Зеркальный бог

Сборник фантастических небылей  Х1Х века


Олегу ТАБАКОВУ,
Олегу ЯНКОВСКОМУ,
Евгению МИРОНОВУ –
землякам славного города Саратова
 
ОГЛАВЛЕНИЕ
 

Письмо О. П. Табакову – 4

К Читателю – 5

Администратор Былых Событий,
или – первое посещение Саратова – 6

Губернский повелитель – 15
Свадебное путешествие – 33
Речное ожерелье – 63
Бальное платье – 89
Ангел смерти из Немецкой слободы – 111
Суфлёр – 127

Первое посещение Саратова (Окончание) – 148

Зеркальный бог – 158
Целитель Времени – 174
Кладбищенский призрак – 192
Похитительница сердец – 206
Эхо деревьев – 226
Зов Зверя – 255

Второе посещение Саратова – 268

Мимолетная невеста – 280
Медвежий коготь – 305
Общий портрет – 331
Воронье гнездо – 352
Шестипалый Серафим – 389
Горбун – 408

Эпилог – 424




Глубокочтимый О. П.!

Тороплюсь откликнуться на Ваше вчерашнее выступление по телевидению. Вы говорили о Вашем родном городе Саратове и заметили, что в нём сегодня почему-то не рождаются крупные писатели, такие как Николай Гаврилович Чернышевский, Алексей Николаевич Толстой и Лев Абрамович Кассиль.
Думаю, что так бывает в каждой местности, если там традиционно существует сильное колдовское влияние. Сообщество это или разобщённые личности, знать не могу: я в Саратове никогда не был. Но вот что случилось. Мне неисповедимым образом досталось добыть из духовного слоя тексты неизвестного писателя Николая Эльпидифорова – полтора века назад жившего именно в Вашем родном городе – никогда прежде не публиковавшиеся.
То есть, был в Саратове крупный писатель. Его современники благополучно его же и съели, не ведая, как это чаще всего бывает, что творят.
Однако, вот у меня на столе его пламенные фантазии. Что делать в подобном случае – ума не приложу!
Может быть, Вы присоветуете? Буду признателен и жду ответа.


Ваш Егорий ДАВЫДОВ
2015 г., Москва
 





К ЧИТАТЕЛЮ

«Рукописи не горят» – это общеизвестно, но непонятно. Не буквально же.
Старая рукопись, которую я хочу представить читающей публике, вполне возможно и сгорела воистину, поскольку не сохранилась в архивах, не была найдена где-нибудь в заброшенном доме. В общем, я не обнаружил её случайно и тем более не искал. Она сама нашла меня.
Сейчас поясню.
В середине XIX века, в городе Саратове неизвестный широкой публике писатель Николай Эльпидифоров написал книгу, однако, не стал или, скорее, не смог опубликовать её.
Я ни разу не бывал в этом городе. Однажды без всякой специальной надобности… Думаете, сел на поезд и поехал? Нет же!.. Без всякой специальной надобности я стал думать и думать о старом городе С. Что мне в нём, я сам удивлялся безмерно. Но когда возле мусоропровода нашёл по нему путеводитель издания 1867 года, то все сомнения отпали сами собой. Я уже давно мысленно бродил по старым улицам, любовался домами, экипажами, нарядами женщин. Я уже набрёл в своих мысленных блужданиях на подвальчик местного букиниста. Два студента искали на полках что-то их интересующее, а сам хозяин сидел за столиком и читал в газете об открытии в Москве картинной галереи Павла Михайловича Третьякова.
Я написал первую фразу. Книга потекла в меня – так течёт ручей.
Кто Автор? И как мне быть? И что такое – литературщина?
Не знаю. Судите сами…

Ах, неужели, Боже мой,
Мы тоже станем стариной,
И унесутся стороной
Все небыли и были?..
А те, кто будут после нас,
Узнают ли в обрывках фраз:
Как мелко день, и щедро час –
Мы с вами «жили-были»?..
 
 
Администратор Былых Событий,
или
Первое посещение Саратова

...Осень выдалась холодная, ветреная, с дождями. Сад стоял пустой и голые ветки скреблись в мои окна, когда в почтовом ящике я обнаружил письмо в старинном конверте со штемпелем и датой позапрошлого века. Имя адресата – моё.

«Милостивый сударь!
Я долгие годы обладаю редкостной вещью.
Вправленный в серебро зелёный гранат под названием «Зеркало Явлений» – не просто драгоценность. Необычайный камень может показывать события преж­них дней, лет и веков, а также являть грядущее, дабы люди избегали повторения ошибок Прошлого и могли предотвратить их в Будущем.
Не могу не признать, что являлся лишь хранителем камня, но не истинным его вла­дельцем. Картины, показанные мне «Зеркалом Явлений», давали пищу для ума и воображения. Но я никогда не имел возможности использовать полученные знания: это можно делать, лишь обладая властью.
После долгих сомнений и размышлений (камень – память о дорогом для меня человеке, который, безусловно, принёс бы пользу для России) я решил передать «Зеркало Явлений» в руки честного дворянина, облечённого властью.
Знаю Вас, как государственного деятеля, искренне пекущегося о процветании Отечества. Но, находясь в преклонных летах  сам я не в состоянии приехать в Москву. Поэтому прошу Вас прислать за камнем нарочного по адресу: город Саратов, Московская улица, «Книжная лавка Меркурьева».
За сохранность камня не беспокойтесь: его бесценные свойства проявляются только в руках законного владельца, коим отныне станете Вы...

Остаюсь, преданный Царю и Отечеству,
Орест МЕРКУРЬЕВ, букинист».


...Было над чем задуматься. Это я – государственный деятель? У меня вот пьеса, заказанная театром к Рождеству, никак не лепится, то есть – не складывается! Хорош деятель!
Но имя на конверте стояло моё, и написано было теми же чернилами и той же рукой, что и само письмо.
– Шутки Варвары Карповны, – резюмировал я и решил не отвлекаться от работы: договор с театром обязывал – с первого ноября уже начинались репетиции.
Но какая, милостивые государи, работа! Я, как дурак, полдня смотрел в окно, за которым стая дроздов объедала рябину.
Однако Варвара Карповна не объявлялась.
Тогда я решил отложить пьесу и заняться описанием моей первой встречи с Варварой Карповной. Для встряски. И я написал:

«Жил Егорий, тогда ещё совсем молодой сказочник, в посёлке Серебряный Бор. Дом у него был деревянный – внизу горница в три оконца и кухня, наверху – спальня и кабинет.
Жил он один. Со всеми знался, со многими дружил. Роста был среднего, бороду подстригал коротко. Она у него была редкого зеленоватого оттенка. Как сено. А глаза совсем зелёные. Как молодой крыжовник.
Однажды Егорий выкатил свой старенький велосипед за калитку…»



…Однажды, в один из тё­п­лых ап­рель­ских ве­че­ров, я выкатил свой старенький ве­ло­си­пед за калитку и отправил­ся в Серебряный Бор. Я лю­блю сочи­нять на прогул­ках всякие истории.
С од­ной сто­ро­ны не­ба солн­це опус­ка­лось за вер­хуш­ки сосен, а с другой, окру­жён­ная блед­ны­ми звёз­да­ми всхо­ди­ла луна. Это было величественно! Но тут вдруг что-то трес­ну­ло, за­скре­же­та­ло, я оказался на зем­ле, а по­гну­тое переднее колесо, не­за­ви­си­мо вих­ляя, не­то­ро­п­ли­во по­ка­ти­лось вперёд по лес­ной тропин­ке.
Не­ве­ро­ят­но: ко­ле­со уве­рен­но, слов­но при­гла­шая меня за со­бой, свер­ну­ло в дач­ный переулок, за­тем в дру­гой. И хоть доро­га ве­ла в гору, оно, ме­ж­ду тем, лег­ко и спо­кой­но бежало се­бе впе­рёд, как буд­то это было и не ко­ле­со, а со­ба­ка. Остановилось оно пе­ред каменн­ым особняком, ко­то­ро­го раньше тут никогда не было. Вчера на этом месте за деревянным покосившимся забором стояла дачка известного московского архитектора.
Но не это бы­ло уди­ви­тель­ным для меня – профессионального сказоч­ни­ка. Уди­ви­ло то, что тя­жё­лые двери на миг при­от­кры­лись, впустив ко­ле­со от моего собствен­но­го велосипеда, и тут же захлопнулись. Прихрамывая, я потащился к порогу.
Дом снаружи ока­зал­ся очень лю­бо­пыт­ным: ста­рин­ный, двухэтажный, с башен­кой. Ча­сы на башне по­ка­зы­ва­ли неверное время, а мо­жет – и во­все стояли. На ост­ром шпи­ле вер­тел­ся флюгер-ко­ле­со. Ок­на украшали рез­ные налич­ни­ки.
Я по­сту­чал дверным молотком.
– Кто там? – раз­да­лось из­нут­ри.
– До­б­рый ве­чер! К вам за­ка­ти­лось мое ко­ле­со…
По­слы­шал­ся ржа­вый визг от­пи­рае­мо­го за­со­ва, но открылось только круг­лое ре­шёт­ча­тое окош­ко.
– Ка­кое такое ко­ле­со? – спро­сил стро­гий голос, обладательни­цы кото­ро­го вид­но не было.
Я на­чал бы­ло объ­яс­нять про ве­ло­си­пед. Но тут две­ри отвори­лись, ко мне вышла ста­ру­ха с пыш­ны­ми се­ды­ми волосами, в пла­тье с тысячу обо­рок, с крупны­ми гранатовыми бусами на шее и медным под­свеч­ни­ком в ру­ке. Взглянула и, не обо­ра­чи­ва­ясь, по­шла с под­ня­той высо­ко све­чой в глу­би­ну вести­бю­ля.
– Закройте дверь! – приказала она. – Не ос­ту­пи­тесь! – А я уже наткнул­ся в по­луть­ме на пус­тые гро­хо­чу­щие вёд­ра. – Так, го­во­ри­те, коле­со? – пе­ре­спро­си­ла ста­ру­ха через плечо.
– Пред­ставь­те се­бе, от ве­ло­си­пе­да...
На­ко­нец, мы ока­за­лись в про­сто­рном пус­том за­ле со сводча­тым потол­ком и ве­ду­щей куда-то на­верх ви­той лестницей. Ста­ру­ха заявила:
– Смею вас огор­чить: ко­ле­со при­над­ле­жит мне.
– Вам?!.. – Я даже растерялся. – Я не краду велосипедов!
Где-то над го­ло­вой раз­дал­ся ме­ло­дич­ный звон: бомм!!.. Бомм!.. Лестни­ца ве­ла, оче­видно, в баш­ню.
– Вы про­сто не зна­ли, что ко­ле­со – от ба­шен­ных ча­сов.
– Интересно!
– Кста­ти, ес­ли оно ва­ше – сколь­ко в нёем спиц?.. – Она не улыбалась.
Меня это уже стало раз­дра­жать:
– А ес­ли бы я спро­сил, сколь­ко… ну, ска­жем… гранатовых камней в ва­ших бусах?
– Я вам от­ве­чу: три­на­дцать на три­на­дцать. Ров­но сто шестьде­сят девять, не тру­ди­тесь пере­счи­ты­вать… Я это знаю от­то­го, что ожерелье моё!.. А в ва­шем, как вы ут­вер­ждае­те, коле­се – два­дцать шесть спиц, не боль­ше и не мень­ше. Когда я вя­жу Вре­мя, то бе­ру две из них, и то­гда ос­таль­ные соответствуют каждо­му ча­су су­ток… Вар­ва­ра Кар­пов­на! – гор­до пред­ста­ви­лась ста­ру­ха. – Админи­ст­ра­тор Бы­лых Со­бы­тий! Я настоя­тель­но про­шу вас, дорогой Егорий, по­се­тить город Саратов позапрошлого века…
– На­де­юсь, вы шу­ти­те?..
Нормальному сказочнику, сочиняющему исключительно для детей младшего и среднего возраста, следо­вало воскликнуть: «Надеюсь, вы не шутите?!»
Однако, что сказано – то сказано:
– Надеюсь, вы шутите?
– Де­ло серьёз­ное! – ответила Варвара Карповна.
– Ка­кое же де­ло?.. У меня, знаете, полно дел!
– Пьеса для театра о цирке.
– Да! Откуда вам известно? И откуда вы знаете мое имя? И что от меня требуется, в конце концов?! И получу ли я своё колесо?.. – Я заходил по зале туда-сюда. – Вы говорите, Саратов позапрошлого века?.. Что я там буду делать?.. Надолго ли?.. Хорошенькое дело – вот так выхватить человека из размеренной творческой жизни и отправить в Саратов позапрошлого века!
– Молодой человек! – строго прервала меня Варвара Карповна. – Замрите!
Я замер.
– Вы не спрашиваете о главном. Главное – почему выбор пал на вас.
– Да, почему именно я?! – говорить я все-таки мог.
– Потому! – чуть усмехнувшись, произнесла она.
Старая дама подняла подсвечник над головой и указала на дверь под лестницей.
– Ступайте туда! – приказала Варвара Карповна торжественным тоном. – Вас ждут…
– В Саратове?
– Вот именно.
Я по­кор­но вздох­нул и стал слу­шать, как най­ти в Саратове Ни­ко­лая Эльпиди­фо­ро­ва. За­тем она за­ду­ла све­чу. Ча­сы на баш­не про­би­ли три раза. Перед моими гла­за­ми за­пля­са­ло зелёное пла­мя, я креп­ко зажмурил­ся…

...Яр­ко све­ти­ло лет­нее солн­це. По площади позапрошлого века ка­ти­ли пролётки и ка­ре­ты, перед Гостиным двором про­гу­ли­ва­лись муж­чи­ны в цилиндрах, жен­щи­ны в боль­ших шля­пах, ук­ра­шен­ных цве­та­ми и лентами.
Я был в вос­тор­ге – я и впрямь ока­зал­ся в позапро­шлом ве­ке.
Толь­ко ус­пел так по­ду­мать, как с моей головы свалился са­мый настоя­щий ци­линдр, а ве­тер тут же подхватил е­го и по­ка­тил по улице. Я дог­нал головной убор и по­смот­рел на своё от­ра­же­ние в стек­ле ближайшей вит­ри­ны. Ах-ах, одет я был в уз­кие брю­ки, сюр­тук, облегающее та­лию паль­то! На­чи­щен­ные до блеска, ост­ро­но­сые бо­тин­ки нис­коль­ко не жа­ли.
«Вот это я понимаю! Вот это – настоящий Администратор Былых Событий!» – снова восхитился я, и взгляд мой упёрся в вывеску над витриной.
«Книж­ная лав­ка О. МЕРКУРЬЕ­ВА»
Я толкнул дверь, за­зве­нел вход­ной ко­ло­коль­чик. В про­сто­рной высокой ком­на­те, от по­ла до по­тол­ка за­пол­нен­ной стел­ла­жа­ми с книгами, за кон­тор­кой сто­ял не­вы­со­ко­го рос­та че­ло­век сред­них лет, в оч­ках, чуть лы­со­ва­тый, полноватый, с боль­шим бантом шей­но­го клетчато­го плат­ка. За­ви­дев гос­тя, он ос­та­вил бу­ма­ги и с при­вет­ли­вой улыб­кой бы­ст­ро под­нял­ся ему на­встре­чу.
– К ва­шим ус­лу­гам! – ска­зал он. – Орест Мер­курь­ев!
Я представился полным титулом: сказочник-волшебник 2-го разряда – такой-то!
– Не­у­же­ли?! – вдруг вос­клик­нул бу­ки­нист и ра­до­ст­но про­мол­вил: – Вас посла­ла к нам са­ма судь­ба!
– Во­об­ще-то ме­ня на­пра­ви­ла к вам Вар­ва­ра Кар­пов­на, – за­ме­тил я.
– Вар­ва­ра Кар­пов­на!.. – за­ду­мал­ся на миг бу­ки­нист. – Нет, не припом­ню! Но кто бы она ни бы­ла – вы так во­вре­мя здесь очу­ти­лись! Я хо­чу спа­сти од­но­го слав­но­го че­ло­ве­ка. По­мо­же­те мне в этом? Ре­бён­ку гро­зит опас­ность!
– Ре­бён­ку?! Опас­ность?
– Ог­ром­ная! – Господин Меркурьев снял с ве­шал­ки ци­линдр и трость. – Пойдёмте, здесь недалеко.
По дороге он рассказал мне о том, что было их три друга с гимназических лет: Эльпидифоров, Чижов и Меркурьев (своих друзей букинист описывал взволнованно-торжественным тоном – словно оду слагал). Мало­лет­ний сын архитектора Эльпидифорова остался круглым сиротой, и опекунство над ним взял второй друг – губернский чиновник Чижов, человек богатый. Однако мальчик оказался сиротой дважды: недавно скон­чался и его опекун!
– Теперь по уговору, – объяснил букинист, – заботу о ребёнке должен взять на себя я. Но мне Николеньку не отдают! И вот почему…
– Наверное – наследство? – догадался я.
– Наследство! Но какое!..
Оказалось, родственникам покойного друга мало оставленных им домов и земель. Они потеряли остатки совести и разума, желая заполучить редкостный зелёный гранат под названьем «Зеркало Явлений», подарен­ный некогда Чижову якутским шаманом.
– По завещанию – наследником, а, следовательно, и хозяином камня, является Николай. Хранителем – до совершеннолетия Николеньки – я.
– А почему вы не опасаетесь за свою жизнь?
– Дело в том, – объ­яс­нил бу­ки­нист, – что камень обладает особыми свойствами, которые проявляются лишь в руках законного владельца. Украсть его невозможно. Для вымогателя или грабителя он – пустая безде­лица. Но родственники моего друга просто замучили мальчика! К не­му при­ста­ви­ли гувер­нант­ку мадмуазель Пе­ре­дря­ги­ну. Это чу­до­ви­ще! Ре­бё­нок пе­ре­стал есть, спать, все­го бо­ит­ся… Его воля подавлена, он может согласиться на добровольный отказ от наследственного камня в пользу губерна­тора.
– Но ведь по закону опекун Николая – вы!
Господин Меркурьев горько усмехнулся:
– По какому закону?!.. О чём вы говорите?! В нашем городе действует лишь один закон: воля генерал-губернатора! А желание у него тоже одно: завладеть камнем. Именно он больше всех жаждет по­лучить таинственный гранат! Остальным, должно быть, даст в качест­ве отступного солид­ную сум­му. Видимо, он рассчитывает с помощью «Зеркала Явлений» распространить своё влияние на Петербург!
Мне пришлось возразить:
– Но что я могу сделать?! Ведь я не ад­во­кат и не ле­карь!
– Пло­хо же вы се­бя знае­те! – воскликнул букинист. – Од­на хорошая сказ­ка де­ла­ет по­рой боль­ше чу­дес, чем лю­бой за­кон или пилю­ля! Николень­ку надо поддержать, укрепить, просто развесе­лить, в конце концов! Ведь если они добьются своего, и он добровольно отдаст «Зеркало Явлений»…
Владелец лавки даже руками замахал, словно отгоняя призрак…
– По­слу­шай­те, а действительно, по­че­му нель­зя от него отказаться?.. Хотя бы ради спасения ребёнка?
Господин Меркурьев буквально взвился.
– Предсказывающий камень – им – алчным, тщеславным властолюбцам?! Им отдать духовную власть над миром?!.. Тогда мир пере­станет существовать! По­том, го­луб­чик, не сда­вать­ся же на милость под­ле­цам!..
Букинист не договорил: вне­зап­но возле нас оста­но­ви­лась полицейская карета.
– Мы не успели!.. Это – полицмейстер, – упав­шим го­ло­сом ска­зал он и шепнул: – На вся­кий слу­чай за­пом­ни­те ад­рес: Москов­ская улица, дом Чижова!
Возле хозяина книжной лавки встали по бокам два пристава.
– Молчать! Руки за спину! – раз­дал­ся гро­мо­вой го­лос. – Вперёд!
Его повели по дощатому тротуару.
– Вас попрошу сюда! – любезно при­ка­зал полицмейстер и распахнул для меня дверцу казенного экипажа. – Тррро­гай!.. К губерна­то­ру на дачу!..

Фантастические новеллы
Николая Эльпидифорова,
похожие на небыли,
услышанные из Времени
и записанные Егорием Давыдовым
 

***

ГУБЕРНСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ

1.
Итак…
Жил в не­боль­шом име­нии невдалеке от слободки Чёрный лес один отставной ин­тен­дант. Уж, как ни выслуживался он с мла­дых лет в ка­зар­мах, как ни ста­рал­ся, а вы­ше ка­пи­та­на, увы, не допрыг­нул.
Ка­пи­та­ла осо­бо­го ско­ло­тить не су­мел, же­нить­ся – не женился. Так и жил один-оди­не­ше­нек. Обладал всего десятками тре­мя кре­по­ст­ных кресть­ян, потому и счи­тал­ся среди со­се­дей-по­ме­щи­ков че­ло­ве­ком бедным и неуважаемым, хо­тя не­глу­пым. Ни­кто его к се­бе в гос­ти не звал, а сам он и рад бы ко­го при­гла­сить – да де­нег на за­кус­ку не хватало. Толь­ко с полковником Албинским иног­да ви­де­лись, да гостил у него изредка двоюродный племянник матушки пристав Скворцов.
Ел капитан, что Бог по­шлёт: на зав­трак – мо­ло­ко с булкою, в обед костлявую ут­ку с мо­чё­ны­ми яб­ло­ка­ми. А пе­ред сном позволял се­бе иногда чарки две-три вин­ца про­пус­тить да побла­го­да­рить Гос­по­да за то, что жи­вёт себе на све­те ти­хо, что смер­ти на вой­не из­бе­жал, что ни к кому не в пре­тен­зии. А уж ко­ли и за­бы­ли его – то, мо­жет, оно и к лучшему: по­даль­ше от люд­ских речей, склок да тём­ных дел. Толь­ко в сно­ви­де­ни­ях иногда ви­дел он се­бя могучим да знат­ным в ок­ру­же­нии больших чи­нов и пер­вых кра­са­виц це­лой губернии. Все ему улы­ба­лись и кла­ня­лись, кла­ня­лись… По­сле та­ких снов он в тече­ние не­сколь­ких дней хо­дил сам не свой – на­ду­тый и важный.
Да, чуть не за­был, зва­ли его Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич Передрягин.
Как все во­ен­ные в от­став­ке, лю­бил он охо­ту и час­то выезжал на старом гнедом ры­са­ке – точно такой же был у него ещё в Отечественную, когда Передрягин сопровождал телегу с провиантом для пленных французских офицеров.
Слу­чи­лось ему как-то раз с Албинским на ка­ба­на охотиться. Снаряди­лись ран­ним ут­ром, по­ка не вста­ло осеннее солн­це, и отправились к Лысой горе. Вершина её была действительно голой, зато склоны обрамляли эту «лысину» густой порослью лесов. У подножия охотники спешились, оставили часть слуг с лошадьми, по­де­ли­лись на че­ты­ре груп­пы и ра­зо­шлись. Передря­гин по­шёл один: какие уж кабаны с его-то ружьишком! Но уток собирался настрелять изрядно. К тому же, настолько отвык от людского общества, что привычней чувствовал себя в одиночестве.
Он спустился к подножию горы в болотистое место. Сапоги, в которых капитан с трудом вышагивал по топкому дну, франтовато покрылись бархатом ряски. Стоячая вода, если на неё долго смотреть, иногда казалась ровной зелёной поляной. Легавая бежала впереди и часто делала стойку на камышовые островки. Натаскана сука была прекрасно, да и стрелком Викентий Гаврилович был отменным, так что часа через полтора на поясе его охотничьей перевязи, растопырив перепончатые лапы, болтались пять будущих обедов. Передрягин притомился, поэтому стал выбираться из низины на сухой склон. Тут-то и решил передохнуть…
Вдруг раз­да­лись вда­ле­ке го­ло­са еге­рей, бес­по­ря­доч­ные вы­стре­лы…   Слышит ка­пи­тан: кто-то сквозь кус­ты про­ди­ра­ет­ся. Ог­ля­нул­ся Передрягин – ба­тюш­ки-све­ты! – вме­сто ка­ба­на – матё­рый волк пря­мо на не­го не­сёт­ся. Откуда он в этих местах? Отродясь не бывало здесь волков! А еге­ря всё бли­же, а выстре­лы всё ча­ще. Ос­та­но­вил­ся зверь, гля­нул в гла­за капитану, да так пристально, в самые зрачки, что тот неволь­но опус­тил ру­жьё, заряжённое дробью, и за­стыл на мес­те. А волк – шасть вбок – и про­пал! Вы­бе­жа­ли к Передря­ги­ну охот­ни­ки, тяже­ло дышат, гла­за­ми свер­ка­ют.
– Не про­бе­гал ли, – спра­ши­ва­ет Албинский, – волк поблизости?
– Нет... – от­ве­чал Пе­ре­дря­гин, – Ни вол­ка, ни ка­ба­на не приме­тил.
Огор­чи­лись охот­ни­ки, пош­ны­ря­ли в ле­су до обе­да, да так каба­на и не накры­ли. На том охо­та и кон­чи­лась. А через полгода слу­чи­лось вот что…

2.
Тё­п­лым ве­че­ром в конце апреля, Ви­кен­тий Гав­ри­лович си­дел на ве­ран­де и, допивая вторую чарку сливовой настойки, курил свою любимую трубку и пел под перебор гитары старинный гусарский романс:

Я уеду, уеду, уеду...
Не держи, ради Бога, меня!
Поскачу по гусарскому следу,
Оседлав вороного коня!
Тёплый отсвет заветных окошек
На снегу замерзает, дрожа.
Будет вьюгой мундир припорошен,
Будет холоден блеск палаша.

Я уеду, уеду, уеду!
Что найду в том далёкой краю?
Пропоёт ли труба мне победу
Или жизнь отпоёт мне в бою?..
Ты молчишь, только узкие плечи
Беззащитно белеют в ночи.
Поцелуи… Бессвязные речи…
И вино… И огарок свечи…

 Я уеду, уеду, уеду!
Мне милее мундир голубой,
Чем глаза твои синего цвету.
Не проси – не останусь с тобой!

Конь копытом бьёт мёрзлую землю.
Ни тебе, ни себе не совру...

Так зачем же, скажи мне, я медлю
И целую тебя на ветру?..
 
Бли­же к де­ся­ти ча­сам, когда солн­це уже скло­ня­лось на по­кой, по до­ро­ге, веду­щей в его име­ние, поя­ви­лась ка­ре­та. 
Эта бы­ла ста­рин­ная по­воз­ка, в ко­их ез­ди­ли, лет этак три­ста на­зад. В уходящих лу­чах солн­ца свер­ка­ли, буд­то зо­ло­том, колёё­ные спи­цы, крыша и две­ри. Вот уже стал слы­шен скрип ко­лёс и то­пот чет­вер­ки воро­ных ко­ней, вот ка­ре­та с раз­бе­гу въе­ха­ла на близ­кий мос­ток и благопо­луч­но ми­но­ва­ла его, и вот те­перь на всех па­рах не­слась пря­мо к воротам име­ния.
Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич не ус­пел да­же вско­чить со сту­ла, а каре­та уже стоя­ла у де­ре­вян­ных во­ро­т.
Те­перь он имел воз­мож­ность со­всем близ­ко рас­смот­реть её. Она была тёмно-виш­нё­во­го цве­та, вся ла­ки­ро­ван­ная, а спицы, кры­ша и двери бы­ли будто из чис­то­го зо­ло­та. За окон­ным стеклом ви­се­ла зе­лё­ная за­на­вес­ка, из-за парчовых скла­док кото­рой про­гля­ды­вал важ­ный мужской про­филь.
С об­луч­ка спрыг­нул на зем­лю слу­га-воз­ни­ца и поч­ти­тель­но распахнул дверцу ка­ре­ты. Из неё вы­шел бо­ро­да­тый муж­чи­на, оде­тый, не­смот­ря на тёплый весенний ве­чер, в бо­га­тую вол­чью шу­бу. Из­да­ли он так прон­зи­тель­но гля­нул пря­мо в гла­за капитану Пе­ре­дря­ги­ну, что тот да­же вздрог­нул.
Не­зна­ко­мец по­до­шёл к вы­со­ко­му крыль­цу и, не всхо­дя на сту­пень­ки, свысока кив­нул стоя­ще­му на­вер­ху хо­зяи­ну.
– Раз­ре­ши­те пе­ре­но­че­вать в ва­шем до­ме, – ска­зал он капита­ну.
Пе­ре­дря­гин рас­те­рял­ся, ибо уже лет де­сять ни­кто из чужих у не­го не останавли­вал­ся.
– Все­го од­ну ночь, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич... – уточ­нил чернобо­ро­дый. – Я думаю, что не по­тес­ню вас. А вот отблагода­рю – дос­той­но.
Пе­ре­дря­гин рас­те­рял­ся вко­нец:
– Про­сти­те, су­дарь, мы раз­ве зна­ко­мы?..  – поднялся он.
– Как ска­зать… – ус­мех­нул­ся тот.
– А у ме­ня та­кое чув­ст­во, – ска­зал встре­во­жен­ный ка­пи­тан, – что мы уже где-то с ва­ми встре­ча­лись…
Не­зна­ко­мец под­твер­дил:
– Ко­неч­но, встре­ча­лись! Да вот по­зна­ко­мить­ся не­до­суг было. Так что разреши­те пред­ста­вить­ся – Воль­ф.
Капитану отчего-то стало зябко. Поёживаясь, он уточнил:
– А – по батюшке?..
Приезжий взгля­нул на рас­те­рян­ное ли­цо Пе­ре­дря­ги­на и доба­вил, снова усмехнувшись:
– А не надо ни по батюшке, ни по матушке. Только по имени…
– Ну что ж… Очень при­ят­но-с… – про­бор­мо­тал ка­пи­тан. – Чего же мы тогда сто­им? – и су­ет­ли­во при­гла­сил не­зна­ком­ца в дом.
Взяв с сун­ду­ка в при­хо­жей за­жжён­ный кан­де­лябр, Передрягин во­шёл вслед за Воль­фом в гос­ти­ную и по­ста­вил све­чи на стол. Осмот­ре­лись оба… Передрягин снова ощутил досадное чувство унижения: гос­ти­ной ведь не пользо­ва­лся с зимы.
Гостя же, видимо, не обеспокоило запустение, царившее в комнате. Вольф взял инициативу в свои руки.
– Раз­ре­ши­те при­сесть?
– Да уж из­воль­те-с… – про­бор­мо­тал хо­зя­ин.
– Оту­жи­на­ли? – по­ин­те­ре­со­вал­ся гость, пыт­ли­во гля­дя в гла­за капита­на.
Го­лос Пе­ре­дря­ги­на предательски за­дро­жал:
– Э-э-э… Со­всем не­дав­но, – про­бор­мо­тал он. – А по­вар… уже спит…  Вот ка­на­лья!.. Хо­тя, ес­ли вы го­лод­ны, то я разбужу… Прав­да, со­всем не знаю, какие за­па­сы на кух­не… Ме­ня дру­гие де­ла ин­те­ре­су­ют… Во­ен­ное ис­кус­ст­во, например… Или фи­ло­со­фия…
Ка­пи­тан вко­нец скон­фу­зил­ся. Он так стыдил­ся об­на­ру­жить пе­ред кем-ли­бо свою ни­ще­ту!
– Все это – ерун­да! – доброжелательно рассмеялся господин Вольф. – Это я спросил к то­му, что­бы при­гла­сить вас оту­жи­нать со мной.
Он щёлк­нул паль­ца­ми, сверк­нувши дра­го­цен­ны­ми перстнями.
Не ус­пел Пе­ре­дря­гин и гла­зом морг­нуть, как на ог­ром­ном обе­ден­ном сто­ле, слов­но на ска­тер­ти-са­мо­бран­ке, поя­ви­лись та­кие блю­да и закуски, ко­то­рых бедный ка­пи­тан отроду не виды­вал, не­смот­ря на большой опыт ин­тен­дан­та, а уж попробовать и во­все воз­мож­но­сти не бы­ло. Упо­мя­ну лишь о неко­то­рых напит­ках, ко­то­рых се­го­дня, увы, не хва­та­ет на нашем сто­ле. Ви­но Бур­гон­ское, вод­ка с клю­к­вой на ме­ду… еще ви­но ки­нар­ское, маль­ва­зия… за­тем – ви­но грече­ское, венгерское бе­лое… по­том – крас­ное рейн­ское, а даль­ше язык… у меня… за-а-ап-лета­ет­ся, и не­ту слов… го­во­рить бо­ле.
Ко­гда Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич всё это уви­дел, – ед­ва со сту­ла не свалил­ся. Но чтоб не по­ка­зать­ся не­уч­ти­вым в гла­зах богатого гос­тя, Пере­дря­гин ух­ва­тил­ся за край атласной ска­тер­ти, ко­то­рой у не­го отродясь не было, с тру­дом удер­жал­ся за сто­лом, ик­нул и спро­сил господина Вольфа:
– Ва­ша свет­лость, как это всё по­нять?..
– А че­го по­ни­мать? – ве­се­ло спро­сил Вольф. – Пей­те да угощайтесь! И ни в чём себе не отказывай­те.
И ста­ли они ужи­нать, вер­нее ел и пил толь­ко один Ви­кен­тий Гаврилович. Он ре­шил, пусть да­же лоп­нет, но от­ве­да­ет все блю­да и напит­ки. Гость же лишь, с раз­ре­ше­ния хо­зяи­на, ды­мил си­га­рой да с инте­ре­сом на­блю­дал за от­став­ным ка­пи­та­ном, который быстро опустошал та­рел­ку за та­рел­кой.
По­сле пя­той или седь­мой рюм­ки страх Пе­ре­дря­гина испарил­ся, волне­ние улеглось, и он, за­ку­рив пред­ло­жен­ную сига­ру, стал расспрашивать гос­тя: кто он и что де­ла­ет в этих краях.
– Пу­те­ше­ст­вую, – односложно от­ве­тил гость. – Де­нег у ме­ня предоста­точ­но, а вре­ме­ни ещё боль­ше.
– Хо­ро­шее это за­ня­тие – путешествия!.. – за­ви­ст­ли­во вздохнул Викен­тий Гав­ри­ло­вич. – Ве­сё­лое и бес­печ­ное.
– Не ска­жи­те, ми­лей­ший, – воз­ра­зил ему гость. – Скучное это дело: мотать­ся по все­му све­ту… Вез­де од­но и то же… За ты­ся­чу лет – ни­че­го принципиально но­во­го! Я имею в ви­ду че­ло­ве­че­ские от­но­ше­ния. Вот по­это­му-то и стал я с некото­рых пор за­би­рать­ся в сны к лю­дям. Авось, там не заскучаю!.. И ве­ри­те? – он про­ни­ца­тель­но гля­нул в гла­за Передря­ги­ну. – Там слу­ча­ет­ся та­кое, че­го ни­ко­гда не бу­дет на са­мом деле! И че­ло­век во сне со­всем иной, чем на­яву.
Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич, как только услышал про тысячу лет, за­стыл с сигарой в ру­ке, вни­мая ка­ж­до­му сло­ву господина Вольфа. Мураш­ки бе­га­ли у не­го по спине, словно блохи в военные годы.
– Вот вы, на­при­мер, – про­дол­жал стран­ный гость. – В жиз­ни поч­ти незаметны, но там, в ми­ре сно­ви­де­ний, вы – царь, повели­тель чу­жих жиз­ней и су­деб! Это не лесть, ми­лей­ший Викен­тий Гав­ри­ло­вич. Я люблю во­ле­вых людей. – Он сде­лал не­боль­шую пау­зу и улыб­нул­ся: – А вот за то, что вы недавно спас­ли мне жизнь, я ре­шил сде­лать не со­всем обыч­ный подарок.
Ка­пи­тан от не­ожи­дан­но­сти по­перх­нул­ся:
– Я? Спас? Ва­шу? Жизнь?!.. – закашлялся он. – Ко­гда же, позвольте узнать?!
И тут вол­чья шу­ба Воль­но­ра, не­бреж­но сбро­шен­ная в кресло, слегка зашевелилась. Волосы встали дыбом на голове отставного капитана.
– Так это… бы­ли вы?!
Господин Вольф гром­ко рас­хо­хо­тал­ся:
– Я, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич! Так вот о подарке… Не ста­ну заго­дя расхваливать его не­обык­но­вен­ные спо­соб­но­сти, особен­но сей­час, ко­гда вы немно­го на­ве­се­ле. Зав­тра вы найде­те его на сто­ле в ка­би­не­те. Не спе­ши­те. Разбе­ри­тесь. И то­гда ва­ша жизнь при­об­ре­тёт со­вер­шен­но другой смысл. Выпьем же за сны!
Гость под­нял боль­шой бо­кал ви­на, Пе­ре­дря­гин чок­нул­ся с ним, вы­пил, и слов­но ку­да-то про­ва­лил­ся…

3.
...Украшенная первыми листьями ветка стукнула в окно. За окном стоял тёплый апрельский день.
Викентий Гаврилович по­тя­нул­ся, ос­мот­рел­ся и мгно­вен­но вспом­нил всё до мель­чай­ших под­роб­но­стей.
– При­снит­ся же та­кое! – ска­зал он вслух и меч­та­тель­но доба­вил: – А напитки-то бы­ли про­сто вол­шеб­ные!
Пе­ре­дря­гин, с лёг­ко­стью, ка­кой не чув­ст­во­вал уже мно­го лет, вско­чил на но­ги, умыл ли­цо из кув­ши­на и, на вся­кий слу­чай, ре­шил за­гля­нуть в гос­ти­ную, в ко­то­рой с зи­мы не был. Он открыл дверь и ос­тол­бе­нел: накры­тый стол, который ему приснил­ся, сто­ял на са­мом де­ле, ис­то­чая та­кие бо­же­ст­вен­ные кулинарные за­па­хи, что от­став­ной ка­пи­тан тут же чих­нул семь раз под­ряд.
Серд­це вновь бе­ше­но за­ко­ло­ти­лось, и он клик­нул домашних. Прибежа­ли слу­ги, кля­нясь и бо­жась, что ни­че­го не слы­ша­ли, и ни про что не зна­ют.
Отставной интендант ту­по смотрел на невиданное изобилие, за­тем на­лил рюм­ку рейн­ско­го и тут заметил в пепель­ни­це два си­гар­ных окурка, схватил тот, что длиннее, прикурил и медленно пошёл в ка­би­нет.
Так и есть! На его сто­ле ле­жал за­вер­ну­тый в чёр­ную бу­ма­гу и перевя­зан­ный гру­бой бе­че­вой боль­шой тол­стый па­кет.
Пе­ре­дря­гину стало душно. Он распахнул окно и дро­жа­щи­ми ру­ка­ми осторож­но раз­вя­зал верёвку. В бу­ма­гу оказалась завернута боль­шая пло­ская кар­тон­ная ко­роб­ка. Подняв крыш­ку, он уви­дел не­что по­хо­жее на тот французский на­бор оло­вян­ных солда­тиков с фор­том, пуш­ка­ми и даже с конницей, ко­то­рый отец по­да­рил ему в дет­ст­ве. Толь­ко здесь вме­сто солдатиков ле­жа­ли кар­тон­ные че­ло­веч­ки: муж­чи­ны и жен­щи­ны всех сосло­вий – от крепостных до дворян. Кре­сть­я­не и кре­сть­ян­ки, купцы и куп­чи­хи, помещики и по­ме­щи­цы, ге­не­ра­лы и генеральши – все они бы­ли вы­ре­за­ны с особой ак­ку­рат­но­стью и тщательностью.
Ещё в ко­роб­ке ока­за­лись аккуратно сложенные ма­ке­ты церк­вей и домов. При­смот­рев­шись к ним, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич с удив­ле­ни­ем обна­ру­жил, что кар­тон­ная ар­хи­тек­ту­ра в совершен­стве копирует здания их гу­берн­ско­го го­ро­да. Вот гимназия, где учил­ся он сам. Это Пан­си­он бла­го­род­ных де­виц, ку­да на Новый год при­гла­ша­ли пры­ща­вых курсантов уг­ло­ва­тые уче­ни­цы. Вот больница, в ко­то­рой он про­ле­жал, му­чась животом, а это – трактир «Ча­во желае­те?», где он впер­вые наклю­кал­ся вод­кой. Тут – фран­цуз­ский ма­га­зин, здесь – торговые ряды, а вон – первая частная аптека. Ах, как всё это бы­ло ему зна­ко­мо!
«Стран­ный по­да­рок!.. – не­до­уме­вал Пе­ре­дря­гин. – Мо­жет, Вольф хо­тел, что­бы я не об­ре­ме­нял се­бя по­езд­ка­ми, а путеше­ст­во­вал, си­дя до­ма?.. Гм... Что-то тут не так… Ведь не ре­бё­нок же я, в кон­це кон­цов, да и он – не ду­рак, чёрт подери!..»
Тут Пе­ре­дря­гин схва­тил­ся за го­ло­ву: до не­го дош­ло, что вчераш­ний гость был не кто иной, как сам… чур ме­ня, чур!..
«Гос­по­ди, – по­вер­нул­ся он к ико­нам. – Как же я сра­зу-то не догадался?!..»    
Пе­ре­дря­гин стал уси­лен­но кре­стить­ся, гу­бы привыч­но зашеп­та­ли мо­лит­ву. Но слова произносились механически: мысли были заняты лишь тем, что это всё мог­ло бы зна­чить?.. Он ско­сил гла­за на пись­мен­ный стол, и вдруг непреодолимая си­ла по­тя­ну­ла его ту­да.
Тя­же­ло ды­ша, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич дос­тал со дна ко­роб­ки кар­ту губернскогого го­ро­да, а в угол­ке, под фи­гур­ка­ми иг­раль­ные кос­ти: два куби­ка из сам­ши­та, про­хлад­ные на ощупь. Всё та же не­ве­до­мая си­ла заста­ви­ла его тотчас же раз­ло­жить кар­ту на сто­ле и вы­ста­вить на ней все кар­тон­ные до­ма, слов­но декорации на сце­не. По­сле че­го у не­го возник­ло стран­ное неотвязное же­ла­ние бро­сить кос­ти. Они упа­ли у картон­но­го теат­ра, ко­то­рый тут же внезапно вспых­нул, не­весть от­ку­да взявшим­ся ог­нём и вмиг сго­рел, буд­то и в по­ми­не не бы­ло. Ни ис­кры, ни золы…
У Пе­ре­дря­ги­на за­кру­жи­лось го­ло­ва. Осыпая игрушечный город седым сигарным пеплом, он без чувств упал на ко­жа­ный ди­ван. Сколь­ко про­ле­жал – не пом­нил. Пом­нил толь­ко, что не спал. Очнулся капитан от холода. Он продрал гла­за, и с тру­дом под­нял­ся с ди­ва­на. Очень бо­ле­ла го­ло­ва, буд­то по­сле перепоя.
У открытого ок­на сто­ял ко­нюх Сте­пан. За­ви­дев ба­ри­на, он по­до­шёл поближе:
– Страсть что в го­ро­де тво­рит­ся, ба­рин!
– Что?.. – вя­ло спро­сил ка­пи­тан, наливая себе рюмку водки, чтобы согреться. К то­му же, он хо­ро­шо знал ко­ню­ха, ко­то­рому сов­рать – что кну­том щёлк­нуть.
– Тиян­тер сго­рел! В полчаса!
– Гос­по­ди! – всколыхнул­ся Пе­ре­дря­гин. – Ни­как, совпадение… Когда?!
– Вче­рась пополудни. И гореть бы целому кварталу, коли б не снегопад!
«Стало быть, сутки прошли», – отметил про себя Викентий Гаврилович и тут только обратил внимание, что и деревья, и зазеленевшая было земля, и крыши дворовых построек, – всё засыпано тяжёлым липким слоем снега… В каком-то полуоцепенении он подошёл к сто­лу и, не ве­дая что тво­рит, вновь бро­сил кос­ти на кар­ту го­ро­да. На этот раз они упа­ли прямо на макушку Соколовой горы. Та покосилась, меняя форму, а с её боков, как букашки с листа, сползли домики.
– Готовь про­лёт­ку! – приказал в ок­но ка­пи­тан.
– Какую пролётку, барин! – возразил несговорчивый конюх. – Впору сани запрягать!
– Запрягай что хочешь, – капитан от нетерпения сорвался на визгливый крик, – но чтоб че­рез пя­ть ми­нут всё было готово!..
К Соколовой горе сани подлетели часа через три.

