увижу!
И зарыдала снова.
– Не плачь, милая, – сказал отставной поручик и в гневе обернулся к обескураженному Сергею Кирилловичу. – Кой-кому я повыдерну перья!..
– Прошу прощения! – сел в кресло Сергей Кириллович. – Но эту молодую особу мне представили, как Аполлинарию.
– Ложь! – сказал Агафонов и спросил у Татьяны: – Твой паспорт при тебе? 
Она кивнула. 
– Достань его, сделай милость.
Татьяна достала из муфты паспорт.
– Вот! Читайте! – раскрыл его Павел Львович перед носом у Осипова-Синклитикийского. – Татьяна Николаевна Филиппова!.. Прочли? Татьяна, а не Аполлинария!.. Место постоянного жительства – Вязьма. Вот, видите! Как я и говорил!..
– Но она сама откликалась на Аполлинарию!..
– Это правда, душа моя?
– Нет! – заплакала Таня. – Я никому не говорила, как меня зовут…
– Она врёт, поручик! Честное слово, врёт!
– Сейчас же извинитесь перед моей невестой!
– Что?! Ещё чего!
– Значит, нет?
– Нет!
– Ну, тогда берегитесь, невестин вор! Завтра же пожалуюсь московскому градоначальнику, князю Дмитрию Владимировичу Голицыну, у которого верой и правдой служу комендантом его личной охраны, и попрошу передать императору Николаю Павловичу письмо-прошение о том, чтобы помещика Осипова-Синклитикитайского...
– …тикийского… – поправил его хозяин дома.
– Один хрен! Кстати, хрен у вас к поросёнку очень злобный… Весь язык прожёг!.. Так вот… Передам через князя письмо-прошение императору Николаю Павловичу в котором попрошу, чтобы вас, Осипова-Синкли-ки-тий-ско-го… судили по всей строгости российских законов за похищениие чужой невесты у героя войны 12-го года, и отправили на каторгу в Сибирь. А удерёте – из-под земли достану!
– Меня обманули… – впервые струхнул Сергей Кириллович. – Я честно выиграл её сегодня в карты.
– Зачем вы опять врёте? – с укором спросил Агафонов.
– Я не вру! Я честно обыграл в карты одного лекаря. И тот вместо денег предложил Аполлинарию… простите… Татьяну
– И как имя этого лекаря? – с насмешкой спросил Павел Львович.
– Вильгельм… Христианович… Фишерман… кажется… Он немец…
– Вы даже врать не умеете! – негодующе вскричал Павел Львович. – А мне донесли, что её похитили ваши дворовые. Ответь, милая,  где тебя похитили?
– Не знаю… – ответила она и вновь заплакала.
– Видите? Она не знает! – засуетился Сергей Кириллович. – Потому что её не крали!
– Она потому не знает, что совершенно не знает Москвы. А ваши люди этим воспользовались!.. По вашей подлой указке, любезный!..
– Я не давал указание её красть!.. – повторил бледный Осипов-Синклитикийский.
– В Третьем Полицейском Отделении разберутся… Ступай, милая, переоденься в свой наряд, – Агафонов обнял Татьяну за плечи, отдавая ей паспорт. – Я зайду за тобой, и мы тут же вернёмся в Москву.

…Пока Таня переодевалась в своё платье, поведаем читателю, что же произошло в тот день, после того, как Агафонов попросил у неё помощи, ради спасения Афанасия Васильевича, и Татьяна согласилась ему помочь.
Агафонов тут же посвятил её в свой дерзкий план, в котором Таня должна была сыграть роль невесты отставного поручика. Всего на один час, не более, подчеркнул Павел Львович.
Воспитанная в строгости, девушка была смущена, однако ж согласилась, коли это было на пользу дела.
– Но и это не всё,  – промолвил Агафонов. – Есть ещё один момент, который при вашем воспитании, как я подозреваю, будет трудновыполнимым, но совершенно обязательным.
– Говорите же, Павел Львович! – попросила она. – Если это ради свободы Афанасия, то…
– Исключительно ради его свободы, – подтвердил Агафонов. – Так вот… Если этот старый мерзавец предложит вам стать его женой, сделайте вид, что согласились.
– Что?! – в ужасе вскрикнула она. – Нет! Этого я сделать не смогу...
– Как вы понимаете, свадьба состоится не в тот же вечер, – стал уговаривать её Павел Львович. – А я, к тому времени, уже успею прибыть на помощь.
– Нет, нет, не просите! У меня язык не поднимется сказать «да».
– Но вы только что были готовы на всё, ради свободы Барабанова! Ах, женщины!..
– Замолчите! – прервала она его. – Я согласна! Согласна пойти на такое, не только ради Афанасия Васильевича, но и ради тех женщин, которые готовы забыть себя, ради любимого человека!..
– Да вы, прямо-таки, «декабристка»! – то ли с уважением, то ли с удивлением произнёс Агафонов. – Рад, что ошибся, и простите великодушно!.. Итак, договорились. Сегодня отдыхайте и готовьтесь к завтрашнему спектаклю. Теперь от вас всё зависит. А я немедленно помчусь в Москву за своим приятелем. Он бывший военный лекарь. Человек отзывчивый и практичный… Кроме того, отлично играет в карты… Надеюсь, согласится вас проиграть. Коли ж нет, привезу силком. Ибо без него, как и без вас, душа моя, спектакля не получится…
Они ещё немного поговорили обо всех деталях заговора против Осипова-Синклитикийского, и Татьяна вернулась домой.

…Едва она вышла из залы, как Сергей Кириллович пригласил Агафонова к столу выпить и закусить – к чему добру пропадать?
– С подлецами не пью, – отрезал Агафонов. – И с будущими преступниками тоже.
– Помилуйте! – запричитал Осипов-Синклитикийский. – Я вам хорошо заплачу! Хотя и не знаю за что! Я не крал вашей невесты.
– Знаю, что не крали.
– Знаете?! – изумился Сергей Кириллович.
– Но князь Дмитрий Владимирович об этом не знает. И Его Величество Николай Павлович не в курсе. Для них вы будете мерзким преступником, который, пользуясь своей властью, насиловал малолетних крепостных девок!
– Оставьте гражданский пафос, поручик, – немного успокоился помещик. – Мы не во Франции. Крепостные мои люди. Вы же ответьте мне, вот о чём. Коли знаете, что я не похищал вашу невесту, к чему весь этот спектакль, с переодеванием и угрозой в мой адрес? Чего вы добиватесь?
– Чтобы вы отказались от своей жалобы и дали вольную моему другу.
– Вы это о ком?.. – не сообразил старый помещик.
– Об Афанасии Барабанове!
– Ах, вот оно что! Так вы приехали меня шантажировать! Да я немедленно арестую вас за вымогательство! Эй, люди, сюда!
Агафонов достал пистолет и приложил его ко лбу Осипова-Синклитикийского.
– Затнитесь, вы, «греческий гаремщик»! Или сейчас же подпишете «вольную», или, как вы говорите, «спектакль с переодеванием», вскорости станет известен Императору. И вас, как вора и растлителя малолетних будет ждать, если не моя пуля, то каторга.
И он достал из ташки бумагу, с уже написанной на ней «вольной».
– Требуется лишь ваша подпись… – он с ненавистью смотрел в глаза хозяину дома. – Ну?.. Подпишете?
– Хорошо! Ваша взяла… – отвёл злой взгляд Осипов-Синклитикийский. – Заберите пистолет! Я возьму ручку и чернила…

…Татьяна уже была одета в свою меховую пелерину и наброшенную на неё цветастую шаль, в смешном берете, с перьями и цветами и прижатой ко лбу серебряной фероньеркой. Лишь лицо было без вуали.
Они спустились к карете. Анисим открыл дверцу.
И тут же со всех сторон их окружила мужская челядь, под началом управляющего имением. У кого-то из мужиков блеснули в руках ножи.
– Хватайте их! – крикнул из окна своего кабинета Осипов-Синклитикийский. – Связать обоих – и в подвал!
– В карету, живо! – приказал Агафонов Татьяне.
Она тут же юркнула внутрь, захлопнув за собой дверцу.
Агафонов вытащил саблю, а Анисим достал из-под облучка топор.
– Ну, молитесь на своего «греческого падишаха»! – крикнул челяди Павел Львович и отважно ринулся на здоровых, но нерасторопных мужиков.
Спустя минуту, у кареты никого уже не было, кроме трёх раненых слуг. Пока девки заносили их в дом, с чёрного ходу, Агафонов, вне себя, уже бежал по лестнице на второй этаж.
Хозяин дома успел запереться в своём кабинете, но таранный удар ноги, обутой в гусарский сапог, легко выбил дверные замки. Сергей Кириллович ужом вполз под кушетку.
– У меня драный кот прячется таким же манером, – сказал Агафонов, – Нашкодит и прячется. Приходится доставать и учить уму-разуму…  – Он легко оторвал кушетку от пола и отшвырнул её в угол кабинета. Сергей Кириллович неподвижно замер на полу, опустив голову.
Агафонов поднял его за грудки и со всей силы приложил звонкой пощёчиной, словно бичом.
– За то, что слово своё не держите да за подлость вашу – с вас ещё пятьдесят тысяч и – немедленно! Иначе похищение моей невесты останется в силе.
На этот раз Осипов-Синклитикийский исполнил просьбу с первого раза. Он был даже рад, что так легко отделался. И почему-то вспомнились слова своего батюшки: «За всё Сергуня, платить нужно…»
Больше Сергей Кириллович не выглядывал из окна своего кабинета. Он только слышал, как спустился по леснице гусарский поручик, как отъехала от крыльца карета, слышал стоны раненых, крики девок, лай собак. И вдруг почувствовал, что очень хочет спать. Лицо горело от пощёчины, кололо сердце. Сергей Кириллович не заметил, как очутился на полу. Как закрыл глаза. И мир, в котором он обитал, со всеми его звуками и огнями, вином, деньгами и юными богинями в греческих одеждах – внезапно исчез навсегда…

…Карета спешила в Зуев.
Татьяна думала об Афанасии, как он, что с ним. Мечтала о скорой встрече и о вечном счастье.
А Павел Львович думал о том, как завтра покажет «Вольную» Буйносову, и тот распорядится выпустить Барабанова из тюрьмы. Тут-то он и вспомнил про деньги.
 – Это вам, – сказал Агафонов, доставая из ташки пачку ассигнаций.
 – Что это? – удивилась Татьяна. – Откуда?
– 50 тысяч. Свадебный подарок от меня и от несостоявшегося жениха.
– Так много?
– Денег никогда не бывает много, милая барышня, как и подлецов не бывает мало…

Глава V.
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
 
Я кончил книгу и поставил точку,
 И рукопись перечитать не мог.
 Судьба моя сгорела между строк,
 Пока душа меняла оболочку.

Арсений ТАРКОВСКИЙ

...На следующее же утро, в субботу, Агафонов один поехал на встречу к Буйносову.
Прочтя «Вольную», Никодим Аверьянович по скрупулёзности посетовал, что без личной печати Сергея Кирилловича документ недействителен. Впрочем, теперь уже совершенно не обязательно, так как этой ночью Осипов-Синклитикийский помер.
– Как помер? – не поверил Павел Львович. – От чего?
– Сказали, от апоплексического удара. Какая-то жила в мозгу лопнула… Внезапная смерть от этого бывает… Помните, что об императоре Павле Петровиче судачили? Будто скончался он от апоплексического удара табакеркой в висок… – на губах Буйнорсова появилось подобие улыбки. – Может и Сергею Кирилловичу кто-то по уху вломил… Не вы ли, Павел Львович?.. Ну-ну… Шучу я, шучу… А вообще-то я так вам скажу: заслужил свою смертушку Сергуня. По всем параграфам заслужил… За гадости свои да подлости… Я ведь многое о нём знал… Бумаги разные для него подписывал… Потом свои  отмаливал… Я и за все «подношения» грехи отмаливаю… Может, Господь не даст помереть жуткой смертью. А ему вот дал, старому греховоднику... Так что повезло вашему Штернеру-Барабанову. Больше до него никому дела нет… Пусть живёт да детей растит…
– Это в тюрьме-то? – усмехнулся Агафонов.
– Шутник вы, Павел Львович! Я вот сейчас напишу записку, чтоб его от кандалов высвободили и вам передали, а вы сию бумаженцию дежурному по тюремной крепости отдайте, он всё вмиг исполнит… Да не волнуйтесь вы так! Слово у Буйносова крепкое. Сказал – сделал…
Написал Никодим Аверьянович распоряжение от имени городского судьи, дескать, отпустить  арестанта Атаназиуса Штернера из-под стражи да передать в руки отставного поручика Агафонова П. Л. И печатью прихлопнул.
– Ну, с Богом, Павел Львович! И непременно привет Татьяне Николаевне передавайте. С характером барышня!..
– Обязательно передам, – пообещал Агафонов и, ни секунды не задержась, вышел из каморки.
Только на крыльцо ступил – а там уж Таня, ждёт-поджидает.
– Не утерпела, – говорит, – сама приехала.
И замолчала, о главном спросить боится.
Показал ей Агафонов «бумаженцию»:
– Дело выиграно! Так что поехали вызволять Афанасия!
Охнула Таня от радости, поцеловала Павла Львовича в щёку, и покатили они на карете в тюрьму.
В пути рассказал Агафонов о смерти «древне-греческого барина», умолчав о том, что маленько его по физии задел. Ахнула вновь Татьяна, представив себе внезапную кончину несостоявшегося «жениха».
Приехали в тюрьму. Предъявили бумагу дежурному унтеру. Тот, ни слова не говоря, как и обещал Буйносов, приказал арестованного доставить. Пока вели его из подвалов, поставил унтер свою подпись в «Регистрационной Книге», что передал г-на Штернера из руки в руки гусару Агафонову П. Л., а поручик поставил свою подпись в другой графе, что принял, дескать, на себя бывшего арестанта, и теперь не российское государство за того отвечает, а он сам. На том и разошлись. Тут  и Барабанова доставили.
Бросилась к нему Татьяна:
– Афонюшка!
– Танечка!
Точь-в точь, как в доме Осипова-Синклитикийского.
Отвернулся Павел Львович к окну.
– Вот чудеса! Я-то думала, отощаете вы совсем.
– С чего бы это? – удивился Барабанов. – На следующий день сам унтер-офицер принёс мне столько еды да выпивки – будто не в тюрьме сижу, а в лучшем ресторане Берлина!
Подивилась Татьяна его словам, не поверила – решила, что не хочет её огорчать. И пошли они до кареты, обнявшись.
– С возвращеньицем, барин! – поприветствовал Барабанова Анисим, снимая шапку.
Сели все в ландолет и поехали в Карамельный переулок веселью предаваться. Заехали по пути в гостиницу, забрали с собой лекаря Флейдермана – не будь его, да не «проиграй» он Сергею Кирилловичу в карты, ничего бы не вышло. Всё в жизни одно за другое цепляется.
Вновь в Карамельном вой да плач – от чердака до подвала, только уже от радости. Обняли сёстры своего брата и ревут, как две белуги. Узнала о том Мелания, с постели встала – враз выздоровела.
– Покажись, сыночек!.. Ты ли это мой Афоня? Не узнать тебя совсем. Как вырос, как возмужал!.. Эх, дура я, дура – роо;дного сына не узнавала!
И снова вой да плач – от подвала до чердака.
Отправили по лавкам кухарку со служанкой еды накупить и выпивку тоже. Гулять так гулять! И в первую очередь, шампанского из винного погребка, что заказал отставной поручик. Теперь Павел Львович Агафонов стал не только героем войны 12-го года, но и героем всей семьи Барабановых.
Гуляли два дня, до понедельника. Субботним вечером попросили Павел Игоревич Перепёлкин и Михаил Леонтьевич Лютик, у матушки Мелании руки её дочерей. Не отказала Мелания Григорьевна. Да разве хорошим людям откажешь? Ну, как за такое не выпить?
Послали в винную лавку кухарку ещё вина прикупить, ну и шампанского по заказу поручика. Еле донесла выпивку до дому.
Пили за счастье, за любовь, за жизнь безоблачную. Хорошие тосты за столом звучали! И пели потом, и танцевали, под аккомпанемент Агафонова. Хорошо, что гитара в доме была. Купил её Афанасий, чтобы самому научиться, да не успел. А уж сколько песен знал Павел Львович – одному Богу известно! И – «Не искушай», и «Красный сарафан», и «Во поле береза стояла», и «Я здесь, Инезилья». А военных песен 12-го года – не перепеть! Гулять, так гулять! Столько лет бедовали…
На следующий вечер объявил и Афанасий о своей помолвке с Татьяной.
В третий раз сбегала кухарка за шампанским. И снова пили за счастье да за любовь. И опять пели да танцевали…
И вновь Павел Львович аккомпанировал себе на гитаре. На этот раз, к старым песням прибавились «птичьи»: «Стонет сизый голубочек...», на стихи Дмитриева, и «Соловей» Дельвига на музыку Алябьева, и «Чёрный ворон» – песню терских казаков.
Только всех слов не переговоришь, а всех песен не перепоёшь. Разошлись по своим комнатам после полуночи, радостные и любящие друг друга.
А ранним утром отбыл отставной поручик со своим немцем в Москву.
 
…В тот же день перевёл Афанасий дом в Карамельном на свою матушку Меланию, чтобы с чистым сердцем уехать в Германию вместе с Татьяной. Там у него сын, дом и дело по душе. А в Зуев они ещё часто приезжать будут. И на будущий год, и на следующий. Чтобы внука матушке показать, как пообещал. 
И решил ускорить Афанасий их отъезд. Однако для этого нужно было с Татьяной пожениться. А чтоб пожениться, следовало благословение у её родителей получить.
И стали они собираться в Вязьму. Подарков накупили, сами приоделись, и назначили день отъезда на 2 июня, в четверг.

…После того, как четвёртая вышивальщица, живущая в доме у купчихи Владыкиной, отяжелела, Елена Владимировна, скрипя сердце, начала собственное расследование.
Странным всё это было. Ну, не полные же дуры сами девки, что на её запреты, да на примерах бывших подружек, продолжали детей на стороне нагуливать. Трёх она уже прогнала – не поверила, что её племянник на такое способен, и вот – на тебе! – четвёртая «жертва», да не кто-нибудь, а дочь саратовского полицмейстера, с которым ссориться было совсем несподручно. Коли узнает – дом разберёт по брёвнышку, по кирпичику. А саму Владыкину на каторгу отправит, за то, что от беды его кровинушку не уберегла.
Вот и оказалось, что Лёшка-подлец  на такое оказался способен. Здоровый малый, молодой, ветер в голове. Нешто девок не хватало? Девок – от Сокольников до Тверской? Или оттого, что свои под боком – к чему других искать? Да и зависят эти дуры от него – управляющий всё-таки. Зря, видать, думала, что тётку постесняется, что не подставит её перед людьми. Накось выкуси! Чёрт те что натворил, кобель окаянный,  никого не постеснялся и выставил купчиху на посмешище, да ещё как! Теперича в самую пору закрывать выгодное дело, заколачивать дом и с позором бежать из Москвы, куда подальше. А коли про то газетные писаки прознают? На всю Москву распишут! Да что там Москва – на всю Россию раззвонят! Мало не покажется! Как жить после?!..
Позвала Алексея к себе в комнату, чтобы допрос учинить. Тут-то и заметила на нём старые «отметины», словно кто бичом по нему прошёлся. Поняла купчиха, почему её племянник весь месяц шляпу на лоб натягивал, да в ней по дому ходил. И по рукам кто-то хорошо прошёлся, и по спине. Стала его расспрашивать. Не с жалостью и лаской, а впервые сурово, будто с чужим разговор вела.
Поёрзал он, маленько, покочевряжился, да только от тётки так не отвяжешься – вцепится в глотку, не вырвешься. Уж лучше всю правду выложить, всё одно заставит признаться. Ведь не полицейскому чиновнику каяться – родной тётке. Авось, простит.
Покаялся ей во всём Алексей Владыкин, как пред священником не исповедовался. Всё рассказал. Правда, и приврал много. Что, дескать, заглядывались на него девки сами, и что-де подмигивали, и рукой манили, и очень податливы были, когда за руки их хватал. Он-де и глазом не успевал моргнуть, как каждая в его постели оказывалась. Ну, а там уж дело молодое, страстное… А про Татьяну Филиппову поведал, что ничего у него с ней не было, а всё равно, дура, сбежала. И на вопрос тётки, кто ж его так огрел – уж не жених ли Татьянин – ответил по своей глупости, что, да, жених. Правда, и он ему кулаками всю рожу в кровь измолотил.
Думал, посмеётся с ним тётка, покорит немного, слово с него возьмёт, что больше – ни-ни, да и отпустит с Богом. Ан нет! Как услышала Владыкина «исповедь» племянничка, да ка-ак взбеленится!
– Ах, ты подлец родственный, огрызок братов! – заорала она. – Собирай свои пожитки-манатки – да прочь из мово дома! Знать тебя не желаю! Так и передай отцу с матерью!.. Как кот мартовский шкодил, да ещё врал с три короба. И про жениха Татьяниного наврал! Всё кружевницы рассказали, как дело было. И не наврали они – перекрестились на иконы. Эх, не думала я, что племянник мой таким дураком окажется, да ещё брехуном и трусом. Чтоб ноги твоей  больше здесь не было! Никогда! Вот сто рублёв – и «катись колбаской по Малой Спасской»!..

…Умный человек во всех своих бедах винит только себя, дурак – всегда другого. И стал Алексей Владыкин точить зуб – не на себя, не на кружевниц и, уж, кончено, не на тётушку – а на жениха Татьяны, будь он неладен, который его прилюдно бичом проучил. Именно в нём, в пруссаке Штернере, нашёл Алексей виновника всех своих сегодняшних бед. И решил отомстить ему, как и пообещал, безжалостно и жестоко.
Только как найдёшь немца? Вдруг уехал в свою Пруссию, а если и нет, то где его теперь искать? И в Москве ли он живёт? А ежли и в Москве, поди-обойди каждую улицу, каждый дом. Пустая затея.
И стукнуло тут ему в голову, чтобы через Татьяну о нём узнать. Стал думать Алексей,  каким образом к Филипповой подобраться.
Вспомнил он, как тётушка письмо от её родных читала. Значит, адрес есть на конверте. Но у тётки его уже не спросишь. Тогда у кого?.. И само собой пришло верное решение – у почтмейстера Николая Спиридоновича. Ведь прежде, чем разнести письма по адресам, он их в особой книге регистрирует. А вдруг в ней и есть, тот самый нужный адресок? Вот только подскажет ли он его? Может не подсказать. Так что, как ни крути, а проплатить придётся. Деньги для того и существуют, чтобы ими проплачивали. Копил их Алексей Михайлович несколько лет, копейка к копейке. На уличную любовь не тратился – боялся и презирал продажных девиц. Потому и с кружевницами «плёл кружева». А на них какие деньги потратишь? Ну, купишь дешёвое колечко или пирожное в кондитерской французской лавке – вот и всё угощение! Блёстко да сладко!..
Направился Владыкин на ближайший почтовый участок, где собирали письма для отправки на почтамт, а также разносили их по адресам, привезённые с почтамта. Расспросил о Николае Спиридоновиче – сказали почту разносит. Пришлось дождаться почтмейстера. Ровно в девять утра появился.
– Это вы меня спрашивали?
– Я, – отвечал Алексей Михайлович. – Вы на Воронцовскую улицу, в каменный дом купчихи Владыкиной – моей тётке – почту носите…
– А вы, коли не ошибаюсь, её управляющий будете, так-с?
– Точно так-с… Мы с вами несколько раз виделись…
– Помню-помню… – согласился с ним почтмейстер и тут же обеспокоился: – Претензии у вас какие, али что?
– Дело у меня к вам, Николай Спиридонович… Приватное, так сказать…
И насочинил ему с три короба, что дескать, работала у его тётушки, Елены Владимировны, одна кружевница – Татьяна Филиппова, в которую  влюбился он без памяти. Однако пожила в их доме совсем немного и уехала к себе, в Вязьму. Не сказал он ей тогда о своих чувствах, а теперь и подавно не скажет. Оттого и просит он Николая Спиридоновича сообщить ему вязьминский адрес Татьяны. А уж он отблагодарит его за труды.
Задумался почтмейстер. С одной стороны, не имел он права, кому попадя, адреса чужие совать, зато с другой стороны, не с улицы же пришёл к нему молодой человек – самой купчихи Владыкиной племянник. Разве откажешь? Да и как парню в любовных делах не помочь! Была когда-то и у Николая Спиридоновича подобная история в юности – упустил он свою Верочку навсегда. А знал бы адресок – на самом краю земли нашёл бы. Словом, решился.
Заглянул в свою учётную книгу и сообщил Алексею Владыкину, не только адрес вязьменского дома семьи Филипповых, что на улице Ильинской, недалеко от Духовской площади, благо, с такой фамилией они одни в городе проживали – но и адрес в Зуеве, в Карамельном переулке. Тогда Афанасий писал письма Татьяне в Москву, на Гончарную улицу, в дом отставной капитанши Егоровой. Отблагодарил Алексей почтмейстера бутылкой водки да горячей кулебякой с грибами и стал решать, куда ехать раньше.
«Поеду-ка я в Вязьму, – решил он. – В Зуеве сей пруссак мог и проездом быть. А в Вязьме Филипповы живут. У них точно узнаю, как до этой немчуры добраться…».
Оставил свои пожитки у студента-приятеля, захватил самое необходимое, нанял извозчика и поехал в Ямскую Слободу, найти дорожную карету. Однако пока ехал, всё в голове переиграл.
«Не прав я был», подумал Алексей Михайлович. «Вязьма никуда не денется. А Зуев недалеко от Москвы. Через час на месте буду. А может быть, и пораньше…»
Приехал на «Почтовую станцию», а тут как раз карета отправлялась в Зуев, и в ней, на его счастье, одно свободное место.
Оформил он подорожную туда и обратно, сел в карету, а там ни одной молодой особы не оказалось. Лишь две старухи, да трое купчишек о своих делах балагурили. Расстроился Алексей поначалу. Любил он дорожные романы затевать, с продолжением в Москве. Но потом даже обрадовался этому обстоятельству.
«Буду злобу копить, – подумал он, – да соображать, как этому Штернеру отомстить».
Мщение, надо вам сказать, дело весьма трудное. Для него нужно накопить столько зла и ненависти, чтобы никакого чувства вины в ответ не было. Но одно дело отомстить убийце твоих детей или врагу на бранном поле – другое дело наказать человека только за то, что он тебя при всех унизил, а, если честно, - то по делу. Только росло в нём жавжда мщения, не по часам, а по минутам. Умел бы стрелять Алексей Михайлович, вызвал бы пруссака на дуэль.
– Защищайтесь, сударь! – крикнул бы он ему, целясь тому в самое сердце.
Эх, не умел стрелять Владыкин. Рос тихим, послушным. Что мамка скажет, то и сделает. С ребятнёй не водился. В шумные игры не играл – ни в лапту, ни в догонялки, ни в прятки. По деревьям не лазил, на соседские огороды набегов не устраивал. А хотелось быть ловким да сильным, чтоб боялись. И лишь в детских мечтах видел себя Алёша русским богатырём или сказочным принцем, который и врагов победить может, и девицу защитить от беды сумеет.
Когда же подрос, понял для себя одно, что самая главная на свете сила это собственная голова на плечах. Недаром хитрость Кутузова сдать Москву одолела французов. И стал он ещё больше книги читать умные, в Университет готовиться. А тут тётка открыла своё вышивальное дело и пригласила стать её управляющим.
Вот только командовать Алексей любил. Особенно над теми, кто слабей его, кто от него зависел. Такими и оказались девушки-кружевницы. За них и поплатился. Да ещё и посрамлён был перед ними. Как вспомнит тот день, когда била его кнутом немчура проклятая, так и вскипает в нём злость, словно пар в самоваре.
И стал он ту злось копить, как проценщики чужие долги копят. А ещё фантазировать, как отомстит он Штернеру. Кулаками махать не научился, драться тоже не умеет. Может яду подсыпать, или кого подкупить… Всегда найдётся лихой человек. А если самому сделать то, что задумал?..
От этой мысли бросило его в жар.
Хоть стрелять не умел, а купил в том году пистолет в оружейной лавке. Хороший такой, нарезной, однозарядный, фирмы «Лепаж». Купил после того, как на него двое злодеев напали да полностью карманы обчистили. Спасибо, что ножом под сердце не ударили. С той поры возвращался он домой без боязни, сжимая в кармане  рукоять пистолета.
На дуэли, может, и промахнулся бы. А если приложить дуло прямо к затылку да нажать на курок – где уж тут промажешь.
Даже передёрнуло его всего от  этой мысли, и холодом смертным подуло.
«Доеду до места – разберусь…», подумал он и проверил, на всякий случай, на месте ли пистолет. На месте. Там и лежит в кармане. Сжал он его рукоять и поспокойнее на душе стало.

…В тот самый день, 2 июня, уезжали в Вязьму Татьяна и Афанасий.
Сборы были недолгими, весь багаж – корзина со съестным в дорогу, да две дорожные сумки с вещами и подарками. Анисим карету вычистил, вымыл, засверкала она – от крыши до спиц на колёсах.
Посидели дома на дорожку. Матушка Мелания, как обычно, в слёзы ударилась – что от беды, что от радости. Пелагея с Авдотьей отставать не стали. Тут и Татьяна слезу со щёк своих утёрла.
– Да что ж за слезливое царство в нашем доме! – смеясь, вскричал Афанасий. – За счастьем едем!
– А может, завтра поедете?.. – сказала сквозь слёзы матушка. – Сон мне худой снился…
– Сны со среды на четверг не сбываются, – напомнил ей Афанасий. 
Перекрестила Мелания молодых Честным крестом:
– Огради их, Господи, силою честного и животворящего Твоего креста и сохрани их от всякого зла. Аминь!..

…– Зуев, господа! – объявил ямщик с облучка.
Владыкин последним из кареты вышел. И хоть рукоять пистолета в кармане сжимает, а никакой ненависти в душе нет. То ли оставил её в Москве, то ли потерял в дороге. Нанял коляску на станции и поехал в Карамельный переулок. Как приехал на место – расплатился с извозчиком и стал осматриваться.
Видит дом на углу большой, весь диким виноградом обвит. А на пустой улице две кареты стоят. Одна, чужая, с тройкой лошадей поодаль, а вторая карета, прямо у ворот дома, запряжённая двойкой изабелловой масти. И видит он, как Штернер с кучером вещи на её горбок грузят.
Понял Алексей Михайлович, что идут сборы. А кто, куда едет – понятия не имеет. Стал наблюдать за всем. Стоит поодаль и делает вид, будто кого поджидает.
А те погрузили багаж и ушли в дом. Двор большой, просторный, вместо глухого забора – решётка витая. Только густые кусты сирени не дают рассмотреть хорошенько, что во дворе происходит.
Покрутился Владыкин рядом с воротами, походил туда-сюда да к карете подошёл. Обошёл её вокруг. А тут со двора какая-то молодица вышла, с плетёной корзиной в руке, открыла дверь кареты и поставила корзину внутрь экипажа.
Алексей и появился рядом.
– Хороша карета! – говорит.
– Да уж, совсем не плоха… – отвечает молодица.
– Ваша?
– Моих хозяев, батюшка…
– А куда они уезжают? 
– В Вязьму едут.
– Далеко, поди…
– Далеко, а надобно. К родне невесты… Руки её просить… А вы на проводы? Так в дом входите.
– Да нет, шёл мимо. Уж больно карета хороша. Глаз не оторвать!..
Вернулась молодица во двор. А у Владыкина, как назло, ну, ни крошки злости. А подленькая душонка внутри него осой зудит : «Будь мужчиной… Будь мужиком… Сказал – сделай…».
Засуетился Алексей, аж лоб испариной покрылся.
«Где ж тут карету возьмёшь?.. Вот сейчас выйдут да уедут… А я и останусь, как дурак на обочине!..». 
Кинулся на площадь, к извозчикам:
– Пособите, братцы! Мне в Вязьму ехать нужно!..
Молчат кучера. Никто не желает трястись в этакую даль.
– Помогите, Христа ради! Хорошо заплачу! – пообещал Владыкин.
– Это сколько ж «хорошо»? – поинтересовался среди них один, сидевший на бричке...
– Тридцать рубликов дам! От сердца оторву!..
– Пятьдесят – и поедем, – отвечает кучер.
– Больно много… – замахал руками Владыкин. – На эти деньги  по всей Москве весь день кататься можно!
– Ну и катайтесь, барин, я не против… Только окромя меня никто в Вязьму не повезёт.
И видит тут Алексей Михайлович, как из-за поворота показалась карета немца, с двойкой изабелловых лошадей, и в сторону дорожного шоссе направилась. А за ней тройка, что поодаль стояла. Вот-вот скроются обе с глаз, в мареве пыли. Глянул Владыкин на свои карманные часы, а на них полдень.
– Ладно, едем! Твоя взяла!.. – сказал он извозчику. – Давай, за первой каретой. Куда она, туда и ты…
– А вы, кто же, будете, господин хороший? – с подозреньем спрашивает кучер.
– Агент я… – громко зашептал ему Алексей Михайлович.
– Какой такой агент?
– Тайный агент жандармерии… Из Третьего Отделения… – И медаль на шнурке «За спасение погибавших» показывает, с портретом Императора Николая Первого, что у отца для форсу спёр.
– Понял, ваше благородие… – так же, шёпотом молвил извозчик. –  Прошу садиться…
Сел Владыкин в бричку. Хоть тут отыгрался.
– А «подорожная» у вас имеется? – поинтересовался кучер.
– Имеется… – сказал Владыкин и соврал: – Только мне она ни к чему…
И помчались они догонять карету Штернера.
Едет Владыкин и вспоминает тот день, когда пруссак его при девках выпорол и, как ни странно, ненависть, словно опара на дрожжах, поднялась.
– Догони ты его, – говорит Ненависть, – не бойся! Любой повод найди, а отомсти!..
Нагнал он карету Штернера уже за Городской заставой. Только приспособились следом ехать, как обогнали их чьи-то дрожки и втёрлись между ними и каретой Штернера.
«Тьфу ты, чума! – подумал Владыкин. – Как черти из болота вынырнули!..».
И поехали все вместе, с той минуты, как приклеенные – куда Штернер, туда и дрожки. А Владыкин, соответственно, за ними двумя. А за всеми чья-то чужая тройка не отстаёт.
Вот свернули в объезд Москвы и прямиком на Вязьму. И всё так же гуськом.
Через полчаса стало припекать солнце, захотелось пить. Как назло, не позаботился Алексей Михайлович, чтобы взять в дорогу кувшин с квасом. Впрочем, ни времени не было, да и пить тогда не хотелось. И вдруг, к его радости, остановилась карета Барабановых у придорожного трактира. За ней встали дрожки – видать, и в карете, и в дрожках жажда одолела. Велел Владыкин своему кучеру тоже попридержать лошадей.
Приоткрыл дверцу, видит, вышли из кареты Штернер с Татьяной и пошли в трактир. А за ними некий господин из экипажа – в цилиндре, в длиннополом сюртуке, с тростью в руке. Ну и Алексей Михайлович за ними впрыпрыжку. Во-первых, горло смочить да квасу набрать в дорогу, во-вторых, может быть, сейчас и свершится его правосудие, отомстит он немцу за оскорбление. Правда, не представлял себе, как и где всё это произойдёт. Эх! Извинился бы сейчас перед ним немец, покаялся б, руку протянул – простил бы его Владыкин, ей-Богу, простил бы!
Сунул он руку в карман сюртука, сжал холодную рукоять пистолета и вошёл внутрь. Только ступил за дверь, как прозвучал глухой выстрел, и за ним сразу женский крик. Застыл Алексей Михайлович с пистолетом в руке, а во двор уже выбегали из разных залов – посетители, лакеи, пассажиры из дорожных карет.
– Хватайте, – кричат, – убийцу!
– Вот он, с «Лепажем» в руке!
Схватили Владыкина, руки за спину заломили, пистолет отобрали. А один из трактирщиков, что есть силы по лицу ударил, аж кровью сюртук залило.
–  Езжайте за полицией!.. – кричат. – Скажите, что человека в придорожном трактире убили. Прям в коридоре!
Владыкин не оказывал никакого сопротивления. На него нашёл настоящий ступор. В глазах стоял туман, людские тела струились, как дымы из печных труб.
– Это не я убил его, господа… не я… – бормотал он в полной растерянности, чужим для самого себя голосом, наполненным дрожью и ужасом.
Татьяну вывели во двор, затем за ворота. Там она и упала на траву, без чувств. Подбежал к ней Анисим, подхватил на руки и унёс в карету.
Прибыли полицейские. Владыкина арестовали.
Тело Афанасия, пробитое пулей, прямо в сердце, привезли обратно в Зуев, в полицейской повозке. Через три дня хоронили.

…Стояли молча на зуевском кладбище четыре женщины в чёрном. Слёз уже не было, лишь тихое причитание доносилось из уст Татьяны:
– Афанасий! Афоня!.. Приди, любимый, вернись! Не воротишься – сама приду!.. Жизнь без тебя – не жизнь!..
Душа Афанасия Барабанова – невидимая и кроткая – была рядом, но не могла ни утешить словами, ни приголубить, ни обнять.
Души умерших не возвращаются в мир людей, который был им лишь пристанищем для краткой жизни. Они возвращаются в Отчий Дом – в Дом Отца, откуда были отправлены в путь для учения и обновления, и редко для радости и земной любви.
– Приди, Афанасий! Воротись, Афоня! Вернись, любимый, вернись!..

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПРОЛОГУ…

...В глазах духа Татьяны стояли слёзы. Василий и Мария были ошеломлены историей о Сказочнике. На дисплее смартфона высветилось четверть первого ночи. Дух оказался прав – события из Прошлого, соединившись с Настоящим,  пронеслись за мгновения…
– Выходит, Афанасий мой пра-пра-пра… – удивлённо произнёс Барабанов.
– Ваш предок, Василий… – подтвердил дух Татьяны.
– А вы сами читали его сказки?.. – спросила его Маша.
– Не успела… Рукопись осталась в доме Хитровоо; на Арбате… И это меня печалит больше всего… Боюсь, Анхель Кох так и не отвезла её в Петербург…
– А почему вы стали привидением? – спросила Мария, до глубины души потрясённая рассказом призрака Татьяны. – Что было потом?
– Что было потом?.. – печально повторила её загробная тень. – После смерти Афанасия жизнь моя закончилась… Нет, тогда я ещё жила… Или делала вид, что живу… Видела… слышала… дышала… вела разговоры… Даже ездила к кому-то в гости… А сердце уже не билось в радости… Однажды решилась на отчаянный поступок: мне захотелось усыновить маленького Георга и привезти его в Россию. Я подумала – может быть, тогда моя жизнь приобретёт какой-то смысл и захочется жить дальше… Полная надежд, написала в Хайдельберг, отцу Лорхен… Но господин Уго Хартман не позволил это сделать… Я была в полном отчаянии. Жить без любви не хотелось. А найти другого человека, который мог бы заменить Афанасия… Нет! Второго такого, как он, на свете не было... И я подумала, какой смысл тогда жить, и по своей глупости решила, что если вдруг умру, то встречусь с ним там, в потустороннем мире, и больше мы никогда уже не разлучимся. О, как я была глупа и наивна! Ведь я совершила большой грех! Почти двести лет моя душа всё ещё мечется между двумя мирами – живых и мёртвых – мечется и не находит себе места. Я не знала, что души самоубийц никогда не могут встретиться с душами убитых и умерших… Никогда!.. – тяжко вздохнув, повторила тень Татьяны. – Об этом я узнала потом…
– Как же вы покончили счёты с жизнью? – деликатно поинтересовалась Маша.
– Повесилась… – спокойно ответил призрак Татьяны. – Ночью на этом чердаке… Моё тело нашли на следующее утро. А потом его предали земле, за оградой городского кладбища… Без молитв и отпевания… Как и полагается хоронить самоубийц… И мучиться мне теперь за это вечно…
– Бедная вы, бедная! – посочувствовала ей Маша. – Как мне вас жаль!
Дух Татьяны невесело улыбнулся в ответ:
– Спасибо, милая барышня… Только не это мучает меня. Не даёт покоя то, что не вызволила из вечности его сказки, не явила миру Афанасия Барабанова.
– Может быть, нам попробовать это сделать? – предложила Маша.
– Ах, как это было бы хорошо! – с надеждой воскликнула Татьянина тень. – Если вы вдруг будете в Москве – найдите дом Хитрово на Арбате. Главное, попасть внутрь, а уж там найти его рукопись будет несложно.
– Ещё как сложно! – ответил Вася. – За двести лет неизвестно, что с ней случилось. Её могли выбросить, ею могли растопить камин, кто знает! А очутиться в 19 веке для живых людей невозможно…
– Это ужасно! – заплакало привидение. – Неужели нет никакого способа, чтобы её разыскать?
– Боюсь, что нет… – ответил Вася, поднимаясь с фанерного ящика.
Маша тут же отдёрнула его за локоть и тоже встала.
– Мы подумаем, – сказала она, чтобы поддержать бодрый дух привидения.
– Ах, если б вы что-нибудь придумали!.. – плечи призрака трепетали в рыданиях.
– Мы постараемся… – повторила Маша.
Вася на этот раз тактично промолчал.
– Спасибо, что не испугались… что выслушали… – с теплотой в голосе произнёсло привидение и тут же пропало.

…– Дай отдышаться… – обалдело молвил Вася, когда они спустились с чердака на свой этаж.
– Может, посидим во дворе? – предложила Маша. – Нужно прийти в себя…
– Посидим… – согласился Барабанов.
Они  вышли из подъезда.
– Вот это шоу! – ошалело произнёс он. – Ничего подобного не видел в жизни!..
– Да уж! – согласилась Маша. – Жаль, не удалось его пофоткать!
– Права была моя бабуля, которая в такое верила, – сказал Вася. – Её за это из партии турнули, прикинь? И даже хотели засадить в «дурку»!..
– Значит, убедился, что я не трепло? 
– Убедился… – устало ответил Барабанов, садясь на скамью у подъезда.
Маша села рядом.
Вокруг было тихо. Где-то над головами о чём-то говорили между собой «звезда с звездою», а из окна «дворницкой» тихо доносился голос Окуджавы, песни которого так любил Семён Фёдорович.

…Вот иные столетья настали,
И бессчётно воды утекло.
И давно уже нет той Натальи,
И в музее пылится седло.

 Позабыт командир - дам уездных кумир,
 Жаждет новых утех просвещённый наш мир.
 Но молодой гусар в Амалию влюблённый,
 Он всё стоит пред ней коленопреклонённый…

– Удивительное чувство! – с душевным порывом произнёс Вася. – Узнать, что у тебя есть предок, о котором даже не догадывался!..
– Ничего удивительного, – возразила Маша. – У каждого есть свои прадеды, которых давно позабыли.
– Обидно даже! – огорчился Барабанов. – Все они когда-то любили, смеялись, плакали, мечтали, разочаровывались, на что-то надеялись!.. Жили! А потом, спустя века, их имена исчезли, словно и не были на земле! Неужели так будет и с нами?..
– Об этом надо спросить правнуков… – сказала Маша.
– Их пока ещё не спросишь… А вот нас спросить можно, – ответил Вася. – Ну-ка, скажу я всем на земле людям: расспросите, разузнайте, разыщите хоть из-под земли имена своих предков! А иначе, какой смысл жить, если потом наши сопливые потомки благополучно нас забудут!
– Всё оттого, что мы не любопытны к своему прошлому, – согласилась с ним Маша.. – Знаем лишь наших бабушек и дедушек, а если повезёт, то одну прабабушку или одного прадедушку. А уже о «пра-пра-пра…» – и говорить нечего. Как было бы хорошо, если б в каждой семье цвело своё родословное древо! Или хотя бы иметь свою «машину времени»! 
– В том-то и дело! – подхватил Барабанов. – А то: «Мы подумаем»! «Мы постараемся!». О чём тут думать? Безответственно давать другому надежду, если выполнить её нельзя!
– Нужно что-то придумать, – не сдавалась Маша. – Всё-таки живём в 21-м веке!..
– И что? – усмехнулся Вася. – Как ты это себе представляешь? Купить билет в Прошлое? Или одолжить у какого-нибудь  Герберта Уэллса «машину времени»? А может быть, обратиться за помощью к Роберту Земекису и Бобу Гейлу? У них большой опыт в путешествиях  «Назад в будущее» … а лучше - «Вперёд в прошлое»?!..
– Не кричи!.. Люди спят… – Маша кивнула на тёмные окна в их дворе. – Пора по домам. Послезавтра у меня первый экзамен. Ой! Уже завтра… А ещё столько нужно вызубрить…
– Мне тоже!.. – сказал Вася. – Хотя перед смертью, как говорится…
Они поднялись со скамейки и направились к высокому крыльцу подъезда. Но тут парадная дверь открылась, и во двор вышел дворник Семён Фёдорович. Роста он был маленького, а бледное худощавое лицо с огромными синими глазами, пухлыми губами и курносым носом – придавало его внешнему виду какую-то детскую беззащитность.
– Доброй ночи, молодые люди! – поприветствовал он их.  – Торопитесь?..
– Ну, вот… – зашептала Маша Васе на ухо. – Наверняка уже «тёпленький», и теперь его душа жаждет «ночной беседы»…
– Нам домой пора, дядя Семён! – с неискренним сожалением ответил Барабанов. – А может вам деньги нужны? Так я одолжу… – И полез в карман своей куртки.
– Ничего мне не нужно, в отличие от вас… – В глазах дворника вспыхнули таинственные искорки. – Может, побеседуем? Разговор получится интересным.
– Ну что я говорила?.. – вновь зашептала Маша Васе. – Это же «алконавт»!..
– О чём беседовать? – не понял Барабанов.
– О вашем возможном путешествии в 19-й век, – сказал вдруг дворник.
Вася с Машей в изумлении переглянулись.
– А вам откуда об этом известно?.. – спросил Барабанов через паузу, 
– Акустика в доме хорошая, – усмехнулся Семён Фёдорович. – Ну так как, желаете слетать?..
Барабанов несколько раз принюхался, стараясь уловить привычный «пивной аромат», часто исходящий от дворника, но его явно не было.
– У меня к вам совершенно трезвое предложение, – серьёзно сказал тот. – Если согласитесь – милости прошу в мои апартаменты!.. – И кивнул на светящиеся окна своего подвала. 
Вася вновь переглянулся с Машей. Теперь он увидел в её глазах острое любопытство.
– Хорошо, – сказал Барабанов. – Давайте поговорим…
И вместе с ним спустились в «дворницкую».
 