4.
...По­всю­ду сно­ва­ли ка­ре­ты ско­рой по­мо­щи, тру­би­ли и зво­ни­ли пожарные коман­ды.
– Что слу­чи­лось, ма­туш­ка? – спро­сил Сте­пан у бедно оде­той старушки, с тру­дом дер­жав­шей­ся за столб га­зо­во­го фо­на­ря.
– И-и, ми­лай, – всплак­ну­ла она. – хибарки-то наши провалил­ись сквозь землю. Сто­яли се­бе мир­но, и вдруг сегодня, средь бе­ла дня – оползень! Раз и – проглотил их! Горе-то ка­кое!.. – Слё­зы гра­дом покатились по её морщинистым ще­кам. – Вну­чень­ка моя… Уж не знаю: жи­ва ли… Всё ко­па­ют да выкапывают… Мно­го их там. Всю ночь напролёт ко­па­ли. Семь человек уж доста­ли. А мо­ей средь них, сла­ва Бо­гу, по­ку­да не ока­за­лось… И за что такие напасти?!.. Ах, бед­ныя-бед­ныя! – за­при­чи­та­ла она и без сил при­ва­ли­лась к стол­бу.
– Ку­да ехать? – спро­сил Сте­пан хо­зяи­на.
Пе­ре­дря­гин не от­ве­тил. Он си­дел в про­лет­ке, как вос­ко­вая кук­ла, и весь дро­жал мел­кой дро­жью.
– Э-э, да вы, ба­рин, ни­как просты­ли, – ре­шил ко­нюх и поворо­тил оглоб­ли до­мой.
В име­ние прие­ха­ли к по­лу­но­чи. Ос­то­рож­но по­ло­жив капитана в постель, челядь ра­зо­шлась по до­му, шё­по­том обсуждая не­здо­ро­вье хозяи­на.
А тот ле­жал в тем­но­те и раз­мыш­лял вслух:
– Вы­хо­дит, это ОН дал мне такую си­лу… Но ведь это же – грех, преступление! Сам! Свои­ми ру­ка­ми!!.. А, впро­чем, раз­ве это я уби­вал?!.. – Передрягин нерв­но рассмеял­ся: – Бред!.. Зав­тра же по­еду к уезд­но­му ле­ка­рю. Пусть нер­виш­ки подле­чит: мик­сту­ру пропишет или на Во­ды от­пра­вит… И впредь о гос­по­ди­не Вольфе ни-ко-му! И се­бе то­же…
Он за­крыл гла­за и тут же за­снул.
И при­снил­ся ему Воль­ф в сво­ей вол­чь­ей шу­бе. Стро­го гля­нул на Передрягина и укоризнен­но про­из­нёс:
– Что ж это вы, лю­без­ный, лю­дей уби­вать на­ду­ма­ли? Я ведь про­сил хорошень­ко оз­на­ко­мить­ся с по­дар­ком. А вы что? С нале­ту да с на­ско­ку ре­ши­ли судь­бу из­ме­нить? Ведь там, в короб­ке, на са­мом дне, инструкция ле­жит. А вы её про­пус­ти­ли. Вот и на­тво­ри­ли бед, Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич! – Но тут же примири­тель­но до­ба­вил: – Ну, лад­но, мёрт­вых не вер­нёшь, толь­ко в дальнейшем ум­нее будь­те. – Он по­ма­хал ему рукой и про­пал, а Пе­ре­дря­гин про­снул­ся.
До­б­рал­ся он кое-как до при­хо­жей, вы­пил круж­ку тё­п­ло­го кваса и направился в свой ка­би­нет.
На этот раз он ос­то­рож­но за­гля­нул в ко­роб­ку, что­бы, не дай Бог, не уро­нить что-ни­будь на кар­ту го­ро­да. И вправ­ду: на самом дне ле­жа­ла бу­ма­жен­ция, на ко­то­рой боль­ши­ми бу­к­ва­ми бы­ло на­пи­са­но: ИНСТРУКЦИЯ – и боль­ше ни­че­го! Он перевернул её дру­гой сто­ро­ной, по­том вверх но­га­ми, за­чем-то по­смот­рел на свет – ни еди­ной бу­ков­ки!
– Стран­но!.. – обес­ку­ра­же­но ска­зал Пе­ре­дря­гин. – Что ж это за сон та­кой?..
И ещё раз при­нял­ся вни­ма­тель­но рас­смат­ри­вать кар­тон­ных человечков. Бог мой! Да ведь их ли­ца со­вер­шен­но бы­ли похожи на ли­ца офи­ци­аль­ных губернских вла­стей! Вот – сам гу­бер­на­тор, с вздёр­ну­тым мя­си­стым но­сом, пыш­ны­ми бакенбар­да­ми и знаменитой шишкой на лбу, вот – су­дья, с заплывши­ми от го­ря­чи­тель­ных на­пит­ков глаз­ка­ми… А где же, где же… ах, вот он! Про­ку­рор, ху­дой и жёлч­ный, слов­но прогло­тил та­ра­ка­на…
Пе­ре­дря­гин да­же рас­хо­хо­тал­ся, по­за­быв на миг о страшных событиях послед­них дней. И вновь, словно по чьей-то указке, не понимая, что делает, рас­ста­вил ка­ж­до­го у зда­ния, к ко­то­ро­му тот относил­ся: гу­бер­на­то­ра прислонил к вхо­ду в его дом, На­чаль­ни­ка пожар­ной ох­ра­ны – у по­жар­ной ка­лан­чи, су­дью – у зда­ния го­род­ско­го су­да, полицмейстера – у Глав­но­го по­ли­цей­ско­го управле­ния…
Расставил – и ещё раз по­ди­вил­ся схо­же­сти кар­тон­ных чело­веч­ков с их живыми оригиналами.
Глядя на полицмейстера, отставной интендант вдруг возмутился вслух:
– Отчего этот вечно болеющий побочный сын графа Денисова без толку занимает пост, а губернаторские приказы вместо него должны исполнять другие?! Даже кузен мой гораздо лучше справится с его работой. Ведь как лихо он организовал поимку разбойников в Петровских лесах! Вот возьму – да и разжалую сего хворобу!
Он взял на ла­донь кар­тон­но­го полицмейстера и силь­но щёлк­нул его пальцами по но­су, за­тем нож­ни­ца­ми ак­ку­рат­но сре­зал по­го­ны и поставил сторо­жить буд­ку, что при въез­де в город. По­те­ха, как есть, поте­ха!
«Да­же ес­ли эта иг­ра как-то и свя­за­на с со­бы­тия­ми в го­ро­де, – продолжал размышлять Пе­ре­дря­гин, – уж это точно ни­как не исполнится! Ви­да­но ли дело, чтобы полицмейстер в одночасье превратился вдруг в сторожевого! А раз так, почему бы не развлечься еще не­мно­го?»
И пе­ре­ста­вил су­дью на место трактирщика «Че­го из­во­ли­те?» – тем более, что тот в прошлом году не поверил ему в долг… Трактирщику Пере­дря­гин приго­то­вил дру­гой сюр­приз: он сделал его маль­чи­ком на побе­гуш­ках.
Сло­вом, наи­грал­ся вво­лю и немало себя потешил!
От­сме­яв­шись и от­ды­шав­шись, от­став­ной ка­пи­тан клик­нул дво­ро­вых де­вок и при­ка­зал на­кры­вать на стол: очень уж он про­го­ло­дал­ся. Уп­ле­тая с боль­шим ап­пе­ти­том ту­ше­ные гри­бы в сме­та­не и вареную кар­то­ш­ку, по­сы­пан­ную солёным ук­ро­пом, он ус­лы­шал под ок­ном встре­во­жен­ный го­лос полковника Албинского:
– Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич!
Пе­ре­дря­гин раз­дра­жён­но скри­вил­ся: не лю­бил, ко­гда мешали трапез­ни­чать. Он вы­тер гу­бы о край ска­тер­ти и подошёл к ок­ну. В экипаже си­дел бе­лый, как офи­ци­аль­ная бу­ма­га, со­сед.
– Слы­ха­ли но­вость?!.. – за­орал тот на весь двор, вра­щая бесцветными очами: – Су­дью-то на­ше­го – тю-тю! И полицмейстера тоже! Го­во­рят, при­каз из сто­ли­цы при­был. Как вам это нра­вит­ся?! Общест­вен­ность в па­ни­ке: новых назначений пока нет. Тут яв­но ка­кой-то шахер-­махер… В какие времена живём!.. – Он сде­лал пау­зу, чтоб отдышать­ся и впер­вые по­ни­зил го­лос: – Я давно подозревал, что они оба… тай­ные аген­ты не­мец­ко­го Дво­ра… или то­го ху­же: ма­со­ны! Но это – ме­ж­ду на­ми. – Албинский за­то­ро­пил­ся. – Не бу­ду вас утом­лять, уважае­мый Ви­кен­тий Гав­ри­ло­вич! Надо успеть ещё в два места… – он ткнул ку­че­ра ост­ри­ём зон­та. – Пшёл!
И че­рез мгно­ве­нье лишь об­ла­ко пы­ли висе­ло под ок­ном Пе­ре­дря­ги­на.
На этот раз Пе­ре­дря­гин почти не уди­вил­ся. «Вот она в чём «ИНСТРУКЦИЯ!» – поду­мал он. – Те­перь Я МО­ГУ ПРА­ВИТЬ ЛЮДЬ­МИ! Могу наказать, уничтожить, а могу и отблагодарить, устроить чью-то судьбу или карьеру…»
Та­кая мысль при­шлась ему по ду­ше: осуществлялись его сны. Он порылся среди картонных фигурок, всматриваясь в них, нашёл там Скворцова и поставил его возле полицейского управления.
«Однако, – осенило вдруг капитана, – он и так уже фактически полицмейстер. Нет уж, если благодетельствовать – так в полной мере! Пусть, раз он мой родственник, тоже решает кое-какие судьбы! – И торжественно назначил его на пустующее место судьи. А в полицмейстеры решил произвести соседа Албинского. Пусть хлопочет: реже будет отвлекать по пустякам...
Сло­вом, по­тру­дил­ся Пе­ре­дря­гин на ­сла­ву. Он во­шёл во вкус этой игры, и ка­ж­дый день ста­вил но­вый спек­такль. Ему понрави­лось иг­рать чу­жи­ми жизнями и судьба­ми.
Он стал ча­ще по­яв­лять­ся в го­ро­де. Вся­кий раз, про­ез­жая ми­мо губернаторско­го до­ма, с тай­ным на­сла­ж­де­ни­ем ду­мал, что гу­бер­на­тор – хозяин лишь своей шишки на лбу. Настоящий Хо­зя­ин все­го – он. Ес­ли что н понравилось – за­пи­шет в блокно­тик, до­ма про­лис­та­ет и – за дело: пе­ре­та­су­ет кар­тон­ных че­ло­веч­ков, бро­сит иг­раль­ные кос­ти у непри­ят­но­го ему заведения. В общем, задышал всей грудью, зажил полной жизнью! Огорчало только, что никак не мог он придумать, как ему поправить свой достаток! Но потом решил и эту проблему: стал заключать со знакомыми пари на новые назначения.
Удивила и расстроила его в те дни неожиданная смерть кузена. Тот, насобирав тома судебных дел, перевязал их крепкой бечевой, повесил себе на шею и бросился вниз головой с моста. Капитану было так обидно, словно он получил свидетельство чёрной неблагодарности бывшего пристава.
Так про­шёл ме­сяц-дру­гой. Иг­ра ста­ла по­нем­но­гу приедаться. Всё, что можно бы­ло пе­ре­вер­нуть с ног на го­ло­ву – бы­ло пе­ре­вер­ну­то. Все ва­ри­ан­ты были ра­зы­гра­ны. А Вольф боль­ше не поя­влялся: ни во сне, ни на­яву, и Передрягин со­вер­шен­но не знал, что де­лать даль­ше.

5.
...Од­на­ж­ды, раз­би­рая кар­тон­ные фи­гур­ки, он уви­дел в од­ной из них… се­бя. Да-да! Оп­ре­де­лён­но это был он! Да­же бородавка на ле­вой ноздре бы­ла тщатель­но про­ри­со­вана.
Тут Пе­ре­дря­гин вос­пря­нул ду­хом, и но­вые пла­ны ро­ди­лись в его безум­ной голове.
«Как же я рань­ше-то се­бя не на­шёл!» – сокрушался он.
И тут же, не меш­кая, на­зна­чил сам се­бя гу­бер­на­то­ром все­го края. И не просто губер­на­то­ром, а ге­не­рал-гу­бер­на­то­ром, так как он всё-та­ки был военным. И пе­ре­ехал в гу­берн­ский го­род, и за­нял гу­бер­на­тор­ский особ­няк в самом цен­тре, и принялся уже откры­то по­ве­ле­вать людь­ми.
Те­перь он стал по­ду­мы­вать о же­нить­бе. Ему дав­но нравилась од­на осо­ба. Только вот незадача – была она женою Про­ку­ро­ра. Передрягин, тем не менее, решил добиться её благосклонности.
Для начала он отослал прокурора с проверкою в уезд. Сам же, не теряя времени, стал осыпать его жену всевозможными знаками внимания: присылал корзины с цветами, нанёс несколько визитов, во время которых мало говорил, но часто бросал долгие многозначительные взгляды.
Наконец, устроил традиционный бал в своем доме и приурочил его ко дню Ангела своей замужней избранницы. Именно на балу он решил объ­яс­нить­ся с «предметом страсти пылкой».
Он дождался момента, когда танцы были в самом разгаре. Молодые губернские чиновники под музыку носились по залу с дворянскими и купеческими девицами. Капитан предложил имениннице локоть и вывел её в сад. Там, в беседке и должно было произойти событие, к которому он так тщательно готовился.
Передрягин с трудом встал на левое колено и надел на руку возлюбленной тонкий золотой браслет, сопровождая это действие стихами, которые специально сочинил накануне:

Я сегодня, как мальчик, доверчив:
Так хочу я поверить любви!
Ах, как светятся взгляды у женщин!
Но как звёзды – глаза мне твои!..

Он надеялся, что после этого должен был последовать поцелуй – для чего даже привстал с колена… Но прокурорша с негодованием оттолк­ну­ла стареюще­го гу­бер­на­то­ра, швырнув дорогой подарок в лицо.
С трудом дождавшись окончания бала, бывший отставной интендант, а ныне – губернский повелитель, решил более не церемониться с несговорчивой особой. Вновь пришла пора действовать про­ве­рен­ным спо­собом: най­ти в адской иг­ре картон­ные фи­гур­ки прокурорской четы и подчинить их судьбы своей воле.
Он ис­кал иг­ру Воль­но­ра весь день и всю ночь. Обы­скал старый дом, под­нял на но­ги слуг. Иг­ра не на­шлась… Мо­жет (но об этом не хотелось даже и думать), сам Вольф по­хи­тил кар­тон­ный го­род – кто зна­ет! Так или ина­че – жениться генерал-гу­бер­на­тору Пе­ре­дря­гину не довелось.
С это­го дня де­ла е­го по­шли наперекосяк. В Пе­тер­бург посыпались подмётные пись­ма от тайных и яв­ных вра­гов с жалобами. Рань­ше, когда всё дела­лось втём­ную, по вол­шеб­ст­ву – сам Пере­дря­гин был как бы ни при чём. Но те­перь гу­бер­на­тор Пере­дря­гин от­да­вал кон­крет­ным лю­дям кон­крет­ные приказания, мно­жа тем са­мым ко­ли­че­ст­во недовольных, потому что править, как оказалось, он не умел…
Вско­ре из сто­ли­цы при­был фельдъ­егерь с Императорским Ука­зом, что­бы доставить губернатора в столицу для отчёта.
Ос­та­ток жиз­ни он про­вёл в ка­зён­ном Жёл­том до­ме, привязан­ный полотен­ца­ми к ржа­вой боль­нич­ной кро­ва­ти.
 

























СВА­ДЕБ­НОЕ ПУ­ТЕ­ШЕ­СТ­ВИЕ

О, как легко мне стать счастливым:
лишь в клетку осень заманить…
Из старинного романса

1.
...Невероятная по своей таинственности история приключилась в нашем уезде.
Не­да­ле­ко от го­ро­да П. жил оди­но­кий дво­ря­нин Сергей Ильич Стрешнев.
Он был очень бо­гат, имел до­ро­гой дом, же­нил­ся.
Сра­зу же по­сле свадь­бы от­пра­ви­лись они с же­ной в свадеб­ное путеше­ст­вие по Ита­лии. В до­рож­ной ка­ре­те проехали вдоль все­го побере­жья, ку­па­лись в изум­руд­ных водах двух мо­рей – Тир­рен­ско­го и Средизем­но­го, обе­да­ли в неболь­ших та­вер­нах, по­ку­па­ли на рын­ках жаре­ную ры­бу, медовые гру­ши, жирные мас­ли­ны и соч­ный ви­но­град. А ещё пил­и про­хлад­ное ви­но в ве­сё­лых кабач­ках. По­бы­ва­ли в Ватикане – в га­ле­рее Борд­жиа, стоя­ли у Пи­зан­ской башни и у под­но­жия Ве­зу­вия, си­де­ли на ка­мен­ных скамь­ях Ко­ли­зея и, зата­ив ды­ха­ние, ди­ви­лись на фре­ски ве­ли­ко­го Ра­фа­эля в церк­ви Сан­та-Ма­рия дель Попо­ло. Сло­вом, пу­те­ше­ст­во­ва­ли на сла­ву!..
Но од­на­ж­ды ут­ром, про­снув­шись в но­ме­ре ма­лень­кой рим­ской гос­ти­ни­цы, мо­ло­дой дво­ря­нин об­на­ру­жил, что его жена ис­чез­ла… Он под­нял на но­ги всех ка­ра­би­не­ров Веч­но­го го­ро­да, но юная суп­ру­га как в во­ду ка­ну­ла!.. Целых три месяца посвятил супруг поискам жены. Он был по­тря­сён, поч­ти что слом­лен и все не мог поверить в слу­чив­шее­ся. Однако, так её не най­дя, – уби­тый го­рем, вернул­ся в Рос­сию.
С той по­ры жизнь для мо­ло­до­го дво­ря­ни­на, видимо, потеряла вся­кий смысл. Он пе­ре­стал вы­ез­жать в свет, интересо­вать­ся друзь­я­ми, забросил хозяйственные де­ла… Име­ние по­ти­хонь­ку при­хо­дило в упадок, но он это­го не за­ме­чал.

...Од­на­ж­ды, в кон­це мая, за­ехал к не­му в име­ние ста­рин­ный друг Александр При­ва­лов, не ведавший про бе­ду Сер­гея Ильича. С трудом уз­нал он в полуседом бо­ро­да­том че­ло­ве­ке с по­тух­шим взо­ром – ещё недавно мо­ло­до­го бес­печ­но­го влюблён­но­го. По­го­ре­вав с ним за дюжиной при­ве­зён­ных бутылок шам­пан­ско­го да вы­ку­рив несколько трубок, Алек­сандр ре­шил встрях­нуть дру­га и пред­ло­жил Стрешневу съез­дить в город на от­кры­тие но­во­го ча­ст­но­го те­ат­ра куп­ца Афо­ни­на.
Хозяин вна­ча­ле на­от­рез от­ка­зал­ся ехать, но чуть захмелев, согласился и даже об­ра­до­вал­ся та­ко­му предложению, ибо не был в горо­де уже дав­но. Он велел достать из сун­ду­ка фрак. По­сле проведенных над Сергеем Ильичом цирюль­ничь­их ма­ни­пу­ля­ций, Привалов был рад отметить, что друг его приобрёл почти прежний молодцеватый вид. Поехали.
Вот про­еха­ли го­род­скую за­ста­ву, вот экипажи ос­та­но­ви­лись у городско­го са­да, напротив которого рас­по­ло­жи­лось роскошное зда­ние но­во­го те­ат­ра. При вхо­де – Стрешнев кинул мимолётный взгляд на богиню Талию, держащую в одной руке комическую маску, а в другой – бубен, и отметил про себя, что лицо её кого-то напоминает. Фа­сад украша­ли ста­туи де­вя­ти муз раз­ме­ром в человече­ский рост, располагавшиеся на небольших по­ста­мен­тах. При­ва­лов схва­тил его под ру­ку и потащил внутрь…
Не до­жи­даясь, по­ка Ке­ру­би­но пе­ре­оде­нет­ся в пла­тье Сюзан­ны, Стрешнев не­за­мет­но по­ки­нул те­ат­раль­ную ло­жу в тот мо­мент, ко­гда Александр усерд­но по­едал гла­за­ми доч­ку стат­ско­го со­вет­ни­ка. По­лу­чив на­зад от швей­ца­ра свои перчатки, трость и ци­линдр, Сер­гей Иль­ич поспеш­но вы­шел на те­ат­раль­ную лест­ни­цу. Он уже про­трез­вел, и память его, задремав­шая на вре­мя, ста­ла вновь му­чить ду­шу.
За­ме­тив хо­зяи­на, кучер Ха­ри­тон подъ­е­хал по­бли­же к ступеням и даже распах­нул двер­цу. Стрешнев ещё раз ки­нул взгляд на бо­ги­ню коме­дии, и вдруг… стран­ная мысль прон­зи­ла его. Он схва­тил­ся ру­кой за ко­лон­ну, что­бы не упасть.
– Се­рё­жа! – раз­дал­ся по­за­ди го­лос При­ва­ло­ва. – Вот где ты, бег­лец! Ну, неужто так мож­но: по­ки­нуть ме­ня да ещё вначале пие­сы?! – Он посмот­рел на не­го. – Э-э-э… да те­бе, бра­тец, не­хо­ро­шо!..
Стрешнев толь­ко по­ка­зы­вал ру­кою ку­да-то на­верх.
– Она… – бор­мо­тал он. – Это она…
– Кто она?! – уди­вил­ся При­ва­лов, тщет­но пы­та­ясь уви­деть то, что раз­гля­дел Стрешнев, и че­го он сам не за­ме­чал.
– Ия… Му­за Та­лия… Же­на моя!.. – вы­дох­нул Сер­гей Иль­ич и рух­нул в объя­тья дру­га.
Тот рас­те­рян­но ог­ля­дел­ся по сто­ро­нам и, за­ме­тив вни­зу стрешневскую коля­ску, от­ча­ян­но за­ма­хал ку­че­ру, но Ха­ри­тон и сам уже бе­жал со всех ног.
– Хва­тай ба­ри­на да ве­зи-ка до­мой, – по­со­ве­то­вал Привалов. – Ху­до ему очень. Ви­дать, умом тро­нул­ся.
Под­дер­жи­вая Сер­гея Иль­и­ча с обе­их сто­рон, спус­ти­лись к эки­па­жу.
– Ви­дан­ное ли де­ло: ка­мен­ную де­ви­цу при­знать сво­ей женой, – кивнул Прива­лов в сто­ро­ну мра­мор­ных бо­гинь.
Ха­ри­тон то­же мель­ком гля­нул на них и вдруг про­шеп­тал, быст­ро перекрестясь:
– Гос­по­ди!.. Никак, ба­ры­ня Ия Кузь­ми­ниш­на!..
На сле­дую­щий день Стрешневу по прось­бе При­ва­ло­ва нанёс ви­зит док­тор, ко­то­рый был тут же от­прав­лен во­своя­си. Это ук­ре­пи­ло Александ­ра во мне­нии о бо­лез­ни дру­га. По городу про­полз­ли слу­хи о тяж­ком не­здо­ро­вье Сер­гея Ильича.
Про­шла не­де­ля. Стрешнев почти не вста­вал с по­сте­ли, о чём-то всё вре­мя на­пря­жён­но ду­мал.
На­ко­нец, в пер­вое вос­кре­се­нье, под ве­чер, он под­нял­ся с кро­ва­ти и по­звал челядь:
– Филь­ка! Вась­ка! Что­бы к но­чи бы­ли го­то­вы. По­едем в город. И нико­му про то ни сло­ва!..
Сер­гей Иль­ич ве­лел им взять с со­бой креп­кий длин­ный канат и несколь­ко боль­ших по­кры­вал. Ха­ри­то­ну же при­ка­зал снять с ду­ги колоколь­чи­ки, а пе­ред го­род­ской за­ста­вой свернуть.
– Че­рез ле­сок, что ли? – уди­вил­ся ку­чер.
– Именно, – от­ве­тил Стрешнев. – И тем же пу­тём об­рат­но.
– Ох, не за­стрять бы, ба­рин! – с тре­во­гой по­ка­чал го­ло­вой Ха­ри­тон. – Дорога, са­ми знае­те: сплош­ной ки­сель. А возле оврага, не дай Бог, и вовсе завяз­нём.
– Де­лай что го­во­рят, – хо­лод­но бурк­нул Сер­гей Иль­ич.
– Во­ля ва­ша, – оби­дел­ся Ха­ри­тон. – Толь­ко по­сле не изволь­те сердить­ся.
Как толь­ко ча­сы в ка­минн­ой про­би­ли пол­ночь, ко­ля­ска с закры­тым вер­хом спеш­но вы­ка­ти­лась со дво­ра.
Весь день шёл дождь, а к но­чи ещё и ве­тер под­нял­ся. Ста­ло сы­ро и промозгло. На­строе­ние у слуг было пре­сквер­ным.
– Мо­жет, вер­нём­ся?.. – вновь про­вор­чал Ха­ри­тон.
Си­дя­щие с ним ря­дыш­ком ла­кеи с на­де­ж­дой при­слу­ша­лись, что отве­тит хозя­ин из-под ко­жа­но­го на­ве­са. Но тот мол­чал, заку­тав­шись в плащ. Тя­же­ло вздох­нув, Ха­ри­тон стег­нул вожжами ло­ша­дей, и те не­хо­тя при­пус­ти­ли трус­цой по тём­ной вяз­кой до­ро­ге.
Обо­гнув го­род­скую за­ста­ву и мостом перебравшись через Белоглинский овраг, они е­ха­ли к Театральной площади. Газовые фонари туск­ло ос­ве­ща­ли ули­цы. Стрешнев мысленно благо­дарил Бога за посланную непогоду. Во­круг не бы­ло ни души, лишь из­ред­ка тяв­ка­ли из-под во­рот сон­ные со­ба­ки. Да и то их го­ло­cа, поч­ти что не бы­ли слышны из-за силь­ных по­ры­вов вет­ра и шу­ма до­ж­дя.
К счастью, те­ат­раль­ные светильники из эко­но­мии оказались погашены. На го­ло­ве Му­зы Ко­ме­дии кра­со­вал­ся ве­нок из роз, а са­ма она бы­ла изо­бра­же­на в раз­ве­ваю­щем­ся пла­тье. Те­перь, при силь­ном вет­ре, оно ка­за­лось на­стоя­щим и очень лёг­ким!
Чи­та­тель, ко­неч­но же, раз­га­дал опас­ную за­тею Сер­гея Ильича. Но слу­ги по-прежнему ни о чём не до­га­ды­ва­лись.
Стрешнев под­нё­с ла­до­ни ко рту, ибо го­лос его с ка­ж­дым поры­вом вет­ра отно­си­ло в сто­ро­ну, и криком велел своим лакеям нести покрывала.
– А ты, – обер­нул­ся он к Ха­ри­то­ну, – при­вя­жи ка­нат к запяткам коляски!..
Подойдя к скульптуре, Сергей Ильич сам на­чал креп­ко обвязы­вать ста­тую дру­гим кон­цом ка­на­та. Филь­ка и Вась­ка очуме­ло по­смот­ре­ли на не­го.
– Убьётесь, ба­рин!..
– Мол­чать! – гнев­но за­кри­чал он на них. – И пошевеливайтесь!
Слуг взя­ла ото­ропь. Но опасение, что те­ат­раль­ный сто­рож мо­жет засту­кать их в са­мый не­под­хо­дя­щий мо­мент, за­ста­ви­ло тот­час же бросить­ся по­мо­гать хозяи­ну.
Ко­гда ка­нат был при­вя­зан, а покрывала приготовлены, Стрешнев при­ка­зал Ха­ри­то­ну отъ­ез­жать. Сам он встал с подняты­ми ру­ка­ми воз­ле ста­туи, что­бы тут же под­дер­жать её, ко­гда Та­лия ото­рвёт­ся от пьедестала.
Ка­нат силь­но на­тя­нул­ся, ка­за­лось, он да­же за­зве­нел на ветру. Статуя покачну­лась…
Вне­зап­но мол­ния рас­ко­ло­ла не­бо на две час­ти. Яр­чай­шая вспыш­ка ослепила похитителей. Над го­ло­вой, что есть си­лы, ухнул гро­мо­вый раскат, эхом отозвав­ший­ся за го­род­ским садом.
– Не­бо за во­ров­ст­во гне­вит­ся! – крик­нул Филь­ка пря­мо в ухо Вась­ке.
Тот не ус­пел от­ве­тить, как вто­рая мол­ния ра­зо­рва­ла непролаз­ную тьму и с трес­ком чирк­ну­ла по ста­туе. Ты­ся­чи искр брыз­ну­ли во все сторо­ны, жа­ля ру­ки и ли­ца, слов­но разозлённые пчё­лы.
Слу­ги ли­хо­ра­доч­но кре­сти­лись:
– Гос­по­ди! – при­чи­та­ли они. – Не убий! По­жа­лей! Про­сти!..
И тут, с треть­ей вспыш­кой, оза­рив­шей не­бес­ный про­стор, все увидели, что на ру­ки му­жа па­да­ет бес­чув­ст­вен­ная дав­но про­пав­шая моло­дая ба­ры­ня.
– Ия! – за­кри­чал Стрешнев, об­ни­мая её. – Ду­ша моя!
Гла­за жен­щи­ны бы­ли за­кры­ты, она час­то ды­ша­ла. Сер­гей Иль­ич укрыл её сво­им пла­щом и от­нёс в ко­ля­ску. Ко­ми­че­ская мас­ка вы­па­ла из тон­кой ру­ки прямо под ко­лё­са, а бу­бен, что был в дру­гой её ру­ке, – зазве­нел, под­пры­ги­вая по сту­пень­кам те­ат­ра.
Слу­ги с вы­та­ра­щен­ны­ми в тем­но­те гла­за­ми без кон­ца повторя­ли молит­вы.
– Го­ни что есть си­лы! – крик­нул Стрешнев Ха­ри­то­ну. – Через заставу!
И на этот раз Бог ми­ло­вал: про­ско­чи­ли они заставу без приклю­че­ний, и теперь, скри­пя рес­со­ра­ми, уже мча­лись по знако­мой до­ро­ге домой.
Слу­ги, сту­ча зу­ба­ми, пе­ре­ве­ли дух. Их оде­ж­да про­мок­ла насквозь, а ру­ки око­че­не­ли. В кро­меш­ной тьме то­ну­ли и звёзды, и ли­ца похитителей. Лишь по мят­но­му за­па­ху скошенных трав мож­но бы­ло опре­де­лить, что едут они че­рез луга. Ло­ша­ди бы­ли опыт­ные: са­ми несли ко­ля­ску до­мой, замедляя бег на поворо­тах.
Бы­ла глу­бо­кая ночь, ко­гда гос­по­жу вне­сли в дом и по­ло­жи­ли на диван в гос­ти­ной.
Она всё ещё не при­шла в се­бя: мок­рые рес­ни­цы дро­жа­ли, гу­бы шепта­ли что-то бес­связ­ное – ра­зо­брать бы­ло нель­зя.
Гор­нич­ная и ста­руш­ка-ключ­ни­ца рас­тер­ли хо­лод­ную, недвижи­мую, не­весть ка­ким об­ра­зом, вер­нув­шую­ся хо­зяй­ку, пере­оде­ли её в сухую рубаш­ку. По­сле это­го Сер­гей Иль­ич сам пе­ре­нёс суп­ру­гу в спаль­ню. Он ук­рыл её пу­хо­вым одея­лом и пога­сил все, кроме одной, све­чи.
Дождь сту­чал по кры­ше, а в ок­но сквозь тол­стую пе­ле­ну свин­цо­вых туч сочил­ся се­рый рас­свет.
Стрешнев всё смот­рел и смот­рел на спя­щую же­ну и не верил, что она ря­дом – и всё так же пре­крас­на. Ка­за­лось, же­на ни на день не поста­ре­ла. Лишь поразила его стран­ная бе­лиз­на неж­ной ко­жи, а си­ние кру­ги во­круг глаз, казалось, го­во­ри­ли о смер­тель­ной ус­та­ло­сти. Он проси­дел под­ле неё в крес­ле поч­ти до са­мо­го ут­ра, не за­ме­тив, как задре­мал.
Раз­бу­дил его дво­ро­вый пе­тух, что про­ку­ка­ре­кал в положенное вре­мя. Сергей Иль­ич про­снул­ся и тут же ки­нул взгляд на кро­вать.
К сво­ему ужа­су он об­на­ру­жил, что по­стель – пус­та. Серд­це его забилось так же силь­но, как то­гда, в Ита­лии, в то злосчастное ут­ро.
Ию ис­ка­ли вез­де: в до­ме, в са­ду, за ого­ро­да­ми – ни сле­дов на дороге, ни откли­ка на его зов…
Ме­ж­ду тем, из го­ро­да с дознанием ни­кто не при­ез­жал: ни полицейские чины, ни сы­щи­ки са­мо­го гу­бер­на­то­ра. Вид­но, решил Стреш­нев, не на­па­ли ещё на след.
Лишь не­сколь­ко дней спус­тя, ко­гда до­ро­га вы­со­хла основатель­но и привычно за­пы­ли­ла под ко­лё­са­ми, – к Сер­гею Иль­и­чу на­ко­нец-то приехал Алек­сандр При­ва­лов – про­ве­дать, как он из­во­лил де­ли­кат­но вы­ра­зить­ся. Стреш­нев не стал расска­зы­вать гостю о слу­чив­шем­ся, а тот не на­по­ми­нал о докто­ре, ко­то­ро­го то­ва­рищ на по­рог не пус­тил.
Они по­го­во­ри­ли о по­го­де, о ло­ша­дях, о це­нах на пше­ни­цу, за­тем При­ва­лов жи­во­пи­сал пре­крас­ный бал в до­ме стат­ско­го со­вет­ни­ка, и поделился тем, что сде­лал-та­ки пред­ло­же­ние его доч­ке. Лишь в те­атр боль­ше не звал, бо­ясь болезнен­ных фан­та­зий дру­га.
Но Сер­гей Иль­ич сам ос­то­рож­но за­дал во­прос то­ва­ри­щу:
– А что, бра­тец, ста­туи у те­ат­ра?
– Ка­кие ста­туи?! – на­ро­чи­то уди­вил­ся тот, слов­но не по­нял.
– Ну, у те­ат­ра Афо­ни­на, – на­пом­нил Сер­гей Иль­ич. – Все ли на месте?..
– А что с ни­ми сде­ла­ет­ся?! – ис­крен­не уди­вил­ся При­ва­лов. – Ку­да поставили, там и сто­ят.
Стрешнев за­стыл в не­до­уме­нии:
– То есть, как это сто­ят?!.. Все – де­вять?!
– Сколь­ко по­ло­же­но! – кив­нул При­ва­лов.
– Вид­но, с то­го дня ты там не бы­вал! – не по­ве­рил Сер­гей Иль­ич.
– Как же! – хмык­нул гость. – Толь­ко вче­ра про­спал на водеви­ле. «Три десятки» на­зы­ва­ет­ся. Че­пу­ха первостатейная! Но ак­три­сы, ска­жу я тебе – шарман! Го­во­рят, двух из них Афонин ку­пил у са­мо­го Расцветаева! Звон­кие голо­са! Зной­ные улыб­ки! Строй­ные нож­ки! А талии – тонь­ше оси­ной!
– Вот-вот! – обор­вал его Стрешнев. – Та­лию-то, что стоя­ла пе­ред теат­ром, – спёр­ли!
– Кто?! – не по­нял При­ва­лов.
– Во­ры, кто ж ещё!
– Да кто те­бе ска­зал об этом?!
– Уж ска­за­ли… – за­га­доч­но про­из­нёс Сер­гей Иль­ич.
– Вра­ньё! – от­мах­нул­ся При­ва­лов. – Вче­ра сам ви­дел. Третья сле­ва. Толь­ко по­сле ноч­ной бури (пом­нишь, третье­го дня?) она слег­ка пострада­ла: на­вер­ное, мол­ния уда­ри­ла. Кажет­ся, у неё бу­бен раз­би­ло. А так – сто­ит! Что ей сде­ла­ет­ся?
– Ты это точ­но го­во­ришь?! – за­тор­мо­шил его Стрешнев.
– Вот те крест! – пе­ре­кре­стил­ся гость, пы­та­ясь ус­по­ко­ить дру­га. – А не веришь – едем со мной! Се­го­дня дру­гой во­де­виль да­ют. За­был, как на­зы­ва­ет­ся. Но не в этом де­ло. На ак­трис посмот­рим, а то ско­ро женюсь…
– Так не же­нись, – ре­зон­но за­ме­тил Сер­гей Иль­ич. – Ко­ли не любишь.
– Я?! Не люб­лю?! – в за­паль­чи­во­сти воз­ра­зил При­ва­лов.
– Ко­ли б лю­бил – зной­ных улы­бок во­круг се­бя не за­ме­чал бы.
Ко­гда друг уе­хал, Стрешнев ве­лел за­кла­ды­вать ло­ша­дей. Но толь­ко Харитон вы­ка­тил ко­ля­ску к па­рад­но­му подъ­ез­ду, – вдруг от­ме­нил приказ.
«По­еду-ка я зав­тра в го­род, – ре­шил он. – Пря­мо с ут­ра!..»
И всю ночь вер­тел­ся с бо­ку на бок, за­да­вая се­бе один-единст­вен­ный во­прос, что же это всё-та­ки бы­ло? Ка­кая тай­на ув­лек­ла его за со­бой? Что бы там ни было, он дол­жен её разгадать…
Стрешнев вспом­нил вен­ча­ние, и свою свадь­бу с бу­бен­ца­ми, и поездку в Ита­лию и за­га­доч­ную встре­чу с же­ной на про­шлой не­де­ле… Гла­за жгли слё­зы, но сты­дить­ся их бы­ло не пе­ред кем…
На сле­дую­щее ут­ро Сер­гей Иль­ич от­пра­вил­ся в  го­род  к Афони­ну.
Ко­гда-то они с ним бы­ли до­воль­но тес­но зна­ко­мы: оба любили бильярд и на зван­ных ве­че­рах пред­по­чи­та­ли сплет­ням кар­там да бу­фе­ту всласть по­го­нять ша­ры по зелёному сук­ну. На эту встре­чу он ре­шил­ся за утренним ко­фе, на­де­ясь по­лу­чить у гу­берн­ско­го бо­га­ча ответ на му­чив­ший его во­прос. Зная, что Валентин Ни­ко­лае­вич встаёт с пе­ту­ха­ми, Сергей Ильич ве­лел Хари­то­ну закладывать коляску.
Про­ехав го­род­скую за­ста­ву, Стрешнев ре­шил вна­ча­ле всё же удостовериться в право­те слов При­ва­ло­ва, и при­ка­зал кучеру по­вер­нуть к город­ско­му са­ду. Про­ез­жая ми­мо но­во­го теат­ра, Сер­гей Иль­ич действи­тель­но уз­рел на по­ло­жен­ном мес­те все де­вять муз, сре­ди которых бы­ла и его Та­лия, толь­ко без вен­ка, ко­ми­че­ской мас­ки и буб­на. И ту­ни­ка те­перь боль­ше смахивала на ру­баш­ку, в кото­рую пе­ре­оде­ла её гор­нич­ная. Уди­ви­тель­но, что ни­кто это­го не за­ме­тил, кро­ме не­го!
Как ни стран­но, боль, сжи­мав­шая серд­це все пять дол­гих лет, немного отсту­пи­ла.
– Го­ни на Дворянскую! – за­дум­чи­во мол­вил он, и ко­ля­ска за­сту­ча­ла даль­ше по мос­то­вой.

...Афо­ни­на Стрешнев за­стал в па­ли­сад­ни­ке: тот ак­ку­рат­но под­ре­зал кус­ты. Зави­дев старого уезд­но­го зна­ко­мо­го, он спрятал са­до­вые ножницы в кар­ман фар­ту­ка и, радушно улыба­ясь, по­шёл ему на­встре­чу.
– Ес­ли не оши­ба­юсь – Стрешнев?!.. Сер­гей Иль­ич? Ка­ки­ми судьбами?!.. Дав­нень­ко мы с ва­ми ша­ра­ми не сту­ка­лись. Может, сыграем в «аме­ри­кан­ку», или в «пи­ра­ми­ду»?.. А вы отлично вы­гля­ди­те!.. Пред­став­ляе­те, про вас да­ве­ча та­ко­го наго­во­ри­ли, что хоть – в мо­ги­лу ло­жись!.. Вот ведь язы­ки без кос­тей!.. Буд­то вы… – он за­го­вор­щиц­ки под­миг­нул, – од­ну из муз, что у те­ат­ра, при­ня­ли за ва­шу, пар­дон, же­ну!.. А я от­ве­тил: ну, пе­ре­брал че­ло­век! То­же, ко­гда вы­пью лиш­ку – та­кую ахи­нею не­су!.. Ха-ха-ха!..
Но, уз­нав, что Стрешнев дей­ст­ви­тель­но ин­те­ре­су­ет­ся театраль­ны­ми му­за­ми, Афо­нин спря­тал улыб­ку:
– Чем мо­гу по­мочь, су­дарь? – спро­сил он и дос­тал, как бы не­вз­на­чай, ножни­цы из кар­ма­на.
– Ин­те­ре­су­юсь, – спро­сил Стрешнев, – от­ку­да у вас ста­туи?
– Ук­рал! – рас­хо­хо­тал­ся бо­гач.
– У ко­го?.. – не по­нял шут­ки Стрешнев.
– Да что это с ва­ми, Сер­гей Иль­ич? – изум­лён­но по­смот­рел на гос­тя Афонин. – Я за­ка­зал их в Ри­ме. В мас­тер­ской известно­го скульп­то­ра Пьет­ро ди Степ­па.
– В Ри­ме?! – взвол­но­ван­но спро­сил Стреш­нев. – Ко­гда ж это бы­ло?
– Лет пять на­зад. Как на­чал строи­тель­ст­во те­ат­ра… Кста­ти, этот италь­я­нец не­дур­но го­во­рит по-рус­ски. То ли его отец, то ли мать бы­ли из ро­да кня­зей Степ­ни­ных. Эй, ку­да же вы?!..
Но Стреш­нев уже вы­бе­жал за во­ро­та, вско­чил в ко­ля­ску и толк­нул в спи­ну Ха­ри­то­на. Лишь в по­след­ний миг обер­нул­ся:
– Спа­си­бо вам, Ва­лен­тин Ни­ко­лае­вич! Век не за­бу­ду!
2.
...Сер­гей Иль­ич по­ехал в Ита­лию на­лег­ке: не­боль­шой ба­ул да са­к­во­яж.
При­был он спустя неделю к ве­че­ру, ос­та­вил ве­щи в гос­ти­ни­це, бы­ст­ро умыл­ся и переоделся. За­тем, взяв трость, по­да­рен­ную же­ной (то­гда ещё невестой) ко дню его ро­ж­де­ния, да­же не поев, отпра­вил­ся по де­лу. Ему не терпе­лось по­ско­рее раз­га­дать тайну мра­мор­ной Талии.
Мас­тер­скую скульп­то­ра ди Степ­па Стреш­нев на­шёл лег­ко. Ука­зал Сергею Ильичу дом скульптора священник церкви Сан-Аньезе. И, перекрестившись, долго смотрел Стрешневу вслед. Кто не знал в Ри­ме этот, стоя­щий не­по­да­лё­ку от церк­ви, старин­ный па­лац­цо из ры­же­ва­то­го ту­фа с ре­шёт­ча­ты­ми ставня­ми на ок­нах?
Про этот дом и, осо­бен­но про его хо­зяи­на, хо­ди­ли тём­ные слу­хи. Скульп­тор не имел уче­ни­ков и вёл скрыт­ный об­раз жизни, бу­до­ра­жа этим лю­бо­пыт­ст­во со­се­дей. Улич­ные мальчиш­ки ино­гда за­би­ра­лись на сте­ну, впро­чем, не обнаруживали там ни­че­го ин­те­рес­но­го.
Синь­ор ди Степ­па ак­ку­рат­но – раз в ме­сяц – жерт­во­вал боль­шие день­ги на ну­ж­ды хра­ма и раз в год по­ку­пал индульгенции на круп­ную сум­му. Это ещё боль­ше раз­ду­ва­ло сплет­ни во­круг скульп­то­ра, ибо обыч­ный че­ло­век с повседневны­ми гре­ха­ми не ста­нет ме­нять день­ги на ка­кие-то там бу­маж­ки, пусть да­же вы­пу­щен­ные свя­тым пап­ст­вом.
Стреш­нев де­ли­кат­но по­сту­чал двер­ным мо­лот­ком в глухую ка­лит­ку палаццо.
Ни­кто не ото­звал­ся.
– Forza, signiore! – по­со­ве­то­ва­ла ему про­хо­дя­щая ми­мо старуш­ка.
Он по­сту­чал силь­нее. Рез­кий не­при­ят­ный стук раз­нес­ся по всей округе. В несколь­ких ок­нах до­ма на­про­тив при­от­кры­лись за­на­вес­ки.
– Chi e? – раз­да­лось из-за во­рот.
– Я из Рос­сии, – то­ро­п­ли­во про­мол­вил Стреш­нев. – Хо­чу пого­во­рить о выгод­ном за­ка­зе...
В ка­лит­ке от­кры­лось кро­шеч­ное квад­рат­ное окош­ко, и чей-то ка­рий глаз вни­ма­тель­но стал раз­гля­ды­вать гос­тя. Глаз, ви­ди­мо, удовлетворился ос­мот­ром: окош­ко за­хлоп­ну­лось и тут же приотво­ри­лась ка­лит­ка, од­на­ко, ров­но настолько, что­бы в неё мож­но бы­ло лишь протис­нуть­ся, что и сде­лал Сер­гей Иль­ич, пе­ре­шаг­нув че­рез ка­мен­ный по­ро­жек.
Дворик был тих и пуст, на цве­точ­ных клум­бах чин­но цве­ли фи­ал­ки и камелии. Не росли, как во всех дворах, фис­таш­ко­вые и оре­хо­вые деревья, олеан­д­ры и прочее. Только пря­мо у парад­но­го вхо­да зе­ле­не­ла пи­ния, и её кро­на буй­но раз­рос­лась над полу­круг­лым бал­ко­ном. Дорожки, вы­мо­щен­ные цветными пли­та­ми, бы­ли тща­тель­но под­ме­те­ны и да­же, ка­за­лось, вымыты.
Слу­га – мрач­ный под­тя­ну­тый ста­рик – тща­тель­но за­пер калит­ку и про­тя­нул ру­ку к до­му, при­гла­шая гос­тя.
Внут­ри рос­кош­но­го, от­де­ла­нно­го мра­мо­ром па­лац­цо так же бы­ло тихо и пус­тын­но. В доме ве­ли­ко­го скульп­то­ра отсутствова­ли сле­ды какой-нибудь его профессиональной рабо­ты.
Гос­тя про­ве­ли в уют­ную не­боль­шую гос­ти­ную, где, не­смот­ря на знойный ав­густ, то­пил­ся ка­мин.
На од­ной сте­не воз­вы­ша­лись стел­ла­жи с кни­га­ми, на дру­гой ви­се­ла кар­ти­на в оваль­ной ра­ме. На ней бы­ли изо­бра­же­ны цы­га­не: маль­чик с ги­та­рой и де­воч­ка с не­сколь­ки­ми мо­не­та­ми в смуг­лой ла­до­ни.
Слу­га под­бро­сил в огонь по­лень­ев, при­слу­шал­ся, за­тем торжественно произ­нёс:
– Siniore di Steppа! – и по­че­му-то вы­шел.
По­кры­тые зо­ло­той леп­ни­ной две­ри вскоре рас­пах­ну­лись. Слу­га появил­ся вновь, тол­кая пе­ред со­бой ин­ва­лид­ное крес­ло. В нём си­дел се­до­бо­ро­дый крепкий муж­чи­на, оде­тый в тё­п­лый пар­чо­вый ха­лат и шерстя­ные пер­чат­ки. Он ку­тал­ся в цвет­ной клет­ча­тый плед, слов­но за ок­на­ми сви­сте­ла си­бир­ская вью­га.
Это и был хо­зя­ин па­лац­цо синь­ор Пьет­ро ди Степ­па.
Раз­би­тые па­ра­ли­чом плот­но ук­ры­тые но­ги без­воль­но свисали с поднож­ки. Ру­ки, на­чи­наю­щие те­рять ко­ор­ди­на­цию, дро­жа­ли, и лишь седая го­ло­ва бы­ла ещё под­вла­ст­на сво­ему хо­зяи­ну, хо­тя гла­за смотрели на всё пус­тым и потухшим взглядом. Смуг­лое ли­цо его, покрытое се­тью глу­бо­ких мор­щин, напо­ми­на­ло об­ра­бо­тан­ный рез­цом ка­мень.
За­ви­дев гос­тя, синь­ор Пьет­ро при­щу­рил­ся, и ка­кая-то ис­кра на мгнове­нье вспых­ну­ла в без­жиз­нен­ных гла­зах. Гость поклонил­ся:
– Стрешнев Сер­гей Иль­ич. По­том­ст­вен­ный дво­ря­нин. Из Рос­сии!..
– Чем мо­гу слу­жить? – спро­сил скульп­тор по-рус­ски с неболь­шим мелодичным ак­цен­том.
Сер­гей Иль­ич улыб­нул­ся как мож­но лю­без­ней, намереваясь произвести хоро­шее впе­чат­ле­ние:
– Я ус­лы­шал о вас от мое­го при­яте­ля… э-э-э… синь­о­ра Афо­ни­на. Он заказы­вал у вас фи­гу­ры де­вя­ти муз для сво­его теат­ра в го­ро­де С.
Ди Степ­па ут­вер­ди­тель­но кив­нул.
– Очень тон­кая ра­бо­та! – вос­тор­жен­но по­хва­лил Стрешнев, уверенный, что на­шел нуж­ный тон раз­го­во­ра. – У вас прекрасный вкус и зо­ло­тые ру­ки, синь­ор!
Вая­тель да­же не улыб­нул­ся, как сде­лал бы на его мес­те любой другой, услы­шав по­хва­лу. На­про­тив, синь­ор Пьет­ро нахму­рил­ся и холод­но про­мол­вил:
– Че­го хо­ти­те вы?
– За­ка­зать или ку­пить что-ни­будь из ва­ших ра­бот, – с готовно­стью отве­тил Стрешнев, ос­мот­рев­шись во­круг се­бя: – Од­на­ко, не ви­дя образцы, а так­же не имея чести по­се­тить ва­шу мас­тер­скую…
Скульп­тор хо­тел бы­ло что-то ска­зать, но тут стоя­щие у ок­на напольные часы в виде тан­цов­щи­цы, дер­жа­щей в ру­ках циферблат-бубен, про­зве­не­ли восемь раз.
– Про­сти­те ме­ня, синь­ор, – об­ра­тил­ся он к Стрешневу с ледя­ной учтивостью, – но, к со­жа­ле­нию, на­ша встре­ча не бы­ла за­ра­нее оговорена. Строжай­ший ре­жим за­став­ля­ет жить не так, как хо­те­лось бы… В это вре­мя меня по­се­ща­ет док­тор. Так что вы­ну­ж­ден из­ви­нить­ся за пре­рван­ную бе­се­ду, и жду вас завтра к по­луд­ню.
Он кив­нул го­ло­вой, и слу­га с лю­без­ным рав­но­ду­ши­ем ука­зал Стрешневу на вы­ход.
– Про­шу быть обя­за­тель­но… Ме­ня очень за­ин­те­ре­со­ва­ло ва­ше предложение… – ус­лы­шал Сер­гей Иль­ич вслед го­лос скульп­то­ра.
Он не­спе­шно дви­нул­ся по ули­це, рассчитывая зайти в ближайшую по пути остерию. У Стреш­нева даже за­со­са­ло «под ло­жеч­кой». Но тут навстре­чу ему про­мча­лась ка­ре­та и останови­лась у во­рот, из ко­то­рых он толь­ко что вы­шел.
«На­вер­но, док­тор прие­хал…» – по­ду­мал Сер­гей Иль­ич. Из ка­ре­ты вы­шел муж­чи­на. За ним – де­вуш­ка. На юном ли­це бы­ло на­пи­са­но любопыт­ст­во и нетер­пе­ние. Взяв её под ру­ку, мужчина по­сту­чал в знакомую ка­лит­ку. Калитка незамедлительно от­во­ри­лась, и но­вые гос­ти по­спеш­но во­шли во двор. А ка­ре­та ос­та­лась у во­рот. Чув­ст­во го­ло­да улетучилось, слов­но пар над чаш­кой чая. Сергей Иль­ич решитель­но повер­нул на­зад.
Для на­ча­ла он полюбопытствовал, нельзя ли проникнуть в па­лац­цо со сторо­ны уз­ко­го пе­ре­ул­ка. Пе­ре­улок был тё­мен и пуст. Креп­кие – толщи­ной в ру­ку – вет­ки ви­но­гра­да до­б­ра­лись до са­мо­го вер­ха кирпичной сте­ны.
Не дол­го ду­мая, Сер­гей Иль­ич стал взби­рать­ся по ло­зе. Не про­шло и минуты, как, сам се­бе дивясь, он уже спрыг­нул в тра­ву, по ту сто­ро­ну огра­ды, под­бе­жал к до­му и, ух­ва­тившись за тол­стую вет­ку, без тру­да подтянул­ся на ней. Ок­но сра­зу же оказа­лось пе­ред его но­сом.
Эта бы­ла та са­мая ком­на­та, в ко­то­рой Стрешнев ус­пел побы­вать. Он не слышал, о чём го­во­ри­ли при­шед­шие к скульпто­ру, но пре­вос­ход­но всё ви­дел.
В гос­ти­ной шёл торг. Пьет­ро ди Степ­па от­счи­ты­вал день­ги под немигающим взо­ром муж­чи­ны. Де­вуш­ка стоя­ла ря­дом, разгля­ды­вая карти­ну с цы­га­на­ми – ви­ди­мо, её по­ку­па­ли. Наконец про­да­вец и покупатель уда­ри­ли по ру­кам. Слу­га достал из шка­фа си­нюю бу­тыль с ви­ном и стал раз­ли­вать его по бо­ка­лам. Муж­чи­ны чок­ну­лись. Де­вуш­ка пить не ста­ла. За­тем, от­кла­няв­шись, они по­вер­ну­лись к вы­хо­ду, но тут!..
Тут про­изош­ло не­что та­кое, от че­го кровь у Стрешнева похоло­де­ла, несмотря на ве­чер­нюю жа­ру.
Муж­чи­на по­шат­нул­ся и рух­нул на пол. Де­вуш­ка вскрик­ну­ла, но не успе­ла она кинуть­ся к упав­ше­му спут­ни­ку – слу­га схва­тил её и по кив­ку хо­зяи­на насиль­но влил ей в рот ви­но, от ко­то­ро­го она толь­ко что отказалась. Гос­тья сопро­тив­ля­лась, не­сколь­ко алых ка­пель упа­ли на свет­лое платье.
Скульп­тор по­до­ж­дал ми­ну­ту-дру­гую и, убе­див­шись, что они то ли мерт­вы, то ли без па­мя­ти, – ус­мех­нул­ся та­кой зло­ве­щей улыб­кой, что Сер­гей Иль­ич чуть не сва­лил­ся с де­ре­ва.
Он ви­дел, как слу­га вы­нул у муж­чи­ны, по­лу­чен­ные от скульпто­ра день­ги, затем стал снимать с них одежду. Оде­ж­да по­ле­те­ла в ка­мин. После этого слу­га при­нёс ры­цар­ский кос­тюм и ла­ты, и при­нял­ся оде­вать муж­чи­ну. Де­вуш­ку же он на­ря­дил в ту­ни­ку и лёг­кие сан­да­лии.
А потом…
Из бушующего в камине огня появился самый натуральный дра­кон с перепон­ча­ты­ми крыль­я­ми и мощ­ными птичь­ими лапами.
«Свят, свят!..» – шеп­тал Сер­гей Иль­ич, не имея воз­мож­но­сти перекреститься.
Дра­кон, из­ры­гая из пас­ти фон­тан искр, пре­вра­тил­ся в колчено­го­го гор­бу­на с крюч­ко­ва­тым но­сом и без­зу­бым ртом. На ру­ках, что до­хо­ди­ли до са­мо­го по­лу, вме­сто паль­цев чер­не­ли ког­ти. Един­ст­вен­ный глаз горел ли­ло­вым ог­нём, а изо рта выры­ва­лись клу­бы ды­ма.
При его по­яв­ле­нии скульп­тор ука­зал ру­кой на ле­жа­щих недви­жи­мо лю­дей. Стрешнев впе­рил­ся в ок­но, не ми­гая.
Гор­бун под­бе­жал к те­лам, скло­нил­ся над ни­ми. Кри­вая ухмыл­ка прополз­ла от уха до уха. Он одоб­ри­тель­но кив­нул голо­вой. За­тем достал из воз­ду­ха чёрную кни­гу, рас­крыл её, что-то про­чёл. После этого он и ле­жа­щие на по­лу лю­ди влетели в ка­мин и тут же ис­чезли.
Огонь ус­по­ко­ил­ся.
Стрешнев не пом­нил, как раз­дал­ся треск об­ло­мив­шей­ся ветки, как он упал и по­те­рял ци­линдр и трость. Го­ни­мый ужасом, он бро­сил­ся не к сте­не, а к воротам и вы­ско­чил на тёмную ули­цу.
Но­чью он спал пло­хо: мно­го вер­тел­ся и сто­нал.
Сни­лось страш­ное. То его ки­да­ли в чан с ки­пя­щей во­дой, то подвеши­ва­ли на пе­ре­кла­ди­не. Он то­нул в бур­ля­щем мо­ре, летел вниз со шпи­ля со­бо­ра святого Пет­ра. За ним гна­лись разъ­я­рен­ные псы и крысы. А из окон ко­со­бо­ких па­лац­цо выгляды­ва­ли ро­жи. Стрешнев бежал по гряз­ной мос­то­вой, споты­ка­ясь, па­дал в чёр­ные лу­жи с за­па­хом кро­ви… И всю ночь не­пре­рыв­но слы­шал хо­хот страш­но­го гор­бу­на, который на пе­ре­пон­ча­тых крыль­ях кру­жил над ним до утра...
Про­снул­ся Стрешнев с боль­ной го­ло­вой, еле под­нял­ся с посте­ли, ком­на­та за­хо­ди­ла хо­ду­ном. Он сел в крес­ло и с досадой по­ду­мал, что в та­ком со­стоя­нии, по­жа­луй, никуда не сможет пойти. Тем не ме­нее, вызвал гор­нич­ную, за­ка­зал крепкий кофе. По­сле её ухо­да он вновь прилёг на кро­вать.
Лег­кий ве­те­рок раз­ду­вал гар­ди­ны, в но­ме­ре бы­ло све­жо и спо­кой­но. Внезап­ная ис­то­ма ох­ва­ти­ла его, он вдруг ощу­тил, что в но­ме­ре кро­ме не­го, есть ещё кто-то!.. Сер­гей Иль­ич приоткрыл гла­за и уви­дел ее – Ию! Она стоя­ла у окна и, гля­дя ему в ли­цо, та­ин­ст­вен­но улы­ба­лась.
Он вско­чил с кро­ва­ти, пы­та­ясь схва­тить же­ну за руку. Стрешнев вздрог­нул и оч­нул­ся: в ком­на­те – ни­ко­го, лишь в ру­ке за­жат край гардины…
Ров­но в пол­день Сер­гей Иль­ич вышел из гостиницы, зашёл в магазин за новым цилиндром и тростью, после чего – отправился на опасную встречу.
На этот раз, по­сле пер­во­го же уда­ра двер­но­го мо­лот­ка калит­ка распах­ну­лась широко. Тот же слу­га про­вёл гос­тя в дом, где уже ни­че­го не на­по­ми­на­ло о вчераш­нем зло­дей­ст­ве.
В гос­ти­ную въе­хал синь­ор Пьет­ро, и Стрешнев поч­ти­тель­но ему поклонился. Тот чуть ус­мех­нул­ся в от­вет и дос­тал из-под пле­да трость и цилиндр.
– Возь­ми­те, – ска­зал он. – Это на­шли в са­ду под ок­на­ми дома.
Стрешнев хо­тел уж бы­ло про­тя­нуть ру­ку к по­дар­ку же­ны, одна­ко, вовре­мя опом­нил­ся.
– Про­сти­те, су­дарь, – по­кло­нил­ся он, – но это не мои ве­щи.
– Вы хо­ти­те ска­зать, что ни­че­го вче­ра не по­те­ря­ли?! – поднял бро­ви синь­ор Пьет­ро.
– Аб­со­лют­но ни­че­го! – уже бо­лее уве­рен­ным то­ном промолвил Стрешнев. – Вот моя трость и мой ци­линдр, – ответил он.
– Стра-ан­но! – про­тя­нул скульп­тор.
– И уж тем бо­лее стран­но то, – под­хва­тил Стрешнев, – что они найде­ны в са­ду, где, ес­ли вы пом­ни­те, я ещё не бы­вал. Как и в ва­шей мас­тер­ской, синьор,
– О-очень стра-анно!.. – повторил скульптор, пе­ре­дав пред­ме­ты слуге, который положил их на ка­мин­ную пол­ку.
Вдруг панель с кар­ти­ной «Цы­га­не» отодвинулась.
Скульп­тор въе­хал в по­тай­ную ком­на­ту.
– Вхо­ди­те! – обратился он к гостю. – Здесь моя мастерская.
Гость вошёл следом. В просторной комнате стоя­ло мно­же­ст­во мраморных скульп­тур.
– Бу­де­те вы­би­рать? Или желае­те что-либо на за­каз?..
– Хочу по­зна­ко­мить­ся с ва­шим творчеством, – от­ве­тил Стрешнев.
– Зна­комь­тесь, – кив­нул ди Степ­па.
Сер­гей Иль­и­ч прошёлся по мас­тер­ской. Сре­ди ка­мен­ных фи­гур он узнал вче­раш­не­го ры­ца­ря и де­вуш­ку в ту­ни­ке.
– Кто эти лю­ди? – вы­рва­лось у Стрешнева.
Эти сло­ва вы­зва­ли на ли­це синь­о­ра Пьет­ро что-то на­по­до­бие улыбки.
– Это не лю­ди, а ми­фо­ло­ги­че­ские пер­со­на­жи, – слов­но урок на­чал объяснять он и подъ­е­хал к од­ной скульп­ту­ре. – Бо­ги­ня Юно­на – же­на Юпи­те­ра. А вот и сам он – ве­ли­че­ст­вен­ный старик! Это – Ак­ка Ла­рен­ция – же­на пас­ту­ха, вос­пи­тав­шая Рому­ла и Ре­ма. Как – нра­вят­ся?..
– Мла­ден­цы?!..
– Оча­ро­ва­тель­ные фи­гур­ки! – за­ме­тил скульп­тор и до­ба­вил: – Совсем как жи­вые! Вы не на­хо­ди­те?.. А вот ещё один, постарше… С луком в ру­ке. Угадали?.. – Стрешнев не мог вымол­вить ни сло­ва. – Да ведь это же – Амур! Бо­жок люб­ви!
– Да-да, ва­ше ис­кус­ст­во за­во­ра­жи­ва­ет… – про­шеп­тал Сергей Иль­ич.
– По­едём даль­ше, – про­дол­жал синь­ор Пьет­ро. – Ви­ди­те того уро­да с дудкой в ру­ках? Это – Фавн, бог ле­сов и по­лей. Рядом с ним – Фортуна, бо­ги­ня сча­стья и уда­чи. Ну, а эта краса­ви­ца – ко­неч­но же, Вене­ра. А там, в цен­тре – сама Виктория!.. Вот ещё один кри­во­но­гий. Ви­ди­те, со щи­том. Это – Марс, бог вой­ны…
– Ска­жи­те, а вон та де­вуш­ка, – пре­рвал его Стрешнев, указав на вчераш­нюю жерт­ву, – она то­же – плод ва­ше­го мифоло­ги­че­ско­го воображе­ния?..
– Это – Юве­ста, бо­ги­ня юно­сти. По­нра­ви­лась? – Вая­тель при­сталь­но взглянул на Сер­гея Иль­и­ча. – У вас хо­ро­ший вкус, синь­ор Серд­жио. Вы все­гда вы­би­рае­те кра­си­вых жен­щин.
– Все­гда?!.. От­ку­да вы знае­те? – Стрешнев по­нял, что сейчас разговор может кос­нуть­ся глав­но­го…
– Лет этак… пять на­зад, я ви­дел вас в Ри­ме. Вы то­гда гу­ля­ли с очаровательной синь­о­рой.
– Это бы­ла моя же­на…
– Знаю, – кив­нул ди Степ­па. И до­ба­вил, по­мол­чав: – И вы, как я догадываюсь, при­бы­ли, что­бы её спа­сти?
– Да! – Стрешнев пе­ре­стал изо­бра­жать це­ни­те­ля ис­кусств и ре­шил иг­рать в откры­тую.
– Вы не вер­не­те же­ну ни­ко­гда, – мрач­но изрёк скульп­тор. – Все они ста­ли кам­нем на­ве­ки…
– Оши­бае­тесь, синь­ор Пьет­ро! – с еле за­мет­ной улыб­кой отве­тил Стрешнев и тут же рас­ска­зал ис­то­рию, про­ис­шед­шую с ним этим ле­том в гро­зу.
– Так она ожи­ла?! – по­ра­зил­ся ди Степ­па. – Зна­чит, есть наде­ж­да…
– О чем вы? – не по­нял Стрешнев.
– По­ка ещё не знаю, – про­мол­вил ди Степ­па, но уже дру­гим то­ном: в его голо­се по­слы­ша­лись нот­ки че­ло­веч­но­сти. Он прикрыл гла­за и добавил: – Не ска­жи вы мне это­го – вас постиг­ла бы их участь. Вы единствен­ный, кто стал сви­де­те­лем тай­ны мо­их тво­ре­ний, синь­ор.
На­сту­пи­ла дол­гая пау­за.
– Мне, как ви­ди­те, не до шуток. С ка­ж­дой но­вой ста­ту­ей я посте­пен­но станов­люсь кам­нем. Сна­ча­ла но­ги. По­том ру­ки. Туло­ви­ще, спи­на!.. И одна­ж­ды уже не смо­гу рас­крыть свои мра­мор­ные ве­ки…
– Ра­ди че­го всё это? – спро­сил Стрешнев.
– Ра­ди че­го? – горь­ко ус­мех­нул­ся ди Степ­па. – Ра­ди сла­вы, синь­ор, будь она про­кля­та!.. Вер­нём­ся в гос­ти­ную, и я рас­ска­жу вам свою историю… Но пре­ж­де, чем я при­сту­п­лю к рас­ска­зу, возьми­те кув­шин с во­дой и за­га­си­те тлею­щие угли, – по­про­сил вая­тель. – Я не хо­чу, что­бы он знал про это, – ди Степ­па бросил взгляд на ка­мин.
– Кто – он? – по­ин­те­ре­со­вал­ся Стрешнев.
– Тот, ко­го вы вче­ра ви­де­ли. Он по­па­да­ет в дом че­рез огонь…