…Как ни странно, но ни Маша, ни Вася, никто другой с их двора никогда до этого не заглядывали в подвал к Семёну Фёдоровичу. Во-первых, он никого не звал в гости, во-вторых, не было повода зайти самим, в-третьих, крошечные окна, выглядывавшие, как на цыпочках, из-за дворового асфальта, были постоянно задёрнуты занавесками. Да и что интересного может быть в «дворницкой», думал каждый жилец двора, ежедневно проходя мимо и представляя её тёмным сырым подвалом, в которой стоят одни лишь лопаты с мётлами да вёдра с лейками, а рядом с поленьями дров у крошечной печурки под названием «буржуйка», распласталась на полу дырявая раскладушка, на которой спит разнесчастный одинокий старик «дядя Семён», укрывшись рваным «ватником».
Каково же было их удивление, когда они попали в настоящую квартиру из трёх комнат, чисто прибранных и оформленных «думочками», салфеточками, абажурами и половичками, словом, – в уютную обитель любителя ретро.
Усадив гостей на мягкий диван в самой большой комнате, дворник извлёк из двухкамерного, вполне современного холодильника бутылку клубничного сока, торт-чизкейк с крупными ягодами и две пачки мороженого, затем достал из старинного буфета пиалы цветного стекла, хрустальные стаканы и серебряные чайные ложечки.
Пока хозяин подвала колдовал над сервировкой стола, ночные гости с любопытством озирались по сторонам. Везде стояла старинная мебель, а на ней – лежали, стояли, висели на стенах  такие старинные вещи, какие можно было увидеть только в антикварных магазинах.
Наконец, дворник пригласил гостей к столу.
– Угощайтесь, друзья мои! Homini cibus utilissimus est simplex – что значит на латыни: «Простая еда самая полезная для человека».
Гости вновь переглянулись.
– Чтобы часто не удивляться, – предупредил хозяин подвальной квартиры, – сразу скажу, что знаю много языков.
– Так вы полиглот! – догадался Барабанов.
– Вроде того… – скромно хмыкнул Семён Фёдорович. – Скорей всего, «культурный дворник». Вы пейте, ешьте, а я сейчас приду… – загадочно добавил он и вышел в другую комнату.
– Шоу продолжается… – вполголоса сказал Вася. – От чердака до подвала…
– Обалдеть! Прям-таки ночной клуб в Карамельном… – согласилась с ним Маша, приступая в торту. – М-мм! С вишнями! Пальчики оближешь!
Они уже съели по куску чизкейка и выпили по стакану сока, а дворник всё не появлялся.
– Куда это он пропал? – поинтересовалась Маша.
– Наверное, фрак надевает, – пошутил Барабанов.
Князева не успела прыснуть со смеху, как в комнате появился персонаж из позапрошлого века, в парадной ливрее с золотыми галунами и в чёрной шляпе, обшитой золотой канителью. В правой руке он держал изящную трость,  левым локтем придерживал какой-то металлический предмет, похожий на поднос.
– Разрешите представиться… – важно объявил «персонаж в ливрее»: – Домовой сего дома! Он же – дворецкий, дворник и распорядитель желаний! – и трижды стукнул тростью об пол.
Маша от восторга даже громко зааплодировала:
– Класс! Круто!
– Ну, Семён Фёдорович! – восхитился Вася. – Да вы прямо-таки настоящий артист!
– Я не Семён Фёдорович, – ответил дворник. – Меня зовут Севастьян Фабианович!.. И никакой я не дворник, а домовой… А Семёном Фёдоровичем я стал при Советах, чтобы моё настоящее имя-отчество не вызывало ненужных вопросов и нареканий у каких-нибудь руководящих чинов…
Он снял шляпу, отставил трость в сторону, сел за стол и положил поднос рядом с собой.
– Продолжайте  угощаться, а я коротко расскажу о себе.
И не успели гости полакомиться мороженым с клубничным соком, как узнали почти всё о хранителе их дома – ровно столько, сколько знаем о нём и мы с вами.
– Итак, – сказал домовой. – Готов посодействовать тому, чтобы помочь духу бедной Татьяны Филипповой, а также вашему предку, Василий. Для этого могу перенести вас в 19 век, благодаря «чудесному зерцалу», – он приподнял поднос над столом. «Поднос» оказался серебряным зеркалом.
– Что я говорила! – радостно воскликнула Маша. – Недаром на дворе 21-й век.
– Тут вы ошибаетесь, барышня! – снисходительно улыбнулся Севастьян Фабианович. – Этому «зерцалу» две тысячи триста лет и подарили мне его на берегу Нила. Благодаря ему, можно увидеть любое событие, в любой точке Земли и Вселенной, как в Прошлом и Настоящем, так и в Будущем. А ещё можно очутиться, где пожелаете… Например, в Москве 1836 года… В доме Хитрово на Арбате…
– Вы и об этом знаете! – воскликнула Маша.
– Об этом тоже…
– А скажите… – спросила она. – Вдвоём попасть туда можно?
–  Для этого я и пригласил вас обоих, – сказал домовой. – Одному даже в чужом городе трудно, а уж отправиться в одиночку в позапрошлый век – ещё и опасно. В этом случае дружеская помощь и взаимовыручка – не пустые слова. Итак, советую начать путешествие по векам завтра, то есть, уже сегодня, в 22 часа 17 минут. Именно в это время Луна будет находиться в Седьмом Доме Сатурна, а тот, в свою очередь, в Пятом Доме Змеи… Впрочем, вам это знать необязательно…
– Завтра мы не можем, уважаемый дядя Семён… простите… Севастьян Фа… Фаб… – запутался Вася.
– Фабианович, – напомнил ему домовой.
– Да, Фабианович, – повторил за ним Барбанов. – У нас послезавтра с Машкой первые экзамены… Уже завтра…У меня за десятый, у неё за восьмой…
– Ваше Путешествие-в-Прошлое и обратно займёт не более нескольких мгновений, о чём вас уже предупреждал дух Татьяны Филипповой… Так что решайтесь.
– Попробуем?.. – кивнул Вася Маше.
– Давай… – тут же кивнула она в ответ.
– Мы готовы попробовать, – сказал Барабанов домовому.
– В таком случае, – заговорщицки произнёс тот, – поговорим о деталях вашего путешествия… Итак, вам следует одеться в костюмы, в которых ходили россияне летом 1836 года. А точнее, в конце мая – начале июня…
– Почему это в конце мая? – удивился Вася. – Афанасий передал свою рукопись Анхель Кох зимой, в январе…
– И где вы предполагаете пробыть потом, до июня?
– Почему до июня? – теперь удивилась Маша.
– Потому что у вас две главные задачи, – пояснил домовой. – Первая: вернуть рукописи сказочника и вторая – спасти его самого от убийства. А оно произошло 2-го июня… – Севастьян Фабианович достал из резного буфета старинный альбом. – Вот вам рисунки, барышня, на которых изображена мода тех лет. Подберите что-нибудь похожее себе и Василию, чтобы не выделяться в толпе. Никому из нас не нужны непредвиденные сложности…
– Где же я их подберу?.. – опешила Маша.
– Обратитесь к его маме. Скажите Ольге Евгеньевне, что вам нужно одолжить на один день два театральных костюма. Для школьного концерта, например, в честь окончания занятий. Думаю, что она поможет достать их в костюмерной театра… Тем более, к вам, Мария, она хорошо относится…
– Точно! Сегодня же попрошу! – смутилась Маша.
 – Тогда, жду вас сегодня вечером, ровно в 21.30. Надеюсь, что не передумаете и не опоздаете… Сегодняшняя ночь самая удачная в подобных делах…

…Следующий день прошёл весь в сборах и в подготовке к экзаменам, поэтому пролетел незаметно. Ровно в 21.30 ребята спустились в «дворницкую», с двумя дорожными рюкзаками. Из Машиного торчала какая-то изогнутая ручка.
– Молодцы, не опоздали! – поприветствовал их домовой. – Какую одежду выбрали?..
Она достала прогулочное платье, шляпку-мантоньерку, туфли на низком каблуке, ридикюль, на длинном шнуре, украшенный вышивкой; тонкие белые перчатки, а также шёлковый цветной зонт, с ажурной бахрамой и перламутровой гнутой ручкой. А Вася вытащил из своего рюкзака длинный сюртук, узкие брюки, рубашку с широким галстуком, туфли на каблуке и чёрный цилиндр.
– Переодевайтесь! – дал добро Севастьян Фабианович и отправил их в разные комнаты.
Сначала в гостиной появился Барабанов, спустя десять минут Князева. 
– Отлично! – придирчиво оценил их костюмы домовой. – Надеюсь, никто не заподозрит в вас «гостей из Будущего». – И выложил на стол небольшой кошель чёрного цвета из потёртой кожи. – Это тоже вам. 
– Что это? – спросил Василий.
– Чудесный кошелёк, из которого можно будет постоянно доставать ассигнацию в десять рублей.
Барабанов раскрыл его – в кошельке лежала современная монета, достоинством в 10 рублей. Он с недоумением посмотрел на домового.
– Это ещё одно важное свойство чудесного кошелька, – объяснил Севастьян Фабианович. – Денежная купюра будет соответствуют валюте той страны, в которой находится его хозяин. 
Вася спрятал кошель в карман сюртука.
– А как же мы вернёмся? – поинтересовалась Маша.
– Тем же способом, – ответил домовой. – Я сам отправлю вас из 19-го века в 21-й. Только не удивляйтесь, если там вас не узнаю. Тогда мы ещё не были с вами знакомы. Итак! – торжественно объявил он. – Отправляю вас в 21-е мая, тысяча восемьсот…  – И тут же в сердцах произнёс: – Ах, ты ж, Боже мой, ну что за мозги!.. Совсем забыл!.. Перед поездкой в Петербург, прежде чем сесть в почтовый дилижанс в Ямской Слободе, подойдёте к Станционному. Он всё уладит…
– А кто такой Станционный? – спросил Вася. – И что он должен уладить?
– Такой же домовой, как и я, только на «Почтовой станции».
– И где его найти?
– В конюшнях! – объяснил Севастьян Фабианович. – Ну, вот…  Как будто объяснил всё!.. Итак! – торжественно повторил он. – Я отправляю вас в 21-е мая, в субботу, 1836 года!..
Домовой взял салфетку и протёр пыль с «чудесного зерцала».
– Кладите ладони!..
Ребята с небольшой опаской положили их на зеркальную поверхность.
– Как только «зерцало» запомнит все ваши линии, – сказал Севастьян Фабианович, – вы тут же очутитесь на месте! Успеха вам и до встречи!..
И Вася с Машей сразу почувствовали, как от зеркала дохнуло теплом, поверхность его затуманилась, и внезапно комната «дворницкой» исчезла в темноте. Когда же вспыхнул свет, они увидели, что над головами солнечное небо, и что стоят они на тротуаре незнакомой старинной улицы…

Часть пятая
«ЧУДЕСНОЕ ЗЕРЦАЛО»

Глава I.
ВПЕРЁД, ЗА ПРОШЛЫМ!
 
Прошлых веков не тревожься печалью,
 Вечно к России любовью гори…

Александр ОДОЕВСКИЙ

...Это была она, Москва 1836 года, 21-го мая.
Шумная, пыльная, разноцветная… Купеческая, гимназическая, разночинная… В стуке дрожек, уханье карет, визге колясок… В криках лотошников, извозчиков, околоточных.
Улица, на которой очутились Путешественники-во-Времени была грязная. На вымощенной булыжником мостовой и на тротуаре, отделённом от неё деревянными столбиками, лежали бумажные обрывки, куриные перья, яблочные огрызки.
– Ничего себе, будущая столица! – поморщилась Маша.
На углу, рядом с трактиром, из раскрытых окон которого слышался нестройных хор мужских голосов. Возле уличного фонаря присоседились лотошницы:
– Съешь баранку с чаем спозаранку!
– Блины с вареньем! Сплошное наслажденье!
– Пироги с мясом запиваем квасом!
– Вот они – истоки рекламы, – тут же прокомментировал Барабанов слоганы-«кричалки» и сфотографировал торговок.
– Лучше давай выясним наше месторасположение, – предложила Князева.
Рядом с торговками прохаживался городовой, но к нему подходить не хотелось – мало ли о чём может спросить…
Мимо семенила чистенькая старушонка, в бархатном салопе и капоре, который держался на голове мантоньерками – широкими лентами, завязывавшимися под подбородком бантом.
– Прошу прощения, сударыня!.. – обратилась к ней Маша, вспомнив, как обращались к пожилым женщинам в российских сериалах. – Как называется эта улица?
– Дурновский переулок, – ответила старушонка.
– А далеко ли до Арбата? Мы с братом приехали из другого города и совсем не знаем Москву…
– Совсем рядом… Ступайте в ту сторону, до Собачьей площадки, а там уж рукой подать…
– А Собачья площадка, это что? – спросил Василий. – Место, где выгуливают собак? 
– Как это выгуливают? – не поняла старушонка.
– Ну, чтоб дома не гадили… – понизив голос, пояснил он.
– А дома собак никто и не держит… Собаки они в будках живут, во дворах… Разве у вас собака не во дворе живёт?
– Во дворе, – заверил старушонку Вася. – Спасибо за помощь!
– Не за что, – ответила та. – А площадкой, сударь, в Москве называют любую маленькую площадь в городе. Вы-то сами, откуда будете?
– Из Зуева… – сказала Маша.
– Надо же! – удивилась она. – Не дети ли вы прапорщика Ильи Серафимовича?..
– Нет, мы не его дети, – торопливо заверила её Маша. – Прощайте, сударыня!
– Чудеса! – озадачено промолвила старушка в салопе. – А как похожи!..
Она долго ещё стояла на месте и смотрела им вслед, пока Путешественники-во-Времени не дошли до конца переулка и не свернули за угол.
Они сразу же очутились на Собачьей площадке – когда-то, в 17 веке, здесь жили царские псари со сворами.
Навстречу спешили прохожие – люди богатые и бедные. Многие девушки были одеты в такие же, по фасону, платья, как и Маша, а на головах некоторых молодых людей возвышались цилиндры, как у Васи. Это были дворяне, и Барабанов с гордостью причислил к ним и себя.
Пройдя Собачью площадку, а за ней и Николопесковский переулок, наши герои вышли к Арбату.
И Князева, и Барабанов не раз бывали в Москве. А в седьмом классе – и он, и она – когда изучали «Капитанскую дочку», их классы (с разницей в два года) возили на Арбат, в дом, который снял  в феврале 1831 года Александр Пушкин и куда он привёз после свадьбы молодую жену Наталию Николаевну.
Теперь же Арбат узнать было совершенно невозможно – ни одного высотного дома. Лишь с двух сторон улицы, за железными решётками или глухими заборами, из-за которых едва виднелись коньки крыш, стояли, один за другим, новые каменные особняки, отстроенные после пожара Москвы 1812 года. Зато арбатский воздух был настоян цветочным благоуханием сирени, жасмина и акации – ароматами!..- не чета сегодняшним запахам, когда к бензиновому смраду и выхлопным газам, проникающим с Садового Кольца на пешеходную улицу, прибавляется дущок подгоревшей шаурмы или бараньих шашлыков из небольших летних закусочных и сомнительный запах наспех сваренного кофе, лишь отдалённо напоминающий аромат кофейных жареных зёрен.
– Налево или направо? – спросил вслух Вася, стараясь понять, с какой стороны находится дом Хитрово.– Хоть бы знакомый указатель какой-нибудь был! Метро или театр Вахтангова, или высотка МИДа!.. Памятник Окуджаве, наконец!
Навстречу им, размахивая тростью, шёл молодой франт с бантом на шее. Было видно, что он, что называется, «подшефе (chauff;)». Проходя мимо, франт внезапно потерял курс по прямой, и его занесло вбок, прямо в объятья Барабанова. Чтобы не упасть, он несколько раз схватился за его дорожный рюкзак. 
– Миль пардон!.. – смущённо расплылся он в  на редкость обаятельной улыбке.
А Маша тут же спросила на удачу:
– Дом Хитрово, не знаете, где находится?..
– Поч-чему не знаю?.. – ответил тот и ткнул тростью направо. – Там-с… На другой стороне…
– Спасибо… – сказала она.
Франт в ответ игриво ей подмигнул и пошёл дальше отмерять тротуар зигзагами.
Маша прыснула со смеху.
– Не хватает только пивной банки в руке, – мрачно согласился с ней Вася.
– Да уж, – Маша кокетливо поправила мантоньерку. – Все парни одинаковы… Что в 19-м веке, что в 21-м…
Несмотря на то, что франт и подвыпил, но направил он их именно в ту сторону Арбата, где стоял каменный дом, принадлежавший губернскому секретарю Никанору Никаноровичу Хитрово – двухэтажный, длинный, с десятью окнами и балконом на втором этаже, с калиткой и чугунными воротами из витых прутьев. За  забором зеленели кусты смородины и крыжовника, а в небольшом саду, вокруг резной беседки, красовались цветущие вишнёвые и яблоневые деревья, 
– Ну, Маш, пожелай нам удачи! – и Вася дёрнул за бронзовый «хвост» колокольчика.
На резкий трезвон где-то во дворе залаяла собака.
Из-за угла дома появился седой бородатый старик – дворник Кузьма – в наброшенном на плечи овечьем тулупе, с которым он не расставался ни зимой, ни летом.
– Цыть, Цезарь! – крикнул он на ходу. Пёс залаял тише, но злее.
По привычке, не отпирая калитку, дворник молча поглядел исподлобья на незнакомых молодых людей.
– Здравствуйте! – кивнула ему Князева.
– Вам чего? – мрачно спросил дворовый сторож.
– Мы к госпоже Анхеле Кох, – сказал Барабанов. – Она дома?
– Нет её…
– А когда будет? – поинтересовалась Маша.
– Осенью и будет, – мрачно ответил Кузьма. – Вместе с хозяевами.
– А их тоже нет дома? – удивился Барабанов.
– Все уехали на летнюю дачу…. На Оку…
– Как жаль! – воскликнула Маша.
– У вас к Анхеле Ивановне дело какое?.. – полюбопытствовал дворник.
– У неё конверт нашего родственника, с рукописями для господина Пушкина, – сказал Барабанов.
– Нам бы его забрать, – прибавила Маша.
– Ничего про то не ведаю, – покачал лохматой головой дворник. – А кто родственник?..
– Господин Штернер из Германии… – сказал Вася.
– Помню такого… – кивнул Кузьма.
– Так впустите? – обрадовалась Маша.
– Ничем помочь не могу, – холодно ответил старик.
– Мы только заберём конверт, – начала уговаривать  Маша. – Ну, пожалуйста! Он нам очень-очень нужен!..
– Где ж его искать-то будете?.. – насторожился Кузьма.
– Если сверху лежит, то не будем. А если госпожа Анхель куда-то его запрятала, тогда может быть, вы поможете нам найти?.. – Маша посмотрела на дворника преданными глазами.
– Если надо, мы заплатим за хлопоты… – предложил Барабанов. – Десять рублей хватит? Сумма большая. – И полез в карман сюртука за волшебным кошельком.
Лицо дворника посуровело:
– А ну, убирайтесь отсюдова подобру-поздорову! Не то квартального кликну! Я сразу раскусил, кто такие!..
– Кто?.. – растерялся Вася.
– Злодеи, вот вы кто! Недавно дом майора Яснова обворовали дочиста. Не ваша ли то шайка?..
– Да вы что такое говорите! – возмутился Барабанов.
Но дворник уже достал из кармана свисток и что есть силы подул в него. Его щёки тут же округлились, словно воздушный шар красного цвета.
– Атас! – крикнул Вася. 
Он схватил Машу за руку, и они побежали по Арбату, под дворничий свист - куда глаза глядят. Запыхавшись, остановились.
– Во чокнутый! – прокомментировала она. – Это мы-то злодеи!..
–  Верный вратник на страже частной собственности, – согласился с ней Вася. – Отказаться от десяти рублей! Олигарх долбанный!
– И что будем делать? – спросила Мария.
– Не знаю… Подумать надо…
– На голодный желудок не думается. Может, позавтракаем? – предложила она.
– Идея принята! – подхватил её Барабанов. – Зайдём в какой-нибудь трактир, а там решим, как быть дальше…
Они спустились в ближайший погребок на другой стороне улицы.
Пахло блинами, сушёными грибами, дёгтем для смазки сапог. За столиками чаёвничали, пили-ели – торговцы, лотошники, кучера.
В самом углу, под иконами, обедало купеческое семейство – отец, мать и две великовозрастные дочки. Девицы, то и дело оборачивались на сидящих в зале, за что получали выговор от мрачной маменьки, которая была настолько упитанна, что их папеньке, худому, как жердь, наверное, неловко было произносить при каждой новой встрече: «Знакомьтесь, моя половина!..»
– Что желаете? – подбежал к нашим героям резвый половой.
– Позавтракать, – сказал Вася.
– Прошу сюда-с… к окну…
Они сели за стол со свежей скатертью, вышитой цветами. В подвальном окне, то и дело, мелькали чьи-то сапоги, лапти с онучами, ботинки и туфли на каблуках.
– Чем угощаться будем?
– Чем-нибудь горячим, – сказал Вася.
– Суп, щи, борщ – чего изволите?
– Давайте борщ! – встряла в разговор Маша. – А на второе котлеты «по-киевски».
– Таких не готовим… – немного смутился он. – Может, «пожарских»?..
– Можно и «пожарских»! – согласился Барабанов. – И кувшин кваса. Только чтоб холодный.
– Прям из ледника! – заверил их половой своей сияющей улыбкой. – Минутку терпения для угощения! – и побежал на кухню.
– Шустрый малый, – похвалил его Барабанов.
– Деньги приготовь, – напомнила Маша.
– Точно! – Он полез в рюкзак за кошельком. – Сейчас и поглядим, как это он меняет валюту…
Карман рюкзака, где лежал кошелёк, был подозрительно расстёгнут и пуст. В карманах сюртука кошелька тоже не было.
Барбанов обескуражено посмотрел на Князеву.
– Потерял?.. – охнула она шёпотом.
– Где-то выронил…
– Это когда от чокнутого дворника убегали, – сообразила она, вскакивая на ноги – Побежали искать!.. Ну, чего сидишь? 
– Найдёшь его! – мрачно сказал Вася. – Кто-нибудь уже поднял…
– Давай попробуем… А вдруг! Мы же без него и дня не проживём!
В углу залы купеческое семейство уплетало жаркое из гуся. Стараясь не глядеть в их сторону, наши герои подошли к дверям, как вдруг услышали позади себя растерянный голос полового:
– Куда это вы, господа?..
Они на мгновенье обернулись – половой стоял в центре зала, с большим подносом, полным заказанных ими блюд.
– За мной! – бросил Маше клич Барабанов, и оба, со всех ног, кинулись вверх по лестнице.
Выбежав на улицу, они вернулись к дому Хитрово, потом снова прошли по направлению к трактиру, уткнувшись глазами под ноги, но волшебного кошелька – ни на мостовой, ни на тротуаре – не было. 
– Что будем делать? – безнадёжно спросил Вася, стараясь не глядеть Маше в глаза.
– Полный облом!.. – кисло произнесла она. – В дом не пустили, кошель потеряли…  Слушай! А может, кикбоксингом попробовать заработать?..
– Это как?
– На ярмарке. А чего? Я и с парнями дралась на тренировках. Троих даже победила…
Барабанов лишь фыркнул в ответ.
– А может, банк грабанём? – Маша продолжала фонтанировать идеями.
– А чего? Здорово! – ответил он. – Тем более, что видеокамер ещё нет… Всё! Хватит чушь молоть!
– Я хоть что-то предлагаю, – обиделась она, – а ты чего?..
– А я думаю… Может, работу какую найти?..
– Какую? Корреспондентом в этот, как его… «Московский телеграф», да? – насмешливо спросила она. 
– «Московский телеграф» выйдет только в 1881 году, – мрачно просветил её Барабанов, – через сорок пять лет. Я по-другому заработаю: кому дрова нарублю, кому воду наношу…
– Сейчас с дуба грохнусь! Да ты тяжелее своего смартфона ничего в жизни не таскал! Тоже мне, Илья Муромец!
– Если надо – потаскаю!.. – Вася снял очки, протёр стёкла полой сюртука и вновь их нацепил на нос..
Разобиженные друг на друга, они молча шли по Арбату.
По мостовой неспешно двигались кареты, пролётки, коляски. В них разговаривали, смеялись. Для москвичей жизнь продолжалась, текла своим чередом. Только не для Путешественников-во-Времени.
Так они дошли до Второго Малого Николопесковского переулка.
На его углу стояла красивая церковь. Это был Храм Николая Чудотвороца на Песках – с трапезной и колокольней, с высоким шпилем, и даже с круговым балконом, для несения пожарной службы.
Перед церковью у ограды сидели нищие. Все входящие в Храм и выходящие из него, бросали им по мелкой монетке.
– Ладно! – сказала Маша. – Пойду укрощать гордыню.
– В смысле?.. – не понял Барабанов.
– Просить подаяние.
– Ты?! – изумился он.
– Если не я, то кто же?.. – в геройском тоне съязвила она. – Или есть другие предложения?
Уязвлённый Вася промолчал. Других вариантов в его умной голове  пока не было.
Маша достала из ридикюля тёмные очки, которые захватила собой из дому, надела их и, взяв зонт в правую руку, направилась в сторону Храма мелкими шажками, отбивая острым концом зонта точечные удары, как делают слепые, обходя на пути препятствия.
Барабанов так и остался стоять на месте от удивления.

…Первое летописное упоминание о Храме Николая Чудотвороца на Песках появилось ещё в 1493 г.
Выстроили его стрельцы полка Степана Каковина, в стрелецкой слободе, на Арбате. Был он деревянным, и стоял за пределами Москвы, которая размещалась целиком на территории современного Кремля.
В хрониках 1635 года Храм был уже известным. А в 1689 году его перестроили в каменный.
Во время Отечественной войны 1812 года, Храм Николы на Песках  почти полностью выгорел. В 1817 году московские власти решили разобрать его остатки и отдать камень на строительство ограды церкви Николая Явленного, стоявшей рядом, в Серебряном переулке. Однако прихожане воспротивились этому решению, и московские власти дозволили его «исправить».
Храм был спасён. Его реставрация и дальнейшее строительство проводились на деньги князя А. А. Щербатова.
В приходе Храма несколько лет жила старшая дочь А. С. Пушкина, Мария Александровна Гартунг (1832—1919).
Здесь же крестила своих детей поэтесса Марина Цветаева.
Среди прихожан Храма были композиторы А. Н.  Скрябин и С. И. Танеев, жившие неподалеку. 
В нём служили панихиду по Александру Блоку.
В марте 1925 года, за месяц до своей кончины, в Храме Николы на Песках служил Патриарх Тихон.
Новая атеистическая власть религию не жаловала, и в 1929 году Храм закрыли насовсем.
4 марта 1932 г. Президиум Моссовета постановил: так как «участок земли, на котором находится церковь Николая, подлежит застройке под многоэтажный дом «Энергетик»… указанную церковь закрыть, а здание её снести».
Арбатский Храм церковь Николы Чудотворного на Песках был разрушен в 1932-33 гг., и на его месте построен «указанный» дом. Спроектировали его два архитектора. Один из них А. М. Митлаевский. У другого была «знаковая» фамилия – А. М. Покорный.

…Маша подошла к Храму и села прямо в траву, на углу у церковной ограды.
Рядом с нищим бездомным людом, одетым в грязную рваную одежду, напоминающую лохмотья – она, в своём модном платье и шляпке, в перчатках, туфлях да ещё с ридикюлем, выглядела даже не белой вороной, а «вороной в павлиньих перьях».
К «слепой» девушке тут же стали подходить сочувствующие и бросать в её шляпку, которую она положила на землю, монету за монетой. Они интересовались её судьбой, и вскоре все прихожане уже хорошо знали историю «дочери погибшего на Кавказе боевого командира». По рассказам незрячей, «её мать, узнав о гибели мужа, тут же слегла в горячке и отдала Богу душу на следующий же день. И вот уже скоро год, как слепая дочь русского командира, с тремя младшими братьями, должна влачить нищенскую жизнь».
Рассказ Маши вызывал сострадание, даже слёзы, её жалели, о её судьбе вздыхали. Она понимала, что обманывает прихожан, но другого выхода пока не находила.
Сфотографировав Машку на память и, убедившись, что всё с ней в порядке, Вася отправился искать на Арбате случай подзаработать.
Проходя мимо трактира, из которого они дали дёру, он увидел, рядом с ним несколько подъехавших телег, полных пивных бочонков, ящиков с винными бутылками, коробок с кругами колбасы, головками сыра, мешков с мясом и овощами и больших вёдер, в которых плавали караси и лещи.
То ли в трактире не было грузчиков, то ли извозчики не обязаны были сгружать привезённый ими товар – сгружали телеги двое половых. С трудом придерживая один из бочонков, они старались медленно его катить по широкой доске на землю. Один из парней – с пшеничными прядями и синими глазами – был тот самый официант, который так и не обслужил Васю с Машей. Внезапно тяжёлый бочонок, скособочился, вырвавшись из слабых рук худосочных официантов, и покатился бы он со всего размаху, грохнувшись о тротуар, или выкатился бы на мостовую, под копыта бегущих  лошадей, а может и разбился вдребезги «пенным пивопадом», если б не сильные руки Барабанова. Они легко задержали норовистого беглеца и поставил его на попа.
Напуганные половые перевели дух, а синеглазый даже улыбнулся Василию:
– Спасибо вам… Вы чего дёру дали?
– Деньги у нас украли… – честно признался Вася и смущённо спросил: – Может помочь разгрузить?.. Я много за работу не возьму…
– Сейчас разузнаю! – обрадовался знакомый половой и кинулся в подвал трактира. Уже в дверях обернулся и крикнул: – Меня Митей зовут! – И нырнул в погребок.
Пока он выяснял у трактирщика, что да как, Барабанов тем же манером скатил с телеги оставшихся два бочонка и, под восторженным взглядом второго полового,  подкатил их к служебному входу. Тут как раз и трактирщик появился.
– Сколько за труд хотите? – спросил он Васю, мельком глянув на выгруженные с телеги бочки.
– Два рубля и обед на двоих.
– Пойдёт!
И Барабанов взялся за работу.

…Модная Машина шляпка наполнялась куда быстрее, чем шапчонки и коробчонки нищих, сидевших рядом. А когда двое прихожан пожертвовали ещё и бумажные рубли, все эти убогие, лохмотники да христарадники осерчали не на шутку, послав к ней, в качестве парламентарши, опытную побирушку.
– Ты, ступай, отсель, милая! – жёстко зашептала она Маше. – Храмов в Москве много. Сорок сороков. Посидела тута – иди дале… А то, неровен час, к своей сляпоте ишо и глухой станешь. Ишь, скока заграбастала!..
Сквозь тёмные стёкла Маша увидела, как рука церковной побирушки змеёй потянулась к шляпке. Князева цепко схватила её за руку, как хватают на горячем воров-карманников.
– Ещё полезешь – руки оторву! – предупредила она побирушку.
– Зрячая! – взвизгнула та и громко завопила на всю улицу: – Бейте её люди! До смерти забейте! Видит она! Бога обманывает! 
Нищие взметнулись, как мухи, со своих насиженных мест. Маша сходу пересыпала деньги из переполненой шляпки в ридикюль и вскочила на ноги.
Всё это увидел Вася, вовремя вернувшийся за Машей, и кинулся со всех ног её спасать. Но на защиту «незрячей» уже бросились прихожане, хорошо знавшие нравы нищенской церковной братии.
Завязалась настоящая потасовка. В этой боевой сутолоке Барабанов схватил Князеву за руку, и они побежали обратно по Арбату, в сторону дома Хитрово.
Отбежав от Храма на приличное расстояние, они остановились:
Маша раскрыла сумочку:
– Теперь на обед хватит.
Вася тут же рассказал и о своих успехах.
– Так что я за тобой, – подытожил он свой рассказ. – Щи стынут…

…Обед в трактире был знатным. К заказанным до побега щам и «пожарским» котлетам, хозяин трактира прибавил, в подарок от своего заведения, ножки жареного гуся, с рассыпчатой гречневой кашей. Хотел предложить молодым людям свежего пива, но те настояли на прохладном из погреба квасе. Каждое блюдо было настолько аппетитным и вкусным, что наши герои только сейчас поняли, что такое настоящая еда – без всяких там химических и пищевых добавок, вызывающие неизлечимые болезни, без «супербактерий», нитратов и заменителей, без ГМО и всякой отравы на букву «Ё-моё», которыми нас пичкают под видом дорогих и таких необходимых продуктов.
Тогда у производителей и продавцов не было ещё болезненной жадности и циничной наживы на здоровье людей, они ещё были в ответе не только за качество, но и за своё доброе имя.
Пообедав, «гости из Будущего» подсчитали заработанные деньги. Оказалось, что к двум рублям, полученным Барабановым за разгрузку продуктов, прибавилось ещё целых 22! 12 медью и двумя бумажными пятирублёвками. Итого – 24.
– На билеты до Питера хватит?.. – спросила Маша.
– Должно хватить… – уверенно сказал Вася.
– А ехать сколько?
– Четверо суток.
– Ни фига себе! Мы с мамой на поезде за восемь часов добрались.
– А на «Сапсане» вообще за три с половиной часа, – вспомнил Вася.
– А на самолёте – час десять, – добавила Князева. – Слушай! А зачем нам Питер, если рукописи всё равно нет?
– Вот и нужно её достать.
– Как?
– Пойдём в «ночное».
– Предлагаешь влезть в дом? – спросила она с интересом.
– А что остаётся?
– Стрёмно, но улётно… А если собака проснётся?
– Угостим костями… 
Он кликнул полового.
– Слушаю-с… – прибежал тот и встал как вкопанный, словно суслик перед норкой.
– А можете нам упаковать, Митя, в какой-нибудь пакет обглоданные кости?
Официант вытаращил на них свои синие глаза:
 – Не наелись, что ли?..
Его ответ развеселил наших героев.
– У нас дворовая собака с утра голодная, – объяснил Вася. – Так, сможете? Если нужно, мы заплатим.
– Да вы что! – обиделся половой. – Я за объедки денег не беру!.. Посидите минутку. Сейчас сбегаю…
– Надёжный парень! – поглядел ему вслед Барабанов. – Жаль, что такие вымерли ещё к 20 веку, как мамонты…
– Почему вымерли? – глянула ему в глаза Маша. – Разве ты не надёжный?..
– Об этом, Князева, не мне судить… – смутился Вася. Он снял по привычке очки, протёр их краем скатерти и вновь нацепил на нос.
– Вот я и сужу, – сделала вывод Князева. – Думаешь, почему я с тобой здесь?
– Ну и почему?
– Да всё потому… А если б надо было, то и «в разведку пошла».
– Ну, да, «кто, если не мы»?..  – вконец покраснел Барабанов. Он ужасно не любил, когда его хвалили, и тут же сменил тему: – И где же наш снабженец?.. Ага! Вот и он!
Официант Митя уже летел на всех парах к их столику, неся в руке приличный по объёму пакет, обвязанный бечёвкой.
– Вот, держите! – И поставил его на пол, у стола.
– Вы очень нас выручили, Дмитрий, – сказала Маша и протянула ему спортивный значок по кикбоксингу. – Это вам, на память…
На значке был изображена спортсменка, с высоко поднятой в воздухе ногой и с крутым замахом кулака.
– Спасибо… – Митя долго её разглядывал, наконец, удивлённо спросил: – Это… вы?
– Она, она, – не дал договорить Маше Барабанов. – Мария Князева. Россия! Спортсменка, комсомолка и вообще красавица!.. Завтра едем в Петербург на соревнования по кикбоксингу. Это такой бокс, Дмитрий, где дерутся не только руками, но и ногами. И не только крепкие молодые люди, но и красивые барышни. Надеюсь, Мария побьёт всех!
– Как «девица-гусар» Дурова, да? – догадался половой.
– Вы и о ней знаете?! – удивился Барабанов.
– О ней вся Москва знает! – с уважением произнёс Митя. – Надежда Андревна ещё до войны против Наполеона сражалась!
– Верю, что и Марию Князеву будут знать точно так же, – торжественно заверил Митю Барабанов.
– Перестань выдрючиваться! – остановила его Маша и спросила у полового: – А скажите, Дмитрий, сколько стоит билет до Петербурга, в дорожном дилижансе? Знаете?
– Знаю.
– Вы там были? – удивилась она.
– Я – нет. А мой хозяин недавно туда ездил. Хочет в столице ещё один трактир открыть. А меня буфетчиком сделать… – произнёс он с гордостью.
– Поздравляю! – пожал ему руку Вася. – Так сколько стоит билет?
– 125 рублёв Первым классом.
– Сколько?! – охнула Маша.
– Ничего себе цены! – завторил ей Барабанов. – А Вторым?
– 90. По 7 копеек за версту.
– Ни фига себе! – Князева была поражена. – Дешевле самолётом слетать.
– Чем? – не понял Митя.
– Маша говорит о ковре-самолёте, – объяснил Барабанов. – Это так она шутит. 
– А какая-нибудь дешёвая карета имеется? – спросила она.
–  Только почтовая, – ответил Митя. – Хоть ехать в ней неудобно, зато берут по 3 копейки за версту.
Барабанов тут же достал из кармана смартфон, чтобы сосчитать на калькуляторе.
– Это получается… – он стал нажимать пальцем на кнопки. – 20 рублей с человека… – и обескуражено произнес: – Ничего пока с поездкой не получается…
– Это у вас что? – поинтересовался Митя, кивнув на мобильник.
– Счёты такие… – огорчённо ответил Барабанов, и чтобы тот не задавал больше вопросов, добавил: – Немецкие…
– И продать, блин, нечего, – подвела итоги расстроенная Маша. –  И попасть в Петербург обязательно нужно!
– У моего хозяина дочка на выданье… – зачем-то сказал половой.
– Поздравьте его от нас… – рассеянно произнёс Вася.
– Это я к тому, сударь, что очень ему зонтик вашей барышни понравился. Хочет такой же подарок дочке сделать…
– Зонтик, говорите? – воспрянул духом Барабанов.
– Могу договориться, если хотите. Скажу, что 25 рублей просите…
– Договоритесь, Митя!.. – попросила его Маша.
Довольный похвалой официант взял зонт и побежал договариваться с хозяином трактира.
– Ох, и сообразительный чёрт! – очнулся Барабанов.
– Твоя мама реально меня убьёт, если зонтик не возвращу в театр.
– Не бери в голову. Новый купим… – заверил её Вася. – Домой бы вначале  вернуться…
– Думаешь, не вернёмся? – испугалась она ещё больше.
– Не знаю. По теории о Времени академика Лаврова Дениса Владимировича, Прошлое и Будущее находятся параллельно друг другу. Стоит только руку протянуть…
– Если не протянем ноги… – мрачно пошутила Маша.
Тут и Митя возвратился.
– Ну, что?! – спросили его вместе.
– По 25, говорит, дорого. Согласен за 20.
– Передайте ему, что и мы согласны, – сказал Вася. – За исключительно вкусный обед. Сорок два рубля, надеюсь, теперь нас выручат.

…Весь день они гуляли по Москве, всему удивлялись, восторгались, обдумывали, как добудут рукопись. Даже в погребке на Кузнецком отужинали – пирогами и винегретом, запивая «Петровским» квасом, с хреном и мёдом.
Мешал только пакет с костями. И кинули бы его, да нельзя было. А запах от него шёл такой дурманящий, что водил он за собой свору голодных собак. А москвичи вокруг таращились: что за поезд такой собачий! Чтоб скрыться от псов, пришлось по косточке кинуть, а самим бегом дрожки нанять.
Тут и девять часов на подходе, закатилось московское солнце, прибыли наши герои на Арбат.
Все окна с улицы в доме Хитрово были темны – скорей всего, суровый дворник видел второй или даже третий сон.
Да и сама улица тоже была почти пустынна – прокатит редкий экипаж, визжа несмазаными колёсами, и снова тихо. Пройдут мимо запоздалые прохожие – и вновь тишина. Пробежит кошка или бродячая собака – и опять покой…
Чтобы не подвергать себя прямой опасности, обошли наши герои дом с заднего двора. Пока Барабанов просовывал пакет с костями через прутья решётки, Маша, подоткнув за пояс полы платья, легко, по-спортивному, перелезла через чугунную ограду и неслышно спрыгнула прямо во фруктовый сад. 
Тут же зарычал появившийся пёс Цезарь, которого они ещё не видели. Это был рыжий лохматый зверь, с добродушной мордой. Вероятно, на ночь дворник спускал его с цепи. Завидев чужого, пёс на мгновенье остановился, решая задачу, с двумя неизвестными, но, заслышав: «Свои, Цезарь!..» – кротко пошёл в сторону Маши. Она поспешно бросила псу несколько костей из пакета. Он поймал одну на лету и с урчаньем принялся размалывать сильными зубами, невесть откуда, свалившийся на него вкусный подарок.
Маша раскрыла весь пакет с костями и положила его на землю, а сама побежала вдоль изгороди к воротам, чтобы отпереть Васе калитку. Затем они быстро забежали за угол дома и увидели несколько входных дверей. Вася дёрнул за ручку одну из них – дверь подалась.
– Я сюда, а ты пойди дальше… – шепнула она ему. – Встретимся внутри… – И юркнула в неизведанную темноту.
Барабанов прошёл вдоль дома и открыл парадную дверь, под витым узорчатым козырьком. Внутри тоже было темно. Но не успел он сделать и шагу, как тут же был схвачен с двух сторон чьими-то сильными руками.
– Попался, мерзавец! – раздался громкий командный голос.
Сразу же вспыхнули с шипеньем несколько огоньков от зажжённых спичек, и Вася увидел, что стоит, окружённый несколькими людьми, в военной форме, и среди них дворник Кузьма.
– Он это, – со злорадством произнёс дворник.
– В полицейский участок, живо! – приказал тот же командный голос, принадлежащий околоточному.
Барабанов хотел вырваться, но люди в военной форме – это были будочники – оказались мужиками крепкими, кроме того, один из них врезал ему кулаком под дых, отчего Васю скрючило, сбило дыхание, и уже не сопротивляясь, он позволил увести себя за ворота. Тут же к дому подъехала полицейская повозка, в которую его без труда посадили, и сквозь звон в ушах, он услышал стук копыт и лёгкое повизгивание колёс.
Что случилось с Машей, Барабанов в тот вечер так и не узнал.