3.
...– Итак, – на­чал скульп­тор, – Я ро­дил­ся в Рос­сии. Мои родите­ли познакомились на ба­лу, уст­ро­ен­ном в честь при­ез­да в Петер­бург итальян­ско­го по­слан­ни­ка, ко­то­рый был дя­дей моей ма­те­ри и её воспита­те­лем.
Мать ос­та­лась си­ро­той очень ра­но, и он ба­ло­вал её, как толь­ко мог. Да­же на её брак с пра­во­слав­ным со­гла­сил­ся и сам по­ехал в Ва­ти­кан добыть раз­ре­ше­ние у Его Святей­ше­ст­ва. Он по­ста­вил толь­ко од­но условие: жить они бу­дут в Италии. Мой отец очень лю­бил мою мать, и под­чи­нил­ся же­ла­нию са­нов­но­го италь­ян­ца, хо­тя и не без ко­ле­ба­ний: ведь он ко­ман­до­вал целым пол­ком! Но, так или ина­че, он по­дал в отстав­ку, и ров­но три­дцать лет на­зад мы прие­ха­ли в Рим.
– Про­сти­те, – пе­ре­бил его удив­лён­ный Стрешнев. – Неужели вам – столь­ко же, сколь­ко и мне?!
На что скульп­тор толь­ко раз­вёл ру­ка­ми и про­дол­жил:
– Ко­гда мне бы­ло пять лет, мать за­ме­ти­ла мою склон­ность к художест­ву и на­ня­ла учи­те­лей: ри­со­валь­щи­ка и скульп­то­ра. А в четырна­дцать – ме­ня определи­ли в мас­тер­скую са­мо­го Антонио Ка­но­вы! О, это бы­ла на­стоя­щая клас­си­че­ская шко­ла! Ри­со­ва­ние гип­со­вых фи­гур, ана­то­мия, леп­ка! Он за­став­лял нас за­ни­мать­ся этим по 25 ча­сов в су­тки! Сли­па­лись гла­за, дрожали ру­ки. Но имен­но по­это­му мас­тер­ст­во вхо­ди­ло в нас, как воз­дух Ита­лии!..
Вме­сте со мной учил­ся ти­хий не­взрач­ный маль­чик – Пьет­ро Маццони. Хруп­кое здо­ро­вье не по­зво­ля­ло ему про­явить свой та­лант в пол­ной ме­ре, но он не жа­ло­вал­ся, и так же как и все – ле­пил, вы­ре­зал, вы­се­кал, сло­вом, спус­тя пять лет Мас­тер похва­лил нас обо­их. Мы бы­ли сча­ст­ли­вы, по­то­му что к то­му времени ста­ли не­раз­луч­ны­ми друзь­я­ми. Нас так и про­зва­ли: «два Пьет­ро». Где один – там и дру­гой, ку­да тот – ту­да и этот.
К то­му вре­ме­ни дя­дя мо­ей ма­те­ри вне­зап­но умер, завещав ей всё своё состоя­ние. Отец же – с тех пор как пе­ре­ехал в Италию – всё ску­чал по во­ен­ной жиз­ни. Как толь­ко наполеоновская ар­мия втор­глась в пределы Рос­сии, он тут же ум­чал­ся в Пе­тер­бург, оставив нас.
Че­рез три ме­ся­ца мы по­лу­чи­ли из­ве­ще­ние о его ги­бе­ли, и с это­го дня моя мать ста­ла та­ять на гла­зах… Мне бы­ло все­го 20 лет, ко­гда я потерял и её, и отца. По­это­му друж­ба с Мац­цо­ни ста­ла зна­чить для меня мно­го боль­ше. По­сле окон­ча­ния учения у Ка­но­вы мы с Пьет­ро реши­ли ра­бо­тать вме­сте: я просто пред­ло­жил ему пе­ре­брать­ся в мою мас­тер­скую. Мы были как бра­тья и поклялись не пре­да­вать друг дру­га ни­ко­гда!..
Но жизнь – шту­ка ско­рее под­лая, чем при­ят­ная. Я вдруг стал замечать, что у Пьет­ро все боль­ше и боль­ше заказов, не­же­ли у ме­ня. Вна­ча­ле я ра­до­вал­ся его ус­пе­хам, стара­ясь ра­бо­тать, не по­кла­дая рук – как ко­гда-то у Мас­те­ра – что­бы дог­нать дру­га. Но Пьет­ро ка­ким-то неверо­ят­ным об­ра­зом каждый раз об­хо­дил ме­ня и, слов­но ли­ния горизон­та, был недо­ся­га­ем.
В кон­це кон­цов, это ста­ло раз­дра­жать. Ме­ня грыз­ли сомненья в моём таланте. Хо­тя ино­гда я чув­ст­во­вал, что мо­гу ра­бо­тать точ­но так же, как он, а мо­жет да­же луч­ше!.. Но в жизни по­бе­ж­да­ет не тот, кто тонь­ше чувст­ву­ет, а тот, кто больше ус­пе­ва­ет сде­лать. Мац­цо­ни де­лал боль­ше ме­ня…
Вско­ре его имя бы­ло на ус­тах у всех, и я по­ни­мал, что Слава, сту­чась в дверь на­шей мас­тер­ской, яв­ля­лась во­все не ко мне. Шур­ша праздничны­ми наря­да­ми, она про­хо­ди­ла ми­мо, ни ра­зу не по­вер­нув голо­вы в мою сто­ро­ну.
И вот од­на­ж­ды, на­пив­шись до чёр­ти­ков, я по-хам­ски высказал всё Пьет­ро в ли­цо. Ска­зал, что не счи­таю его ге­ни­ем, что мо­гу ра­бо­тать лучше его, и что не же­лаю быть сви­де­те­лем чу­жой сла­вы…
Ди Степ­па гру­ст­но ус­мех­нул­ся:
– Пьет­ро не стал ме­ня ус­по­каи­вать. Он просто мол­ча ушёл, что ещё боль­ше рас­па­ли­ло мой гнев. Я взял мо­лот и стал крушить всё, что попада­лось под ру­ку, раз­бил все ста­туи в доме, да­же неболь­шую скульп­ту­ру ве­ли­ко­го Ка­но­вы, подаренную им. Это был чер­но­вой эс­киз Ге­рак­ла.
Хо­ро­шо пом­ню ту страш­ную осен­нюю ночь, ко­то­рую про­вёл один сре­ди оскол­ков мра­мо­ра и гип­са, сре­ди раз­би­тых надежд… Я пла­кал и хо­хо­тал, как су­ма­сшед­ший, выл и посылал про­кля­тья Не­бу за то, что Гос­подь обор­вал нить, соеди­няю­щую ме­ня с Ним.
Лишь толь­ко из мо­их уст про­зву­ча­ли сло­ва про­кля­тья, как из горящего ками­на, поя­вил­ся тот в об­ра­зе дра­ко­на и, не дав мне испугаться, тут же превратился в мерз­ко­го од­но­гла­зо­го горбуна.
«Ты хо­чешь сла­вы?..» – спро­сил он.
«Да, очень», – от­ве­тил я, не по­ни­мая: сон это или явь.
«Со­гла­сен ли ты за это слу­жить мне?» – спро­сил он ме­ня вновь.
«Со­гла­сен…», – от­ве­тил я, не ду­мая о по­след­ст­ви­ях.
Тут гор­бун ус­мех­нул­ся:
«А не по­бо­ишь­ся?..»
Я за­мо­тал го­ло­вой.
«То­гда дер­жи, – и он про­тя­нул мне бу­тыл­ку из толсто­го стек­ла, пол­ную како­го-то по­рош­ка. – Это – ад­ское снотвор­ное, – ска­зал кар­лик. – Доста­точ­но ще­пот­ки, что­бы усыпить лю­бо­го че­ло­ве­ка…»
«За­чем это мне?» – уди­вил­ся я, еще не по­ни­мая, что дол­жен сделать.
И то­гда он объ­яс­нил, что от­да­вая ему люд­ские ду­ши, я ста­ну получать их те­лес­ные обо­лоч­ки, в ви­де мра­мор­ных ста­туй.
– И вы со­гла­си­лись! – не­го­дую­ще вос­клик­нул Стрешнев.
– Увы!.. – кив­нул синь­ор Пьет­ро. – В то вре­мя я меч­тал, как бы­ст­ро и без осо­бых уси­лий смо­гу вы­пол­нять лю­бые за­ка­зы. И Сла­ва, что хо­ди­ла по пя­там за Мац­цо­ни, на­ко­нец-то повернется ко мне!.. Так оно и случилось! Я стал извес­тен и даже пе­ре­стал упо­ми­нать при ка­ж­дом удоб­ном слу­чае, что учил­ся у са­мо­го Ка­но­вы! В ти­па­жах от­боя не бы­ло: мно­гим юно­шам и де­вуш­кам любопыт­но бы­ло взгля­нуть на мас­тер­скую мод­но­го и зна­ме­ни­то­го скульп­то­ра. А неко­то­рых мне про­сто при­во­зи­ли спе­ци­аль­но на­ня­тые аген­ты. Прав­да, что­бы обезопа­сить се­бя, я превращал их то­же в ка­ких-ни­будь древних бо­гов.
– Мер­за­вец! – ти­хо про­мол­вил Стрешнев.
– Вы то­же не свя­той, синь­ор, – жё­ст­ко от­ве­тил ему скульптор. – На ва­шем мес­те я бы по­ос­те­рёг­ся бро­сать ка­мень в дру­го­го.
– Вы об­ви­няе­те ме­ня?! – уди­вил­ся Сер­гей Иль­ич. – В чём?!
– В том, что слу­чи­лось с ва­шей же­ной, ви­но­ва­ты вы!
– Что?! – вскри­чал вне се­бя Стрешнев. – Я ви­но­вен в её смер­ти?!
– Вы та­кой же убий­ца, как и я, синь­ор, – про­шеп­тал од­ни­ми гу­ба­ми скульптор.
Стрешнев схва­тил его что есть си­лы за от­во­рот ха­ла­та:
– Не­го­дяй! Я, не за­ду­мы­ва­ясь, при­кон­чил бы вас! Да вы – про­сто сумасшедший!
– Нет, синь­ор Серд­жио, су­ма­сшед­шим бы­ли как раз – вы… Пом­ни­те, то­гда, пять лет на­зад, гу­ляя по Ри­му, вы с ней очутились у мое­го до­ма. Сна­ча­ла я не об­ра­тил вни­ма­ния на без­мя­теж­ный хо­хот влюб­лён­ной пароч­ки. Но по­том услышал звон буб­на и ваш вос­тор­жен­ный воз­глас: «Да ведь ты – настоящая Талия! О, моя бо­ги­ня!» Я вы­гля­нул из ок­на вто­ро­го эта­жа и, уви­дев ва­шу же­ну, по­нял, что имен­но она – та са­мая му­за, над об­ра­зом ко­то­рой я раз­мыш­лял.
– И что же то­гда слу­чи­лось?.. – весь, на­пряг­шись, спро­сил Стрешнев.
– Всё бы­ло про­сто, – про­дол­жил скульп­тор, – Вы взя­ли её за ру­ку и крикнули мне в ок­но: «Вам нра­вит­ся эта синь­о­ра?!..» – Я кив­нул в от­вет. Вы рас­смея­лись, по­це­ло­ва­ли её и сно­ва крик­ну­ли, ду­мая, что я не пойму по-рус­ски ни сло­ва: «Она – моя жена! Моя Ия! Моя – и толь­ко моя!» По­том вы вме­сте побе­жа­ли вниз по ули­це, а я не­мед­лен­но ве­лел слу­ге про­сле­дить за вами. Ночью аген­ты вы­кра­ли ва­шу Ию, и она ста­ла мо­им но­вым ше­дев­ром – Та­ли­ей!
– Бо­же! – про­сто­нал Стрешнев. – Вы раз­ру­ши­ли на­ши жизни, моё сча­стье… Что же по­бу­ди­ло вас это сде­лать? Неужто в вас не бы­ло ни ка­п­ли жа­ло­сти?
– Не­за­дол­го до встре­чи с ва­ми я влю­бил­ся в дочь священни­ка церкви Сан-Ань­е­зе. Из-за мо­ей люб­ви я уже надумал всё бро­сить и начать но­вую жизнь. В то вре­мя я работал над ста­ту­ей Да­наи – хо­тел сде­лать её сам, без вмешатель­ст­ва гор­бу­на. Ра­бо­та про­дви­га­лась медлен­но, нужный об­раз ни­как не воз­ни­кал. Моя не­вес­та как раз бы­ла в мас­тер­ской, ко­гда в оче­ред­ной раз поя­вил­ся за­каз­чик – взглянуть, как про­дви­га­ет­ся де­ло. Уви­дев её, он ска­зал с восхищени­ем:
«Бы­ло бы хо­ро­шо, что­бы Да­ная, ко­то­рую я за­ка­зал, бы­ла похо­жа на эту девуш­ку! Ваш ге­ний спо­со­бен во­пло­тить её в мра­мо­ре.» И я сдал­ся. Блеск славы стал для ме­ня яр­че бле­ска любимых глаз… – Он закрыл ли­цо и простонал: – Вы бы­ли так без­за­бот­ны, так непозволи­тель­но счаст­ли­вы, так эгои­стич­ны в сво­ей люб­ви! Я пом­ню ваш от­ре­шён­ный взгляд, блу­ж­даю­щую улыб­ку и не­ле­пую по­ход­ку, ко­гда вы бе­жа­ли прочь по ули­це. Я в то вре­мя уже не мог бе­гать, хо­тя ещё ходил… Вот по­че­му я так хо­ро­шо вас за­пом­нил, синь­ор Серд­жио, хо­тя про­шло це­лых пять лет! Мой вам со­вет: не теряй­те вре­ме­ни, – обор­вал свою исповедь скульп­тор. – Вы су­мее­те по­мочь и се­бе, и всем остальным… И те­перь имен­но по­то­му, что так силь­но лю­би­ли и лю­би­те до сих пор, вы опас­ны гор­бу­ну не мень­ше, чем он мне. О, ес­ли бы вернуть тот ве­чер, ко­гда я встре­тил­ся с ним!.. Всё бы­ло бы по-дру­го­му.
– За­по­зда­лое рас­кая­ние… – про­мол­вил Стрешнев, ещё не при­дя в се­бя от ус­лы­шан­но­го.
– Нет, синь­ор! Уже не­сколь­ко лет я пы­та­юсь вы­рвать­ся из лап дракона, но с ка­ж­дым днём сил ста­но­вит­ся всё мень­ше и мень­ше… Зато сла­вы и зо­ло­та – всё боль­ше и боль­ше! Они сти­ски­ва­ют со всех сто­рон мою ду­шу. Я хо­чу жить, синь­ор, но знаю, что об­ре­чён!... Моё послед­нее же­ла­ние – уме­реть не в мраморе! А как все лю­ди… Дан­ный мною за­рок за­пре­ща­ет всту­пать с кар­ли­ком в по­еди­нок, за­то я смо­гу помочь со­ве­том: ведь знаю его, как ни­кто дру­гой.
– Что ж, со­гла­сен драть­ся, – от­ве­тил Стрешнев.
– Боя не бу­дет, – сказал ди Степ­па.
– Как же со­би­рае­тесь вы ожи­вить всех тех, ко­го пре­вра­ти­ли в камень?!.. Ваши скульп­ту­ры раз­бро­са­ны по всей Ев­ро­пе, и если вы реши­ли с по­мо­щью мол­ний спа­сти все ста­туи – ду­маю, на это не хва­тит ни­ка­ких гроз. По край­ней ме­ре, ве­ро­ят­ность на­столь­ко ни­чтож­на, что не ос­тав­ля­ет на­дежд. Да­же ес­ли точно оп­ре­де­лить: где и ко­гда нач­нёт­ся гро­за и ус­петь под­вез­ти на это ме­сто какую-ни­будь ста­тую, – всё рав­но нет га­ран­тии, что мол­ния уда­рит имен­но в неё!..
– Вы так всё ум­но объ­яс­ни­ли, – усм­ех­нул­ся скульп­тор, – что бы­ло бы глу­по вос­поль­зо­вать­ся этим ва­ри­ан­том.
– Что же пред­ла­гае­те вы?! – вскри­чал Стрешнев.
– Хит­рость, – от­ве­тил синь­ор Пьет­ро, – Вы долж­ны пой­ти к священни­ку цер­кви Сан-Ань­е­зе…
И стал объ­яс­нять Стрешневу свой план…
Они оба ре­ши­ли, что по­след­нее пред­став­ле­ние в честь адско­го драко­на начнёт­ся се­го­дня ров­но в пол­ночь – в са­мый под­хо­дя­щий час об­ще­ния че­ло­ве­ка с не­чи­стью.
4.
...Сер­гей Иль­ич уе­хал в гос­ти­ни­цу, хо­тя ди Степ­па и предлагал остаться. Скульп­тор бо­ял­ся, что тот не вер­нёт­ся, но Стрешнев дал слово.
Я не ста­ну рас­кры­вать их план за­ра­нее. Чу­точ­ку тер­пе­ния – и читатель узнает всё сам. Ска­жу лишь од­но: ди Степ­па ве­лел слу­гам изло­вить где-ни­будь двух ко­тов, вер­нее, ко­та и ко­тён­ка, но обя­за­тель­но оди­на­ко­вой мас­ти, а по­том бли­же к по­лу­но­чи рас­то­пить ка­мин.
Стрешнев, ме­ж­ду тем, плот­но ото­бе­дав, от­пра­вил­ся на прогул­ку по го­ро­ду, же­лая обой­ти все мес­та, где ко­гда-то побывал с же­ной, и выполнить од­но из усло­вий пла­на.
Сер­гей Иль­ич дол­го гу­лял по Ри­му. Мыс­ли его всё это время, как и пять лет на­зад, бы­ли с же­ной… Он вспо­ми­нал, как по-детски вскрикивала от востор­га и удив­ле­ния Ия, изум­ля­ясь че­му-нибудь. Как брыз­га­ла на не­го во­дой из Фон­та­на Че­ты­рех Рек, как хо­хо­та­ла над шалостя­ми обезь­ян­ки, си­дев­шей на пле­че улично­го шар­ман­щи­ка или за­дум­чи­во слу­ша­ла в ночи зву­ки ста­рин­ной лют­ни.
Вспо­ми­нал Стрешнев и по­след­нюю ро­ко­вую про­гул­ку.
Солн­це не­хо­тя, но не­ук­лон­но опус­ка­лось за ку­по­ла двор­цов и соборов, а длин­ные те­ни не­слыш­но сколь­зи­ли по мос­то­вой, не бо­ясь быть за­дав­лен­ны­ми ко­лё­са­ми щё­голь­ских ка­рет. Стрешнев вер­нул­ся в страш­ный дом, на­де­ясь на но­вую встре­чу с Ией. Вы­гля­дел он ус­тав­шим и по­дав­ленн­ым.
– Ну, на­ко­нец-то! – об­лег­чён­но вы­дох­нул ди Степ­па. Прищурив гла­за, он смот­рел, как бе­сит­ся огонь в ка­ми­не.
Стрешнев рух­нул в крес­ло.
– От­ды­хать бу­дем по­сле, – сказал скульптор. – Глав­ное: ниче­го не бо­ять­ся.
Поя­вил­ся слу­га.
– Все го­то­во? – спро­сил его синь­ор Пьет­ро по-италь­ян­ски. Тот кивнул. – Тогда нач­нём!
Слу­га по­дал ему бу­тыл­ку из тол­сто­го стек­ла и подвёз побли­же к ка­ми­ну. Скульп­тор на­сы­пал на ла­донь щепотку се­ры и торжест­вен­но про­из­нёс:
– Име­нем Безд­ны, я умо­ляю те­бя, о Ве­ли­кий маг и волшебник, – появись!..
Про­из­не­ся эти сло­ва, ди Степ­па, что есть си­лы, сду­нул порошок с ладо­ни пря­мо в огонь. Раз­дал­ся взрыв и гро­хот, клубы ды­ма вы­рва­лись на­ру­жу. В камине что-то за­гу­де­ло, завы­ло, за­скре­же­та­ло, и от­ту­да вылетел дра­кон. Облетев несколь­ко раз ком­на­ту, он уда­рил­ся крыль­я­ми об пол и превратил­ся в хро­мо­го гор­бу­на. Об­ве­дя сво­им един­ст­вен­ным гла­зом всё во­круг, гор­бун остано­вил­ся не­ми­гаю­щим взо­ром на Стрешневе.
– Кто это? – спро­сил кол­дун, не от­ры­вая взгля­да от Сергея Ильича.
– Зна­ме­ни­тый ле­карь, – от­ве­тил скульп­тор. – Из Рос­сии. Выле­чи­ва­ет лю­бые ра­ны, вправ­ля­ет кос­ти, сни­ма­ет боль, и даже омо­ла­жи­ва­ет… Я при­гла­сил его в дом, что­бы по­мочь тебе! – И синь­ор Пьет­ро склонил голову.
– Омо­ла­жи­ва­ет?! – край­не уди­вил­ся гор­бун. – Но это не под си­лу даже мне – ма­гу и вол­шеб­ни­ку!.. А не плут ли он?
– О, нет! – ус­по­ко­ил кол­ду­на скульп­тор и об­ра­тил­ся к Стрешневу: – От­веть же, ле­карь! От­веть по-рус­ски. Пре­муд­рый маг зна­ет все язы­ки на све­те.
Стрешнев уч­ти­во по­кло­нил­ся:
– Я изо­брёл чу­до­дей­ст­вен­ную на­стой­ку. Мно­гие коронованные особы, испро­бо­вав её, вер­ну­ли се­бе мо­ло­дость. И не единожды.
Кол­дун яв­но за­нерв­ни­чал:
– И ты мо­жешь это до­ка­зать?
– Тот­час же, о ве­ли­кий! – от­вет­ст­во­вал Стрешнев.
В этот мо­мент в ком­на­те поя­вил­ся дра­ный чёр­ный кот, которо­го неза­мет­но впус­тил слу­га.
– Вот! – вос­клик­нул Стрешнев. – Я сей­час жея верну ко­ту его детство!
– Ин­те­рес­но, как это у те­бя по­лу­чит­ся! – про­мол­вил кол­дун.
То­гда Стрешнев сде­лал знак слу­ге, ко­то­рый схва­тил сопротивляюще­го­ся ко­та. Ору­щее жи­вот­ное под­нес­ли к нему. Сер­гей Иль­ич дос­тал из са­к­воя­жа непро­зрач­ный тём­ный пузырёк, влил в раскры­тую ко­ша­чью пасть содержимое, засунул ко­та в ящик шка­фа, запер на ключ. По­сле это­го он сделал не­сколь­ко пас­сов… Ко­гда ящик был от­крыт вновь, – в нём уже ле­жал чёр­ный пу­ши­стый ко­тё­нок. Ди Степ­па ис­крен­не за­ап­ло­ди­ро­вал, а у кол­ду­на гла­за по­лез­ли на лоб.
– Что ты хо­чешь за это ле­карство? – спро­сил он Стрешнева.
– Да ерун­ду! – мах­нул ру­кой тот, слов­но речь шла о мел­кой мо­не­те. – Ду­ши всех тех, кто был пре­вра­щен в ста­туи…
На­сту­пи­ла пау­за. Кол­дун по­ду­мал, что ос­лы­шал­ся. Он удивлён­но посмотрел на Сер­гея Иль­и­ча, а за­тем пе­ре­вёл непо­ни­маю­щий взгляд на ди Степ­па.
Тот сра­зу же вклю­чил­ся в игру:
– Дей­ст­ви­тель­но, ерун­да! Раз­ве они по­мог­ли вам? – спросил он у гор­бу­на. – Вид­но, греш­ные ду­ши си­лы не прибавля­ют, а не­вин­ные – не в ва­шей вла­сти.
– Да, – со­гла­сил­ся кол­дун. – Мне ка­за­лось, что с ка­ж­дой юной ду­шой я бу­ду чув­ст­во­вать се­бя всё мо­ло­же, но я ошибался. А у это­го… – И колдун вновь вперил свой единственный глаз в Сер­гея Иль­и­ча, – и вправ­ду что-то мо­жет вый­ти… Но за­чем они те­бе?!..
– Имен­но из них я го­тов­лю это вол­шеб­ное зе­лье, на ко­то­рое вы теперь надее­тесь!
– Он и в са­мом де­ле – на­ход­ка! – вос­клик­нул ди Степ­па.
– А как же ты? – спро­сил его од­но­гла­зый маг.
– Что – я?.. – не по­нял скульп­тор.
Кол­дун ус­мех­нул­ся:
– Ес­ли я от­пу­щу чу­жие ду­ши в об­мен на мо­ло­дость, – исчезнут все твои скульп­ту­ры! Что ста­нешь де­лать? Ведь ты разу­чил­ся тво­рить, о, вели­кий Мастер!.. – до­ба­вил он с издёвкой.
Ди Степ­па с тру­дом сдер­жал­ся:
– Я нач­ну всё сна­ча­ла. Ведь мне все­го – 35. Мне хо­чет­ся жить!
– Три­дцать пять! – меч­та­тель­но вос­клик­нул гор­бун. – Юный возраст!.. Столь­ко же, на­де­юсь, ста­нет ско­ро и мне! – Но тут же спохватил­ся: – А как быть с этим… э-э-э…
Стрешнев по­нял его:
– У вас поя­вит­ся вто­рой глаз, синь­ор, и на­все­гда ис­чез­нут горб и хромо­та!
– Он – че­ло­век сло­ва, – кив­нул вол­шеб­ни­ку скульп­тор.
– Хо­ро­шо. Я со­гла­сен. На­чи­най! – ско­ман­до­вал гор­бун.
 Стрешнев сно­ва дос­тал пу­зы­рёк, кол­дун вы­хва­тил его и в мгно­вение ока вы­пил всё до дна.
– Те­перь я бу­ду мо­ло­дым и кра­си­вым! – за­хо­хо­тал он и гроз­но приказал слу­ге: – Не­си зер­ка­ло, олух!..
– А как же ду­ши? – на­пом­нил ему Стрешнев. – Вы обе­ща­ли от­дать их взамен мое­го чу­дес­но­го на­пит­ка!..
– Раз­ве я по­хож на ду­ра­ка? – про­дол­жал сме­ять­ся кол­дун. – Они оста­нут­ся у ме­ня. Я – са­мый хит­рый и са­мый ум­ный маг на све­те! Интерес­но, на ко­го же я по­хож те­перь? Эй, олу­хи! Где зеркало?!
– Я и без зер­ка­ла ска­жу, что тво­им зло­дей­ст­вам при­шёл конец. Хочешь, я от­крою тай­ну на­пит­ка, при­чём, про­сто так, не в об­мен? Ты выпил Свя­тую во­ду. А дал мне её свя­щен­ник, отец од­ной из тво­их пленниц.
И тут вдруг у всех на гла­зах кол­дун по­чер­нел и ску­ко­жил­ся… Он забил­ся на по­лу, со страш­ным во­плем вле­тел об­рат­но в горя­щий ка­мин, вспых­нул и – пропал! Ес­ли бы Стрешнев в этот са­мый миг на­хо­дил­ся снару­жи до­ма синь­о­ра Пьет­ро, то уви­дел бы, как жир­ные клу­бы чёр­но­го ды­ма вы­рва­лись из тру­бы палац­цо и унес­лись в звёзд­ные не­бе­са…
В шка­фу раз­да­лось мяу­ка­нье и ца­ра­па­нье. Один из слуг выдви­нул хит­рый ящик с двой­ным дном, и об­лез­лый чёр­ный кот не­до­воль­но выпрыг­нул на пол.
Но са­мое глав­ное бы­ло впе­ре­ди. В мас­тер­ской раз­да­лись смех и голо­са, панель отошла са­ма со­бой и в гос­ти­ной появились возвращённые к жиз­ни.
Стрешнев смот­рел на всех этих муж­чин, де­тей и жен­щин в не­ле­пых ту­ни­ках и то­гах и без тру­да уз­на­вал в них вче­раш­них бо­гов. Лю­дей бы­ло ку­да боль­ше, чем ста­туй ут­ром. Сре­ди толпы он уви­дел Ию и бро­сил­ся к ней.
– Где мы?! – удив­ля­лась она.
– В Ри­ме, на кар­на­ва­ле… Ви­дишь: кос­тю­мы и мас­ки! – он по­пы­тал­ся её обма­нуть, так как бо­ял­ся, что рас­су­док жены не выдер­жит прав­ды. – Наше свадебное пу­те­ше­ст­вие продолжает­ся!
– Те­бе не идёт эта ду­рац­кая се­дая бо­ро­да! – рас­смея­лась она и ти­хо добавила: – Это, как во сне… Но я всё пом­ню… Да­же то, как ты по­хи­тил ме­ня от те­ат­ра…
– Да­вай счи­тать, что это и был сон. Дол­гий, страш­ный сон. – Стрешнев смеял­ся и пла­кал, про­сил у неё про­ще­ние одновре­мен­но. Он креп­ко при­жал к сво­ей гру­ди же­ну и вы­нес из жут­ко­го до­ма, да­же не ог­ля­нув­шись на Пьет­ро ди Степ­па.
– Я хо­чу про­снуть­ся до­ма, – шеп­ну­ла ему на ухо Ия, от­ве­чая на поцелуи мужа.
5.
...Они вер­ну­лись в Рос­сию позд­ней осе­нью, ко­гда под но­га­ми уже трещал тон­кий ле­док. С до­ро­ги да­ли знать о своём приезде ку­че­ру Хари­то­ну, и тот встре­тил их в ус­лов­лен­ном месте на го­ро­дской пристани.
Сре­ди оби­лия но­во­стей са­мой глав­ной те­мой бы­ло загадочное исчез­но­ве­ние мра­мор­ных бо­гинь с те­ат­раль­ной ле­ст­ни­цы. В то ут­ро под­ня­ли на но­ги всю пожар­ную часть, жандар­мов и доб­ро­воль­цев, однако, во­ров так и не на­шли.  Во мно­гих пар­ках и на пло­ща­дях Ев­ро­пы тоже ис­чез­ло мно­го ста­туй.
О та­ин­ст­вен­ных по­хи­ти­те­лях ста­ли да­же сла­гать­ся легенды. В од­них газетах пи­са­ли, что-де все про­па­жи организо­ва­ны за­ви­ст­ни­ка­ми великого ди Степ­па.
Дру­гие гос­по­да жур­на­ли­сты ут­вер­жда­ли, что это сам Пьет­ро ди Степпа решил их раз­бить, так как, бу­ду­чи че­ло­ве­ком, чрезвычай­но требо­ва­тель­ным к себе и дру­гим, счи­тал: раз в Ис­кус­ст­ве нет пре­де­ла со­вер­шен­ст­ву, то и не сто­ит им занимать­ся!..
Са­мое ин­те­рес­ное, что и вая­тель про­пал, ос­та­вив по­сле себя в мастер­ской лишь од­ну-един­ст­вен­ную ра­бо­ту: мраморную фи­гу­ру мужчины. Бо­ро­да­тая голо­ва его, обрамленная длин­ны­ми во­ло­са­ми, поник­ла. Склад­ки пле­да спускались к под­но­жию крес­ла, в ко­то­ром он сидел. Ладони ру­к бы­ли сло­же­ны, словно муж­чи­на мо­лил­ся…
Да, да! Именно так всё это и было!
РЕЧНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ
1.
...В 1856 году, когда многие участники Крымской войны с турками возвратились домой, – вернулся и в своё имение, что под Саратовом, мичман Павел Петрович Бушмин, отслуживший верой и правдой за Веру, Царя и Отечество. Воевал он на батарее под началом славного адмирала Истомина – защитника Малахова кургана – и в одном из боёв был ранен в левую ногу. Так и остался молодой офицер хромым на всю жизнь. Ушёл Павел Петрович в отставку, хотя самому-то было лет тридцать пять, не больше.
Хоть, справедливости ради, стоит заметить, что его имение в одном из саратовских уездов, оставленное покойными родителями, было восхитительным во всех отношениях. Оно вобрало в себя много полевых угодий, берёзовую рощу, несколько деревень с лугами и пахотной землёй, и наконец – обширную усадьбу, построенную ещё во времена Екатерины Великой и окружённую старинным дубовым парком. Главная аллея, длиной с версту, вела прямиком к высокому обрыву, где по деревянным ступеням можно было спуститься к Волге.

2.
...Вернувшись из Севастополя инвалидом, Бушмин захандрил. Жизнь, полная морских приключений, подчиненная с раннего утра до поздней ночи приказам и Уставу, сменилась на «тихую гавань». После жарких Севастопольских боев и беспокойной морской службы  – плавное течение жизни в фамильной усадьбе показалось нашему мичману настоящей мукой.
Хозяйственные заботы, о которых он и не подозревал, тяготили, надоедали, и вскоре Павел Петрович стал мрачен и раздражителен.
Ещё по привычке он просыпался в пять часов утра, весь день ходил по усадьбе в мундире, отдавал по-военному короткие приказы управляющему, но все это не приносило никакой радости. Редкие поездки по делам в город не развлекали и не успокаивали его мятежную душу. Даже сны о морских сражениях перестали сниться.
«А не жениться ли мне, черт подери?!» – подумал он как-то раз августовским утром, сидя на веранде и попивая кофе со сливками. Подумал – и сам поразился! Как это раньше не приходило ему в голову? Вопрос-то был вполне естественным.
Ну, посудите сами: родители давно умерли, друзья остались на флоте. А тридцать пять лет – это я вам скажу – возраст, когда приходит мудрость, и следовательно, старость. И встретить её одному было бы, ох, как страшно, даже такому, полному отваги, бравому офицеру.
Идея с собственной женитьбой Бушмину понравилась необычайно, и вскоре он уже стал планировать свою жизнь в семейном кругу. В отличие от многих молодых военных, Павел Петрович был человеком романтическим. Служба на флоте не развратила его душу, не приучила к лёгким победам над женщинами. Напротив! Видя перед собой с младых лет пример супружеских отношений отца и матери, он до зрелых лет не растерял те высокие слова и чувства, которые были привычны во времена Петрарки, но кои, к сожалению, так редки и несовременны в наше просвещённое время.
С того дня фантастическая на первый раз идея стала казаться ему всё более и более привлекательной. И даже лёгкий физический недостаток, хоть вызывал в нём глухое раздражение, но был не в силах развеять надежду разжечь семейный очаг.


3.
...В уездном городе В. проживало много молоденьких девиц, отцы которых (да и они сами), с радостью желали бы с ним соединиться, тем более, что слухи об одиноком «морском затворнике», вызывали в каждом доме страстное любопытство. Кроме того, военные всегда были «в цене» для тех семей, где водились девицы на выданье.
Когда же «морской затворник» наконец-то появился в городе, его чуть ли не нарасхват стали приглашать в гости и на балы.
Строгие манеры отставного мичмана, военная выправка, полные разумной трезвости немногословные высказывания, умение делать изысканные комплименты всем дамам без исключения, – всё это сразу же притянуло к нему городское общество, особенно – отцов взрослых дочерей. И даже его хромота сыграла роль положительную, ибо считается, что мужчин, как правило, «шрамы только украшают».
На балах цепкий взгляд Бушмина, устремленный на девичий цветник, то и дело выхватывал то одно, то другое миловидное личико, с любопытством повёрнутое в его сторону. А их громкий шёпоток то и дело долетал до ушей отставного мичмана, и кровь с шипением бросалась ему в лицо, как штормовые волны о борт фрегата.
Девицы были свежи и обаятельны. Одни – крошечные, как юнги, другие – длинные, словно впередсмотрящий на мостике. Блондинки – в кудряшках, брюнетки – с пробором. И все в белых платьях, словно в парусах.
Когда начинала играть музыка, Бушмин поспешно ретировался за ломберный стол, хоть и не очень любил предаваться карточной страсти: только бы его не опередила с приглашением на танец какая-нибудь самая храбрая из девиц. Танцевать он умел, но в нынешнем положении, вальсирование по залу на глазах у всего «провинциального света» выглядело бы, на его взгляд, смешным и нелепым зрелищем. Зато издали, делая за карточным столом ставки, он мог верней оценить как изящность талии, так и девическую грациозность. Единственное, что приводило его в смятение, это обилие страждущих сердец. Выбор был настолько богат, что так вот скоропалительно выбрать в сверкающе-воркующем ожерелье одну-единственную жемчужину – было делом почти непреодолимым.
Правда, однажды он заприметил одну юную особу, которая и не пыталась привлечь к себе его внимание. И этим сразу же достигла эффекта противоположного. Выяснив у хозяина бала имя девицы, Бушмин узнал, что зовут её Анной.
В тот вечер он так и не решился к ней подойти, но, наблюдая за девицей украдкой, понял, что, по счастью, ошибся. Когда их редкие взгляды встречались, глаза её вспыхивали огнями далёкого маяка – манящего и зовущего. И – странное дело! – душа его, как одинокая ночная бригантина, готова была немедленно броситься навстречу сердечным бурям и штормам на всех парусах.
На следующий же день Павел Петрович решил обратиться к единственной в городе свахе – Пелагее Кондратьевне, которая знала всё обо всех, и которая могла бы помочь в этом щепетильном вопросе.
Вот что он узнал. Звали девицу Анной Григорьевной Чечулиной, и была она дочь известного в городе купца. Её отец – Григорий Демьянович – владел тремя баржами, портовым складом, двумя рыбными рядами на рынке, домами в Самаре и в Нижнем. Ну, и, само собой, – миллионным капиталом в банках. Сама же Анна Григорьевна была девица весёлая, здоровая и богобоязненная. Но, самое главное, о чём с радостью узнал Бушмин, она воспылала к нему глубоким ответным чувством. Словом, потратив на переговоры несколько дней, назначила сваха сватовство в ближайшее воскресенье, после обедни, в доме купца.
 До встречи оставалось всего дня три, но Бушмин торопил время, как рулевой торопит корвет, плывущий под парусами.