…Его доставили в участок, обыскали карманы сюртука, изъяли ровно 40 рублей, записав в «Книгу дознания», что конфисковали всего пятьдесят две копейки, и принялись допрашивать. Однако на все вопросы Барабанов отвечал, что без адвоката ничего говорить не станет, но после того, как околоточники – эти «городские пугала» – несколько раз его отмутузили, честно признался, что прибыл в Москву из 21 века, благодаря домовому Севастьяну Фабиановичу и его «чудесному зерцалу», способному переносить человека – хоть в Прошлое, хоть в Будущее, с целью повидать своего предка Афанасия Васильевича, живущего в городе Зуеве. После сего объяснения, Барабанова крепко связали и заперли в каталажке, срочно послав нарочного в лечебницу для душевнобольных, что на Преображенке, за врачом и санитарами.
Сидя в арестантской, Вася пожалел, что не передал Маше все деньги. Хоть бы она доехала, если не до Петербурга, то до Зуева, точно, а там тот же Севастьян Фабианович переправил бы её обратно в 21 век. А может быть, узнав об аресте Васи, помог бы отсюда выбраться, попросив помощи у другого домового… Раз есть Станционный, значит есть и Каталажный, предположил он, однако прошёл час, другой, но никто не приходил его вызволять.
Арестантская камера была сырой и крошечной, без свечи и окна, со спёртым воздухом, настоянная коньячным запахом клопов. Помещалось в ней четыре деревянных лежанки – две внизу, две над ними, как в купе поезда. Вместо постелей – рваные матрасы. Всё это он увидел в один миг, при свете фонаря, когда дежурный полицейский развязал ему руки за спиной.
Еды не приносили вовсе, воды тоже. Ни сидеть, ни ложиться на грязные матрасы он не пожелал. Стоять же, как дурак в темноте, тем более, было глупо, так что оставалось одно: совершать променад в темноте – два шага вперёд, два назад – вот и вся тюремная прогулка.
Пока не хотелось думать о своём незавидном положении, о том, что его ждёт и как он вернётся в 21 век – все его мысли были о Маше: где она, что с ней, увидятся ли…
Внезапно загрохотал замок, дверь распахнулась, и в каталажку втолкнули ещё одного арестанта. Что-то знакомое мелькнуло в его облике – трость, бант на шее. Ба! Да ведь это тот самый франт, с которым они повстречались в Дурновском переулке. Видать, окончательно допился до чёртиков.
– Со свиданьицем! – с ехидцей поприветствовал его Барабанов.
– Миль пардон! Не вижу, с кем говорю… – ответствовал молодой человек, зажигая огонёк спички.
Завидев Васю, он тут же задул его, и в полной темноте молча присел на близстоящую лежанку.
– Как же вы попались? – спросил его Барабанов.
Арбатский франт хранил молчание.
– Эй! Чего молчите?..
– А вы… как тут очутились?.. – осторожно спросил он.
– Влезли в чужой дом, – честно признался Барабанов. 
– Так вы из «наших»?.. – немного перевёл дух сокамерник.
– Что значит из «ваших»?.. – не понял Вася.
– Новенькие, наверное?
– В каком смысле?
– Да ладно «заправлять арапа»! Коли уж попались, то тепереча чего!.. Я сам десять раз в кутузке сидел… Как заплачу штраф – так на все четыре стороны. До суда дело не доходит. Какой им смысл своё упускать?.. – Он рассмеялся в темноте. – Меня «Щеглом» звать. Небось, слыхали…
– Нет, не слыхал… – огорчил его Барабанов.
– Да быть того не может! – обиделся арбатский франт. – Каждый местный курохват Андрюху Щеглова в лицо знает!..
– Так вы значит вор? – догадался Вася.
– Лучший вор на Арбате! – хвастливо сказал «Щегол». – «Щипач»! А вы, значит, со своей мамзель на пару работаете?
– Мы?! – оскорбился Барабанов, но решил войти в игру. – Да как вам сказать… Вообще-то мы не хотели грабить, но пришлось… Одну вещь забрать нужно было…
«Щегол» расхохотался:
– Это вы «мундиру» «вола крутить» будете. Мне не надо. Тем боле, свои люди… Вас как кличут?
    • Базилем, – ответил Барабанов, вспомнив свою школьную кличку.
    • А вашу подругу?
    • «Манькой-авторучкой»...  – на ходу придумал Вася.
– Смешное прозвище...  – хмыкнул «Щегол» и произнёс уже совсем другим тоном:  – Вы уж простите меня, Базиль, что своих не узнал… Подумал: два оболдуя.
– Это вы за что прощение просите?
– Так за кошель, что у вас спёр… Ваш?
И в темноте протянул Барабанову.
– Так это вы его украли?! – обрадовался он.
– Я! – гордо сказал «Щегол».
– А я думал: на улице потерял.
– Я это, я!.. Ловкость рук необычайная! С сызмальства учился! Как говорят, «на ходу подмётки срезаю»… – И, довольный собой, рассмеялся. – Жаль! Большой кошель да без «шуршалок»!
– Как так? Там червонец должен быть…
– Окромя непонятной деньги ничего в нём не оказалось.
Вася сунул руку вовнутрь и вытащил шуршащую ассигнацию.
– Да вот же она!
«Щегол» чиркнул спичкой. В руке Барабанова лежал бумажный червонец, с двухглавым орлом и надписью: «Объявителю сей государственной ассигнации платит ассигнационный банк десять рублей ходячею монетою».
– Где ж вы её взяли? – изумился вор-«щипач». – За подкладкой, что ли?
– Да нет, прямо тут и лежала. 
– А можно, проверю?
– Проверяйте, – разрешил Вася.
«Щегол» достал  откуда-то из штанины небольшую свечку, зажёг её и поставил у ног на пол. Затем открыл кошель и вновь вытащил из его отделения ту же монету в десять рублей, из 21 века.
– Ничего… Я же говорил… – разочаровано сказал он и возвратил кошель вместе с «десятиком».
Барабанов открыл его и снова достал царскую ассигнацию в десять рублей.
У «Щегла» чуть челюсть не отвисла.
– Ты как это делаешь? – перешёл он на «ты».
Вася не возражал:
– Да никак. Просто открываю и достаю. Смотри! – Он вновь захлопнул кошелёк, потом его открыл и вытащил новую «десятку».
Как ни открывал кошель «Щегол» – вместо ассигнации доставал «десятик»  за «десятиком».
– Ничего не понимаю!
– А я понял! – дошло до Барабанова. – Кошель действует только в руках настоящего хозяина!..
И рассказал, как его получил.
– Везёт тебе… – позавидовал «Щегол». – А я с ни с одним домовым не знаком... Живу сызмальства по чужим подвалам да по кутузкам… Слышь, Базиль! А можешь десять рублёв одолжить? Квартальному заплатить. Я завтра же отдам. Как только выпустят, тут же «срежу» пару карманов…
– Бери больше, – сказал ему Барабанов. – И не воруй, хоть месяц! А то опять в кутузке окажешься…
Через пять минут у «щипача» с Арбата было в руках триста рублей-«шуршалок».
– Такую сумму смогу отдать, дня через три… – ошеломлённо пробормотал он.
– Оставь её себе, – великодушно ответил Вася. – Дарю.
– За что? – не понял «Шегол».
– Выручил ты нас, понял? Давай лучше спать ложиться. До утра ещё далеко…
Они примостились друг против друга на лежанке.
– Давно «щипачишь»? – поинтересовался Вася.
– По-настоящему три года…
И «Щегол» стал рассказывать о своей короткой, но такой насыщенной жизни. Обо всех успехах поведал, о последних тоже, когда один целый дом майора Яснова обчистил. А однажды сумел обокрасть даже Пушкина.
– Александра Сергеича?! – возмутился Барабанов.
– Другого.
– Какого другого?
– Брата его, Льва. Об этом я узнал уже в кутузке… Тот на Арбат приехал, к старшему брату в гости.
– Когда ж это было?
– Пять лет назад… В январе 31-го.
Он много ещё чего рассказывал. Но голос делался всё глуше и тише, и вскоре «арбатский щипач» захрапел на всю арестантскую.
Вася же запрятал кошель за подкладку сюртука и просидел, не сомкнув глаз, до самого утра…

…Тут как раз за ним и пришли. Дали кусок ржаного хлеба, пропахший табаком да стакан воды, отдающий самогоном. А руки вновь связали за спиной, чтоб не дрался.
– Прощай, «Щегол»! – сказал Барабанов «арбатскому щипачу».
– До встречи, Базиль… – пробормотал тот сквозь дремоту.
И повели Барабанова в караульное помещение.
А там уже врач его дожидался из лечебницы для душевнобольных.
– Дерёшься? – поинтересовался у Василия.
– Никак нет… – ответил Вася.
– Имя своё помнишь?
– А я и не забывал.
– Какой год на дворе, знаешь?.. Имя государя-императора назвать можешь?.. Где сам родился да почём в Москву приехал?..
На все вопросы ответил Барабанов исправно.
– Здоров он, – решил врач. – Так что можете его теперь – или казнить, или миловать.
И уехал в свою клинику на Преображенке.
Вывели Барабанова во двор, посадили в полицейскую повозку. Сел рядом с ним охранник и повезли Васю в суд.
Только из участка на улицу выехали, вскочил кто-то к ним в повозку – в плаще и шляпе – кучера прямой ногой с облучка на землю скинул, полицейского кулаком по шее задвинул, и пока тот очухивался, ногой в живот со всей силы так шмякнул, что слетел тот с повозки и вздохнуть не может. А этот кто-то сел на облучок, вожжи в руки и – понеслась повозка с арестантом по утренней улице, поди, догони!
Пока кучер с полицейским поднялись да отряхнулись, да маленько пришли в себя – ни коней, ни повозки, даже пыль от неё без следа выветрилась…
А повозка, тем временем, резво мчалась, всё вперёд да вперёд. Ни мобильной связи тебе, ни камер слежения – кто догонит? Эх, хорошее было время для угонщиков да похитителей! На углу одной улицы остановилась. Обернулся кучер на Василия, а это Машка, в мужском костюме, с котомкой под плащом.
– Привет, Барабанов, – говорит. – Здорово тебя обработали, гады. Эх, меня рядом не было!..
Пока протирала его лицо носовым платком, рассказал он ей о возвращении волшебного кошелька.
– Кошелёк вернул, а рюкзак у них остался.
– А в нём, что?
– Пустой он.
– Ну и забей! А смартфон, где?
– В заднем кармане брюк, не догадались обыскать…
Помолчали.
– А я всю ночь о тебе думала, – призналась вдруг Маша и чмокнула его в щёку.
– И я о тебе тоже, – сказал в ответ Вася и, внезапно крепко обняв её, поцеловал нежно в висок.
Прижалась она к нему и замерла на груди птенцом.
– Куда поедем? – спрашивает Барабанов.
– В Петербург, – отвечает, – на встречу с Пушкиным. 
– Так ведь рукописи у нас нет.
Ни  слова не сказала Маша, развязала котомку – а там, рядом с женским платьем, увесистый конверт лежит, перевязанный тонким шёлковым шнурком. Достала она его и показала Васе.
– «Г-ну Александру Сергеевичу Пушкину – от Атаназиуса Штернера, из Германии. Лично в руки», – прочёл Барабанов, и душа Барабанова затрепетала от восторга.

…Добравшись до Ямской Слободы, купили они полицейской лошадке овса, а сами пошли разузнать, когда отправляется в Петербург почтовая карета – на полицейской всё равно б не доехали. Оказалось, что уехала ровно в 9 утра. А следующая только завтра.
– Вот, невезуха! – осерчал Барабанов, снимая и надевая очки.
– Забей! – сказала Маша. – Мы ведь теперь богатые. Хоть первым классом поедем, хоть целый дилижанс наймём.
– Верно! – обрадовался Вася. – Ну, Князева! Скажешь, кому, что кикбоксингом занимаешься – никто не поверит!
– Будто кикбоксинг только для дебилов, – чуть обиделась Маша.
– Извини, – ответил Барабанов.
Наняли почтовую карету за 750 рублей. Кутить, так кутить!
– Ехать будем день и ночь, – объяснил им ямщик Касьян.
– А если остановиться надо будет? – спросила Маша.
– Остановимся, где пожелаете. А ещё у дорожных трактиров – для завтрака, обеда и ужина. А кстати… – поинтересовался ямщик. – Надеюсь, «подорожные» у вас в полном порядке?
Переглянулись они. Про них Севастьян Фабианович ничего не сказал.
– Так как? – допытывался ямщик.
– В полном, в полном!
– Мне сдадите! И паспорта тоже. А то неприятностей на заставах не оберёшься… Там часовые будто цепные псы, к любой буковке придерутся. А уж коли нужной бумаги нет – совсем беда!.. Так я вас на улице подожду…
– Допрыгались! – произнес Вася безотрадным тоном.
И тут светлые мозги Маши вновь помогли, казалось бы, в безвыходной ситуации.
– Мы же про Станционного забыли! – вспомнила она.
– Про какого станционного?
– Про домового на «Почтовой станции»!
– Точно! – вспомнил Барабанов. – Который в конюшнях!
Вышли во двор станции. Двор большой, широкий. Слева ямщицкая, справа каланча, колодец и конюшни.
Зашли в них. Конюшни длинные, просторные, лошадей на сорок. У каждого свой отсек, небольшие окошки, чистота, порядок. И свежим сеном пахнет.
– А лошади-то где? – удивилась Маша.
– Половина в дороге, – ответил им откуда-то мужской голос, – а остальные на лугу пасутся…
Обернулись – никого.
– Кто здесь?.. – спросил Барабанов, вертя головой в разные стороны.
– Ну, я – хозяин конюшен.
И появился пред ними невысокий крепкий мужичонка, с окладистой бородой:
– А вы кто такие, чтоб по хозяйственным пристройкам шастать? – спросил он строго.
– Нам Станционный нужен… – объяснила Маша.
– Ну я Станционный… А вы от кого будете?
– От Севастьяна Фабиановича.
– Это кто?
– Домовой из Зуева, – подсказал Вася.
– От Севы, што ли? Так бы и сказали. А то от «Фабианыча»! Велика честь! Молод ишшо. Сопляк, по-вашему. Каких-то три тышши лет, не боле.
– А вам сколько?! – изумился Барабанов.
– А мне намного поболе будет, – солидно произнёс он. – Сорок девять тыщ семьсот тридцать два года! А Станционным работаю ишшо с шумерской цивилизации…  Так чего надобно?
Рассказали они ему о «подорожных» и паспортах, которых у них не было.
– Невелика беда, – сказал Станционный. – Сейчас всё напишем.
– Фамилии продиктовать?
– Зачем? И так знаю. И фамилии, и отчества ваши, и как зовут.
– Откуда?.. – не поверила Маша.
– А разве вам Сева не говорил, что мы, домовые, чужие мысли читаем?
– Не успел… – сказал Барабанов.
– Ну, теперь будете знать, Василий Михайлович. И вы, Мария Владимировна.
И Станционный достал из кармана своей куртки два готовых паспорта и две «подорожные».
– Всё в них честь по чести! И сколько вам лет, и ваши сословия, и куда направляетесь.
Наши герои были полностью сражены.
– Спасибо вам, Станционный! Век не забудем…
– Да какой там век у людей! – добродушно фыркнул он. – Впрочем, счастливого вам пути!.. А Севу увидите – привет передайте… Приличный домовой!
И пропал…
– Станционный!.. – тут же крикнула Маша, оглядываясь посторонам. – Вот, блин, не успела!..
– А что случилось? – не понял Вася.
– Хотела спросить, кто нам в Питере дорожные паспорта выпишет… Пушкин, что ли?..
– Сестричка моя, домовуха… – снова появился пред ними Станционный. – Как приедете на Большую Морскую – сразу же к ней на конюшни. Она уже в курсе, всё «сварганит»… – рассмеялся он и вновь, как сквозь землю провалился.
 
…А спустя четверть часа Путешественники-во-Времени уже мчались по ухабистой дороге прямиком в Петербург. И что их там ждало – ни они, ни мы с вами еще не знаем…

Глава II.
«ПРИЮТ ВЫСШЕГО СВЕТА»
 
«Знаешь, что я нынче долго говорил
с умнейшим человеком в России?».

НИКОЛАЙ I


...Вёрсты… Вёрсты… Вёрсты… От одной почтовой станции до другой… И, немного отдохнув да сменив лошадей, снова вперёд, до новой…
Вот и Москва позади осталась... Деревню Чёрную Грязь проехали… Светлую деревню Солнышную…
Вот и Клин в пыльной дымке не увидать – ни Воскресенскую церковь, ни Успенскую, что была в 1572 году заложена, в память о жителях города, погибших от рук опричников, ни колокольню Троицкого собора…
Деревня Завидово исчезла за поворотом…
Будто сквозь землю провалилось село Городня, на правом берегу Волги – древнерусский город Вертязин, с крепостью 14 века, с остатками земляных укреплений и церковью Рождества Богородицы – старейшей в Тверской губернии...
Вот город Тверь миновали, вместе с Путевым дворцом для императрицы Екатерины, и Христорождественским собором, что был выстроен по проекту Карла Росси… Село Медное в стороне оставили – с почтовой станцией, богатыми лавками и Казанской церковью… А вот и мимо Торжка пронеслись, мимо всех его церквей – деревянной Старовознесенской, Ильинской, Георгия Победоносца, мимо двух монастырей – Борисоглебского и Воскресенского да мимо Спасо-Преображенского собора…
Выдропужск проехали – ямское село на реке Тверце. То ли назвали его так от обилия выдр, то ли после строгих слов Екатериной Великой, которая, увидев пьяного ямщика, приказала: «Выдрать пуще». Так ли это – Бог знает! А спросить не у кого – и выдры пропали, и Императрица преставилась.
Вот проскакали на всём скаку в Вышний Волочёк… Пролетели сёла Хотилово с Едрово… Скрылось Зимогорье – село староверов…
Промчался Валдай с Иверским монастырём… Яжелбицы – село с церковью Александра Невского…
Вот «льняная» деревня Рахино махнула крылом с колокольни церкви Рождества Пресвятой Богородицы…
Простились Крестцы – уездный городок, с пирожковыми ароматами вдоль дороги да с Екатерининский собором…
Деревню Зайцово уж не видать - с новенькой, только что построенной церковью Уверения Фомы в Воскресении Христовом…
И Каменная Введенская церковь в Бронницах с крепостью 17 века слились со звёздами…
Проскакали Новгород с Софийским собором да Сигтунскими вратами… Протрусили у деревни Подберезье…
Спасская полесть камышовыми крышами промелькнула…
Вот отмахали Чудово… Прогарцевали перед Помераньем да мимо тосненской церкви Казанской иконы Божьей Матери… Простилась с ними ямская слобода Ижора…
И вот она, столица российская – Петербург!

…К утру 25 мая прикатил дорожный дилижанс на Почтовую станцию, что на Большой Морской улице.
Конец весны выдался на редкость ненастным. Дожди шли непрерывно. Дул сырой и холодный ветер, как в ноябре. За весь май едва ли выпало два-три солнечных дня.
Маша даже пожалела, что продала театральный зонт.

…Почтовая станция находилась в бывшей усадьбе Михайла Ломоносова, в которой он прожил восемь лет.
Здесь он писал работы по истории, астрономии и физике, а также трудился в мозаичной мастерской. Именно здесь было собрано знаменитое панно «Полтавский бой».
После смерти Михайла Васильевича, в 1765 году, усадьба перешла к его дочери Елене Михайловне, а в 1820 году здание на Большой Морской улице было куплено Почтовым ведомством у правнучки Ломоносова фрейлины Екатерины Николаевны Раевской. В усадьбе разместилась станция почтовых карет и дилижансов. Отсюда почтовые сообщения и письма доставлялись в Москву, Ригу, Варшаву и Западную Европу. 

…Выйдя из кареты, наши герои сразу же направились на «чёрный двор», в котором находились сараи, мастерские, ледники, общественные туалеты и конюшни.
Сами конюшни были не такие просторные, как в Москве, да и лугового пастбища вокруг Почтовой станции не было. Куда ни поверни голову – лишь каменные дома да булыжные мостовые.
Рабочие конюшен на месте не сидели – приезжих лошадей потчевали овсом и сеном, мыли от дорожной грязи, расчёсывали; других, отдохнувших, выводили на пятачок, где их запрягали в упряжь - для дальнего следования.
Где нужно было искать домовуху, Путешественники-во-Времени не знали. Исходили вдоль да поперёк, даже в мастерские заглянули – и ни одной служащей женщины.
– Дискриминация какая-то!.. – повозмущалась Маша. – Не то, что в наше время! Женщины на стройках! Женщины на дорожных работах! 
Они снова заглянули на «чёрный двор».
– А если её позвать?.. – предложил Барабанов.
– Как? Мы даже имени не знаем.
– Станционная! – позвал наугад Барабанов. – Мы приехали!
Никто не отозвался.
– Вы меня слышите?
И опять никакой реакции.
– Мы от вашего брата из Москвы!
– Как же! Слышит она!.. – фыркнула Маша.
– Да слышу я, слышу!.. – раздался грубый женский голос. – Тока разорваться не могу!..
И перед ними появилась маленькая бабёнка, с метр росту.
– Мне ишо три кареты отправить нужно!.. Одну в Ригу, другую в Варшаву, и – на Берлин! Так что ждите, в порядке живой очереди!..
Станционная домовуха исчезла и тут же появилась:
– А вы чо, от брата?
– Насчёт дорожных паспортов… – напомнил Барабанов.
– В Москву?
– В Москву.
– Так готовы они.
– Как, готовы? – не поверила Маша.
– Уж три дня, как готовы… – Домовуха достала «из воздуха» две подорожные. – Барабанова?.. А ты Князев?
– Это я Князева, а он Барабанов.
Станционная заглянула в бумаги:
– Верно! Хотя никогда ни в чём не зарекайся. Сегодня ты Князева, а в грядущем Барабанова!.. Вот, держите! Выезд завтра, в 9 утра. Братцу привет! – И пропала.
Спасибо, хоть дорожные паспорта остались на руках. Впереди их ожидали целые сутки, в которые нужно было найти Пушкина, передать конверт, с письмом и сказками от Афанасия Барабанова, которые А. С. должен был получить ещё четыре месяца назад. 
– А чего его искать? – удивилась Маша. – Всем известно, что жил он… то есть, живёт… на Мойке. Так что берём извозчика и едем.
– В дом на Мойке, – ответил Вася, – они переедут только в сентябре… 
– Да-а?.. – разочарованно произнесла Маша. – Ты это точно знаешь?
– Писал реферат в девятом, – ответил он. – А вот где жили Пушкины летом, придётся выяснить…
– Интересно, как? Адресного бюро, как я догадываюсь, тогда ещё не было…
– Тут ты права…
– Не будем же мы спрашивать у всех подряд: «Скажите, пожалуйста, где живёт Александр Сергеевич Пушкин?»…
– Не будем. А возьмём извозчика и поедем на Невский.
– Зачем?
– В книжную лавку Смирдина.
– А это кто?
– Известный издатель. Уж он точно знает его адрес…
– Какой же ты умный, Барабанов! Отпад!
– «Петушка хвалит кукуха». Пошли  искать извозчика!

…Смирдин был до того известная в Петербурге личность, что нанятому извозчику даже не пришлось называть его адрес, которого они всё равно не знали. А просто сказали:
– К «Лавке Смирдина».
И коляска тронулась на Невский.
В пути Вася поведал Маше всё, что знал об известном в России издателе.

…Родился Александр Филиппович в Москве 21 января 1795 года. С тринадцати лет работал в книжных лавках. С 1825 года начал самостоятельную книгопродавческую и издательскую жизнь. Первым его изданием был «Иван Иванович Выжигин» Булгарина.
Вскоре Смирдин расширил торговлю, переехал из Гостиного двора к Синему мосту, а затем и на Невский проспект, 22, где 19 февраля 1832 года отпраздновал новоселье. 
По этому случаю книготорговцем был дан торжественный обед, на котором присутствовали: Пушкин, Жуковский, Крылов, Гоголь, Вяземский, Одоевский, Плетнёв и другие литераторы. В честь хозяина прозвучали стихи, сочинённые графом Хвостовым:

Угодник русских муз, свой празднуй юбилей,
Гостям шампанское для новоселья лей;
Ты нам Державина, Карамзина из гроба
К бессмертной жизни вновь, усердствуя, воззвал
Для лавра нового, восторга и похвал.
Они отечество достойно славят оба;
Но ты к паренью путь открыл свободный им:
Мы нашим внучатам твой труд передадим!..


Позднее Смирдину был преподнесён подарок – альманах «Новоселье», куда все присутствовавшие на обеде включили по одному своему произведению.
Лавка Смирдина явила петербургской публике абсолютно новый тип книготоргового заведения, где на первом этаже находился магазин, а на втором – библиотека, с новинками изданий и периодикой газет и журналов. Сам магазин поражал современников, привыкших к убогим книжным лавчонкам, ютившимся в подвалах, своими просторами и великолепием. Вяземский писал Дмитриеву: «Рекомендую… книжную лавку Смирдина, первую европейскую лавку с русскими книгами. В ней и не темно, не холодно, не сыро и не грязно».
Практически с самого открытия лавка Смирдина стала центром общественной жизни и главным литературным клубом Петербурга, где живо обсуждались пути развития отечественной словесности. В магазине появилась первое собрание «Поэм и повестей»  Пушкина.               
Плодом продолжительной и неутомимой издательской деятельности Смирдина является длинный ряд самых разнообразных изданий: научных книг, учебников, произведений художественной литературы. Смирдин издал сочинения Карамзина, Жуковского, Пушкина, Крылова и других, а также некоторых других писателей, которые, может быть, не были бы никогда изданы, не будь Александра Филипповича. Он основал журнал «Библиотека для Чтения», явившийся самым распространённым журналом своего времени и положивший собой начало так называемым «толстым» журналам.
А в конце 1840-х годов предпринял «Полное собрание сочинений русских авторов», начиная с Ломоносова, Тредьяковского и др.
Последнее время своей жизни он провёл в совершенной нищете. 
Умер в Петербурге 16 сентября 1857 года. Похоронен на Волковом кладбище.

…Тут-то они и подъехали к «Книжной лавке».
Коляску не отпустили и вошли внутрь.
От книжного разнообразия зарябило в глазах. Лавка оказалась просторной и высокой. Вдоль всех стен – от пола до потолка – стояли шкафы с книжными полками, а также стеллажи между высокими окнами, которые делили светлый книжный зал на уютные уголки. Цветные корешки – простые и с позолотой – манили к себе тысячами неизвестных названий, обещая раскрыть тайну, что находилась внутри каждой новой книги. Достаточно было только протянуть к ней руку…
– Чем помочь, мои судари? – приветствовал наших героев невысокого роста человек, в золотистой жилетке, надетой на красную рубаху навыпуск, и с галстуком.
«Наверное, один из помощников Смирдина», – подумал Вася и спросил:
– Нам нужен Александр Филиппович.
Человек в жилетке улыбнулся:
– Я Александр Филиппович… – и добавил ровным тихим голосом. – Чем могу служить?
Смирдин выглядел старше своего возраста, лет за пятьдесят, хотя  в тот год ему исполнилось всего 41.
– Видите ли… – начал Барабанов. – Нас попросили передать рукопись одного писателя Александру Сергеичу Пушкину…
– А мы не знаем его адрес, – торопливо прибавила Маша.
– Рукопись, случайно, не ваша? – лукаво прищурив глаза, спросил Смирдин, глядя на рослого подростка.
– Нет! – завертел головой Барабанов. – Это немецкий сказочник.
– Не родственник ли знаменитых братьев Гримм? – вновь улыбнулся хозяин лавки.
– Он сам по себе, – сказала Маша. – Кроме того, родился в России.
– Как его фамилия? – поинтересовался Смирдин.
– Атаназиус Штернер.
– Или Афанасий Барабанов, – уточнил Вася. – Времени у нас в обрез. Завтра утром возвращаемся в Москву. За это время нам необходимо найти Пушкина и показать ему рукопись. Будем чрезвычайно признательны, если вы продиктуете его адрес.
– Александр Сергеевич не в городе, – подивился Смирдин дипломатии подростка.
– А где же он? – расстроился Вася.
– На Каменном острове. Снимает с семьёй дачу, как и в позапрошлом годе… Я сообщу его адрес. Но и вы исполните мою просьбу.
– Любую! – воскликнула Маша.
– Передадите ему записку. Если Александр Сергеевич найдёт рукопись интересной, пусть напишет об этом. Я с удовольствием напечатаю эти сказки… Пойдёмте за мной…
Он провёл их за огороженный от зала прилавок,  напоминающий небольшой кабинет, и черкнул несколько фраз Пушкину. А на обороте указал желанный адрес:

«Каменный остров, Каменная аллея, дом № 20/18».

– Спасибо, Александр Филиппович! – поблагодарил его Вася.
– Это вам спасибо, юные судари! – улыбнулся им Смирдин. – Всё, что попадает ко мне случаем, хороший знак. Ничего в жизни не бывает случайного…
– Александр Филиппович, к вам Иван Андреевич… – вполголоса сообщил хозяину книжной лавки один из помощников.
– Ну-с, прощайте! – сказал им Смирдин. – Дела-с, дела-с… Непременно буду ждать ответ по поводу рукописи… – И заторопился в зал.
– Иван Андреевич, это кто?.. – спросила Маша. – Неужели Крылов?..
Они вышли из-за прилавка и увидели, как Александр Филиппович увлечённо разговаривал с очень тучным, высокого роста человеком, с растрёпанными седыми волосами, в сюртуке без одной пуговицы и в мятом жилете. Черты его лица были хорошо знакомы им обоим с раннего детства.
Не говоря ни слова, Вася достал смартфон и сделал несколько снимков.
Когда они вышли из лавки, Маша сказала, садясь в коляску:
– Никогда бы не подумала, что Крылов такой огроменный!..
– Я тоже думал, что Чехов был невысоким, – ответил Вася. – Впрочем, талант человека никак не зависит от его роста. Пример тому – Пушкин…

…Извозчик попался пожилой и толковый. Он знал Петербург с малолетства, помогая своему отцу, тоже извозчику – оттого мог найти любую улочку, любой переулок или тупик, и привозил седоков на место самым кратчайшим путём. Да и брал недорого, чтобы в другой раз, из сотен других кучеров, они выбрали непременно его, узнав по ярко-зелёному облучку.  Всё это он  успел рассказать молодым людям, во время их короткой поездки по городу.
От лавки Смирдина с Невского коляска сразу же свернула направо по Большой Конюшенной улице и покатила через Большой Конюшенный мост (до 1828 года он был деревянным и назывался Греческим). От него коляска побежала до Мошкова переулка, затем до Дворцовой набережной и, свернув направо, добралась до Суворовской площади и Троицкого моста, который до 1824 г. был наплавным. В 1825 г., на его месте начали строительство нового моста, и к 1827 году Троицкий мост стал плашкоутным.
Проскочив его, коляска очутилась на Каменноостровском проспекте. С Каменным островом его соединял Каменноостровский мост, пересекаясь с Бетанкуровским (по фамилии инженера А. Бетанкура). Каменноостровский мост был наливной, четвертой по счету переправой Петербурга, построенный в 1760 г. В 1811-13 годах вместо него был построен деревянный, построен крепко, на совесть, так как после капитального ремонта в 1833 году его конструкции не были затронуты.
Сразу за проспектом начиналась территория Каменного Острова. Путь наших героев лежал сначала по набережной Малой Невки, по Боковой Аллее, далее мимо Каменноостровского театра, по Каменной Аллее, до дачи Ф. И. Доливо-Добровольского, которая находилась почти что на набережной Средней Невки, под номером 20, дробь 18.
Флор Иосифович Доливо-Добровольский был тайным советником, членом Совета Главного почтового Управления. В войну 1812 года в звании полковника 2-го Егерского полка он служил полевым инспектором почти всех русских армий. А в 1836 году состоял членом Совета при Главноначальствующем над Почтовым департаментом в чине действительного статского советника.
Дважды снимал Пушкин у него дачу – в 1834 и в 1836, но познакомился с хозяином только в этом году.

…Каменный остров, как известно, расположен на севере Петербурга, между Большой и Малой Невками и речкой Крестовкой.
По одной легенде, связанной с названием острова, на дне Невы, лежал исполинский камень, словно скала, возвышавшийся над водой. В другой истории говорилось, что название своё он получил в честь Петра I – от греческого слова petros – камень.
Во время строительства Санкт-Петербурга этот островной район находился за пределами города, среди лесов и болот. Но вскоре после основания «северной столицы», благодаря усилиям двух канцлеров – Гавриила Головкина, а позже Бестужева-Рюмина – территория острова приобрела дворцово-изысканный стиль, на французский манер. Всю территорию осушили, построили Дворец (архитектор Растрелли) и разбили парк, где проводились гуляния и маскарады.
В 1765 году Екатерина II подарила остров наследнику престола, царевичу Павлу Петровичу. Для него был выстроен двухэтажный Дворец архитектора Юрия Фельтена, южный фасад которого был обращён к Малой Невке, а северный к Парадному двору. Центр северного фасада украсил шестиколонный портик тосканского ордера, а южный – восьмиколонный портик, завершенный аттиком.  Из чего следует, по оценкам специалистов, что ансамбль Дворца является выдающимся памятником классицизма.
Проект планировки парка выполнил архитектор Трезини. В центре его построили Большой канал и широкую аллею. 
В начале XIX века Каменный остров перешёл в собственность Императора Александра I, который издал указ о запрещении здесь нового строительства. Остров стал центром светской жизни. Всего за 40 дней здесь построили Летний театр, в котором выступали различные труппы того времени, а также воспитанники хореографического училища. В числе постоянных театралов – сам император Николай и офицеры квартировавшего неподалёку Конногвардейского полка (в котором служил и Дантес).
Недалеко от театра воздвигли Предтеченскую церковь, построенную в готическом стиле, в честь победы русского флота над турками в Чесменской бухте. Эта церковь известна тем, что в ней молился о победе над Наполеоном князь М. Кутузов и тем, что здесь крестили детей Александр и Наталия Пушкины. Напротив церкви находился длинный одноэтажный Инвалидный дом, где жили ветераны этого же сражения.   
На Каменном острове построили много красивых домов и дач: особняк Криличевской, Дом известного учёного и врача В. М. Бехтерева, Дом Мертенса, Дача деятеля русской благотворительности Ольденбургского, Дом Чаева, Дом М. А.  Вургафт, Дом А. Г. Соловейчик, Дача А. А. Половцева, Дача Гаусвальд (её можно видеть в фильмах о Шерлоке Холмсе), Дом Фолленвейдера и другие.
По преданию здесь сохранился дуб, посаженный самим Петром Первым. К сожалению, от дуба остался один большой пень, который выкорчевали, и на этом месте посадили новый молодой дубок.

…Расплатившись с извозчиком, наши герои направились к даче, состоящей из большого особняка с мезонином,  стоящего в глубине приусадебного участка, и двумя невысокими флигелями, выдвинутыми вперёд и прикрывавшими главный дом с двух сторон. Все здания соединялись строгой решёткой чёткого рисунка, с воротами и калиткой. Внешне дача выглядела почти новой. Как потом выяснит Барабанов – построена она была в 1822 году.
За буйной зеленью, укрывавшей жизнь хозяев от любопытных взглядов, раздавались громкие голоса и весёлый смех.
Путешественники-во-Времени подошли к ограде.
За ней, между веток высоких кустов шиповника, они высмотрели, как в палисаднике, перед флигелем, что слева, стройная женщина лет 25, с тончайшей талией, играла с детьми в весёлую игру. Её строгое, чуть вытянутое лицо нельзя было назвать красивым, зато в больших карих глазах искрился жизнерадостный смех и проницательный ум.
В воздухе летал лёгкий охлопок из ваты, распушённый, словно тополиный пух, и надо было не дать ему сесть на землю, ибо если он всё-таки приземлится, то стоящий рядом должен будет заплатить фант – прочесть небольшое стихотворение, спеть песню или прокукарекать. Поэтому каждый старался быстрее отдуть охлопок от себя к соседу. Охлопок летел то выше, то ниже, игроки то приседали, то вставали на цыпочки, то наклонялись. Получилась очень смешная картинка, отчего Маша даже расхохоталась, зажав рукой рот.
Детей было трое – все девочки и, по-видимому, сёстры. Старшенькой – года четыре. Средней – года три, не больше. А самой маленькой – от силы год. Одеты они были в кружевные платьица, поверх панталонов, отделанных кружевом.
Играли в эту игру вместе с женщиной две старшие. Годовалая же, сидя на траве, пыталась дуть в дудку. Вокруг неё валялись кубики и оловянные солдатики, а рядом на креслах сидели тряпичные, деревянные и даже фарфоровые куклы.
В какой-то миг старшая девочка всё же не удержала на лету ватный охлопок, и он, довольный и уставший, прилёг на траву. 
– Фант! Фант! – запрыгала от радости её трёхлетняя сестра. – Пусть плачтёт папин стих! – она ещё не выговаривала букву «р».
– Ну и прочту! – согласилась старшая.
– Твоя тёзка… – сообщил Барабанов Маше. 

– У Лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том…–

начала читать стихи старшая девочка.
– Помнится, у Пушкина, кроме девочек, было ещё два сына… – поделилась Маша своими познаниями «пушкинистки».

– Пойдёт налево – песнь заводит,
Направо – сказки говорит… –
 
продолжала читать стихи маленькая Мария.
Только Барабанов собрался ответить Маше-большой, как из открытого окна флигеля, что стоял слева, раздались певучие удары настенных часов.
Женщина захлопала в ладоши:
– Игра окончена, дети!
– А можно ещё немного? – захныкала средняя девочка. 
– Нет, Сашенька! Мыть руки и за стол!
– Ну, нам совсем не хочется есть!.. – поддержала сестру старшая.
– Время обеда, Мария! 
Часы отбили ровно двенадцать раз. Наступил полдень.
– И Гришенька уже проголодался, – женщина показала на годовалую девочку с дудкой.
– Гришенька?! – изумилась Маша, наблюдая за ними у ограды.
– Всё правильно! – наконец, ответил Вася. – У Пушкина, как мы знаем, было четверо детей – две девочки и два мальчика: Мария, Наталья, Александр и Григорий.
– А где же тогда четвёртый?
– Четвёртая. В доме, наверное…
– Но почему мальчики в платьях?! – не переставала удивляться Князева.
– А почему у нас девчонки ходят в брюках? Мода такая.
– И как их тогда отличали? – продолжала недоумевать Маша.
– Думаю, по пробору на голове… – предположил Вася. – Видишь? У мальчиков он сбоку, а у Марии в центре.
Во двор вышла девушка в переднике, скорее всего, нянька, и помогла увести раскапризничавшихся детей в левый флигель дома. Оставшаяся одна женщина принялась собирать разбросанные на траве игрушки.
    • А эта им кто? – спросила Маша. 
–  Наталья Николаевна, наверное, кто же ещё! – уверенно ответил Барабанов.
– Что-то не похожа… – с сомнением заметила Маша. – Я её фото в учебнике видела.
– Разве это фото? – он снисходительно усмехнулся. – Репродукция акварельного портрета. А каждое художественное произведение – есть субъективное видение художника! Кроме того, портреты на заказ всегда приукрашивали. Впрочем, сейчас узнаем… – И он плавно нажал на ручку калитки.
Калитка подалась и с визгливым скрежетом отворилась. Гости вошли во двор. Женщина обернулась, с полной охапкой кубиков и оловянных солдатиков.
– Вы к кому, господа?..
– Здравствуйте, Наталья Николаевна! – бодро поприветствовал её  Барабанов.
– Я не Наталья Николаевна, сударь. Я её сестра. Александра Николаевна Гончарова.
Маша с укором посмотрела на Васю, тот покраснел и сдёрнул очки:
– Простите, что перепутал… –. И надел очки снова.
– Цилиндр сними… – шёпотом подсказала ему Маша.
Барабанов сдёрнул его  и поклонился Гончаровой:
– Вы так на неё похожи!..
Та рассмеялась:
– Никогда больше не говорите дамам ничего подобного! Каждая женщина верит в свою неповторимость… Впрочем, судя по возрасту, вам такое простительно…
Барабанов сник полностью.
– А как вас зовут? – спросила Гончарова у обоих.
– Я Василий Барабанов…
– А я Мария Князева.
– Если вы к Таше, господа…  к Наталье Николаевне… то она почивает и никого не желает подле себя видеть… Роды были тяжёлые…
– Она родила?! – воскликнула Маша.
– Два дня назад. Дочку Наташеньку… Так пожелал Александр Сергеевич… В честь Таши…
– Поздравляем… – вместе сказали непрошеные гости.
– Спасибо, господа! А вот мы с Кэтрин – это наша старшая сестра с Ташей – помогаем Пушкиным воспитывать новое поколение… – Гончарова положила в кресла собранные ею на траве игрушки. – А вам зачем Наталья Николаевна?
Гости переглянулись.
– Вообще-то нам нужен Александр Сергеевич… – сказал Вася. – У нас к нему очень важное дело.
– Очень важное? – улыбнулась Гончарова.
– Мы от Александра Филипповича Смирдина.
– Ах! Так бы сразу и сказали. Садитесь в кресла и подождите. Я всё выясню. – И она поднялась на крыльцо левого флигеля.
– Я сейчас умру от страха… – прошептала Маша. – Только представлю, что увижу  живого Пушкина – меня всю трясёт от этого… 
– А ты представь, что перед тобой загримированный актер.
– Однажды к нам в гимназию на литературный вечер пришёл загримированный актёр, под Льва Толстого. В рубашке навыпуск и босиком. Смешно ужасно! А когда стал что-то вещать, у него вдруг борода отвалилась… Все были в диком восторге…
– Смешно, – согласился Барабанов.
Они ещё немного подождали.
– Наверное, про нас забыли…. – сказала Маша.   
– Отрывать от работы не хочет… – предположил Барабанов. – Человек пишет, сочиняет новые стихи – а тут мы заявляемся: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое!..».
Помолчали.
И тут Васе пришло в голову, на всякий случай, сфотографировать рукописи сказок:
– Мало ли что… – сказал он. – Вдруг Александр Сергеевич захочет оставить их почитать. Ты же ему не скажешь: «Ах, извините, господин Пушкин, но нам их нужно веруть обратно!..». А если их ещё Смиордину везти придётся!
Он вскрыл конверт и достал рукопись, набранную типографским шрифтом .
На титульном листе большими жирными буквами было написано:

Афанасий БАРАБАНОВ
СКАЗКИ, РАССКАЗКИ И НЕБЫЛИ

Пока он спешно фотографировал рукопись, Маша не переставала восторгаться природой Каменного острова:
– Как здесь легко дышится!..
– Так ведь выхлопных газов от машин нет!  – отвечал ей Вася, не переставая копировать страницу за страницей. – Ну, и всяких там баллончиков от аэрозолей…
– Да-а!.. Здоровски им тогда жилось! Ни химзавода, ни промзоны… Хотя лично я не смогла бы жить в это время. Ни мобилы, ни Интернета, ни рок-групп! Сдохнешь от скуки за один вечер.
– Тогда люди на балы ездили, путешествовали, книги читали!
– Радищева, да? «Путешествие из Питера в Москву»?.. Документальный бестселлер, блин!
– Тогда и Пушкина читали, и Лермонтова, и Гоголя!
– Ну, если Пушкина… – вынуждена была согласиться Мария.
Едва он закончил фотосъёмку и вложил рукопись в конверт, тут и Гончарова вышла на крыльцо флигеля:
– Господа! Александр Сергеевич ждёт вас! Только не надолго, ладно? Столько всего выпало в эти дни!.. И вторая дочь родилась… И Таша слаба после родов. И день рождения у него завтра…
– Как завтра?! – удивился Барабанов. – А разве не 6 июня?
– Нет, 26 мая. Ему 37 лет исполняется.
– Это мы знаем, – ответила Маша.
– Ну, конечно! – вдруг вспомнил Василий. – 26 мая это по-старому стилю. А 6 июня – по-новому.
– По какому «новому» и по какому «старому»? – спросила Александра Гончарова. – Ничего не понимаю!.. Ладно, идёмте, идёмте! А то ваш приход отвлёк его от работы…
И они вошли в дом.
Флигель был одноэтажным, и чувствовалось, что в нём много комнат. Свернули за Гончаровой влево и ступили на узорчатый паркет, мимо высоких белоснежных дверей, с витыми бронзовыми ручками, наконец, остановились перед одной дверью. Она была чуть приоткрыта, и откуда слышался его тихий приятный голос:

– Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в… ла;ла-ла;лала… оспоривать налоги,
Или мешать царям друг с другом воевать…

Все застыли перед дверью его кабинета. Пушкин сочинял стихи, подбирая слова и рифмы, и им не хотелось ему мешать…

И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах… ла-ла;ла… ла;ла-ла;ла…
Всё это, видите ль, слова, слова, слова…

Хочу заметить, забегая вперёд, что когда ребята вернулись в 21 век, Барабанов нашёл эти стихи в сочинениях Пушкина, под названием «Из Пиндемонти», и был горд тем, что присутствовал при их рождении.
Окончательный вариант стихотворения выглядел так:

Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Всё это, видите ль, слова, слова, слова 
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...

…Александра Николаевна постучала в дверь:
– Александр Сергеевич! Люди от Смирдина уже здесь…
– Пусть входят! – раздался звонкий весёлый голос.
И они вошли.
В большой комнате в два больших окна у письменного стола стоял Пушкин.
Позже Барабанов скажет, что он походил на все свои портреты, но на какой именно, сказать было трудно.
Пушкин, в описании Барабанова, был среднего роста, с курчавой головой, тёмно-русыми волосами, быстрыми смеющимися глазами небесного цвета, с тёмными бакенбардами, широкими губами и сверкающей белоснежной улыбкой на фоне смуглого лица. 
– «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» – сказал он приятным голосом. – Давайте знакомиться. Я Пушкин, а вы кто?
Они представились. Сказали, что от Смирдина, и не только от него.
Пушкин поблагодарил свояченицу за хлопоты, и Александра Николаевна вышла из кабинета, плотно затворив за собой дверь.
Они остались втроём.

…По возвращению в 21 век Барабанов написал большую статью в «Молодёжной тиражке». Редактор отдела «Тайны и сенсации» Валера Бегун преподал её, как реальное событие, которое произошло с юным корреспондентом Василием Барабановым, благодаря секретной «временной вспышке». Эта публикация понаделала шуму среди экстрасенсов, ясновидцев и предсказателей. Но после того, как Валеру вызвали для «разговора» в местное Управление ФСБ, уже в следующем выпуске он «разоблачил» сие «историческое событие», похвалив Барабанова за литературный талант, который сумел превратить фантастическую реальность в реальное событие.

…Из статьи Барабанова о Пушкине:

Его быстрые черты лица, как и настроение, менялись с неимоверной быстротой, улыбка сменялась внезапной задумчивостью, в глазах появлялся откуда-то жёлчный взгляд, и тут же на устах сверкали солнечные брызги по-детски звонкого, раскатистого смеха. Он был само воплощение перпетеум-мобиле!..
Александр Сергеевич извинился за то, что не может принять нас, как следует, ибо только позавчера, то есть 23 мая, вернулся из Москвы, немного подустал в дороге и чуть простыл из-за дождливой погоды. Зато приехал «с корабля на бал», то есть, прямо в день рождения дочери Натальи, что было для него самым настоящим подарком в преддверии дня его рождения. Вначале он решил объединить два торжества. Но так как Натали была ещё очень слаба после родов и никого не желала видеть, рождение дочери решили отметить после, а собственный день рождения Пушкин отменил вовсе. Впрочем, как заметил он, гостей зови не зови – заглянут сами. 
Всё это он выпалил легко, изящно, со смешливым выражением на лице. Затем спросил о Смирдине и, поняв, в чём дело, прочёл несколько «небылей» Афанасия Барабанова. Причём, долго хохотал над одной, и тут же, при чтении другой, выражения лица его стало задумчивым. Он медленно пролистал рукопись, похвалил фантастические истории, и сказал, что прочтёт их все, как выпадет свободный час.
– Это вам не Пётр Петрович… – добавил он почему-то. Кто был тот самый «Пётр Петрович», Пушкин так и не объяснил.
Мы с Марусей переглянулись и кивнули друг другу: дескать, хорошо, что рукопись откопировали…
Потом А. С. спросил, при чём тут «Атаназиус Штернер» и, узнав, что Штернер и Барабанов одно и то же лицо, написал записку Смирдину, о том, что начал читать «небыли», и то, что прочёл, ему нравится. Как прочтёт всё – тут же перешлёт рукопись для ознакомления со своим предуведомлением.
Пока Пушкин читал, Маруся кивнула мне, чтобы его сфоткать. Я достал смартфон и сфотографировал А. С. с рукописью в руках.
– Это наш вам подарок, – сказал я, протягивая ему небольшое цветное фото, которое выползло из чудо-смартфона.
Александр Сергеевич был в мальчишеском восторге от своего портрета и живо понтересовался, как получилась сия замечательная картинка, которую и сам Брюллов не напишет так быстро и с такой достоверностью.
Я ему сказал, что это цветной дагерротип. На что Александр Сергеевич ответил, что слышал о таком изобретении, однако позировать для него нужно очень долго – четверть часа, а то и целых полчаса – на что совершенно нет времени, а у вас, вон как быстро всё получилось.
Я стал объяснять, что такое смартфон, компьютер и цифровая фотография, но видя, что Пушкин ничего не понимает в моём объяснении, пришлось признаться не только в том, что искусство техники далеко ушло вперёд, но и то, что мы с Марусей появились из Будущего.
Александр Сергеевич совершенно не удивился этому и попросил  рассказать подробно о нашем перемещении из Будущего в Прошлое.
Ещё сказал, что верит в чудеса с детства, благодаря фантазии своей няни, и что сам не раз путешествовал в Прошлые века.
Сказал, что видел вещего Олега и Бориса Годунова, говорил с Моцартом, Сальери и дон Гуаном. Путешествовал одной лишь силою мысли, но чтобы так вот, телесно, очутиться в Прошлом – это было для него настоящим торжеством выдумки и фантазии!
Мы рассказали ему причину нашего появления в 19 веке. И про дух Татьяны Филипповой, и про судьбу Афанасия Барабанова. И про домового Севастьяна Фабиановича.
– Как интересно! – воскликнул Пушкин. – Я сам верил в домовых и даже написал о них несколько стихотворений…
И тут же прочёл отрывок из одного:

– Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!

– А вот о Будущем у меня нет стихов, – продолжил Пушкин. –Честно говоря, я его даже себе не представляю… А хотелось  бы увидеть, какими будут мои дети, мои внуки… каким буду я сам…
Мы с Марусей вновь переглянулись, так как до его смерти осталось меньше года…
И тут же задал несколько вопросов:
– А кто у нас сейчас царь? Как живут поэты?.. Меня-то помнят?..
И в смущёнии рассмеялся…
Я в общих чертах рассказал ему об Октябрьской революции 1917 года, о Ленине, об убийстве царской семьи, о новом строе в России, о Гражданской войне, об Отечественной, о культе личности Сталина, о полёте Гагарина в Космос, о поражении коммунистической власти и прихода новой демократии, которая принесла с собой невиданное доселе казнокрадство и чиновничьей «тьмы, тьмы и тьмы».
На что Пушкин повторил свои же слова об Американских Штатах:
«С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству».
Я не думал, что попав на двести лет назад, услышу нелестные слова о демократии, к которой мы стремимся в России 21 века, и чтобы как-то снять политический накал, показал ему в смартофоне фото его памятника на Тверской, которое я сделал этой весной, когда мы с классом были в Москве, на очередной экскурсии.
Александр Сергеевич был немного растерян видом своего памятника и всё пытался разглядеть на нём даты жизни и смерти.
В это время, заметив гитару у кушетки, я попросил разрешения спеть отрывок из песни Окуджавы: «На фоне Пушкина снимается семейство…»
Он понял её смысл, и после того, как мы рассказали о всероссийском празднике, в честь его 200-летия, и как все называют его:  «Наше всё»,  Пушкин задумчиво произнёс:
– Как это страшно, наверное, быть для всех «всем»!.. Какая ответственность лежит на поэте…
А я подумал, что для русского человека, то есть, для кого русский язык является неотъемлемой частью его самого, на котором он мыслит, говорит, поёт и даже ругается, на котором плачет, любит и проклинает – имя Пушкина есть часть его самого. Поэтому и слова Аполлона Григорьева: «Пушкин – наше всё» – и есть правда, в чём-то горькая, в чём-то ироничная, даже насмешливая, но в этих трёх вещих словах – душа русского народа.
Я прочёл ему стихотворение «Памятник» – от слова до слова, ни разу не сбившись, что было удивительно, потому что учил его давно, в восьмом классе.
– Чьи это стихи? – спросил удивлённо Пушкин.
– Ваши, – ответил я.
– Мои?! Занятно, но я такие не помню. А такое чувство, будто я написал…
– Вы и написали… Вернее, напишите… 21 августа этого года.
– Я много лет пробовал начать их сочинять. После Горация, Ломоносова, Гавриила Державина, после Капниста, Востокова, Тучкова… Захотелось написать что-то другое… Своё…
– Получилось замечательно! – выпалила Маруся.
Пушкин весело расхохотался:
– Спасибо за оценку, сударыня. – И обратился ко мне: – Продиктуйте… Впрочем, не стоит. – Он хитро глянул мне в глаза: – Я же их потом напишу, сами же сказали…  – И уже серьёзно у меня спросил: – После окончания гимназии, что за карьеру себе выбрали?
– Стать издателем, – ответил ему я.
– Чтобы печатать своего дальнего родственника?
– Не только…
– Как Александр Филиппович?.. Тяжёлая работа, Василий, поверьте. – И внезапно признался: – Сейчас я издаю журнал «Современник». Уже второй том. Не представляете, сколько хлопот! Встречи и переписка с авторами, сношения с цензурой и типографией, чтение корректур. А деньги? Их всегда не хватает. А сейчас и вовсе нет. Только что в Москве подписал два заемных письма – на 5000 и 3000 рублей сроком на полгода. «Ваше всё», как вы говорите, живёт в кредит, на очередной съёмной квартире, не имея своего угла. А ведь мне завтра 37. Почти старик!.. Впрочем, не стоит гневить Судьбу. Всё идёт на редкость, хорошо!.. – добавил он с лёгкой грустью в голосе. – Дай Бог не сглазить!.. Наталья Николаевна скоро поправится… Дети растут… Семейство прибавляется… И Муза не забывает ко мне заглянуть…
И вдруг внезапно, по-детски задал вопрос :
– Когда его открыли? То есть, откроют…
– Что? – не понял я его.
– Мой памятник.
– 5 июня, 1880 года, – ответил я, без заминки.
Пушкин улыбнулся своей расчудесной улыбкой:
– Значит, я буду жить ещё, лет сорок… Правда? Скажите, друзья, только честно… Когда я умру?..
Я мельком глянул на Марусю. Та незаметно покачала головой, чтобы молчал.
– Вы будете жить долго, – ответил я словами сказочника Афанасия Барабанова, ни слова ни сказав о скорой дуэли, – и умрёте совсем-совсем старым и седым человеком. Представляете, сколько ещё стихов напишете за эти годы?
– Даже я не представляю! – весело рассмеялся Александр Сергеевич. – А, главное, что не представляю себя стариком!
– Я тоже! – рассмеялся я.
– У вас такие молодые стихи! – повторила Маруся слова невесты Афанасия Барабанова, Татьяны Филипповой.
– Как говаривала моя верная няня, – вспомнил Пушкин, – «хорош я никогда не был, а вот молод был…». 
И снова звонко рассмеялся.
Уже потом я прочёл его письмо к Наталье Николаевне и понял, почему он никогда не заказывал своих портретов и отказывал тем художникам, что предлагали его написать:
«Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское моё безобразие предано будет бессмертию во всей своей мёртвой неподвижности…»
О нет! Его «арапское безобразие» было совершенно незаметно, когда он любил, читал стихи или мечтал.
Часы в доме пробили два раза.
Неужели прошло целых два часа вместе с Пушкиным?..
Несколько раз в его кабинет стучалась Александра Николаевна, напоминая ему тактично, что нам нужно спешить к Смирдину, на что Пушкин отвечал своей свояченице вежливо, но твёрдо, всё с той же улыбкой, что как раз о Смирдине мы и беседуем. Чем рассмешил Марусю.
Но, всё же, пора. Я набрался смелости и попросил у Александра Сергеевич автограф. Он взял наугад лист со стола и расписался. Это была его подпись – размашистая, тонкая, бисерная, с весёлыми завитками.
В это время Маруся снимала нас обоих на видео.
Увидев себя «живого», Пушкин ещё раз восхитился:
– Даже гений поэта не в силах предугадать Будущее!..

…Потом, по возвращению в Зуев 21 века, тот же Валера Бегун спросил, что за актёр играл Пушкина. Очень похож! (Будто он его видел живьём! Словно «ангел в натуральную величину»). И добавил, что наконец-то стали снимать отечественные сериалы о великих русских людях. А то всё показываем чужие судьбы – о Паганини, Леонардо да Винчи, Моцарте или о Спартаке!..
И зачем-то добавил:
– Оле;-оле;-оле;!..

…После ухода Путешественников-во-Времени, Александр Сергеевич вошёл в комнату к Наталье Николаевне. Рядом с ней сидела вторая её сестра «Кэтрин», что ухаживала за «Ташей», и читала ей на французском роман «Кора» Жорж Занд.
– Как чувствуешь себя, мой ангел? – спросил Пушкин жену.
– Сегодня немного лучше… – устало улыбнулась она.
– Снова ночь не спала, – пожаловалась свояку Екатерина Николаевна.
– Дождь стучал о крышу, спать не давал… – объяснила Таша. – Извини, что завтра встать не смогу…
– Это я должен пред тобой виниться, что запоздал из Москвы… – И он преклонил перед женой одно колено.
Таша широко улыбнулась.
Пушкин тут же вскочил на ноги.
– Ну, вот, жёнка, ты и рассмеялась… А у меня, представь, только что были особые гости. Из Будущего…
И, присев рядом в кресло, живо поведал обоим женщинам весь разговор с Путешественниками-во-Времени.
– Я рада, что ты замыслил новый сказочный роман, – ответила Наталья Николаевна, так и не поверив ни одному его слову.
В ответ же он показал ей фотоснимок, сделанный на цветном принтере:
– Взгляни!.. Как тебе мой портрет? Хотел, чтобы сделали – и твой, и детей. Но ты слаба. А дети спали… А гости улетели обратно в свой 21-й век…

…Выйдя с дачи, Маша сказала:
– А давай поможем с журналом?
– Как? – не понял Барабанов.
– Деньгами…
– Ну, Князева! –  вновь восхитился Машиной головой Вася. – Быть тебе министром финансов!..
Они прошли по Каменной аллее и присели на свободную скамью. Вася стал «печатать» десятирублёвки, Маша их складывать и считать. Спустя полчаса он спросил:
– Сколько уже?
– Почти две тысячи…
– Сколько ещё?
– Пока рука бойца колоть не устанет, – сказала Маша. – Как у Пушкина.
– Это у Лермонтова, – с укором поправил её Вася.
Ещё через час, вытащив из спортивной сумки целлофановый пакет с чистыми носками, Маша положила в него 5.000 рублей. Пакет они занесли во двор дачи и оставили его на крыльце, с запиской: «На журнал «Современник».
Помогли ли их деньги Александру Сергеевичу, на благо русской журналистики, Путешественники-во-Времени так и не узнали. А если б и узнали правду, то вконец огорчились. Спустя четверть часа, когда они уже навсегда покинули Каменный остров, пакет заметил, проходящий мимо, повар из господского дома Доливо-Добровольских, и сунул его за пазуху. 
Так бесславно закончилась спонсорская помощь Прошлому от Будущего.

…Карету в обратный путь наняли там же, на Каменном острове, прямо рядом с дачей – кто-то приехал к кому-то в гости.
По приезду на Невский, забежали в «Лавку Смирдина» передать записку от Пушкина. На этот раз Александр Филиппович вёл разговор  ещё с одним очень знакомым им человеком. Господин был длиннонос, с небольшими усами, с длинными каштановыми волосами и пробором на правую сторону. Конечно, это был Гоголь, собственной персоной. Он заехал попрощаться со Смирдиным перед отъездом за границу.
– Обязательно посылайте из Рима новые рукописи, – просил его Смирдин. – Всё напечатаю, в лучшем виде!..
Барабанов, не теряя ни мгновенья, запечатлел одного и другого, на фото и на видео.
Передав Александру Филипповичу записку от Пушкина и несколько его фотографий с Крыловым и Гоголем, Вася с Машей поехали на Большую Морскую, чтобы нанять дорожный дилижанс на двоих и уехать в Москву сегодня же вечером. Очень не хотелось ночевать в гостинице, тем более, терять попусту время – в Зуеве ждало их важное дело.
Дилижанс нашли быстро – хоть никто и не хотел ехать, на ночь глядя, тысяча рублей сделали своё дело, и 25 мая, в десять часов вечера, дорожный дилижанс: Петербург-Москва покатил в обратную сторону.

…Сразу же скажу, что, к большому сожалению, книга Афанасия Барабанова так и не вышла в издательстве Смирдина.
По возвращению в 21 век, Вася проверил по списку в Интернете все смирдинские издания, но так и не нашёл названия книги своего предка.
«Наверное, – с огорчением подумал Вася, – Александр Сергеевич, в связи с его личными делами, забыл передать Смирдину рукопись».
И – ошибся.
Всё вышло иначе. Об этом чуть позже мне рассказал домовой Севастьян Фабианович на Острове Сказок. Сказки Барабанова были переданы Пушкиным Александру Филипповичу, и печатать он их задумал весной 1837 года.
Но поначалу смерть Поэта отодвинула издание книги на неопределённое время, а затем той же осенью случилась беда – один из помощников Смирдина выкрал из конторки большие деньги, а с ними и несколько рукописей, в их числе, сказки Барабанова и последние стихи Пушкина. Рукописи вор сжёг, чтобы замести следы. Об этом несчастии Смирдин написал в письме к Пущину, которое на сегодняшний день находится во Франции, в одной из частных коллекций.
А Вася Барабанов был всё-таки счастлив, что рукопись его предка не исчезла вовсе, а осталась в смартфоне. Распечатав сказки на принтере, он занялся их публикацией в разных журналах, надеясь, когда-нибудь издать одной книгой.
Впрочем, благодаря возможности телепортации из Будущего в Прошлое и – наоборот, рукописи всегда можно спасти. Наверное, об этом знал и Михаил Афанасьевич Булгаков, утверждая, что они не горят. И это чистая правда. Энергию разума нельзя ни сжечь, ни утопить, ни разорвать на части. А благодаря возможности перемещения из века в век, можно спасти не только рукописи, но и самого Автора. Пушкина, например, или Экзюпери. Даже изменить ход самой истории.
Только не всем предлагает свою помощь домовой Севастьян Фабианович. И уж, тем более, не тем, кто мечтает вернуть к жизни «великих злодеев».
В первую очередь, он хочет спасти от забвения несправедливо забытые таланты – те, кто затерялся в веках, как Афанасий Барабанов…
   
Глава III.
Я НЕ Я, И ЛОШАДЬ НЕ МОЯ
 
Несётся четверка могучих коней,
   Несётся, как вихорь на воле,
Несётся под зноем палящих лучей
   И топчет бесплодное поле…
 
Алексей АПУХТИН
 
...Конечно, выехать нужно было спозаранку – на рассвете – и выспались бы перед дальней дорогой, и сама дорога была бы видна, как на ладони, но, самое главное, ехать по ней было бы почти безопасно. На российских трактах, во все времена, опасность подстерегает любой экипаж за каждым кустом – будь то обычный дорожный дилижанс или карета богатого дворянина со своей охраной.
Были б ещё белые ночи, когда всё видно на много вёрст вокруг, и не важно – рассвет это или закат, а так вот выехать на большую дорогу к полуночи – редко, кто рискнёт.
Сразу вспоминается знакомое выражение: «Бандит… или разбойник… с большой дороги»…  И спокойнее на душе не становится, тем более, не делает дорогу  безопасней.
Правда, рискнул один ямщик – Влас Потапович, предвкушая хороший заработок, тем более, что в ногах его лежало ружьё, хоть и старенькое, с которым он на рябчиков да куропаток охотился, зато самая что ни есть лучшая защита на опасном пути.
Выехала тройка лошадей из Петербурга и – вперёд, на Москву, по первоклассному шоссе, с щебеночным покрытием, отмахивая где по 10, где по 15 вёрст в час. И на всём пути, через каждые 30-40 вёрст, стояли почтовые станции, чтоб коней поменять да самим пассажирам с ямщиками отдохнуть малость, а зимой согреться.

…26-27 мая, 1836 года, четверг-пятница
Три раза за ночь коней меняли – в Ижоре, Тосне и Помераньи – пока в Чудове не очутились.
Ранним утром перемахнули новый Троицкий мост через речку Кересть, построенный всего два года назад, по проекту Вильгельма Треттера, и не какого-нибудь там архитектора, а генерал-майора. А за мостом ямщицкое село, с двумя церквами да с почтовой станцией.
Пригляделись наши герои – и не станция, вроде, а большая деревенская изба. Когда в Петербург ехали, ночь была, не разглядели. А теперь и конюшни увидели, и сеновал с амбаром. А в избе две  больших комнаты – одна для проезжающих, другая для ямщиков. Правда, внутрь так и не заглянули – на слово Потапычу поверили.
Остановилась карета у станции, а вокруг экипажей разных пруд пруди – и дилижансы, и почтовые тройки, и коляски, и брички. И приезжего люда собралось предостаточно – и у трактира, и у лавок.
Заволновался наш ямщик: вдруг лошадей на замену не достанется – только зря испереживался. Несколько десятков отдохнувших скакунов ожидало в просторной конюшне – бери, не хочу.
А Маша с Васей накупили разной еды в дорогу – она по единой цене продавалась по всему тракту – Потапыча угостили. Сидят втроём в карете, завтракают – пироги едят, квасом запивают да разговоры ведут, пока подойдёт их очередь лошадей менять.
Рассказал им Влас Потапыч о себе – и что сам москвич, и что живёт на Пятницкой, и что фамилия его Зубов, и о жене не забыл, и о младших детях, и о старшей дочери Оленьке, что от первой жены-покойницы – о том, как дочь ему во всём по хозяйству помогает. Настоящая «ямщичка»! Чудо-девка!
– А в честь какого чуда эту деревню так прозвали? – поинтересовался Барабанов.
Ямщик и поведал её историю, даже не одну.
О том, что название Чудово пошло от языка финнов, который показался местному люду непонятным, или «чудным». И о том, что когда-то давно бродили в этих местах шайки разбойников, одетые «под чертей», и поэтому в народе говорили: «на дороге почудивает». А ещё рассказал Потапыч о странном происшествии, что случилось во время крещения новгородцев – сбросили они в Волхов языческого идола Перуна, а тот, проплыв пол-пути по реке, как раз напротив Чудова вдруг остановился, повернулся и поплыл себе обратно против течения.
– Разве сие не есть чудо?.. – спросил сам себя ямщик и сам себе же ответил: – Чудо и есть!.. С тех пор деревню и назвали Чудово… А я так думаю: не по тому её так назвали…
– А почему? – спросила Маша.
– А потому что места сии, барышня, замечательные, во всех отношениях – леса зверем полны, а реки рыбой. И щука в них, и сом, и судак. Во такой длины! – И Потапыч, как заправский рыбак, широко развёл руки в стороны. – А уж какие меха по веткам бегают! И горностаи, и куницы, и белки. Раздолье для охотников! Ну, и тетерева, с глухарями кругом токуют, как водится… А в небе дикие птицы летают – скопа, сапсан, аисты – черный, белый. Чудеса, да и только! Оттого, по-моему, и дали сие название деревне.
– А сами вы здесь тоже охотились? – спросил Вася.
– Как в воду глядели, сударь. Я до войны служил в Москве кучером у одного полковника. А в этих краях у него невеста была. Часто он к ней в гости ездил, с лямуром на пару. Ну и поохотиться чтобы тоже. Он и привадил меня к охоте. Стрелял, не целючись! Бил одним выстрелом… А сам в бою не уберёгся..
Тут их очередь подошла. Сменили лошадей, и около девяти утра поехали дальше.
Спасская полесть… Подберёзье… А в два часа пополудни прискакали в Новгород.
Пока Потапыч новых лошадей запрягал, Вася с Машей отметили день рождения Пушкина. Отметили пивом, студнем да мочёными яблоками.

«Я люблю вечерний пир,
 Где веселье председатель,
 А свобода, мой кумир,
 За столом законодатель,
 Где до утра слово пей!
 Заглушает крики песен,
 Где просторен круг гостей,
 А кружок бутылок тесен».
 
К четырём дня дальше поскакали.
Два раза сменяли лошадей – в Бронницах и Зайцове, и к полуночи прикатили в Крестцы. На этот раз решили ночью не ехать, а переночевать  в дорожной гостинице.

…27 мая, 1836 года, пятница.
Проснулись поздно, в восемь утра. Потапыч уже и лошадей сменил, и семь чашек чая выдул. Позавтракали наши герои в трактире и сели в карету. В девять выехали.
– Фьють, строптивые!..
День обещал быть, на удивленье, тёплым.
Птицы, слетевшись из самых потаённых мест, прыгали по веткам, носились над землёй, летали в облаках, щебетали, свиристели, щёлкали о чём-то своём, а людям, казалось, что поют те про их любовь да счастье
До Рахино доехали за полтора часа, сменяли лошадей на свежих, и новые тряслись по дороге почти два часа до Яжелбиц. Вместо них запрягли свежую «тройку», и она ещё два часа добиралась до следующей почтовой станции.
В Валдай прибыли к половине пятого вечера.
Крыша дилижанса до того раскалилась за день, что дышать стало нечем. А в небе – ни облачка. Даже птицы давно смолкли. Окна кареты хоть и открыли, да только ветерок в них так и не заглянул. Один лишь Зной злобным драгуном гарцевал в дорожной пыли.
– Может, искупнёмся? – предложила Маша, когда карета покатила вдоль озера. От него подуло желанной прохладой и свежестью.
Никто не возражал – ни Вася, ни Влас Потапович.
Карета съехала к безлюдному берегу и остановилась у высоких кустов. Вася с Машей тут же разбежались в разные стороны и – в камыши. А Потапыч заехал прямо в озеро, чтобы лошади воды попили. Заехал осторожно, на пол-колеса, сам разулся, портки до колен закатал да принялся мыть пыльный экипаж. Как вымыл, сел на прибрежный валун, цигарку запалил. Глянешь на него издали – настоящий философ.
А какой ямщик у нас не философ? Только тот, кто немой с рождения. А все остальные – и поразмышлять, и порассуждать готовы, и поразглагольствовать горазд, а уж поумничать, сам Бог велел. Как начнут философствовать – хоть стой, хоть падай, или беги впереди лошадей.
Выкурил Потапыч цигарку, дождался своих пассажиров, и поехали лошадей менять, и дальше до Москвы следовать.
От Валдая до Торжка чуть больше 180 вёрст. А между ними – пять почтовых станций разбросано. Пять раз тройку лошадей на них сменили. Выехали из Валдая в шесть вечера, в восемь остановились в Зимогорье, а ближе к полуночи приехали в Едрово. И вновь решили ночью не рисковать – времени впереди было предостаточно.

…28 мая 1836 года, суббота.
Переночевали, отдохнули, лошадей поменяли – и на Хотилово.
– Фьють, строптивые!..
А там – до Вышнего Волочка, потом до Выдропужска, и уже ближе к вечеру дорожная карета прибыла в Торжок.
Без происшествий доехали. Правда, и без радости от такого путешествия. Не так довела усталость, как малая скорость передвижения. Видно, людям 21 века невмоготу ездить по дорогам 19-го. Мало того, что телевидения, Интернета да телефонной связи с электричеством нет, так и путешествовать в ту пору оказалось страшной мукой. 12 вёрст в час по шоссе, предписанные дорожными правилами для ямщиков, могли свихнуть с ума любого жителя из Будущего. 
Прибыв в Торжок, на закате дня, наши герои решили вновь освежиться. На этот раз в реке Тверце. 
Поплескались, наперегонки поплавали. И тут вдруг Вася надумал прямо на берегу достать из кошелька обещанные деньги для Потапыча. Да ещё, от него не скрываясь. Когда стопка бумажных «червонцев» перевалила за четыреста рублей, ямщик тут же и появился.
Увидев приличную пачку ассигнаций, он встал, как вкопанный и, не мигая, стал смотреть, как Вася из пустого кошелька достаёт червонец за червонцем. Наконец, поражённо произнёс:
– Это как же у вас получается?.. – И даже одну купюру в руки взял, чтобы пощупать.
Рассмеялся Вася и достал на свет новый червонец:
– Для вас стараюсь, Влас Потапович!
– Так вы, барин, чудодей, что ли будете?..
– Кошель у нас волшебный, – ответила Маша. – Зашибись!
Присел ямщик на корточки и досмотрел до конца Васино представление. А тот довёл счёт до пятисот и протянул деньги Потапычу:
– Это аванс!
– Чего? – не понял тот.
– Задаток, – объяснила Маша. – Плата наперёд.
Ямщик недоверчиво взял деньги, даже для чего-то их понюхал и осторожно положил себе за пазуху. Затем поднялся и сказал:
– Как лошадей поменяем – немедля дальше едем! – И прибавил: – Зря вы мне деньги загодя дали… У нас, ямщиков, на сей счёт, плохая примета…
Спустя час тронулись.
Час молча едут, два. На третьем часу, в десяти верстах от Медного, одна правая пристяжная лошадь внезапно споткнулась да и упала с ржаньем на передние ноги. Две другие лошади тут же встали посреди дороги. а Потапыч соскочил с облучка и кинулся к ней. Поднялась лошадка сама, дрожит, храпит, даже глаза от страха выкатила.
Осмотрел её копыта и говорит пассажирам, которые тоже не на шутку испугались:
– Ну, вот и сбылась ямщицкая примета, насчёт денег… Придётся подковать болезную, не то не видать нам Твери. Обидно всё же. Тверь – вон она, огни светятся.
– А подковать-то где? – спросил Вася, озираясь вокруг.
– На Кузнецком хуторе, – ответил ямщик. – С полверсты отсюда… Хоть тут  повезло… Кузнец Фома – мой старый приятель.
– Темнеет уже, – с тревогой сказала Маша. – Десять часов вечера…
– За час управится, – успокоил её ямщик. – А как Фома лошадь подкуёт – мигом в Тверь доскачем. Там и заночуем… Али прям у Фомы…
Делать нечего. Почти шагом добрались по просёлочной дороге до хутора.
Остановились у старых ворот. Смотрят: ни огонька вокруг – ни в кузне, ни в хозяйском доме. И вид у хутора какой-то заброшенный – всё кругом крапивой поросло.
– Когда ж вы тут были?! – удивился Вася.
– Да прошлой зимой… – подивился с ними ямщик хуторскому разорению.
– Может, уехал ваш знакомый?
– Или помер? – предположила Маруся.
– Господь с вами, барышня! Только на той неделе дружок мой своих коней у Фомы подковывал. Вы, Мария, тут посидите… А мы с Василием Михалычем всё разузнаем… Напился, небось, старый чёрт, вот и дрыхнет, поди…
Оставили они Машу у кареты, а сами вошли в покосившиеся ворота.
Что-то нехорошо на душе у неё сделалось. Чует душа беду скорую. Подошла к лошадям, и видит у той, пристяжной, к ноге верёвка привязана. А копыта все целы. Лишь подковы блестят в лунном свете. Тут и догадалась Маша, что паденье лошади организовал сам ямщик – дёрг! за верёвку, бедняга и споткнулась…
Кинулась Маша на помощь Васи. Только подбежала к дому, а оттуда ямщик выходит. Один, без Василия.
– А Вася, где? – насторожилась она.
– Там… – отвечает Потапыч, а у самого на лице прилизанная улыбочка, и глаза туда-сюда бегают, как маятник в часах.
– Где, там?
– В горнице… С Фомой беседуют… Не будем им мешать… – И за руки её хватает. – Пойдём! На сеновале с тобой заночуем… А утром поедем  – хоть в Тверь, хошь, в Москву…
Оттолкнула его Маша и вбежала в избу, а там, на земляном полу, Вася лежит без движения, голова в крови.
Кинулась она к нему, тормошит:
– Вася! Васенька! Жив?
Следом за ней ямщик вошёл.
– Да жив он, что с ним сделается… – недобрым голосом говорит он.
– Вы его, что, по голове ударили?!
– Так, малость… Кувшином шмякнул…
– Зачем?..
– Затем, – ответил Потапыч и вновь посмотрел на Машу гаденькой улыбочкой. И пошёл на неё, пошёл…
А Маша… А что Маша? Сбросила туфли, подоткнула юбку, да как принялась мутузить здоровенного мужика своими подсечками и ударами, тот сразу же на колени грохнулся.
– Ты чего делаешь, пигалица?.. – обалдел он.
И сразу же получил за «пигалицу» несколько ударов ногами, а напоследок молниеносный хук в челюсть, и кулём рухнул на пол. Вот она, первая победа в 19 веке по киксбоксингу! Чистый нокаут! «Победила-а-а Мария-а-а-а Князева-а-а!», – как объявил бы спортивный диктор.
Тут и Вася немного в себя пришёл. Рассказал, как грохнул его ямщик по башке, а дальше ничего не помнит. Пошарил руками по сюртуку:
– Смартфон, гад, стащил… И кошелёк тоже… – И снова впал в бессознанку.
Обыскала Маша Потапыча, вытащила из его кармана – и смартфон и кошель. Нашла в избе моток верёвки и связала ямщика крепко-накрепко. Лежи, дорогой Потапыч, отдыхай, гадина. А с виду и не скажешь, что злодей и насильник. Добреньким прикинулся. Детей своих, вроде, любит. Старшей дочкой гордится. А жена его, дура, даже не догадывается, с кем живёт. Небось, искать будет. Может, отпустить козла? Как бы не так… Пусть полежит да отдохнёт мозгами – авось покается…
И что дальше делать Маше? Одной. Ночью. Вот два мужика лежат перед ней без чувств. А ведь в Москву ехать нужно. Ой, как нужно! С Потапычем уже не поедешь. Придётся опять стать «ямщичкой». По Москве управляла лошадьми, и тут управится. Вот только ехать куда? В какую сторону? В ночи не поедешь – опасно. Иди знай, кто по дорогам шастает. Хороший человек дома спит, третий сон видит. Но и здесь оставаться опасно. Вдруг разбойники вернутся на хутор со своего кровавого промысла, а тут – здрасьте вам! – дурочка из Карамельного переулочка ждёт-дожидается.
Попробовала Васю привести в сознанку – ничего не получилось. Что-то промычал, даже матюкнулся разок, чего раньше за ним не наблюдалось. А встать не может. Сбегала Маша к коляске, принесла покрывало, постелила на пол, перекатила на него Барабанова, взялась за два угла и стала тащить к экипажу. Через порог перетащила, через двор. С трудом втянула в карету, на диван положила, квасом из кувшина голову и лицо его промыла и села на облучок, за кучера. Как отдышалась, взяла в руки вожжи. Лошади заволновались, заржали, копытами перебирать стали, дорогу почуяли.
– Фьють, ретивые!..
Сразу тронулись с места. Развернула Маша карету, огрела коренника вожжами, и помчалась тройка, прямиком к шоссе. Коренник пошёл быстрой чёткой рысью, а пристяжные поскакали галопом.

…29 мая-2 июня 1836 года, воскресенье-четверг.
Вот и к шоссе приблизились. и сразу же поняла Маша, что ехать к Твери напрямик не получится. Коней без ямщика на станции не поменяешь, в новую карету не сядешь – в подорожной записано, что едут они из Петербурга, да через городские заставы без ямщика не проскочишь. Придётся одно – ехать на Москву в обход. Только по каким дорогам? Тут тебе не 21 век – ни маршруток, ни поездов. Трясись, как знаешь. А до Москвы аж 256 вёрст. Как их преодолеть, пусть крепкой, но мелкой, по сути, девчонке? А лошади, что же? Выдюжат ли? Вспомнила Маняша слова Потапыча, когда сменял он их в Медном, что, дескать лошади вятские, хоть некрупные и неказистые, зато очень выносливые. Значит, можно, подумала она, на них положиться, можно и до Москвы доехать. Главное, кормить-поить, да не загонять почём зря.
Выехала Маняша на шоссе и стала вспоминать, в какую сторону вчера на хутор свернули. Кажется, направо. Значит и теперь нужно вправо повернуть. Выбралась на шоссе и вперёд на Тверь поехала. Двигалась медленно – а как ещё в темноте поедешь? Только лес да поле кругом. И незримые вороны, как назло, на невидимых деревьях раскаркались. А с небес луна светит. Да так мутно, словно хочет, чтобы путники заблудились.
Тут и Вася пришёл в себя  и сам захотел лошадей вести, да только Маша не позволила. Как голова пройдёт, говорит, тогда и сядешь.
Ехали с час, примерно, видят: сквозь деревья огонёк в лесу светится. И просёлочная дорога прямиком от шоссе к огоньку налажена.
Не стала Маша по ней сворачивать, остановила коней у обочины, и пошли они с Васей по лесной дороге. И хоть казалось им, что огонёк совсем недалеко от дороги, только рукой прикоснись – на самом деле, идти пришлось с четверть часа.
Видят: дом не дом, изба не изба, а какая-то развалюха, с гнилым забором. Только к ней подошли, как на косом крыльце древняя старушонка появилась, с фонарём в руке – седая да кривая, с жабой на одном плече и с вороном на другом.
– А вот и гости заявились! – произнесла она зловещим голосом.
Хотела Маша спросить о ночёвке да передумала, лишь схватила Васю за руку, как в детстве.
А кривая старушонка что-то прошептала ворону на ухо. Тот взлетел с её  плеча и с громким карканьем исчез в лесной чаще.
– Входите, коль пришли, – сказала она гостям с хитрющей улыбкой: – Я баушка добрая…
Вошли они в развалюшку. Видят: печь топится, в медном горшке щи варятся. А запах от них стоит такой аппетитный, что впору собственный язык проглотить.
Заметила это старуха, к столу позвала:
– Угощайтесь, гости дорогие, что Бог послал!..
Налила им по плошке щей горячих да по куску лепёшки отломила.
За минуту гости щи съели и не заметили, как глянула хозяйка в тёмное окно да к чему-то прислушалась.
– Откель едете? – поинтересовалась она.
– Издалека, бабушка, – ответил Василий.
– То-то вижу, не по-нашенски одеты… Иностранцы, што ль?..
– Из города Зуева, – сказала Маша.
– Зуево, Зуево… По весне кукуево! – пропела старуха. – На печи лежуево! В губы поцелуево! – И рассмеялась так громко, что жаба с её плеча на пол шлёпнулась в обмороке. – Это я шучу!.. – успокоила хозяйка гостей.
– Ну и шуточки у вас, тётенька! – недовольно сказала Маша,
– Шутки-прибауточки для селезня и уточки!.. – ласково сказала старуха и, подойдя к двери, распахнула её настежь.
Влетел в избу ворон и снова сел на старушечье плечо.
А вслед за ним, появились в избе три воина. На каждом была панцирная кольчуга со шлемом, за спиной щит, на поясе лук, в руке сабля. Лишь на Старшем шлем сидел золочёный, украшенный богатой насечкой. А на поясе висели колчан со стрелами, сабля и кинжал и ещё лук, в кожаном налучье.
Завидев молодых людей, глянул Старший воин на старуху:
– Они?
– Они, батюшка, – ответила та. – А кто такие – вам разбираться… Давеча появились, как снег на голову…
– Куда это мы попали? – шёпотом спросила Маша у Васи.
– Во времена Золотой Орды… – так же тихо ответил он.
– Куда?! – в ужасе произнесла Маша. – Каким образом?!..
– Долго рассказывать… Наверное, очутились во «временном туннеле», через который можно попасть в Прошлое и Будущее...
– Ну, блин! – прошипела Маша. – С меня довольно и путешествия в 19 век…
– Чего шепчетесь?.. – сурово спросил их Старшой. – Откуда родом?
– Из Зуева, – ответил Василий.
– Знаю такое село. В двенадцати верстах от Москвы.
– Это не село, а город. И не Зуево, а Зуев.
Старшой обернулся к своим могучим ратникам:
– Слыхали о таком граде?
– Слыхом не слыхивали! – браво ответили те.
– Выходит, брешут… – криво усмехнулся он.
– Мы не собаки, чтобы брехать! – храбро сказала Маша.
– Молчать, девка, когда мужики толкуют! – заорал Старший.
– Не девка она, а дее;вица! – твёрдо произнёс Вася. – И не кричите на неё.
– Да вы, я вижу, бунтари! – удивлённо молвил Старший и дал знак ратникам.
Те молча заломили им руки и связали верёвкой за спиной.
– В темницу обоих!.. – приказал военачальник. – Завтра разберёмся, откуда явились и кто такие есть! Может, и, вправду, вражьи лазутчики, – одобрительно глянул он на старуху. – А не разберёмся – всё одно головы срубим!.. Как зовут? – спросил он у них.
– Барабанов, – хмуро ответил Вася. – Василий Михайлович.
– А тебя, «девица»? – расплылся в улыбке Старшой.
– Князева Мария Владимировна.
Старшой вытаращил на неё глаза:
– Так ты дочь князя?! Чего сразу не сказала?.. Развязать немедля! – приказал он ратникам.
Те поспешно развязали.
– А ты чего, старая карга, не углядела? – накинулся он на старуху.
– Так я, батюшка, по твоему приказу служу, сил не жалеючи… – пролепетала она. – Сам ведь велел: кто новый в лесу появится – тебе тотчас собчать… Вот я и собчила – свого голубка с весточкой послала.
– Во, дрянь! – шепнула Маша Васе.
– А он кто тебе? – спросил её Старший, кивнув на Василия.
– Брат, – ответила Маша.
– Какой такой брат?! – удивился Старший и тут же пришёл в себя: – Ишь, как темечко-то людя;м задурила! Ты ври да не завирайся! Коли брат он тебе, чего ж тогда отчества у вас разные?.. Связать крепче прежнего и в подвал, к тому полоумному!..
Ратники вновь связали Маше руки за спиной.
– Я отцу на вас пожалуюсь… – пригрозила она, поморщившись  от боли.
– Жалуйся, девка, жалуйся! – усмехнулся Старшой. – Только княжью дочку Белославой зовут! И сыновей у него нет. – Он одобрительно кивнул старухе: – Молодец, баушка! Помогла-таки, поймать лазутчиков!

…Пленников отвели в темницу, что находилась в тёмном подвале каменной крепости. Никто их не обыскивал, ничего не отбирал. Не было ещё тогда этого метода.
При свете факела, увидели они небольшое помещение, без окна, с низким потолком, устланное соломой. Сидел на ней в дальнем углу седовласый дед, с длинной белой бородой.
Как только стражник ушёл да запер дверь темницы, Вася наощупь подобрался к старику:
– Развязать сможете?
– Коли сил хватит, помогу… – ответил тот, и Вася почувствовал, как он пытается развязать за его спиной крепкий узел. Возился старик долго, наконец, измучавшись, произнёс: – Прости, парень… Не в силах тебя освободить… Ты вот что… У двери треснутый камень торчит. Пройдись по нему узлом, авось, получится…
Подвёл он Васю в кромешной темноте к двери и помог приставить связанные руки к неровной каменной грани, острой, как нож.
Прошёлся Вася по ней верёвочным узлом – вверх-вниз, вверх-вниз... Превратил-таки узел в клочья. Напрягся, что есть силы, тот и лопнул.
– Спасибо, дед, за добрый совет, – сказал Василий и принялся таким же манером освобождать Машу.
С ней полегче вышло.
– Зря всё это, – сказал старик. – Всё равно сбежать  не дадут.
– Это мы ещё посмотрим, – ответил Василий. – А вы кто, дедушка, будете?
– Летописец я, из Твери…
– Так это вас «полоумным» прозвали?
– Меня, – усмехнулся старик.
– За что?
– За то, что правду хотел людям донесть…
– Какую правду?
– Про то, как Русь нашу крестили.
– Так ведь давно это было!
– Не так и давно. Лет триста назад.
– А сами откуда узнали? – подала голос Маша.
– Из берестяных грамот, дочка… Страшное было время…. Кто не желал креститься – тех убивали. По всем рекам обезглавленные тела плавали. Так, во имя новой веры, Русь свой народ уничтожала. Всё из «грамот» списал, ни слова не прибавил. А меня за это «полоумным» назвали и в темницу бросили. Книги мои сожгли и берестяные грамоты тоже.   
– А сами-то вы верите в Христа? – спросил Василий.
– Я-то верю, – вздохнул в темноте летописец. – Ибо принял Его с малых лет всем сердцем. Только не о том речь. Нельзя замалчивать Истину, какой бы ни была горькой… А ещё нельзя насильно людям счастье дарить… Тем боле огнём и мечом. Ты словом убеди человека. Коли оно от сердца к сердцу идёт – любой пойдёт за тобой следом… Как Христос учеников убеждал… А страхом легко в полон взять… Эх, будь я на воле – всё бы заново написал. Каждое слово помню…
– Значит нужно бежать отсюда, – сказал Василий. – У вас свои дела, у нас свои…
– Да как отсель сбежишь?.. – горько усмехнулся старик.
– Есть один способ, – произнесла в темноте Маша. – Способ Степана-кузнеца, с которым бежал Афоня. Помнишь?.. – спросила у Васи.
– Помню, – ответил он. – Способ верный, проверенный…
– Кто такой Афоня? – поинтересовался старик-летописец. – И кто этот Степан-кузнец?
– Потом расскажем, – ответил Василий, – как выберемся. А пока мёртвым притворитесь… А ты охрану зови,  – сказал он Маше. – И руки за спину заложи.
Маша громко застучала в дверь ногами, а ещё закричала, на чём свет стоит, что старик, дескать, помер.
Слышат – за дверью бранится кто-то. Затем раздался звон ключей, скрежет в замке, и в темницу вошёл стражник с фонарём. Поднял его над головой, видит: точно! – лежит старик на полу, без движения, а у стены стоят напуганные молодые люди, с  руками за спиной.
Опустился перед стариком стражник, фонарь на пол поставил, ухо к груди приложил. Тут Вася и стукнул его сзади кулаком по голове. Взбрыкнулся тот и остался лежать на полу, без памяти. Лучше, чем у кузнеца Степана получилось.
Связали стражника крепко, в рот кляп сунули, с пояса саблю с кинжалом сняли и задули фонарь. Вышли втроём  из темницы, и дверь за собой затворили…
Поднялись из подвала по крутым ступеням, а по пути двух стражников уже Маша уложила.
Идут по каменной галерее, а навстречу ещё три ратника. На этот раз схоронились беглецы в каменной нише, пока те мимо не прошли. Кажись, не заметили.
– Надо выбираться отсюда… – сказал Василий.
Улучили момент и прошли в конюшню. А там несколько коней осёдланных стоят, на привязи. Отвязали их, влезли в сёдла и поскакали прочь от крепости. Скачут – а куда не знают. Ночь вокруг, только-только рассвет просыпается…
Вдруг слышат за собой погоню. Всё ближе топот копыт. Всё громче голоса конных ратников. Вот-вот догонят. Доскакали беглецы до развилки – и тут яркий свет откуда-то сверху молнией вспыхнул. Зажмурились Маша с Васей от неожиданности, а когда глаза открыли, стояло вокруг них раннее летнее утро. И сами  без коней, и старик-летописец куда-то делся…
Посмотрели по сторонам – мелькают сквозь деревья экипажи. Выбежали из лесу – а перед ними знакомое шоссе, и бегут по нему дорожные тарантасы, брички, кареты. А на обочине стоит их карета, запряжённая тройкой, цела-целёхонька. Почуяли их лошади, заржали от радости.
Ах, неужто вновь 19 век?.. О, благословенное «пушкинское время»! Расспросили они проезжающих, как называется место рядом с дорогой, и получили ответ: деревня Чёрная Грязь. 
Так и есть! Та самая, что стоит на тракте Санкт-Петербург-Москва! Значит, остались за спиной – и Тверь, и Горошня с Завидовым, и Клин с деревней Солнышной… А как проходил тот незримый путь в те четыре дня, где проезжали да куда сворачивали – Бог ведает… 
– А число-то нынче какое, братцы?
– Второе июня, судари, 1836 года.
Господи! Ведь сегодня должны убить Афанасия Барабанова! Во второй раз убьют, коли не спасти. 26 вёрст до Москвы, а там 30, в объезд до Зуева, итого – 56. Часа за четыре добраться можно, ежели ехать без остановок. Кони выдюжат – крепкие, вятские. Подсобите, залётные!..  Помогите, удалые!.. И хоть убили Афанасия днём – всё равно времени в обрез.
Вскочили в карету, тряхнули вожжами, и поскакали лошади, не сворачивая, прямиком на Зуев.

Глава IV.
КАК БЫТЬ ДОЛЖНО…
   
Но будь что будет - не боюсь…

Николай ЯЗЫКОВ

…Не доезжая до Москвы, свернула тройка в сторону Зуева.
Три раза останавливались путь выведать, и два раза лошадей попоить. Один раз у реки Клязьмы, в другой раз – у Искры. А уж за ней, на другом берегу,  их город Зуев.
Подъехали к мостку ровно в 11 утра и – нате вам! – Городская застава. И всё на ней, как положено: новенький домик караульни, с красивым названием кордегардия, полосатый шлагбаум на подвесной цепи, двое часовых. Здрасьте, приехали. Из Петербурга до Москвы подорожные в полном порядке, а из Москвы в Зуев – их и в помине нет. Да ещё лошади чужие с каретой. Станут часовые расспрашивать – сразу в полицейский участок угодишь.
Делать нечего. Остановились у мостка. Подошли к ним часовые – один чернявый, другой белявый. Подошли, подивились на кучера.
– Это ты ямщичка, что ли?.. – спросил Машу чернявый.
– Я… – ответила она.
– А позволение на езду есть?
– Позволения нету… – сказала Маша и вдруг расплакалась. Да так искренне, что даже Васю, не на шутку перепугала.
– Чего ревёшь? – удивился белявый.
– Папаня наш крышу красил… сорвался… – соврала она. – Руки-ноги переломал…  За тёткой в Зуев едем…
– Как тётку зовут? – стал пытать чернявый.
– Мелания Барабанова.
Переглянулись часовые.
– Вроде живёт такая в городе… – кивнул белявый. – В Карамельном переулке… А твоё как имя?
– Ольга я… Ольга Зубова. А это брат мой Василий… А папка наш… Влас Потапович Зубов… в больнице лежит, в Москве… в клинике на Преображенке… – И снова заревела, да так правдоподобно, что даже лошади заржали от переживания.
– Потапыч… Потапыч… – наморщил лоб чернявый часовой. – Знал я одного ямщика в Москве с таким отчеством. Всё дочкой старшой хвалился. Дескать, «чудо-девка»! А живёт в Москве… на улице… этой… как её… Вторницкой, кажись…
– Постой! – прервал его белявый и обратился к Маше. – Адрес у вас какой?
– Пятницкая, дом 14!
– Точно! Пятницкая! – обрадовался чернявый, словно выиграл партию в карты. – Пусть себе едут!..
– Да пусть едут, – согласился с ним чернявый. – Разве мы псы цепные?..
– Точно, – кивнул белявый. – Не псы. По-людски жить надо… – И  загремел тяжёлой цепью шлагбаума.
Пёстрое бревно поднялось, пропустив карету на мосток. А белявый стал рассказывать чернявому о том, как его сосед поступил с ним не по-людски, передвинув свой забор на два саженя к дому часового, за что и поплатился двумя ударами по морде.
Но эту историю наши герои уже не слышали. Карета, стремглав перемахнув через мосток, уже неслась по городской мостовой, к Карамельному переулку.

…Как же это интересно, как захватывающе! Сколько восторга в душе! Сколько радости на сердце! Твой город, твой переулок, твой дом – где ты родился и вырос – оказывается, ещё был почти 200 лет тому назад!

…Путешественники-во-Времени не узнавали свой родной Зуев. Многие дома ещё не были построены, а какие-то выглядели совсем по-другому.  Не было знакомых переулков, даже улиц… Не увидели Маша с Васей Городского сквера… На месте кинотеатра «Космос» находился какой-то склад, а там, где будет в 21 веке стоять Ледяной Дворец, простирался пустырь, на котором сохло чьё-то мокрое бельё.
– Как проехать в Карамельный переулок? – спросил Вася какого-то гимназиста, в тёмно-синей форме и в фуражке, с серебряным гербом и блестящим околышком, и тот показал им путь.
Вот она, их обитель! Вот он, их будущий дом!

…Сколько семей жило здесь! Сколько смеха и голосов раздавалось в этих комнатах, на лестницах, во дворе! Сколько ног здесь протопало, пробежало, проходило, протанцевало, пропрыгало, становилось на цыпочки!.. Сколько слов было сказано шёпотом и криком. Слов ненависти и слов любви. Сколько сердец билось в унисон и по одиночке! И всё это здесь – в твоём доме, в этом переулке, в этом дворе. И всё задолго до твоего рождения. Ещё не было ни тебя, ни твоего отца, даже деда, а твой будущий дом, с двором и переулком уже был, уже жил своими радостями, заботами и печалями.