4.
...Наступил конец августа – та самая золотая пора на волжских плёсах, когда солнце милосердно и нежарко, травы – шёлковы да зелены, земля – урожайна, а вода в Волге – чиста и прохладна.
Любил наш отставной мичман выйти с деревенскими стариками да ребятишками посередь реки на плоскодонках и сети раскинуть. Чего только в них не попадалось: и лещ, и судак, и стерлядь, и сом, и щука! Даже осетр – рыбный царь – не по своей глупости приплывал, а оттого, что рыбы в Волге всегда полным-полно было.
Уже к вечеру, у костра, когда от полного до краёв котла разливался по всему берегу аромат ухи, велись со стариками под водочку всякие разговоры. И про судоходство, и про урожай нынешнего года, и про цены на ярмарке в Нижнем, а более всего про турков да отважного адмирала Нахимова.
На сей раз в тёплую августовскую ночь, после съеденного супа да выпитой четверти, легли мужики спать у гаснущего костра, а Павел Петрович решил перед сном по реке прокатиться. Сел за вёсла и направил лодку вдоль берега. Плывёт да сердцем радуется. В разных морях перевидал он много созвездий, но чтобы такого ясного да сочного неба как в его краях – нигде не видал. Отражаются звёзды, плывут рядом с ним, и не понять: где река, где небо, будто плывёшь по Вечности и куда приплывёшь – не все ли равно!.. А вдали на берегу светятся огни рыбацких деревень, да дрожат, словно свечи на ветру, костры ночного.
Размечтался Бушмин о скорой встрече с девицей Анной Чечулиной, и тут – то ли с берега, то ли с плывущего мимо парохода – раздалась чья-то жалостливая песня. Пел её тонкий женский голос:

Ой, ты, Волга-матушка,
Вынеси меня
Из-под смертна камушка,
К дому, где родня!
Плачет-убивается
Маменька по мне.
Долго ль ещё маяться
На холодном дне?

…Далеко-далёшенько
В небе облака.
Одна-одинёшенька
Здесь я на века.

Выньте из-под камушка
На рассвете дня,
Чтобы в землю-матушку
Положить меня…

Чтоб дорогой длинною
Ночью не брела.
Чтоб душа безвинная
Волю обрела.
 
«Странная песня…» – подумал Бушмин, и тут же внезапно в реке что-то блеснуло зелёными искрами.
Приналёг он на вёсла, приблизился к тому самому месту. Пригляделся и – ахнул! Перегнулся через борт лодки, зачерпнул воду ладонью и вытащил из реки прекрасное ожерелье.
«Что за клад такой? – подумал Павел Петрович. – И какой же волной его сюда занесло?..»
Возвратился он к берегу и стал у тлеющего костра речную находку разглядывать. Ожерелье было очень дорогим, потому как камешки оказались настоящими изумрудами. Все один к одному, искусно гранёные, каждый тончайшей резьбы да витиеватого рисунка. Хотел мичман перед рыбаками ожерельем похвастать,  куда там! Те уж, поди, третьи сны видели. Сунул его в карман куртки, вскочил на коня и поскакал в свою усадьбу.
Долго при свечах вертел Бушмин в руках ожерелье и всё изумлялся своей находке. Внезапно что-то привлекло его внимание. Достал он увеличительное стекло да присмотрелся получше. А там, на двух камешках, буковки были выцарапаны: М и Н. А что они означали, поди, догадайся! То ли имя бывшей владелицы, то ли мастера. Впрочем, какая разница, подумал Павел Петрович и решил подарить изумрудное ожерелье своей будущей невесте Анне Чечулиной, если во время сватовства всё разрешится положительно.

5.
...И ведь разрешилось! После воскресной обедни сидел уже Бушмин в доме купца за обильно накрытым столом, напротив юной купчихи. Невеста была списана, аккурат, со слов Пелагеи Кондратьевны: и румяна, и весела, и богобоязненна и, конечно же, богата.
Вначале, как водится, познакомились, затем поговорили о погоде, о ярмарке в Нижнем, о делах хозяйственных. Потом разговор перешёл на усадьбу, а уж время погодя, за бокалом шампанского, стал Бушмин рассказывать о своей семье, да о морской службе, а когда подали самовар, вспомнил и о том, о чём редко с кем говорил: о Севастопольской битве.
Слушала его Анна Григорьевна молча, не перебивала, вопросов не задавала, лишь смотрела на гостя, затаив дыхание и не отрываясь. А к пирогам так и не притронулась.
Понравился и самому Чечулину отставной мичман, и хоть желал он видеть на месте Павла Петровича человека своего сословия, но уж больно поразили его уездное воображение севастопольские рассказы! Был Григорий Демьяныч «отечественником», то есть, патриотом и очень уважал людей отважных, готовых в любую минуту встать на защиту своего Отечества.
В конце концов, ближе к вечеру попросил Бушмин у купца руку его дочери.
– Так тому и быть! – решил купец. – Вот слово моё купеческое!
Вынесли они с женой икону, благословили молодых, и тотчас же отписал Чечулин дочке в приданое много всякого добра. Хоть господин мичман жених знатный, да только дочь-то единственная!
Тут и Бушмин преподнёс невесте небольшую коробочку из зелёного сафьяна.
– Ах! – воскликнула она, завидев ожерелье. – Какая красота, маменька!
Тотчас же надела его на свою тонкую шею.
Понравился подарок и купцу Чечулину.
– Ценная вещь! – одобрил он, присмотревшись повнимательней, и спросил у будущего зятя: – А что эти, с позволения сказать, буквы означают?..
Бушмин, как ни странно, тут же нашёлся:
– «М» – это «моей», а «Н» – «невесте».
Глянул на него купец и расхохотался:
– Ох, и хитрец же вы, Павел Петрович!.. Невест, поди, на свете много!.. Как карасей в бочке. Любой подари, не ошибётесь!
– А мне только одна нужна, Григорий Демьяныч, дочь ваша Аннушка, – ответил Бушмин, чуть задетый грубоватой шуткою купца.
Но завидев как зарумянилась Анна, как стыдливо опустила она глаза и улыбнулась своей милой улыбкой, вмиг успокоился. Горячая волна нежности охватила его всего. Видно, и впрямь протянула ему судьба то, чего искал. А точнее сказать: не искал, а нашёл.
Пришёлся купцу по душе ответ мичмана. Налил он себе и ему по последней и подытожил:
– Распродам баржу с арбузами – тут же сыграем свадьбу!..


6.
...Ох, и наделала свадьба шуму в начале сентября во всём городе! С венчанием молодых развенчались многие надежды здешних девиц. Не суждено было ни одной из них стать женой отважного моряка. В каждом дворе изумлялись такому скоропалительному решению «морского затворника». И поползли по свету разные сплетни. Одни шептались, что девица давно уже на сносях, оттого и медлить было никак нельзя. Другие утверждали, что проигрался мичман в пух и прах, и пятисот тысяч невестиного приданого едва хватит покрыть карточные долги. Третьи же, напротив, клялись и божились, что сами Чечулины с чертовой свахой обкрутили хромого моряка-героя. Словом, свадьба Бушмина дала пищу для пересудов не только в городе, но и в целом уезде на многие месяцы.
Играли свадьбу всю неделю: четыре дня в доме купца, три – в барской усадьбе. Гости сменяли друг друга, коляски за повозками, кареты за тарантасами. Словом, пыль столбом, а веселье колесом! Лишь в самый последний день случилась пренеприятная история.
В полдень прибыла из Самары дальняя родственница Чечулиных – Анастасия Никитишна Неговицына. Женщина пожилая, нраву строгого, и очень категоричная в своих суждениях. Что считала нужным, то в лицо и говорила. А что за лицо – важное или мелкое – значение не имело.
Поздравив молодых, она преподнесла им столовый сервиз на двадцать четыре персоны, тут-то и заприметила на шее у невесты изумрудное ожерелье. Неговицына прищурилась на камни и вдруг громко воскликнула:
– Батюшки! Так ведь это ж Марьянино!
– Господь с тобой! – нахмурилась мать невесты Прасковья Лукинишна. – Ты что говоришь такое? Ожерелье подарил Аннушке сам Павел Петрович!
– Где ж вы его купили? – обернулась к нему Анастасия Никитишна.
– Я его не покупал… – осторожно ответил Бушмин.
– А где взяли? Ведь оно, сударь, чужое…
– Да как ты смеешь?! – прикрикнула на неё Прасковья Лукинишна. – Говори, да не заговаривайся! Грех такие речи вести! Мало ли бус на свете?!
– А ты на буковки погляди, – ответила Неговицына. – Инициалы-то – моей племянницы. Сама ей дарила на шестнадцать лет. А буквы гравёр Штернер надписывал. Коли надо – всегда подтвердит. – Она вновь повернула красное от волнения лицо к Бушмину: – Лучше признайтесь, сударь, как оно вам досталось. Или я в полицию заявлю.
– Что ж вы молчите, Павел Петрович?! – дёрнула его за рукав Аннушка. – Скажите что-нибудь!
Хотел сказать Бушмин слово в оправдание, но тут ему на помощь подоспела тёща.
– Да что говорить-то? Может, оно и было Марьянино. А вот деньги понадобились – она и продала его на ярмарке.
После сих слов Неговицына внезапно осела на скамью перед домом и зарыдала во весь голос:
– Да не могла она этого сделать! Утонула наша Марьянушка! Почитай, две недели, как нет её с нами!..
Мать невесты перекрестилась.
– Господи!.. Такая молодая!.. Что ж там случилось?..
Неговицина вытащила из манжета ажурный платок, смахнула слёзы со щёк и громко высморкалась.
– Поздним вечером, – начала она, – захотелось племяннице прокатиться одной в лодке.
– Да как же её пустили-то?! – вскричала мать Анны.
– Она на вёслах не хуже парней умела, – объяснила Анастасия Никитишна, – и плавала хорошо… А как оно всё вышло – никто не знает… Когда перевёрнутую лодку к берегу прибило, тогда только спохватились. Кинулись на помощь, да уж поздно было!.. Всю ночь проискали, а Марьянушки так и не нашли… С утра на шлюпках вёрст пять вокруг с баграми да сетями обшарили. У нас под Самарой, берег порожистый, течение быстрое… Видно, ночью унесло… – Тут Неговицына подняла на Бушмина красные от слёз глаза и медленно произнесла: – Так вот, Павел Петрович… В тот самый вечер на ней это самое ожерелье и было…
– Господь с тобой, Настасья! – обомлела Прасковья Лукинична. – Ты на что такое намекаешь?
– Если вы думаете, сударыня, – взял в себя руки Бушмин, – что я его с покойной снял, то могу вас заверить: не было там никакой утопленницы.
И рассказал всё, как дело было.
Анна Григорьевна со страхом сняла с себя ожерелье, протянула его Неговицыной.
– У меня и свидетели есть! – в отчаянии воскликнул Бушмин и тут же с горечью подумал, что зря тогда не разбудил рыбаков.
– Эй, чего приуныли?! – подошел к ним Григорий Демьянович с двумя бутылками шампанского. Следом спешили, разгорячённые весельем, гости. А за всеми бежал слуга Петька с фужерами на подносе.
– Наливай, Петюха! – пробасил купец. – Сама госпожа Неговицына приехала! Знаешь, кто такая? Огого! Отставная полковница! Большая рыбина! – Он обнял её по-медвежьи и захохотал: – Давай, Настя, выпей за молодых! Как говорится: с корабля – на бал!
Неговицына поглядела на расстроенную Аннушку, на побледневшего её супруга, что-то в ней переломилось, и уже совсем другим тоном она обратилась к невесте:
– Ты ожерелье себе оставь!.. Память о Марьяне будет… Зря погорячилась в такой-то день!.. Уж простите старуху!..
– А что, собственно, произошло? – удивился купец Чечулин.
– Неприятная история вышла, Григорий Демьянович! – ответил Бушмин. – Желаю я немедля во всём удостовериться, ибо запятнана моя честь!
Он поклонился, оставив удивлённого купца с полным фужером в руке, послал Петьку за баграми, кликнул управляющего, и вместе с ним заспешил к обрыву. Все растерянно смотрели им вслед, не зная, что предпринять. Наверное, и сам Бушмин почувствовал это.
– Кто желает свидетельствовать, – крикнул он, обернувшись к гостям: – милости прошу за мной!

7.
...Берег под обрывом был пуст. Вода чиста и спокойна. Бушмин распорядился спустить на воду несколько лодок и вместе с вызвавшимися на помощь гостями отправился на то место, где ночью выловил ожерелье.
Обшарив к вечеру весь берег баграми, искатели так ничего и не нашли.
Обескураженные гости молча отужинали, (пренеприятное событие у большинства не отбило аппетита), выпили всё, что было подано, напились, кто чаю, кто кофе и двинулись в обратный путь. И только в дороге дали волю своим предположениям, чтобы наутро весь город подхватил, как ветром, удивительную историю, в которой, правда и ложь ещё долго будут соперничать друг с другом.
В карете управляющего банком вопрос о причастности мичмана к убийству не обсуждали, но и не исключали того, что Бушмин, и в самом деле, обнаружив труп, снял с несчастной девушки не только дорогое ожерелье, но ещё и бриллиантовые серьги, каждое по пять каратов. А само тело зарыл у обрыва.
В пролетке аптекаря вынашивали мысль о том, что покойная была тайной любовницей Бушмина, и её-де страстная любовь стала препятствием к женитьбе на дочери Чечулина. Таким образом, ему не оставалось ничего другого, как отправить девушку на тот свет, – что он и сделал, а может – утопил, даже и отравил прежде.
В коляске директора гимназии предполагали, что Павел Петрович, безусловно, виноват, однако, в чём, как и почему, предстоит ещё выяснить.
Словом, свадьба Бушмина, и в самом деле, произвела много шуму не только в городе В. и не только во всём уезде, но докатилась до Саратова, понеслась на всех парусах по волжским плёсам.
Лишь купец Чечулин не хотел верить в виновность Павла Петровича, хотя все отнесли это за счёт его новых родственных отношений.
А матушка Прасковья Лукинишна, прощаясь с Анной, встревожено прошептала:
– Плохой это знак, дочка. Не к добру, спаси Господи, не к добру!..
В тот вечер молодые разошлись по разным комнатам, и только ближе к ночи, Бушмин постучался в спальню молодой жены. Она уже готовилась ко сну, но лицо её выглядело всё ещё напряжённым и растерянным.
– Простите меня, – сказал Бушмин, – но я и вправду ни в чём не виноват. Ожерелье мне так понравилось, что я без раздумий преподнёс его вам…
– Я никогда его не надену! – нервно воскликнула Анна. Она открыла ящик бюро и достала украшение. – Вот, возьмите! Спрячьте, выбросьте, только больше никогда о нём не напоминайте!
– И Бог с ним! – обрадовался Павел Петрович, кладя ожерелье себе в карман. – Мы завтра же поедем в город, и я куплю в ювелирной лавке новое, ещё красивей этого!..
– Нет-нет! – запротестовала она. – Любое ожерелье будет мне напоминать эту страшную историю.
Анна Григорьевна была очень взволнована и бледна.
– Возьмите себя в руки, милая, – сказал Бушмин через паузу. – И, Бога ради, не сердитесь.
Она через силу улыбнулась:
– Я не сержусь на вас, Павел Петрович. Просто хорошо знаю наших горожан. Наутро все заговорят об этой истории. А уж чего напридумают!..
– Знаете, – промолвил Бушмин, сомневаясь: говорить или нет… – Но мне до сих пор не дает покоя одна мысль… То ли это сумасшествие, то ли мистика… Видите ли, мне кажется, что в ту ночь я слышал голос самой утопленницы.
– Что?! – воскликнула Анна, и голос её опять задрожал: – Вы слышали?!.. О, Боже!.. Неужели всё это… правда?!..
– Успокойтесь, – нахмурился Бушмин. – Я уже сказал, что к этому происшествию не имею ни малейшего отношения… А голос… Это была песня, которую я услышал впервые.
– Что за песня? – еле слышно произнесла Анна Григорьевна дрожащими губами.
– Не помню… Кажется, жалоба утонувшей девушки…
– И вы не видели, кто её пел?
– Увы! – пожал плечами Бушмин. – Голос доносился то ли – с середины реки, то ли с дальнего берега... Я ещё подумал, что, может быть, это кто-то поёт с проходящего парохода. Тогда я как-то не особенно воспринял её на слух… Но, по ощущению помню, что песня была очень печальной, а голос… даже голосок – тоненький и жалостливый…
– Это, несомненно, пела Марьяна! – прошептала Анна Григорьевна.
– Не говорите глупостей! – мягко оборвал её Бушмин. – Все разговоры про утопленниц и русалок – плод воображения и сказки старых нянек. За двадцать лет службы на море я ни разу не повстречался с ними.
– Но ведь вы сами сказали, что слышали её голос…
– Да… – замялся Бушмин. – Хотя я мог просто связать речную находку и ту странную песню со смертью вашей дальней родственницы... Думаю, что это простое совпадение, и не более!.. Но, хватит! Я вижу, вы девушка впечатлительная, и подобные разговоры не на пользу вашему здоровью. Спокойной ночи, милая, Анна Григорьевна!.. – И взялся за бронзовую ручку двери.
– Вы уже уходите?.. – поспешно спросила Анна. – Но мне сегодня действительно не по себе… Останьтесь, Павел Петрович… Тем более, что сегодня наша первая супружеская ночь, о которой мы совершенно забыли!.. – Она смущённо улыбнулась.
– А ведь, правда! – рассмеялся вслед за ней и Бушмин. – Тогда я несу шампанское!..

8.
...К ночи разыгралась непогода.
Сильный ветер загулял-завыл по усадьбе, по верхушкам старых лип, по всему дому. Особенно он гудел на чердаке, свистел и хохотал дьявольским смехом в зажжённых каминах. По небу поплыли косматые тучи, и сильные потоки дождя обрушились на землю, словно поднялась на небо сама Волга и устремилась обратно. Но к утру всё стихло, ветер успокоился, только мелкий холодный дождь пропитывал землю, будто хотел её напоить до самой весны.
Сквозь глубокий сон Бушмин с трудом услышал глухой стук. Он приоткрыл глаза. Стрелки напольных часов стояли на половине пятого.
«Странно… – подумал он, смежив веки. – Кто это может стучаться в такую рань?.. И почему молчат собаки?.. И где, чёрт побери, дворник?!..»
Стук не прекращался. Бушмин прислушался. Теперь он понял, что стучались не в ворота, а в закрытые ставни соседней спальни, где спала Анна Григорьевна. Это было более, чем странно, ибо обе спальни находились на втором этаже.
Он рывком поднялся, набросил стёганый халат и, приоткрыв штору, посмотрел сквозь мокрое оконное стекло. В узорчатых отверстиях ставен он вдруг увидел то, что впервые заставило отважного мужчину крепко ухватиться за подоконник. Перед ним, на толстой дубовой ветке, сидела юная дева в белом платье, с распущенными по пояс волосами. Её тонкое тело блестело от дождя, глаза лихорадочно горели, а сквозь скривленные в муке губы неслись слова песни, которую он уже слышал на реке.


…Далеко-далёшенько
В небе облака.
Одна-одинёшенька
Здесь я на века.

Плачет-убивается
Маменька по мне.
Долго ль ещё маяться
На холодном дне?..
 
Не веря до конца в немыслимую догадку, он вдруг подумал, что это и есть та самая утопленница! Девушка пела и продолжала что есть силы стучаться в окно его жены.
Бушмин испугался за Анну. Раскрыв оконные створки, и распахнув ставни, он выставил голову под дождь и только хотел вспугнуть незваную гостью, как вдруг сама она повернула к нему голову и посмотрела широко открытыми глазами. Бушмин почувствовал внезапную тошноту, голова его закружилась и впервые после столь долгого пребывания на море, он вдруг физически ощутил, что такое морская болезнь. Силы стали его покидать, тело обмякло, и только неимоверным усилием воли он заставил себя вернуться в комнату.
Сердце бешено колотилось, ноги с трудом слушались, халат упал с плеч на пол. Стук, как ему казалось, становился всё громче и громче. Уже уши не выдерживали этого грохота. Бушмин выбежал в коридор и в отчаянии дёрнул дверь жениной спальни. К счастью, она была не заперта.
Анна лежала на полу, видимо, потеряв сознание. Бушмин бросился к ней, с трудом перенёс на кровать и зазвонил в колокольчик. Стук тут же прекратился. По лестнице стали сбегаться сонные слуги, а за окном наконец-то залаяли дворовые собаки.
– Доктора! – крикнул слугам Бушмин, и бросился вместе с управляющим во двор.
– Почему не спустили собак? – сурово спросил он его на ходу.
    1. – Не понимаю, о чём вы… – в недоумении отвечал тот. – Собаки были спущены мной лично-с… Ещё с вечера. Как всегда...
– Так отчего ж они не лаяли? – и Бушмин в двух словах описал всё, что видел.
Они подбежали к окнам спален. На старой липе, чьи ветки касались ставен, никого не было. Даже трава не была примята. И никаких следов вокруг.
– Ищите! – приказал подбежавшим к ним мохнатым псам управляющий. – Ищи, Гром! Ищи, Молния!..
Те лишь виляли хвостами, но с места не двигались.
– Ищи-свищи! – промолвил Бушмин.
Управляющий кашлянул:
– А может, вам, прошу прощения, померещилось?.. Один раз на охоте я медведя приметил. Бабахнул в него, а он ореховым кустом оказался.
– Неужели и ты ничего не слышал? – удивился Бушмин.
– Никак нет, ваше благородие. Только шум дождя в ушах. А так… ни стука, ни грохота… Оттого и собаки не лаяли…
– Почему же тогда Анна Григорьевна без чувств?
– Это уж дело доктора… – ответил управляющий. – А вот и он сам.
По парковой дорожке бежал к господскому особняку невысокий господин с саквояжем в руке. Доктор Сульдин жил здесь же, в усадьбе, в небольшом флигеле.
Довольно быстро он привёл Анну Григорьевну в чувство, протёр её виски уксусом и сказал:
– Лёгкий обморок… Устала Анна Григорьевна за неделю-то…
Бушмин промолчал.
Утром жена подтвердила его рассказ. Она также видела на ветвях девицу в белом. Павел Петрович решил немедленно ехать к своему духовнику – уездному батюшке отцу Кириллу, который их венчал, чтобы тот срочно осветил весь дом и усадьбу. А жене крепко-накрепко запретил выходить из дому.
Отца Кирилла, как назло, на месте не было – вызвали в Саратовскую епархию. Протоиерей попросил приехать его вечером и как-то странно посмотрел на Бушмина.
«Ну, начинается…» – подумал тот, вспомнив опасения Анны.
Весь день он пробыл с ней а к вечеру приказал управляющему спустить всех собак, выдать слугам по ружью и ещё раз приготовить коляску.

9.
...Отец Кирилл поначалу принял его неохотно (видимо, до него также докатились слухи о случае с ожерельем на свадьбе), но когда узнал о ночном происшествии – тотчас же собрался.
– Скверная история, – заметил отец Кирилл, когда пара лошадей уже мчалась в обратный путь. – Никогда в тех краях не было ничего подобного.
Бушмин молчал.
– Вы меня слышите? – заглянул в его глаза священник.
– Что? – встрепенулся мичман. – Простите, батюшка, я задумался…
– Я говорю, – терпеливо повторил отец Кирилл, – что никогда в ваших краях ничего подобного не происходило.
Бушмин кивнул, тяжело вздыхая.
Вскоре они уже подъезжали к усадьбе. Во всех окнах дома горели огни. Почуяв неладное, Бушмин, не дожидаясь, пока кучер остановит коляску у ворот, выскочил на ходу и, морщась от боли в покалеченном колене, помчался к дому. Навстречу ему уже бежал управляющий.
– Беда, ваша светлость! Анна Григорьевна пропала!
– Как пропала? – вскричал Бушмин, хватая управляющего за ворот сюртука. – Не уберег, разбойник! Ты мне за это ответишь!.. Ведь приказал же запереть все окна и двери!
– Запер, Павел Петрович! Вот вам крест! Все могут подтвердить… Вошла Глаша в спальню, а там – никого!..
– И никто ничего не видел? – спросил подоспевший отец Кирилл.
– Вроде Петька чего-то знает… – прохрипел управляющий, с трудом отрывая сильные руки барина от своей шеи. – Только как можно ему верить? Лежит в стельку пьяный и бормочет всякую всячину.
Бушмин побежал в дом, хватая на ходу полное ведро с холодной дождевой водой.
В лакейской, свернувшись калачиком, крепко спал слуга Петька, улыбаясь во сне пьяной улыбкой.
Не говоря ни слова, Бушмин тут же опрокинул на него ведро. Петька закашлялся и сел, спросонок вытаращившись на барина.
– Чего видел? Говори! – заорал на него мичман.
– Чего говорить?.. – озираясь по сторонам, испуганно забормотал насквозь мокрый Петька.
– Всё говори! Всё!
– Барыню видел!.. И женщину на аллее. Всю в белом… Звала она за собой Анну Григорьевну… Та вышла из дверей и пошла за ней…
– Через запертые двери? – не поверил Бушмин и с гневом обернулся к управляющему.
Тот поспешно перекрестился:
– Вот вам крест, Павел Петрович! Всё закрыл на запоры, как приказали.
– Так как же она вышла-то?! – закричал в отчаянии Бушмин.
– Как туман… – бубнил Петька. – Выплыла и пошла себе…
Бушмин махнул рукой и побежал к реке по дубовой аллее.
Подхватив фонари, заспешили за ним домочадцы с отцом Кириллом.

…Волга была неспокойна. Мутные волны с шумом наскакивали на берег и разбивались о речные камни.
– Анна! Аннушка! – звал жену Бушмин, но в ответ лишь отзывались гудки пароходов да крики чаек.
Из города были присланы полицейские чины по расследованию, и наутро вся акватория была «перепахана» лодками и баграми, но Анну Григорьевну так и не нашли. Бушмин не хотел признаваться самому себе, а тем более говорить об этом кому-либо, что жена его, хоть это звучит неправдоподобно, – стала такой же русалкой.
По настоянию отца Кирилла, усадьба была всё же освещена, что, впрочем, теперь Бушмину было уже решительно всё равно. Его душа покрылась сумраком, и время для него остановилось. Несколько раз он пытался докричаться в ночную реку, но в ответ не было ни звука, ни стона, ни эха. Зачем юной утопленнице понадобилась его жена – он не знал, а если бы и узнал, разве стало бы ему от этого легче?..
Бушмин возвратился к тому образу жизни, по которым жил до женитьбы: никуда не выезжал, никого не принимал. Часто вечерами открывал шкатулку, где хранил изумрудное ожерелье, брал его в руки, перебирал камни и подолгу ощупывал буквы «М» и «Н», которые означали для него: «Моей» «Невесте».
Два или три раза приходила во сне его несчастная жена. Молча улыбалась своей виноватой улыбкой, словно во всём казнила не его, а только себя.
Ещё рассчитался из усадьбы управляющий, боясь и дальше служить в таком чёртовом месте. Однако, с того дня больше никто не тревожил усадьбу по ночам…
Зато в городе произошли печальные события. Купец Чечулин запил с горя, а жена его – Прасковья Лукинична – вскорости умерла от сердечного приступа.

10.
...Прошла осень, за ней зима. Льды с треском понеслись по Волге, и однажды в мае, впервые спустившись к реке за столько времени, Бушмин услышал детский плач на берегу. Он прислушался: плакал младенец. Осмотрелся и – точно: у большого валуна лежал новорожденный. Это изумило Павла Петровича. Но потрясло ещё больше, когда он увидел, что младенец запелёнут в платье Анны, в котором она была в тот самый последний вечер.
Поражённый догадкой, Бушмин подхватил ребёнка на руки и, не выясняя: мальчик это или девочка, бросился с ним в усадьбу.
Найдёныш оказался новорождённой. Доктор Сульдин, осмотрев её, успокоил всю челядь, и в первую очередь, Бушмина, сказав, что девочка вполне здорова. Её оставили в усадьбе, наняли кормилицу, и вскоре за жизнь найдёныша можно было уже не волноваться.
«Неужели это моя дочь?..» – Бушмин даже не задумывался, верна ли его догадка. Столько странностей пришлось пережить, так тяжело за это расплатиться, что он уже не сомневался. Но вслух об этом никогда не говорил.

…Прошло время.
Девочка, которую он назвал Любовью, с каждым днём хорошела и всё более начинала походить на Анну Григорьевну. Эти метаморфозы заставили его отбросить последние сомненья окончательно и поверить в чудо.
«Это Анна подарила мне её…» Он строго-настрого запретил водить девочку к реке, перенёс детскую колыбель в свою спальню, и по ночам сам охранял её, не доверяя никому.
Со стороны могло показаться, будто мичман сошёл с ума, – так велика была его любовь к дочери. Он стал для неё и отцом, и матерью, и нянькой, и гувернёром. Совершенно перестал куда-либо выезжать, и вскоре в городе В., а также в уезде, все напрочь забыли о существовании «морского затворника».

11.
...С той поры прошло пять лет… Но ничего не изменилось в размеренной жизни усадьбы.
И вот однажды, в конце июня, Бушмина вызвали письмом от губернатора, с предложением вступить в должность начальника Речного пароходства. Он был немало удивлён тем, что о нём вдруг вспомнили. Но если хорошенько призадуматься – другого такого человека в Саратовской губернии было не найти. Бывалый моряк. Мичман. Герой Севастополя. Инвалид войны. Давали хороший оклад, просторный дом и карету для выездов. Сама возможность вступить на палубу судна, пусть даже и речного, поколебала в нём уверенность в правильности давнего выбора в пользу многолетней добровольной ссылки.
Он решил поехать, разузнать, что к чему. А дочку вместе с горничной Глашей взять с собой.
Для пятилетней Любы эта дальняя поездка была первой в её жизни. До этого она лишь несколько раз выезжала с отцом в ближайшие деревни по хозяйственным делам имения. Узнав о путешествии в Саратов, девочка была безумно счастлива и носилась весь день по усадьбе, как оглашенная.
Путь до Саратова был неблизким, поэтому с полдня  готовились к поездке основательно. Собрали полную корзинку с пирогами и фруктами, взяли бутылки с охлаждённым морсом. И вот ранним утром, когда степное солнце ещё не разгорячило землю, кучер Фрол натянул вожжи, коляска выехала из ворот усадьбы, лошади, понукаемые кучером, резво побежали.
Вначале покатили через поле, потом по берёзовой роще, затем долго тряслись по просёлочной дороге, оставляя за собой лёгкую пыль, и уж потом, часа через два, когда стало припекать, поплелись берегом Волги. Становилось всё жарче. Лошади тяжело задышали. А от реки дул свежий ветер и дразнил ездоков.
Завидев водную гладь, Люба заёрзала на сидении:
– Хочу купаться!
– Чего надумали, сударыня! – строго сказала Глаша. – Вечером в усадьбе помоетесь.
– Хочу сейчас! – заныла девочка. – Жа-арка-а!..
Глаша бросила растерянный взгляд на Павла Петровича.
Бушмин и сам был не прочь немного освежиться. В застёгнутом наглухо мичманском кителе, он чувствовал себя не лучшим образом, и только давняя военная привычка держать себя в форме чуть облегчала положение.
– Купаться! – уже со слезами на глазах молила дочь. Её нытьё вместе с непрерывным жужжаньем мух и комаров делало поездку почти невыносимой.
С трудом, сдерживая себя, Бушмин обернулся к Фролу:
– Отдохнём немного!..
Коляска въехала в тень берёзового островка на пологом склоне над рекой. Люба тут же спрыгнула со ступеньки в траву.
– Куда, сударыня?! – Глаша с трудом удержала её за руку.
– Купаться!
– Вам батюшка запретил, – ответила горничная, ища у барина помощи.
– Никаких купаний, – категорически подтвердил отец. – Немного отдохнём и поедем дальше. Я спешу по делам.
Глаша передала девочку отцу и стала хозяйничать с продуктами. Лошади громко и аппетитно захрумкали сочной травой. Фрол стянул сапоги и, сняв вёдра, болтавшиеся под запятками, побежал к реке.
Бушмин расстегнул китель и наконец-то вдохнул полной грудью. Предложение губернатора не давало ему покоя. Оно сильно взволновало его, и впервые за много лет он почувствовал прилив новых сил. Из «Городских ведомостей» Павел Петрович знал о бедственном положении дел на речном судоходстве, и уже мысленно готовил проект предложений для разговора с губернатором.
Во-первых, он благоустроит порт, во-вторых, обяжет владельцев судов платить налоги, а также пошлину за пользование портовой акваторией, в-третьих, будет содействовать торговле между городами. А ещё он подумал, что обязательно откроет речную школу для подростков, наподобие навигацкой. Потому как среди волжских ребят обязательно найдутся такие, кто…
– Люба, куда?! – раздался пронзительный Глашин вопль.
Бушмин обернулся. По склону к реке, не чуя ног, бежала его пятилетняя дочь.
– Держи её, Фрол! – крикнул он кучеру и стрелой помчался за ней следом.
Фрол медленно поднимался с полными вёдрами. Заслышав крик барина, он бросил их и бросился наперерез девочке. Но она легко проскочила под его огромными руками и с весёлым смехом понеслась дальше к реке. Вот она уже затопала по песку, замочила волной сандалии и бесстрашно бросилась в воду.
«Боже! – мелькнуло в голове Бушмина. – Она ведь не умеет плавать!..»
Когда он добежал до берега, Люба уже исчезла под водой. Без промедления он нырнул за ней, но, к своему ужасу, никого под водой не обнаружил…
Фрол так и остался стоять с растопыренными руками, а Глаша, в отчаянии прикусив пальцы, тихо выла. Ещё и ещё раз нырял и выныривал Бушмин в разных местах, но девочка исчезла, будто подводная лодка.
Он знал, кто это сделал. Проклятая утопленница не успокоится, пока…
– Назад! Домой!!! – закричал он взбежав на склон, и коляска на полном скаку помчалась обратно в усадьбу.
Ни жива, ни мертва, сидела в уголке насмерть перепуганная Глаша, но Бушмин не замечал её. Он не видел ничего: ни дня, ни реки, ни солнца.

…Отсутствие на приёме у губернатора Павла Петровича Бушмина расценили, как неуважение к власти и было рекомендовано впредь не предлагать его кандидатуры ни на какой более пост.

12.
...К своему удивлению, Бушмин понял, что не потерял рассудок. Он желал бы рехнуться – лишь бы ничего не видеть, не знать, не понимать. Но его рассудок был, как назло, здоров, и это доставляло Павлу Петровичу мучительное страдание.
Вернувшись в усадьбу, он достал из шкатулки изумрудное ожерелье и, оседлав скаковую лошадь, понёсся через парк по дубовой аллее к речному обрыву. Перепрыгивая через ступеньки, Бушмин очутился на берегу и, широко размахнувшись, зашвырнул ожерелье в Волгу. Оно тут же пошло ко дну. Он замер, не шелохнувшись, ожидая какого-то чуда, но чуда не произошло. Безмятежная, сильная река несла свои голубые воды в Каспий…
Он вернулся пешком, ведя лошадь под уздцы, убитый и постаревший. Пройдя мимо молчаливой челяди, Бушмин заперся в кабинете и не выходил оттуда весь день.
К ночи вновь разыгралась непогода. На этот раз он не затворил окна. Струи косого дождя летели в комнату, стекая по подоконнику и превращаясь в большую лужу на зеркальном паркете. Он неподвижно сидел, тупо уставившись на огонь в камине и бесконечно пил, мечтая забыться. Однако, с каждой рюмкой лишь трезвел и трезвел…
Внезапно ему почудилось, что кто-то окликнул его по имени.
– Паша!.. – раздался за окнами давно забытый женский голос.
Бушмин сорвался с места. Под проливным дождём стояли его жена и дочь, завёрнутые в белые покрывала. Анна молча улыбалась своей вечно виноватой улыбкой на мертвенно-бледном лице, а дочь громко хохотала и звала его вниз.
Бушмин выбежал во двор, но под окнами уже никого не было. Оглянувшись, увидел две призрачные фигурки, удаляющиеся прочь по дубовой аллее. Он поспешил вслед, но, как ни странно, расстояние между ними никак не уменьшалось. Так втроём и дошли они до деревянных ступеней у обрыва и вместе стали спускаться к реке.
«Меня тоже хотят погубить!..» – мелькнуло в его голове, но остановиться он уже был не в силах. Словно кто-то тянул его в мутные воды…
13.
...Так и закончилась эта печальная речная история. Каждый рассказывал её по-своему. Кто – верил, кто – нет. В то время я был среди тех, кто с иронией относится к подобным вещам. Но всякий раз жизнь преподносила мне столько таинственного, что уж впору было поверить в потусторонние вещи. Так вышло и на этот раз.
Однажды, проплывая по этим местам, я увидел в ночной воде группу обнажённых людей. Мужчину, женщину и маленькую девочку. Они шумно играли среди волн, смеялись и ныряли, не обращая на меня внимания и не боясь пароходного колеса. Наверное, это была одна семья. Как эти люди очутились на середине широкой реки без лодки и спасательного круга! – для кого-то, может быть, и представляло загадку. Для меня же одно, несомненно: они были счастливы.
БАЛЬНОЕ ПЛАТЬЕ
1.
...В славном городе Саратове, недалеко у Гостиного Двора – жил замечательный дамский портной – Егор Демьянович Пинжаков. Шил он платья на любой вкус и на любую фигуру. Надев такой наряд, всякая толстушка становилась в один миг стройной девушкой, а дама, с виду похожая на… – простите за грубое слово, – …клячу, – приобретала, благодаря его работе такие формы, что, пожалуй, только слепой или ленивый не оглядывался бы вслед.
Овладевая своим искусством, он даже ездил специализироваться в Парижскую Академию Кройки. И выглядел Пинжаков, словно столичный франт. Всегда одетый с иголочки, разъезжал на собственных лошадях и говорил по-французски. «Что ни выкроит Егор, – то художнику не нарисовать», – восторгались им.
Модницы со всех городов Волги записывались в очередь,  слава о дамском портном росла с каждым днём, и однажды докатилась до столицы.
А надо вам сказать, что неподалеку от Саратова находилось имение графини Телепнёвой, которая каждый год – с осени до весны – приезжала отдыхать в родовую усадьбу из Петербурга. Это была строгая важная дама, довольно пожилого возраста – лет этак, шестидесяти, – и родные волжские просторы, как нельзя лучше, укрепляли её, пошатнувшееся столичной жизнью, здоровье. В Петербурге старуху прозвали «старой каргой». Стоило ей косо на кого-то посмотреть – как в ту же ночь он и захворает, а уж кого проклянёт – прощайся с жизнью! Оттого все боялись графиню, и вступать с нею в спор или шушукаться за спиной – ни-ни-ни.
В ту зиму, 21 февраля 1863 года, в Петербурге ожидался большой бал в честь 250-летия дома Романовых, и графиню, соответственно, пригласили тоже. А, поди, не пригласи! Уж такие б наслала проклятья, что пол-Петербурга хоронить пришлось! Но характер характером, да и возраст возрастом, однако, будучи дамой Высшего Света, появиться на императорском балу в одном из своих прежних нарядов, было бы оскорбительным для глаз титулованных особ. Прознав о существовании в Саратове замечательного портного, графиня срочно решила обратиться к нему за важным заказом. Был конец января, и времени оставалось мало.
По приезду Пинжакова в имение, она начала его расспрашивать: что носят в этом сезоне в Париже, и какой фасон ей лучше всего подойдёт. Тот охотно поведал, что теперь в моде вечернее платье с множеством воланов, лентами и тесьмой.
Особое внимание, подчеркнул он, в соответствии с требованием моды, уделяют присборенным рукавам – в виде «фонариков», с кружевами и золотой тесьмой. Привёё с собой портной лучшие образцы тканей, изящных кружев, бантов и лент, а также цве­точ­ные гирлянды с бахромой, и даже пуговицы. Не говоря уж о ворохе всевозможных блёсток и бутоньерок.
Словом, пробыв у графини весь день, он нафантазировал ей такой наряд, от которого все дамы Петербурга должны были, если не сойти с ума окончательно, то, безусловно, слегка умом тронуться.
Сняв с Телепнёвой все портновские мерки и получив крупный задаток, вернулся Пинжаков домой и принялся за важное дело. Он отложил на время все другие заказы и приказал своим мастерицам и подмастерьям работать без отдыха, чтобы ровно через неделю графиня смогла получить бальное платье непревзойдённой красоты.
День и ночь в доме Егора Демьяновича не гасили свечей. Иглы так и сновали в умелых пальчиках золотошвеек, ножницы, словно стая волков, щёлкали и лязгали своими стальными челюстями, разрезая парчу и бархат, а утюги, будто пароходы, полные горящих углей в своих топках, без устали носились туда и обратно по шёлковой синей глади, как по реке.
И вот к седьмому дню платье было готово. Его повесили на манекен, чтобы поутру аккуратно сложить, завернуть в пергаментную бумагу, поместить в большую коробку, обвязав ее шёлковой лентой, и доставить заказ по назначению.
Спать ложился портной рано и вставал – ни свет, ни заря. Не сделал Егор Демьянович себе исключения и на этот раз. Полюбовавшись в последний раз на свою работу, завесил её покрывалом и отправился к праведному сну.

2.
...Была у Пинжакова одна золотошвейка – девица молодая и бойкая, хороша собой и, в отличие от хозяина, спать не ложилась допоздна. Жила она одна и после работы любила прогуляться по набережной с молодыми людьми, выслушивая от них томные заверения в своём счастливом будущем.
Закончив работу, Ульяна (так звали девушку) немного задержалась, чтобы быстро прибраться в мастерской и успеть на встречу с очередным воздыхателем, который ждал её на Старо-Соборной площади у храма. Звали его Федором Шнырёвым, и был он «вечным студентом».
Она уже смела; с полу все нитки в угол комнаты, как вдруг в голову девушки пришла одна шальная мысль, от которой весело забилось сердце, будто шпулька в швейной машинке «Зингера». Ульяна заперла, на всякий случай, дверь мастерской и сдёрнула с платья покрывало.
В вечернем сумраке, при свечных огнях, наряд графини возник перед ней словно из сказки. Золотое шитьё, цветочные воланы, кружева, бисер – все это казалось таким нереальным в мастерской господина Пинжакова, среди старых обоев и скрипучих половиц. Не ведая, что творит, Ульяна сбросила с себя одежду, и стала наряжаться в платье графини.
Когда она взглянула в зеркало, то ахнула! Перед ней стояла прекрасная молодая дама из высшего общества. У дамы была стройная фигура, величественная осанка, уверенные жесты и гордый взгляд. Забыв обо всём на свете, золотошвейка с восторгом закружилась по комнате, представляя, что танцует на балу.
«Какая жалость, – вздыхала она, – что никто меня сейчас не видит! Ну, хоть одним глазком взглянул бы какой-нибудь воздыхатель!.. – И тут же подумала: – А почему, собственно, одним глазком?.. Кто помешает мне сейчас же отправиться на площадь?! Да никто!»
Она набросила на себя полушубок, задула свечи и осторожно выскользнула из дому.
На Старо-Соборной площади стоял зимний воскресный вечер. Хлопьями падал снег, горели газовые фонари, бесшумно спешили  экипажи. Всё казалось таким таинственным и прекрасным! И воздыхатель, который непременно окажется принцем, вот-вот примчится за ней в хрустальной карете.
Ульяна ещё раз вздохнула о несбыточных мечтах и заметила у собора студента, который давно уже торчал на морозе. Она махнула ему рукой и только сделала шаг навстречу, как рядом с ней, и вправду, остановилась богатая карета. Дверца приоткрылась, и девушка увидела молодого гусара при полной амуниции, с лихо закрученными вверх усами.
– Вас подвезти? – спросил гусар.
Ульяна, ошарашенная его внезапным появлением, только и смогла, что кивнуть. Он выскочил на мостовую и, подав руку в белой перчатке, помог усадить в карету. Лошади тронулись.
Федор Шнырёв, поджидавший нашу девицу, был страшно удивлён, когда вдруг на его глазах та исчезла. Однако, был он парень сметливый и сразу же сообразил как поступить дальше: свистнул скучавшему у собора извозчику, вскочил в возок и помчался следом за девицей.
Тут-то наша история только и начинается…


3.
...Карета неслась по заснеженным улицам.
– Кто вы? – спросил Ульяну молодой гусар, восторженно оценив про себя её нежные черты и богатое платье. – Что с вами случилось?!
– Я… дочь… князя Остоженского, – ни с того, ни с сего соврала она, вспомнив первую попавшуюся на ум фамилию, которую где-то когда-то слышала из уст хозяина Пинжакова. – Меня выкрали злодеи, запросив у батюшки большой выкуп. Продержали взаперти целую неделю, но я сумела  бежать…
– Выходит, я вас спас! – радостно воскликнул молодой человек.
– Выходит, что так… – с благодарностью улыбнулась ему в ответ Ульяна.
– Куда же прикажете вас везти?..
– Ах, куда-нибудь! Только подальше от этого ужасного места! – умоляюще произ­несла она, уже входя в роль молодой княгини.
– Со мной вам нечего бояться! – пылко ответил молодой человек. – С этой минуты я буду охранять вас, как зеницу ока. – И представился: – Андрон Седлов – племянник генерал-губернатора! Спешу на торжество к дяде. Третьего дня он получил Звезду – лично из рук Государя Императора… – И, тут же воскликнул: – Умоляю, составьте мне компанию! Сегодня в его доме будет весь свет Саратова. А завтра я лично сопровожу вас к вашему батюшке.
Услышав такое, Ульяна (будучи далеко не глупой) поняла, в какой переплёт попала. Но отступать было поздно. Ей осталось лишь благодарно улыбнуться в ответ:
– Спасибо, сударь…
– В таком случае, позвольте узнать ваше имя, – вопросительно уставился на нее Седлов.
– Полина Остоженская… – не моргнув глазом, продолжала врать Ульяна.
 Совсем скоро карета остановилась у дома генерал-губернатора: благо жил он, как и подобает хозяину города – в самом центре Саратова.
Батюшки! Сколько экипажей примчалось на праздник! Просторный двор, тща­тель­но вычищенный от снега, заполнили кареты, фаэтоны, пролётки, коляски и дрожки. Вместе с лошадьми и кучерами они терпеливо поджидали губернаторских гостей.
Карета же гусара въехала во двор по-хозяйски, высадив у крыльца Седлова с Полиной-Ульяной.
Возок, на котором мчался за ними вечный студент, с трудом догнал карету. Однако, во двор Федор Шнырёв въехать так и не решился.
Он видел, как Ульяна поднялась на крыльцо с франтоватым гусаром, и от этого её предательства настроение у Федора скисло. Планы на вечер лопнули, и, сидя в возке, он стал раздумывать, что делать дальше.
«Вот, дура! – с недоумением и досадой подумал Шнырёв. – Зачем обещала?.. Теперь-то и предпринять что-либо поздно. Балаганы закрыты, в театр не попадёшь… Осталось лишь одно, как всегда…»
И Федор назвал кучеру адрес трактир, где собиралась по вечерам вся студенческая братия.