…Их дом 19 века слабо походил на тот, в котором они жили в 21-м. Он ещё не был коммунальным обиталищем, а выглядел крепким особняком, укрытый диким виноградом, окружённый высокой оградой из витой решётки, с воротами и калиткой.
У дома стояла богатая карета, похожая на ту, которую описала загробная тень Татьяны Филипповой, с двойкой изабелловых лошадей. Кучер возился у кареты, выметая грязь изнутри перед дальней дорогой. Вымел мусор на мостовую и ушёл во двор дома.
Остановили тройку наши герои и, не двигаясь, остались сидеть в карете – Вася внутри, Маша на облучке.
Неужели успели? И Афанасий Барабанов, наверное, ещё там, в доме, с Таней? Конечно, успели!
Из калитки появилась крепкая молодица, с тяжёлой корзиной и поставила её внутрь кареты. И тут, откуда ни возьмись, очутился рядом с ней молодой человек, приятной наружности, голубоглазый, в пшеничных усах, одетый в рубашку-косоворотку и в тёмные брюки, заправленные в пыльные сапоги, и стал о чём-то спрашивать молодицу. Та игриво ему отвечала, затем и вовсе вошла в калитку.
А молодой человек, после их разговора, с беспокойством сорвался с места и побежал по Карамельному, к центру города. Не Алексей ли это Владыкин? Не убийца ли Афанасия?..
 – Давай, за ним… – сказал Вася Маше.
И только развернула она лошадей, чтобы броситься следом, как тут же из дома вышли двое молодых людей, а с ними пожилая женщина и две девушки, и позади кучер Анисим – кажется, так его зовут.
– Афанасий! – улыбнулся Вася. – Вот он, какой!
И сделал несколько фотографий смартфоном.
– И Татьяна! – обрадовалась Маша.
Рядом с Афанасием Барабановым шла она, Таня Филиппова, точь-в-точь похожая на девичье привидение, с чердака их дома.
– Классная какая!..   
Оба ещё живые, улыбчивые, счастливые…
На голове сказочника сидела шляпа-боливар, на голове Тани модный чепчик, с обилием лент и кружев – ведь девушки тогда шляпы не носили.
Попрощались они с провожающими их женщинами – матушкой Меланьей, Пелагеей да Авдотьей, обнялись-расцеловались и сели в карету.
– Привет не забудьте родителям передать!
Забрался кучер Анисим на облучок:
– Фьють, сердешные!
Карета и тронулась.
– Дай вам Бог, счастья… – сотворила крест в воздухе матушка Меланья.
Выехала карета из Карамельного переулка – и понеслась в сторону Городской Заставы. Маша с Васей за ней.
– Ну и как мы найдём убийцу? – спросила Маша.
– Ехать за каретой и следить в оба, – ответил Вася. – Ведь кто-то тогда следил за ними. А дальше – по обстоятельствам.
Доехали до Городской заставы.
Пропустили часовые карету Барабановых без дальних разговоров. За ними ещё выехало несколько колясок да бричек. Подошла очередь Васи с Машей. Узнали их часовые.
– Нашли тётку? – поинтересовался чернявый.
– Нашли, – отвечает Вася. – Только болеет она. Сын её согласился с нами в Москву поехать. Афанасий Барабанов.
– Есть такой… – улыбнулся белявый.
И выпустили из Зуева.
Спустя полчаса почти все экипажи разъехались в разные стороны да по просёлочным дорогам. Остались на шоссе только две кареты – Барабановых да Маши с Васей.
Едва отпустила она вожжи да успокоилась, как сзади догнала их какая-то бричка, а в ней тот самый молодой человек приятной наружности, голубоглазый, в пшеничных усах. Прибавила бричка ходу и очутилась между двух карет, впереди их тройки.
– Не нравится мне его настырность… – сказала Маша. 
Только сказала, как чьи-то крытые дрожки, появившиеся, словно из-под земли, обошли их тройку и втёрлись между ними и бричкой.
– Ну, вот, ещё один козёл!.. – прокомментировала Маша, хотя самого «козла» она так и не увидела, из-за поднятой крыши. Тройка пыталась их объехать, однако дрожки не только не уступили места, но даже вплотную подъехали  к бричке.
– Во, дуболомы! – рассердилась она.
Так они и поехали дальше – впереди карета Афанасия, за ней «настырная» бричка, далее крытые дрожки какого-то «козла», и замыкала четвёрку экипажей их тройка.
Спустя час карета Барабановых остановились у дорожного трактира.
– Смотри в оба! – предупредил Машу Вася. – Тут всё и произошло…
Афанасий с Татьяной вышли из кареты.
Вслед за ними, из крытых дрожек, спустился молодой человек, с тростью в руке, которого Маша назвала «козлом». Его прямые каштановые волосы сниспадали до плеч, под курносым носом и на подбородке пробивался юношеский пушок.
Следом поспешил из брички молодой голубоглазый господин, с пшеничными усами. Правая рука его находилась в кармане сюртука.
И тут до Васи внезапно дошло, что там пистолет.
– Бежим! – сказал он, хватая за руку, спрыгнувшую в облучка Машу, и они помчались в трактир, только со стороны двора.
Между тем, Афанасий и Татьяна на минутку задержались на пол-пути, чтобы она смогла нарвать букет васильков, цветущих прямо у трактира.
Господин с тростью прошёл мимо, не глядя в их сторону и входя в раскрытые двери дорожной харчевни.   
Спустя несколько минут туда же вошли Афанасий с Татьяной.
За ними, немного волнуясь и озираясь по сторонам, направился голубоглазый молодой человек, с пшеничными усами.
Очутившись в трактирном дворике, Путешественники-во-Времени спрятались за большую бочку, стоявшую у стены. В открытые во двор задние двери трактира, они видели, как в пустой и полутёмный вестибюль вошёл человек с тростью, но направился не в зал, а вытащив из сюртука пистолет, спрятался в нише.
Ни секунды не раздумывая, Вася бросился к нему.
– Жди здесь! – крикнул он Маше.
Вбежав в сени, Вася резко шагнул в нишу и крепко схватил молодого человека с тростью за кисть руки. Пистолет упал на пол. Несостоявшийся убийца попробовал оттолкнуть Васю, чтобы взять оружие с полу, но тот со всей силы оглушил его кулаком по голове, подобрал пистолет и затаился над ним, в темноте ниши.
Спустя минуту, в трактире появились ничего не подозревающие Афанасий с Татьяной и пошли в зал.
Следом за ними вошёл в трактир и голубоглазый молодой человек, всё так же, не вытаскивая правой руки из кармана сюртука, и тут же наткнулся на Васю, вышедшего из ниши, с пистолетом в руке.
– Желаете драться? – спросил Вася. – Тогда прошу на воздух. Здесь много народу. Можно кого-то ранить или даже убить…
Лицо голубоглазого покрылось нервной белизной, он задрожал мелкой дрожью и кинулся вон из трактира. Вася вышел следом и увидел, как тот, не оборачиваясь, добежал до своей брички, сел в неё, как бричка тут же развернулась и помчалась в обратную сторону.
Вася вернулся в трактир и выволок во дворик, всё ещё не пришедшего в себя молодого человека, посадил его на траву, прислонив к пустой бочке.
– Это он стрелял в Афанасия? – спросила она, повесив на её край трость.
– Скоро узнаем, – ответил Вася, пряча пистолет в карман своего сюртука.
– Неужели мы всё-таки спасли Афанасия?
– Наверное… Очень важно очутиться в нужный час в нужном месте…
Во дворик из дверей вестибюля выглянул один из половых.
– Помощь нужна? – спросил он.
– Всё в порядке, – ответил Вася и кивнул на молодого человека. – Птичья болезнь – «пе;репил».
– Бывает, – кивнул половой. – У нас это часто… – И заторопился по своим делам.
– Что будем с ним делать? – спросила Маша. – Сдадим в полицию?
– За что? – спросил Вася. – Раз нет жертвы, значит, и нет доказательства его вины.
– А пистолет?
– Мало ли кто в 19 веке носил с собой оружие. Теперь и у нас носят… Узнать бы, кто он и что толкнуло его на этот «подвиг»….
– Да, было бы клёво, – сказала она. – Только вряд ли что-нибудь теперь узнаем…

…В деревне Воробейчиково, Зуевского уезда, жил крестьянин Фома Алексеевич Курослепов. Женился рано, хотел иметь много детей, а Бог дал только одного сына. Жена при родах умерла, вскоре и сам Фома Алексеевич преставился, а маленького Никитку взяла на воспитание соседская семья Рукомоевых. Взяла и не прогадала.
Мальчик был от природы умным да сообразительным, а уж трудолюбивым – словно пчела на цветочном поле. Рано читать и писать научился, ну и считать, само собой. А во всём остальном – ребятёнок ребятёнком! С такими же, как он сам, и в Искре плавал, и на санях катался, и в рюхи, то есть, в городки играл, и через огонь прыгал. А когда попросит приёмный отец помочь – тут же бросит все игры и бежит помогать – дрова порубить, забор поставить, печь побелить, крышу камышом обложить.
Со многими ребятами вёл дружбу Никита, но особенно дружил с Афоней Барабановым. И тот, и другой – были мальчишками умными, весёлыми и неунывающими.
И всё бы хорошо, да однажды беда приключилась: разорил Афоня, с двумя своими дружками – Мишкой и Гришкой – несколько помещичьих ульев. Поймали малолетних разбойников, выпороли да в подвал посадили, а Афоня, возьми, да сбеги из деревни. И не один, а с молодым кузнецом Степаном.
Вот оно как бывает – был у Никиты друг и не стало друга. Ждал его Никита день-другой, потом месяц, потом полгода и, наконец, понял, что никогда уже не вернётся Барабанов. 
И вовсе заскучал тогда Никита. Деревенские игры его больше не радовали, а домашние заботы до того надоели, что в пору в петлю лезть.
И стала с того дня точить Никиту мысль о том, что у всех его друзей есть родители, а у него нет. И как ни любили мальчишку Рукомоевы – помнил Никита, что, на самом-то деле, он Курослепов. И от этого была у него на душе беспросветная мгла.
Знал бы Никита, что и у других жизнь не сахар, успокоился бы. Ведь были все они крепостными помещика Осипова-Синклитикийского. Так что будь ты хоть с двенадцатью пядями во лбу, выше себя не перепрыгнешь. Как родился в неволе, так в ней и помрёшь, и только после смерти, как говорил попик Иннокентий из сельской церквушки, душа твоя станет вольной и свободной, и полетит, куда захочет, и с душами мамки и папки соединится, и увидит их такими же свободными, как и она сама, ибо крепостной души на том свете не бывает…
Только не хотел Никита так долго ждать. А хотел быть свободным прямо сейчас. Как друг его Афанасий.
Но напрасно Никита на судьбу жаловался.
Прослышал о его талантах в чистописании и арифметике сам  хозяин Воробейчикова и взял способного парня в свой дом. Планы, сообразно его таланта, имел на него большие и дальние, поэтому и обучил нескольким языкам, в том числе, латыни, а ещё юридической науке. Когда же, по исполнении шестнадцати лет стал Никита Никитой Фомичом, назначил его Сергей Кириллович своим личным секретарём. Чтоб и переписку разную вёл, и всякие там договоры умел заключать.
И года не прошло – сделался Никита одним из лучших секретарей в округе. Одна беда – был Курослепов крепостным. И хоть ходил в дорогих немецких костюмах и душился французским одеколоном, душа его доверху была полна русской тоской.
Приехал однажды в их имение немецкий издатель Атаназиус Штернер, чтобы выкупить из крепостных мать и двух сестёр беглого Афони Барабанова.
Сергей Кириллович, по возрасту своему был немного подслеповат и память имел уже не ту, что раньше – никак не признал в богатом немце своего беглого крепостного. Да и как признаешь, когда убегал тот мальчишкой, а сейчас стоял перед ним князь князем.
А вот Никита сразу узнал Афоню. Только хотел было уточнить, он ли это, как пруссак недоумённо так и недовольно поднял брови, дескать: ещё чего!
А ведь узнал тот в секретаре друга своего Никитку. Вот вам Крест, узнал! И хоть Никита Фомич тут же поспешно перед ним извинился, затаил на него в душе злобу.
А как не озлобиться, если бывший его дружок – и вольным стал, и богачом заделался. Да ещё каким богачом! Коли позволил себе не только целый дом купить в Зуеве, в два этажа, но ещё и мать с сёстрами из  крепостных выкупить!
Мало того, что живёт за границей, так ещё по всей Европе катается! И, по слухам, снова женится. А он, Никита Фомич Курослепов-Рукомоев, как был в золотой клетке, так и сложит в ней крылья. И хоть помер бывший помещик, перешло имение Сергея Кирилловича к его племяннику, со всеми крепостными душами.
Ах, коли бы узнал его Афоня да прижал бы к груди, расцеловался бы с ним, как с другом – всё бы ему Никита простил. А так, до того ему стало обидно и горько, что впервые в жизни напился в тот вечер, до омерзения! И решил отомстить своему бывшему другу детства Афоне Барабанову. Страшно отомстить!..
Для этого и поехал следом, чтобы убить в дороге.
Вот и вся небольшая замета о человеческой зависти…

…Вася обыскал, сидевшего без чувств молодого человека и во внутреннем кармане его сюртука, среди прочих бумаг, обнаружил подорожную на имя Никиты Фомича Курослепова-Рукомоева …
– Бывший секретарь Осипова-Синклитикийского, если не ошибаюсь, – вспомнил Вася. – Друг детства нашего Афони…
– Они! – Маша кивнула на раскрытую дверь во внутренний дворик.
Купив в дорогу два кувшина прохладного квасу, Афанасий с Татьяной вышли из трактира и направились к своей карете.
– Этот пусть отдохнёт, – поднялся Вася, кивая на Никиту Фомича. – А мы давай с ними познакомимся. Единственный шанс увидеть своего предка…
И, оставив Курослепова-Рукомоева у пустой бочки, вышли они из трактира через двор и направились к обочине шоссе, где стояли три экипажа.
Вначале подошли к дрожкам и сказали кучеру, что его седок – Никита Фомич – лежит во дворе трактира, пьяный «вусмерть», и если кучер хочет получить свои деньги, пусть будит его и отвозит домой, в деревню Воробейчиково, Зуевского уезда.
Потом подошли к Барабановым.
– Афанасий Васильевич! – торжественно произнёс Вася. – Разрешите представиться! Василий Михайлович Барабанов, ваш прямой потомок из 21 века!
Афанасий Васильевич удивлённо переглянулся с Татьяной:
– А вы, часом, не перебрали в трактире, сударь? – весело спросил он Васю.
– Ни часом, ни минуткой, – в его же тоне пошутил Барабанов-младший.
– В таком случае, – продолжил Афанасий, – вы, сударь, не меньше моего умеете сочинять сказки! 
– Спасибо, что напомнили, – ответил Вася. – По этому поводу хочу вас обрадовать! Ваши «Сказки, рассказки и небыли», оставленные зимой, в Москве, на Арбате, у Анхель Кох, неделю тому назад, были торжественно вручены нами, лично Александру Сергеевичу Пушкину. Несколько из них он прочёл сразу же, и они ему очень понравились. Остальные обещал прочесть чуть позже. А на другой день мы передали от него письмо известному издателю Смирдину, из Петербурга, с просьбой издать отдельной книгой. И, в-третьих, позвольте оставить нам с Машей на память ваше изображение с невестой Татьяной.
Афанасий вновь недоумённо переглянулся с Таней. Но тут Вася достал смартфон.
– Вот, Пушкин… – показал он, проглотившему язык Афанасию, цветные изображения поэта, на дисплее мобильника. – А это я с ним… – сказал он, не без гордости. – Это Маруся нас сфотографировала… Разрешите, она и сейчас нас щёлкнет.. В смысле… изобразит… – Он вопросительно посмотрел на Афанасия и Татьяну.
Афанасий не знал, что ответить, а Таня улыбнулась своей милой улыбкой:
– Конечно, изобразите…
Вася немедленно передал смартфон Маше, и та сделала несколько цифровых снимков. Их изображения тут же были откопированы, на встроенном в смартфоне принтере, и подарены будущей чете Барабановых…
Афанасий с Татьяной были поражены.
– Теперь верите, что мы из Будущего? – спросила Маша. – Даже живём в том же доме, в Карамельном переулке…
– Вместе с домовым Севастьяном Фабиновичем, – напомнил Вася и добавил: – Рад был с вами познакомиться… Не каждый день разговариваешь со своим давним предком. Надеюсь, когда-нибудь ещё увидимся…
– Ну, вам из Будущего виднее… – ответил Афанасий, так и не проморгав изумление в глазах.
Вскоре они попрощались, и разъехались в разные стороны. Одна карета тронулась в Вязьму, другая отправилась обратно в Зуев.
Когда Василий обернулся ещё раз на карету Барабановых, то увидел сквозь дорожную пыль, словно сквозь дымку веков, качающуюся из стороны в сторону шляпу-боливар, в руке Афанасия. Вася тут же сорвал со своей головы цилиндр и помахал им в ответ. Правда, заметил ли его старания Барабанов-старший – в этом он до конца так и не был уверен.

…Забегая вперёд, хочу сказать, что Филипповы дали разрешение на свадьбу Афанасия с их дочерью. Матушка Татьяны Галина Алексеевна благословила их иконой, а отец Николай Иванович поднёс молодым хлеб-соль.
Свадьбу решили сыграть через месяц. Вначале в Вязьме, а через неделю повторить в Зуеве.

…Путешественники-во-Времени вернулись в карете в Зуев. По пути в Карамельный, Маша попросила Васю купить ей новый зонтик, во французском салоне, похожий на тот, который они вынуждены были продать в трактире на Арбате.
Зонтик купили, а вместе с ним ещё много разных сувениров из 19 века – одни лично для себя (какой «путешественник» откажется приобрести их, в память о другой эпохи?), другие – для своих мам и друзей.

…Карета остановилась на углу Карамельного переулка, у знакомого дома, со всех сторон укрытого диким виноградом.
Странные чувства овладело ими – ноги готовы были взбежать на второй этаж, и в то же время, глаза говорили им, что дом этот чужой. 
Они вошли в большой знакомый двор через приоткрытую калитку, которую забыли запереть после отъезда Афанасия и Татьяны. Взошли на каменное крыльцо подъезда и дёрнули за кольцо звонка, висящее на тонкой цепи.
Парадная дверь открылась. На пороге стоял домовой Севастьян Фабианович.
– Ой, здравствуйте! – обрадовалась ему Маша.
– Здравствуйте… – невозмутимо ответил он. – Вы кто и к кому?
– Здрасьте! – с укором сказала она. – Вы, что же, нас не узнаёте?!
– Простите, нет… – сухо ответ домовой.
– А кто нас обратно домой отправит? Пушкин?!..
– Ах, вот оно что! – ответил Севастьян Фабианович. – Увы, не сообразил… Так это я вас должен отправить в 21 век?
– А разве мы с вами не знакомы? – недоверчиво спросил Барабанов-младший.
– Не имею чести знать… – ответил домовой.
Вася с Машей переглянулись.
– Тогда откуда вам известно, что нам нужно в Будущее?
– Сообщили… – коротко произнёс домовой. – А кто и зачем – я не интересовался…
– Кто пришёл, Севастьянушка? – раздался со второго этажа женский голос.
– Это ко мне, Мелания Григорьевна! – отозвался он.
– Я вспомнила! – шепнула Маша Васе. – Он же тогда предупредил, что в 19 веке нас не узнает. Потому что с ним ещё не знакомы…
– Точно! – вспомнил Барабанов-младший и представился домовому: – Меня зовут Василий. А это Мария, – кивнул он на Машу.
– Да-да, ваши имена мне назвали… А я Севастьян Фабианович. – Когда желаете вернуться обратно?
– Да хоть сейчас! – ответил Вася. – Если вас не затруднит.
– Трудности в этом никакой нет… Ступайте за мной…
И повёл их в знакомый подвал, из которого они отправились в путешествие.
– Кстати! – хлопнул себя по лбу домовой и вынес из другой комнаты дорожный Васин рюкзак. – Ваш?
– Мой! – обрадовался Вася. – А он у вас откуда?
– Передал Каталажный с Арбата.
– Вот, спасибо!
– Посидите, я сейчас…
– А можно, Севастьян Фабианович, посмотреть комнаты на втором этаже? – спросила Маша. – Уж очень хочется увидеть, как они выглядели в 19 веке.
– Ну, раз очень хочется, грех не показать…
И повёл он их по тёмной крутой лестнице наверх.

…Ты поднимаешься на второй этаж. Вот она, твоя комната, за два века до твоего рождения. Ты видишь её, но не узнаёшь. Другие запахи, другая мебель, всё другое – обои, шторы на окнах, на потолке люстра в настоящих свечах, горящий камин, что сломают после революции, изящная лепнина на потолке, которую собьют при советской власти, найдя в ней «излишество архитектуры». Обои в цветочках – пошлость! Щегол в клетке – мещанство! Салфеточки и коврики – обывательщина!.. О, бедный дом! Сколько эпох и властей ты пережил! Нет уже полицмейстеров и юнкеров, комиссаров и коммунистов, нет карет и ямщиков, тачанок и такси «Победы» в «шашечках» – а ты стоишь, как стоял, в том же переулке, в том же дворе и, дай Бог, будешь ещё стоять  долго, пережив уже  тех, кто ещё не родился в 21 веке.

…Дом был ещё единым целым. Он не было разделён на отдельные квартиры, с металлическими дверями, «английскими» замками и просверленными «глазками». Его деревянная лестница была просто парадной лестницей, устланная ковровой дорожкой, ведущей в комнаты на второй этаж, а не лестницей в парадной, грязной и мокрой от дождя и снега.
Вернувшись в подвал, наши герои приготовились покинуть чужой уютный век и вернуться в такой сумасбродный, но такой привычный и «свой».
Домовой принёс в гостиную «чудесное зерцало».
– Ну-с, – сказал он. – Кладите на него свои ладони…
Вася с Машей положили их на серебряную поверхность.
– Итак! – торжественно объявил домовой. – Я отправляю вас в 21 век, во 2-е июня… – И тут же вновь, как и тогда, произнёс в сердцах: – Ах, ты ж, Боже мой, что за память!.. Волшебный кошель, который вы получили, оставьте у меня… Там он вам больше не понадобиться.
Жаль, конечно! Ещё бы как понадобился! Попробуйте найти такого человека, которому не понадобился такой кошелёк!..
Но Вася спорить не стал, а оставил его на столе.
– Вот теперь руки на «зерцало»!..
И домовой повторил торжественные слова.
Путешественники-во-Времени вновь почувствовали, как от зеркала дохнуло теплом, дневной свет погас, а когда он вновь разлился над ними, то они увидели, что стоят на том же самом месте.

…– С возвращеньицем! – поздравил их Севастьян Фабианович в своей «подвальной квартире»..
– А мы точно вернулись? – не поверила Маша.
Домовой нажал кнопку плеера, из которого раздалась песня Булата Окуджавы:

…Исторический роман
Сочинял я понемногу,
Пробиваясь, как в туман,
От пролога к эпилогу.

Каждый пишет, что он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит – так и пишет,
Не стараясь угодить.
Так природа захотела.
Почему – не наше дело,
Для чего – не нам судить…


…А поздней осенью 1836 года Барабановы уезжали в Германию.
Их ждал Берлин, старый дом в Лавровом переулке, рядом с Унтер дер Линден, ждал Маленький Георг, который соскучился по отцу Атаназиусу, и даже уже немного его позабыл…
Супруги решили, что пока они поживут заграницей, а потом видно будет…
Но до Берлина так и не доехали…
28 ноября, на границе с Польшей, недалеко от Брест-Литовска, их ограбили, а за то, что сопротивлялись, убили. Нет, это сделали не Владыкин и Курослепов-Рукомоев – обычные злодеи, каких полно на дорогах Европы, от Зуева до Берлина. 
Об этом Путешественники-во-Времени узнали сразу же, как вернулись домой. И радость возвращения была омрачена.

…А маленький Георг вырос. У него родился сын. Потом внук. Потом правнук… Правнук Атаназиус – праправнук Афанасия. В двадцатом веке он – частица всех Барабановых через шесть поколений – к несчастью своему, проникся идеалами «мировой Революции» и приехал в Россию, чтоб увидеть своими глазами восход «нового солнца», но, к своему огорчению, увидел лишь холодный зимний рассвет над бараком, в одном из советских лагерей, под Воркутой. К счастью, до ареста, он успел оставить после себя сына, от которого, в конце концов, через два поколения, и родился отец Васи Барабанова. Вот такая растянулась длинная семейная цепь, из «нового «Ветхого Завета», где каждое звено рождало мальчика за мальчиком, чтобы, в конце концов, появился на свет наш современный герой.
Рождение детей всегда хорошо и правильно. Назло смертям должны рождаться новые жизни. Хотя, наверное, и немного горько, что человек, о котором сочинён этот роман, всё же погиб так рано. Но тут уж ничего не попишешь! У всех живущих или живших на земле, и у каждого, кто когда-либо родится – своя жизнь, своя биография, короткая или длинная. И, слава Богу – к этой нехитрой истине люди, кажется, уже привыкли. Теперь, главное, понять другую – вечную Истину, которая всё так же, за много тысячелетий, до сих пор непонятна нам и, стало быть, непривычна и даже кому-то неприятна – мысль о том, что любая смерть есть начало новой жизни. Но тут уж придётся дождаться своего последнего часа, чтобы проверить  Это.

…Когда Вася с Машей вернулись в свой век, то, как и обещал Севастьян Фабианович, на всё их «путешествие во Времени» было затрачено всего несколько секунд. Поэтому для тех, кто не знал бы об их «полуторовековом» исчезновении, были бы страшно удивлены, увидев, как исчезнувшие на какие-то мгновенья молодые люди, появились в пыльной и мятой одежде, непонятно, каким образом, испачкав её, за столь короткое время.
С восторгом рассказали они домовому о встрече с Александром Пушкиным и Афанасием Барабановым, но услышали в ответ трагическое сообщение…
– Всё  оказалось напрасным… – хлюпнула носом Маша.
– Ну, уж нет! – не согласился с ней домовой. – Ведь вы пытались спасти его от смерти…
– А что толку? – сказал расстроенный Барабанов-младший. – Правду говорят: что начерчено, то и сбудется…
– В этом ты прав… – заметил домовой. – Всё, что написано в Книге Судеб, всегда сбывается, как ни пытайся Его обмануть... Ни одного листа не вырвешь оттуда, ни одной строчки не вычеркнёшь…
– И я об этом… – сказал Вася.
– А я о другом, – ответил Севастьян Фабианович. – Хоть вы и не спасли их от смерти, зато вызволили из Небытия его сказки.
И это была сущая правда!
И ещё одну хорошую новость узнали они от домового – на чердаке уже не обитал дух Татьяны. Вместе с Афанасием она была похоронена на старом зуевском кладбище, ещё в 1836 году, и теперь душа её не бродила в потёмках, а обитала, конечно же, в Райских кущах Отца Небесного. 

…Через несколько дней по возвращению, Вася написал большую статью в газете о жизни забытого Сказочника из города Зуева. А в конце статьи предложил создать в доме, в Карамельном переулке, «Дом Сказок», приложив к статье несколько сочинений Афанасия Барабанова.
Эта идея, как и сказки, пришлись на Форуме по душе всем жителям города, кроме самих бизнесменов, которые имели виды на этот дом. Васе стали угрожать телефонными звонками, даже обещали побить, однако, о замечательной его идее уже узнали во Всемирной Ассоциации Сказочников. Там пообещали прислать деньги, чтобы расселить всех жильцов с Карамельного, купив каждой семье по благоустроенной квартире, а старинному особняку придать первоначальный облик конца 18 века.
В самом первом в России «Доме Сказок» должна была находиться «сказочная» библиотека, из сказочных книг всего мира, куда должны были приезжать лучшие сказочники для творческих встреч с детьми. А в Театральном Зале лучшие кукольные театры мира смогли бы показывать сказочные спектакли, и лучшие кинорежиссёры свои сказочные фильмы. И сказочные телемосты… И сказочные компьютьерные игры…
Статья Васи оказалась настолько интересной и серьёзной, что профессор зуевского Книжного института предложил взять господина Барабанова без вступительных экзаменов на первый курс издательского факультета, с условием, если тот сдаст до осени экстерном (причём на «отлично») все экзамены за 11 класс.
После того, как в прессе появилось «Письмо от Всемирной Ассоциации Сказочников», осенью из Управления Культуры города вышел приказ – превратить дом в Карамельном переулке в «Дом Сказок» и Музей А. В. Барабанова. А директором музея назначить студента 1-курса издательского факультета Барабанова Василия Михайловича.
Архитектор Плют, живший в квартире №1, в Карамельном переулке, тут же взялся за проектирование Музея, согласно старинным чертежам, которые предоставил архивариус Сидоров, живущий с ним на одной площадке.
Студенты экономического техникума обещали всего за один месяц разработать бизнес-план, чтобы уже со следующего года начали свою работу мастера-реставраторы, взяв в помощники зуевскую молодёжь.
Что же касается супермаркета, который хотели перестроить из дома в Карамельном, вопрос этот сам по себе отпал. Это бывает лишь в том случае, когда городские власти идут навстречу желанию своих граждан.
Впрочем, так ли всё это или не так, точно сказать не могу. Поэтому завтра еду в Зуев, чтобы на месте проверить все новости и сообщения, которыми полон Интернет.
Как только всё увижу своими глазами – тут же  расскажу…

…Была полночь, когда двор уже спал. Не спал один лишь домовой. Он сидел у открытого подвального окна, пил крепкий чай с земляничным вареньем и размышлял вслух сам с собой.
– Что ж!.. – сказал себе Севастьян Фабианович. – Теперь, значит, я буду Музейным, что тоже неплохо… Буду охранять не жильцов, а память Культуры, что даже почётно… Чтобы не совались в неё разные там «музейщики», «патриоты-спекулянты», и прочие «радетели России»... Как сказал мне когда-то уважаемый мной Савва Васильевич Ямщиков, перефразируя слова Флоренского: «Если будет цело хотя бы одно брёвнышко русской культуры, Севастьян Фабианович, Россия не умрет». Так и сказал: «Хотя б одно брёвнышко!..».
Домовой нажал кнопку старого магнитофона, и вскоре из его открытого окна запел тихий и проникновенный голос Окуджавы:

Былое нельзя воротить – и печалиться не о чем: 
У каждой эпохи свои подрастают леса. 
А всё-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем 
Поужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа. 

– А вот и неправда твоя, Булатик… – бормотал вслух старый домовой. – Можно воротить Былое, ещё как можно! Эх, знал бы ты про «египетское зерцало» – отправились мы бы с тобой вдвоём в самый лучший на свете век!..

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью: 
Машины нас ждут и ракеты уносят нас вдаль. 
А всё-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков, 
Хотя б одного, и не будет отныне, – а жаль. 

– …И начал бы каждый из нас свою жизнь заново. Счастливо и с любовью. Ибо если каждый будет счастлив и любим, то и жизнь в России наладится… Может, попробуем?.. А вдруг получится?..
 
…Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу 
И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот 
Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается… 
Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдёт!..

…И вот, произошло!
Вчера позвонили из Зуева.
Как я и предчувствовал, всё, о чём мечталось, грезилось, желалось – благополучно лопнуло. Думали об одном, а получили совсем другое, о чём даже не предполагали. Впрочем, в России так оно и есть – о чём мечтаешь, грезишь, что желаешь – обязательно коту под хвост!
А может, всё вышло именно так, как велят неписаные законы и вековые традиции российской жизни, что, к большому сожалению, и есть наша история.
Дом в Карамельном переулке городские власти всё же предписали расселить и передать в ведение одного из зуевских бизнесменов, почти что олигарха. В связи с таким решением Мэрии, ни о каком «Доме Сказок» и Музее А. В. Барабанова речь уже не шла, а «Всемирной Ассоциации Сказочников» ответили в официальном письме, дескать, их идеи, инвестиции и проекты для властей города Зуева не указ.
Часть шестая.
 ОСТРОВ СКАЗОК

Глава 1.
И СНОВА ОСОБНЯК В КАРАМЕЛЬНОМ…
 
Стоит только попристальнее вглядеться в настоящее,
будущее вдруг выступит само собой.

Николай ГОГОЛЬ

...Ах, неужели так быстро бежит время?..
Едва только затих голос Окуджавы со старенького диска, глядишь! – уже прошло три года. Впрочем, чему удивляться? Ведь не секрет, что вся прожитая нами жизнь пронеслась, будто вчера…
Все соседи из старинного особняка в Карамельном переулке давно разъехались по разным адресам. В основном, по новостройкам. Например, Барабановы поселились на востоке Зуева, только Маша с мамой остались жить в центре, в старом «сталинском доме» –  служба Машиной мамы в Мэрии, показала своё преимущество перед остальными бывшими соседями.
Поначалу все перезванивались почти ежедневно: шутка ли! – прожить вместе столько лет!
– Как там наш бывший дом? – спрашивали друг друга по телефону. – Звенит ли двор детским смехом? Поют ли качели? Скрипит ли деревянная карусель, с резными медведями? Раздаётся ли глухой стук за столиками пенсионеров-доминошников под густыми ветками дворового сада? А Мудрый Ворон? Как он там? Чистит ли клюв, сидя  на старой вишне, вспоминая свои вековые годы? А сам сад, который сажали ещё детьми? Цветёт ли?..
Новые районы были ни чета старому – ни одного деревца, лишь чахлые кусты, обрызганные цементом после стройки. И хоть местные власти обещали превратить современные дворы в город-сад, знали мудрые люди, что обещанного в России три года ждут, на самом же деле, куда больше, а то бывает, что можно и вовсе ничего не дождаться.
Спустя полгода звонки бывших соседей стали всё реже и вскоре почти совсем умолкли. Лишь перед очередным праздником позвонит кто-то из бывших соседок – выяснить рецепт апельсинового торта, или пожаловаться на свою жизнь – и вновь тишина…
Только Маша с Васей стали встречаться чаще. Живя в одном доме, даже на одной площадке, они общались ежедневно (в основном, через балконы), но как-то всё по-соседски. А вот разъехавшись в разные концы города – потянуло их друг к другу совсем по-серьёзному.
Созвонятся. Погуляют по центру. Посидят в кафе. Поговорят о будущем. О свадьбе, например. Маша хотела свадьбу весёлую, шумную, чтобы пригласить всех бывших школьных друзей из Спортивного колледжа и старого двора, да так, чтобы Зуев стоял на ушах. Вася же хотел свадьбу степенную – минимум гостей – ибо иной раз пошумишь на свадьбе, а через месяц разбежишься в разные стороны. Он же желал прожить с Машей, как в кино: «долгую счастливую жизнь». И в отношении детей было у них разное мнение – Мария хотела, как минимум, пятерых – трёх мальчиков и двух девочек, а Васе достаточно было и одного потомка. Ну, в крайнем случае, двоих. Чтоб Машку не обижать.
Заедут после кафе в редакцию к Васе, поцелуются, помилуются – и разъедутся по своим новым адресам: дел у каждого много.
Закончила Маша Спортивный колледж и всерьёз занялась спортивной борьбой. Овладела почти всеми её видами – и самбо, и вольной, и греко-римской, и дзю-до.
Выступала на многих соревнованиях, как в России, так и в Европе, получив множество наград и восторгов от заграничных болельщиков разных возрастов:
– Salut, Маria!
– Bravo, Kniazeva!
А сколько дала интервью в разных СМИ! Одно прямо так и называлось: «Маленькая и хрупкая девушка из России – самая сильная дзюдоистка на татами!..»
Даже руку ей предлагали, с сердцем в придачу, да только была верна Князева одному человеку с фамилией Барабанов.
Сам же Василий учился уже на четвёртом курсе зуевского Книжного института, на издательском факультете, и был владельцем собственного журнала в Интернете.
Его журнал «Трындёж», название которого с молодёжного сленга переводилось как «болтовня, разговор», имел свои преимущества перед печатными СМИ: во-первых, штат работников состоял из одного только Васи, который был и наборщиком, и корректором, и редактором, и  дизайнером; во-вторых, ему не требовалась типография, и реклама была совершенно бесплатна. Известие о выходе нового номера тут же передавалось с компа на комп, по всей России.
А в Зуеве за это время сменились городские власти – пришёл мэр в юбке – Соколова Светозара Юльевна. Как поговаривали любознательные горожане, прислали её прямиком «из Москвы». Об этом назначении много писали городские газеты, но красноречивей всего – газета «АРТ-Пресс» одноимённого издательства, владельцем которого был  молодой энергичный человек по фамилии Тугаринов.
Если кто думал, что слово «АРТ» в названии газеты означало по-английски – «искусство» или «мастерство» – легко ошибался, ибо названа была газета по первым буквам имени и фамилии господина Тугаринова, вернее, по первым буквам его имени, отчества и фамилии: Андрон Родионович Тугаринов. Только и всего.
Злые языки тут же стали вещать о том, что род Тугариновых берёт своё начало от Змея Горыныча или Змеища Тугарища – злого богатыря из русских былин и сказок. Скептики же такого «открытия» лишь пожимали плечами – дескать, глупо всерьёз говорить об этом: ведь никто с фамилией Медведев или Львов не станет доказывать свою генеалогическую принадлежность к звериному миру. Как и владельцы таких фамилий, как Обезьянников или Гориллов, если только согласятся с известной теорией Дарвина.
Статьи о госпоже Соколовой в газете «АРТ-Пресс» в дни её выборов  были настолько восторженными, да ещё с цветными коллажами из фотографий, что Светозаре Юльевне ничего не оставалось, как назначить Тугаринова  советником по культуре города и арендовать ему, по его же просьбе, бывший особняк в Карамельном переулке на 49 лет. Андрон Романович, после основательной перестройки помещений в доме, устроил свой кабинет на втором этаже, в огромном зале, с широкими окнами, в котором в дореволюционное время была гостиная.
Называли Андрона Романовича за глаза его коллеги и приятели фразёром, ибо говорил Тугаринов витиеватым, выспренным, пышнейшим языком. При встрече (обязательно с лучезарной улыбкой): «Приветствую вас совершенно категорически!..». В личном разговоре (поднимая брови «домиком»): «Ах, как же вы огорчили меня безмерно!..», иногда с лёгкой обидой: «Отнюдь, бесценный!..». Даже врагов называл по телефону: «Любезный мой враг!..» А увольняя сотрудников, напутствовал словами, прощально приподнимаясь с кресла: «Надеюсь, милейший (милейшая), ваш необозримый путь будет в радость нам обоим!..».
Издавал Тугаринов всякую печатную продукцию. Начинал, как и многие издатели, с произведений классиков, но как увидел, что покупать такие книги стали меньше, перешёл на издание эротических романов для молодёжи – от избранных сказок «1001 ночи» до «Лолиты» Набокова. Однако вскоре и эта тема вышла из моды – молодёжи хотелось настоящих, не книжных чувств. И тогда Андрон Романович нащупал новую профессиональную жилу.
Идея была не его, вдобавок совсем не новая, но прибыль должна была приносить, куда больше, чем издание всех романов лауреатов нобелевской премии по литературе. А состояла идея в том, что стал издавать он книги за счёт авторов.
Вот когда подняли головы все те, кто с юности мечтал прославиться! Были среди них и любители литературы, и явные графоманы и те, кто хотел оставить после себя память своим потомкам. И таких, с позволения сказать, «литераторов» было в городе немало.
Взять, к примеру, дворника Алкоса. Недаром в переводе с таджикского имя его означало «Рассказчик». Знал он столько историй – правдоподобных или выдуманных – не приведи Аллах! Встретив дворника, все жильцы ускоряли шаг, чтобы успеть проскочить мимо него, пока резвый язык пожилого таджика не начинал рассказывать какую-нибудь новую историю. И продолжалось это изо дня в день, пока, наконец, какой-то жилец не предложил  словоохотливому дворнику издать свою книгу. Может быть, эхо Абулькасима или Мирзо Турсун-заде отозвалось в нём, но вскоре наш Алкос двинулся в путь, к вершинам литературы, так как тот самый жилец раскрыл ему главную тайну, упомянув об издательстве «АРТ-Пресс». С той поры перестал дворник подметать двор и убирать мусор. А купил диктофон и принялся ежедневно наговаривать на него всё новые и новые истории. Не прошло и года, как «Книга Алкоса» вышла из печати. Конечно же, за его счёт. Теперь Алкос уже давно не дворник, а «настоящий писатель». Как Мирзо Турсун-заде или Абулькасим. Встретить его можно вечером на автобусной остановке, где он продаёт горожанам экземпляры своей первой книги. С автографами. А в голове уже стучится дерзкая мысль издать книгу вторую, а потом и третью… И надеется бывший дворник вступить ещё и в союз зуевских писателей. 
Или возьмём пенсионерку Анну Гавриловну. Такое количество романов было прожито ею за всю жизнь, что даже знаменитый французский писатель Золя был не в состоянии написать столько любовных историй. Ну, как можно пропасть такому благодатному материалу! А вдруг её амурный опыт поможет какой-нибудь юной дурочке или зрелой даме! Тем более, что проработала Анна Гавриловна всю жизнь в средней школе учителем литературы. Вот и сочиняет теперь рукопись за рукописью, бестселлер за... Ну да. Даже не сочиняет – просто вспоминает пережитое. И уже успела издать в «АРТ-Прессе» пять любовных романов. А впереди их задумано столько, что не перечесть!..
А бывший охранник городского вокзала Костяныч! Уж сколько он перевидел криминального за сорок лет службы! Как ушёл на пенсию – сразу решил писать детективы, сюжеты которых куда похлеще историй Конан Дойла и Дарьи Донцовой! Первые книги уже вышли из печати в том же «АРТ-Прессе».
А сколько юных дарований женского пола хотят издать свои стихи! Сколько разбитых сердец желают поведать другим разбитым сердцам о первых любовных чувствах! И пусть стихи банальны, рифмы не совсем точны, а размеры строк разные – главное,  окрасить их юной страстью. Да и деньги на издание такой  книжонку небольшие, к тому же -  кому оплатят родители, кому – богатый ухажёр…
Так что идея издавать книги за счёт авторов – принесла Андрону Романовичу не только приличный заработок, но и городскую известность. И теперь издавать свои опусы выстроилась к нему целая очередь. Увы! Время классиков ушло. Лишь бы только на время…
И Тугаринов, в первую очередь, издавал книги тех авторов, кто мог больше заплатить.  Если платят, грех от денег отказываться…  И было неважно, что, как и о чём говорилось в этих книгах – «бумага всё стерпит». Зато иные талантливые авторы, как и когда-то, почти не имели возможности издаваться. Только тогда их не печатали по иделогмическим соображениям, а в Издательстве господина Тугаринова – из-за конкуренции с толстосумами-графоманами…
Сделавшись влиятельным человеком в Зуеве, прибрал Тугаринов под своё единоначалие все городские газеты, журналы и мелкие издательства. Кого – силой, другим что-то обещая, третьих покупая «на корню». И прозвали его за это «зуевским олигархом». Хотел он и Васин Интернет-журнал к рукам прибрать. Прислал к нему вначале своих помощников. Те пригрозили Барабанову, что сожгут его редакцию, а самого прибьют по-тихому. Послал их Вася куда подальше. Тогда стали писать ему по Интернету «письма несчастья» - со всякими глупыми угрозами. Надоело это Василию, и отправился он к Тугаринову лично – сказать, что журнал свой ни за что ему не отдаст. Рассказал спокойно, обстоятельно – сколько сил вложил в его создание и сколько идей сочинил, а в конце заметил, что приносит ему интернетский журнал копейки и заниматься рейдерством такому боссу, как Тугаринов, мелко и глупо... Подсчитал Андрон Романович тут же при Василии его прибыль – и расплакался от смеха: действительно копейки! Так и остался Васин журнал единственным изданием СМИ в городе, которое не принадлежало Тугаринову. Обещал тот больше Васю не тревожить, зато Барабанов пообещал не давать покоя Андрону Романовичу, пока тот не вернёт бывший особняк Афанасия Барабанова городу, для создания в нём «Дома Сказок». Расхохотался издатель: нравились ему такие люди, как Вася – деловые и смелые, даже пригласил к себе на работу. Но тот гордо отказался. Вот тогда и предупредил его Тугаринов , что если Барабанов будет ставить ему палки в колёса – лично его съест и не подавится. За что получил кличку от Васи: «Людоед-издатель».
Как-то так вышло, что упомянул его Тугаринов в разговоре с Соколовой. Пообещала та не дать в обиду своего советника по культуре. И объявила она Васе войну, чтобы навсегда позабыл тот о «Доме Барабанова».
И была та война не на жизнь, а на смерть – то налоговиков на Васю нашлёт, то военкому настучит: почему это здоровый молодой парень Родину не защищает, то в Институт позвонит ректору – поинтересуется учёбой Барабанова.
Однако, налоговики честно признались, что все «подати» Вася платит честно и вовремя, так что никаких к нему претензий нет. Не поверила Соколова – раз занимается бизнесом, значит, обязательно в его работе есть что-то криминальное. Те вновь перепроверили Барабанова и опять ничего не нашли.
А военком ответил, что, по закону, единственный сын у матери-пенсионерки не обязан служить в доблестных вооружённых силах. К тому же он — студент.
Да и от ректора получила Соколова неутешительные вести – учился Вася на «отлично» и что, вероятно,  и закончит институт с «красным» дипломом.
Словом, затаила  она обиду на Барабанова лютую.
«Ну, погоди», – подумала она, – «Будет тебе белка, будет и свисток…иА вот Красного Диплома не жди…»
Узнал про те распри Севастьян Фабианович, когда в гостях у Васи дома был, и решил сам взяться уладить дела – чтоб в обиду парня не дать и дом Афанасия Барабанова назад вернуть…
 
 
Глава II.
СТАЯ ЗОЛОТЫХ РЫБОК

Я – старый домовой. Наверно, старый слишком...
Подвал, чердак и сад – владения мои.
Я здесь давно – с тех пор, как дед ваш был мальчишкой.
И начал вместе с ним историю семьи.

Я охранял наш дом,
И этот сад с прудом
От бед и от чертей,
Непрошенных гостей.
И если что не так –
Не упрекните словом.
Проститесь с домовым.
Простите домового!..
 
Мой добрый старый дом, увы, сегодня сносят.
У правнуков – восторг! Для домового – грусть...
И если обо мне случайно кто-то спросит –
Скажите: в прошлом я навеки остаюсь...

И вот: меня уж нет.
Я превращусь в рассвет.
Я пролечу звездой
Вечернею порой...
И если что не так –
Не упрекните словом.
Проститесь с домовым!
Простите домового!..