…Скинув на руки лакеев свои полушубки, гусар с молодой «княгиней» поднялись по широкой лестнице, освещенной бронзовыми подсвечниками, и очутились прямо в Зале приёмов. Сразу же взоры всех гостей устремились на вошедших. По залу пронесся шушукающий шёпот, обдавая их лёгким ветерком удивления и восторга. Мужчины немедленно оценили женские прелести, а дамы, кривя улыбки, пялили глаза на роскошное платье.
Рассыпая поклоны в разные стороны, Андрон Седлов прошёл через весь зал прямо к генерал-губернатору. Тот разговаривал с немецкими купцами.
– Знакомьтесь, дядя! – представил ему гусар, бледную от волнения Ульяну. – Кня­гиня Полина Остоженская.
Губернатор обернулся. На его груди переливалась бриллиантами награда в петли­це. Он окинул гостью восторженным взглядом и, расплывшись в улыбке, изумлённо воскликнул:
– Ба! Неужели дочь Афанасия Поликарповича, с кем судьба свела меня на Севастопольском бастионе?!
Ульяна растерянно кивнула.
– Вот так встреча! – обрадовался генерал. – А ведь вас, Полина Афанасьевна, я помню ещё крошкой… Надо же, как выросли! – Он расхохотался.
Немецкие купцы вежливо рассмеялись вслед за ним, хотя ничего из его речей не поняли.
– Какими судьбами в нашем городе? – спросил губернатор.
Ульяна растерянно посмотрела на Андрона.
– Она проездом, дядюшка, – поспешно ответил за неё Седлов.
– Как же вы познакомились? – поинтересовался дядя.
Ульяна вновь молча обратилась к гусару за помощью.
– Это… когда я ещё служил в Петербурге, – нашёлся тот.
– Ты про то ничего не рассказывал, – пожурил его дядя. – А зря. Ведь мы с князем, – обратился он к «Полине», – даже хотели вас когда-то сосватать. – Он вновь расхо­хотался.
Ульяна покраснела, а Андрон залихватски покрутил один ус. Немцы вновь поддержали губернатора вежливым смехом и опять ничего не поняли из их разговора.
– Надеюсь, вам не будет скучно в наших краях, – кивнул ей генерал и продолжил с немцами отложенный разговор.
Заиграл оркестр, зал ожил в танце. Седлов протянул Ульяне руку и вместе с ней заскакал в польке. 
– Кто это?.. – шепнула она вдруг с тревогой, указывая на кого-то за его спиной. – Она неотрывно на меня смотрит!
Седлов обернулся и глянул в дальний угол зала.
– Это – графиня Телепнёва, – успокоил он её, – из Петербурга.
– Ах! – споткнулась Ульяна на ровном месте: она вспомнила фамилию важной заказчицы, для которой всю неделю расшивала золотом подол и рукава её платья.
 – Что это вы так взволнованы? – удивился гусар и, желая её  успокоить, предложил: – Может, выпьем шампанского?
– Шампанского! – обрадовалась Ульяна, что нашёлся внезапный повод покинуть зал.
Они поспешили в буфетную, но лишь успели пригубить бокалы, откуда ни возьмись, рядом появилась графиня.
– Красивый наряд, сударыня! – прошипела старуха. – Откуда он у вас?
Ульяна оторопела, не смея произнести ни звука.
– Что значит, откуда?! – вступился за неё Седлов. – Это – платье моей невесты – княгини Полины Остоженской!
– Это платье моё! – с усмешкой возразила Телепнёва. – Невесть, каким образом оказавшееся на вашей… княгине.
– Вы хотите сказать, – задохнулся от негодования гусар, – что она его у вас похитила?!..
В буфетной замерли все разговоры присутствующих.
– Конечно же, похитила! – повысила голос графиня. – И это ей так даром не пройдёт!
– Эй-ей! – нахмурил брови гусар, – поосторожнее словами!  Будь вы мужчиной – я незамедлительно вызвал бы вас на дуэль!
– Так в чём же дело? – насмешливо спросила Телепнёва. – Я принимаю ваш вызов. Желаете драться – прошу во двор!
– Вы… это серьёзно?!.. – изумился Седлов.
– Вполне, – сказала графиня. – Или, может, струсили?..
– Что?! – вскричал горячий гусар. – Это я-то струсил?!.. Просто не пристало молодому мужчине драться с нервической старухой. Так что – увольте!
– Струсили, струсили! – язвительно рассмеялась Телепнёва. – Только знайте: коли не согласитесь стреляться – я прокляну вашу невесту на всю жизнь! За воровство!..
Этих слов гусар выдержать уже не смог и ответил, что готов стреляться немед­ленно! Дабы таких сумасшедших и скандальных старух стало меньше на свете! 
Новость об этом инциденте тотчас же разнеслась по всему губернаторскому дому. Все высыпали во двор: кто успокоить, кто устыдить, а кто и поглядеть на необычную дуэль.
Генерал-губернатор был вне себя, когда узнал про выходку племянника. И только, когда ему объяснили, что затеял ссору, оскорбил в воровстве и настоял на дуэли вовсе не он, а старуха-графиня, сам чуть не застрелился.
«Вот ведь какой конфуз! – охнул про себя губернатор. – Что немцы-то про нас скажут? Дикари, как есть! С бабами стреляться! Ни тебе галантности, ни уважения к старому человеку! Тьфу, ты, пропасть!»
– Послушайте, графиня! – подскочил он к ней. – Коли уж вы настаиваете на дуэли – разрешите мне стреляться за вас. Ну, не женское это дело!
– Что дело не ваше, уж это, генерал, точно! – расхохоталась она ему прямо в лицо.
Тот растерянно развёл руками и побежал к племяннику.
– Андрон! Одумайся! Что за шутки?! Не губи ты меня, Христа ради! На чёрта тебе сдалась, эта карга столичная?! Она ведь сумасшедшая!.. Ей-Богу! Ты хоть знаешь, что про неё говорят в Петербурге?..
– Знаю, – отмахнулся Седлов. – Небыли всё это! Да и не убью я её вовсе. Только припугну маленько. – И достал из принесённого кучером футляра два пистолета.
– Приказываю немедленно прекратить комедию! – тонким голосом закричал губернатор. – Приказываю как генерал!
Прибежавшая Ульяна схватила Седлова за рукав.
– Умоляю! Успокойтесь! Я вам всё расскажу!.. – в страхе прошептала она.
Тот нехотя вернул пистолеты дяде и, побледневший, молча направился к своей карете под хриплый хохот Телепнёвой. Ульяна шла рядом. Они вместе сели в карету. Уже в окно слуги губернатора просунули их полушубки.
– Пошёл! – крикнул Андрон кучеру.
Тот едва натянул вожжи, как вослед им раздался голос графини:
– Будь же ты проклята!
Гости ахнули. Карета рванулась со двора. Торжественный вечер у губернатора был сорван.

4.
...Карета Седлова мчалась во всю мочь по ночному городу.
Ульяна была страшно напугана происшедшим, а гусар, напротив: ужасно разозлён на весь свет. Не отрывая взгляда, он смотрел в окно, одинаково ненавидя: и дядю, и старуху, и даже молоденькую княгиню Остоженскую, сидевшую рядом на подушках. Наконец, гнев его немного поостыл, и он повернул к ней голову:
– Может быть, наконец, поведаете, что же произошло у вас с графиней Телепнёвой.
И Ульяна – ни жива, ни мертва – призналась ему во всём.
Вначале гусар был страшно удивлён, затем очень рассержен и даже оскорблён, но, в конце концов, соответствуя своему весёлому нраву, расхохотался во весь голос:
– Надо же! Такую шутку отмочить! – он был в восторге.
После этих слов Ульяна немного успокоилась и теперь, замерев в углу кареты, ждала – что будет дальше… А дальше Седлов произнёс:
– Это даже к лучшему, что вы не княгиня… Так сказать, «не по Сеньке шапка», а теперь я даже могу-с надеяться, что вы обратите на меня должное внимание…
– Ах! – закатила глазки Ульяна. – Я и без всего такого сразу же заприметила вас.
И они стали ворковать между собой как нежные голуби. Но как только захотели поцеловаться, Ульяна ни с того, ни с сего… превратилась в портняжный манекен.
Седлов от неожиданности оттолкнул её, то есть… его в угол кареты и с ужасом уставился на неподвижную фигуру. Ему вспомнился разговор дяди о проклятиях графини.
«Фу, ты, подлость какая!..» – его даже бросило в жар. Он снял кивер и протёр лоб ладонью.
Не веря до конца тому, что случилось, – осторожно коснулся рукой до Ульяны. Её щека была холодна, как у фарфоровой куклы. Седлов одёрнул руку и стал лихорадочно думать, что делать дальше…
Он вспомнил её рассказ про известного дамского мастера, про важный заказ для графини, и тут Седлов даже ахнул от простоты решения. Он высунулся из окна кареты и крикнул своему кучеру немедленно поворачивать в сторону «Дамского салона Пинжакова».
Кучер про себя выругался, но возражать не стал, и вскоре лошади уже мчались к мастерской самого знаменитого в городе портного.
Развернувшись у Гостиного Двора, кучер без труда нашёл нужный переулок. Проехав зажжённый фонарь (к радости Седлова), он остановил карету у портновской мастерской. На соборных часах было около двух ночи. Окна в доме Пинжакова и в соседних домах были темны. Седлов приоткрыл дверцу кареты и прислушался. Над переулком тихо посвистывала лёгкая пурга, а снег, который всё летел и летел к земле, она относила в сторону, кружила колесом. Где-то с дальнего двора донесся полусонный собачий лай и тут же умолк. 
Седлов соскочил на мостовую и вытащил манекен из кареты. Обхватив его за талию, аккуратно понёс к дому, чтобы кучер подумал, будто он провожает даму. Но тот, сидя на облучке, даже не посмотрел в их сторону, и оторвать его от такого важного дела, как согревание организма водкой – было чрезвычайно трудно. Хотя, если б он даже и повернулся, то в круговерти пурги вряд ли что-нибудь разглядел.
Седлов прислонил манекен к крыльцу и только собрался спешно ввернуться к карете, как рядом с ним, из снежной пелены, возник молодой человек. Это был Федор Шнырёв, возвратившийся со студенческой попойки. Увидев уже знакомого ему гусара, который на этот раз бесцеремонно положил Ульяну на крыльцо, подбежал к нему и грубо схватил за мундир.
– Вы что себе позволяете?! – вскричал студент.
Седлов с беспокойством огляделся по сторонам, безуспешно пытаясь оторвать руки студента от своего мундира.
– Ради Бога, успокойтесь! – зашипел он. – Вы кто, сударь?!.. Да отцепитесь же, в конце концов!
– Убийца! – закричал Шнырёв, увидев неподвижное тело Ульяны и её застывшее лицо, почти засыпанное снегом. – Полиция! Городовой!
– Вы пьяны! – испугался гусар, оторвав, наконец, от себя руки Фёдора.
– Вы тоже не трезвы! – грубо возразил ему студент.
– Да, я выпивал! – подтвердил Седлов. – Однако ж, не убивал…
 – Так ведь она… мертва… – прошептал он.
– Перестаньте! – отмахнулся гусар. – Никакая она не мёртвая.
– Да как же не мёртвая, – удивился Шнырёв, – ежели вся как есть окоченела!
– Вы ей кто? – поинтересовался Седлов.
– А что? – подозрительно посмотрел ему в глаза студент.
– А то, что не всем положено знать о том, что произошло на самом деле…
– Я ей жених! – не задумываясь, ответил Шнырёв.
– Тогда это в корне меняет дело, – сменил тон Седлов и, вырвавшись, наконец, из его цепких рук, рассказал обо всём.
Шнырёв долго молчал, недоверчиво поглядывая то на манекен, то – на гусара и, наконец, произнес:
– Не будь мы с вами оба выпимши, – никогда бы в это не поверил… А так, памятуя истину: «Что у трезвого на уме…» – верю бесповоротно!
– Вот и славно! – перевел дух Седлов. – Вы меня очень обяжете, если что-нибудь придумаете… – Он полез в карман и достал крупную ассигнацию. – Это вам на расходы… А мне, к сожалению, некогда. Спешу в полк…
Гусар откланялся и, не дожидаясь пока студент опомнится, побежал к карете, и с криком: «Пошёл!» – громко хлопнул дверцей. Карета умчалась, оставив у дома Пинжакова растерянного Фёдора и заколдованную Ульяну.
«Вот, дура! – подумал Шнырёв. – Никак, доигралась!.. А пошла бы со мной – ничего б такого не случилось…»
Боясь, как бы его не застукал здесь дворник или околоточный (да ещ обвинив в воровстве или убийстве), он стал стучаться в дом к Пинжакову. Однако ж, ему никто не ответил. Лишь из дальнего двора вновь кратко откликнулся на стук полусонный собачий лай. Шнырёву ничего не оставалось, как взвалить манекен на спину и понести к себе домой.
Шёл он осторожно, оглядываясь да прислушиваясь: не идёт ли кто навстречу или по пятам. Однако Бог миловал – пронесло! Ни дворника, ни полицейского, ни лихого прохожего. Пришёл домой, плюхнулся, не раздеваясь в постель, и через минуту уже спал крепким молодым сном.

5.
...А Егор Демьянович Пинжаков поднялся в то утро рано, точнёхонько в пять часов. Даже чаю не стал пить. Побежал к себе в мастерскую последний раз на платье полюбо­ваться да взглядом каждую складочку прогладить.
Вошёл в комнату, зажёг свечу – батюшки! – нету платья! Караул! Украли! Чуть не грохнулся он на холодный пол. Стоит, дрожит, зуб на зуб не попадает.
Что ж ему теперь будет? Ведь обвинят в воровстве и сошлют в Сибирь! Как пить дать, сошлют! А позору-то, позору не оберёшься!.. Оделся Пинжаков наспех, бросился в полицейский участок. Спасите, орёт, братцы! Лучшего портного в городе – Егора Демьяновича –  объегорили!!!
Приехали полицейские в мастерскую. Стали всё осматривать да вынюхивать. Ну, не странное ли дело: ставни целы, следы вокруг дома снег засыпал, поди, разберись, кого искать – неизвестно. Собрали всех мастериц и подмастерьев, и стали пытать: кто что видел. А те, окромя своих снов, ничего не помнят. Тут кто-то и показал на платье Ульяны, что лежало себе в уголке мастерской. Кинулись её искать – нет золотошвейки.
– А не она ли его украла?.. – глубокомысленно заметил полицмейстер и велел ехать домой к Ульяне.
Но и дома её не оказалось. Потрясённый Пинжаков не знал, что и думать. Зато полицмейстер и думать не стал: заподозрил девицу в воровстве и приказал искать её по всему городу…

А в это время проснулся Фёдор Шнырёв от легкого стука.
– Кто там?.. – спросил спросонок.
– Ульяна! – раздалось за дверью.
– Как Ульяна?! 
Вскочил изумлённый студент с постели, дверь отворил, а там – и вправду девица. Живая, невредимая и, пардон… голая.
– Прощай, – говорит, – Фёёор. Не увидимся мы больше.
– Это почему?! – воскликнул Шнырев. – Никак, в гусара втюхалась? Так я ж в тебе, дуре, души не чаю!
– Трусом гусар оказался, – вздохнула Ульяна. – И Бог с ним… А за тебя я не пойду – оттого что платье моё украл.
– Какое платье?.. – растерялся Фёдор. Посмотрел в угол, где манекен оставил, а там – ни манекена, ни платья.
– Так ведь вчера ещё тут висело… – пробормотал он. – Ей-Богу, не вру!.. А ты… никак, ожила?..
– По мне теперь лучше и вовсе не жить! Убьёт меня хозяин… Платье-то не моё – графини Телепнёвой, из Петербурга. На заказ шитое. Это она меня на балу прокляла… – И тихо заплакала.
 – Вот ведь незадача! – огорчился Шнырёв. Подошёл к ней, а как успокоить – не знает: куда глаза не прячет – всё перед ним живое девическое тело. – Ты только не плачь… – говорит. – Разыщу непременно…
– Разыщи, Федя! Обязательно разыщи! А как платье сыщешь – отвези к Пинжакову… Из-за меня беда приключилася…
Не выдержал Фёдор: только хотел он её обнять да поцеловать покрепче – оттолкнула его Ульяна, да так сильно, что упал Шнырёв на диван и… проснулся.
Тьфу! Что такое?.. Никак, сон привиделся… За окнами рассвет, а в углу комнаты – там же, где вчера и оставил – манекен в платье.
«Чудной сон, – подумал Шнырёв. – Придётся его исполнить».
Наскоро оделся, уложил платье в мешок и, не попив чаю, поспешил к Пинжакову.
– Ваше платье? – спрашивает.
– Моё! – вскричал от радости Егор Демьянович. И тут же стал смотреть: всё ли цело. Не потерялся ли жемчуг, не рассыпался ли бисер, не помялись ли бутоньерки. Слава Богу, всё цело, всё на месте! Лишь несколько складок придётся прогладить, а так – всё в порядке! Велел Пинжаков упаковать наряд в китайский пергамент, уложить в коробку, а сам всё глядит на Фёдора с подозрением.
– Где ж вы его нашли?.. – спрашивает. – Ведь не подмётка, чай, – на дороге не валяется…
Хотел Фёдор соврать, будто нашёл в Тулупном переулке, среди тряпья и мусора, который жильцы прямо на улицу выбрасывают, однако, вспомнил про сон и рассказал всю правду. Уж честно бы да наврал с-полкороба! Не поверил ему Пинжаков, хоть умри! Даже пригрозил сообщить в полицию.
Тут Федя громогласно обиделся:
– Какой же резон, сударь, было мне платье возвращать?! Продал бы его где-нибудь в другом городе и жил себе припеваючи. А ведь я поступил, как честный гражданин! И не прошу за это – ни награды, ни благодарности! А вы меня – в кутузку! Покорнейше благодарю!.. Вот и делай после этого добро людям!..
Пристыдил немного Егора Демьяновича, тот велел закладывать экипаж, чтобы немедля ехать к графине – и так уж на час опоздал.
– Разрешите с вами поехать… – попросился Шнырев.
– Это еще зачем? – насторожился Пинжаков.
– Заехали бы ко мне по пути… А я бы вам манекен показал, чтоб окончательно убедить в правоте своих слов. Ведь Ульяна не кем-нибудь, а графиней Телепнёвой была проклята! Вот и повезли бы манекен к ней – чтоб сняла проклятье. Ульяна и так уже наказана. Захотелось ей, по глупости, передо мной покрасоваться, а получилось, чёрт знает, какая история!.. Да не будь этого проклятого платья – осталась бы она жива! Так что, уважаемый Егор Демьянович, есть в этом, уж простите вы меня, и ваша вина!
Времени на раздумье не оставалось, и Пинжаков нехотя пригласил к себе в экипаж студента.

6.
...Невероятно! Удивительно! Словно отражение в зеркале, был похож манекен на золотошвейку. То же лицо, та же причёска, и… точно такая же фигура! Словно искуснейший мастер сумел слепить из воска это чудо!
«Эх, будь что будет! – решил про себя Пинжаков, трясясь в карете. – Ведь не проклянет же меня графиня, в конце концов! Сам я – ни сном, ни духом о том, что произошло. Это всё она, Улька, надела платье без спросу, весело погуляла в нём и вот вам – получила своё! Я-то здесь ни при чём… Жалко, конечно, девицу… Хорошая была золотошвейка! И так, вообще… Может, и простит её Телепнёва, карга этакая! Увидит, как парень убивается. Отчего ж не простить? Я бы простил… Ишь, как мучается!.. Видать, любит! Сам любил, знаю…»
А Фёдор держал манекен за талию и всё просил Господа помочь им обоим…

...В усадьбе графини Пинжакова уже заждались. Несколько раз к дальней дороге скакал на жеребце управляющий, но возвращался ни с чем.
– Где его черти носят? – ворчала Телепнёва. – Уж эти мне знаменитости!
Наконец, вдалеке зателенькал долгожданный колокольчик, и в ворота имения на полном скаку въехала санная карета Пинжакова. У крыльца её уже поджидали два конюха и управляющий. В окне показалось утомлённое лицо графини. После вчерашнего бала у губернатора, чувствовала она себя прескверно: была раздражена провинциальными сплетнями, глупыми шутками и плохим шампанским. Кроме того, неприятный эпизод с платьем, которое было, как две капли воды, похоже на её заказ, вконец испортили впечатление о бале. Словом, графиня ждала портного, чтобы строго допросить: как такое могло случиться. Она дала распоряжение принять Пинжакова внизу в гостиной, и когда спустилась в малый зал, увидела вместе с портным бедно-одетого парня, который держал в руках, завёрнутый в покрывало манекен. Присмотревшись к чучелу, графиня была немало удивлена, узнав в нём копию вчерашней молодой княгини. Пока она переводила взгляд с кукольного лица на лицо парня и обратно, Пинжаков успел суетливо вытащить из коробки пергаментный пакет, разорвать его и достать готовое платье. Он бережно держал его на весу, скривившись в жалкой улыбке. Наконец, графиня перевела свой суровый взор на бальный наряд.
– Недурно, – ответствовала она. – Однако ответь мне, Егор Демьяныч: мастер ты или копиист?
От таких слов у Пинжакова сразу пересохло в горле.
– Помилосердствуйте, графиня! – прохрипел Пинжаков. – За всю мою жизнь я не сшил и двух одинаковых фасонов! Каждый – оригинален и неповторим!
 Телепнёва презрительно усмехнулась:
– Тогда почему, сударь, тот фасон, который мы с тобой так детально обговорили в прошлый раз, и за который я собралась заплатить немалые деньги, дефилирует в провинциальном обществе на некоей молодой даме, лицом похожей на лицо манекена?..
– Этого не может быть! – со всей искренностью соврал Пинжаков.
Графиня нахмурилась:
– Ты ставишь меня, Егор Демьяныч, в двусмысленное положение. Из твоих слов выходит, будто я – или ошиблась, или – не в своем уме…
– Помилуйте! – закричал Пинжаков. – Как я могу так думать?!..
– Однако ж, я отлично помню, что именно это платье было на вчерашнем вечере у губернатора!.. И если это так (а это действительно так!) – я отказываюсь от заказа и требую вернуть уплаченные вперёд деньги.
Жалкое лицо портного покрылось потом. Язык шевелился между побелевшими губами, не в силах ничего больше произнести. И тут на помощь Пинжакову пришёл Шнырёв.
– Сударыня! – молвил он. – Вы совершенно правы, что это платье (к несчастью, – (по нелепой случайности!), попало на губернаторский бал. Его красота, богатство линий и форм, непревзойдённое мастерство закройщиков и золотошвеек – произвело на всех такое восторженное впечатление, что заставило одну молодую особу совершить непоправимую глупость, а всех женщин губернского света окончательно свести с ума!.. Весь город только и говорит о вашем платье, графиня! И если вы хотели добиться такого оглушительного успеха, считайте: вы его добились!.. Но этот наряд, без сомненья, сведёт с ума и всю столичную знать – по одной только причине, что в нём будет прохаживаться не императрица, а вы – единственная и неповторимая графиня Телепнёва! – И он ей поклонился.
Впервые за все время, а может быть, и за целый год, графиня сдержанно улыбнулась.
– Так вы адвокат господина Пинжакова!.. Неплохая речь для провинциального защитника… Давно мне не делали таких комплиментов. Хотя, надо признаться, в них есть некое утешение… – Она прошлась по залу и, совершив небольшой круг, вернулась на место. – Платье действительно превосходно. Изысканно и неотразимо! Ты и вправду настоящий мастер, Егор Демьяныч! Но мастер должен уметь защищать свое дело сам! Мало ли что скажет или подумает какая-нибудь полоумная старуха, как я!.. – Она громко расхохоталась.
– Ваше сиятельство! – обрёл, наконец, голос Пинжаков. – Позвольте принести свои извинения. Не по моей вине такое случилось… Господь свидетель!..
– Что же произошло на самом-то деле? – спросила Телепнева уже совсем другим тоном.
И Пинжаков рассказал ей всё как есть. Графиня с интересом слушала его рассказ, с любопытством поглядывая на закутанную в покрывало женскую фигуру манекена.
– Выходит, это я её прокляла! – хмыкнула Телепнёва, выслушав невероятную историю. – Хороша была девица! Правда, чересчур бойка. Я ведь сразу поняла, что она – не дочь князя. Полину-то я знаю по Петербургу. Как-то раз она показала мне язык, и после того навек онемела… Что же ты хочешь? – обратилась графиня к Фёдору.
– Снять проклятье, ваша милость!
Телепнёва убрала мимолетную улыбку, её лицо стало суровым, как и прежде.
– Я не могу этого сделать, – призналась она.
– Помилуйте! – упал на колени Шнырёв. – Но я люблю её! И хочу весь век быть с ней рядом!..
– Не смогу! – твёрдо повторила графиня, направляясь из зала. По пути она оберну­лась: – Платье беру. Деньги отдаст управляю­щий. – И скрылась за белой резной дверью.
Она поднялась к себе в спальню, подошла к окну, наблюдая за тем, как молодой человек бережно грузил манекен в карету, как сели они вместе с портным в сани, и услышала звон колокольчика, когда лошади побежали в город…
– Быть рядом весь век!.. – произнесла вслух графиня. – Ишь, чего захотели!..
Она отошла от окна, когда карета превратилась в снежное облако, и взглянула на портрет молодого человека в бронзовой раме, написанный маслом. Потом перевела взгляд на портрет, висящий рядом. На нём была изображена молодая женщина, черты которой удивительно напоминали её собственные…
– Они хотели быть рядом целый век… – задумчиво повторила графиня и, повернув голову к окну, пристально посмотрела вдаль: – Так будьте же вместе!.. – строго промолвила она.

7.
...– Вот старая карга! – беззлобно возмущался Пинжаков, считая ассигнации. – Натворила гадостей, а исправлять не хочет.
Фёдор молчал, всё ещё не приходя в себя. Он не хотел верить тому, чего уже никогда не сбудется.
– Не печалься, парень, – сказал Пинжаков, глядя на бледное лицо студента. – Держи! – И протянул Шнырёву сотенную бумажку. – Это тебе за помощь!.. 
Но Фёдор даже не шевельнулся, и портной, теряя дар речи, увидел, что рядом с ним сидит второй манекен, который ещё мгновенье тому назад был молодым человеком.

…Прошёл год или два. Дела у Пинжакова пошли ещё лучше. В городе появилось уже несколько его салонов: кроме женского платья он стал шить и мужское. И в одном из них – центральном – стояли в витрине два манекена: он и она. Ульяна и Фёдор.
...И вот однажды случилась невероятная история: на глазах у изумлённых прохожих манекены… ожили.
Говорили, будто этот фокус организовал сам Пинжаков – для привлечения новых клиентов, хотя сам он клялся и божился, что ни о чём понятия не имеет!..
 И только после того, как в газете прочёл о смерти графини Телепневой – понял, что же произошло на самом-то деле.
Впрочем, было это, или не было – нам-то какое дело? Тем более, в истории провинциального города!..

АНГЕЛ СМЕРТИ ИЗ НЕМЕЦКОЙ СЛОБОДЫ

1.
...Летом 1864 года на окраине Саратова произошло странное убийство. Была убита молодая жена рыбака, ожидавшая ребёнка. Страшное событие всколыхнуло весь город. На раскрытие этого дела были брошены опытные сыщики. Но сколько они ни искали хоть какой-нибудь зацепки, как ни бились, так и не раскрыли кровавую тайну, и даже не обнаружили ни одной улики. Словно какая-то неведомая сила пронесла женщину по воздуху и сбросила на другой берег уже безжизненной. Судебный врач обнаружил на её спине две вырезанные буквы:

Н. Р.

Рыбачку похоронили в кладбищенском овраге, а дело положили под сукно.
Дело это так бы и кануло на дно Волги или задохнулось под крепкими узлами тесёмок на пыльной полке архива, если б не молодой сыщик Дмитрий Ищекин, который служил в полицейском участ­ке совсем недавно.
Он покинул Саратов ещё юношей, блестяще закончил юридический факультет Петербургского Университета, но, в отличие от многих провинциалов, рвущихся в столицу, вернулся на Волгу, чтобы служить своему городу верой и правдой.
Дмитрий Николаевич жил с матерью в небольшом деревянном домишке, где имел свою комнату. Роста Ищекин был небольшого, худощав, с карими глазами и русыми волосами, гладко зачёсанными назад. Он был терпелив не по годам, наблюдателен и умён. В меру набожный, в церковь ходил только по праздникам, но посты и запо­веди соблюдал свято, верил: это необходимо для здоровья души и тела. Он не носил ни усов, ни бороды, отчего было даже трудно определить, сколько ж ему лет на самом деле. Однако читателям я сообщу, что недавно ему исполнилось двадцать восемь. Многие саратовские барышни давно уже вздыхали о нём в своих дневниках, но жениться Дмитрий Николаевич пока не собирался: считал себя недостаточно обеспеченным. Был Ищекин ни пылким, ни скучным, ни болтуном, ни молчуном, не пил, не курил, словом, знал во всём меру. Хотя мог изредка опрокинуть рюмку-другую, если в каком-нибудь деле заходил в тупик.
Вернувшись в родной город, Дмитрий Николаевич с охотой и рвением принялся за работу. Он не был лишён честолюбия и всерьёз намеревался добиться успеха, поэтому никогда не отка­зы­вался от каких-либо дел, пусть даже самых мелких, и всегда выполнял любые поручения начальства из Полицейского управле­ния.
«Курочка по зёрнышку…» – была его любимая поговорка, и вскоре в управлении если кого и ставили в пример остальным, то это его, Дмитрия Ищекина, которого горожане уже успели про­звать «Ищейкиным». Но это прозвище ничуть не задевало молодого честолюбивого человека, даже наоборот, только придавало ещё больше азарта в раскрытии любого дела.
Однажды, просматривая газеты и разные уголовные сводки, Дмитрий Николаевич наткнулся на одну любопытнейшую заметку в столичной газете за 1863 год. В ней говорилось об убийстве мла­ден­ца на Васильевском острове. Ищекин уже перестал трепетать перед ликом смерти. Ведь, как ни крути, работа «дамы в белом и с косой в руке» – давала ему возможность прокормить и себя, и мать, а также сделать карьеру. И всё же, читая подробности, Ищекин со­дрог­нулся, а потом даже присвистнул от удивления. На теле младен­ца были оставлены чьей-то рукой те же самые таинственные буквы Н и Р.
Молодой сыщик вспомнил про убитую рыбачку и тотчас же стал искать по картотеке предполагаемого убийцу. Только один из злодеев во всей Империи мог оказаться с такими же инициалами. Однако Николай Рябов давно уж умер в остроге на Сахалине.
И всё же, кое-что было найдено.
В разных газетах за последние пять лет Ищекин обнаружил ещё три заметки про таинственные убийства без улик, которые были помечены теми же двумя буквами. И самое любопытное, что два из них произошли в один и тот же день. Правда, одно в Грузии, а другое в Лифляндии. Как один и тот же человек мог одно­временно очутиться и там, и там – было совершенно непонят­но. Дмитрий Николаевич предположил, что во всех этих жутких и кро­вавых историях участвует целая банда, может быть даже секта.
«Мистика какая-то, – думал Ищекин. – Чтобы нигде не осталось ни единой улики! Да быть того не может!.. Мистика!..»
И тут в его голове мелькнула неожиданная идея. Он решил встретиться со своим давним гимназическим приятелем, который после смерти родителей – обрусевших немцев – получил «сытное» наследство – старую мельницу. Отец Хайнса, Макс Пройслер, был, как поговаривали, не простым мельником. Его побаивались, но часто звали на помощь – для снятия сглаза, чтобы излечить от какой-нибудь болезни или найти пропавшую лошадь. Хмурый неразговорчивый немец никогда не отказывал людям. Поэтому многие к нему ездили молоть зерно и потом говорили другим, дескать, мука с мельницы Макса Пройслера обладает волшебной силой и благо­датно влияет на здоровье. Утверждали ещё, что после смерти старый мельник силу свою, умение лечить людей и пророчествовать передал в наследство сыну вместе с мельницей.
«А вдруг Хайнс поможет?..» – Дмитрий Николаевич, выйдя из полицейского участка, резвым шагом направился в сторону Немец­кой слободы.


2.
...Мельница Пройслеров находилась в горной части города. Его встретил с хриплым лаем, старый пёс Хюнтер, который уже весь облез, почти ничего не видел и не слышал. Лишь тщательно обню­хав гостя, он успокоился: от того повеяло давними годами, когда пёс был молодым, а гость и хозяин ещё мальчишками.
Хайнса Дмитрий Николаевич застал за работой. Тот таскал мешки с мукой и сваливал их на телегу, ничем не выделяясь среди своих работников. Завидев Ищекина, он скинул мешок с плеч, отряхнулся и, широко улыбаясь, направился навстречу.
Это был крепкий молодой человек с горящими глазами. Длин­ные чёрные волосы были подвязаны тесёмкой на затылке.
– О, майн готт! Кто к нам пожаловал! – радостно попривет­ствовал гостя Пройслер и протянул загоревшую мускулистую руку. – Какими судьбами?.. Давненько ты не глотал мучной пыли. Пошли в дом, надо промочить глотку.
Они пересекли двор мельницы и вошли в раскрытую дверь крепкого дома. Пройдя прихожую, Ищекин очутился в знакомой гости­ной, чуть затемнённой от солнца неплотно задвинутыми зана­вес­ками. Он сразу же вспомнил этот дом, его настоявшиеся запахи и голоса тех, кого уже не было в живых. Так же тикали старинные напольные часы. Ноги его утонули в мягком ковре, на котором они с Хайнсом когда-то не на шутку боролись. Повсюду на стенах висели гравюры и фотограф­ии в застекленных рамках: кирхи, виды Герма­нии, заснеженные пики Альп, портреты каких-то стариков и старух. На высоких спинках дивана и кресел лежали накрахмаленные вязаные салфетки.
И – книги! Они были всюду: на столе и стульях, на серванте и подоконниках, на диване, креслах и даже на полу. Хайнс любил чи­тать, и работа на мельнице, к удовольс­твию Дмитрия Николае­вича, видно, не перемолола в нём любовь к знаниям.
– Садись, – дружелюбно пригласил он Ищекина, при этом бесцеремонно сбросив с кресла стопку с книгами. – Пиво, водку?..
– Чаю, – попросил Дмитрий.
– О, майн готт! – хлопнул себя по лбу Пройслер. – Как я мог позабыть!.. Конечно, чаю! Тебе с лимоном?
Дмитрий кивнул и присел в кресло. В луче света метались еле заметные пылинки.
– Это мука, – поймал его взгляд Пройслер. – Она – всюду.
– А у тебя очень уютно, – заметил Дмитрий Николаевич, оглядываясь по сторонам.
– У тебя тоже неплохо, – улыбнулся Хайнс, скрестив пальцы и хрустнув ими. – Хотя я на твоём месте сложил бы в гостиной камин. Огонь всегда успокаивает. Он нужен, скорее, для разду­мий, нежели для тепла… Кстати, – Пройслер на мгновенье прищурил гла­за: – диван, что в твоей комнате у окна, нужно пере­ста­вить головой на север: магнитные волны тебя взбодрят. А вот кро­вать твоей муттер стоит абсолютно верно: в этом квадрате нет чёрных дыр.
Ищекин с изумлением внимал речам товарища, дивясь, насколь­ко верно тот угадал местоположение мебели в его доме.
– Браво! – зааплодировал он. Хотя ему вдруг сделалось немного не по себе. – Теперь я знаю, что правильно сделал, придя к тебе. У меня даже такое ощущение, что ты меня ждал!
– Ощущение час­то бывает обманчивым или внушённым, – остудил его восторг Пройслер. – Но твой приход мне приятен. – Мельник налил водку в большую рюмку. Как раз в этот момент принесли для Ищекина чай. – Сколько же мы не виделись?
– Лет пятнадцать… Сначала ты уехал в Кёльн, потом я – в Петербург…
– Верно-верно! – задумчиво сказал Пройслер. – Наслышан о твоих успехах!.. – И тут же добавил: – Небось, ко мне ты пожа­ловал по делу?
– По очень важному, – ответил Дмитрий Николаевич и рассказал зачем пришёл..
– Надо же!.. – Пронзительный взгляд сверлил гостя. – Я слышал об этих убийствах. Кажется, о них писали в газетах. Чего только там не пишут!
– Если ты так хорошо осведомлён, мне не придётся долго зани­мать твоё время.
– У меня его действительно мало, – согласился Пройслер уже далеко не радушным тоном. – Итак, ты желаешь услышать от меня имя убийцы. И этим надеешься предотвратить дальнейшие преступления… Я правильно тебя понял?
Ищекин кивнул. Его изумлял дар предвидения Хайнса, и он высказал свои комплименты, на что тот громко расхохотался и налил себе ещё рюмку.
– Дело в том, дорогой друг, – глаза Пройслера снова сузи­лись, – что поимка преступника может обойтись очень дорого.
– Я заплачу… – пробормотал Дмитрий.
– Я повторяю: очень дорого!.. И дело вовсе не в деньгах. В большинстве случаев я, как и отец, работаю почти даром. – Он прошёлся по комнате, бросив мимолётный взгляд на циферблат. – Но здесь я отказываюсь браться за дело.
– Почему?
Пройслер остановился напротив него и медленно произнес:
– Тот, кого ты ищешь – не существует.
– Ты хочешь сказать, что убийцы уже нет в живых? – уточ­нил Ищекин.
– Ты не так меня понял. Убийцы нет вовсе!
– Как это нет?! – вскочил на ноги сыщик. – А жертвы? Кровь? Слёзы близких? Это что же, всё – сон?..
– Всё это есть, – согласился с ним мельник. – А вот убийцы никогда не было.
– Но ведь кто-то убивает!
Мельник снова кинул взгляд на часы:
– Прости, но я должен отправляться по важному делу.
– А моё дело?..
– Не называй его «своим». Это отнюдь не твоё дело!
Сыщик опешил:
– Но неужели оно не вызывает у тебя интереса?
– Абсолютно никакого.
Дмитрий Николаевич продолжал уговаривать мельника:
– Твой отец никогда не отказывал в помощи.
– Не ввязываться в это – и есть моя помощь... – загадочно ответил Пройслер. – Я приношу свои извинения.
«Сдались они мне, твои извинения!» – подумал про себя Ище­кин, лихорадочно пытаясь найти ещё какую-нибудь зацепку, чтобы убедить Хайнса помочь ему.
– Да ты, наверное, сегодня не в духе! – он решил перевести разговор на шутливый тон. – Тогда я загляну завтра.
– И завтра, и послезавтра ты услышишь то же самое! – отре­зал мельник и протянул сыщику его трость.
Дмитрий подумал:
«А может, он – просто ничего не знает? Что он, в сущности, сказал мне такого особенного? Мебель у меня в доме стоит, не пере­двигаясь, испокон веку. Наговорил всякой ерунды о каком-то магнитном поле. А об убийствах писали в газетах!»
Но, как бы в ответ, Хайнс произнёс следующие слова:
– И ещё одно, чтобы не разочаровывать тебя в моих способ­ностях, на которые ты можешь полагаться в любых других делах… Сегодня ночью в Дерпте произойдет очередное убийство. Будет убит мужчина. Ауфвидерзеен!..
Он подал растерянному сыщику котелок и невозмутимо распах­нул перед ним входную дверь.


3.
...Ищекин определённо решил, что имеет дело с душевно боль­ным человеком: об этом свидетельствовали горящие глаза Хайнса и лишённая всякой логики речь.
Он вышел из ворот мельничного двора и напоследок обер­нул­ся. Где-то слышалось кряхтение телеги, доверху нагру­жён­ной мешками с мукой. Беспечно вер­те­лись крылья мельницы. А над воротами в лучах догорающего солнца поблескивала немецкая вывеска, кото­рую Ищекин помнил ещё с детства. Только старая надпись была обновлена яркими красками, да вместо имени отца было имя сына:
Hains Proisler
МЕЛЬНИЧНЫЙ ДВОР

И тут Ищекин, как вкопанный, остановился посреди дороги. Его бросило в жар: он вдруг увидел, что две начальные буквы имени и фамилии – есть не что иное, как злополучные Н и Р.
– Бред какой-то!.. – сказал он вслух. Но что-то неудержимо потянуло его на мельницу.
Если несколько минут назад мельничный двор был полон жиз­ни, то теперь, пустынный и тихий, казался в сумерках таинст­вен­ным. Сыщик вбежал на крыльцо дома, что есть силы, заколотил в наглухо закрытую дверь.
– Хайнс! Это я – Дмитрий! Хайнс, открой!..
Дверь так и не отворилась.
Он попытался заглянуть в окна, но в эту минуту налетел такой сильный ветер, что мельничные крылья завертелись с бешеной силой и воем. Словно метель, закрутилась по двору пыль впере­меш­ку с мукой. Ищекин, с трудом удержал на голове котелок. Как только он пошёл к воротам – ветер утих. Пошёл мелкий холодный дождь.
И вот тут на крыльцо вышел Хайнс. Вид у него был торжест­венно-зловещим: не собранные на затылке волосы разметались по плечам, в петлице чёрного сюртука красовалась алая гвоздика.
За спиной мельника возник высокорослый некто в чёрном плаще. Огнём горели огромные глаза. Длинный горбатый нос напоминал клюв ворона.
Крылья мельницы, до того бесполезно хлопая и свистя на ветру, под огненным взглядом незнакомца закру­ти­лись с беше­ной энергией. Вначале они потемнели, затем почернели, потом по­кры­лись перьями… И вдруг, подхваченные мощным воздушным пото­ком, с громким скрежетом оторвались от мельницы, сделали над дво­ром круг-другой и медленно опустились на спину чёрному человеку. Пройслер стоял, не шелохнувшись. Четырёхкрылый взял его за руку и взлетел в небо. Почти мгновен­но они исчезли в облаках.
Двор был пуст. В самом центре лежало большое чёрное перо. Ищекин взял его. И в ту же секунду мощная неведомая сила подняла и его в воздух...

4.
...Над землёй стоял вечер. Из окон двухэтажных домов неболь­шого провинциального городка лился туманный свет. Услышав говор прохожих, Ищекин понял, что очутился в Лифляндии.
Впереди него в полутьме замаячила знакомая фигура. Пройслер шёл, не оглядываясь по сторонам, всё прибавляя темп.
Дмитрий Николаевич неотступно следовал за ним. Хайнс, словно большой хищный кот, бесшумно обогнул дом и очутился в палисаднике, где молодой мужчина окапывал дерево. Поскольку мужчина стоял спиной и не видел Хайнса, Ищекин кинулся вперёд, чтобы помешать злодеянию…
Внезапно перед ним возник Чёрный ангел, взмахнул плащом. Сыщик оцепенел. Пройслер же приблизился к жертве и молниеносно вонзил в мирно работающего садовника нож с зеркальным лезвием. Человек тихо охнул и, обхватив руками только что окапываемый ствол, сполз на землю. Мельник быстрым движением разорвал на нём рубаху и острым концом лезвия оставил на ещё теплом теле две буквы: Н и Р.
Дмитрий Николаевич стал невольным свидетелем нового убийства. Он всё видел и слышал, но даже пальцем не мог поше­вель­нуть. В ушах стоял гул, а в глазах всё плыло. Последнее, что услышал сыщик, был страшный глас Чёрного ангела, обращенный к мельнику:
– Послезавтра…
– Да, мой господин, – покорно пробубнил Хайнс и тут же спросил: – Ребёнок или мужчина?
– Крестьянка, – произнёс Чёрный ангел. – Она не должна родить… – И добавил: – Село Покровское… Тобольской губернии, Тюменского уезда…
Он ещё раз взмахнул полою плаща, и они вдвоём растворились в воздухе, оставив в саду убитого молодого человека и потрясённого сыщика.
Ищекина объял ужас, лоб покрыла испарина: если сейчас он будет застигнут на месте, ни один адвокат в мире не возьмётся доказать его невиновность. А упомяни он Четырехкрылого – его сочтут помешанным и упекут в сумасшедший дом до конца дней!..
Он заглянул в глаза мужчине: тот был мёртв. Дмитрий Никола­евич порылся в кармане сюртука, чтобы достать платок, и рука его нащупала чёрное перо с мельничного двора.
Желая немедленно исчезнуть отсюда, сыщик судорожно замахал им в воздухе. И в тот же миг снова оказался на мельнице.
Сердце его колотилось, в глазах стояли чёрные круги. Он поднял голову, увидел как по-прежнему спокойно вертятся на ветру мельничные крылья. Была поздняя ночь. Ни одно окно в доме Пройслера не светилось…
Итак, Четырехкрылый в чёрном плаще назвал новую дату смерти. Ищекин решил сам, во что бы то ни стало, спасти неизвестную жертву из Сибири.


5.
...Дмитрий Николаевич заперся в своей комнате. Что он там де­лал в одиночестве, постился ли, молился ли – мы знать не можем. Только к вечеру следующего дня он снова потихоньку пробрался на мельничный двор Пройслера, вытащил чёрное перо и взмахнул им.
Село Покровское Норильского уезда оказалось большим и богатым.
Мужик Анисим, что согласился подвезти Дмитрия Николаевича в местную церковь, безобидно посмеивался над ним всю дорогу, видя, как тот безуспешно пытается обороняться от комаров и мошек.
Доставив приезжего к горке, где расположился храм, мужик собирался ехать дальше, да, завидев, издали приятеля, закричал:
– Касьян! Что? Скоро ли прибудет?
Касьян прокричал в ответ, что он уже здесь. Тогда мужик слез с телеги и, ведя кобылу под уздцы, пешком направился к храму. Сыщик не понял, о ком идёт речь, да и не старался вникать. Перекрестившись, он зашёл в церковь.
Вечерняя служба окончилась, священ­ника уже не было. Но ни­кто не уходил. Прихожане молились, переговаривались шёпотом, казалось, чего-то ждали. И вот в храме возникла благоговейная тишина… Из алтаря, опираясь на посох, вышел красивый, как с картинки, седобородый строгий старец в полотняном белом балахоне.
Ищекина удивило, как разрешили лицу явно не духовного звания молиться в алтаре. Но прихожане, похоже, ничуть не смутились. Напротив, склонили головы. А не­сколь­ко моло­дых крестьянок, целуя ему руку, стали просить благосло­вения. Дмитрий Николаевич поинтересовался у вошед­ше­го тем временем Анисима, кто этот старик.
– То, барин, не простой старик. Он странник!
– И что с того, что странник? Я вот тоже – не местный, – снова удивился Ищекин.
– Так ведь вы приехали и уехали, – возразил мужик, – а он появляется здесь кажные семь лет. Где бывает, кого видит – мы про то не ведаем. Зато знаем точно: которой из молодух руку возло­жит на голову – непременно она в следующем месяце понесёт!
Дмитрий Николаевич, не дослушав, стал пробиваться к старцу. Но ему не при­ш­лось никого расталкивать: подняв посох, странник сам проложил невидимый проход между прихожанами. Те по­слушно расступились в разные стороны, уважительно пропуская Ищекина. Затем их оставили в церкви одних, повинуясь просьбе старика…
Спустя некоторое время сыщик вышел из храма и, подойдя всё к тому же мужику, спросил:
– Не покажешь ли дом Ефима Новых?
– На что вам, барин? – На любопытного общительного Анисима явно произвёл впечатление посох старца у Ищекина в руках.
– Я жду здесь одной важной встречи. Хочу заночевать, – спокойно объяснил Дмитрий Николаевич, – Старик говорит, места у них хватит.
Мужик не стал пускаться в долгие рассуждения, а просто показал среди крестьянок жену Ефима, мало того – предложил подвезти их ко двору.
Прошла ночь, наступило утро, а убийца всё не являлся. Не появился он и днём. У дома крестьянина мельник появился лишь к вечеру, когда за околицей стала собираться молодежь, чтобы повеселиться и потанцевать, появился Хайнс Он дождался момента, когда женщина зашла в хлев и собрался войти следом, чтобы там и нанести смертельный удар… Но Дмитрий Николаевич был наготове: преградил другу путь посохом старца.
Пройслер оцепенел. Он не смог пошевельнуть ни рукой, ни ногой – так же цепенел во время прошлого убийства сам Ищекин.
Честно говоря, сыщик боялся появления Чёрного ангела. Но когда тот появился, перед ним сразу же возник и старец-странник в белом… Он спокойно взял из рук Ищекина свой посох, ткнул им Четырехкрылого в грудь, и оба они исчезли чёрно-белым вихрем.
Крестьянка, подоив коров, вышла из хлева с полными вёдрами. Она поздоровалась с Пройслером, предложила ему выпить молока с дороги, но тот, бледный, с безумными глазами в отчаянии закричал:
– Это всем нам слишком дорого обойдется!
В недоумении пожав плечами, и поклонившись Ищекину, женщина пошла к дому.
Хайнс бесполезно вырывался из железных объятий друга: но тот уже взмахнул чёрным пером.
Через мгновенье они вдвоём стояли на мельничном дворе. Дмитрий Николаевич провёл его в дом и только тогда отпустил.
– Я хочу поведать тебе свою историю, – тихим голосом произнёс мельник.
Он был покорен и торжественен, как перед судом.
– Валяй! – сказал Дмитрий Николаевич.
– Это случилось, когда я учился в Кёльнском Университете. С детства, как и мой отец, я умел предугадывать разные события. Например, в гимназии готовил уроки лишь тогда, когда знал, что завтра меня спросит учитель. В свободное время я зарабатывал деньги у рынка, переодевшись в цыгана. Мои предсказания были верны, молва обо мне зашла очень далеко. – Пройслер наморщил лоб, вспоминая, на чём остановился. – Ты знаешь мои детские и юношеские годы. Помнишь смерть тётки Линды, пожар в доме дяди Гюнтера? Я предсказал это. Меня стали ненавидеть, стали избегать, даже прозвали «каркающим вороном», словно я не предсказывал, а накликивал беду. И я понял, что все хотят, во что бы то ни стало, видеть в будущем одно только хорошее. Но я не мошенник! Так делали ежедневно тысячи шарлатанов, гадая на картах или на кофейной гуще и цветной фасоли. Я – честный человек! Поверь, когда я окончил гимназию, то покинул родной Саратов с большим удовольствием. – Хайнс прервался и попросил папиросу.
– Как-то раз, – продолжил он, – во время моего путешест­вия по Германии я остановился в гостинице «Божественная Клара». В ту же ночь я встретил его.
– Кого?
– Ты его видел: Чёерного ангела – ангела Смерти. Он появил­ся внезапно. Но выглядел, как обычный путешественник – в до­рож­ном плаще с сучковатой тростью. «Я долгое время слежу за тобой, – сказал он мне. – И вот наступило время. С этого дня ты будешь спасать Мир». – И тут что-то неимоверно тяжёлое навали­лось на меня. – «Чувствуешь? Это людские грехи давят твою душу, – сказал он. – Но каждый раз, освобождая Мир от страданий, тебе будет становиться всё легче… Твой талант не нужен людям, – говорил ангел. В его глазах я увидел кровь и боль Мира, слёзы и бесконечную печаль. – Они не верят тебе. Поэтому спасать их надо втайне от них самих». «А что мне придётся делать?» – спросил я, холодея от ужаса. Он ответил кратко: «Убивать».
– Понятно, – сказал Ищекин.
Пройслер горько усмехнулся:
– Вы считаете смерть преступлением, а я – благом. Пред­ставь себе, что на земле не родился бы Сальери. Тогда Моцарт, вели­кий Моцарт! не был бы отравлен! Убей Зло во чреве – и Добро восторжествует!.. Задуши в колыбели младенца-Наполеона – разве мир испытал бы столько войн и несчастий?! А Дантес?! А не убей я госпожу Фарандур, в 1862 году она бы родила сына, который спустя тридцать лет, став заговорщиком, смертельно ранил бы Пуанкаре, который, в свою очередь, не стал бы президентом Французской республики. Младенец, родившийся во Флоренции в октябре 1860 года, стал бы крестным отцом преступного мира… И так далее!.. Понимаешь?
– А тот несчастный из Дерпта, ну, тот – в палисаднике, – перебил его сыщик, – В чём его вина?
– Он собрался жениться, и родил бы сына. Его сыночек стал бы врачом-убийцей, отравил бы пол-Европы!..
– В таком случае, – заметил Ищекин, – ты сам уничтожил все доказательства в свою пользу. Как теперь определить: пра­виль­но ли ты поступал? На благо ли человечеству?!.. Самосуд и дикость! Вот что я тебе скажу!
Пройслер, прежде чем ответить, с наслаждением затянулся папиросой, медленно выпустил дым и загасил её в бронзовой пепельнице, в виде льва с разинутой пастью.
– Я не выбирал жертвы, я лишь был исполнителем его решений, – сказал он. – Мою правоту докажет младенец, который родится через год в семье Новых…
На следующее утро Дмитрий Николаевич Ищекин нашёл Пройслера мёртвым. Нигде не было ни следов насилия, ни крови.
На столе лежало чёрное перо, обычное воронье перо да лист хорошей дорогой бумаги. На нём торопливыми кривыми строчками было написано:

В этом дворике-колодце
Душный воздух круглый год.
Не заглядывает солнце
За оконный переплёт.
В полумраке утонули –
Звуки, лица, фонари,
Все апрели да июли,
Октябри да январи.