ПРОЩАНИЕ С ДОМОВЫМ

...Как особняк в Карамельном переулке перешёл к господину Тугаринову,  пришлось нашему домовому покинуть своё жильё, так как в бывшей его подвальной квартире в три комнаты расположился склад готовой продукции издательства. 
– Ах, бедный Фабианыч!.. – вздохнёте вы. – Ведь не «дворовый» же он и не «уличный», в самом-то деле! Куда прислонить домовому голову? Где спрятаться от дождя и снега, от жары и морозов?..
Не волнуйтесь, добрые мои читатели! Нет причин переживать за него. И хоть не имеет сейчас домовой своего жилья среди людей, это вовсе не означает, что деваться ему некуда.
С того дня, как попросили Севастьяна Фабиновича убраться из подвала особняка куда подальше, – отправился он в свой загородный дом, где на сплошном приволье, среди вечного лета растут грибы да ягоды, а по утрам дают птицы свои концерты.
– Что ж за дом такой? – спросите вы совсем уже другим тоном. – Тут большинство горожан даже лесной избушки на курьих ножках  не имеет, а какой-то там домовой – шутка сказать! – владеет загородной собственностью! Может, наследство получил? Или наградили его в «Домовом Совете» за добрые дела?..
Ни то, ни другое, ни третье – на тот случай, если ещё какое предположение будет. Ну, во-первых, не «какой-то там домовой», а домовой Севастьян Фабианович – всеми уважаемый и любимый, во-вторых, имеет он свою «загородную собственность» на вполне законных основаниях. 
Дело в том, что домовые живут в двух реальностях. Одна – рядом с людьми, другая – тайная и невидимая людям. И живут в них домовые, по своему желанию и вкусу. Думаете, отчего в своих квартирах мы их найти не можем? Вовсе не оттого, что те невидимы, а потому, что уходят они во вторую реальность от нас, людей, отдохнуть. И какая из двух реалий у домовых настоящая –  вещь спорная, только им известная.
Так вот, есть у каждого из них в той невидимой жизни собственный загородный дом. У одних небольшой, похожий на коттедж – с мансардой и скатным потолком, у других дом в десять комнат – всё зависит, как я уже говорил, от привычек и вкуса домового.
И у нашего Севастьяна Фабиановича в той второй жизни есть такое же загородное жильё: с одной просторной горницей, высоким крыльцом и жаркой печкой. Окружает дом вишнёвый сад. Вдоль забора – кусты малинника с крыжовником. Даже свои цыплята лет двести по двору бегают, правда, никогда не вырастают, чтобы стать  петушками или курами, потому что живут они у Фабианыча не для супов и жаркого, а для красоты и уюта.
Откуда я это знаю?.. Рассказал мне об этом сам домовой, лет пятьдесят тому назад, когда был я в первый раз проездом в Зуеве.
Ну, так вот… Проснувшись как-то ранним утром, решил Севастьян Фабианович помочь юному Барабанову разобраться раз и навсегда с домом его предка да бывшего своего хозяина – Афанасия Васильевича. Стал думать, что нужно для этого сделать. Думалось ему всегда в работе, так что решения приходили, как бы между делом. Так вышло и в этот раз.
Подмёл домовой дорожки своего сада, подкрасил крыльцо в тех местах, где облупилась краска, прибил несколько досок в заборе от наглых грызунов да лягушек, покормил прилетевших на его окно воробьёв и синиц крошками прошлогодних сухарей – и всё думал, как же помочь Василию Барабанову. И только когда стал кормить золотых рыбок, пришла к нему мысль стоящая. Одну из рыбок назвал он когда-то Хансом-Крии;стианом, в честь Андерсена, который, как думал Севастьян Фабианович, пишет свои золотые сказки золотым пером.
И решил домовой просить помощи именно у сказочников – ведь только в сказке Добро побеждало Зло. 
Радостно забилось сердце домового. Окинул он взглядом большую библиотеку сказок, что была в его незримом доме, и выбрал из многих авторов несколько десятков самых известных – Гауфа, Гофмана, Перро, Бажова, Линдгрен, Милна и других. Ну и, конечно же, братьев Гримм, Пушкина, Киплинга и Ганса Христиана Андерсена.
Вот так стая золотых рыб! 
Афанасия Васильевича домовой решил не приглашать – уж как-то выглядело бы это неуместно да и неловко. Достаточно того, что вышеназванные писатели сами в силах поборятся за Дом Сказок, а значит, и за Барабанова тоже.
Достал Севастьян Фабинович волшебную «Адресную Книгу», с местожительством всех известных людей из разных веков, присел на высохшем крылечке и стал её листать.
Каждый раздел книги имел свой цвет. Имена военачальников были на красных страницах, имена учёных – на сиреневых, все политики находились на страницах жёлтого цвета, люди искусства, включая художников и музыкантов, на синих, а вот адреса  писателей и поэтов хранились на зелёных страницах…
Раскрыл домовой вначале раздел с зарубежными писателями и, пропустив адреса некоторых литераторов на букву «А», нашёл адрес Андерсена Ханса Кристиана – «короля всех сказочников», как величал его Севастьян Фабианович. Адрес был таким: Дания,  Копенгаген, Набережная гавани Ньюхавн. Вот только обозначенных домов на набережной, где жил великий сказочник, было целых три – один под номером 18, второй под номером 20, третий же имел номер 67. Вспомнил домовой, что жил Андерсен в Ньюхавне во всех трёх домах, только в разное время. Вспомнил и призадумался… Ему нужен был Андерсен вовсе не тот молодой человек, который приехал в столицу из города Оденсе, в 1830 году, а давно уже всемирно знаменитый писатель… И тут домовой снова вспомнил, что в доме № 20 датский сказочник жил в молодые годы. Значит ему нужен был дом 18-й или 67-й... Какой же из них?..
И сразу же мелькнула в его голове одна из последних фотографий великого Сказочника, сидящего у окна, в своём кабинете. Снимок был сделан, кажется… в 1874 году фотографом Вайлером… Или Веллером… Скорей всего, Веллером. Впрочем, это неважно. Севастьян Фабианович напряг память ещё немного, и уже ясно прочёл надпись под фотоснимком: «Ньюхавн, 18. Копенгаген. Дания».
Он вздохнул  с облегчением и уже через мгновенье, воспользовавшись «чудесным зерцалом», очутился на набережной старинной датской гавани 1874 года.

…На двух её берегах выстроились, плотно прижавшись друг к другу, разноцветные здания, старинной постройки 17-18 веков, яркие - как из детской книги сказок. В воде отражаются их фасады – красные, желтые, голубые… 
Именно по приказу короля Кристиана V была построена Ньюхавн, или Новая гавань. Образовал её канал, прорытый еще в 1671 году для того, чтобы внутренний город – Новую Королевскую площадь и торговые ряды – соединить с морем.
В основном, на них расположились таверны, пивные бары и «весёлые заведения». И несмотря на то, что на одном из берегов был выстроен дворец Амалиенборг – официальная резиденция датских королей – место это долго ещё пользовалось дурной славой.
Вся набережная гавани пропахла рыбой и морем, эти же запахи доносились от старых шхун, что стояли у берегов со спущенными грязными парусами, мачтами и резными бушпритами.
На доме, у которого очутился домовой, была прибита тусклая табличка  с номером 18. Он! Дом, где жил Андерсен. Вернее, где живёт сейчас…
Домовой вошёл в парадную дверь старинного четырёхэтажного здания, у которого стоял сторож, охранявший покой жильцов дома.
– Приветствую вас! – вежливо поклонился ему Севастьян Фабианович.
Сторож, одетый в военный мундир с «золотыми» галунами и со множеством пуговиц, подозрительно на него глянул.
– Не подскажете ли, на каком этаже живёт господин Андерсен? – спросил домовой.
– А вы кто? – стража  дома поразил необыкновенно малый рост вошедшего.
Севастьян Фабианович не стал распространяться о себе – тем более, что не все верят в сказки:
– Карлик, с вашего позволения, – деликатно ответил он.
Этот ответ вполне удовлетворил сторожа.
– Господин Андерсен живёт на третьем этаже… Дверь налево…
– Благодарю вас… – кивнул головой  домовой и стал подниматься на крутой парадной лестнице.
 На площадке третьего этажа обнаружились две входные двери. Подойдя к левой, Фабианович прочёл на медной блестящей табличке:

«Г-н АНДЕРСЕН Ханс Кристиан»

Домовой снял шляпу, пригладил по привычке прядь волос на затылке  (в том месте уже давно вместо пышной шевелюры блестела дамским зеркальцем крошечная лысина) и осторожно дёрнул за кисть от звонка. Где-то далеко внутри дома отозвалась слабая трель, и сразу же за дверью послышались энергичные шаги. Домовой одёрнул полы сюртука и благоговейно замер.
Раздался глухой стук запоров, дверь на миг приоткрылась, и домовой увидел в узкой щели чей-то карий глаз, и тут же, одновременно со звяканьем дверной цепочки, дверь широко распахнулась, чуть не задев домового. Он едва успел отпрянуть в сторону.
На пороге квартиры стояла молодая женщина в длинном фиолетовом платье с оборками, поверх которого был надет белоснежный передник. Завидев домового, она тихо вскрикнула от изумления и тут же прикрыла ладонью рот. Затем, опустив руку, вежливо спросила:
– Вам кого, сударь?
– Господина Андерсена, – ответил домовой и добавил: – По важному делу…
– Подождите минутку… – произнесла женщина и, несколько раз оглянувшись на крошечного гостя (именно его рост поверг женщину в изумление), заторопилась вглубь квартиры.
«Наверное, служанка…» – отметил про себя Севастьян Фабианович и заглянул в прихожую. Она была большая, просторная, с несколькими закрытыми дверьми с двух сторон. В этот же момент одна из них открылась, и в прихожей появился старик высокого роста, с совершенно седой головой.
Домовой с радостным изумлением узнал в нём самого Сказочника. На нём, как на фото Веллера… да, скорей всего, Веллера! – сидел знакомый пиджак с широкими лацканами и длинным галстуком.
За сказочником семенила женщина в фартуке.
– Спасибо, Марта, – сказал ей тихо Андерсен, и она исчезла за одной из боковый дверей.
А хозяин квартиры подошёл к домовому. На его уже немолодом морщинистом лице сияла удивлённая улыбка.
– Здравствуйте! – поклонился ему домовой.
– Добрый день! – ответил Андерсен, глядя сверху вниз на странного гостя.
Домовой впервые не ощутил на себе взгляда «сверху»: таких надменных взглядов он перевидел множество за свою жизнь – взглядов пренебрежения или превосходства. Взгляд Андерсена был же простым взглядом человека высокого роста, только и всего.
– Вам кого, милейший? – спросил он.
– Вас… – домовой говорил на датском языке, ибо, если вы помните, знал почти все языки на свете. И добавил с придыханием: – Вас – короля всех сказочников!
– Так уж, и короля! – чуть смутился Андерсен, улыбнувшись ещё шире. – Надеюсь, не «голого»?..
Теперь уже улыбнулся и сам домовой.
– А вы кто же будете? – поинтересовался Андерсен.
– Севастьян Фабианович… – поклонился пришедший. – Можно просто Севастьян… Домовой из России…
– Домовой? – воскликнул «король сказочников». – Как это мило!.. Сколько же вы добирались ко мне? Месяц? Два?.. На корабле?: В карете?..
– Всего один миг… – ответил домовой. – С помощью «чудесного зерцала»…
– А я думал, что это возможно только в сказках!.. – удивился Андерсен.
– В жизни тоже, – сказал Севастьян Фабианович. – Если только она похожа на сказку… На «Сказку моей жизни»… Кажется, так называлась ваша книга?..
Андерсен звонко рассмеялся:
– Прошу в гости!
И необычный гость переступил порог жилища Сказочника.

…Кабинет, куда его провёл знаменитый хозяин квартиры, был чуть просторнее того, который домовой видел на фотографии Веллера. Со всех сторон стояли стеллажи с книгами, а на стенах, в изящных рамках, висели старинные фото и офорты. Впрочем, старинными их можно было назвать в 21 веке, но в девятнадцатом они выглядели вполне современными.
«Как долго я не был в этом столетии!.. – подумал Севастьян Фабианович. – А ведь когда-то каждый его предмет был таким современным!..»
И он вспомнил дом Афанасия Барабанова, обставленный и украшенный только что купленными современными предметами и вещами первой трети 19 века.
– Присаживайтесь, господин Севастьян! – кивнул Андерсен на гостевое кресло, стоявшее у второго окна.
– Спасибо… – ответил домовой и, немного подтянувшись, присел на его краешек. Ноги чуть не доставали до пола.
Он кинул взгляд на стол сказочника – в чернильном приборе топорщилась связка несколько деревянных ручек со стальными перьями.
«Не золотые…» – чуть разочарованно подумал он.
Ханс Кристиан сел напротив.
– Когда-то я сочинил несколько сказок, – вспомнил он, – по заказу одного домового, который жил на острове Фюн, где я родился. А вышло так, что он специально приехал в Копенгаген с просьбой написать о нём сказку. Дескать, во всех моих сочинениях нет ни одной сказки о домовом. Представляете? Нашёл дом, где я тогда жил и заявился ко мне как-то вечером… Дом это находится по соседству…
– Я знаю, – сказал Севастьян Фабианович. – Дом номер 20.
– Верно! – удивился Андерсен. – Так вы тоже искали меня?
– Нет, – ответил домовой. – Я знал ваш точный адрес…
– Любопытно… – улыбнулся сказочник и продолжил: – Так вот! Его просьба настолько меня поразила, что я написал о нём две сказки вместо одной! Правда, в разное время… Одна называется: «Домовой мелочного торговца», а вторая: «Домовой и хозяйка». – В лучистых глазах Андерсена вновь  вспыхнули смешливые искорки. – Может быть, и вы явились просить меня о том же?..
– Такая просьба не пришла бы мне в голову, – честно признался Севастьян Фабианович. – Кроме того, я не с острова Фюн, и уж, тем более, не из Оденсе…
– Я вижу: вы хорошо знакомы с моей биографией! – удовлетворённо  заметил Андерсен.
– Внимательно читал «Сказку вашей жизни»… – ответил домовой и объяснил вкратце цель  своего визита.
Андерсен выслушал его, ни разу не перебивая, и как только домовой закончил рассказ, сразу же поинтересовался:
– А путешествие с помощью этого… волшебного зерцала… не опасно?.. Всё-таки, нужно учесть мой возраст… В этом году мне исполнится 73 года…
– Можете не опасаться!.. – успокоил сказочника домовой. – Никакого привычного путешествия не будет! Всего один миг – и мы в России!..
Андерсен покачал седой головой:
– Даже мне, сочинителю сказок, всё это кажется совершенно недостоверным! Стыдно признаться, но опыт многих лет возвращает меня к реальной жизни… Хотя ваше появление говорит об обратном… – весело рассмеялся он решительно поднялся с кресла: – Ладно, летим!.. Я только попрошу фру Марту собрать чемодан.
– Он не понадобится… – разочаровал его домовой. – Лишь небольшой саквояж, с самым необходимым, если желаете… Хотя я бы не взял ничего. Вы летите всего на несколько часов. Вдобавок обед гарантирую… Ну, и ужин, на всякий случай…
Андерсен в нерешительности вновь присел в кресло:
– А кто ещё из известных сказочников полетит в Зуев?
– Хочу пригласить Гауфа, Гофмана, Перро… – начал Севастьян Фабианович.
– Говорят, что сказки господина Шарля, – перебил Андерсен домового, – были написаны его сыном Пьером… – Он хитро улыбнулся: – Впрочем, что только не придумают обычные люди! Недаром их выдумки зовутся враньём. Зато наши выдумки называют сказками!.. Простите, что перебил… Так кто ещё удостоится чести сразиться за Дом Сказки?
– Надеюсь, что братья Гримм… Ещё Карло Гоцци… Ну, и, конечно же, Пушкин…
– Пушкин! Какая радость!.. – с внезапной теплотой произнёс Андерсен. – У меня есть его автограф из «Капнистовской тетради», – похвастался он и достал с книжной полки зелёную папку с красными тесёмками, одну из множества других, стоящих в книжном шкафу.
Развязав ленточки, Андерсен бережно достал оттуда тонкий листок, исписанный мелким витиеватым почерком.
Домовой мельком заприметил строки: «Мечты, мечты, Где ваша сладость?..»
– Это стихотворение «Пробуждение», – объяснил Ханс Кристиан. – Александр написал его в 17 лет!.. А на обороте… – он перевернул лист, – четыре первых стиха «Элегии», посвящённой друзьям… «К чему, весёлые друзья, моё тревожить вам молчанье?..» – процитировал сказочник. – И оба написанные в 1816-м.
– Откуда они у вас? – поинтересовался Севастьян Фабианович.
– Подарок одной юной дамы – дочери генерала – для моей коллекции автографов великих людей.
И Андерсен рассказал историю появления у него автографа Пушкина. 
В августе 1862 года, когда он путешествовал по Швейцарии, в пансионате города Монтрё познакомился с тремя дочерьми русского генерала Мандерштерна.
Старшая из сестер, Елизавета Карловна обещала раздобыть для его коллекции рукописей автограф Пушкина, однако разные обстоятельства отодвинули её обещание на целых три года. Но вот, 24 мая 1865 года, датский сказочник получил от неё письмо:



«Глубокоуважаемый г-н Андерсен!
Более чем вероятно, что Вы уже забыли нашу встречу в пансионате в Монтрё. Если Вы забыли обо мне, то мое воспоминание о Вас тем вернее, что я, помня о Вас, должна была сдержать, кроме того, данное Вам обещание, которое преследовало меня в прошлые годы, как кошмар. В конце концов, может быть, Вы сами забыли, что в Монтрё я обещала Вам автограф нашего почитаемого, талантливого поэта Пушкина.
Этот автограф уже в течение нескольких месяцев является моей собственностью; теперь я посылаю его и дарю его Вам, как свидетельство моей преданности и глубокого к Вам уважения. С большим трудом достала я для Вас это сокровище. Эгоизм, глубоко укоренившийся в моём сердце, был близок к тому, чтобы унизить меня и заставить сохранить эту драгоценность для моего собрания автографов. Но мысль о вас, дорогой Андерсен, победила, и я с особенной радостью посылаю Вам приложенный к этому письму пожелтевший листок, который передает мысли великого гения. Однако та рука, которая отдала мне эту драгоценность, надеется на любезность с Вашей стороны, уважаемый г-н Андерсен. Это прелестная молодая дама, моя кузина, г-жа Капнист, урожденная Мандерштерн. Являясь одной из Ваших восторженных почитательниц, она просит Вашу фотографию с подписью Вашего имени. Согласны ли Вы на это?
Если бы я знала, что у Вас сохранилось хотя бы слабое представление о тех трех сестрах, из которых старшая сейчас пишет Вам, я написала бы Вам еще многое, но так как я сомневаюсь в этом, то прошу Вас принять мои уверения в искреннем к Вам уважении и благодарном воспоминании.
С уважением
Элиза фон Мандерштерн.
P.S. Прошу Вас известить меня о получении этого письма».
 
9 сентября 1865 года Андерсен отправил Елизавете Карловне ответ, относительно полученного им подарка: 

«Всемирно-знаменитая рукопись Пушкина – для меня сокровище. Примите мою сердечную благодарность. Вы хотите получить мой автограф для г-жи Капнист: посылаю ей маленькое стихотворение на моем родном языке».

Вот оно:

РОЗА
Ты улыбнулась мне улыбкой светлой рая...
Мой сад блестит в росистых жемчугах.
И на тебе, жемчужиной сверкая,
Одна слеза дрожит на лепестках.

То плакал эльф о том, что вянут розы,
Что краток миг цветущей красоты...
Но ты цветёшь, – и тихо зреют грёзы
В твоей душе... О чём мечтаешь ты?..

Ты вся – любовь, пусть люди ненавидят!
Как сердце гения, ты вся – одна краса,
А там, где смертные лишь бренный воздух видят,
Там гений видит небеса!..

(Перевод П. Гнедича)

После рассказа об автографе Пушкина, Ханс Кристиан стал живее, щёки его раскраснелись:
– Даю решительное согласие немедленно отправиться с вами в 21 век! – сказал он. – И не только ради Дома Сказок, а чтобы и увидеть Пушкина!.. Впрочем, и братьев Гримм тоже. И Гофмана, и Гауфа! И Карло Гоцци! Спасибо вам за такую возможность, милейший! И – да здравствует Сказка!..
Он поднялся и выглянул в коридор:
– Марта! Я улетаю! – И тут же прикрыл рот ладонью.  – О, Боже, что я говорю… – прошептал он домовому. – Ещё испугается насмерть, будто я повредил себе мозги, сочиняя сказки! – И крикнул ещё раз: – Я уезжаю, Марта, у-ез-жаю!.. В карете господина Севастьяна!.. К вечеру вернусь!..
– Счастливого пути, господин Андерсен! – донеслось из кухни.
Ханс Кристиан, подмигнув домовому, добавил Марте ещё несколько фраз:
– Если заедет Снежная Королева, пусть подождёт меня в леднике, чтобы не растаяла!.. А если заглянет Трубочист – приведи в порядок его цилиндр, пожалуйста, – он который год  постоянно в саже!..
Спустя несколько минут домовой с Андерсеном очутились в Зуевской гостинице.
 
… Гостиница «Европейская» была самой старой в городе. Построили её после войны с Наполеоном, и считалась она фешенебельной, не только высокими ценами, но и дорогим убранством – от французских светильников и турецких ковров до немецкой мебели и постельного белья из китайского шёлка.
Останавливались в ней гости состоятельные и почётные, а также богатые иностранцы. После прихода в Зуев советской власти, когда-то роскошный интерьер гостиницы претерпел «революционные» преобразования – почти все вещи и предметы царской эпохи были разворованы, а те, что остались, заменили на простые, что соответствовали духу советского времени. Кроме того, все интерьеры были лишены «буржуазных излишеств» – от гипсовых фигурок ангелов до лепнины на потолках и стенах. С той поры гостиница стала считаться «номенклатурной», в ней останавливались только «партийные» командировочные, – работники ВЧК (позже НКВД). А вот название гостинцы не изменилось. Вероятно, советской власти тогда казалось, что «революционный дух» вскоре охватит всю Европу.
Севастьян Фабианович выбрал «Европейскую» не для престижа перед именитыми гостями и, тем более, не для проживания в роскошных апартаментах, красота и богатство которых вновь вернулись в 21 веке, когда гостиницу приобрёл один из бизнесменов Зуева. В неё вновь прилетели ангелы, потолки и стены опять украсила лепнина, и снова ярким светом свечей вспыхнули бронзовые светильники. Главным достоинством «Европейской» перед другими гостиницами в городе было наличие в ней нескольких гостевых залов, которые использовались для конференций и симпозиумов. Один такой зал домовой решил снять для Совета сказочников и составления ими Обращения или Петиции к мэру города госпожи Соколовой по поводу Дома Сказки.
Эту идею предложил Василий Барабанов, когда домовой был у него последний раз в гостях.
Методом телепортации Севастьян Фабианович собрался переместить всех знаменитых сказочников из разных эпох в 21 век. Он же договорился с Василием о фотосессии. Эту важную работу должна была взять на себя Мария Князева, которая к тому времени всерьёз занялась фотографией и считалась не только в Зуеве блестящим фотомастером. У неё уже было несколько личных выставок, первую из которых помогла организовать мама Маши, в Актовом зале Мэрии, вторая прошла с огромным успехом – я бы сказал: «с аншлагом» – в фойе зуевского драмтеатра.
Появившись ровно в полдень в гостинице вместе с Андерсеном, домовой тотчас же исчез из 21 века, чтобы вновь возвратиться ровно через несколько мгновений, с новым писателем. Эту телепортацию Севастьян Фабианович собрался проделать несколько десятков раз, чтобы благодаря методу сжатия времени и пространства, согласно известной теории академика Дениса Владимировича Лаврова, все знаменитые гости попали бы в конференц-зал почти одновременно. Время пребывания в Прошлом не учитывалось, и прибывшим в Зуев писателям должно было показаться, будто появились все они одновременно, в одном месте и в одно и то же время.
Оставив «великого сказочника» на какой-то миг одного, Севастьян Фабианович отправился на этот раз в Англию, в первую треть 20 века, в имение Бейтменз, находящееся в деревне Бэруош, что в графстве Суссекс, к Редьярду Киплингу.
 
…Он появился в его парке жарким летним днём. В аллее, среди вековых деревьев, был прохладно и тихо. Пели птицы. С одной ветки на другую прыгнула белка. За деревьями белели стены загородного дома.
Эту усадьбу, вспомнил домовой, прочтя  когда-то жизнь писателя, Киплинг купил после возвращения со своей семьёй из Америки в 1902 году, ровно 30 лет тому назад.
Внезапно на аллею выскочили два чёрных огромных мастиффа. Увидев домового, они с рычаньем бросились на незнакомца, но Фабианович успел протянуть к ним свои ладони, как бы отталкивая псов от себя, и те, словно наткнувшись на незримую преграду, громко взвизгнули и со всего размаха растянулись на земле. Затем, вскочили и в страхе кинулись прочь от странного человека.
А тот вышел к мрачному на вид, двухэтажному особняку.
За высокими кустами жимолости, что разрослись у парадного входа, срезаа;л ветки пожилой садовник со шкиперской бородкой. Завидев приближающегося коротышку, он перестал щёлкать огромными ножницами и торопливо спрятался за выступом стены.
Когда же домовой приблизился, садовник выскочил из укрытия и ухватил его за локоть:
– Ага! Попался! Вор! Преступник!
Домовой приподнял шляпу другой рукой и по возможности вежливо произнёс:
– Я не преступник, сэр! И уж тем более, не вор.
– Будет врать!  … Хозяин приказал никого не впускать! И если вы не вор, то каким образом очутились в нашей усадьбе, если ключи от ворот у меня в кармане? Выходит, только через забор! А джентльмены через заборы в гости не ходят!
– То, что я не джентльмен, вы совершенно правы! – заверил его домовой. – Но и не вор… Я здесь по важному делу к господину Киплингу.
– Ах, вот оно что! Решили хитростью пробраться в его дом?! Слава Богу, что вам это не удалось! Мой хозяин не любит навязчивых гостей, будь они хоть самые горячие его поклонники или талантливые журналисты! Он ведёт замкнутый образ жизни! Так что буду  вынужден сдать вас в полицию, сэр!
– За что? – удивился Севастьян Фабианович.
– За то, что вы проникли на частную собственность преступным путём, несмотря на то, что ворота усадьбы были закрыты. У них тоже, должен вам сказать, образ жизни замкнутый. Это просто счастье для вас, что вы не встретились с нашими псами! Эти «собачки» разорвали бы вас на части в два счёта!
Домовой хотел было сказать, что сторожевые псы ему ничего плохо не сделали, но тут из дома вышел сам Киплинг. Севастьян Фабианович сразу узнал его по седым усищам и очкам. Несмотря на жаркий день, одет он был, как истинный англичанин – в чёрный сюртук, белую выглаженную рубашку и при галстуке.
– Что случилось, Джон? – строго спросил Киплинг. – Что за крики?!..
– Поймал преступника, сэр! – стал объяснять ему садовник, всё ещё крепко держа домового за локоть. Тот не сопротивлялся. – Пробрался через забор, чтобы совершить кражу в доме!
– Это неправда! – возразил домовой. – Я здесь с одной целью – увидеть вас, господин Киплинг!
– Журналист? – мрачно спросил его известнейший писатель. – Из «Таймс»? Или из «Манчестер гардиан»?
– Упаси Бог! – ответил домовой. – Я независимое лицо! Как ваш «Кот, который гулял сам по себе».
– Так вы мой поклонник! – язвительно заметил Киплинг. – Жутко не люблю этот тип людей! Похлеще прилипал!
– Я не ваш поклонник!– возразил Севастьян Фабианович и тут же спохватился: – Зато ваш почитатель.
– Не вижу разницы, – буркнул Киплинг.
– Никогда не стремился получить автограф, зато всегда был в восторге вас почитать. Вернее, прочесть! Особенно ваши сказки!.. «Книгу Джунглей», например, и «Сказки просто так»…
– Отпусти его, Джон… – кивнул Киплинг садовнику.
Тот нехотя отпустил локоть домового:
–Может быть, всё же вызвать полицию, сэр?.. Мало ли что...
– Сам разберусь… – ответил писатель и спросил незваного гостя: – Как же вы сюда пробрались? И что вам от меня нужно?
Севастьян Фабианович обернулся на садовника Джона:
– Если можно, сэр, я вам скажу это без свидетелей… А появился я здесь, чтобы просить вашей помощи…
– Какой ещё помощи? – не понял Киплинг.
К дому бежали два мастиффа, но завидев странного незнакомца маленького роста, вновь бросились бежать прочь, со страшных визгом.
– Слипперс! Бутс!! – позвал их Киплинг.
Но псы были уже далеко.
– Что это с ними, Джон?  – недоумённо спросил он.
– Сам не пойму, сэр… – озадаченно произнёс садовник. – Говорят, в нашей округе появилась ведьма…
– Кто? – переспросил Киплинг.
– Старуха-чертовка… Ходят слухи, будто она колдовством усыпляет хозяйских собак, а затем перелетает на метле через забор.
– Зачем? – впервые улыбнулся Киплинг.
–  Чтобы погубить хозяев, сэр… – со страхом в голосе ответил Джон. – Ведьма всё-таки…
– Меньше верь слухам и разным старухам, – ответил ему в рифму  Киплинг и обратился к Севастьян Фабиановичу: – А вас приглашаю ко мне… Надеюсь, вы очутились здесь не колдовским способом?
– Уверяю вас, что не колдовским, сэр… – ответил домовой. – Но волшебным, точно…

…Комната, куда привёл домового Киплинг, оказалась его кабинетом. Войдя в него, домовой огляделся.
Это был кабинет знаменитого писателя – светлый, просторный, с высоким потолком – полная противоположность кабинету Андерсена. Сквозь два больших окна из четырёх створок, расположенных с двух сторон комнаты, свет проникал почти целый день. С книжных стеллажей, что заполнили все стены, смотрели разноцветные корешки сотен книг и журналов. Посреди кабинета, под лампой с жёлтым абажуром, стоял большой и длинный письменный стол, напоминающий верстак, на котором лежала груда бумаги, пачки книг, стояли чернильный прибор, высокая чашка с остывшим чаем и огромный глобус на круглой ножке. Второй, почти такой же, стоял под столом. Там же находилась, заполненная до краёв, вместительная плетёная корзина с разорванными и смятыми листками черновиков. У стола-«верстака» высилось тяжёлое деревянное кресло с гнутыми ручками и несколько таких же старых стульев. Второй небольшой стол находился у второго окна.
– Садитесь, – пригласил домового Киплинг, и тот присел на один из стульев.
Кинув взгляд на краешек стола, он сразу же заметил несколько исписанных чёрными чернилами листков.
Киплинг развернул кресло и сел рядом.
– Итак, как вы сюда попали? – повторил хозяин кабинета. – В мою усадьбу зайти без приглашения невозможно!.. Считайте, что в ваше волшебство я уже поверил. Ну, а конкретно?..
И домовой вкратце рассказал кто он и откуда, и зачем здесь объявился.
– Любопытно! – хмыкнул Киплинг. – Давненько не слышал ничего подобного… С тех пор, как перестал писать сказки… Попасть в 21 век – было мечтой моего детства… Тогда меня называли «маленьким Пилигримом»...
И он с грустью заметил:
– Когда после приезда из Америки мы с Кэролин покупали эту усадьбу, то думали о внуках, которые когда-нибудь будут здесь жить. Но моя старшая дочь… моя любимица Джозефин… умерла ещё в детстве… – с болью в голосе произнёс он. – Ей было всего 7 лет... А сын Джон – младший лейтенант Ирландской гвардии в августе 1915 года, после наступления английских войск под бельгийским городом Лооз… был объявлен пропавшим без вести... Так что внуки есть только от младшей дочери Элси. Но приезжают они в гости редко. И сама Алиса уже 8 лет не мисс Киплинг, а миссис Бэмбридж…
– Искренне вам сочувствую… – ответил русский домовой.
– Наверное, плата за известность… – задумчиво сказал Киплинг, и тут же голос его зазвенел: – Но прочь, печаль! Ваш приезд, Севастьян, как ни странно, очень меня взбодрил! Едемте! Исполню свою мечту!.. – И Киплинг прочёл:

– Из Ливерпульской гавани
Всегда по четвергам
Суда уходят в плаванье
К далеким берегам.

Плывут они в Бразилию, Бразилию, Бразилию.
И я хочу в Бразилию – К далеким берегам!..


…Оставив Киплинга с Андерсеном всего на мгновенье в гостинице «Европейской», домовой понёсся прямиком в Петербург, на Мойку, к Пушкину. Как потом оказалось, очутился он там в середине июня 1836 года.
Появившись в большом узком кабинете, заставленном книжными  стеллажами, Севастьян Фабианович огляделся: кабинет, который видел лишь по фотографиям, был просторный, светлый и чистый.
Глаза домового мгновенно пробежались по разным вещам и предметам, находящимся в комнате: дорожный ларец… конторка… простые плетеные стулья… несколько тростей в углу кабинета… на столе – курительная трубка, начатая бутылка с шампанским, хрустальный бокал, стопка журнала «Современник», чернильница с арапчонком…
Чернильница была подарена Пушкину на Новый, 1832 год одним из его самых близких друзей – Павлом Воиновичем Нащокиным. Московский барин и хлебосол, он хорошо знал о большом интересе поэта к своему прадеду Абраму Петровичу Ганнибалу. Вместе с подарком Нащокин написал Пушкину в конце 1831 года: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницами, которые открываются и открывают, что он был человек a double vue…(ясновидец)» Поэт ответил ему в январе 1832 года: «Очень благодарю тебя за арапа». 
Рядом с чернильницей лежали гусиные перья, обгрызенные сверху, со следами чернил… Такими перьями Александр Сергеевич писал с лицейских лет.
Сам письменный стол, фанерованный светлым красным деревом за которым работал Пушкин, стоял на цветном узорчатом ковре и был завален бумагами, письменными принадлежностями и книгами. Верхняя доска стола тускло светилась тёмной кожей.
Всё это Севастьян Фабианович увидел мельком. Взгляд же его был направлен на старинное «вольтеровское» кресло у письменного стола, где сидел Пушкин, запахнувшись в цветной халат и привычно подвернув под себя левую ногу. Он что-то сочинял, грызя перо и рассеянно глядя на книжные полки. 
Появление в его кабинете человека крошечного роста произвело на поэта восторженное изумление: он вскочил с кресла и громко спросил:
– Вы кто?!..
Гость тут же представился:
– Домовой Севастьян Фабианович…
– Неужели сего дома?! – с удивлением воскликнул Пушкин. –
– Я не петербуржец… – ответил зуевский домовой.  –Я…
– Молчите! – прервал его поэт. – Я знаю, откуда вы! – И тут же прочёл с вдохновением:

Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес, и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!

Вы из Михайловского! Верно?
– Увы!.. – с сожалением сказал Севастьян Фабианович. – Из города Зуева.
– Знакомое название… – не удивился Пушкин. – Совсем недавно о нём слышал… Ах, да! Вспомнил!.. Двое юных людей, что были у меня давеча на Каменном острове, сообщили, что они тоже из Зуева!..
Домовой понял, о ком идёт речь.
– Василий и Мария?.. – спросил он напрямик.
– Точно, они! А вы знакомы?..
– Давно, – ответил домовой. – Я живу в подвале их дома. 
– Прошу садиться, Севастьян Фабиванович…
Пушкин придвинул к столу один из плетёных стульев и сам вернулся в своё кресло.
– А я на Каменном острове снимаю дачу для своей семьи, – пояснил он. – Сей чудесный дом принадлежит тайному советнику Флору Иосифовичу Доливо-Добровольскому. Вот вчера вырвался в столицу на несколько дней для деловой встречи, но, главное, чтобы немного поработать… Хотя в том доме и уготовлен для меня кабинет – работать в нём совершенно нет возможности…
– Дети?.. – с пониманием спросил домовой.
– Они! – улыбнулся Пушкин. – Сорванцы этакие!.. Впрочем, дети совсем мне не мешают … Просто их голоса и смех за окнами постоянно зовут с ними играть…
– Ну вот… – расстроился домовой. – Теперь я помешал…
– Не скажите! Встретиться с домовым приходится совсем не часто… Если только в стихах… – И он прочёл последнюю строфу из стихотворения «Домовому»:

Люби зелёный скат холмов,
Луга, измятые моей бродящей ленью,
Прохладу лип и клёнов шумный кров -
Они знакомы вдохновенью.

И тут же спросил:
– Так что же вас привело ко мне?..
И домовой объяснил знаменитому поэту, откуда и зачем прибыл в Петербург.
Услышав необыкновенный рассказ домового и его просьбу сразиться за Дом Сказки, Пушкин с восторгом произнёс:
– Замечательное дело вы затеяли, Севастьян Фабианович! Обязательно помогу! Ибо такая помощь и есть «товарищество духа»!..
И добавил:
– Мои юные друзья – Василий и Мария – тоже говорили мне, что они из будущих времён…
Он поднялся с кресла и достал из конторки ещё один хрустальный бокал, затем разлил шампанское себе и гостю:
– Да здравствует Сказка, господин домовой! Ей подвластно всё  на свете! А, главное, – победить Зло!..
И, звонко чокнувшись, они осушили бокалы до дна.

…После полётов к Андерсену, Киплингу и Пушкину зуевский домовой совершил ещё десятка три таких же встреч, и ровно в полдень собрал в гостинице «Европейской» всю «золотую стаю» писателей-сказочников, которых себе наметил.
Глава III.
ТОВАРИЩЕСТВО ДУХА

Друзья мои, прекрасен наш союз! 
Он как душа, неразделим и вечен.

Александр ПУШКИН 


...В небольшом конференц-зале, который снял Севастьян Фабианович, собрались все приглашённые им писатели.
На нескольких десертных столиках пестрели разноцветьем наклеек газированная вода и соки, на бумажных тарелках лежали незамысловатые бутерброды с чёрной и красной икрой, ветчиной, бужениной, копчёными колбасами и несколькими сортами деликатесных сыров. Рядом с ними сиротливо краснели, за отсутствие других овощей, кружки томатов черри, посыпанные укропом. В хрустальных вазочках сладко прижались друг к дружке куски шоколадного бисквита. Груши и персики красовались на больших блюдах.
Среди присутствующих не было ни одного ныне живущего писателя. Не потому, что выбор здравствующих литераторов слишком велик, или оттого, что кто-то обидится, если его не пригласили. Дело было в другом – во Времени. Только оно, это беспощадное сито Вечности – одних оставляет, других разметает в пыль. Домовой предпочёл пригласить тех, кто остался или обязательно останется в памяти людей навсегда.
Некоторые писатели были знакомы друг с другом ещё по земной жизни, но теперь, познав жизнь после смерти и наполнив до краёв свои вечные души знаниями Вселенной, они приняли их, как знания абсолютные… 
Любой из приглашённых знал не только всё обо всех, но и всякое событие в истории человечества – каждый её день, час, мгновенье, все тайны, недоступные нам, живущим, все имена и фамилии героев и подлецов, каждый людской поступок и даже то, что будет впереди… И только Творцы Прекрасного в прошлой земной жизни –  имели право помогать живущим на Земле и даже иногда менять земные события. Это могли быть не только люди творческих профессий, но и все те, кто осветил дело своей жизни Искрой Божьей.
Те же, кто прожили блекло и тускло, скучно и лениво, ничего не создав, никого не полюбив, думая лишь о себе – там, в Божественных Кущах, приняли на себя участь, таких же подобных, – тупо существовать, не имея возможности помочь ни делом, ни советом и мучиться своим существованием целую вечность. В этом и был их Ад Бесконечный.
Но все те, кто оказался в этот день в конференц-зале гостиницы, являлись, конечно же, созидателями, ибо запустили в Литературном Космосе тысячи новых планет, на которых жили, радуясь и страдая, миллионы их героев и персонажей. Все эти знаменитые писатели являлись Сотворцами Творца –  сродни Его Божественным Мыслям и Делам, как и все творческие на земле люди.
В этот день вызволенные на несколько часов из Небытия, благодаря стараниях зуевского домового, эти литературные демиурги вновь явились такими же, какими были при жизни – в своих костюмах, причёсках, источающие ароматы любимых духов. Глядя на всю эту драгоценную толпу, или «стаю золотых рыб», пойманных мимолётной сетью, можно было подумать, что снимается какой-то исторический фильм.
Рядом с Шарлем Перро стоял Вильгельм Гауф – стройный темноволосый молодой человек с ярко-синими глазами на бледном лице, общительный и смешливый. Наверное, рассказывал новый сюжет.  Астрид Линдгрен шепталась с Марией Конопницкой. Братья Гримм весело о чём-то спорили с Туве Янссон, перебивая друг друга. Евгений Шварц, несколько смущённо рассказывал Андерсену о своих пьесах на его сюжеты. Пушкин громко хохотал, слушая стихотворные песни Вини-Пуха в исполнении Александра Милна.
В разных концах зала можно было увидеть – Гофмана, Бажова, Киплинга, Одоевского, Родари, Корчака, Уайльда, Писахова, Лагерлёф…
Заметив, появившихся Василия Барабанова с Машей, Пушкин, извинившись перед Милном, тут же помчался к ним навстречу, через весь зал.
– Рад вас снова увидеть! – звонко воскликнул он и, поймав Васину ладонь, стал по-дружески её трясти.
– Мы тоже рады… – смутился Барабанов. – Даже, можно сказать, счастливы…
Мария же без смущения принялась фотографировать всех подряд.
– Как ваше издательство? – спросил Пушкин молодого человека. – Помню, грозились его создать!
– Угроза осуществилась, – пошутил Барабанов.
Пушкин очень обрадовался:
– Да вы, Василий, человек слова!
Чем вовсе смутил Барабанова.
Все вокруг хорошо говорили по-русски. Об этом позаботилось Старое Эхо, что издавно жило в Сосновом Бору, неподалёку от Зуева. Оно заполнило русским языком каждую щелинку в гостинице, вошло так естественно в каждого иностранца, что те даже не подозревали, что говорят «на языке Пушкина».
Когда гости наговорились, выслушав творческие советы и жизненные планы друг друга, Севастьян Фабианович обратился ко всем: 
– Господа! Вынужден просить прощения, что прерываю ваши оживлённые разговоры!.. Пришло время поговорить о Петиции к госпоже мэру нашего города по поводу Дома Сказок!.. Для этого мы и собрались… Может быть, у кого-то из вас есть собственное предложение. В этом случае, готовы его выслушать!..
Нескольким гостям, действительно, было что предложить.
Первым прочёл свой Проект Карло Коллоди. Начиналось оно так:

«Милостивая синьора!..
Искренне надеемся на Ваше желание пойти нам  навстречу в вопросе Дома Сказок…»

Вторым поделился своими мыслями Шарль Перро. Его начало обращения к мэру Зуева было таким:

 «Многоуважаемая госпожа Мэр!..
Обращаемся к Вам с надеждой и верой как к главе города Зуева и будем чрезвычайно благодарны получить от Вас положительный ответ…»

После его варианта слово взял Владимир Одоевский. Начало его «Петиции» было таким:

«Уважаемая госпожа градоначальница!
Мы, сочинители разных сказочных историй из разных стран, желаем  ознакомить Вас с нашим предложением, касаемо особняка в Карамельном переулке, дабы вместе с Вами возвести в нём Сказочный Дом…»

Последнее обращение прочёл Топелиус:

«Ваше превосходительство г-жа Соколова!..
Надеясь на Вашу любезность и благосклонность, обращаемся к Вам, низко кланяясь и кладя руку на сердце…»

Каждый вариант Петиции был сам по себе весьма разумен и складен. Но в любом из них было больше просьбы, чем требования. Кроме того, все обращения по своему духу, казалось, были написаны уж слишком в верноподданическом стиле.
И тут слово взял Василий Барабанов. Вот что он предложил:







Мэру города Зуева,
г-же Соколовой С. Ю.

ПЕТИЦИЯ

Уважаемая г-жа Соколова!
Мы, писатели-сказочники из разных стран и веков, обращаемся к Вам по поводу дома №2, в Карамельном переулке, известного, как «Дом Сказочника».
На сегодняшний день в нём находится частное издательство «АРТ-Пресс» г-на Тугаринова А. Р.
Этот особняк, по своей исторической ценности, является городским архитектурным памятником, который в первой трети 19 века принадлежал, как частная собственность, забытому русскому сказочнику Афанасию Васильевичу Барабанову, после его близким родственникам.
Спустя годы, в России и Германии (где долгое время прожил Барабанов) обнаружена часть его рукописей, и теперь из всех написанных им сказок найдено около ста.
В связи с этим мы предлагаем создать в Карамельном переулке, после реконструкции дома №2, вернув ему первоначальный облик городской постройки конца 18 века, – Дом-Музей А. В. Барабанова, а также Дом Сказок, который мог бы стать самым большим и единственным в мире для детей и всех взрослых, в сердцах которых до сих пор звенит Детство.
Кроме Музея Барабанова, в нём должны находиться различные «сказочные островки» – библиотека сказок мировых авторов; театральный зал, где лучшие театры могли бы показывать сказочные спектакли, а самые «сказочные» кинорежиссёры - свои фильмы; а также проводить ежегодные «сказочные фестивали». Вокруг Дома Сказок должны быть возведены новые постройки: гостиные дома (небольшие гостиницы), залы для сказочных компьютерных игр, магазины и салоны для продажи книг-сказок и сказок-игрушек, «сказочной» аудио и видео продукции и прочие объекты в сказочном стиле.
Для этой благородной цели, просим Вас, уважаемая г-жа Соколова, расторгнуть договор с главой издательства «АРТ-Пресс» г-н Тугариновым А. Р. и вернуть особняк под юрисдикцию города.
Надеемся, что будущий Дом Сказок станет одним из лучших мест на земле, в котором будет звенеть детский смех, волшебная музыка и сказочные слова.

С уважением –
писатели-сказочники:
Ханс Кристиан АНДЕРСЕН (Дания), Павел Петрович БАЖОВ  (Россия), Джеймс Мэтью БАРРИ (Англия), Лаймен Фрэнк БАУМ (США), Ян БЖЕХВА (Польша), Дональд БИССЕТ (Англия), Вильгельм ГАУФ (Германия), Эрнест Теодор Амадей ГОФМАН (Германия), Карло ГОЦЦИ (Италия), Якоб и Вильгельм ГРИММ (Германия), Ангел КАРАЛИЙЧЕВ (Болгария), Джозеф Редьярд КИПЛИНГ (Англия), Сергей Григорьевич КОЗЛОВ (Россия), Карло КОЛЛОДИ (Карло Лоренцини, Италия), Мария Юзефовна КОНОПНИЦКАЯ (Польша), Януш КОРЧАК (Эрш Хенрик Гольдшмит, Польша), Льюис КЭРРОЛЛ (Чарльз Лютвидж Доджсон, или Чарльз Латуидж До;джсон, Англия), Сельма ЛАГЕРЛЁФ (Швеция), Астрид ЛИНДГРЕН (Астрид Анна Эмилия Линдгрен, урождённая Эрикссон, Швеция), Монтейру ЛОБАТУ (Бразилия), Алан Александр МИЛН (Англия), Божена НЕМЦОВА (урождённая Барбора Новотна, Чехия), Эдит НЕСБИТ (Англия), Владимир Фёдорович ОДОЕВСКИЙ (Россия), Шарль ПЕРРО (Франция), Степан Григорьевич ПИСАХОВ (Россия), Элен Беатрикс ПОТТЕР (Англия), Александр Сергеевич ПУШКИН (Россия), Джанни РОДАРИ (Джованни Франческо Родари, Италия ), Сакариус ТОПЕЛИУС (Финляндия), Оскар УАЙЛЬД (Англия), Элинор ФАРДЖОН (Англия), Джоэль ХАРРИС (США), Евгений Львович ШВАРЦ (Россия), Анни ШМИДТ (Анна Мария Гертруда Шмидт,Голландия), Туве Марика ЯНССОН (Швеция).
   