Дом стоит, как будто призрак,
Весь продрогший на ветру,
И жилья живого признак
Не увидеть поутру…
На верёвках, на провисших,
Средь забытого тряпья –
Запах щей висит прокисший,
Жалкий отзвук Бытия.

Все покрыто снежной дрёмой…
Никого… И лишь в окне –
Одинокий Ангел Дома
Горько стонет в тишине.
Не покинув пепелище,
Над завьюженным костром –
Что в пустом дворе он ищет,
Вспоминая о былом?..

«Где вы, голуби, синицы,
Воробьи, грачи, скворцы?
Вы куда девались, птицы –
Поднебесья бубенцы?..»
Тенью крадучись неловкой,
К Небу подобрав ключи,
Сбросит он тряпьё с верёвки
И – повесится в ночи…
 
С того времени жуткие убийства прекратились. Целый год Саратов не знал никаких преступлений. Потом случалось. Однако, кровавые буквы никогда больше не появлялись.

…А в семье крестьянина Ефима Новых из села Покровского, что в Тобольской губернии Норильского уезда, благополучно родился сын Григорий известный в России под фамилией Распутин.
Неисповедимы, воистину, пути, Твои, Господи!
 
СУФЛЁР
1.
...Не знаю, доводилось ли вам слышать про актёра Чиркунова, служившего в театре Афонина, но это был, надо отдать должное, замечательный трагик, прославивший своим талантом нашу губернию. Он переиграл всех шекспировских королей и злодеев, познал шумный успех у восторженных поклонниц, и снискал признание у почтенной публики. О нём долго, много и часто писали почти все губернские газеты, сравнивая игру Ильи Спиридоновича то – с Каратыгиным, а может даже и с самим Кином. Словом, как за всяким талантливым человеком, всегда и везде за ним по пятам волочились выдумки и легенды, без коих образ русского артиста не может быть явлен во всей своей красе.
Характера Чиркунов был лёгкого, весёлого, трудился с утра до ночи. А на все вопросы по поводу своего таланта беспечно отвечал: Мельпомена, мол, впервые заприметив его на сцене, не только благословила своим воздушным поцелуем, но была с ним ласкова и в других отношениях… Что он этим хотел сказать – можно только догадываться. Но, так или иначе, из молодого способного актёра Чиркунов превратился в настоящего артиста.
«Рогатые» мужья зубоскалили о нём, делая Чиркунова героем сальных анекдотов, хотя втайне завидовали его постоянному успеху у девиц и замужних женщин, благодаря умению понравиться, пронзить сердце и запасть в душу.
Про него злословили, будто он имеет в каждом городе по жене, а в Москве – сразу двух, да ещё с детьми на руках. Причём, обе так и не догадывались о существовании другой. Словом, домыслы, слухи и сплетни ходили разные.
Однако, на самом-то деле, Илья Спиридонович не являл собой образец донжуана или волокиты, а уж, тем более, никогда не был женат. Как-то в юности Купидон неудачно пустил стрелу в сердце одной особы, да, видно, промазал и попал ей в желчь. С тех пор Чиркунов никогда больше не пытался связать судьбу брачными узами, да и к чему? При его-то профессии это было вовсе необязательно.
Жизнь свою он проводил в дороге, жил в гостиницах, на постоялых дворах, но чаще всего ночевал за кулисами: на троне Полония или на скамье нищего, как, впрочем, все те, кто решился связать свою грешную жизнь с волшебницей-Мельпоменой.
Одно было скверно: Чиркунов пил. В молодости по маленькой, как и полагается в театральных труппах (ибо не пить вовсе было бы неестественным для господ актёров), а уж после, как стал знаменитым, пить стал не в пример больше. Тем более, что денег на проклятую хватало, особенно после бенефисов.
Поначалу огненная влага разогревала его сердце, на душе становилось легко и свободно, хотелось любить всех – от партера до галёрки… Но с годами эти восторженные чувства притупились, пьянство вошло в привычку. И вот уже Чиркунов на сцене не появлялся, не пропустив предварительно большую стопку, хоть сиди в ложе сам губернатор.
Долгое время смотрел на это на всё господин Афонин сквозь пальцы: сборы полные и – порядок. Но однажды Чиркунов вышел на сцену, с трудом держась на ногах, и чуть взаправду не задушил примадонну Заозёрскую, которая была любимицей всего военного гарнизона. Три поручика после скандального спектакля хорошенько отдубасили Отелло-Чиркунова и пригрозили: коли ещё раз он позволит себе нечто подобное – задушат его самого, вопреки сюжету великого Шекспира. Однако заниматься воспитанием театрального героя было уже недосуг.
Допился Чиркунов до белой горячки, стал сквернословить и лезть в драку по любому поводу даже на сцене. Скоро господину Афонину это надоело, а более всего, платить штрафы в полицейском участке, вызволяя из «холодной» буйного Чиркунова. Он разорвал с ним контракт и прогнал взашей.
Это пренеприятнейшее событие громыхнуло средь ясного неба не только для самого Ильи Спиридоновича, но и для всех почитателей его таланта. Чиркунов пробовал защищаться, писал жалобы и прошения в Канцелярию Импера­торских театров, однако, ответа так и не получил. А пока он марал бумагу, театр Афонина впервые уехал на гастроли без него, тем более, что на сцену пришли молодые таланты, только-только пробовавшие свои силы на крепость здоровья и на звуки медных труб.
Чиркунова стали понемногу забывать. Встречаясь с ним на улице, никто из его бывших поклонниц не мог и предположить, что этот опустившийся, помятый, небритый пожилой человек в потёртой шубе и есть их бывший кумир.
Пропадал теперь Илья Спиридонович в трактирах, забывая за рюмкой не только имена сыгранных им драматических героев, но даже клички случайных собутыльников. Зато за рюмку водки он мог прочесть любой шекспировский монолог, что всегда вызывало бурю восторга и восхищения уличной публики – от извозчика до торговки.
Так и пропал бы русский актёр, как пропадали многие, если б не один чрезвычайный случай…

2.
...Однажды поздним вечером в осеннюю непогодь, выйдя из питейного заведения, а точнее сказать, будучи оттуда выпихнут дюжим половым, побрёл Чиркунов к себе домой. Снимал он в то время небольшую меблированную квартирку в полуподвале.
С трудом отперев дверь ржавым ключом, ввалился он в свою небольшую комнатёнку – что-то наподобие гостиной и спальни одновременно – пропахшую пивом и кислыми щами, зажёг свечу, достал из кармана початую бутылку водки и, не найдя в буфете стакана, выпил прямо из горлышка всёдо последней капли. Это немного привело бывшего трагика в чувство и даже чуть взбодрило. Он скинул на пол шубу, встал перед напольным зеркалом, покрытым паутиной и обсиженным мухами, и стал сам себе читать монолог шекспировского  Троила:

– « Нет Гектора! О, кто из вас решится
Приаму и Гекубе принести
Такую весть?! Кто, страшною совой
Явившись в Трою, крикнет: «Гектор умер!..»

Далее он забыл, долго думал, почесывая немытую голову, и, вздохнув, окончил:
– «Наш Гектор пал – зачем же мы живём?..»
Тут он вдруг ощутил жгучую жалость к самому себе.
– «Зачем же мы живём?..» – повторил Чиркунов шекспировскую строку и почувствовал, как подкатил комок к горлу. Он опустился в старое дырявое кресло и с горечью смахнул со стола пустую бутылку. Та вдребезги разбилась о грязную стену. Впалые щёки обожгли горячие слёзы. Старый трагик закрыл глаза и завыл в голос, как запертая собака, от бессилия чем-нибудь себе помочь.
– Зря вы так, милейший!.. – услыхал он вдруг рядом с собой чей-то вкрадчивый голос.
Чиркунов открыл глаза и увидел сидящего на табуретке весёлого господина. Тот был весь в чёрном – от лаковых ботинок до плаща и цилиндра. В руках, одетых, правда, в белые перчатки, незнакомец держал изящную полированную трость из сандалового дерева с перламутровым набалдашником. В полутьме его лицо казалось особенно белым. Даже бровей не было видно – так оно было гладко выбрито.
– Как вы сюда попали?! – поразился актер. Он помнил, что когда вошёл – заперся на крючок.
– Я попал к вам не в дверь, – улыбнулся своей широкой улыбкой странный гость, словно читая мысли Чиркунова. – И даже не через окно…
– И как же?.. – икнул изумлённый трагик.
Гость тростью указал на бутылочные осколки.
– Из бутылки, – коротко ответил тот.
Чиркунов даже привстал от неожиданности и страдальчески сморщил лицо, осознавая, что в первый раз напился «до чёртиков».
– Вот именно! – громко расхохотался незнакомец и добавил: – Я – чёрт из бутылки!
– Ч-чёрт?.. – ещё более изумился Чиркунов.
– Самый настоящий бутылочный чёрт! – с гордостью добавил гость.
Старый актёр хотел, было, перекреститься, но чёрт поспешным движением трости его опередил со словами:
– Вот этого делать не надо!
Тот попробовал вновь взять пальцы в щепоть, но почувствовал, что руки его повисли плетьми на коленях.
Незнакомец пододвинул табуретку поближе к Чиркунову:
– У меня к вам предложение, сударь.
Чиркунов нахмурился: он хоть и был никудышным сыном Веры – не помнил когда в последний раз бывал в церкви, – но был человеком крещёным, и оттого ему так не пришлась по вкусу встреча с «лукавым».
– Давайте сразу договоримся, – убрал улыбку чёрт из бутылки. – Вначале я всё скажу, а уж потом решайте сами. И если захотите, чтобы я исчез – я освобожу ваши руки… А пока просто выслушайте меня, Илья Спиридонович.
Он снял цилиндр, положил его на стол, и Чиркунов увидел на голове ночного гостя розовые крошечные рожки. Чёрт развязал плащ и небрежно набросил его на ширму, стоящую у дивана.
– Я слушаю… – только и осталось произнести Чиркунову.
– Вначале поглядите… – и незванный гость провёл тростью по всей ширине плаща, как по экрану.
Плащ вспыхнул голубым светом, и поражённый трагик увидел на нём себя, статного и молодого, в те далёкие годы, когда он только вышел на сцену. Илья Чиркунов играл Гамлета со всеми чувствами актёрской души. Его звонкий голос был трепетным и свежим, – голос, звучание которого он уже и сам успел позабыть…

– «Быть или не быть… Вот в чём вопрос!..»
(Перевод Б. Л. Пастернака)

– вопрошал Чиркунов на ширме.
За Гамлетом появился Ромео – юный и страстный, юноша-любовник, юноша-боец.

– «Любовь! Она к расспросам понудила,
Совет дала, а я ей дал глаза.
Не кормчий я, но будь ты так далеко,
Как самый дальний берег океана, –
Я б за такой отважился добычей».

(Перевод Щепкиной-Куперник)

Ромео сменил Макбет, того – Отелло, и уж за ними, воздевая к небу посох, появился Король Лир, который яростно взывал:

– «Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!
 …Ты, гром небесный,
Всепотрясающий, разбей природу всю,
Расплюсни разом толстый шар земли



И разбросай по ветру семена,
Родящие людей неблагодарных!»

(Перевод А. Дружинина)


Нечистый с интересом наблюдал, какое впечатление производит на Чиркунова встреча с самим собой.
Потрясённый актёр не сводил глаз с огненного экрана. И когда по мановению чёртовой трости тот погас, Чиркунов ещё долго не мог произнести ни слова.
– Ну, как? – вновь улыбнулся «рогатый» своей обаятельной улыбкой.
– Зачем?.. – прошептал бледный от волнения трагик. – Зачем вы это мне показали?..
– Хотел напомнить, милейший Илья Спиридонович, кем вы были совсем недавно…
– Как будто я сам не знаю… – с мукой в голосе произнёс Чиркунов. – Чего же вы теперь от меня хотите?
– Вернуть артиста! – с пафосом ответил чёрт. – И не столько ради вас, как ради ваших поклонников. Они, небось, теряются в догадках, печалясь о невозвратной потере… Такие таланты, как вы, дорогой Илья Спиридонович, не должны погибать вот так… Если уж помирать – то на сцене, при свете ярких керосиновых ламп, под звуки музыки!.. Я слежу за вами давным-давно и имею право говорить об этом… – Он встал из-за стола, сдёрнул с ширмы свой волшебный плащ и небрежно набросил его на плечи. – Итак, вы согласны начать всё сначала?.. Только на этот раз под моим бдительным оком. Я всегда буду рядом и готов вам помогать. Мои намерения благородны: устройство гастролей, договор о бенефисах и солидных гонорарах. Уверен, что ваш новый успех затмит собой всё, что было раньше!.. – Чёрт довольно усмехнулся: – Да, забыл сказать! Пить вы, конечно, больше не будете. Да и весь образ жизни, как ни странно, может быть, звучит из моих уст, будет самым благопристойным. Зато и результат будет в высшей степени блестящим!
Нечистый взял со стола цилиндр и пока, не прикрывая рогов, любезно спросил:
– Ну, так как же, милейший, согласны ли вы начать со мной наше предприятие?
Чиркунов облизал сухие губы и, глядя в глаза Господину-Из-Преисподней, глухо сказал:
– Вы, наверняка, потребуете мою душу.
Чёрт громко расхохотался:
– А вот и не угадали! Это наивное заблуждение всех людей, когда те ведут разговоры про сделку с чёртом! Они почему-то думают, что мы изнемогаем без человеческих душ. И, заметьте: никто не верит в то, что отношения с нами могут быть простые и дружеские! – Он сделал небольшую паузу. – Я понимаю, любезный Илья Спиридонович: дружить с чёртом большая обуза, но чёрт чёрту рознь. Я, к примеру, Дух театра, следовательно, люблю… не только симпатичных актрис, но и само Искусство! И не менее, чем вы. Так что упрекать меня в меркантильности, просто… обидно. Нет, господин Чиркунов, я от души хочу вам помочь. И в доказательство этому, – он пренебрежительно усмехнулся, – не требую от вас пресловутой расписки кровью. Мало того! Чтобы вы поверили и снизошли до дружеских со мной отношений, я возвращу вам молодость. Нате! Берите!
Чёрт провёл тростью по лицу Чиркунова, затем легко развернув его вместе со стулом к зеркалу, поднёс свечу к самому лицу.
Трагик увидел в отражении самого себя, только на двадцать лет моложе.
– Теперь верите? – улыбнулся чёрт. – Тогда решайте: поставить на мне крест или по-дружески протянуть руку.
Чиркунов почувствовал, как дряблое тело его вновь стало сильным. Он пошевелил пальцами, сжал кулаки. Затем, бросив мимолетный взгляд в зеркало (а не померещилось ли ему все это?), медленно протянул чёрту руку…


3.
...Вот уж поистине: вернуться «на круги своя»!
На афишных тумбах всех городов России стало появляться новое имя: «Илья Чиркунов».
Молодой и сильный, обладая опытом целой, почти до конца прожитой жизни, он затмил собой славу всех актёров современности и наверняка прошлых веков. Его имя было у всех на устах. А уж среди студентов, которые не жалели ладоней и рукоплескали ему на галёрке до самозабвения, его магическая игра вызывала бурю восторга. Известный художник написал его портрет, с которого было отпечатаны сотни и тысячи открыток. Осенью должны были состояться гастроли по Европе. Его даже звали в Америку, но Господин-Из-Преисподней боялся морской качки, и оттого не позволял артисту отправиться в далёкое путешествие к Новому Свету.
О Чиркунове снова было написано множество статей во всех российских газетах, не считая трёх столичных журналов. Его успех в любом городе был предсказуем. На вокзалах и пристанях молодого актёра с нетерпением ждали шумные толпы поклонников и поклонниц. Дамы и девушки встречали его как героя – с охапками цветов, а юноши и молодые люди после спектакля нередко проносили на руках, как победителя, – от театра до гостиницы.
Речь Чиркунова была полнозвучна, а память феноменальна. С первого раза он мог повторить любую роль наизусть, ни разу не сбившись, и вначале сам удивлялся этому. Но когда однажды в суфлёрской будке заметил физиономию чёрта, понял, кому обязан такой способностью – везде, где бы он ни выступал, Господин-Из-Преисподней был всегда рядом и хитро подмигивал: мол, всё в порядке.
 «Чем все-таки я ему так понравился? – всё чаще задумывался Чиркунов. – За что дал он мне все блага мира? И ведь не потребовал взамен ничего дурного, что могло бы покрыть грехом мою душу…»
Но ответа так и не находил. Это его смущало и приводило в смятение. На все его вопросы нечистый лишь таинственно улыбался или тут же переводил разговор на другую тему.
– Заметили ли вы, милейший Илья Спиридонович, – как-то раз спросил его чёрт, – барышню из левой ложи? Ах, как горели её глазки, как билось девичье сердце!
– Вы-то каким образом это углядели?! – покраснел Чиркунов. – Спиной к залу да ещё сидя в суфлёрской будке.
Дело в том, что он и сам обратил внимание на эту девушку, которая с живым интересом смотрела на его игру и ни разу не перемолвилась ни с кем словом.
– Я увидел это в ваших глазах, – рассмеялся чёрт.
– Вот ещё! – вспыхнул Чиркунов. – Вам просто показалось…
– Э-э, нет, милейший! Глаза влюблённых не лгут!.. – Он взглянул на Чиркунова. – А вы, никак, покраснели?.. Полноте, Илья Сипиридонович! Лично я – за любовь. Пусть даже мимолетную. Без неё Искусство – это Ад без Пекла. Настоящий художник, – торжественно продолжил он, – должен влюбляться всю свою жизнь! Именно любовь будоражит чувства. Любовь – это огонь, пожирающий тело, но согревающий душу! Без неё, может, вы и станете хорошим ремесленником, но никогда не будете сыном Творчества!.. – Чёрт перевёл дыханье и добавил: – Та барышня из второй ложи, как вы успели заметить, приходит в театр второй вечер подряд. Но зачем, позвольте вас спросить? А затем, милейший, что она тоже заинтересовалась вами!
– Вы так думаете? – смутился Чиркунов.
– Уверен!.. – Чёрт сделал небольшую паузу и, как бы невзначай, добавил: – Хотите, устрою ваше рандеву? Я всё разузнал. Зовут девицу Ксенией. Живёт с отцом, инспектором гимназии. Строгий дом. Никаких развлечений. С детства ей вбивали в голову всякую ерунду подобно той, что театр это вертеп! Ну, и всё остальное в таком же духе… Однако, у неё пытливый ум и живые чувства. А, главное, – она чиста и невинна!
– Как же, в таком случае, ей удалось вырваться из дому?
– Не без моего участия… – скромно ответил чёрт. – Дважды я отправлял её отца на инспекцию уездных школ. Сегодня он отправится туда в третий раз. Так что завтра вечером девица явится снова… Сразу же после спектакля вас ожидает неожиданная встреча… – Он предупредительно поднял трость. – Только не благодарите и не думайте, что я хочу вас осчастливить.
– Тогда зачем?! – не понял Чиркунов.
Черт спрятал улыбку и впервые строго произнёс:
– С некоторых пор, любезный, вы стали играть чуточку бледнее, чем могли бы. Вы стали привыкать к славе. Ваш сегодняшний Гамлет похож на Гамлета вчерашнего. И завтра будет таким же. Уж как-то всё гладко стало у вас получаться. Это недопустимо в Искусстве! Запомните: «повторение – мать учения, но враг творчества»! Где всплеск эмоций? Где страсти? Потрясения?! Их нет. Значит, вам необходима встряска! От этого зависит ваш успех и успех нашего предприятия.
– Вы не боитесь, что я влюблюсь навеки? – улыбнулся Чиркунов.
Чёрт презрительно хмыкнул:
– Не бросайтесь вечностью, любезный! Есть мгновенья сродни целой жизни. Разве вы не проживаете одну из них всего за вечер? Говорите, что влюбитесь?.. Влюбляйтесь! Лишь бы играли вновь так же страстно, как и прежде!..
Но актёр не расслышал последних слов Нечистого, которые тот проскрипел себе под нос:
– Как только мы уедем из города, я позабочусь о том, чтобы вы забыли про дочку инспектора.

4.
...На другой вечер, когда погасли на сцене свечи и керосиновые лампы, Чиркунов снял с себя костюм датского принца и отправился к служебному входу, вернее, выходу, у которого его всегда поджидал чёрт с нанятой пролёткой. На этот раз рядом с ним Чиркунов заметил барышню из второй ложи. Чёрт о чём-то оживлённо жестикулировал, а когда Чиркунов подошёл, широким жестом представил актёра:
– Знакомьтесь, сударыня: Илья Спиридонович! Наш новый Мочалов!
– Ксения, – застенчиво улыбнулась девушка.
– Ну, я поехал! – весело сказал чёрт и вскочил на подножку. – А вы погуляйте. Погода прекрасная! Последние деньки золотой осени.
Когда пролётка скрылась за углом, молодые люди направились на городской бульвар. Лёгкий ветерок носил по песчаным дорожкам сухие листья клёнов. Девушка молча шла рядом.
Она оказалась ему по плечо, и Чиркунову искоса разглядел её повнимательней: несколько округлое лицо, на котором васильками цвели глаза, небольшой симпатичный носик правильной формы. Когда Ксения улыбалась, то на обеих щеках появлялись крошечные ямки. Тёмные волосы она убрала под изящную шляпку, в которую был воткнут шёлковый букетик полевых цветов. На ушах дрожало несколько колечек воздушных локонов. Шёлковое платье небесно-голубого цвета скрывало маленькие ступни в лаковых туфлях. А на шее переливались сине-зелёными искрами бирюзовые бусы.
– Вы очевидно сочтёте мой поступок слишком дерзким, – начала она, – но я предпочитаю жить так, как подсказывает сердце… Дело в том, что мне захотелось поблагодарить вас за прекрасную игру, и Вольдемар Иванович любезно согласился нас познакомить.
– Вольдемар Иванович? – удивлённо переспросил Чиркунов. До той поры он не знал имени своего «антрепренёра». – Вы разве с ним были знакомы?
– Нет, – мягко улыбнулась она. – Он сам подошёл сегодня ко мне и предложил знакомство с вами. Очень воспитанный господин!
– Да уж! – усмехнулся Чиркунов. – В воспитанности ему не откажешь! – И восхищённо добавил: – Вы, наверное, очень отважная девушка.
– Что вы! Я большая трусиха!.. – рассмеялась Ксения и тут же уточнила: – А чего, собственно, я должна была испугаться? Он – человек воспитанный, а вы… – она запнулась. – Разве можно бояться микельанджеловского Давида или Мадонну Рафаэля?
– Вы мне льстите, – Чиркунов смутился, услышав простодушное признание девушки. – Я и не думал, что стою в ряду с такими мировыми шедеврами.
– А я и не думала ставить вас рядом, – честно призналась она. – Просто ваше искусство произвело на меня почти такое же впечатление.
– Спасибо, – искренне поблагодарил он. – Но давайте поговорим не о моей персоне.
– А о ком? – удивилась она.
– О вас, например.
– Ну, обо мне говорить нечего! – рассмеялась Ксения. – Моя жизнь не так ярка, как ваша. Я многое бы отдала лишь за то, чтобы выйти на сцену!
– У вас есть к этому призвание? – поразился Чиркунов.
– Несколько лет выступала в любительском студенческом театре. Играла Жанну д’Арк, и даже Офелию. Просидев на вашем спектакле три вечера подряд, я всё время проговаривала про себя эту роль. И нередко, хоть мне и неловко в этом признаться, чувствовала, что смогла бы сыграть лучше, чем ваша партнёрша!
– Вот как! – воскликнул Чиркунов. – Так, может быть, есть смысл продолжить артистическую карьеру?!
– Ах, что вы! – смутилась девушка. – Это я просто так, лишь мечтаю вслух…
– Я тоже когда-то только мечтал сыграть Гамлета. И вот – сыграл!
– Это – вы, – с благоговеньем промолвила она – а это – я. – И вновь рассмеялась: – Смешно, не правда ли?.. Говорить о своих способностях в присутствии вашего таланта!
– Перестаньте! – остановил он её. – Иначе я подумаю, что вы надо мной смеетесь по-настоящему!..
– Простите! – растерялась она. – Я не люблю врать и часто из-за этого попадаю в неловкие положения.
– Хорошо! – великодушно сказал Чиркунов. – А, может, вам всё-таки стоит попробовать себя на театре?
– Это было бы для меня большим счастьем, Илья Спиридонович! – её лицо осветилось улыбкой и тут же погасло. – Но, к сожалению, нашим мечтам не всегда суждено сбываться.
Он расхохотался:
– Вы говорите так, словно прожили на свете, по крайней мере, лет сто!
– Кто знает? – улыбнулась в ответ Ксения. – Иногда я чувствую себя такой мудрой, а другой раз, – вот как сейчас, – ужасно глупой девушкой.
– Вы очень умны, – серьёзно заметил Чиркунов. – И не только умны. Вы… ещё и очень красивы!
От его слов она даже пошатнулась на ходу, отчего он тут же поддержал её за талию.
– Присядем, – попросила она, и они сели на бульварную скамью.
– Да! Вы – самая прекрасная девушка, которую я когда-либо видел! – с внезапным восторгом стал говорить он, чувствуя, как страсть охватывает его всего. – Вы – просто чудо, Ксения!
– Не надо! – прошептала она, сомкнув веки, но он уже покрывал её лицо частыми поцелуями.
– Милый, милый!.. – Она не сопротивлялась его порыву. – Ведь это я сама искала встречи с вами!.. Не презирайте меня, ради Бога!.. Я влюбилась!.. Навсегда!.. Навеки!..
Рядом с ними раздался знакомый смешок. Чиркунов вскинул голову, но никого не увидел.
– Не верьте! – зашептал ему чёрт на ухо. – Лучше поинтересуйтесь: согласна ли она отдать вам свою душу. Влюбленная женщина всё отдает без остатка… Если согласится, значит влюблена по-настоящему…
Не соображая, что делает, Чиркунов повторил слово в слово, о чём нашептывал ему чёрт.
– Да! Да! – со всей девичьей страстью ответила Ксения. – Конечно же, моя душа принадлежит только вам!..
И тут же громовый раскат смеха раздался над бульваром.
– Бежим! – она схватила его за руку. – Сейчас начнется дождь.
– Это не дождь, – успокоил её Чиркунов.
Но он ошибся. Тяжёлые холодные капли застучали по скамье, по голым деревьям, по песчаным дорожкам бульвара, и внезапный, неведомо откуда взявшийся осенний дождь, обрушился на вечерний город.

5.
...– А вы молодец, Илья Спиридонович! – похвалил его чёрт, когда той же ночью они уже ехали в купе поезда. В мокром от дождя окне мелькали огни деревень. – Я и не знал про ваше уменье пускать амурные стрелы.
– О чем это вы? – спросил Чиркунов в полудрёме, приоткрыв на миг сонные веки.
– Я говорю о Ксении… – И чёрт испытующе посмотрел на него в полутьме.
Чиркунов недовольно перевернулся с боку на бок и жалобно простонал:
– Ну, что вы за чёрт такой, Вольдемар Иванович! Даже в мои сны лезете без спросу… Мне, и в самом деле, только что приснилось, будто я целую одну прехорошенькую девушку… Её звали… Как же её звали?.. – сонно пробормотал он. – Вот те, на! Забыл…
И тут же заснул снова.
Чёрт удовлетворенно рассмеялся и едва коснулся концом своей трости до Чирку­нова. Лёгкий светящийся туман обволок спящего актёра и голубым облачком был втянут в перламутровый набалдашник.

…На другой день гастроли продолжились в Нижнем, затем в Самаре, потом в родном Саратове… Шумный успех! Громкая слава! Громы аплодисментов! Восторг почитателей! Всё как обычно. Всё так, как и расписывал Господин-Из-Преисподней.
И в каждом городе в Чиркунова влюблялась новая барышня, отдавая ему не только себя, но и свою душу. И всякий раз, переезжая из театра в театр, он забывал их имена, жар слов и шёпот признаний, как того и хотел, чего и добивался Господин-Из-Преисподней.

6.
...Но как-то раз, в одной провинциальной гостинице, развалясь в кресле после спектакля и попивая мускатное вино, что-то дёрнуло чёрта за хвост сказать Чиркунову:
– Понимаю, милейший Илья Спиридонович, что вам давно не терпится узнать, почему это я к вам так благоволю… Может быть, мне и не стоило говорить об этом, так как не пришло ещё время, но всякий раз, видя ваш вопросительный взгляд, мне, и в самом деле, становится стыдно, что я изначально не посвятил вас в свои планы… Раз уж мы друзья… Начну с того, что я до смерти люблю талантливых людей. Из этого следует, что вы мне чрезвычайно симпатичны. А вот почему я выбрал именно вас в компаньоны, хочу наконец-то прояснить… – Он отхлебнул вина, с удовольствием сделал громкий глоток и продолжил: – Дело в том, что ваше искусство привораживает целые залы. Люди с охотой, сами того не подозревая, отдают вам на время свою душу. В эти часы все они – в вашей власти. И тут-то наступает мой черёд. Тут я уже не медлю...
Сквозь высокопарный монолог подвыпившего чёрта до Чиркунова вдруг стал доходить страшный смысл его речей и поступков.
– Вы хотите сказать… – поразился Чиркунов, – что через меня забираете людские души?! Я бы никогда не догадался!..
Чёрт радостно рассмеялся и поставил бокал на стол.
– Экий вы недогадливый! – он испытующе на него посмотрел. – А вы разве – против?.. Что вам до тайников чужой души? Ваша-то в неприкосновенности, как и обещал. Кроме того, мне кажется, мы справедливо поделили работу: вы богатеете и становитесь всё знаменитей, а я… Впрочем, до меня вам не должно быть никакого дела. Не всё ли равно, что стоит за успехом? В конце концов, вы можете гордиться столь дорогой платой за ваш талант.
– Но это ужасно! - воскликнул Чиркунов.
– Сами захотели узнать правду, милейший, – усмехнулся чёрт. – Вот её и получили! Только, заклинаю, не принимайте это близко к сердцу… Может, я вам наврал.
– Зачем? – удивился Чиркунов.
– От скуки, – зевнул чёрт. – Не люблю провинцию: ни одного приличного заведения!..
– Так вы… и вправду наврали? – переспросил Чиркунов, уже не веря в искренность чёрта.
– Может, и наврал, – чёрт нахмурился, немного раздосадованный тем, что сболтнул лишнее, достал из кармана жилетки золотую луковку часов, глянул на циферблат. – У-у-у! Пора спать!.. – И поднялся с кресла.
– Постойте! – воскликнул Чиркунов. Он вдруг ясно вспомнил все свои любовные похождения. – Ответьте: вы знакомили меня с невинными девушками с единственной целью – забрать их души?
Черт занервничал:
– Все-таки вспомнили!.. Моя вина! Немного расслабился и – на тебе!.. Ну, что ж, – Нечистый холодно посмотрел в глаза Чиркунову. – Вечер откровений продолжается!.. Вы верно подметили, мой поживший юный друг! Я действительно налаживал ваши любовные связи и по-своему пользовался ими. Я действовал наверняка. Одна невинная душа куда дороже сотни зрителей в зале!
– Да вы… подлец! – закричал Чиркунов и бросился с кулаками на чёрта. Однако не тут-то было!..
Нечистый вмиг исчез у дверей и вновь очутился в кресле.
– Сядьте, нелюбезный Илья Спиридонович! – ледяным тоном произнёс он. – Коли вы так это воспринимаете, есть ли смысл в нашем договоре?
– Я разрываю его с вами!.. – прохрипел, бледный от гнева Чиркунов. – И – немедленно!
– Вы пожалеете об этом… – многозначительно произнёс чёрт.
– Пускай! – закричал Чиркунов. – Я не желаю вам способствовать!
– Но ваша слава! – чёрт удивлённо повысил голос.
– Это – бесславье! – воскликнул актёр.
– Всё в мире относительно! – со злостью ответил чёрт и взмахнул своей сандаловой тростью – Что ж, прощайте, Ромео!
Свеча на столе сразу погасла, а когда сама же зажглась, – чёрта в комнате уже не было.

7.
...Чиркунов оглянулся и не узнал гостиничного номера. Он превратился в грязную и холодную меблированную квартиру с разорванными обоями и кислым запахом пива и щей. Постепенно сознание его прояснилось, и он понял, что вернулся туда, откуда и начал ту другую невероятную жизнь.
Чиркунов подошёл к старому, обсиженному мухами, зеркалу и перед ним, как призрак из пелены тумана, возник полупьяный пожилой человек с угасшим взглядом.
 «Зачем же мы живём?..» – повторил Чиркунов шекспировскую фразу и вдруг почувствовал, как подкатил комок к горлу. Он опустился в старое дырявое кресло и с ненавистью швырнул в угол недопитую бутылку водки. Та стукнулась о стену, но на этот раз не разбилась. Горячие слёзы обожгли его впалые щёки. Он вдруг подумал, что, может, зря так поступил. Может быть, можно было, в конце концов, как-нибудь обмануть чёрта. Хотя то, что и сам он оказался причастен к дьявольскому спектаклю, никак не оправдывало его. Зато крепла уверенность в правильности сделанного только что выбора.
Но Господь не простит. Господь строг. Он видит всё сквозь величавые облака и каждому воздаёт по заслугам.
Чиркунов закрыл глаза и завыл, как запертый в доме пёс.
А, может, Господь все же простит его? Может, сможет разглядеть грешную, но по-своему невинную душу. Может, возьмёт его в Рай, в тот Небесный Раёк, где поют и читают стихи непонятые людьми актёры! Ах, эти счастливые мытари – собиратели наших душ и страстей!
Старый трагик лёг на продавленный диван и, задувая свечу, прошептал последние слова Гамлета:
– «Конец – молчанье!..»
Спустя мгновенье он уже крепко спал. Под тяжёлыми веками  проносилась вся его феерическая жизнь: шумные гастроли, толпы поклонников, троны королей, керосиновый свет рампы, улыбка Ксении. И огромная пасть суфлёрской будки, словно врата Ада, из которой громовыми раскатами доносился смех Господина-Из-Преисподней…

…Спустя три дня Чиркунова нашли мёртвым, с улыбкой на лице. Когда парикмахер его побрил, то под нерасчёсанной жесткой бородой вдруг обнаружилось красивое лицо молодого человека.
– Сколько же ему было лет? – удивился цирюльник, но этого никто уже не помнил.
Похоронили Чиркунова за оградой кладбища: как и всех актёров, кто решился связать свою грешную жизнь с волшебницей-Мельпоменой.

…Что же касается портрета, написанного известным художником, то он висит в запаснике Саратовского музея. Правда, называется: «Портрет неизвестного». О нём до сих пор спорят искусствоведы, предполагая, кто изображён на этом портрете. Одни говорят, что известный купец, другие – что почётный гражданин города. Но мы-то с вами точно знаем, с кого он был написан...

Не плакать и не злиться,
не ныть и не скорбеть,
А жаворонком взвиться
И – петь, и петь, и петь!

Не голосом – так сердцем,
Не звуком – так душой, –
Пока в Небесной дверце
Зазор есть небольшой.

Покуда нам Оттуда
Все плещет синева, –
Мы будем ждать, как Чуда –
Заветные слова!
 
Первое посещение Саратова
Окончание

…Ме­сто, ку­да меня при­вез­ли, ока­за­лось бо­га­той усадь­бой с трёхэтаж­ным до­мом, сто­лет­ни­ми ли­па­ми и ле­бе­ди­ным пру­дом. Как толь­ко ка­ре­та въ­е­ха­ла на цен­траль­ную аллею, по мра­мор­ным ступеням особ­ня­ка сбе­жал су­хонь­кий старик в ге­не­раль­ском мун­ди­ре. Его ли­цо све­ти­лось гос­те­при­им­ст­вом и любезностью.
– На­ко­нец-то! – вос­клик­нул он, вы­тас­ки­вая меня за ру­ку из ка­ре­ты и как бы, ме­ж­ду про­чим, спро­сил полицмейстера: – А где Букинист?..
– В Управлении, со­глас­но ва­ше­му при­ка­зу, – от­ра­пор­то­вал тот.
– Вот и слав­но, – одоб­ри­тель­но кряк­нул ста­рик, – пусть не пу­та­ет­ся под нога­ми! – Он взял меня за ло­коть. – Это пре­крас­но, что вас на­шли! Про­шу сюда…
Мы во­шли в об­ви­тую хме­лем бе­сед­ку, где на ста­рин­ном ков­ре восточ­ной ра­бо­ты сто­ял на­кры­тый де­сер­том стол.
– Чем обя­зан?.. – спро­сил я.
– Очень мно­гим-с… – ус­мех­нул­ся гу­бер­на­тор, наполняя бо­калы. – Как только мои аген­ты ра­зуз­на­ли, что в нашем городе поя­ви­лись вы, гос­по­дин Сказоч­ник, – он вы­тер усы сал­фет­кой, – мне стало спо­койнее за судь­бу государственно-ценной вещи. Впро­чем, как я до­га­ды­ва­юсь, вам обо всеё поведал этот бу­ки­нист… – Ге­не­рал начальственно нахмурил бро­ви. – Вы пойми­те… Предсказы­вающий камень – не частная игрушка!.. Маль­чиш­ка – случайный на­след­ник этой… гм-гм… вещи­цы… Он должен его отдать в руки человека… – Ге­не­рал выразитель­но по­смот­рел на меня, – …облечённого властью! У вас есть бе­зыс­ход­ные и бес­про­свет­ные исто­рии? Долж­но быть, есть! Я чувствую! Так вот, ми­лей­ший, я сам бу­ду пла­тить вам за них по руб­лю в час.
Я сделал заинтересованное выражение лица и молчал.
Генерал уставился в меня хо­лод­ным взгля­дом, за­тем удовлетворённо хмыкнул:
– Бра­во! По­ни­маю лю­дей, умею­щих се­бя це­нить. Точ­нее: оце­нить. Что ж, в та­ком слу­чае, я пред­ла­гаю вам в день по десять руб­лей... золотом. За те же услуги… – Я смолчал. – Пятнадцать! – губернатор торговал меня, как полюбивше­гося рысака. – Двадцать!
– Раз­ре­ши­те от­кла­нять­ся! – я ре­ши­тель­но встал из-за сто­ла.
Лю­без­ность вмиг сле­те­ла с ли­ца губернатора, как пух с одуванчика.
– Сядь­те! – тон его стал жёстким и шершавым. – На раз­ду­мье даю ровно час! – Он вдруг кри­во улыб­нул­ся: – Вы ведь мо­же­те оказать­ся шпионом… Да вы за­ку­сы­вай­те!.. За­ку­сы­вай­те!.. – И вы­шел из бе­сед­ки.
Я си­дел воз­ле пре­крас­ных на вид тор­тов, ве­ро­ят­но, вы­пи­сан­ных из столицы, но да­же не при­тро­нул­ся к ним.
«Они хо­тят, что­бы сказка, которая во все вре­ме­на слу­жи­ла Добру, – сгу­би­ла ма­лень­ко­го человека! Ка­кие изо­щрён­ные мер­зав­цы!»
Сквозь ли­стья хме­ля бы­ла вид­на охрана с ружь­я­ми на­пе­ре­вес. Что-то на­до бы­ло при­ду­мать.
Я в за­дум­чи­во­сти опус­тил гла­за…
И тут же сразу его узнал!
Да! Это был он! Один из трёх ковров-самолётов, хранившихся в бункере Музея Ковров. Бункер находился глубоко под землёй, вход закрывался двенадцатью бронированными дверями. И это при том, что никому в современном мире не были известны слова команды управления.
Много лет бились над разгадкой заклинаний шифровальщики из Службы Безо­пас­ности, но впустую. Наконец, дело было перепоручено Клубу Московских Сказочников. Таким образом, мы – сказочники – получили постоянный пропуск в бункер. Дело и у нас никак не шло. Однако, что ни происходит с человеческим сознанием в экстремальных обстоятельствах! Я только шепнул: «Раки-враки!» – как по краю ковра пробежала волнистая дрожь.
Я тихо добавил:
– Хвост собаки…
И вздрогнули разом все четыре угла.
– Трали-вали, мы не крали… – произнёс я.
Конечно, заклинание звучало совсем не так. Но не могу же я, дорогой читатель, разглашать государственную тайну! Одно скажу: по-русски это совершенно непро­износимо: первое слово начинается с «мягкого знака», второе – с «твёрдого знака», и только третье – с «ы»!
Мы уже летели: я, стол и все диковинные пирожные.
Парк ог­ла­сил­ся кри­ка­ми и вы­стре­ла­ми. Ле­бе­ди, ду­мая, что на них нача­лась охо­та, оби­жен­но уле­те­ли в тё­п­лые края, хо­тя был ещё только ап­рель. На дорожках на­ча­лась па­ни­ка, а ко­вёр на­би­рал вы­со­ту. Я ле­тел высоко над городом.
Вдруг увидел внизу фигурку букиниста, рядом с которым стоял всего один охранник. Второй, как муха, попавшая в кисель, безуспешно пытался выбраться из канавы, которую скрывал подгнивший дощатый настил.
Первый пристав даже не заметил планирующего вниз ковра. Он решал сложную задачу: как и пленника не упустить, и помочь вылезти на тротуар вывалявшемуся в грязи товарищу. Букинист, напротив, во все глаза глядел на сказочное чудо.
Прохожие тоже уже позадирали головы вверх. Даже лошади, казалось, перешли с рысцы на шаг. Времени нельзя было терять ни секунды! Господин Меркурьев нагнулся, невзирая на окрик «чистого» стражника, и стал делать вид, что помогает «грязному», отвлекая внимание их обоих от зависшего прямо у них над головами ковра. Уже почти вытянув горе-охранника, букинист резко разжал пальцы и тот снова бухнулся вниз. Вслед за ним с воплем и проклятиями слетел и второй.
Под хохот собравшейся поглазеть на зрелище толпы, хозяин книжной лавки бесстрашно вскочил на ковёр-самолёт и, спустя несколько минут, мы уже приближались к балкону дома Чижова.
Про­ле­тев ан­фи­ла­ду ком­нат, ко­вёр юрк­нул в дет­скую и по­кор­но улёгся на пол.
Боль­шое ок­но бы­ло за­дёр­ну­то тя­жё­лой што­рой, ча­ди­ла единственная све­ча. Двух­мет­ро­вая ба­рыш­ня в оч­ках си­де­ла ря­дом с кро­ва­тью и, кор­ча страш­ные гри­ма­сы, вы­ла на весь дом:
– Ты дол­жен мне его от­дать! Или се­го­дня но­чью, как все­гда, из гроба встанет мерт­вец!..
А в кро­ва­ти под бал­да­хи­ном ле­жал блед­ный ребёнок, и по гла­зам его бы­ло вид­но, что жить он уже не хо­чет со­всем.
– Кто вам по­зво­лил сю­да вой­ти?! – де­ви­ца вста­ла во весь свой гранди­оз­ный рост, за­дев го­ло­вой люс­т­ру. Оч­ки сле­те­ли с её длин­но­го но­са и бол­та­лись на чёр­ном шну­ре.
– А мы и не вхо­ди­ли, – воз­ра­зил я. – Мы при­ле­те­ли, мам­зель!
– Уби­рай­тесь-ка, ба­рыш­ня!.. – стро­го ска­зал букинист.
 А я раз­дви­нул што­ры, от­крыл ок­но в сад и за­дул све­чу.
– Это вам да­ром не прой­дёт!.. – за­ши­пе­ла де­ви­ца Пе­ре­дря­ги­на, но тут увиде­ла стол, ус­тав­лен­ный сла­до­стя­ми, и оне­ме­ла.
– Кыш! – крик­нул господин Меркурьев.
Она вы­ско­чи­ла из дет­ской с рас­кры­тым ртом.
– Пер­вая ата­ка от­би­та! – обрадовался бу­ки­нист.
– Здрав­ст­вуй, Ни­ко­лай! – я присел на кровать к мальчику. – Хочешь, расскажу те­бе сказ­ку, ве­сё­лую или пе­чаль­ную, ка­кую пожелаешь?
– Ве­сё­лых ска­зок не бы­ва­ет… – он без­у­ча­ст­но от­вер­нул­ся к сте­не.
– На­чи­на­ет­ся но­вая жизнь, Ни­ко­лень­ка! – лас­ко­во ска­зал бу­ки­нист. – Но­вая жизнь и но­вые сказ­ки! И но­вые хо­ро­шие дру­зья!
– Я ус­тал... – про­шеп­тал маль­чик и на­тя­нул одея­ло. – Я ум­ру… Я не отдал им камень… – и он ук­рыл­ся с го­ло­вой.
– Вы ви­ди­те, до че­го мож­но до­ве­сти со­вер­шен­но здо­ро­во­го ребёка?! – сказал бу­ки­нист Орест Мер­курь­е­в, бес­ко­неч­но огорчённый. – Ты герой, Николай! Нельзя сломить волю благородного человека, даже если он – малое дитя! Ме­ня бес­по­ко­ит другое, – нароч­но гром­ко, что­бы и под одея­лом бы­ло слыш­но, обратился букинист ко мне. – Солнце се­го­дня го­ря­чо: как бы не растая­ли на­ши изу­ми­тель­ные трофеи… Ес­ли че­ло­век ус­тал, я счи­таю, ему следу­ет съесть кусок торта под на­зва­ни­ем «Форт».
Но маль­чик под одея­лом мол­чал.
– Как вы по­ла­гае­те, господин Мер­курь­е­в… «ПРО ДВУХ УП­РЯ­МЫХ ОСЛИ­КОВ» уме­ст­на ли бу­дет сказ­ка? – спро­сил я.
– Це­ли­ком по­ла­га­юсь на ваш вы­бор, – от­ве­тил бу­ки­нист, удоб­но устраиваясь в крес­ле.
– То­гда нач­нём, – я пересел в крес­ло на­про­тив кро­ва­ти.
Из-под одея­ла по­ка­за­лось од­но ухо…
– В День Озе­ле­не­ния го­ро­да мой зна­ко­мый Ска­зоч­ник-волшебник про­ез­жал с те­леж­кой че­рез пус­тырь, что на Ка­мен­ной ули­це, и воз­ле обык­но­вен­но­го СЕМ­НА­ДЦА­ТИ­этаж­но­го до­ма ус­лы­шал зво­нок из будки те­ле­фо­на-авто­ма­та. Ска­зоч­ник снял труб­ку.
– До­б­рый день! – веж­ли­во ска­зал го­лос. – Это Ка­мен­ная ули­ца?
– Да, – от­ве­тил мой зна­ко­мый. – А вам ко­го?
– Ос­ли­ка, – по­про­сил го­лос.
– Ка­ко­го Ос­ли­ка? – уточнил Ска­зоч­ник (че­ло­век, дол­жен вам сказать, очень ос­ве­дом­лён­ный по всем во­про­сам). – Се­ро­го или Пегого?
– Пе­го­го, – от­ве­тил Го­лос. – Хо­тя, мож­но и Се­ро­го. Я дру­жу с обоими.
– Де­ло в том, – ска­зал мой Ска­зоч­ник, – что как раз сей­час они оба на митин­ге под на­зва­ни­ем «Со­от­вет­ст­вие во всём».
– Ми­тинг – это так важ­но! – ска­зал Го­лос.
– Лич­но я не на­хо­жу ми­тин­ги важ­ным де­лом, – от­ве­тил мой знакомый. – Они ми­тин­гу­ют уже це­лый ме­сяц, а тол­ку нет. – Он хо­тел окон­чить раз­го­вор, но, по­сколь­ку, Го­лос в труб­ке по­ка­зал­ся очень знакомым, не удер­жал­ся и спросил:
– Про­сти­те ве­ли­ко­душ­но, с кем раз­го­ва­ри­ваю?
– Ме­ня зо­вут, – лю­без­но от­ве­тил го­лос, – пёс Гер­цог.
– Как же, как же! Очень при­ят­но! – ото­звал­ся Ска­зоч­ник. – Я все­гда смот­рю ва­шу про­грам­му по те­ле­ви­де­нию. Что вы нам по­ка­же­те в это вос­кре­се­нье? – спро­сил он, за­быв пред­ста­вить­ся.
– Пье­са бу­дет на­зы­вать­ся «Ка­мен­ные лбы», это из жиз­ни твердолобых упрям­цев, очень ве­сё­лая пье­са. Мне, по­ни­мае­те ли, хотелось сыграть её с моими друзьями, – объ­яс­нил известный ар­тист. – Уж они-то в уп­рям­ст­ве понима­ют, – пошутил он.
– В та­ком слу­чае, я про­сто обя­зан вам по­мочь! – зая­вил мой знакомый Сказоч­ник, – Надо не­мед­лен­но что-ни­будь при­ду­мать, чтобы они ра­зо­шлись по до­мам. Че­рез час оба бу­дут ждать ва­ше­го звонка. Желаю ус­пе­хов! – И он повесил труб­ку, не за­быв по­про­щать­ся.
А с пус­ты­ря до­но­сил­ся шум ми­тин­га:
– Мы не до­пус­тим! – кри­чал Пе­гий Ос­лик.
– Ни за что! – от­ве­ча­ло ему сра­зу сто го­ло­сов.
– Мы не по­зво­лим! – кри­чал Ос­лик Се­рый.
– Ни­ко­гда! – от­ве­ча­ло ему сра­зу сто дру­гих.
– Глав­ное – сто­ять на своём! – кри­чал Пе­гий.
– Глав­ное – не ус­ту­пить! – кри­чал Се­рый.
– Ни­ко­гда! Ни в ко­ем слу­чае! – кри­ча­ли жи­те­ли.
Вес­на бы­ла в раз­га­ре, а не­сча­ст­ное на­се­ле­ние Ка­мен­ной ули­цы никак не мог­ло до­го­во­рить­ся по по­во­ду бла­го­ус­т­рой­ст­ва Ка­мен­ной улицы.
Сто­рон­ни­ки Се­ро­го Ос­ли­ка счи­та­ли, что раз ули­ца на­зы­ва­ет­ся Камен­ной, то сле­ду­ет вме­сто бес­смыс­лен­но­го ко­па­ния лу­нок и дурацкого са­жа­ния де­ревь­ев тас­кать ото­всю­ду кам­ни и ва­лу­ны, строить пе­ще­ры и гро­ты. Так, го­во­ри­ли они, бу­дет пра­виль­но и красиво. Кра­си­во и пра­виль­но.
Сто­рон­ни­ки же Пе­го­го Ос­ли­ка пред­ла­га­ли пе­ре­име­но­вать ули­цу в Ореховую, или Яб­ло­не­вую, или Виш­нё­вую, а уж по­сле это­го са­дить, соответствен­но, оре­хо­вый, яб­ло­не­вый или виш­нё­вый сад. И это, говорили они, бу­дет пра­виль­но и кра­си­во. Кра­си­во и по­лез­но. По­лез­но и вы­год­но.
– Ни­кто не по­зво­лит ме­нять ис­то­ри­че­ское на­зва­ние! – кри­ча­ли «серые».
– По­стро­им го­род-сад! – обе­ща­ли «пе­гие».
А мой ска­зоч­ник по­ка­тил свою те­леж­ку пря­мо в са­до­вод­че­ский питом­ник и вер­нул­ся на ми­тинг с от­бор­ны­ми са­жен­ца­ми яб­лонь. Это был ста­рин­ный русский сорт «Ка­ме­нич­ка». На­зва­ние сор­та всех примири­ло.
– Со­от­вет­ст­вие во всём! – сра­зу ус­по­кои­лись «пе­гие» и отправились са­дить сад.
– Со­от­вет­ст­вие во всём! – не сра­зу, но со­гла­си­лись и «се­рые», и отправились тас­кать кам­ни: грот с фон­та­ном, го­во­ри­ли они, ещё ни одно­му саду не по­вре­дил, ни в ста­рые вре­ме­на, ни в но­вые.
А Ос­ли­ки ни­че­го не де­ла­ли. Предупреждённые Сказочником, он отправились по до­мам ждать звон­ка из­вест­но­го ар­ти­ста, чтобы дать ему полезную консуль­тацию…
– А что та­кое те­ле­фон? – спро­сил на­кры­тый одея­лом Коля.
– Съешь что-ни­будь, то­гда ска­жу. – Я по­ста­вил пря­мо на одея­ло вазу с одним из знаме­ни­тых тортов, ко­то­рых не сыс­кать боль­ше ни в каком ве­ке: кремо­вые баш­ни, шоко­лад­ные пуш­ки, оре­хо­вые яд­ра.
Маль­чик съел ма­лень­кий шо­ко­лад­ный флю­гер и спро­сил:
– А сем­на­дца­ти­этаж­ный дом – это до не­ба?
Он ещё ни ра­зу не улыб­нул­ся, а с ули­цы уже раз­дал­ся цо­кот ко­пыт и звон шпор: вме­сте с ге­не­рал-гу­бер­на­то­ром под­ка­ти­ли на сво­их экипа­жах все наследники.
– Вот и осы на­ле­те­ли… – та­ин­ст­вен­но про­мол­вил букинист.
– Ок­ру­жить дом! – бес­но­вал­ся под ок­ном гу­бер­на­тор.
– Пря­чем­ся! – ско­ман­до­вал господин Меркурьев.
Втроём мы скры­лись за тя­жё­лой што­рой, при­хва­тив с со­бой шоколад­ную пуш­ку и кув­шин с клю­к­вен­ным мор­сом.
– Ты из боль­шо­го го­ро­да, господин Сказочник?.. Из Пе­тер­бур­га или Москвы? – торопливо зашептал мальчик. – С вами я ни­че­го не бо­юсь! А что такое те­ле­ви­де­ние?
– Тсс!..
Дом за­гу­дел жа­ло­ба­ми длин­ной ба­рыш­ни и ряв­кань­ем пол­ков­ни­ка. Дверь дет­ской рас­пах­ну­лась, при­быв­шие стол­пи­лись на ков­ре.
– Здесь ни­ко­го нет!.. – ге­не­рал мет­нул страш­ный взгляд на де­ви­цу. – Они сбе­жа­ли!
Девица вздрогнула, в очередной раз потеряла очки с носа, но украдкой ухвати­ла-та­ки со сто­ла ку­сок мар­ме­лад­но­го тор­та.
– Обы­скать весь дом! – при­ка­зал озадаченный ге­не­рал: он узнал ковёр и стол со сладостями из своей беседки.
Од­на­ко ни­кто не смог дви­нуть­ся с мес­та: все, именно как осы, окружи­ли стол, ста­ли есть и об­ли­зы­вать­ся.
– Сейчас будет весело, – пообещал я и прошептал из-за тяжёлой шторы:
– Раки-враки! Хвост собаки… – Под­ни­мись и уне­си этих господ навсе­гда по­даль­ше от Ни­ко­лая!
Стоя­щие на ков­ре друж­но за­виз­жа­ли, ко­гда тот под­нял­ся в воз­дух и вы­ле­тел в ок­но.
– Это де­ло рук Тур­ции, гос­по­да!.. Нас пре­да­ли! Из­ме­на!.. – кри­чал гене­рал, стре­ляя в воз­дух.
– Вот и вто­рая ата­ка от­би­та! – воз­вес­тил букинист. – Ура!
– Они не вер­нут­ся? – спро­сил маль­чик.
– Нет, нет! – за­ве­рил его я. – Ни­ко­гда! Ни в коем случае!
– Му­чи­те­ли… – ска­зал маль­чик. – Пусть луч­ше и не взду­ма­ют возвращаться! Я ско­ро вы­рас­ту…
Бу­ки­нист от­вер­нул­ся, что­бы сте­реть сле­зу:
– Хо­чешь, ты бу­дешь жить у меня?..
На колокольне уда­ри­ли куранты.
– Это – Троицкий собор! Самый старый в городе! – гордо объяснил хозяин книжной лавки и добавил вдруг го­ло­сом Вар­ва­ры Кар­пов­ны (или это толь­ко мне по­ка­за­лось?). – Вам больше нельзя задерживаться.
– Ты ухо­дишь?.. – огор­чил­ся Николай. – А зав­тра?
– Нет, ми­лый, – от­ве­тил маль­чи­ку бу­ки­нист. – Наш гость от­бы­ва­ет навсегда. Но вы с ним бу­де­те пом­нить друг о дру­ге.
Тут, от­ку­да ни возь­мись, вы­ка­ти­лось по­гну­тое ве­ло­си­пед­ное колесо. «БОММ!.. БОММ!.. БОММ!.. Че­ты­ре! Пять! Шесть!»
Пе­ред моими гла­за­ми за­пля­са­ло зе­лё­ное пла­мя, я креп­ко зажмурился… БОММ!.. БОММ!.. …от­крыл гла­за и уви­дел пе­ред со­бой дачу архитектора в Серебряном Бору.
Архитектор выглянул из гаража и, помахав мне, спросил, который час. Я ответил…
– Удивительное дело! – посетовал архитектор. – Вчера все часы в доме враз остановились. Просто мистика какая-то!..
 
Ах, как прекрасен был сюжет
Российской жизни прошлых лет!
Казалось: есть в нём свой секрет –
Да нет, увы, разгадки.
Прошли года. И даль времён
Сокрыла множество имён,
Природы подтвердив закон:
Что век эпохи – краткий.

Теперь всё это старина...
Полузабытая страна,
Где алым цветом бузина
Пылает в огороде.
Страна подвалов и дворцов,
Страна купцов, страна скупцов,
Страна святых и подлецов –
Которой нет в Природе.

Среди могильной тишины
Её герои видят сны.
Под шум берёз, под звон сосны,
Под тонкий свист метели –
Им слышатся со всех сторон:
То колокольный перезвон,
То – смех балов, то – чей-то стон,
Охота и дуэли.

Какое дело нам до них –
Героев выдуманных книг –
Средь исторических интриг
И продувных секретов?!
Зачем нам запах кислых щей
И блеск дождей, и плеск лещей,
И – множество других вещей
Забытого сюжета?..

Там – от зари и до зари
Пьют кровь живую упыри,
А вурдалаки на пари
Пугают люд невинный.
Там – ведьмы в полуночной мгле
Несутся с воем на метле,
И колдуны по всей земле
Творят обряд старинный.

...Затихнут наши голоса.
В глазах померкнут небеса.
Другие вырастут леса…
Но как-то на рассвете –
Та жизнь, что канула вчера, –
Одним лишь росчерком пера
Начнётся снова, как игра.
Уже в другом сюжете…
ЗЕР­КАЛЬ­НЫЙ БОГ

Я зер­ка­ло раз­бил
на ты­ся­чу кус­ков,
что­бы улыб­ка ми­лой
бы­ла со мной вез­де.
Но этим я ум­но­жил
и сле­зы, и пе­чаль...
Отрывок из монолога старой пьесы

Ре­пор­тер га­зе­ты «Го­род­ской листок» – Да­ни­ла Иго­ре­вич Ела­гин – проснул­ся в то ут­ро в хо­ро­шем на­строе­нии. Его редак­тор – гос­по­дин Ши­ба­ев – впер­вые пред­ло­жил ему написать боль­шой ре­пор­таж об откры­тии «Ярмарки балаганов» в летнем увеселительном заведении. Оттого, что её отдельные кабинеты и павильоны представляли собой как бы цепь вагончиков, горожане прозвали «ярмарку» Барыкинским вокзалом.
Не­смот­ря на вос­кре­с­ный день, Ела­гин под­нял­ся по привычке ра­но. Стараясь не раз­бу­дить хо­зяй­ку, у ко­то­рой снимал весь второй этаж небольшого дома, сам со­грел во­ду для бри­тья и ко­фе, с ап­пе­ти­том съел остав­лен­ные с ве­че­ра две ват­руш­ки с тво­ро­гом, слегка под­со­хшие за душ­ную июльскую ночь и, на­пе­вая се­бе под нос арию «Я имени её не знаю…», спустил­ся по кру­той и шат­кой ле­ст­ни­це во двор.
День обе­щал быть жар­ким. Да­ни­ла Иго­ре­вич вы­та­щил из по­тай­но­го карма­на се­реб­ря­ную лу­ков­ку ча­сов и, от­крыв ног­тем крыш­ку с изображением ле­тя­ще­го аму­ра, гля­нул на вре­мя: золо­тая стрел­ка показы­ва­ла: во­семь-три­дцать пять.
В де­вять ча­сов ут­ра он дол­жен был за­бе­жать в ти­по­гра­фию (как ответствен­ный за вос­крес­ный вы­пуск) и про­сле­дить, что­бы ну­мер вовремя по­пал в ру­ки маль­чи­шек-га­зет­чи­ков, ко­то­рые уже к де­ся­ти соби­ра­лись у дверей.
Данила Игоревич быстрым шагом направился по делам, благо, типография была неподалёку.
За­тем, по дав­ней при­выч­ке, Ела­гин плот­но позав­тра­кал в трак­ти­ре Секачё­ва, а уж по­том намеревался за­нять­ся, как и каждый день, глав­ной своей ра­бо­той. Его инте­ресовало всё: со­бы­тия, фак­ты, ис­то­рии, он знал, что го­ро­жа­не чи­та­ют «Городской листок» – от кабаков до Дворянского собрания.
Го­род уже дав­но про­снул­ся, слыша­лись хо­зяй­ские ок­ри­ки, со­ба­чий лай. Из-за ка­ж­до­го за­бо­ра сви­са­ли пря­мо на ули­цу вет­ки со спе­лы­ми сли­ва­ми или яб­ло­ка­ми, ветер разносил за­пах жа­ре­но­го лу­ка. Растрёпанные воробьи плескались в густой пыли, которая в сырую погоду превращала немощёные улицы в непролазную грязь…
До­воль­но час­то по­па­да­лись на­встре­чу зна­ко­мые ли­ца, и репор­тёр то и дело сни­мал с го­ло­вы но­вень­кий ко­те­лок, куплен­ный лишь на про­шлой неделе и, рас­кла­ни­ва­ясь, улыбался во все своё вес­нуш­ча­тое ли­цо.
Ела­гин был че­ло­ве­ком не­дав­но вы­шед­шим из воз­рас­та так называемых «мо­ло­дых лю­дей», но ни на шаг не при­дви­нул­ся к лю­дям «со­лид­ным»: по-маль­чи­ше­ски ви­хри­лась его при­чес­ка, так же застенчиво он раз­гла­жи­вал свои пше­нич­ные усы, и так же, как и в недале­кой юно­сти, ужас­но стеснялся вес­ну­шек. Одна­ко, Валерия Провна веснушек не за­ме­ча­ла – сим­па­тич­ная девуш­ка во­сем­на­дца­ти лет, по отно­ше­нию к ко­то­рой у Да­ни­лы Иго­ре­ви­ча бы­ли са­мые серьёез­ные намере­ния и для которой он сегодня зарифмовал несколько шутливых строк:

Напишу тебе письмо –
Той, что всех милей.
Пусть летит оно само
К девушке моей.

Ты лети, письмо, лети, –
Бабочкой в сачок.
Не теряй его в пути,
Лёгкий ветерок!

Они встре­ча­лись поч­ти це­лый год и ни ра­зу ещё не поцелова­лись. Но что та­кое год, ес­ли мо­ло­дые лю­ди по­кля­лись веч­но лю­бить друг друга?!..
В это вос­кре­се­нье Ела­гин хо­тел со­вмес­тить при­ят­ное с полез­ным: пригласить Ва­ле­рию Пров­ну по­се­тить с ним «Ярмарку ба­ла­га­нов». Они догово­ри­лись встре­тить­ся ров­но в пол­день у наружной галереи Барыкинского вокзала.

...Ещё из­да­ли, сре­ди тол­пы го­ро­жан, сре­ди яр­ких шля­пок, цвета­стых платьев и жен­ско­го сме­ха – он уви­дел Ва­ле­рию, тер­пе­ли­во ожи­даю­щую его воз­ле афиш­ной тум­бы «те­ат­ра Афони­на».
Очень хороша была Валерия. На ней ладно сидела тёмно-зе­лё­ная юб­ка, ото­ро­чен­ная алы­ми бар­хат­ны­ми ро­за­ми, и бело­снеж­ная коф­та, от­де­лан­ная кру­же­ва­ми, очень ей шла, и ши­ро­ко­по­лая шля­па салатового цвета, с искусствен­ны­ми цветами, была очень к лицу. А в ру­ках, затянутых в бе­лые перчат­ки, она дер­жа­ла зон­тик от солн­ца и ри­ди­кюль, ко­то­рый са­мо­лич­но, по рисунку из дамского журнала, вы­ши­ла би­се­ром. За­ви­дев Да­ни­лу Иго­ре­ви­ча, Ва­ле­рия вспых­ну­ла, улыб­ну­лась и ра­до­ст­но помахала ему зон­том.
Ела­гин ус­ко­рил шаг и уже че­рез мгно­ве­нье приль­нул су­хи­ми гу­ба­ми к её тон­кой тё­п­лой ру­ке.
– До­б­рый день, Да­ни­ла Иго­ре­вич, – ти­хо про­из­нес­ла она, слов­но боясь рас­пле­скать пере­пол­няю­щее её сча­стье.
– Здрав­ст­вуй­те, ми­лая Ва­ле­рия Пров­на, – от­ве­тил он ей тем же тоном, пред­ла­гая свой ло­коть. Она, улыбнувшись, взя­ла его под ру­ку.
– Не же­лае­те ли сель­тер­ской? – по­ин­те­ре­со­вал­ся Ела­гин. У самого входа стояла продавщица с «сиропной тележкой».
Ва­ле­рия кив­ну­ла в от­вет, и её каш­та­но­вые ло­ко­ны на вис­ках затрепе­та­ли как оль­хо­вые се­рёж­ки на лёг­ком вет­ру.
А ещё он ей ку­пил пи­рож­ных и фунт чи­щен­ых оре­хов. Им было хорошо, весело и спокойно.
Да­ни­ла Иго­ре­вич дос­тал за­пис­ную книж­ку с зо­ло­тым обрезом, подаренную ему гос­по­ди­ном Ши­бае­вым за исполнитель­ность, и стал записывать вся­кие ­раз­ные мыс­ли, при­шед­шие в го­ло­ву. Ва­ле­рия загляну­ла к не­му че­рез пле­чо и с удов­ле­тво­ре­ни­ем от­ме­ти­ла про се­бя, что круп­ный почерк говорит о его ду­шев­ной доб­ро­те и щед­ро­сти.
Они обошли всё, заглянули во все балаганы. По­бы­ва­ли в «Те­ат­ре уродов», где смот­ре­ли ко­ми­че­ский ба­лет. Страш­ные ли­цом и те­лом лилипуты с кар­ли­цами тан­це­ва­ли дивертисменты из раз­ных спек­так­лей, вызы­вая, у од­них зрителей лю­бо­пыт­ст­во и го­ме­ри­че­ский хо­хот, у большинст­ва же ото­ропь, страх и со­стра­да­ние.
В «Ба­ла­га­не фо­ку­сов» они уви­де­ли го­во­ря­щую го­ло­ву – то ли мужчины, то ли жен­щи­ны, ле­жа­щую на сто­ли­ке в блю­де, дающую жизненные со­ве­ты.
В водоёме с фонтаном по­ди­ви­лись на жен­щи­ну-ру­сал­ку. Она, заигрывая, под­ми­ги­ва­ла и без­звуч­но хо­хо­та­ла над изум­лён­ной публикой, по­сы­лая всем зри­те­лям «под­вод­ные» поце­луи.
В «Ин­дус­ском ба­ла­га­не» хро­мой фа­кир с хит­рю­щи­ми глазами и плохо при­клеен­ной бо­ро­дой, про­ка­лы­вал се­бе булавка­ми ру­ки и уши. Ему прибивали язык к сто­лу, а он откусывал зу­ба­ми рас­ка­лён­ные гвозди, гло­тал ля­гу­шек и золотых ры­бок, а по­том из­ры­гал всё это обратно в стек­лян­ную бан­ку. Кро­ме то­го, пил ке­ро­син и извергал изо рта ог­нен­ные фон­та­ны.
В «Ме­ха­ни­че­ском те­ат­ре» скрипели и скрежетали колёсики, запрятанные внутрь потешных кукол: ку­ка­ре­кал мед­ный пе­тух, гром­ко хло­пая крыль­я­ми и вер­тясь на ост­ром шпи­ле в раз­ные сто­ро­ны; фарфоро­вые тан­цов­щи­цы кружились и кла­ня­лись; смеш­ные обезь­ян­ки из плю­ша, кор­ча умо­ри­тель­ные ро­жицы, раска­чи­ва­лись на лиа­нах, сделанных из па­пье-ма­ше; рез­ная кук­ла-кресть­ян­ка тка­ла по­лот­но, а её де­ре­вян­ный муж в это вре­мя под­но­сил ко рту чар­ку за чар­кой.
В ку­коль­ном балагане, именуемом «Вер­те­пом», тон­ко, звонко и весело хо­хо­тал вме­сте со зри­те­лем Пет­руш­ка, оду­ра­чи­вая всех под­ряд – от ле­ка­ря-ап­те­ка­ря до око­ло­точ­но­го.
Да­ни­ла Иго­ре­вич и Ва­ле­рия полюбовались с галереи видом на Волгу и подо­шли к «Ком­на­те сме­ха» уже к ве­че­ру: день проле­тел бы­ст­ро и незаметно… За­жгли фо­на­ри, от­ку­да-то гряну­ла му­зы­ка ду­хо­во­го оркестра, а сни­зу от ре­ки взмет­ну­лись к не­бе­сам рос­сы­пи фей­ер­вер­ка.
Ела­гин пред­ло­жил де­вуш­ке про­ка­тить­ся в лод­ке, но ей захоте­лось подура­чить­ся и, она поч­ти, что си­лой за руку втащила его в «З­еркаль­ный бала­ган».
Со всех сто­рон их ок­ру­жи­ли стоя­щие на по­лу кри­вые зеркала, в которых от­ра­жа­лись не­мно­го­чис­лен­ные к то­му време­ни зри­те­ли. В основ­ном, это были маль­чиш­ки, что прыгали по ком­на­те, крив­ляясь. И ведь бы­ло от че­го за­пры­гать на од­ной но­ге!.. В кри­вых зер­ка­лах, освещен­ных с бо­ков свечами, пля­са­ли и по­ка­зы­ва­ли язы­ки смеш­ные и страш­ные суще­ст­ва, по­хо­жие на трол­лей.
Ва­ле­рия и Ела­гин то­же уви­де­ли се­бя не в луч­шем све­те: он был похож на кар­ли­ка с ча­хо­точ­ны­ми, слов­но кар­то­фель­ные ро­ст­ки, но­га­ми, и с го­ло­вой как ба­ра­бан; она по­хо­ди­ла на ты­к­ву на ко­рот­ких нож­ках, а го­ло­ва девушки приняла форму керосино­вой лам­пы.
На­сме­яв­шись над со­бой вво­лю, мо­ло­дые лю­ди со­бра­лись, бы­ло, уходить, как вдруг (не ус­пел Да­ни­ла Иго­ре­вич опомниться), Ва­ле­рия исчез­ла пря­мо на его гла­зах, слов­но в ба­ла­га­не фо­кус­ни­ка: раз – и пропа­ла!..
Вна­ча­ле он по­ду­мал, что она ре­ши­ла над ним под­шу­тить, а са­ма незаметно вы­скольз­ну­ла на­ру­жу, по­ка он хо­хо­тал пе­ред зер­ка­лом. Репор­тёр вы­ско­чил из «Ком­на­ты сме­ха» и стал звать Ва­ле­рию по имени, но та слов­но сквозь зем­лю про­ва­ли­лась. То­гда он вер­нул­ся в бала­ган и при­нял­ся ис­кать её за зеркалами, где то­же ни­где не на­шёл. И са­мое стран­ное бы­ло то, что зеркало, пе­ред ко­то­рым стоя­ла Ва­ле­рия, те­перь уже ниче­го не от­ра­жа­ло, слов­но бы­ло оно обык­но­вен­ным стеклом, прислоненным к стене.
Не­до­уме­вая и те­ря­ясь в до­гад­ках, Ела­гин обе­жал все галереи вокзала, а за­тем за­спе­шил к Ва­ле­рии до­мой, все ещё на­де­ясь, что бы­ла это её бессердечная вы­ход­ка. Но не най­дя де­вуш­ки, он добился лишь того, что напу­гал до смер­ти её мать-старуш­ку. Ус­по­ко­ив, как мог, добрей­шую Елизаве­ту Оси­пов­ну, он за­спе­шил к сво­ему дру­гу, сыщику Дмитрию Ищекину, из городско­го по­ли­цей­ско­го Управ­ле­ния, ко­то­рый снаб­жал его раз­ны­ми кри­миналь­ны­ми но­во­стя­ми.
.
..А ведь как хо­ро­шо на­чи­нал­ся день! Да и про­шёл со­всем непло­хо, даже мож­но ска­зать – прекрасно: Ела­гин впер­вые поце­ло­вал Ва­ле­рию Пров­ну, прав­да, в щеч­ку, как бы ненароком, слу­чай­но… Впро­чем, она, ка­жет­ся, да­же и не замети­ла это­го. А мо­жет, и об­ра­ти­ла вни­ма­ние, да чтоб не смутить­ся, по­ве­ла раз­го­вор про фа­ки­ров. Зная не­мно­го её харак­тер, Ела­гин по­ду­мал, что ко­ли ей бы­ло бы не­при­ят­но, – Ва­ле­рия Пров­на тут же при всех вспых­ну­ла бы как спич­ка. Значит, же­ла­ла его поце­луя…
Ах, где она, где?! Что за свя­точ­ная ис­то­рия?!..

...Не­смот­ря на позд­ний час, сыщик был ещё на служ­бе.
– Здо­ров, Ела­гин! – Ищекин энер­гич­но по­жал ему ру­ку. – Есть новости! Пред­став­ля­ешь? Шесть че­ло­век за од­ну не­де­лю! Ре­корд! Так и запиши.
– Что – шесть?.. – не по­нял Да­ни­ла Иго­ре­вич.
– Да про­па­ли они, про­па­ди все про­па­дом!
– Где?
– На устройстве балаганов. Ка­ну­ли, слов­но в чёр­то­во болото!
– То­гда их уже семь… – вздох­нул Елагин.
– Что – семь? – пе­ре­спро­сил Ищекин.
– Толь­ко что на мо­их гла­зах про­пал седь­мой че­ло­век.
– Сам ви­дел?!
– Сам! – кив­нул ре­пор­тёр. – Ва­ле­рия это!..
– Ва­ле­рия Пров­на?! – вы­та­ра­щил гла­за сыщик. – Ну и де­ла! Заколдованное ме­сто ка­кое-то!.. – Он дос­тал из порт­си­га­ра папи­ро­ску и закурил. – А ведь как не хо­тел да­вать ему разрешение!
– Ко­му?
– Басурману.
– Ка­ко­му басурману?
– Да фран­цу­зу – ба­ла­га­нщику, что арендует место! Ме­ня как бес попу­тал, про­сти Гос­по­ди! Та­кой, с ви­ду, об­хо­ди­тель­ный, и улы­боч­ка под уса­ми. Тьфу! Ви­дать, что-то там у не­го не­чис­то… – Он гля­нул на Елагина – тот неподвижно си­дел на сту­ле, уставив­шись в угол ком­на­ты. – По­слу­шай!.. Ступай-ка ты, братец, до­мой да хо­ро­шень­ко ото­спись, а спо­за­ран­ку, как закон­чу де­жур­ст­во, вы­тря­сем мы из этого месье Жоржа всё, что по­ло­же­но! Да­же боль­ше то­го! Иди-иди! А то ли­ца на те­бя нет!
Он вы­про­во­дил Ела­ги­на на ули­цу, и тот по­кор­но от­пра­вил­ся домой.

...В по­не­дель­ник, ед­ва про­снув­шись, Ела­гин тут же за­спе­шил в полицейское управ­ле­ние. Ищекина на мес­те не ока­за­лось: но­чью за горо­дом бы­ло со­вер­ше­но ка­кое-то убий­ст­во, и он выехал на ме­сто престу­п­ле­ния. Дежур­ный пристав, сме­нив­ший его, не мог точ­но ска­зать, ко­гда «гос­по­дин сыщик» по­обе­щал вер­нуть­ся, впро­чем, Ела­гин и сам знал, что де­ло это не ско­рое.
То­гда он ре­шил от­пра­вить­ся в Барыкинское заведение сам, что­бы хоть что-ни­будь раз­узнать о странных исчезновениях на «Ярмарке балаганов». Кро­ме то­го, ре­пор­таж в га­зе­ту, что бы ни случилось, должен быть на­пи­сан.
Вокзал был поч­ти пуст, ес­ли не счи­тать двух околоточных надзирателей, скрываю­щихся во мраке нижней галереи, и несколь­ких нянек с деть­ми. В буд­ни ба­ла­га­ны открывались лишь вечером, и все, кто в них ра­бо­тал – отдыха­ли целый день.
Про­хо­дя ми­мо «Те­ат­ра уро­дов», Ела­гин вдруг за­при­ме­тил сре­ди монстров, стоя­щих за ог­ра­ж­де­ни­ем, од­ну кар­ли­цу, с голо­вой по­хо­жей на керо­си­но­вую лам­пу, и те­лом – ты­к­вой. Но не только это при­влек­ло его внима­ние. На «ке­ро­си­но­вой лам­пе» си­де­ла ши­ро­ко­по­лая шля­па с бумажными цве­та­ми, а юб­ка по цве­ту и фа­со­ну бы­ла точь-в-точь как у Валерии Провны! Да­же зон­тик от солн­ца – один к од­но­му, а, в при­да­чу, ещё и шёл­ко­вые пер­чат­ки, что бы­ли на­де­ты, ско­рее, на ка­кие-то кри­вые суч­ки, чем на ру­ки. Ела­гин за­стыл в изум­ле­нии, затем при­бли­зил­ся к решёт­ча­той огра­де.
По­ма­нив ру­кой «ке­ро­си­но­вую лам­пу», он спро­сил её имя, на что уроди­на вы­та­ра­щи­ла свои по­ро­ся­чьи глаз­ки, а из гор­ла вырвал­ся крик, напоминающий клё­кот ди­кой пти­цы:
– Бе­не-ме­не! – ска­за­ла она и по-иди­от­ски рас­смея­лась.
И все уро­ды, стоя­щие за огра­дой, рас­смея­лись то­же. Но смех этот не веселил ду­шу, а на­во­дил ти­хий ужас.
– Шаш­ши, шаш­ши, шаш­ши-на!.. – про­дол­жа­ла ле­пе­тать «тыква» с зонтиком. – Крр, фрр, жрр!..
– Не драз­ни­те их! – раз­дал­ся ря­дом чей-то не­до­воль­ный голос с иностранным ак­цен­том.
Да­ни­ла Иго­ре­вич обер­нул­ся и уви­дел не­вы­со­ко­го рос­та госпо­ди­на в цилин­д­ре. На нём был чёр­ный стро­гий кос­тюм, бело­снеж­ная ма­ниш­ка и лако­вые штиб­ле­ты. Его худощавое лицо обрамляли пышные вьющиеся волосы до плеч, под орлиным носом топорщились густые смоляные усы, концы которых были завиты в колечки, а в руке он держал трость с хрустальным набалдашником в виде шара. Он прон­зи­тель­но смот­рел на Елаги­на и хо­лод­но улы­бал­ся.
– Что вам угод­но, су­дарь? – спросил гос­по­дин у ре­пор­те­ра. – Я – владе­лец яр­мар­ки.
– Вы-то мне и нуж­ны! – об­ра­до­вал­ся Ела­гин и представился: – Хо­чу напи­сать ста­тью о ва­шем заме­ча­тель­ном зрелище.
По­след­ние сло­ва про­из­ве­ли на француза долж­ный эффект.
– Про­шу! – гос­те­при­им­но улыб­нул­ся тот и представился: Жорж Невидаль!.. — И жес­том при­гла­сил ре­пор­тё­ра в павильон, служа­щий админист­ра­тор­ской.
Пред­ло­жив Даниле Игоревичу крес­ло и боль­шую чаш­ку души­сто­го чая, фран­цуз стал рас­ска­зы­вать о сво­ей яр­мар­ке. О том, как ещё его дед по­ло­жил ей на­ча­ло, а по­том де­ло продолжил отец, и вот, по­сле его смер­ти единственным владель­цем всех ба­ла­га­нов стал он сам, и уже три­дцать лет разъ­ез­жа­ет по всей Ев­ро­пе, по­ка­зы­вая раз­ные чу­де­са.
Пре­рвав сей рас­сказ и, из­ви­нив­шись, Ела­гин поинтересовал­ся «Театром уро­дов».
– О! – энер­гич­но за­ки­вал го­ло­вой месье Невидаль. – Я считаю это приобретение – своей самой большой удачей.
– Где же вы их бе­рё­те?.. – Ела­гин замялся, не желая невольно оскорбить несчастных, среди которых, может быть, находилась и любимая Валерия. Хотя в это невозможно было поверить.
– Монстров? – немало не смущаясь, с восторгом уточнил басурман. – О мо­ей яр­мар­ке зна­ют по­всю­ду, и при­во­зят их теперь до­воль­но часто…
– Кто привозит? – неутомимо продолжал рас­спро­сы репортер.
Француз отвечал довольно уклончиво:
– Честно говоря, я и сам не знаю… Чаще всего – нахожу поутру возле балагана. Но я бе­ру да­ле­ко не всех, а лишь самых ужас­ных или по­теш­ных. Вот вче­ра но­чью, к при­ме­ру, кто-то дос­та­ви­л, с позволения ска­зать, барышню. При­шлось выло­жить за нее не­ма­лую сум­­му, но я не жа­лею!.. – Он рассмеял­ся, а Данилу Игоревича отчего-то всего передёрнуло. – Да вы её толь­ко что виде­ли: в шляп­ке и с зон­ти­ком. Очень забав­ный эк­зем­п­ляр!.. Кста­ти, интересно, что в по­след­нее время та­ких лю­дей-мон­ст­ров ста­ло значи­тель­но боль­ше, чем ещё год на­зад.
– Как же это объ­яс­нить? – полюбопытствовал Ела­гин.
Француз становился ему, всё более неприятен.
– Не знаю!.. – по­жал тот ху­ды­ми пле­ча­ми. – Как не знаю и того, отку­да и кто они.
– А спро­сить у них са­мих?..
– Увы, ме­сье! – раз­вёл ру­ка­ми Невидаль. – Бес­по­лез­но!.. Пол­ные идиоты!.. С тру­дом по­ни­ма­ют, что от них тре­бу­ет­ся. Вот и при­хо­дит­ся дресси­ро­вать их как на­стоя­щих зве­рей. Ко­го-то по­ощ­ряешь кус­ком сахара, но, в ос­нов­ном, пус­ка­ешь в де­ло плёт­ку.
Елагина пробрала дрожь, лишь только он пред­ста­вил, что там, среди этих «полных идиотов», дрес­си­ру­е­мых плеткой, возможно, находится его Валерия…
– Ска­жи­те, – за­дал он следующий во­прос, стараясь скрыть вол­нение, – а где вы бе­рё­те кри­вые зер­ка­ла для «Ком­на­ты смеха»?
– О! Я по­ку­паю их у Гу­ля­ки, что жи­вёт на той стороне Глебучева оврага.
– Как его фа­ми­лия? – спро­сил ре­пор­тёр, дос­та­вая за­пис­ную книж­ку.
– Я же ска­зал: Гу­ля­ка! Те­рен­тий Гу­ля­ка – зер­каль­ных дел мас­тер. О нём зна­ют все вла­дель­цы уве­се­ли­тель­ных балаганов не толь­ко по России!.. Но теперь он работает только на меня: заключил выгодный контракт!.. – балаганщик рассмеялся и хвастливо щёлкнул языком. – Хорош мастер! Ничего не скажешь! Да и я прилично плачу…
– Странно… – заметил вдруг Елагин. – А мне показалось, что этот ваш Гуляка – не очень-то умелый мастер.
– Что такое?! – чёрные брови хозяина ярмарки взлетели вверх.
– Да вот несколько зеркал в вашем балагане выглядят точь-в-точь как самые обыкновенные стёкла. И что странно: одно из них – именно то, в котором исчезла моя невеста.
Месье Жорж внезапно смутился:
– То есть, как исчезла?! Что за шутки?! В моём балагане?!.. Нет! Этого не может быть! – француз резко поднялся с кресла и тут же полюбопытствовал в полшёпота: – Вы и в полицию успели сообщить, милейший?
– Успел, – честно признался Елагин.
Француз закусил губу и неодобрительно покачал головой:
– Поспешили, Данила Игоревич, да-да, определенно поспешили!.. – И он так глянул на репортёра, что у того больно зарябило в глазах. А ещё Елагина удивило: откуда этот басурман знает его полное имя?..
Внезапно шаль­ная мысль при­шла к Ела­ги­ну. Он проморгался, поднял­ся и стал рас­кла­ниваться.
– Так ко­гда же вый­дет ста­тей­ка? – вновь по­ин­те­ре­со­вал­ся Жорж Невидаль учтивым тоном, про­во­жая гос­тя до две­рей.
– Ка­кая ста­тей­ка? – не по­нял Да­ни­ла Иго­ре­вич. – Ах, да! В завтрашнем ну­ме­ре!.. Я вам за­не­су один эк­зем­п­ляр.
– Два, – по­про­сил фран­цуз. – Для ма­ман в Мар­се­ле…
Ела­гин по­обе­щал и по­спе­шил на улицу.

...На Живодёрском мосту Ела­гин при­щу­рил­ся от мно­же­ст­ва сле­пя­щих сол­неч­ных бли­ков. Он от­вёл гла­за в сто­ро­ну и ужаснул­ся. Весь овраг был покрыт по­хо­жи­ми на ко­ря­ги кривыми де­ревь­я­ми, ко­то­рым и названья-то в при­ро­де не бы­ло. А ведь вес­ной, гу­ляя здесь с Ва­ле­ри­ей, они с вос­тор­гом смотре­ли на неж­ную зе­лень фруктовых садов: яблоневых, грушевых, вишнёвых, что росли тут с незапамятных времён. Что же случилось те­перь?..
Поражённый увиденным, Данила Игоревич побрел вдоль берега. Он и сам не за­ме­тил, как во­шёл в рас­кры­тые на­стежь во­ро­та. Вошёл – и остановился… Весь двор был заставлен зер­ка­лами: вы­гну­ты­ми и вогнуты­ми, вол­ни­сты­ми и реб­ри­сты­ми. И не было сре­ди них ни од­но­го нор­маль­но­го. Стёк­ла, покрытые амаль­га­мой, со­хли на солн­це, а ря­дом гу­ля­ли пе­ту­хи и ку­ры, отража­ясь в зерка­лах то ли страу­са­ми, то ли крылатыми жи­ра­фа­ми.
Над во­ро­та­ми ви­сел ку­сок ржа­во­го рель­са с при­вя­зан­ным к не­му молотком. Ела­гин уда­рил по рель­су не­сколь­ко раз.
На крыль­цо добротного деревянного дома тут же вы­шел высо­ко­го рос­та му­жик с пе­гой ок­ла­ди­стой бо­ро­дой. Одет он был про­сто: ши­ро­кие шта­ны, заправленные в сапоги, и ру­ба­ха, по­верх ко­то­рой то­пор­щил­ся ко­жа­ный передник.
– До­б­рый день! – при­вет­ли­во крик­нул репортёр.
Му­жик не от­ве­тил. Он сто­ял не­под­виж­но, ожи­дая, ко­гда тот по­дой­дёт к не­му сам. Так по­сту­па­ют лю­ди гор­де­ли­вые или осторож­ные.
Ела­гин по­до­шёл.
– Вы – Те­рен­тий Гу­ля­ка? – спро­сил он.
– Ну, я… – от­ве­тил му­жик. – Же­лае­те сде­лать за­каз?..
– Я, соб­ст­вен­но, не за за­ка­зом… – на­чал Ела­гин.
– То­гда за­чем?
– Я – из га­зе­ты, – пред­ста­вил­ся ре­пор­тёр.
– И че­го?.. – на­су­пил­ся мас­тер.
– Хо­тел бы у вас кое-что вы­яс­нить.
– А чо тут вы­яс­нять? – за­вол­но­вал­ся вдруг зеркальщик. – Не­че­го выяснять!..
– Да вы не бес­по­кой­тесь! – мир­но ска­зал Ела­гин и ре­шил, что напал на пра­виль­ный след. – Я, ви­ди­те ли, на­счёт кри­вых зер­кал…
– Ни­че­го я не бу­ду вы­яс­нять! – и Гу­ля­ка скрылся в до­ме.
– По­стой­те! – крик­нул ему в ­спину ре­пор­тёр. – Ес­ли вы не рас­ска­же­те всё мне, зав­тра тут ­бу­дет по­ли­ция!..
Гу­ля­ка пу­лей вы­ле­тел на крыль­цо:
– За­чем по­ли­ция?! По­че­му по­ли­ция?! Ни к че­му мне полиция!
– За ва­шим до­мом дав­но сле­дят, – соврал Ела­гин.
Зе­ркаль­ный мас­тер рух­нул на крыль­цо и, взяв­шись за голову, закачал­ся из сто­ро­ны в сто­ро­ну.
– О, Гос­по­ди! – сто­нал он. – Знал ведь, что этим всё кончится!.. – Затем под­нял ли­цо и спро­сил: – А вы что хо­ти­те разуз­нать?..
– Всё! – внушительно от­ве­тил Ела­гин. – От на­ча­ла и до конца!
– За­чем вам-то?
– Ещё не знаю, но чув­ст­вую, что ва­ша тай­на по­мо­жет раскрыть мою.
Гу­ля­ка по­смот­рел на не­го от­чаянным взгля­дом и гром­ко кряк­нул:
– Со­гла­сен!.. Нет мо­чи но­сить в ду­ше грех!..
Он за­пер дом на ключ и мол­ча по­ма­нил Ела­ги­на со дво­ра. Они шли огородами минут пять, остановились, возле лодочного сарая… Гуляка отпер дверь тёмного, пахнущего гнилью строения и в ответ на удивленный взгляд ре­пор­тё­ра прошептал:
– Глав­ное: по­даль­ше от ре­ки…
Данила Игоревич почувствовал неприятный холодок, но зашёл внутрь, се­л на пе­ре­вёр­ну­тую лод­ку и вопросительно уставился на зеркальщика.
– Бо­га ра­ди, от­вер­ни­тесь! – попросил тот.
– Это ещё за­чем?! – насторожился, было, Ела­гин.
– Мне так легче говорить: не смогу видеть вашего взгляда.
Да­ни­ла Иго­ре­вич пересел впол­обо­ро­та от Гуля­ки.

...Итак!
«Жил-был зер­каль­ный мас­тер – Те­рен­тий Ива­но­вич Гу­ля­ка. И хоть фамилию но­сил раз­ве­сё­лую, сам в рот не брал ни капли, лишь тру­дил­ся с утра до но­чи, не по­кла­дая рук. Де­лал вся­кие-раз­ные зер­ка­ла: и на заказ, и на про­да­жу, и на­стен­ные, и для трю­мо, а ко­кет­кам да мод­ни­цам – и во­все крошеч­ные: чтоб в ри­ди­кюль вле­за­ли.»
Так или при­мер­но так сле­до­ва­ло бы на­чать эту ис­то­рию, но Гу­ля­ка торопил­ся, сби­вал­ся, заи­кал­ся, сло­вом, Ела­гин с тру­дом по­нял, о чём тот гово­рит… А рас­ска­зал он вот что…
Про­зва­ли Гу­ля­ку в го­ро­де зер­каль­ным бо­гом, ибо де­лал он зер­ка­ла та­кие ров­ные и бле­стя­щие, что как ни смот­ри – не найдешь ни щербиноч­ки, ни паути­ноч­ки, ни пу­зырь­ка, ни пятныш­ка. За­гля­де­нье – и толь­ко!..
Но вот од­на­ж­ды, с недели две назад, поя­вил­ся из зер­ка­ла че­ло­век. Вернее, не че­ло­век, а чу­ди­ще в че­ло­вечь­ем об­ли­ке: весь лы­сый, блестя­щий, слов­но по­кры­тый рту­тью. В руке – трость с хрустальным набалдашником в виде шара.
– А зна­ешь ли ты, кто я? – спро­сил он у по­мерт­вев­ше­го от стра­ха Гуля­ки.
Тот мол­ча за­мо­тал го­ло­вой.
– Я – Зер­каль­ный Бог, – от­вет­ст­во­ва­ло чу­ди­ще. – Мои владе­ния везде, где есть от­ра­же­ние: будь то са­мо­ва­р, или гладь воды… И мне непри­ят­но слышать, как те­бя кличут мо­им име­нем! За это я возь­му твоего сы­на, а ко­ли ещё раз ус­лы­шу – за­бе­ру и са­мо­го.
За­дро­жал зер­каль­щик, упал пред лы­сым чу­ди­щем на ко­ле­ни и стал голосить и мо­лить его не от­ни­мать сы­на.
Ус­мех­нул­ся Зер­каль­ный Бог:
– Лад­но, – го­во­рит. – По­ми­лую. Но не по жа­ло­сти, а по догово­ру.
– По ка­ко­му ещё до­го­во­ру?.. – про­шеп­тал зер­каль­щик, ни жив, ни мёртв.
– Да вот по ка­ко­му, – от­ве­ти­ло чу­ди­ще и при­каз­ным то­ном мол­ви­ло: – С се­го дня ты боль­ше не бу­дешь мас­те­рить про­стые зер­ка­ла, а станешь отливать стёк­ла кри­вые. И чем кри­вее – тем луч­ше. А ко­ли ослу­ша­ешь­ся – най­ду я твое­го сы­на вез­де, да­же в чу­жих зрач­ках. – И стукнул тростью об пол. – А продавать их будешь только месье Жоржу – владельцу увеселительных балаганов, что прибудет в город завтра…
Сказал и – исчез.
С того часу стал Гу­ля­ка де­лать зер­ка­ла уве­се­ли­тель­ные и отвозить их в балаган приезжего француза.
– За­чем это по­на­до­би­лось Зеркальному Богу? – спро­сил Дани­ла Игоревич, вы­слу­шав рас­сказ.
– Ох! – за­сто­нал в от­ча­я­нии мас­тер. – Это и есть его главная тай­на.
– А вы не бойтесь, Те­рен­тий Ива­ныч! Расскажите!.. Я и сам уже о многом догадался. Вме­сте что-ни­будь при­ду­ма­ем… – сказал репортёр и не поверил в то, что произнёс…
Внимательно посмотрев на горестно сгорбленные пле­чи Данилы Игоревича, Гуляка вдруг догадался:
– Ви­дать, и вас бе­да кры­лом за­це­пи­ла?..
– Не­вес­та моя в зеркале ис­чез­ла, – при­знал­ся Ела­гин. – Пря­мо на гла­зах.
– Моя ви­на! Ка­юсь! – со­кру­шён­но ска­зал зер­каль­щик и поведал про злой умы­сел Зер­каль­но­го Бо­га. На­дое­ло то­му отра­жать да ко­пи­­ро­вать Мир Бо­жий, вот и на­ду­мал он со­здать свой кривой мир, что­бы в даль­ней­шем завое­вать всю зем­лю и по­бе­дить её кра­со­ту Злом и Уродством. Из кривых зер­кал должны были явля­ют­ся на свет лишь уро­ды, а нормальные лю­ди пропадать!..  И не толь­ко лю­ди, но и при­ро­да! – вздох­нул мас­тер. – Не­бось, ви­де­ли, что с бере­гом сде­ла­лось…
– Вер­но! Так оно и есть!.. Те­рен­тий Ива­ныч, пойдёте со мной к басурману?
– Нет-нет! – испуганно замахал руками Гуляка. – Я и так много вам выболтал… За сына боюсь…
– Жаль, – ответил Елагин. – Тогда я один.
И, не прощаясь, заторопился в город.

...Он спешил к вокзалу, словно боясь опоздать на поезд. На «Ярмарке балаганов» вбежал на крыльцо администраторской и, что есть силы, дёрнул дверную ручку. Однако дверь была не заперта. Елагин шагнул в кабинет. В полутьме, среди зажжённых свечей, сидел за столом месье Жорж.
Елагин увидел его и остолбенел от удивления. Нет, скорее, от ужаса! Балаганщик был без своих пышных смоляных усов и без вьющейся кольцами шевелюры. Его яйцеобразная лысина блестела серебром, словно бок начищенного самовара, в котором отразились все предметы вокруг и сам Елагин. Он увидел себя – крошечного и беспомощного – где-то на лбу месье Жоржа.
– Я слушаю тебя... – глухим голосом сказал балаганщик.
Елагин облизнул сухие губы и промолвил:
– Верните мою невесту… Она у вас.
– Её у меня нет, – чуть раздражённо произнёс тот.
– Она у вас, – твёрдо сказал Елагин. – Ведь я теперь знаю, кто вы!..
– Кто?! – вскричал француз, вскакивая на ноги. – Ну, говори!.. – Он поднял над головой свою трость с хрустальным шаром. – Так кто я?!
– Зеркальный Бог! – выдохнул Данила Игоревич. – Вы и есть он!
Зеркальный Бог рассмеялся злым смехом и, бросив трость на стол, сдёрнул с себя перчатки. Его руки оказались такими же блестящими, как и голова.
– Ты поступил неосмотрительно, репортёр! – усмехнулся он, разминая пальцы рук. – Вечно ты суешь свой нос не в свои дела!.. За что и будешь наказан. Я превращу тебя в самого отвратительного карлика на свете! И Гуляку тоже. За его длинный язык. И сына Гуляки! И всех жителей вашего города С.!!!
Зеркальный бог хотел взять свою трость, чтобы совершить колдовство, но его опередил Елагин. Он схватил трость, размахнулся и со всей силы опустил хрустальный шар на зеркальную голову.
Идол тут же разлетелся на тысячи кусков. Осколки зазвенели, загремели, забряцали на тысячу ладов, покатились по полу, закатились в щели, вспыхнули и – пропали.
Елагин стоял ослеплённый и оглушённый, ничего вокруг не видя. Он даже не заметил, как в павильоне оказались полицейские во главе с Ищекиным. Их привёл Гуляка, который испугался за жизнь репортёра.
Данилу Игоревича вывели наружу, на воздух, где ему и полегчало: в павильоне витали пары ртути. Был ранний вечер, на «Ярмарке» собиралась праздная публика. Слухи о Зеркальном Боге уже каким-то образом разнеслись по всему городу, так что от зевак не было отбоя.
Среди толпы наш герой увидел Валерию Провну. Она была жива-здорова, как и все горожане, которых заколдовал «месье Жорж».
– Добрый вечер, Данила Игоревич, – произнесла она, словно они вовсе и не расставались.
– Здравствуйте, милая Валерия… – глупо и счастливо улыбнулся Елагин и протянул ей стишки, накануне написанные.