Как только Василий прочёл свой вариант Петиции до конца, в конференц-зал раздались аплодисменты.
– Браво! – воскликнул Шарль Перро.
– Замечательно! – закивал головой Оскар Уальд.
– Написано с умом! – поддержал Павел Бажов.
– И – в самую точку! – подытожил Редьярд Киплинг.
– Йес! – подняла большой палец Маша в сторону Васи, продолжая зажигать фотовспышки направо и налево.
Тут слово вновь взял Севастьян Фабианович:
– Господа! Коль все мы одобряем последний вариант Петиции, написанный нашим юным другом Василием Барабановым, призываю признать Петицию Окончательной!..
– Правильно! – раздались голоса. – Петиция окончательная! Одобряем!
– Отлично! – продолжил домовой. – Кстати, для тех, кто не знает: именно Василий является потомком забытого русского сказочника Афанасия Барабанова, а также инициатором создания Дома Сказки…
Зал тут же зааплодировал лично Васе. Барабанов вновь засмущался и даже покраснел, как всегда снимая и надевая очки.
– Так вот! – вновь продолжил Севастьян Фабианович. – Коль все вы одобряете сей текст, прошу каждого из вас поставить под Петицией свой автограф… то есть, свою подпись, чтобы мы все подали её нашим дружеским и талантливым коллективом, лично в руки мэру города Зуева – г-же Соколовой Светозаре Юльевне!..
Его слова вызвали новый всплеск аплодисментов. Петиция была подписана всеми тридцатью семью литераторами – от Ханса Кристиана Андерсена до Туве Марики Янсон.
Если кто из дотошных читателей уже успел подсчитать количество фамилий под Петицией, то увидел, что их 36. Откуда же тридцать седьмая? Просто не стоит забывать, что братьев Гримм было двое.
Итак, подписав обращение к Соколовой, весь «творческий коллектив» писателей-сказочников, во главе с Василием Барабановым и зуевским домовым сразу же направились к Мэрии. Замыкала живописное шествие Маша, запечатлевая каждый шаг этой волшебной сказочной толпы по улицам маленького русского города.

…В Мэрии был обеденный перерыв, хотя из-за раннего часа его можно было смело назвать вторым завтраком.
В Приёмной Соколовой секретарша Варвара с аппетитом  доедала бутерброды с копчёной колбасой и запивала их горячим кофе с молоком.
Давняя привычка, приобретённая в секретарском кресле, – совмещать работу с принятием пищи, хотя и считалась вредной, однако не позволяла терять время впустую. Вот и сейчас, механически жуя бутерброд, Варвара пробегала глазами по страницам книги, которую купила сегодня перед работой, роясь в книжных развалах на Городской площади, что рядом с Мэрией. Варвара была большой любительницей чтения, благодаря которому испортила свои глаза ещё в младших классах школы. И хоть очки давно сменила на линзы, всё равно по привычке щурилась.
Книга, вернее, книжка, была небольшой по размеру, в мягкой обложке, изданная ещё в середине двадцатого века, с многообещающим названием: «Повесть о молодых супругах». Варвара купила её и как пособие для семейной жизни, понимая, что художественная литература не только вымысел, но иногда и помощник в житейских делах. Варвара совсем недавно вышла замуж, поэтому было много общего между их молодой семьёй и книжными молодожёнами Орловыми. И хоть «повесть» оказалась пьесой, разочарования у Варвары по этому поводу не было – театральная история была написана ярко и талантливо. 
Когда в пьесе глава молодой семьи Сергей оставил свою жену Марусю одну, в приёмной мэра внезапно появилась толпа разнаряженных людей во главе с мужчиной крошечного роста. Сопровождающая их девушка-фотограф тут же осветила приёмную фотовспышками.
– Вы куда, господа?.. – спросила изумлённая Варвара, поднявшись с секретарского кресла. – У нас обед…
Она хорошо помнила, что заперла на ключ входную дверь на обед – так она делала ежедневно – и как могли войти в приёмную эти люди,  не понимала.
– Мы желаем пройти к Светозаре Юльевне, – сообщил за всех коротконогий человек с картофельным носом.
– А вы разве записаны?.. – озадачено произнесла секретарша.
– Конечно! – уверенно ответил  «ридикюльный» мужчина.
Варвара даже хотела сказать: «Сейчас доложу…», но тут же вспомнила, что не записывала всю эту странную публику ни на сегодня, ни на завтра, ни вообще на какой-либо другой день.
– Вы ошибаетесь, – как можно мягче возразила она коротышке.
На что тот порекомендовал:
–Проверьте сами…
– Тут и проверять нечего, – повторила Варвара, уже немного злясь на этого самоуверенного карлика в широкополой шляпе. «Скажите, какой воспитанный! – подумала она. – Мнит из себя Бог знает кого, а сам шляпу в помещении не снял!.. Боярский, блин!..»
– Вы проверьте, проверьте! – настаивал коротышка.
Варвара в раздражении раскрыла, наконец, «Книгу приёмов» – и чуть не упала с кресла: на первой странице, сразу же после обеденного перерыва, была запланирована встреча мэра города Зуева с писателями-сказочниками. И, самое главное, эта запись была сделана (о, Боже!) её рукой!
А коротконогий в шляпе уже знакомил её с уважаемыми гостями:
– Александр Сергеевич Пушкин! – торжественно произнёс домовой.
Пушкин величаво кивнул Варваре кучерявой головой, широко улыбаясь при этом.
Варвара ошарашено кивнула в ответ и тут же подумала, что отравилась колбасой, но как это могло отразиться на её мозгах, она не понимала. 
–«Видение какое-то…» – подумала Варвара, пытаясь перекреститься, но правая рука её даже не шелохнулась.
А домовой представлял уже нового сказочника:
– Ханс Кристиан Андерсен!
Самый знаменитый сказочник на планете также улыбнулся Варваре, а она ему. В дальнейшем ей оставалось только улыбаться и кивать, кивать и улыбаться.
– Астрид Анна Эмилия Линдгрен!.. – продолжил представлять домовой появившихся с ним гостей. – Эрнест Теодор Амадей Гофман!.. Джанни Родари!.. Мария Конопницкая!.. Дональд Биссет!.. Братья Якоб и Вильгельм Гримм!.. Оскар Уайльд!.. Туве Марика Янсон!.. Алан Александр Милн!.. Льюис Кэрролл!.. Божена Немцова!.. Януш Корчак!..
Севастьян Фабианович ещё долго представлял  всех знаменитых гостей, затем переведя дух, представился сам, сказал о «товариществе духа», познакомил Варвару с Василием и Марией, и только потом достал из нагрудного кармана белоснежный платок и протёр им свой влажный лоб.
Вконец растерявшейся секретарше мэра ничего не оставалось, как невнятно пролепетать:
 – Сейчас выясню…
И она бочком-бочком проскользнула в кабинет своей начальницы.
А домовой улыбнулся ей вслед, и с той же милой улыбкой обратился к литераторам:
– Дам прошу садиться! 
Писательницы с удовольствием присели в кресла, стоящие вдоль стен приёмной.

…Как только всё литературное сообщество очутилось на Городской площади, у здания старинной Ратуши, в которой сейчас находилась Мэрия, Василий тихо спросил домового, чтобы никто не услышал:
– Как же мы попадём к Соколовой? Говорят, к ней запись на месяц вперёд.
 Севастьян Фабианович снисходительно улыбнулся:
– Вот ещё!.. – И достал из воздуха «чудесное зерцало».
Не успела Мария оперативно сделать очередной фотоснимок, как тут же очутилась со всеми в Приёмной мэра Зуева. О дальнейшем вы знаете…
 
…Варвара, войдя на цыпочках в кабинет Соколовой, неслышно затворила за собой тяжёлую дубовую дверь. Светозара Юльевна  в это время смотрела на большом экране 18-дюймового планшета, стоящего на её столе, свой любимый советский фильм «Золушка». В самый последний миг дверь по-мышиному пискнула. Соколова резко повернула голову к двери, где стояла бледная трясущаяся секретарша, и резко закрыла планшет.
 – Что случилось. Варвара?.. – недовольно спросила она. – На тебе лица нет…
 Заикаясь и мямля, секретарша рассказал о неожиданном столпотворении в Приёмной.
– Писатели-сказочники?.. - удивилась Соколова. – Странно!.. Никаких писателей, тем более сказочников, я не приглашала… Может быть, в нашем городе открывается книжная ярмарка?..
– Нет, – ответила секретарша, – никаких книжных ярмарок не планировалось…. Овощная была прошлой осенью… Мясная зимой… Кстати, – вспомнила она, – они говорили о каком-то «товариществе духа».
Соколова несколько оживилась:
– Может быть, о французских духах?..
Светозара Юльевна обожала французские духи, которые ей всегда презентовали иностранные гости. Да и самих иностранных гостей она любила тоже: те дарили ей не только дорогие подарки, но и приглашали совершить ответный визит.
– О духах не говорили... – припомнила Варвара.
Соколова слегка огорчилась.
– И кто эти сказочники, знаешь?
– Знаю, – закивала головой секретарша. – Один из них Пушкин, остальные…
– Самодеятельные писатели, что ли? – фыркнула Соколова. – Ну да, сегодня, в кого ни ткни – все Пушкины!
– Он не «все»! – возразила Варвара. – А «наше всё»!.. Тот самый… Александр Сергеевич… 
Соколова насторожённо на неё посмотрела.
– Ты понимаешь, что говоришь?
– Понимаю… – сказала Варвара. 
– В твоей «Приёмной» сам Александр Сергеевич?.. – повторила вопрос Соколова.
– Не сам… То есть, не один… – продолжила секретарша. – Ещё Андерсен… Шарль Перро… И эти… Братья Гримм, вот!
Соколова выйдя из-за стола и подошла к двери, где всё ещё стояла, словно приклеенная к порогу, оробелая секретарша.
– Ты что мелешь? – строго спросила Соколова. – Пришла сказки рассказывать?
– Это не сказки! –  с вызовом ответила Варвара, глядя начальнице прямо в лицо. –  И Пушкин там, и Андерсен, – твёрдо повторила она. – И эта… как её… Астрид Линдгрен… Та, что Карлсона сочинила!
– «…котоырый живёт на крыше»?
– А где ж ещё?.. – чуть не плача произнесла Варвара.
– Это у тебя «крыша поехала»! – строго констатировала Соколова.
– Я здорова…
– Значит, врёшь! Или разыгрываешь! 
– Не вру!
– Врёшь! – жёстко повторила Светозара Юльевна
– И не разыгрываю… – заплакала Варвара. – Сами взгляните…
Соколова бесцеремонно отодвинула секретаршу в сторону и осторожно приоткрыла дверь кабинета. В образовавшейся щели она увидела в Приёмной костюмированную толпу, среди которых, действительно, стоял человек, похожий на Пушкина.
Соколова осторожно прикрыла дверь и молча села за свой стол.
– Телефон Гришина! – приказным тоном произнесла она, не глядя на Варвару.
– Какого Гришина?.. –  не поняла та.
– Режиссёра Дворца Культуры!
– 68-08-58… – ответила Варвара.
Соколова тыкнула указательным пальцем в нужные кнопки. Раздались телефонные гудки. Их тут же перебил хрипловатый мужской голос:
– Гришин слушает, говорите!
– Добрый день, Сергей Ильич! Соколова беспокоит!..
– Здравствуйте, Светозара Юльевна! А я как раз собрался пригласить вас на премьеру! – произнёс режиссёр.
– На какую премьеру? – не поняла она.
– На нашу! Экспериментальный спектакль Молодёжного театра!
– Ах, вот оно что! – с облегчением произнесла Соколова. – Я так и думала!  Экспериментальный, значит? А я голову, сижу, ломаю… Выходит, это твои актёры экспериментируют?..
– Мои! – с гордостью подтвердил Главный режиссёр ДК.
– Ну, слава Богу! А то думала, что сбрендила!
– В каком смысле? – не понял Гришин.
– В таком!.. Ладно, Ильич! Потом поговорим! Сейчас некогда!.. Когда играете?
– В это воскресенье. Начало в 18 часов.
– Буду. Жди! – Соколова отключила связь. – Экспериментатор хренов!.. – усмехнулась она и обратилась к Варваре. – Зови всех в кабинет!
– Всех?..
– Всех! Сколько их там?
– Тридцать семь человек.
– Небось, вся труппа…
– Какая труппа?
– Нашего Молодёжного театра. Загримировались в писателей – и в Мэрию. Экспериментаторы хреновы!..
– Так это актёры?.. – охнула секретарша.
– А кто же ещё?.. «Пушкин»! «Андерсен»! «Линдгрен»!.. Не театральный ты человек, Варвара! И наивный до ужаса! Давай, приглашай! Интересно, что  они сейчас перед нами разыграют!..
Варвара вышла в Приёмную.
А Соколова, тут же вспомнив, что она женщина, достала из ящика стола зеркало, пудру, помаду, небольшой флакон с французскими духами. Поспешно накрасив губки, припудрив нос и щёки и, обрызгав себя любимую «Мечтами Парижа» («Les r;ves de paris»), убрала  предметы косметики обратно в стол и приготовилась ждать актёров Молодёжного театра.
 
…Когда Варвара появилась в Приёмной, все взгляды устремились на неё.
– Светозара Юльевна ждёт вас!.. – объявила Варвара таким тоном, словно эта встреча была её заслугой.
– Прекрасно! – произнёс Севастьян Фабианович. – Надеюсь, приглашает всех?
– Всех, без исключения!.. – весело ответила Варвара, глядя на «писателей-сказочников» уже другими глазами, и гостеприимно распахнула дверь кабинета мэра.
Девять писательниц вошли туда первыми. За ними прошли господа-писатели. Последними поспешили Вася, Маша и домовой. Замыкала толпу посетителей Варвара. До окончания обеденного перерыва оставалось 15 минут.
 
…Соколова с интересом наблюдала появление в её просторном кабинете «писателей–сказочников».
«Надо же, – подумала она, увидев перед собой знакомые по книгам лица. – Как похожи! Особенно Пушкин и Андерсен… Молодцы, ребята! Талантливых актёров набрал Гришин!.. А костюмы! Парики! Ай да художники! Ай да гримёры!..  Интересно, какой сюрприз они подготовили…»
– Присаживайтесь, «господа-писатели», не стесняйтесь! – весело поприветствовала она их, и те уселись на стулья, которых в кабинете было предостаточно.
Соколова обвела присутствующих смешливым взглядом:
– Ну, что ж! Эксперимент удался! Считайте, что я поверила в то, что все вы знаменитые сказочники! Правда, многих из них я не знаю в лицо, но верю, что каждый из вас, играющий свою роль, справился с ней на «отлично»! Браво! – она захлопала в ладоши. – Больше всего, мне, конечно, понравился Пушкин. Очень похож! И причёска, и рост, и бакенбарды, даже цвет глаз! Ну и – «господин Андерсен»! – Соколова рассмеялась: – Помню его портрет в книге «Сказки и истории». Такой же нос, глаза…Правда, «тот Андерсен» вместо галстука носил бант… А так очень похоже!.. О костюмах и не говорю. У каждого свой стиль и своя эпоха… Брависсимо!.. – И она вновь энергично зааплодировала.
Пока Соколова восторженно выражала свои мысли и чувства, присутствующие недоумённо переглядывались. Хотя, казалось, она, этого не замечала.
– Ну, что ж, показывайте! Музыка! Занавес! Удивляйте и экспериментируйте! Это будет отрывок из воскресной премьеры?.. – Она взглянула на циферблат наручных часов на правой руке. – К сожалению, времени у нас с вами всё меньше и меньше. Перерыв кончается. Так что, прошу, начинайте!
Госпожа мэр уселась поудобней в кресле, в предвкушении мини-спектакля, но тут слово взял Барабанов:
– Извините, Светозара Юльевна, но вы, вероятно, что-то перепутали, или вас неправильно информировали…. – Он с укором глянул на Варвару. – Среди всех присутствующих нет ни одного актёра. Все, кроме меня, Маши и Севастьяна Фабиановича – настоящие писатели! 
Соколова обвела кабинет удивленным взглядом:
– В каком смысле, «настоящие»?.. Вы кто, молодой человек?..
– Василий Барабанов, – ответил Вася. – Студент Книжного института.
– И потомок большого русского сказочника Афанасия Васильевича Барабанова! – добавил Севастьян Фабианович.
– Ах, Барабанов! Тот самый! – наконец, дошло до неё. – Так это вы постоянно выступаете в Интернете против Андрона Романовича и его издательства?!.. – Соколова окинула Василия жёстким взглядом. – Вот вы какой!.. Молодой да ранний! Значит это ваша затея превратить актёров Молодёжного театра в писателей-сказочников?.. Самому, видать, силёнок не хватило побороться с господином Тугариновым! Ещё бы! Он человек дела! А вы выдумщик и фантазёр! Надо же! Написать такую чушь, будто встречались с Александром Сергеевичем Пушкиным! С нашим светочем русской литературы! С нашим  национальным поэтом! С «нашим всё»!
– Конечно же, мы встречались с Василием! – вскочил с места Пушкин. – На Каменном острове. За восемь месяцев до моей смерти.
– А вы помолчите! – в сердцах бросила ему Соколова. – Не наигрались ещё?..
Она поднялась из-за стола и обратилась ко всем присутствующим:
– Стыдно, товарищи! Эх, вы! А ещё актёры Молодёжного театра!.. 
Писатели-сказочники вовсю раскрыли глаза.
– Ишь, что надумали! – продолжила она. – Пошли на поводу у этого приколиста! – она кивнула на Васю. – Стыдно, господа актёры! Стыдно и не смешно! Даже не талантливо, если честно! Надели театральные костюмы! Нацепили парики! Наклеили усы, бороды! И решили меня разжалобить по поводу особняка в Карамельном переулке! Грубо и топорно! Я – человек твёрдый! Если что сказала – то так тому и быть!
К столу подошёл Пушкин и протянул Соколовой Петицию.
– Читайте! – звонко сказал он.
– Что это?.. – не поняла она и стала читать: «Уважаемая г-жа Соколова!.. Мы, писатели-сказочники из разных стран и веков обращаемся к Вам по поводу дома №2, в Карамельном переулке, известного, как «Дом Сказочника»…
Соколова подняла холодный взгляд на Александра Сергеевича:
– Я ведь только что сказала, что по этому поводу мной принято окончательное решение! Садитесь на место, молодой человек. Тоже мне, «Пушкин»!.. Вы хоть смотрели на себя в зеркало?  Ни капли не похожи!
– Это я-то на себя не похож?! – до кончика ногтей изумился Александр Сергеевич.
– Не переигрывайте! – строго одёрнула его Соколова.
– Да как вы можете?! – возмутился Барабанов, подлетая к столу. – Ведь это и есть настоящий Пушкин Александр Сергеевич! «Наше всё»!
– Послушайте, Барабанов! – жёстко сказала Светозара Юльевна. – Сейчас я вызову карету «Скорой помощи», и всех вас увезут в психиатрическую клинику! Вы этого хотите?! А ведь именно там всем вам и место! Там можно быть и Пушкиным, и Андресеном, и даже Маминым вместе с Сибиряком!.. Но только не в театре! И не в Доме Сказок! И уж точно не в Мэрии! А в самом настоящем сумасшедшем доме!
Женщины-писательницы громко ахнули.
– Будь вы мужчиной, – воскликнул Пушкин, – я бы вызвал вас на дуэль!
– Меня на дуэль?! – усмехнулась Соколова.  – Дуэлянт хренов! Кстати, у вас сейчас левая бакенбарда отклеится,.. И передайте Сергею Ильичу, что я разочарована его спектаклем и на премьеру в воскресенье не приду. Пусть не ждёт!  И денег, что обещала, на новый постановки не дам! Варвара! – обратилась она к стоящей у двери секретарши. – Выпроводи господ актёров из моего кабинета! А также из Приёмной… Что же касается, так называемой, Петиции, то я обязательно на неё отвечу! Обязательно! Но ровно через месяц. Как и полагается по закону о жалобах и заявлениях. И учтите: ответ будет от-ри-ца-тельным! А сейчас требую освободить кабинет!
– Пойдёмте! – сказал всем домовой. – Нам здесь говорить не с кем и не о чем.
И все ушли, оставив Соколову одну.
Светозара Юльевна тяжело опустилась в своё кресло и обронила  тяжёлый взгляд на Петицию. Дочитав её до конца, пригрозила вслед двери:
– Ну, погодите! Я вам такой спектакль устрою – всю жизнь ко мне ходить на поклоны будете!..

 …Проводив из Приёмной последнего гостя, Варвара взглянула на часы, висящие над входной дверью – до конца перерыва оставалось ещё целых пять минут. Она раскрыла окно настежь и налила в чашку из термоса горячий кофе, что принесла из дому. Затем, разорвав новую пачку с печеньем, достала одну печенюшку, а из ящика стола недочитанную пьесу.
Внезапно на обложке она увидела фамилию автора: Евгений Шварц. Что-то щёлкнуло в её голове. Варвара тут же раскрыла книжку и увидела в самом начале фото автора. Точно! Это был тот самый Шварц, который  только что сидел напротив неё. Бросив печенье и кофе, она подбежала к раскрытому окну и глянула вниз, затем молниеносно сорвалась с места и выскочила из Приёмной.

…Писатели-сказочники молча вышли из Мэрии и мрачно уселись на деревянные скамейки, стоящие у входа. Даже Василий с Севастьяном Фабиановичем не знали, что сказать. Только одна Мария без конца «фоткала» для истории знаменитых писателей.
Наконец, с возмущением вскочил на ноги Пушкин:
– Это ж надо! Не поверить, что я Пушкин!
– Не переживайте, Александр, – сказала ему Туве Янссон. – Фру Соколова не поверила всем нам. И что после этого, вешаться?..
– Драться! – воскликнул Киплинг.
– Я – за! – согласилась с ним Астрид Линдгрен.
– Неужели ваша Пеппи Длинныйчулок не даёт вам спокойно жить? – язвительно спросил её Уайльд.
– Пеппи – это я! – призналась Астрид.
– Вы прямо как Мопассан, – усмехнулся Евгений Шварц. – «Мадам Бовари - это я!..»
– Эту фразу он одолжил у меня. – возразила Линдгрен. – Вы же прекрасно знаете, Евгений, что в нашем Литературном Космосе – Прошлое и Будущее могут меняться местами.
– Теперь  уже знаю… – улыбнулся Шварц. 
– А я знаю одно! – с вызовом произнёс Киплинг. – Госпожу Соколову следует вызвать на дуэль!
– Боже! – изумилась Лагерлёф. – Вы будете драться с женщиной?!..
– Это не женщина, Сельма! Это дьявол в юбке! – огрызнулся автор «Книги Джунглей».
– Редьярд прав, – подал голос Гофман. – В молодые годы я много работал юристом в государственных  учреждениях и хорошо знаю, что представляет из себя должность бургомистра. Особенно если её занимает такая женщина, как Соколова, прошу прощения.
Тут из Ратуши выскочила Варвара. Все замолчали. Секретарша мэра обвела всех ищущим взглядом и остановила его на Шварце.
– Евгений Львович… – робко сказала она. – Поставьте, пожалуйста,  автограф… – И протянула ему «Повесть о молодых супругах».
Шварц смутился, однако достал чернильную авторучку и написал прямо на своей фотографии:
«Добрые советы милой Варваре от сказочника-драматурга: «Не будьте ни чьей «Тенью», победите в себе «Дракона» – если таковой заведётся, и обязательно верьте в «Обыкновенное чудо»!
Ваш Евгений Шварц».
– Ой, спасибо вам! – зарделась Варвара, прочтя надпись в книжке. Затем подняла на всех свои глаза, и все увидели, что глаза у неё василькового цвета. – Вы простите, пожалуйста Светозару Юльевну!.. – вдруг произнесла секретарша. – Она не такая плохая, как все думают… Просто характер сложный… Знаете, сколько она хорошего в Зуеве сделала?.. Во-первых, во всём городе плитку узорную положила… У нас же весь век пройти после дождя было невозможно – грязь до колена!.. Во-вторых, детские городки в каждом дворе поставила!.. И освещение на всех улицах и в каждый переулочек провела!.. Это уже – три! В-четвёртых, таксистам приказала без счётчика не ездить!.. В-пятых, пенсионеры теперь при ней бесплатно на городском транспорте катаются!.. И, наконец, в-шестых, детские пособия увеличила!..
– Ну, прямо ангел в юбке! – ядовито заметил Киплинг. – А как же Дом Сказок?..
– Это всё из её Детства… – вздохнула Варвара. – Родилась она в сибирской деревне, где бабка ей запрещала любые книжки читать, особенно сказки. Как увидит, что Светозара с книжкой в руке – книжку напополам, а внучку плетью! «Нечего, говорит, всякое враньё читать! Время попусту тратить! Лучше грядки прополи да коз подои…»
– Настоящая Баба-Яга! – возмутился Пушкин.
– Хуже! – сказал Андерсен. – Ведьма!..
– Оттого Светозара Юльевна и ненавидит сказки! – продолжила Варвара. – Будь то книги или фильмы… Испортили они ей Детство… Ну, я побегу… Перерыв закончился. Ругать будет… Спасибо вам ещё раз, Евгений Львович! Всё точно, как у меня в семье!..
И убежала по делам.
 Наступила пауза.
– Ну, прям Рождественская сказка! – мрачно отозвался Киплинг.
– Зато девица хороша! – произнёс Пушкин. – Очень душевная…
– Да, повезло этой бургомистерше, – добавил Гофман.
– А поводу её нелюбви к сказкам – это бывает… – сказал Гоцци. – В детстве меня так закормили апельсинами, что когда я вырос – плевался при одном их виде.
– Вот откуда у вас «Любовь к трём апельсинам»! – рассмеялся Перро.
– У каждого из нас свои апельсины… – добавил Уайльд.
– А если желаете подраться, – с издёвкой ехидно произнесла Туве Янсон, обращаясь к Киплингу, – то, может быть, лучше повоевать с владельцем особняка господином Тугариновым? Всё же мужчина!..
– Отличная мысль! – воскликнул Пушкин. – Сейчас же пришлю ему вызов на дуэль.
– А мы вас поддержим… – сказала Линдгрен. Её глаза горели, как у девчонки Пеппи.
– Советую не поддаваться эмоциям… – попросила всех фру Туве. – А вам, кстати! – обратилась она  к Пушкину, – дуэли противопоказаны…
– Дважды не убьют, – улыбнулся ей Пушкин. – Но в любом случае, нам следует поговорить с господином  издателем. Если ему объяснить, почему мы все здесь и что хотим, не сомневаюсь – он всё поймёт!
– И тут же с повинной головой покинет особняк в Карамельном! – хмыкнул Родари – А я вот сомневаюсь… Запомните, Алессандро, такие люди, как он, не слышат разумных слов – только шорох купюр.
– И какой тогда выход? – поинтересовалась Линдгрен.
– Захватить здание! – залихватски воскликнул Киплинг.
– Мы не пираты, Редьярд, – урезонил его Харрис. – Сейчас другие времена…
– Что же делать, господа?.. – впервые подала голос Божена Немцова,  хрупкая тихая дама.
И все вновь начали спорить друг с другом, что-то доказывать, перебивать, кидать идеи.
Мария не любила фальшивые постановочные фотоснимки – только хроника была ей интересна, как и потом была она интересна её зрителям. Только хроника имела право зваться Высоким фотоискусством, показывая всю правду целиком, пусть неудобную, зато искреннюю. Бешеные или печальные глаза людей, в которых слёзы или заразительный смех; решительные рубленые или грациозные жесты рук, резкие повороты головы, энергия спора... 
И всё это было здесь, у Ратуши. А усталый «Nikon» летал в её руках, выхватывая глаза, руки, улыбку, презрительную кривизну губ, и самое главное – самих людей, которых уже не было в живых…
Внезапно из мешанины голосов раздалось громкое восклицание:
– Он!
Кто это выкрикнул, было уже не важно.
Все обернулись не на возглас, и словно чья-то невидимая рука повернула голову каждого в одну сторону, чтобы увидеть его.
Это был господин в шлёпанцах, в мятой шляпе и длинном тёплом шарфе, несмотря, что стояло жаркое лето, в наброшенном на плечи звёздно-дымчатом плаще, по которому мелькали, появляясь и исчезая, разные слова на всех языках, целые фразы и даже абзацы. Незнакомец шёл энергично и упрямо, не останавливаясь, опираясь на зонт-трость стального цвета.
– Точно он! – с восторженной торжественностью сказали вместе братья Гримм.
Мария не знала, о ком все говорят, но тут же сделала с десяток кадров изумлённых и восторженных лиц. Позже выяснится, что на всех фотографиях Человек в звёздном плаще безвозвратно исчез.
– Зачем же он прилетел? – встревожено спросил Шварц.
– И куда спешит?.. – недоумённо сказал Льюис.
– Кто это он? – поинтересовался у всех Вася.
– Хранитель… – только и ответил Гауф.
– Хранитель чего? – не понял Барабанов.
Все промолчали.
– Как-нибудь потом, молодой человек… – таинственно произнёс Милн.
– Мне кажется, – сказала Элен Поттер, – что он идёт как раз к «Дому Сказочника».
– Тогда за ним, господа! – воскликнул Киплинг.
– За ним! – крикнули все и отправились за Незнакомцем.
Больше никто не проронил в пути ни слова.
Пройдя Городскую площадь и оставив за спиной Ратушу, Незнакомец, которого назвали Хранителем, свернул в один переулок, затем в другой и вышел в третий – Карамельный.
Элен Поттер оказалась права: Незнакомец остановился у ворот старинной чугунной ограды, с  вывеской «АРТ-Пресс» и, открыв калитку, вошёл во двор.
Все растеряно остановились, не зная, что предпринять дальше. Идти за ним следом казалось неудобно, дожидаться его здесь, было неуютно да ещё непонятно, сколько времени придётся ждать.
– А давайте пока поедим мороженое, – предложил всем Барабанов. – Я угощаю.
На другой стороне стояло летнее кафе, с немудрёным названием: «Зуевский холодок» и что, самое главное, с пустыми столиками, у которых скучал официант – молодой человек со стопкой белоснежных папок подмышкой, в которых лежало сегодняшнее меню.
Предложение Васи пришлось всем по вкусу. Писатели-сказочники расселись за столики к великой радости официанта: дневной план был обеспечен.
– Советую попробовать «Зуевский пломбир», – сказал он всем, с удивлением глядя на группу людей в старинных костюмах и гриме. – Кино снимаете?.. – догадался он и побежал выполнять заказ.
– Кино? – переспросил Пушкин.
– Что такое кино?.. – не понял Перро.
И Маша с Васей стали объяснять не только им азы кинематографа.
 
Глава IV.
КНИЖНОЕ НЕБО, ИЛИ УЛЫБКА АНАКОНДЫ

Зло без Добра не сделает и шага,
Хотя бы потому,
Что вечно выдавать себя за благо
Приходится ему.
Добру, пожалуй, больше повезло:
Не нужно выдавать себя за Зло!

Валентин БЕРЕСТОВ
 

...Незнакомец в звёздном плаще пересёк небольшой двор и, поднявшись на крыльцо старинного здания, увитого диким виноградом, вошёл в издательство. Крепкий охранник, стоящий на вахте, даже не повернул головы в его сторону – то ли стоя спал, то ли и вправду ничего не заметил. А Незнакомец поднялся на второй этаж.
В издательстве только что начался обеленный перерыв, и коридор, ярко освещённый энергосберегающими лампами, пустовал.
Незнакомец прошёл мимо нескольких закрытых дверей, бросая взгляд на прикрученные к ним таблички: «Бухгалтерия», «Отдел дизайна», «Редакторский отдел», наконец, остановился перед дверью с табличкой: «Генеральный директор» и, не постучавшись, вошёл в Приёмную.
Секретарша – модно одетая миловидная девица с короткой боб-стрижкой, сидела за своим столом, лицом к окну и разговаривала по мобильному телефону:
 – Нет, сегодня не могу… И завтра не могу… Ну, не могу я… Во, дурак! Работы много! Шеф на следующей неделе летит в Германию… Документы готовлю… Ну всё, пока! Ауфидерзейн!..
Она отключила телефон и вдруг резко обернулась, видимо почувствовав стриженым затылком присутствие в Приёмной чужого.
– Ой! Вы кто? – задала она вопрос странному посетителю в плаще и шлёпанцах. – У нас перерыв на обед…
– Я к Андрону Романовичу, – спокойно ответил Незнакомец.
– А его нет…  Он будет после обеда… 
Незнакомец ласково улыбнулся и с укором в голосе произнёс:
– Нехорошо, Капиталина Викторовна, говорить неправду… Андрон Романович у себя в кабинете и никуда ещё оттуда не выходил.
Секретарша так и застыла на месте: её имя, – старинное и редкое, со второй буквой «а» – действительно, было Капиталина. И отчество посетитель назвал правильно.
Сразу же добавлю, что именно из-за её имени девушку и взяли на работу.
«Такое имя, – говорил Тугаринов, подписывая её заявление на работу – должно стоять на страже капитала и увеличивать капитал».
И не прогадал. Капиталина оказалась секретаршей энергичной, знающей, дисциплинированной и во всём верной своему начальнику.
 – Так что доложите Андрону Романовичу о моём приходе, – повторил Незнакомец.
Врать дальше не было смысла.
– Андрон Романович попросил его не беспокоить… – ответила Капиталина, нарочито заговорщицки понизив голос. – Он готовит материалы для поездки в Германию.
– Я ему ничуть не помешаю, – сказал незнакомец – Тем более, что его поездка не состоится,
– А вы откуда знаете? – вновь удивилась секретарша. – И про моё отчество, и про поездку?..
– Я много чего знаю, – холодно улыбнулся незнакомец. – Например, то, что вчера вы купили себе новые туфли фирмы «Ганновер». Тридцать пятого размера, чёрного цвета, за три пятьсот…
– Вы, что, за мной следили?!.. – ужаснулась она.
– Больше мне делать нечего, как за кем-то следить.
– Тогда откуда про туфли узнали?
– Повторяю… – с усталой улыбкой произнёс Незнакомец. – Я много чего знаю, барышня, но объясняться по этому поводу не намерен. Так сообщите обо мне вашему начальнику... или мне самому это сделать?
Пока Капиталина раздумывала, как поступить, Незнакомец решительно направился к кабинету Тугаринова.
Она тут же выскочила из-за стола и, опередив его, встала перед дверьми непроходимой преградой.
– Не пущу!
Незнакомец тихо рассмеялся:
–  Хороший вы страж, Капиталина Викторовна. Так и передам вашему начальнику…
Сделав шаг в сторону от двери, он дотронулся концом зонта-трости до стены и спокойно «прошёл» сквозь неё в кабинет Тугаринова, оставив Капиталину в страшном смятении, граничащем с ужасом.

…Андрон Романович Тугаринов любил обеденные перерывы. Ровно в два часа пополудни он запирал дверь кабинета на ключ и под волшебные звуки классической музыки доставал из небольшого холодильника бутылку виски с солёными огурчиками, мясную нарезку, в виде ветчины и буженины и, откинувшись в кресле на мягкую высокую спинку, отдыхал от всех деловых проблем и жизненной суеты. Никто не смел ему мешать в этот час, чтобы ни случилось в издательском доме – пожар, наводнение или прибытие инопланетян, с целью набраться бесценного опыта в успешных делах господина Издателя. То, что они были успешны, свидетельствовали висевшие на всех стенах его кабинета большие фотографии в металлических рамках. На них Андрон Романович был запечатлён в обнимку со всеми мировыми знаменитостями. Получилось очень зрелищно. Кроме того, это было самой лучшей рекламой его издательства.
Как только Андрон Романович, наколол на вилку пупырчатый огурчик, аппетитно пахнущий укропом и чесноком, и бережно поднял ко рту рюмку настоящего шотландского виски, внезапно увидел прямо перед собой странного посетителя, в сандалиях на босу ногу, с замотанным несколько раз вокруг шеи шерстяным шарфом и в стареньком тёмно-синем плаще, усыпанном мерцающими звёздами, по которому бежали во все стороны огненные строки на всех языках. В правой руке Незнакомец держал трость-зонт стального цвета.
В голове Тугаринова тут же мелькнула мысль, что всё это неправда, ибо он даже не выпил ещё и полрюмки. Однако присутствие в кабинете неизвестного мужчины в странном одеянии, зримо перечило его справедливому возмущению.
Увидев незнакомца, Андрон Романович так и застыл в кресле. Он хотел поставить рюмку на стол, но в последний миг всё же её выпил, вспомнив французскую поговорку: «Раз пробка вынута, нужно пить шампанское!..», и даже закусил огурцом. И только после произнёс своё традиционное:
– Приветствую вас совершенно категорически!.. – И тут же недоумённо добавил: – Кто вы и как сюда попали?
Незнакомец улыбался мило и молчал.
Тугаринов нажал кнопку телефона:
– Слушаю, Андрон Романович! – послышался дрожащий голос Капиталины.
– Ты кого в мой кабинет впустила?! – напустился он на неё.
– Никого я не впу-пускала,.. – секретарша едва не начала заикаться. – Он сам п-п-прошёл…
Тугаринов уже сам понял, что Капиталина тут ни при чём, если дверь кабинета он лично запер на ключ!..
Ничего не ответив, Андрон Романович отключил связь с Приёмной и поднял жёсткий взгляд на посетителя.
– Вы не волнуйтесь так, Андрон Романович… – опередил тот его, продолжая улыбаться таинственной улыбкой. – Капиталина Викторовна – настоящий страж ваших ворот. Женский вариант Цербера… Я, действительно, вошёл сам…
– Ах, как же вы огорчили меня безмерно!.. – воскликнул Тугаринов, привычно поднимая брови «домиком», и тут же добавил: – И как это вошли сами, если дверь  была заперта?!..
– Солнечный луч тоже проходит сквозь стекло, – напомнил Незнакомец.
– Отнюдь, бесценный мой!.. – вспылил Андрон Романович. – Думаете, я законы физики не знаю?!.. Но дверь-то не прозрачная! Тоже мне: сравнить себя с «лучом света в тёмном царстве»! А может быть, вы из цирка?  – осенило его. – Но у меня здесь не балаган, а вполне солидное издательство!
Незнакомец поморщился:
– Солидное?.. Я бы так не сказал. Вполне заурядное заведение… А то, чем вы занимаетесь, я считаю делом дурным и вовсе никудышным…
Тугарин аж побелел от негодования:
– Да как вы смеете! Кто вы такой, чёрт побери?! Немедленно покиньте мой кабинет или я вызову охрану!
– Как же она сюда попадёт? – вновь залучился Незнакомец своей доброй улыбкой.
И тут Андрон Романович увидел, что дверь в его кабинете куда-то исчезла. Исчезли также три окна позади него, с видом на двор и  улицу. А вместо них появились новые фотографии в рамках со знаменитостями, с которыми он никогда не снимался. Да и как, скажите, можно было сфотографироваться в обнимку с Рембрандтом, Ломоносовым и даже с Иваном Грозным!
И, откинув голову на подголовник, Андрон Романович обмяк и потерял сознание.

…В это время писатели в летнем кафе лакомились «Зуевским пломбиром» и говорили, в основном, о Незнакомце: кто он и откуда… 
– Когда пропал без вести мой сын, – вспомнил Киплинг, – он появился в моём саду и обнадёжил меня…
Севастьян Фабианович видел по выражению лица Барабанова, что тому не даёт покоя вопрос: кто же этот Незнакомец – и сказал ему вполголоса:
– Честно говоря, я сам не в курсе… Но если подумать хорошенько, то этот Незнакомец, наверняка их большой общий друг.
– А если по-плохому? – спросил Вася.
– Тогда большой начальник…
– Откуда?
– Оттуда… – И домовой  неопределённо обвёл рукой вокруг себя. – Я так думаю… Впрочем, скоро мы всё узнаем.
– А когда мне не писалось, – признался Пушкин, – он приехал в Михайловское – в пургу, среди ночи – и мы с ним до утра пили пунш и говорили о литературе!... А на другой день, после его отъезда, моё перо летало по бумаге с такой лёгкостью,  словно припоминая полёт фантазии!..
– А когда заболела в детстве моя дочь Карин, – сказала Линдгрен, – он шепнул ей, чтобы она попросила меня сочинить новую сказку о свободолюбивой девочке, которая подчинялась только своим желаниям. Карин даже сама выдумала ей имя. Но всё же сказочную повесть о Пеппи Длинныйчулок я сочинила благодаря ему.
Многие говорили о Незнакомце. Кого-то он поддержал в трудную минуту, кому-то намекнул новый сюжет, кого-то защитил от несправедливого издателя, кого-то лично проводил в Вечный Путь, ну, а с кем-то и выпил по рюмочке …
– Так что правы мы с тобой, – сказал домовой Барабанову: он – их большой и верный друг…

…Андрон Романович пришёл в себя и тут же огляделся вокруг: дверь в его кабинет, как стояла, так и стоит, и три окна, позади его кресла, с видом на улицу, тоже никуда не исчезли, а сверкали себе мытым стеклом и радовались, освещённые солнцем, но, главное, странный посетитель всё ещё сидел рядом так же молча и таинственно улыбался.
«Неужто померещилось?.. – спросил себя Андрон Романович. – Нет, не померещилось.  – Может много выпил? – Глянул на бутылку виски – нет, не много, самую малость… Тогда что это было?..»
– Да ничего особенного, – произнёс Незнакомец, словно отвечая на его вопрос. – Как же мне ещё можно было защититься от вашей охраны!.. Надеюсь, теперь вы успокоились, и охранников вызывать не станете. А то придётся вновь забаррикадироваться… Да и пришёл я к вам, Андрон Романович, не драться, а по Его просьбе. Разговор тет-а-тет, так сказать. Боюсь, охрана только помешала бы нашему разговору.
– Какому разговору? – хмуро спросил Тугаринов. – О чём вы?
– О вашем бизнесе, господин издатель. Он попросил меня всё уладить…
– Что уладить?.. – не понял Тугаринов. – У меня и так в делах порядок. План выполняю, налоги плачу исправно. «Он» попросил! Кто это «он», позвольте спросить? А вы кто? Как ваше имя?
– Меня зовут Хранитель, – ответил Незнакомец.
– Хранитель чего?
– Хороших книг. Точнее, хорошей литературы. Вот Он и прислал меня с вами поговорить…
Тугаринов понял это по-своему:
– Так вы от Чёрного Полковника! Так бы сразу и сказали!
Чёрным Полковником звался один из жирных московских «червей», делавший бизнес на книгах.
Тугаринов нажал кнопку «Громкой связи».
– Слушаю! – раздался голос Капиталины из Приёмной.
…«Гостевой набор»! – приказал он, бросая взгляд на едва початую бутылку шотландского виски. – Коньяк не нужен…  Плюс две чашки бразильского кофе…
– Поняла, Андрон Романович! – Голос у секретарши был, как всегда чёткий и звонкий – видно, гроза прошла стороной.
Тугаринов выключил «громкую связь».
– Не суетитесь так, Андрон Романович… – произнёс Хранитель с мягкой улыбкой. – Я не от Чёрного Полковника и не от Белого, и, тем более, не от Ультрамаринового…
– А от кого?.. – спросил, сбитый с толку Тугаринов.
– Берите выше! – таинственно произнёс Незнакомец.
И тут до Тугаринова, наконец, дошло:
– Так вы от Эльфа! Вот оно что! О чём же он просил вас со мной поговорить?..
Эльфом звали одного бывшего чиновника из Министерства Культуры. В его цепких руках оказалась вся подпольная торговля «липовыми» книжными тиражами. Постоянные незаконные допечатки успешно продаваемых книг, о чём не знали как сами издательства, так и, соответственно, авторы, было его давнишним бизнесом. Эти «липовые» экземпляры нельзя было отличить от настоящих. На одном только «Гарри Потере» Эльф сумел заработать миллионы.
– Не знаю я никакого Эльфа, – ответил Хранитель. – А прилетел к вам из Космоса…
 У Тугаринова вытянулось лицо.
«Только сумасшедшего мне не хватало!» – подумал он.
Однако памятуя о том, что с психами нужно вести себя спокойно, потакая им во всём, любезно сказал вслух:
– Значит вы из Космоса! Вот как!.. Очень приятно!..
– Именно оттуда, – кивнул, улыбаясь, Хранитель, – а не из сумасшедшего дома, как вы подумали!..
Тугаринов несколько смутился и потянул было руку к бутылке, но тут же её одёрнул:
– Так вы экстрасенс! – уверенно сказал он. – Читаете мысли на расстоянии!
– Читаю. Только я не экстрасенс.  Хотя мысли – это вообще загадочное явление. Любая из них материализуется во что угодно. Наверняка слышали об этом…
Он выжидательно посмотрел на Тугаринова.
– Слышал, – ответил Андрон Романович таким тоном, словно чтение мыслей на расстоянии было делом обыденным.
– Прекрасно! – вновь улыбнулся Хранитель. – Тогда нам с вами есть о чём  поговорить!
В дверь постучали.
– Это я, Андрон Романович!.. – предупредил голос Капиталины.
Гость протянул в сторону двери зонт-трость, и дверь сама открылась.
В кабинет вошла секретарша, везя за собой сервировочный столик на колёсиках, весь заставленный аппетитными бутербродами – с ветчиной, колбасой, рыбой, овощами и фруктами, а также доставив кофейник с только что сваренным кофе, двумя чашками к нему и шоколадными пирожными с орехами.
«Подрулив» столик к столу, Капиталина вышла из кабинета, несколько раз обернувшись на весьма странного гостя.
 – Зря вы всё это! – покачал головой Хранитель, запирая дверь тем же волшебным зонтом. – Действительно, зря! – добавил он, глядя на роскошное пиршество. – Ведь я…. на диете… И ничего такого не ем…
– Может быть, выпьете? – огорчился Тугаринов.
– И не пью, – гость улыбнулся виноватой улыбкой.
– Совсем?! – с сочувствием в голосе поразился Тугаринов.
– Увы! – развёл руками Хранитель.
– Наверное, ещё и не курите?
– И не курю.
– Да вы просто эталон Вселенной! – заметил Тугаринов.
– Бросьте! – махнул рукой Хранитель. – Давайте так… Я покажу вам то, чего вы никогда не видели. Надеюсь, после этого убедитесь, кто я такой. Ведь вы до сих пор не верите моим словам…
Андрон Романович отвёл глаза в сторону – он, и вправду, не верил ни одному слову своего гостя.
А тот протянул трость-зонт в сторону боковой стены, и все фотографии исчезли вместе с ней.
Зато в туманной глубине появившегося пространства Тугаринов увидел звёздное небо. Это было неожиданно и чудесно! Днём и в кабинете – звёздное небо! Словно в  планетарии! Звёзды летели навстречу и, казалось, что сам кабинет, словно космический корабль, спешит по просторам Вселенной.
Это продолжалось недолго.
– Приближаемся к Литературному Космосу! – объявил Хранитель.
И Андрон Романович увидел бессчётное количество цветных планет, похожих на разноцветные драже. Пролетая мимо, он чувствовал все запахи и ароматы, слышал все слова и звуки, видел живых людей и разные события на каждой из них. Проносились чужие жизни и кровавые битвы, мелькали чужие рождения и смерти, откровенные эпизоды великой тайны любви, поступки низкие и героические.
Вот сражался с ветряной мельницей живой Дон-Кихот, вот обманутый и несчастный Отелло прижал к своей груди убитую им Дездемону и плакал над ней, вот русская «тройка» мчалась по зимней дороге, а вот донёсся голос несчастной Раневской в вишнёвом саду:
«– О, сад мой! После темной, ненастной осени и холодной зимы опять ты молод, полон счастья, ангелы небесные не покинули тебя…» 
Тугаринов понял, что это были не актёры, а живые литературные персонажи.
– Как вы уже знаете, – произнёс Хранитель, – любая мысль, сказанная вслух или про себя, или даже записанная на бумаге, – тут же материализуется. Здесь, в глубинах Вселенной, на просторах Литературного Космоса, живут все выдуманные персонажи – от первых сюжетов, которым многие тысячи лет, до только что сочинённых героев. У каждого автора своя Солнечная система. В ней столько планет, сколько написанных им произведений.
– А что за малые планеты, что кружатся вокруг больших? – спросил, наконец, Андрон Романович.
– Это черновики, – ответил Хранитель. – Взгляните! Вокруг только одной планеты «Войны и мира» крутятся 15 спутников. Столько было вариантов романа… А вот – планеты Достоевского, Бальзака, Гёте, Боккаччо!.. А это совсем крошечная планета, взгляните!
Планета, и в самом деле, была небольшая, но весёлая и разноцветная.
– Чем больше на ней цветов – тем больше добра.
– И чья она? – спросил Андрон Романович.
– Афанасия Барабанова…
Тугаринов ничего не ответил – ему была неприятна эта фамилия. 
– А это что за планеты? – он тут же перевёл тему..
Среди цветных драже, крутились совершенно бесцветные небесные тела серого цвета.
– Это те планеты, – ответил Хранитель, – на которых живут персонажи бесталанных авторов и графоманов. Они заполняют Литературный Космос энергией бездарности, безнравственности и бездуховности… Разве вы их не узнаёте?..
– В каком смысле? – удивился Тугарингов.
– Разве вы и подобные вам издательства не выпускают в жизнь весь этот мусор?
– Что вы имеете в виду? – нахмурился Тугаринов. 
Хранитель вновь ткнул в сторону бывшей стены зонт-трость, и тут же изображение Космоса пропало. Вместо него вернулась на место сама стена с фотопортретами.
– Нельзя выпускать всё подряд, Андрон Романович, – продолжил Хранитель, – даже если вам за это платят большие деньги. Я имею в виду книги за счёт авторов. Поощряя писательскую самодеятельность, вы поощряете всё слабое и бесталанное. Именно в таких книгах за счёт самозваных писателей появляется, в основном, литература, которую и литературой назвать-то нельзя!
– Что вы так на них взъелись? – усмехнулся Тугаринов. – Разве нет среди них вполне приличных литераторов, а иногда даже и настоящих писателей?!
– Есть, – ответил Хранитель. – Но бездарностей подавляющее большинство, – Почему никто не скажет себе: дай-ка я сочиню какой-нибудь концерт для фортепиано с оркестром или живописную картину, которая сразу займёт место в Третьяковке? Почему никому не придёт в голову сделать новое гениальное открытие и стать вторым Эйнштейном? Нет же! Все почему-то кинулись писать стихи и прозу! И знаете почему?
– Сделайте милость, разъясните!
Тугаринов уже давно поверил в то, что его гость «не от мира сего». 
– Потому что для этого, – сказал Хранитель, –  ничего не требуется, кроме своего «внутреннего писательского голоса», который надиктует всё, что захочет. А есть у него вкус или нет – дело двадцатое! Вы и сами знаете, сколько пошлой литературы лежит на книжных полках магазинов! Эвересты графомании! Именно они – эти книги – и отравляют Литературный Космос, заполняя его своим пустым присутствием, и вскоре наступят такие времена, что дышать будет нечем.
– В Космосе и так нет атмосферы, – мрачно пошутил Тугаринов.
– Вот видите! А тут ещё эти книги, – сказал Хранитель, – которые издаёте вы и вам подобные!.. В связи с этим, я даже вспоминаю с особой нежностью о «святой должности» Цензуры в виде Редактора. Ведь в вашеми Издательстве такой должности нет!
– Я её упразднил. Она была всегда шлагбаумом на пути к читателю.
– Не совсем с вами согласен. Каждый настоящий писатель ставит перед собой не только высокие цели, но и преграды – что можно делать, а чего нельзя. И чем больше таких собственных шлагбаумов, тем произведение выше, чище, умнее. Такой писатель вычёркивает не только ничего не значащие слова, но и разрушающие душу сюжеты… Так что именно Редактор – реальный или в нас самих – определяет, что нужно сделать, чтобы текст превратился в Литературу!
– А если редактор  ваш дурак?
– Я говорю о редакторах-книжниках, знающих, что такое хорошая литература. Умный редактор – это Высший вкус, преграда для любого пошлого и безнравственного, слабого и ужасного.
– В советское время мы уже накушались плодами таких цензоров, – напомнил гостю Издатель. – Они были апологетами не таланта, а идеологии… Кроме того, вы сами сказали, что любая мысль материальна, даже та, которая ещё не стала рукописью.
– Да, это так, – подтвердил Хранитель.
– Так в чём же виноваты мы, издатели? – усмехнулся Тугаринов. – Мы издаём лишь то, что уже материализовалось в  чужих мозгах!
– Вы правы, – устало улыбнулся Хранитель. – Но если бы не было ваших издательских услуг, у этих, с позволения сказать, писателей, не было бы желания сочинять для публикации всякую чушь! 
– У нас демократия, любезный… – холодно ответил Тугаринов не только другим тоном, но и другим голосом. Его баритон внезапно треснул, и в нём послышалось звериное хрипенье на низких басовых нотах. – Я не вправе отказать людям издавать свои книги. Может быть, это их детская мечта! Или же давайте закроем все любительские студии – театральные, художественные, литературные! Разве я могу взять на себя такую ответственность, как запрещать! Так и передайте вашему начальству! У каждого своя работа. Я издаю книги. Это дело всей моей жизни, мой заработок. И я не обираюсь плясать под чью-то дудку. Прощайте, милейший! Надеюсь, ваш необозримый путь будет нам в радость обоим!..
Тугаринов не только слышал свой собственный чужой голос, но и почувствовал внутри себя сильное жжение, словно проглотил рюмку с огненной жидкостью, но не испугался, а наоборот, его движения стали резки и грубы…
– Я передам ваши слова, – ответил Хранитель, с тревогой глядя на Тугаринова, голова которого превращалась в голову змеи огромного размера, а кожа на его холёных руках, некогда пропитанная французскими кремами, стала на глазах морщиться, становясь чешуйчатым покровом серовато-зелёного цвета.
Модный костюм с треском лопнул, куда-то исчезли конечности, и на свет появилось гибкое блестящее туловище, вытянутое, метров на десять, покрытое двумя рядами больших бурых пятен продолговатой формы, чередующихся в шахматном порядке. А по бокам стал виден ряд желтых пятен меньшего размера, окружённых чёрными кольцами. Не прошло и минуты, как бывший издатель превратился в гигантскую змею анаконду.
Из её пасти послышались невнятные отголоски человеческой речи, которые вскоре перешли в громкое шипенье. Анаконда, заполнив собой почти весь кабинет, внезапно повернула голову к Хранителю, затем резко подняла верхнюю часть туловища, сильно стукнувшись головой о потолок и, громко зашипев, по-боевому кинулась на него.
Хранитель успел взмахнуть зонтом-тростью, и тот превратился в огненный меч. Анаконда замерла и с тем же боевым запалом метнулась к  раскрытому окну и пропала.
Хранитель увидел в окне, как гигантская змея сползла по винограднику, который обвивал со всех сторон старинное здание, перелезла через чугунную ограду и очутилась на проезжей части Карамельного переулка.
Завидев анаконду, прохожие бросились врассыпную. То же самое проделали и писатели-сказочники, сидевшие за столиками летнего кафе. Увидев, что посетители разбегаются, молодой официант бросился за первыми попавшимися со словами:
– Господа! А кто платить будет?!
Его не испугало появление, невесть откуда, огромной змеи, зато страшно ужаснула вероятность заплатить из своего кармана за вкусное времяпровождение весёлой кинокомпании.
А бывший господин издатель, выпустив за спиной огромные перепончатые крылья и превратившись в сказочного Змея-Тугарина, взлетел над землёй. Из его пасти вырывался жаркий огонь, словно из кузнечной печи, грозящий спалить Зуев. Примчавшиеся по тревоге пожарные с водяными шлангами наготове по-боевому заняли самые пожароопасные объекты.
Весь город, затаив дыхание, наблюдал за полётом великанского змея. А тот, взлетев на облако, что висело над городом, стал метать огненные струи на крыши домов, пытаясь вызвать панику, но удостоившись лишь саркастичных реплик от отважных жителей Зуева:
– Поджигатель!
    • Огнемёт проклятый!
– Гад летучий!
Из окна бывшего кабинета господина издателя Хранитель видел сидевшего на облаке Змея-Тугарина и слышал негодующие крики горожан. Он нахлобучил шляпу по самые брови, взобрался на подоконник и, взмахнув мечом, полетел прямо к облаку.
Огненный Змей, завидев летящего Хранителя, повернул к нему свою огнедышащую голову и метнул в него огнём. Однако тот не испугался. Он опустился по сеседству и, не дожидаясь повторной вспышки, пронзил чудище мечом. Змея-Тугарин вытаращил огромные глаза от изумления и боли и, взвыв звуком заводской сирены, распластался недвижимо на облаке. Из его пасти пошёл чёрный дым, а из пронзённого чрева вылетели все змеи, драконы и гады, что жили в нём веками: и Змей-Горыныч, и Уроборос, пожирающий свой хвост, и Пифон – чудовищный дракон, слуга богини Геры, убитый Аполлоном, и Левиафан – огромный морской змей, упоминаемый в Ветхом Завете, подобие Сатаны, и Кетцалькоатль – «пернатый змей» из Южной Америки, и дракон Фафнир из скандинавских стран, и японский Ямата-но-Ороти – «восьмиголовый гигантский змей», и Василиск – с головой петуха, туловищем и глазами жабы и хвостом змеи , и Ехидна – исполинская дракайна – полуженщина-полузмея, жившая под землёй в киликийских Аримах, и Аспид – чудовищный крылатый змей, накопивший в себе человеческое коварство, хитрость и зло. А ещё Карадагское чудовище, или Опукский змей, живущий у берегов Крыма в Черном море. И, наконец, Чернобог – Черный Змей – главный знак всего темного в мире и человеке. 
И вся эта змеиная свора уже готова была накинуться на всех и вся, но тут раздался голос Хранителя:
– Эй! Господа писатели! Зовите на бой своих сказочных героев!
И вот они прибыли в то же мгновенье – кто из воздуха, кто из Ничего, а кто-то и откуда-ни-возьмись! Появились живые, сильные, отчаянные. Вот шварцевский Ланцелот, за ним 33 богатыря с дядькой Черномором, примчались грозные андерсеновские псы из «Огнива», прилетел Питер Пен – вечный мальчик и рыцарь; вот появился Маугли на спине Багиры и Железный Дровосек из прекрасной страны Оз; вот притопали великаны Тучегон и Михель – Топелиуса и Гауфа, а за ними и все великаны братьев Гримм; а вот и прибежала Пеппи – ну, как же без неё! – придуманная «великой Астрид», и её же вечный Карлсон, живущий на крыше; загремели огромными башмаками – бронзовый памятник королю и деревянный памятник старшему боцману Розенбуму из сказки Лагерлёф о Нильсе; а вот взлетела к небу громадная рыба-кит из сказки о Пиноккио Карло Коллоди; а Людоед Шарля Перро сразу же превратился в змеееда.
Да уж, это был бой всех боёв, когда-либо гремевший в какой-нибудь из сказок! Весь город высыпал на улицы и даже поднялся на крыши, чтобы не по телевизору или Интернету, – а собственными глазами увидеть это фантастически сказочное сражение! А большинство зуевлян кинулись на помощь сказочным героям.
– Я всегда говорил, – сказал Хранителю домовой Севастьян Фабианович, – что писатели, читатели и литературные герои – это одна непобедимая сила!
Поверженные змеи, драконы и прочие гады, падали на булыжники и с помощью горожан тут же пропадали навсегда.
И сразу с небесной высоты пролился на город звонкий ливень, который смыл все следы боя, а когда выглянуло солнце, по бегущим ручьям дети стали пускать бумажные кораблики.

Глава V.
«ЧТО ЗА ПРЕЛЕСТЬ, ЭТИ СКАЗКИ!..»

Кончаются не сказки,
 это герои появляются и уходят,
когда их дело сделано.

Джон Рональд Руэл ТОЛКИН 
(«Властелин Колец»)
 
  ...О случившемся в Зуеве говорили целую неделю. Одну заметку даже опубликовали в центральной газете, правда, почему-то со слов официанта летнего кафе-мороженого, представившего необычайное происшествие как съёмки нового фантастического фильма.
Когда же всё улеглось, и писатели-сказочники возвратились в Вечное Прошлое, а их сказочные герои в свои сказки, Василий Барабанов получил официальное письмо из Мэрии. В нём говорилось:

«Уважаемый Василий Михайлович!

Приглашаем Вас на Пресс-конференцию мэра города Зуева г-жи Соколовой С. Ю.,  которая состоится 27 июня, в Актовом Зале Мэрии, в 12 часов.
Ваше присутствие, без всякого сомнения, чрезвычайно необходимо.

С уважением –
секретарь мэра г. Зуева –
Варвара Лесная»

– Интересно, почему это моё присутствие в Мэрии так необходимо? – недоумевал Барабанов.
– Наверное, потому, – предположила Маша, – что ты редактор интернетской «молодёжки». А это значит, что её выступление засветится на самых популярных из всех СМИ!
– Если так, – сказал Вася, – то г-жа Соколова обойдётся без моего присутствия.
Маше тут же прикусила язык – уж очень ей хотелось попасть в Мэрию:
– Я бы, на твоём месте, согласилась… – сказала она почти равнодушно
– Зачем?
– Чтобы задать прямой вопрос о Доме Сказки. «АРТ-Пресс» больше не существует. Но может появиться новый хозяин. Нужно опередить Соколову. И сделать это при всех! Раз тебя пригласили – имеешь полное право задать любой вопрос.
Пламенная речь Марии понравилась Барабанову.
– А, что, это идея! – согласился он.
Маша сделала вид, что сильно не обрадовалась.
– Вот и правильно, что пойдёшь… Жаль только, что фото твоего не будет, когда вопрос задавать станешь.
– Как это не будет?  - недоумённо спросил он. – Разве ты не пойдёшь?
– А я-то при чём? Пригласили тебя! В Мэрии своих фотографов хватает…
– Вот ещё! Во-первых, мы всегда работаем вместе. Во-вторых, любая моя заметка сопровождается твоей фотографией!.. В общем, не переживай! Что-нибудь придумаю…
– С чего бы мне переживать?  – пожала плечами Князева. – Пусть другие переживают. А я переживу и это!
– Да погоди! – Он на мгновенье задумался, по привычке снял очки и тут же нацепил на своё место. – Я вот что скажу! В Интернет-журнале должен обязательно появиться портрет Соколовой! А работы чужих фотографов я не публикую. Прокатит? – улыбнулся он Маше.
– Ещё как прокатит! – одобрила его идею Мария и улыбнулась в ответ.
 
…27 июня, ровно за четверть часа до полудня, к центральному входу в Мэрию, подъехал легковой автомобиль, который автолюбители города давно называли раритетным экземпляром. Это была старенькая «победа», на которой ещё ездил дед Васи Барабанова.
Свободных мест на стоянке у Ратуши было много, но все они, ограждённые цепями, являлись собственностью каждого чиновника Мэрии.
Зато вокруг, прямо на мостовой, «кучковались» скутеры, мотоциклы и недорогие машины – журналистов, телевизионщиков и фотокоров. 
 «Победу» Васе пришлось поставить где-то сбоку, но как только он вытащил из замка ключ зажигания, в стекло его машины вежливо постучался один из охранников Мэрии. На его груди висел  «кругляш» – специальный знак с изображением летящего сокола, что должно было означать личную охрану градоначальницы.
 – Барабанов Василий Михайлович? – любезно спросил охранник, заглядывая в салон и приветственно кивая ребятам.
– Да, это я, – ответил Вася. – Если вы по поводу парковки…
– Так точно! – браво оборвал его охранник. 
– Так ведь стать вокруг негде! – возмутился было Юарабанов. – Не парковаться же на площади!.. Нас пригласили на Пресс-концференцию Светозары Юльевны… Вот… – Он протянул охраннику «Приглашение».
– Знаем… – добродушно произнёс тот, даже не глянув на цветную открытку. – Можете поставить машину на «Гостевой стоянке». У центрального входа.
Вася, как всегда смутился:
– Это зачем?... Спасибо, конечно, но я тут постою.
– Тут нельзя… – сказал бравый малый. – Разрешение на стоянку дала лично Светозара Юльевна. 
– Как Светозара Юльевна?!.. – изумился Вася.
– А вот так… – Лицо охранника вновь растаяло в улыбке, что сделало его круглым, как десертный колобок… – Так что спокойно паркуйтесь…
– А где это? – по-деловому спросила Мария.
– Я покажу… – отдал им честь охранник. – Езжайте за мной! – и энергично направился к центральному входу.
– Ничего не понимаю!.. – только и произнёс Вася, вновь заводя автомобиль.
Маша потянула ноздрями воздух:
– Что-то изменилось в «датском королевстве».
Вася развернул автомобиль и подъехал к тому месту, где уже стоял улыбающийся охранник. В его руках позвякивала снятая со столбика цепь, как бы приглашая Васину «победу» спокойно въехать на одно из гостевых мест. «Победа» бибикнула с громкой благодарностью.
Стоящие рядом работники СМИ прекратили всякие разговоры и, обернувшись, устремили свои любопытные, а также озадаченные взгляды на Васину «Победу». Как только они с Машей вышли из «гостевого пятачка», к ним тут же подскочил Валера Бегун – завотделом «Тайн и сенсаций» из «Зуевской молодёжки».
– Привет работникам Иннета! Не знал, что у вас тесные связи с городским начальством… И когда вы с ним успели скорешиться?..
Вася промолчал, зато Маша не оставила вопрос Бегуна без ответа:
– «Ягодные места» знать надо! – сказала она, подтянув на плече кофр с фотоаппаратурой.
И, взяв Васю под руку, поднялась с ним по каменным ступенькам к высоким дверям парадного подъезда, оставив Валеру и всю толпу местного СМИ в молчаливом недоумении.

…Пройдя коридор второго этажа и, подойдя к раскрытым резным дверям Актового Зала, Маша увидела, как от небольшой группки симпатичных представительниц СМИ, стоящих у одного из окон, оторвалась рыжая девица в сером вязаном свитере, с длинными рукавами, закрывающие кисти рук. Её крутые бёдра плотно обтягивали рваные на коленках джинсы – хотя, по мнению Маши, популярность на «модное рваньё» уже давно прошла. Подбежав к Маше, девица кинула любопытный взгляд на Васю и  шепнула ей прямо в ухо:
– Привет!.. Поздравляю!..
– С чем? – не поняла Маша.
– Со скорым замужеством…
– Чего?.. – глаза Марии округлились в удивлении. – С каким замужеством?..
– Ладно-ладно! – поспешно ответила девица. – Я не глазливая… – И побежала обратно.
– Что случилось? – спросил Вася, глядя на раскрасневшиеся щёки Маши.
– Да ничего… – ответила она и процитировала Владимира Высоцкого:

– Словно мухи, тут и там
Ходят слухи по домам,
А беззубые старухи
Их разносят по умам!


…Актовый зал Мэрии казался небольшим, уходящим вверх амфитеатром. Когда-то давно в нём собирались «отцы города» и решали насущные проблемы. Своды зала были стрельчатыми, а стены расписаны кистью неизвестного художника начала 19 века. Впрочем, столичные искусствоведы уверенно утверждали, что фрески в актовом зале бывшей Ратуши, судя по живописной манере, принадлежали кисти ученика Александра Иваа;нова – автора «Явление Христа народу» – а может быть, и самому знаменитому художнику.
На небольшом подиуме, вместо сцены, стоял длинный стол с резными ножками, выглядывающими из-под зелёной скатерти, за ним виднелось несколько высоких резных спинок старинных стульев. На столе стояли бутылки с водой и соками, и несколько высоких стаканов. В центре на ножке высился микрофон.
– Пить хочу… – жалобно заныла Маша.
– Придётся потерпеть… – ответил Вася, вспоминая главный вопрос, который собирался задать  г-же Соколовой.
Актовый Зал быстро наполнился представителями прессы и телевидения. К Маше подошла ещё одна знакомая журналистка с теми же пожеланиями супружеского счастья. Поздравила – и отошла  в сторонку.
Маша застыла в ступоре, лихорадочно перебирая в голове: кто же мог пустить этот свадебный бред.
– Что с тобой? – вновь поинтересовался Вася, но уже с видимым беспокойством. – На тебе лица нет…
– Всё в порядке, – успокоила его Маша, – сейчас надену запасное… – А про себя подумала, что от этих новостей можно и голову потерять.
– Что-то задерживается наша «соколиха», – произнёс Василий, глянув на часы в мобильнике. – На целых десять минут.
– Ты забыл, что она женщина, – ответила Маша.
– Кто женщина? Она? – усмехнулся Барабанов. – Знаешь, как её называют на телевидении?
– Ну?
– Посудомоечная машина на ножках.
Маша не рассмеялась:
– Почему посудомоечная?..
– Можно назвать и стиральной. Суть не в этом.
– А в чём? – голос Маши стал холодным, как дыхание морозильника.
– В низком росте. Ну и в безмерной толщине, естественно.
– Внешний вид человека не даёт права говорить о нём пренебрежительно. Вернее, о ней.
– С каких это пор ты ей симпатизируешь, Князева? – удивился Барабанов.
– Дурак! Просто не люблю, когда о человеке говорят за глаза. И ты это знаешь.
–  Я думал, что к ней это не относится…
– И ещё не люблю, когда остроумничают за счёт других.
– Ну спасибо! – обиделся Вася.
– Всегда пожалуйста! – отвернувшись от него, ответила Маша.
Василий уже хотел ей хлёстко ответить, как вдруг дверь в глубине импровизированной сцены распахнулась, и на помост вышли два личных охранника Соколовой с теми же «сокольничими кругляшами» на груди. Шум в зале затих. И сразу же вслед за ними появилась сама градоначальница, за ней трусцой спешила секретарша Варвара.
Выглядела Соколова немного бледной и похудевшей. Даже её короткая стрижка стала ещё короче.
Тут же вспыхнули лампы на треногах, стоящие вдоль стен, фотокоры и телевизионщики приникли к окулярам своих фотоаппаратов и видеокамер.
Охранники отодвинули от стола тяжёлые антикварные стулья, и дамы сели.
Варвара взяла микрофон и, постучав по нему наманикюренным пальчиком, торжественно провещала:
– Добрый день, господа! Спасибо, что пришли!.. Слово для выступления предоставляю мэру нашего города госпоже Соколовой!.. Прошу, Светозара Юльевна!.. – И передала ей микрофон.
– Здравствуйте, работники СМИ! – раздался её низкий голос.
Зал невнятно зааплодировал.
– Я позвала вас сегодня, чтобы объявить об очень важном и ответственном событии!.. – Она обернулась к Варваре и, понизив голос, спросила: – Барабанов присутствует?..
– Здесь он… – подтвердила Варвара.
– Я-то ей зачем нужен?.. – тихо прошелестел Барабанов, чтобы услышала его только Маша. Но, забыв, что они с ней только что поссорились, «наступил на горло собственной песне» и замолчал.
– Все вы знаете, – продолжила Соколова в микрофон, – что произошло в нашем городе ровно неделю тому назад. Владелец издательства «АРТ-Пресс»… вернее, бывший его владелец… показав нам свою истинную сущность, исчез навсегда как издатель и, что самое неприятное, как человек!.. Издательский дом, вернее, здание, где находилось его издательство, теперь пустует...
«Отлично, – подумал Вася. – Мой единственный вопрос по поводу Дома Сказок будет как раз к месту…»
– В  связи с этим фантастическим и небывалым событием, объявляю всем вам, что особняк, под номером два, в Карамельном переулке, я передаю навсегда в руки…
Зал так и замер…
 
…После поражения Тугаринова, Соколова резко изменила своё отношение к Дому Сказки. Она внезапно поверила во все события, которые произошли в Зуеве, даже в то, что в её кабинете были не актёры Молодёжного театра, а настоящие писатели-сказочники из разных стран и эпох.  И даже в то, что Вася вживую встречался с Пушкиным.
 Она сразу же вспомнила себя маленькойдевочкой из глухой сибирской деревни, уставшей от огорода и каждодневной дойки коз, битой родной бабкой только за то, что украдкой любила читать книги, особенно сказки, которые тайком приносила заведующая сельской библиотекой, когда приходила покупать козье молоко. Если бы бабка узнала об этом – непременно отказала той в продаже.
Отца она не помнила, лишь осталось от него странное отчество – Юльевна. Хотела бабка дать внучке отчество русское, но матушка Светозары перед ранней своей смертью,закляла свою мать оставить дочке это самое. 
Вырастила её бабка одна, мужа её, деда Светозары, задрал медведь. Так что власть над своею внучкой была у бабки большая. Сама безграмотная, она каждый день вбивала ей по поводу книг:
«Не порть глаза да не трать попусту время на то, чего не бывает на свете! Особенно на сказки, которые врут!..»
Вспомнила себя Светозара Юльевна уже постарше. Когда бегала со всеми девчонками в деревенский клуб на фильм «Золушка», который несколько раз привозил весёлый киномеханик из соседнего посёлка. Этот фильм так и остался для неё единственной и любимой киносказкой по сегодняшний день, и было это страшной тайной, о которой не знал никто. Смотрела она его часто, запершись в своём кабинете, и всякий раз представляла себя той самой «деревенской золушкой».
Когда бабка умерла, было Светозаре 18 лет. Закончила она школу и навсегда распрощалась со своей деревней. Поступила в экономический техникум – тогда конкурс был совсем небольшой! Закончила его и начала трудовую жизнь. Тяжело было. Много работала, мало получала. И обманывали, и поругивали, и предавали… Как же без этого?.. Зато сама всего добилась. И научилась за себя во всём постоять. Вот только  в любви не повезло. Оттого и детей не было – не хотела без мужа их заводить – не игрушки, поди... Потом московский институт, и вышла она с «красным дипломом» знающим специалистом. А через несколько лет, после окончания партийных курсов, стала управленцем. Так и добралась по карьерной лестнице до города Зуева.

…– В  связи с этим фантастическим и небывалым событием, – объявила Соколова журналистской братии, – заявляю всем вам, что особняк под номером два, в Карамельном переулке, я передаю навсегда в руки…
Зал так и замер…
– …Барабанова Василия Михайловича – для строительства в нём Дома  Сказки и музея его предка, забытого русского сказочника, нашего земляка – Барабанова Афанасия Васильевича!
Зал вначале замер, а потом так и грохнул аплодисментами.
И все на Васю смотрят.
Подумал Барабанов, что всё это ему только снится, но тут Машка взяла его за руку и улыбнулась своей солнечной улыбкой…

…После Пресс-конференции пригласила Соколова Василия Михайловича Барабанова в свой кабинет. К полной зависти Валеры Бегуна.
Впервые за все годы вела с ним Светозара Юльевна деловой разговор, со всей серьёзностью и строгостью, обращаясь к Васе «на вы».
Разговор, естественно, шёл о том, как возвратить внутренний и внешний вид старинного особняка, как подключить к нужному делу всю творческую молодёжь и во сколько обойдётся городу вся эта работа. Вася напомнил Соколовой, что можно привлечь к финансовым делам Всемирную Ассоциацию Сказочников, которая три года тому назад уже предлагала свою помошь, но Светозара Юльевна категорически воспротивилась и на этот  раз. Только теперь она твёрдо решила, что строительство Дома Сказки будет осуществлено за счёт города и его жителей, а сам Зуев никогда не будет побирушкой даже перед такой уважаемой организацией.
Говорили долго, часа три. Позже Вася заметит, что Соколова не такая уж и дура.

…А Маша в это время ждала его в Приёмной, с удовольствием пила холодную воду из кулера, просматривала отснятый фотоматериал и болтала с Варварой. 
– И когда ваша свадьба? – поинтересовалась секретарша.
– Какая свадьба? – вновь удивилась Маша. – Кто тебе такое сказал? Знаешь, меня сегодня весь день об этом пытают…
Варвара отвела глаза в сторону.
– А разве неправда?
 – Конечно, нет!.. То есть, «нет» на сегодняшний день. Может быть, завтра Вася и сделает мне предложение…
– Трепло! – рассмеялась Варвара. – Это он, когда звонил по поводу тебя… ну, чтобы ты прошла на Пресс-конференцию, сказал, что ваша свадьба осенью.
– Так и сказал?! – изумилась Маша.
– Слово в слово!
Маша решила отругать Васю, но тут же передумала, – отчего на душе сделалось светло и радостно.

…Через неделю началась работа по реставрации Дома Сказок, к ужасу частников, которые жили вокруг особняка и в это варемя года обитали исключительно на своих огородах. Пошли слухи, что город хочет обменять их вместе с садами, птицей и козами – на квартиры в новых домах, а на их бывших сотках будут построены «гостиные дворы» да разные «сказочные» павильоны. Однако пока обошлось.
В старинном же особняке стараниями архивариуса Сидорова и архитектора Плюта поменяли не только крышу, лестницы и окна, придав ему вид барского здания конца 18-го века, но и реконструировали дом внутри, разобрав стены и перегородки, которые служили много десятков лет стенами коммунальных комнат. Начали работы весной, а уже в конце лета интерьеры особняка были вчерне похожи на дом Афанасия Барабанова. Это подтвердил со всей ответственностью и домовой Фабианыч. Осталось лишь заняться внутренней отделкой – добавить лепнину на потолках, деревянные панели во всех помещениях да шёлк на стенах. А уже с весны следующего года городские власти во главе со Светозарой Юльевной предвкушали открытие «Дома Сказок», с приездом многочисленных гостей со всех концов света.
Но всё вдруг повернулось ещё одним боком – светлым и радостным. Хотя уж всем казалось, куда ж ещё радостнее-то?..

…Как-то жарким июльским утром, загорая на берегу реки Искры, Вася услышал отчаянный детский крик. Он вскочил н ноги и увидел в воде юную девушку, совсем подростка, которая запуталась в рыболовной сети. Неподалёку несколько заядлых рыбаков-пенсионеров ловили таким, несколько браконьерским способом шикарных зуевских карасей. Рыболовы были весёлыми дядьками и ни в коем разе не хотели поймать напуганную девчушку в сеть, тем более, как оказалось, была она русалкой и дочерью всеми уважаемого искринского водяного Камыша Камышевича, с кем дружили все рыбаки. А звали девчонку Осокой. Ну Вася её и спас – высвободил  из сетей да ещё на рыбаков накричал.
На другой день, когда они с Машкой пришли на берег искупаться, из воды появился сам водяной.
– Спас ты позавчера, Василий, дочь мою – дуру! Твердю ей кажный день: не ходи плавать туда, где люди. Так нет! Приплыла!.. А если б не ты? Словом, растекаться долго не буду… За то, что вызволил её – дурёху мою! – дарю тебе, парень…
– Извини, Камыш Камышевич, – перебил его Барабанов. – На моём месте любой бы её спас… 
– Вот коли кто другой спас –  не тебя благодарил бы! – строго ответствовал водяной.
– А мне ничего не сказал… – тихо заметила Маша Васе.
Тот как всегда покраснел, снимая очки с носа:
– А чего говорить?.. – так же тихо ответил он ей и вновь водрузил очки на нос. – Тоже мне подвиг...
– Словом так, – продолжил Камыш Камышевич. – За то, что спас мою дочь неразумную, дарю тебе, Василий, цельный остров! Во как! – И глаза бородой протёр от умиления.
–  Какой остров? – не поверил Вася.
Тут на поверхности Искры появился зелёный остров, к изумлению всех отдыхающих на берегу горожан, размером… на глазок, конечно… шириной, метров пятьсот, а в длину, километра на три! Поднялся из реки и застыл посреди неё, словно все века тут и стоял! А на острове деревья растут, птицы поют, звери гуляют.
– Был он островом Буяном, – сказал водяной, – а теперь зовётся Баяном. Музыку полюбил, ту, что на берегах пели... «Из-за острова на стрежень»… «Ой, ты реченька быстрая»… И даже «Остров невезения» знает…
Маша была потрясена не меньше Василия.

…Появление острова Баяна изменило все планы по воссозданию «сказочного дома». Василий решил именно на этот остров, который тут же назвал Островом Сказок, перенести особняк Барабанова и построить вокруг него целый сказочный мир – с гостиными дворами, «площадками-площадями», разными теремами, в которых – и летний театр, и сказочная дискотека, и много других «сказочных объектов», где будут весело гулять, шумно играть и радостно развлекаться – дети и те взрослые, которые ещё не забыли, что такое быть детьми.
И чтобы обязательно на Острове стояли скульптуры всех писателей-сказочников.
Ну что вам сказать! И организаторы, и строители Дома Сказок были поражены и обрадованы такому повороту дела. Даже Светозара Юльевна тут же сказала «да», – так как площадь города увеличилась сразу на полтора квадратных километра, – правда, не понимая, каким образом можно будет перенести на сказочный Остров особняк Афанасия Васильевича. Но её тут же успокоил домовой Севастьян Фабианович, заверив, что «сия проблема всего сказочного сообщества».
Тут же архитектор Плют собрал, как Михаил Кутузов, Генеральный Совет, на котором стали решать организационные вопросы – от переноса особняка из Карамельного и открытия памятников всем сказочникам – до возведения на Баяне разных строительных объектов и ажурных мостов от двух берегов к самому Острову.
Ну, первый вопрос решили быстро: попросил Севастьян Фабианович нескольких сказочников одолжить на время своих великанов –  и тут же в Карамельном появились великаны Михель и Тучегон – из сказок Гауфа и Топелиуса.
Они быстрёхонько «выкопали» вместе с землёй старинный особняк, как выкапывают старое дерево прямо с почвой – к радости соседей-частников – и аккуратно перенесли его на Остров, где уже была готова огромная яма, какие роют под фундамент, и опустили в неё «Дом Барабанова». Ни один кирпичик не порушили, ни одну деревянную детальку не потеряли!
Посмотрели со стороны – словно все двести лет тут и стоял!
Пока студенты строительного техникума проходили практику по возведения вокруг него разных «сказочных павильонов»,  отправился домовой Севастьян Фабианович на поиски памятников по всей Европе -при помощи «чудесного зерцала». 
Вот вы спросите: а как это он сумеет доставить памятники на Остров Сказки? Ведь стоят они на своих местах давно да и воровать их как-то домовому не по праву. А всё очень просто: поставит домовой «чудесное зерцало» напротив любой статуи – та и отразиться в зеркале. А когда вернётся домовой на Остров Сказок да направит «чудесное зерцало» туда, где монумент должен стоять – сразу же на том месте появится копия любого памятника.
Так оно всё и вышло после «охоты» Севастьяна Фабиановича за бронзовыми, медными да мраморными писателями.

…Итак!
Памятник Андерсену домовой нашёл в Копенгагене. Но не тот, что в парке Тиволи, близ королевского дворца Розенборг, установленный ещё при жизни сказочника  и который  Ханс Кристиан терпеть его не мог. А тот памятник, который стоит на Ратушной площади.
Памятник Оскару Уайльду нашёл Севастьян Фабианович на площади Мэррион в Дублине, где неподалёку жил писатель.
А сидящую в кресле Астрид Линдгрен, с книгой в руках, – в Стокгольме.
Памятник Александру Сергеевичу Пушкину домовой обнаружил в Царском Селе, где поэт-лицеист мечтательно сидит на скамье.
Памятник Гофману оказался в Бамберге, на площади Шиллера – напротив театра - с книгой подмышкой и с кошкой на плече.
А с чайкой на шляпе и с авоськой рыбы в руке, нашёл Фабианыч в Архангельске памятник русскому сказочнику Степану Григорьевич Писахову.
Там же, в Архангельске – Борису Викторовичу Шергину.
А в Екатеринбурге – памятник Павлу Петровичу Бажову, правда, на его могиле.
Памятник Марии Конопницкой был найден в Варшаве.
Там же, в центре польской столицы, на месте бывшего детского дома, увидел домовой памятник Янушу Корчаку, окружённому шестью учениками, стоящими под мёртвым деревом, ветки которого напоминают семисвечник.
Памятник Сакариусу Топелиусу был отображён в «зерцале» в Финляндии, в центре Хельсинки, в парке Коулупуйсто. 
Братьям Гримм – в городе Ханау, что в «земле Гессен», на родине знаменитых братьев.
Божене Немцовой – на Славянском острове, что находится в центре Праги. 
А памятник Карло Гоцци – в Венеции.
А Вильгельму Гауфу – около замка Лихтенштейн, недалеко от Штутгарта.
Ну, а Шарлю Перро – в Париже, в саду Тюильри.
В маленьком итальянском городке Коллоди есть скульптура куклы Пиноккио. А вот  памятник его автору – Карлу Лоренцини, который взял этот псевдоним по названию родного города, где родился, увы, нет.
Также, как нет памятника Яну Бжехве – автору пана Кляксы, зато в Щебжешине стоит памятник, одному из его стихотворных героев – жуку.
И герой Джеймса Барри – Питер Пэн, стоит в самом центре лондонского Кенсингтонского парка.
И вместо Киплинга есть сразу три памятника любимому всем Маугли – в Казани, Николаеве и Приозёрске, что рядом с Петербургом.
Как и памятник Винни-Пуху, а его автору Александру Милну, увы…
Нет на свете ни одного памятника Джанни Родари – даже в Италии.
Нет его и Льюису Кэрроллу, сочинившему несколько фантастических историй про девочку Алису. Зато в Центральном парке Нью-Йорка её можно встретить в скульптурной компании с Безумным Шляпником, Мартовским зайцем, Чеширским котом и мышки Сони, которые пьют чай, сидя на шляпке огромного гриба. 
А в Тампере, в Долине троллей, находится самый большой памятник финской писательнице Туве Янссо в виде музея Мумии-троллей. Но самого памятника писательнице пока ещё нет.
Как нет памятника Владимиру Фёдоровичу Одоевскому, написавшему «Городок в табакерке», а также первым предсказал появление современных блогов и Интернета. В его незаконченном утопическом романе «4338-й год», написанном в 1837 году, есть такие строки «между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далёком расстоянии общаются друг с другом».
Не ищите памятник и Лаймену Бауму – автору «Страны Оз» и Дональду Биссету – писателю, сочинившему корову Аннабель, фантастического зверя Рококота – полу-кота–полу-крокодила, тигрёнка Рррр и сотню других персонажей.
В этом же неутешительном списке – Ангел Каралийчев, автор волшебных историй, в которых разговаривают человеческим языком старый мост, склонённая над рекой ива и живущий в омуте карп, ягнёнок и ночной ветер, бесхвостый лев и огородное пугало. В этом же списке и Беатрис Элен Поттер – выдумавшая маленькую прачку Ухти-Тухти, и Анни Шмидт – самая знаменитая нидерландская писательница, автор «Маши и Саши», а также кота Мурли.
Поставят ли когда-нибудь памятник Евгению Львовичу Шварцу, сочинившему пьесы-сказки: «Дракон», «Обыкновенное чудо» и несколько пьес по мотивам сказок Андерсена? А памятник Монтейру Лобату – автору  приключений о маленькой девочке Лусии по прозвищу Носишка? Или – Эдит Несбит, сочинившей волшебные приключения  Сирила, Джейн, Антеи и Ричарда. Или Элинор Фарджон – первому лауреату премии Ханса Кристиана Андерсена., автору «Седьмой принцессы» и других сказок. И где он, памятник  Джоэлю Харрису – автору известных «Сказок дядюшки Римуса»! Или Сергею Григорьевичу Козлову – талантливому писателю-сказочнику, – автору «Ёжика в тумане» и многих других  сказочных историй про Ёжика и Медвежонка, которого самые близкие друзья называли «Ёжиком»…
Узнав о такой несправедливости, зуевские художники и скульптуры тут же вылепили и отлили памятники тем писателям-сказочникам, у кого их никогда не было.
А после того, как Севастьян Фабианович отобразил все нужные памятники в «чудесном зерцале» – копии их навсегда остались на Острове Сказок.

…Сам же Остров открыли под Новый год. И хоть в Зуеве летел колючий снег и свистела Метель, прогуливаясь под ручку с Морозом, на Острове Сказок звенело Вечное Лето.
Все гости, пришедшие в зимних куртках и шубах, вынуждены были сдать их в гардероб, вместе с шапками и шарфами, сняв сапоги и ботинки, переобувшись на летние сандалии.
Появлялись гости зимой с разных берегов по двум ажурным мостам, переброшенных на Остров Сказок. А летом всех приезжих должны были доставлять на сказочных ладьях.
Встречали гостей с двух сторон Острова скульптурные фигуры Татьяны и Афанасия Барабановых.
Руки Афанасия были широко и гостеприимно распростёрты, будто хотели обнять каждого гостя. Татьяна же со свойственной ей грацией, улыбкой и жестом приглашала вглубь Острова: дескать, милости просим!
А ещё – каждый, очутившись на сказочном острове, был безмерно поражён тем, что издали Остров Сказок казался совсем небольшим, всего-то полтора квадратных километра, а попав на него, гости понимали, что во все стороны света был он без конца и края, в зелени лесов и садов, среди зеркальных озёр и чистых рек.
В самом центре Острова, в Доме Сказок, находился музей Афанасия Барабанова. Вокруг особняка – по чёткому плану архитектора Плюта, располагались гостиные дома и «сказочные павильоны»: от Дома Представлений, предназначенного для театральных и киношных премьер, до самой большой в мире Библиотек Сказок на всех языках мира. Её пожертвовал, как вы догадались, домовой Севастьян Фабианович. А рядом – Дом компьютерных игр, книжные магазины с последними книжными новинками сказок, различные кафе и кондитерские, где можно было полакомиться всеми «сказочными» блюдами  мира –  а не только «кашей из топора» и «молодильными яблоками».
Всех гостей сопровождали по Острову сказочные герои – Кот в сапогах и князь Гвидон, Али-Баба и Карсон, Мумми-Тролль и Пеппи ДлинныйЧулок. Вам могли протянуть руку – и Кай с Гердой, и Питер Пэн с Маленьким Лисёнком, и Маугли с Багирой, и ещё десятки других известных сказочных персонажей.
А Мудрый Ворон со Старого Двора из Карамельного переулка напросился работать на Острове экскурсоводом, и домовой Севастьян Фабианович, как Главный Администратор, дал на это согласие. Глупо было не воспользоваться таким опытным сотрудником,  у которого за триста лет жизни за душой и в голове накопилось великое множество событий и тысячи тысяч имён! Есть о ком рассказать и о чём поведать…
Открывала Остров Сказок, у дома-музея Афанасия Барабанова, сама Соколова Светозара Юльевна:
– Здравствуйте, дети, папы и мамы, бабушки и дедушки! – начала она в микрофон. – Казалось бы, что к 21-му веку случились все географические открытия. Открыта  Америка, Австралия, Сибирь, все заморские земли и острова. Может быть, в наше время нет новых Колумбов и Магеланнов? Или исчез в каждом из нас дух приключений и путешествий в Неизведанное? Нет, не исчез! Сегодня мы открываем вместе с вами новую невиданную землю, удивительный и волшебный Остров Сказок!..
Дружные аплодисменты были ей ответом.
– Как бы я хотела, дорогие дети, – продолжила она, – чтобы и вы, когда станете взрослыми, привезли сюда своих детей показать им этот замечательный Остров, полный радости и чудес! Милости просим! И будьте здесь, как у себя дома!..
Музыканты, одетые в разноцветные фраки, заиграли весёлую  и торжественную музыку. Её подхватили чудесныы;е птицы, живущие на неизвестных деревьях в садах Острова, а из лесов вышли все неведомые звери, добрые и ласковые к людям.
Вдруг откуда-то с небес раздался звучный перезвон колокольчиков, словно невидимый цыганский табор тётушки Шаниты приветствовал всех, проезжая мимо.
А на улицах, площадях и в каждом зуевском дворе вспыхнули фонари-звёзды, освещая сказочные праздник до самого утра.

…С того дня собирались ровно в полночь все ожившие памятники писателей-сказочников вокруг Молодого Дубка, выросшего всего за одну ночьиз ветки, принесённой Александром Сергеевичем Пушкиным, с Лукоморья. Собирались и рассказывали до утра друг другу «Неизвесные сказки известных сказочников», которые не успели написать при жизни.
Домовой Севастьян Фабианович пристраивался рядом, внимательно всех слушал, а после тщательно записывал и передавал свои каракули Василию Барабанову для дальнейших публикаций.   
А по вечерам слушал домовой песни Окуджавы, а недавно даже сочинил на его стихи одну незамысловатую мелодию: 
 
У поэта соперников нету –
Ни на улице и не в судьбе.
И когда он кричит всему свету,
Это он не о вас – о себе.

Руки тонкие к небу возносит,
Жизнь и силы по капле губя.
Догорает, прощения просит:
Это он не за вас – за себя.

Но когда достигает предела,
И душа отлетает во тьму –
Поле пройдено, сделано дело.
Вам решать: для чего и кому.

То ли мёд, то ли горькая чаша,
То ли адский огонь, то ли храм...
Всё, что было его – нынче ваше.
Всё для вас. Посвящается вам.


К О Н Е Ц   Р О М А Н А 


 
 




 

   


Рецензии