...А вскоре, вместо чинной помолвки, молодые сразу сыг­ра­ли весёлую свадь­бу. По­дар­ков бы­ло очень мно­го – кра­си­вых и доро­гих, но не бы­ло сре­ди них ни од­но­го зер­ка­ла. Так ре­ши­ла не­вес­та. Да и за­чем? По­ка мы мо­ло­ды – и так кра­си­вы, а в старос­ти и смот­реть-то на се­бя бы­ва­ет против­но. А уж ко­гда пом­рём, то и за­на­ве­ши­вать бу­дет не­че­го. Эх!.. Трени-брени!..
ЦЕЛИТЕЛЬ ВРЕМЕНИ
1.
...Случилось это в Вольском уезде, что у Змеевых гор, в имении помещика Кирилла Егоровича Ростовцева – бывшего присяжного поверенного.
А начну я рассказ с осеннего вечера, когда Кирилл Егорович  бесплодно прождал весь день двух своих старых приятелей, что обещались приехать из города и скоротать с ним вечерок за картами. Вечерело в это время рано, и на душе от этого делалось муторно и противно. И лето было холодное. И «бабье» лето – дождливое. И осень с ветрами. Впрочем, как думал Ростовцев: «какие нынче бабы – такое и лето». Словом, не дождавшись гостей, в последний раз прогулялся Кирилл Егорович до ворот и в мрачном настроении духа уже собрался подняться на крыльцо, чтоб войти в дом.
Но в тот самый миг за плетнем внезапно зазвенел колокольчик, и в ворота усадьбы влетел фаэтон, запряжённый двойкой лошадей с безумно горящими глазами.
Последний луч надежды зажёгся было в душе Ростовцева вновь, но, присмотревшись, Кирилл Егорович понял, что экипаж совсем чужой, лошади незнакомые, а вместо кучера некий господин с насмерть перепуганным лицом.
Едва лошади остановились, незнакомец спрыгнул с подножки и, размахивая небольшим саквояжем, со всех ног понёсся к крыльцу. Одет он был старомодно и неряшливо: цилиндр на боку, а из-под ворота плаща топорщился один конец воротничка от сорочки.
Едва завидев Ростовцева, незнакомец закричал, задыхаясь на бегу:
– Скажите, сударь, далеко ли до пристани?!..
– Пристань вовсе в другой стороне! – подивился Кирилл Егорович географическим познаниям незнакомца.
– Опять в другой?! – растерялся тот и цепко вцепился в перила, будто за ним гналась шайка отпетых разбойников. – Господи! – простонал он. – Да уеду ли я когда-нибудь отсюда?!.. – И, присев на ступеньку, зарыдал во весь голос.
– Пройдите в дом, сделайте милость! – тронул его за плечо Ростовцев, а сам несколько раз кинул взгляд за ворота: нет ли кого следом. Мало ли что может случиться в уездной глуши, да ещё невдалеке от Змеевых гор.
Они вошли в дом. От растерянности хозяин даже не заметил, что гость забыл обтереть ноги о половик, и на чистом паркете остались грязные следы от его немодных штиблет. Он провёл незнакомца в гостиную, где вовсю пылал камин, предложил сесть и выпить чаю с дороги, приготовился слушать. Однако, прежде всего, незнакомец подбежал к окну и долго всматривался в тёмные стёкла.
«Лицо определенно знакомое, – решил Ростовцев. – Вот только не вспомню, где я мог его видеть?..»
– За вами гонятся? – насторожился он.
– Не знаю, сударь, – через плечо обронил незнакомец. – Сейчас всё объясню.
Наконец, успокоившись, гость снял цилиндр, поставил саквояж на пол, бросил плащ на спинку кресла и сел напротив хозяина дома.
– Простите за невольное вторжение, – сказал он, дрожа всем телом. – Я совсем потерял голову. То, что со мной приключилось даже страшно вообразить… О-о! Простите! – И тут же представился: – Тюхин. Фаддей Закатович. Часовых дел мастер из Саратова.
«Вот отчего он мне знаком!» – сразу успокоился Ростовцев и вспомнил, как в прошлом году, будучи в Саратове, пытался починить механизм карманных часов фирмы Фаберже. Однако, никто не смог справиться с поломкой. Лишь в мастерской на Почтамтской ему тут же всё и наладили. Фаддей Закатович и был этим мастером.
– Кирилл Егорович Ростовцев! – представился в ответ хозяин дома. – Бывший присяжный поверенный. – И так, между прочим, браво добавил: – Председатель Охотничьего клуба!
– Слава Богу! – в облегчении вздохнул Тюхин. – Теперь-то я, наконец, в полной безопасности.
– Вам что-то угрожает? – спросил Ростовцев, не испытывая особого желания оказывать гостеприимство часовых дел мастеру: не по чину!
– Решайте сами… – развёл руками часовщик и поведал свою невероятную историю.

2.
...Был Фаддей Закатович Тюхин часовщиком в Саратове знаменитым. За двадцать лет работы обзавёлся такой клиентурой, что любо-дорого посмотреть. Кому только часы не ремонтировал! И купцам, и графам, и господам артистам. И даже священ­никам. Всех в городе знал: от вокзала Барыкина до последней усадьбы на Дворянской! Чинил он часы напольные и настенные, с гирями и с пружинным ходом, часы нагрудные и для путешествий, настольные и часы-автоматы, часы с маятником и даже иностранные часы Распятие, где по обеим сторонам креста располагались фигуры Девы Марии и Иоанна Крестителя. А больше всего пришлось на его веку ремонти­ро­вать часов каминных. С пастушками да с цыганками бронзовыми. С боем и с музыкой. Даже с гимном: «Боже, Царя храни!..» А однажды починил башенные, правда, не настоящие куранты, а маленькие. Были они вмонтированы прямо в картину. На ней городской пейзаж, маслом написанный, площадь с ратушей. А на башне те самые часы. Назывались они «часами в рамке». Оригинальная, скажу вам, штука!
И знали Фаддея Закатовича не только в городе, но и по всей губернии. Приглашали его с большой охотой во все уезды. А уж в скольких имениях он побывал – и не упомнит.
Однажды весной пригласили Тюхина на неделю в усадьбу графа Мутылина, что в Вольском уезде. Путь, правда, неблизкий – пятьдесят вёрст. Зато обещались щедро заплатить за работу. Ответил он по телеграфу своим согласием и указал день приезда. Собрал в саквояж всякие разные инструменты и детали, а уже на следующий вечер ждал его в Вольске на пристани графский экипаж с откидным верхом. На козлах восседал кучер-коротышка. Хотел разузнать у него Тюхин о хозяине усадьбы: что он за человек, да как у него живётся, только кучер-то оказался глухонемым. Так и промолчали всю дорогу от пристани до графского имения.
По приезде в усадьбу, выделили Тюхину летний домик с тремя комнатами, одна из которых должна была стать на целую неделю его мастерской.
Часов в доме оказалось совсем немного – напольные в гостиной, настенные в столовой, ну и в каминной, сами понимаете, какие. А вот из неисправных – только одни настенные.
Был Тюхин всем этим сильно огорчён. Всего-то из-за одного сломанного механизма вызвали в такую даль! Даже большие деньги не исправили настроения, ибо для него, часового мастера, прежде всего, была интересна работа.
Починил он часы быстро, часа за два. И всё недоумевал: на кой ляд вызвали его сюда – аж, на целую неделю?!..
Граф Мутылин принял работу, прослушал с закрытыми глазами слаженный бой часов, и очень остался всем доволен. Чего нельзя было сказать о Тюхине.
– Ваша светлость! – сказал он графу. – Коли дел для меня больше нет, разрешите с Богом откланяться. Заказов в городе нынче много. И все, как на подбор, сложные… Боюсь, не управятся без меня мои мастера.
– Не спешите, дорогой Фаддей Закатович, – ответил на это граф. – Ведь я, как вы понимаете, не посмел бы вас беспокоить только из-за каких-то негодных часов. В конце концов, не идут – и чёрт с ними!..
– Да нет, уже идут! – чуть не обиделся мастер. – Но ведь других неисправных механизмов в доме вроде бы нет! – удивился Тюхин.
– Не спешите с выводами, господин часовщик… – многозначительно улыбнулся граф Мутылин. – Я много слышал про вас и прежде, чем доверить вам настоящую работу, хотел убедиться: велико ли ваше искусство. Уж вы простите меня за это испытание… Настоящая работа предстоит большая. Боюсь, что и за неделю вам не управиться с моим заказом.
Он таинственно поманил его рукой и повёл за собою в парк.
В центре липовой аллеи красовалась статуя сурового старика, держащего в руках песочные часы.
– Это Хронос – бог Времени, – сказал граф и перевернул сосуд вверх дном.
Тюхин заметил, что скульптура вдрогнула и отъехала в сторону, открывая его взору подземный ход, на стенах которого пылали свечи в канделябрах.
Пока песок стекал тоненькой струйкой, они спустились по крутым ступеням и попали в большой зал со  сводчатым потолком.
То, что там увидел часовщик, заставило его сердце забиться в удивлении и восторге. На стеллажах, – куда ни кинь взгляд, стояли сотни, а может быть, и тысячи каминных часов с бронзовыми фигурками. Подсчитать их не было никакой возможности. Стеллажи разбегались во все стороны, словно улицы подземного города. Без конца и края… Странным лишь показалось то, что на всех циферблатах было разное время.
– Я и не знал, что у вас такая прекрасная коллекция! – воскликнул обомлевший Тюхин, с некоторой завистью в голосе.
Граф насмешливо улыбнулся:
– Это – не коллекция, уважаемый Фаддей Закатович. Это – Время Человеческих Жизней.
Часовщик изумлённо глянул на Мутылина.
– В каком смысле?.. – не понял он.
– В самом прямом, – сдержано ответил граф. – Каждый механизм напрямую связан с жизнью какого-нибудь человека. Желаете взглянуть на ваши часы?
Он подвёл обалдевшего часовщика к изящным каминным часам, на которых сидел бронзовый господин в цилиндре и длиннополом сюртуке, точь-в-точь в таком ходил сам Фаддей Закатович. Тюхина поразила схожесть его лица со своим. Ему даже казалось, что часы стучат в такт его сердца.
– Это… поразительно!.. – прошептал часовщик. – Но это невозможно! – тут же воскликнул он.
– Почему же?! – поднял граф свои чёрные брови. – Лишь оттого, что вы не знали об этом? Успокойтесь. Ваши часы в полном порядке. Они не спешат. Не отстают. И долго ещё не остановятся.
Тюхин кинул взгляд на соседние фигурки. Батюшки! Да ведь это же купец Петяев! А это, несомненно, княгиня Черемшанская!..
Тюхин перевёл взгляд на циферблаты, но нигде не увидел отверстий для ключа.
– Как же вы их заводите?.. – в изумлении спросил он.
Граф от души рассмеялся:
– А никак не завожу. Сами идут.
– Выходит, жизнь любого человека находится в ваших руках!.. – поразился Тюхин и прошептал: – Кто же вы, ваша светлость?.. 
– Могли бы и сами догадаться, – усмехнулся тот.
– А как же Господь Бог?! – поразился часовой мастер.
– Значит не всё в Его власти, – скромно заметил Мутылин. – Я не отрицаю и не опровергаю того, что все нити судеб находятся в одних руках, и только Он один знает начало и конец жизни. Ну, час рождения, понимаю. Но вот час конца!.. Меня это всегда раздражало и вызывало, мягко сказать, недоумение. Ну, казалось бы, живёт на свете полезный человек. К примеру, министр образования. И вдруг умирает. Почему, спрашивается?! А это, объясняют мне, Промысел Божий!.. Или другой пример: палач, казнивший сотни невинных душ, преспокойно доживает свой век! И снова тайна, и вновь Божий Промысел! Погибает юная особа. Уж она-то в чем виновата?.. А ведь могла стать светской львицей и свести с ума очередного Пушкина! Да, а Пушкина, кстати, за что?! В чём логика Небесного гнева? Где мотивировка поступков?.. Я долго ломал голову над этим нелогичным беззаконием. И был, увы, бессилен вторгнуться в Суд Божий. Но вот однажды вспомнил, что в доме покойника в час смерти всегда останавливают часы. То ли примета, то ли обычай. Как бы останавливается время самой жизни… И тут ко мне пришла в голову счастливая мысль: соединить стук человеческого сердца со стуком часов. Чтобы одно зависело от другого. Не буду говорить, как я это сделал. Здесь – и магия, и чёрные тени прошлого, и не одна Вальпургиева ночь с друзьями. Словом, удалось! И надо вам сказать, что в главном я преуспел. Научился укорачивать жизнь одним людям и продлевать другим. Короче: Suum suique, или – «каждому своё»!
Граф величаво посмотрел в глаза Тюхина.
– Выходит, – тихо промолвил тот, – вы взяли на себя Божью ответственность: решать, кому – жить, а кому – нет?
– Безусловно, взял! – резко ответил граф и ткнул пальцем в потолок: – Он делает то же самое. Только Его результат туманен и неизвестно когда принесёт пользу. Могут пройти десятилетия, прежде чем чья-то смерть станет для кого-то благом. У меня же, Фаддей Закатович, всё проще. И, главное, зримей! Вот, к примеру, военный инженер По;пышев.
Граф снял со стеллажа часы, на которых стояла фигурка в военном мундире.
– По Божьему Промыслу завод его жизни скоро кончается. Но в этом случае он уже не успеет закончить изобретение смертоносной торпеды! А жаль! Ведь это боеспособ­ность страны! Тут-то мы и продлим ему жизнь. – Граф поставил часы на место. – Или вот еще пример…
Он снял с соседней полки другую скульптурку: сидящий на камне юноша с пером в руке.
– Живет на свете некий непризнанный поэт. Худосочный гений. Всё на что надеется. Кропает себе писульки, шлёт по редакциям. Ан, не издают! Выходит, поэт-то дряной! Зачем, спрашивается, зря коптить небо?
Граф поднял часы над головой и со всей силы грохнул их о каменный пол. Со страшным звоном разлетелись они на стеклянные и бронзовые осколки. К ногам Тюхина, виляя на ходу, подкатились изогнутые шестерёнки.
Часовщик остолбенел от такого скорого суда.
– Испугались? – усмехнулся граф Муталин. – Не бойтесь. В этом – и моё призвание, и работа, если хотите.
– В чём же тогда моя работа?.. – спросил Тюхин, облизнув сухие губы.
– Разобраться в механике, – уже по-деловому произнёс граф. – Я заказал долговечные пружины из особой стали, закалённые на адском огне. Они для тех, кто, по моему разумению, достоин долгой жизни. Так что вам, уважаемый Фаддей Закатович, придётся хорошенько сообразить – как и куда эти спирали приспособить. Надеюсь, вы быстро разберетесь – что к чему.
Тюхин попробовал, было, возразить, но какая-то неодолимая сила заставила его лишь кивнуть в ответ.

3.
...Усовершенствовать пришлось не все часы жизни. А только принадлежавшие тем людям, которые, так или иначе, могли бы принести графу какую-нибудь пользу или выгоду.
Первые часы, что ему доставили из подземелья, были с его статуэткой. Тюхин долго ломал голову, как поменять спираль, но, в конце концов, сообразил, что нужно сделать: то ли сказался опыт, а может быть и то, что с ней была связана именно его собственная жизнь.
Потом работа пошла быстрее, и в дальнейшем, почти не заглядывая в механизм, он наловчился так быстро менять пружины, что молчаливые слуги графа едва поспевали приносить ему чужие жизни.
В бронзовых фигурках Тюхин узнавал горожан, живущих с ним бок о бок. Вот известный купец… богатый лабазник… хмурый околоточный. Даже вор-«медвежатник» входил в число избранных. Но он узнавал не только своих земляков. Знаменитые люди всей России (и даже Европы!) были скопированы один к одному. Министры, военачальники, высшая знать, ученые, артисты, литераторы – все демонстрировали и украшали своё собственное время.
«Что я делаю? Что творю?!.. – в отчаянии думал Тюхин. – Грешно это!» – Но руки по привычке отвинчивали, откручивали, зачищали, прилаживали…
Несколько раз в день появлялся в летнем домике сам граф. Издали наблюдал за работой, таинственно улыбался и незаметно уходил.
«А если подпилить пружину?» – подумалось вдруг часовщику. Он взял напильник, но, сколько ни старался, её даже не царапнуло.
Завтрак и обед ему приносили туда же, на отдельный столик, сервированный по всем правилам этикета, хотя, из-за обилия рюмок, бокалов и столовых приборов, Тюхин терялся, в результате ничего толком не ел. А на ужин его приглашали составить компанию графу.
– С такой скоростью, – доброжелательно сказал тот на второй день, – вы вполне справитесь за неделю.
Так прошло два дня. Работа была однообразной, стала угнетать, казалось, ей никогда не будет конца…
Как-то случайно глянув в окно, Тюхин с удивлением увидел, что ветки деревьев, ещё несколько дней назад утыканные набухшими почками, теперь густо покрылись листвой.
«Буйная весна!..» – с удовлетворением подумал он и порадовался скорому приходу лета.
А бронзовые фигурки всё приносили и уносили…
«Интересно, – внезапно подумалось ему, – есть ли такие же часы у самого графа?.. Надо будет расспросить за ужином».
– Есть такие… – удовлетворил граф его любопытство, с удовольствием потягивая шартрез. – Только как они выглядят – об этом никто не знает. – Он хитро усмехнулся: – Долгие годы на земле, уважаемый Фаддей Закатович, научили меня остерегаться всех и всякого… – И выпил зелёный напиток до дна.
Всё же на третью ночь удалось-таки Тюхину кое-что разузнать. Как ни объяснял он знаками глухонемым слугам, что хочет прогуляться вокруг усадьбы, не разрешили ему выйти из летнего домика. Пришлось для видимости покориться. Но ближе к полуночи вылез он через окно и осторожно пробрался к помещичьему дому. Обошёл тёмную усадьбу со всех сторон и только в одном окне, со стороны парка, заприметил светящееся окно.
Подкрался к нему поближе и, рискуя себя обнаружить, всё же вскарабкался на одну из скульптур, окружавших дом. На его удачу, светилось окно графского кабинета.
Чтоб не свалиться наземь от изумления, Тюхин вцепился руками в мраморную статую! Граф Мутылин стоял перед зеркалом и долго всматривался в своё отражение. Затем, раздевшись догола, он внезапно ухватил себя за шевелюру и так же, как снимают чулок, сбросил человеческую кожу. Под ней обнаружилась его настоящая личина. Это был дьявол – с волосатым лицом, витыми рогами и небольшими свиными глазками, горящими алым огнём. Дьявол с удовольствием потянулся, глубоко вздохнул полной грудью и стал листать огромный фолиант «Книги Судеб».
«Так вот ты какой на самом деле, «граф Мутылин»! Как же я раньше-то не догадался!..» – подумал часовщик и вспомнил похожую бронзовую фигурку с чёртом, уже побывавшую в его руках.
Не теряя времени, Фаддей Закатович спрыгнул наземь и побежал вглубь парка. Долго не раздумывая, он перевернул песочные часы у статуи Хроноса и спустился в подземелье. Там он принялся искать по стеллажам нужные ему часы. Долго искать не пришлось. Они стояли недалеко от входа среди других бронзовых фигур. «Статуэточный» дьявол попирал копытом земной шар, смеясь прямо в лицо бронзовому Тюхину.
Но как только часовщик захотел их взять в руки, откуда-то взявшийся сквозняк задул в подземелье все свечи. И всё же в полной темноте Тюхин успел снять часы с полки, поднять над головой и со всей силой швырнуть об пол. Раздался сильный взрыв, словно ему под ноги бросили адскую машину. От едкого дыма заслезились глаза. Кашляя и почти ничего не видя перед собой, Тюхин бросился из подземелья, захватив наощупь и свои часы.
Вернувшись в летний домик, и едва отдышавшись, он, не зажигая свечей, сунул часы в саквояж и незаметно пробрался в конюшню. Оставаться в имении было опасно.
Как умел, запряг лошадей. На его счастье, шум непогоды заглушил скрип колёс фаэтона. Боясь, что за ним кинутся вдогонку, он помчался к пристани, не разбирая дороги. Страх был настолько велик, что, в конце концов, он очутился в лесу. Лошади остановились в полной темноте, как вкопанные, и, сколько он их не огревал кнутом, лишь испуганно жались друг к другу и жалобно ржали.
Сильно похолодало, пошёл затяжной дождь.
«Странная весна!.. То тепло, то – холодно…» – думал про себя Тюхин, дрожа от пронизывающего ветра под кожаным откидным верхом. Чувствовал он себя преотвратно. Раскалывалась голова, и остро болело сердце.
«Ещё, не дай Бог, помру. И никто про это не узнает…»
Он вновь с ужасом вспоминал события последних дней и,  казалось, что вот-вот из-за кустов появится граф, снимет с себя человеческую личину и по-дьявольски оскалит свои клыки…
С трудом дождавшись утра, часовщик всё-таки сумел вывести лошадей из лесу на размокшую после дождя дорогу. Куда ехать – не знал. Лишь к вечеру, целый день, помотавшись по всему уезду, Тюхин очутился поблизости усадьбы Ростовцева.

4.
  ...– Невероятная история!.. – в растерянности воскликнул тот. – О таком только в книгах и прочитаешь… Вы пейте, пейте!..
Во время рассказа часовщика, он велел слуге принести горячий чай с малиной, пироги и ликёр. Тюхину полегчало.
– Вкусно! – похвалил он пироги с вишней.
– Кухарка постаралась… – ответил Кирилл Егорович, всё как-то странно поглядывая на Тюхина.
– Вишня, небось, из прошлогодних запасов? 
– Почему из прошлогодних?! – удивился помещик. – Этого года.
– Так ведь ещё не созрела! – возразил Тюхин и с сожалением добавил: – Поди, уже и не созреет. Весна нынче холодная. Будто осень.
Ростовцев по-прежнему смотрел на гостя с явным недоумением.
– А не больны ли вы, в самом-то деле, Фаддей Закатович? – с участием поинтересовался он. – Может, у вас, и вправду, жар? Так я за доктором съезжу. Сосед мой – неплохой фельдшер…
– Спасибо, – кивнул Тюхин. – Только мне и вправду полегчало. – Он взглянул в лицо Ростовцева и, усмехнувшись, добавил: – А ведь вы ни слову не верите, Кирилл Егорович!
– Ни-ни! – замахал руками хозяин. – Верю!.. Вот только… сами посудите, Фаддей Закатович… Вы-то мне всё про весну говорите, а на дворе давно осень! Извольте сами взглянуть: октябрь кончается!
Тюхин перестал жевать и повернул голову к ночному окну. По стеклу монотонно стучал несмолкающий дождь.
– Вот оно что!.. – в раздумье сказал он. – Выходит, я пробыл там целых полгода!.. А показалось – всего три дня… Ах, чёртова усадьба! – Он стукнул кулаком по столу. – Так смотрите же, – воскликнул он, – если не верите! – И достал из саквояжа каминные часы со своим изображением.
Ростовцев вытаращился на них, не в состоянии произнести ни слова. Вместо часов с фигуркой Тюхина, стоял бронзовый чёрт на глобусе. Наступила долгая пауза.
– Ничего не понимаю… – ошалело произнёс часовщик.
– Что ж вы тогда разбили?.. – едва шевеля губами, спросил вконец струхнувший Кирилл Егорович.
– Наверное, себя… – ответил Тюхин и схватился рукой за сердце.
– Вам плохо?! – испугался хозяин.
– Сейчас пройдёт… – Фаддей Закатович прикрыл веки, не отнимая руки от груди. – Сейчас, сейчас…
Ростовцев со страхом наблюдал за ним.
– Вот… Намного лучше… – Тюхин открыл глаза и попытался подняться. – Помогите мне добраться до пристани…
– Что вы! – не очень убедительно вновь замахал руками Ростовцев. – Вам нельзя сейчас ехать! Переночуйте у меня, а уж завтра… Если разрешит доктор…
– Нет-нет! – решительно сказал часовщик. – Я не могу подвергать вас опасности. Мало ли, как ещё обернётся… Одолжите мне ружьё, и я тотчас же уеду. При первой же оказии непременно верну.
– Не беспокойтесь! – с заметным облегченьем в голосе сказал Кирилл Егорович. – В скором времени я сам отправлюсь по делам в Саратов. Там и встретимся на Почтамтской… Не вставайте! Посидите ещё немного. Я сейчас принесу… – И он побежал со всех ног на второй этаж.
Тюхин зябко передернул плечами, набросил на плечи плащ, надел цилиндр. Внезапно со двора послышалось тревожное ржание коней. Он припал лицом к стеклу, и увидел, как к дому приближаются фонарные огни, покачиваясь в чьих-то руках. В их туманном свете Тюхин узнал графа Мутылина и его немых слуг: кучера-коротышку и слугу-сторожа. В открытую форточку были слышны их торопливые и уверенные шаги. У Тюхина снова защемило сердце.
На лестнице второго этажа появился трясущийся от страха Кирилл Егорович с охотничьим ружьём наперевес.
– Кто там?! – тихо спросил он.
– Граф… – обречённо ответил Тюхин.
– Он пришёл за часами! – панически крикнул Ростовцев. – Бегите же, бегите, чёрт бы вас побрал! Под лестницей есть второй выход!
В три прыжка часовщик очутился у чёрного хода, но в этот момент раздался звон разбитого стекла и одновременно треск раздираемых в щепки дубовых дверей. С трёх сторон в комнате появились его преследователи. Граф Мутылин, он же дьявол, влетел в окно. Один слуга вломился через чёрный ход. Другой сквозь парадные двери.
– Часы здесь! – сказал коротышка, тыча в них своим толстым указательным пальцем.
Тюхин уже ничуть не удивился тому, что глухонемой кучер вдруг заговорил.
 Граф дал знак кучеру, и тот направился к столу за часами. В этом момент раздался выстрел. Коротышка качнулся на месте, рухнул на пол и превратился в издыхающего волка.
Граф метнул свой грозный взгляд на лестницу, где Ростовцев уже успел перезарядить ружье. В нём вспыхнул азарт охотника.
– Не подходите, сударь! – предупредил он графа, целясь в него самого.
Наступила короткая заминка. Граф медлил. Зато второй слуга, с быстротой хищного зверя, прыгнул на лестницу, но тут же скатился кубарем вниз, обернувшись вторым мёртвым волком. Пуля вошла ему меж глаз.
Ростовцев вновь успел перезарядить охотничье ружьё и наставить его на графа. Однако, тот был спокоен.
– Наверное, Фаддей Закатович успел кое-что рассказать вам обо мне, – холодно произнёс он. – А зря!.. К сожалению, человеческое любопытство часто остаётся безнаказанным. Теперь в часах господина Тюхина такая же долговечная пружина, как и в моих.
– А мы проверим! – подал голос Кирилл Егорович и выстрелил, почти не целясь, в чёртовы часы. Однако, пуля от них отскочила звенящей горошиной.
Граф усмехнулся и укоризненно покачал головой:
– Жаль, господин Ростовцев, ничего-то вы не поняли! Даже серебряная пуля в этом деле бесполезна. Вы погорячились. А за это придётся заплатить… 
Он поднял руки, чтобы произнести заклинание, как тут же во дворе раздались ещё одни шаги. Они были тяжёлыми и величавыми.
Все повернули головы к окну и прислушались. Шаги медленно приближались, с силой впечатываясь в землю.
– Не может быть!.. – внезапно забеспокоился граф.
В разбитом окне все увидели идущую к дому статую Хроноса. Бог Времени осто­рож­но нёс в мраморных руках песочные часы.
– Час от часу не легче! – обронил Тюхин.
Ростовцев растерялся:
– Совсем пропали…
Граф отступил вглубь комнаты. В раскрытой двери появился Хронос. Он нашёл глазами спрятавшегося за ширмой графа и громогласно произнёс:
– Ты покусился на Промысел Божий. И за это я отправляю тебя в Безвременье, из которого нет выхода!..
– Но я хотел только одного... – пытался возразил граф, – Справедливости!..
– Справедливость Дьявола? – усмехнулся Хронос. – Вот тебе мой последний совет: НЕ ЗАГЛЯДЫВАЙ В БУДУЩЕЕ И НЕ ЗАБЫВАЙ О ПРОШЛОМ! – и решительно перевернул песочные часы.
– Нет! Не надо! – закричал граф Мутылин, – вернее, то, что было под его личиной. Потому что уже в следующее мгновенье человеческое обличье с него спало и осталось лежать на полу рядом с волчьими шкурами. Дьявол с отчаянным воплем вылетел в окно.
Из каминных часов выскочила стальная пружинка, часы хрипло пробили тринадцать раз и остановились.
Хронос посмотрел на застывшего с ружьём Ростовцева и промолвил:
– За то, что наказали похитителей Времени – буду просить у Творца подарить вам лишних тридцать лет жизни. Живите долго. И ничего не бойтесь!
Он разъял песочные часы и высыпал на ладонь ровно тридцать песчинок. Затем подошёл к хозяину дома и подбросил их над его головой.
– Спасибо… – благодарно прошептал Ростовцев, и в сердце его воцарился покой.
А Хронос окинул пронизывающим взглядом притихшего у окна Тюхина и обратился к нему:
– Вас тоже награжу, – великодушно промолвил он. – Все годы вы были «целителем Времени». Вы не убивали его, не играли с ним, как другие, не тянули, а – берегли! Оттого исполню любое из трёх желаний: увидеть Прошлое, Будущее или остаться в Настоящем. Выбирайте!
В гостиной воцарилась тишина. Тюхин подумал и ответил:
– Прошлое я уже пережил. Пусть оно было не таким счастливым, как хотелось. Но начинать всё заново – неинтересно. Будущее – ещё увижу. А настоящее – при мне. Если попаду в Прошлое, то сегодняшний день – станет для меня уже Прожитым Будущим. А попаду в Будущее – всё сегодняшнее останется в Прошлом. Так что спасибо, Хронос! Я остаюсь здесь.
Бог Времени согласно кивнул своей мраморной головой.
– Ты мудро ответил, «целитель Времени». И всё же я сделаю тебе небольшой подарок…
Он перевернул песочные часы и что-то над ними прошептал.

5.
...Сыпался сквозь пальцы речной песок. Вольно текла Волга. Парили над ней облака. Кричали чайки. Гудели белые пароходы. Домой не хотелось.
Мальчик, лет семи, воткнул в песок хворостину и увидел, как тень солнца стала обходить её стороной. На городских часах пробило полдень. Мальчик положил на тонкую короткую тень мокрый плоский голыш. Тень побежала дальше, и спустя час, он прикрыл чуть вытянувшуюся тень вторым камнем. Потом третьим…
Мимо шли два рыбака: один – помоложе, другой – постарше.
– Ты глянь-ка! – с любопытством сказал второй. – А пацанёнок-то, ничо-о! – соображает!..
– Чего он там соображает? – не понял молодой рыбак.
– Эх, ты, сом с усом! Солнечные часы он выстроил, вот что! – радостно засмеялся тот, что постарше.
– Какие ж енто часы?! – прищурился молодой. – Енто – хворостина от бредня да голыши!
– Сам ты – бредень голышом! – И обратился к мальчику: – Звать-то тебя как?
– Фаддей Закатович… – ответил тот по-взрослому.
– Тю! Чудное имя! – пожал плечами молодой рыбак, сворачивая «козью ножку».
– Видать, родился на закате, – догадался старшой.
– А, можа, папка с мамкой на закате постарались! – молодой рыбак хрипло рассмеялся.
– Ты не слухай его, Фаддей Закатович! – извинился за него рыбак постарше. – Ты строй дальше. Авось, что получится! Начал голышом, а кончишь – барышом! Ты, иди-иди, дурень! – толкнул он в спину молодого.
И они ушли, незлобиво переругиваясь на ходу.
Мальчик посмотрел им вослед. Потом на палку. Тень от неё исчезла. Он поднял голову. Большое облако, похожее на плащ, прикрыло солнце. Мальчик вскочил на ноги, сбил ногой палку, и стал бросать камни в воду. Голыш за голышом скакали по воде, словно речные «коньки»-рыбки. Когда бросать стало нечего, мальчик побежал купаться…
Над его головой проплывали волжские облака. Одно было похоже на цилиндр, что носил их сосед, присяжный поверенный, другое на циферблат часов, которые висели в доме на стене, а третье – на смешного чёртика, стоящего одной ногой на белоснежном шаре. Откуда он взялся, этот чёртик, – мальчик не знал. Да и к чему было знать? Вокруг звенело его седьмое лето. А восьмое будет только через год. А десятое ещё впереди. И бесконечная целая жизнь! Ах, как же много у него времени! Словно краснопёрой рыбы в Реке Детства. Ловишь её, удишь, хватаешь руками, а она – всё не кончается...






















КЛАДБИЩЕНСКИЙ ПРИЗРАК

 «Сон о могиле
чаще всего сулит неприятности и болезни».
«Поволжский сонник». 1852 г.
1.
...Под Новый год хоронили гробовщика Юкина. Похороны были пышные, народу явилось много. Отношение к умершему – самое почётное и уважительное. И неспроста: на своём долгом веку немало Юкин потратил сил и уменья, чтобы с честью проводить покойника в последний путь. Гробов выстругал он за всю жизнь – не перечесть: от младенцев до стариков, и все наипервейшего качества.
Ещё при жизни и для себя гроб смастерил. Да какой! Весь дубовый, полированный, с резными ангелами, по краям медные уголки, а внутри дорогой покров, шёлковая подушка да сплошная парча от Сапожникова. Товар первый сорт! Тут уж не скажешь, что сапожник, мол, без сапог. Себя не забыл, и правильно сделал: ибо, кроме самого Юкина, некому было такой гроб сколотить.
Красивый гроб вышел, да уж больно тяжёлый. С трудом донесли его друзья до могилы, отпели покойника, соседки повыли, как полагается, и опустили Василия Егоровича навеки в сырую землю.
– И как-то теперь нас хоронить будут? – рассуждали старики на поминках в доме гробовщика.
– Да уж такого второго Юкина нигде теперь не сыщешь.
– А его сын к отцовскому делу вовсе не приучен. Беспутник, каких мало!
– Кутила порядочный! А пьет-то, глядите – не закусывая!
– Что с него взять? Одно слово: гусар!
Словом, почистили гости пёрышки сыну гробовщика, попили, поели и разошлись.
А молодой офицер, Юрий Васильевич, один в доме остался. И словно на чужом месте. Давно в родной стороне не был. Отслужил в армии двадцать лет, а как в отставку вышел – в Москву перебрался. Помог ему тогда Василий Егорович домишко на Якиманке купить, не ахти какой, без претензий. Зато свой, собственный. И стал отставной гусар жить себе, припеваючи. Что ни день – кутежи да драки, что ни ночь – карты да весёлые девицы. Словом, весь холостяцкий набор. Даже до дуэлей дело доходило. И вскоре разругался молодой офицер почти со всеми друзьями. А как однажды в пух и прах в карты проигрался, тут уж пришлось домишко заложить. Еле-еле сумел концы с концами свести, лишь бы в тюрьму не попасть. Попросил, было, у отца помощи, да тот отказал. Живи, написал ему, как хочешь, да только денег больше от меня не проси: не желаю их тратить на твою беспутную жизнь. Разобиделся сын на отца, перестал приезжать домой и долгое время даже весточки о себе не подавал. Жил, где придётся: то по гостиницам, то по квартирам вдовушек, изредка напрашивался погостить в имения однополчан. И всё продолжал картишками баловаться. Раз на раз не приходилось, но выигрывал больше. Так и прожил многие годы. Все его друзья давно семьями обзавелись, а на него рукой махнули. Хотел, было, сам жениться, да кто же пойдёт за такого беспутного? Как карты не раскидывай – всегда в проигрыше останешься.
Иногда вспоминал Юрий Васильевич родной дом, вот только гордыня была посильнее сыновней любви. Так и не узнал он, что скончалась его матушка. И про смерть Василия Егоровича никогда бы не узнал. Однако надо было такому случиться, что проезжал он в то время как раз через Саратов в Самару – в гости к полковому майору – и случайно прознал про батюшкину кончину. Вот так и вернулся отставной гусар в пустой родительский дом. Похоронил отца и вовсе один остался.
Вышел он после поминок на крыльцо, усы подкрутил, трубку набил и призадумался:
«Как жить-то дальше? На что существовать?.. Неужто отец совсем денег не оставил?.. Быть того не может! Всю жизнь работал. Считай, полгорода похоронил. Себе, во-он, какой гробище сколотил! Как есть египетская пирамида!.. Надо разузнать…»
У глухой старухи-кухарки поинтересовался – а та ничего слыхом не слыхивала. С подмастерьями, что в его доме жили, поговорил – и те в неведении. Хотя сказали, что родитель его был человеком скупым, и жили все почти впроголодь. А куда гробовщик деньги девал – им про то неизвестно.
Стал тогда Юрий Васильевич искать по дому отцовское наследство. Отпер все комоды, обшарил все шкафы, по кладовым прошёлся, в сундуках покопался – нет денег! Ни на чердаке, ни в подвале. Нигде!.. 
Ну, не странное ли дело? Не могло ведь такое богатство сквозь землю провалиться!.. А может какой душеприказчик имелся? Может, он что знает? И направился отставной офицер в нотариальную контору.
Покопались чиновники среди бумаг, пораспросили друг дружку – нет! не оказалось средь них такого, кто был бы душеприказчиком гробовщика.
Мрачнее тучи вернулся домой гусар, напился с досады и спать улегся.
А наутро стали у него мастеровые покойного батюшки интересоваться: не собирается ли господин Юкин отцовское дело продолжить. То есть, не сам, конечно, а как наследник и владелец лучшей в городе гробовой конторы. Доходы постоянные (что ни день – кто-то Богу душу отдаёт), словом, дело верное и выгодное. Следи лишь за порядком да подсчитывай барыши.
Подумал-подумал Юкин-младший и согласился. Даже повеселел немного. И вывеску на доме менять не стал.

2.
...На третий день после похорон приснился страшный сон гусару. Будто отправился он на кладбище, а там – все могилы разворочены, повсюду кресты валяются, и вокруг мертвецы пируют. И средь них – батюшка его, Василий Егорович. Поманил он костлявой рукой сына: «Не хочешь ли, сынок, с нами угоститься?» Пригляделся гусар к трапезе и – похолодел от ужаса: ели мертвецы живых людей. Отрывали человечьи куски от тела, а косточки обсасывали. Кричали от боли несчастные, просили о помощи, а убежать не могли. И видит тут гусар среди них себя самого, наполовину съеденного. И тот второй взглядом его молит: спаси, мол. Выхватил гусар саблю и на мертвецов набросился. Машет оружием налево-направо – только головы отлетают в разные стороны. Подкатилась тут одна голова к его ногам и оказалась отцовской. Кровь из шеи хлещет, а на глазах слёзы кровавые. «Я же тебе, Юринька, наследство оставил… – шепчет голова. – А ты вон как со мной поступил… Глаза не закрыл перед смертью и голову отцовскую отрубил почём зря… Не будет тебе моего благословения…» И плюнула голова в лицо гусару.
Проснулся Юрий Васильевич, весь дрожа, в холодном поту, зуб на зуб не попадает. За окном метель воет. И темно кругом. Обтёр лицо простыней и подумал:
«Что за сон такой жуткий?.. – и сразу же вспомнил, что сегодня – пятница. – Выходит, сон-то – вещий!.. Надо срочно разузнать, что он означает…»
Поднялся гусар с постели, достал с полки «Всеволжский сонник» и только раскрыл его, как вдруг слышит: дверь снаружи хлопнула. Припал он к окну и видит: кто-то из дому вышел. Пригляделся… Чьи-то две фигуры поспешно двор покидали, а в руках – лопаты да фонари.
Схватил гусар мундир, ноги – в сапоги, саблю – в руки и – за ними.
Хорошо, что метель вовсю разыгралась – шаги заглушала. Припустился он по тёмной улице, а те уж далеко вперёд ушли. Да так быстро, что не угонишься.
Свернули они в переулок и стали к реке спускаться, к старому кладбищу.
«Что за нечисть такая?» – подумал гусар и крепко сжал в руке эфес от сабли.
Видит дальше Юрий Васильевич: подошли неизвестные к воротам и, озираясь, перелезли через кладбищенскую ограду. Ёкнуло его сердце, а отчего – понять не может. Только чувствует, что близок теперь к разгадке какой-то тайны. Легко перемахнул гусар через ограду, словно в седло взлетел, спрыгнул в снег и пошёл за ними, крадучись. Тут злодеи остановились, лопаты в снег воткнули да потайные фонари зажгли.
И узнал наш гусар то самое место, где родительская могила находилась. Схоронился он за деревьями и видит, что стали злодеи могилу копать. В тот год зима в Саратове была хоть и снежная, но не морозная. Не успела ещё земля окоченеть, а уж, тем более, только-только перекопанная.
Еле удержался гусар, чтоб на злодеев не кинуться, но все-таки решил посмотреть, что дальше будет. Не прошло и четверти часа, как спрыгнули те в яму, обвязали гроб верёвкой, выбрались и – ну его тянуть наружу. На землю положили и вверх дном перевернули. Тут уж не выдержал наш гусар и бросился к ним с грозным криком:
– Что делаете, окаянные?!
Злодеи от неожиданности на дно могилы свалились.
Поднёс наш гусар фонарь к их лицам и видит: двое отцовских подмастерьев – Гришка да Фомка, что в их доме проживали. Молчат оба, лишь трясутся от страха.
– К чему такое зло сотворили, лиходеи?! – сурово спросил у них Юкин, а сам саблю над головами поднял.
Те тут же ему и рассказали, что однажды подсмотрели, как Василий Егорович в своём гробу дно двойное смастерил, а после сложил туда всё своё богатство.
«Вот отчего гроб тяжёлым оказался», – подумал гусар и приказал подмастерьям окончить свою злодейскую работу. И если всё правдой окажется, то он вознаградит их большими деньгами.
Обрадовались подмастерья, из могилы выбрались, и вскоре лежал перед Юрием Васильевичем прямо-таки настоящий клад: пачки ассигнаций, золотые монеты да ювелирные украшения его матушки.
«Видно, сон в руку оказался! – подумал гусар. – Прямо-таки, вещий!»
Прикинул он взглядом своё наследство и оценил его в несколько сот тысяч рублей.
Сложили они клад в мешок, поправили гроб, опустили на дно могилы и землёй закидали. Когда воротились с кладбища, дал гусар подмастерьям по пятьсот рубликов и навсегда из своего дома спровадил. Те убрались с благодарностью.
А он клад в сундук запер и стал мечтать, что ж он с тем богатством делать будет.
Перво-наперво, новый дом купит, карету с лошадьми, слуг наймёт и конечно, женится. Теперь он жених богатый, завидный. Только свистни – по всему берегу любая невеста рада-радёшенька ему будет!
В тот же день снял Юкин с дома похоронную вывеску – к большому разочарованию жителей города и к несказанной радости прочих гробовщиков.
Справил, как полагается, девять дней и после «сороковин» надумал наш гусар зажить спокойной счастливой жизнью. Тем более, что тридцать пять лет – тот самый возраст, когда к мужчине приходит и опыт, и мудрость, и положение.
Однако ж, вышло всё не так, как ожидалось…

3.
...Однажды в начале февраля, в трескучий мороз, грелся Юрий Васильевич у огня, курил свою любимую трубку, пил вино и размышлял о превратностях судьбы. Ещё вчера по отцовской прихоти был он нищим, а сегодня чертовски богат. Уже и дом присмотрел в центре Саратова, с мраморной лестницей и колоннами. И невесту себе приглядел – дочку брандмейстера. Наступит час, и воспылает она к нему таким жаром, такой страстью, что ни сам брандмейстер, ни вся его пожарная команда ни за что огонь любви не погасят!
Вот ведь как судьба карты разбросала!
Были его размышления недолгими, длиной всего-то в одну бутылку. А время, меж тем, приближалось к полуночи. Только прикорнул, как разбудил его чей-то далёкий стон. И откуда он шёл – непонятно. Подбежал Юкин к одному окну, а стон уже из другого слышится. Подкрался к тому, а голос совсем в иной стороне. Прислушался Юрий Васильевич повнимательней, и разобрал лишь несколько фраз, но от которых стало ему не по себе:
– Отда-ай моё бога-атство! Верни-и моё зо-олото!..
Когда служил наш гусар в армии, казался он друзьям и самому себе храбрым и бравым, но то ли годы сделали его иным, то ли сказалось отсутствие военной практики, а может, и вовсе оттого, что это приключилось со сна или с выпивки – только перепугался он не на шутку.
А голос всё подвывает загробным тоном:
– Заче-ем мою моги-илу пору-ушил? Не жи-ить тебе на э-этом све-ете!..
Изменился в лице наш гусар. И кажется ему, будто узнал он голос своего отца. Стал молиться да креститься, а тот всё вокруг дома ходит да воет:
– Верни-и мои де-еньги! Не то-о в моги-и-лу сведу-у!..
Зажёг Юкин свечу трясущимися руками, и как только комната осветилась, голос и пропал. Подождал Юрий Васильевич некоторое время, пересилил страх и вышел во двор. Видит: на снегу босые следы. Прошёл вокруг дома, а они – везде.
Весь день не мог прийти в себя гусар. Не ел, не пил, двери на засовы запер, окна ставнями закрыл. Думал: пронесёт. Только и на другую ночь такое же случилось.
Побежал тогда Юкин в церковь, к отцу Алексею:
– Спаси, батюшка, невинную душу!
Освятил священник его дом и указал, какие молитвы перед сном читать.
Однако и на третью ночь Юкин услышал тот же голос. И, вдобавок, стук по ставням. Насилу до третьих петухов дожил и на кладбище отправился.
– Доброго утречка, господин гусар! – прохрипел своим пропитым голосом сторож Анисим. – Рано сегодня поднялись. И выглядите неважнецки.
– Сны, братец, плохие снятся, – соврал гусар. – Вот хочу родителей проведать.
– Только родительские души сердце и успокоят, – согласился с ним сторож и как-то странно посмотрел вслед гусару.
Могилу родителей тот нашёл в строгости и порядке. Присмотрелся к свежему хол­му – стоит себе, как стоял, только снегом припорошен. И следов от босых ног нигде не видно.
– Вот и, слава Богу!.. – перекрестился Юкин.
А на обратном пути вновь ему повстречался кладбищенский сторож:
– Если могилку прибрать надо, вы прикажите!.. – сказал Анисим. – Зимой работы немного. А вот летом, не приведи Господь! И оградку поставить, и дорожки песком посыпать. А самое главное, – мертвяков обмыть. Лежат они месяцами в часовне и тухнут в жару. Того убили, тот утонул… Младенцев чаще находить стали… Я в часовенку всех сложу и охраняю. Может, кто и придёт за ними. Меня за это «кладбищенским телохранителем» зовут. И то верно: должность такая – стерегу покой усопших… Правда, раз смешной случай вышел, – сторож хрипло хохотнул: – Один мужик аж на третий месяц спохватился, что супруга его померла. Сам всё летом на Волге пробурлачил, ну, и не знал про то. Является он ко мне в часовню, сильно подвыпивший. А у его супруги крысы уши и щеку отъели. Во как! Я её в гроб кладу, а у ней ещё и голова отвалилась. Мужик на меня орёт. Осторожнее, мол! А чему удивляться? Ведь всё лето пролежала!.. – Он удивлённо взглянул на Юкина. – Что с вами, господин гусар? Никак, побледнели?.. Так ведь сейчас зима. – Сторож глубоко вдохнул. – Воздух чистый! Стухлого запаха почти нет. Одним ладаном пахнет… Так что, только прикажите, враз приберу. Я вашего батюшку – Василия Егоровича – хорошо знал! Щедрый был человек!.. Помню, рупь на выпивку дал.
Юкин, с трудом пересиливая отвращение к рассказу «кладбищенского телохранителя», протянул ему пять рублей ассигнацией.
– Премного благодарен, господин гусар, – раскланялся сторож. – Придёте весной – не узнаете могилку!..

4.
...«Фу, ты!.. – успокаивал себя отставной гусар, – Нет там никаких босых следов. Выходит: не батюшка это ко мне приходит. Да и как я мог, в самом-то деле, такое подумать?! Никак, затмение нашло…»
Вернулся он домой в хорошем настроении. Купил по дороге вина, съел с аппетитом кухаркин ужин, набил табаком трубку и решил ещё раз кладом полюбоваться. Отпер сундук, высыпал драгоценности на стол и – оторваться от них не может. С трудом расслышал, как ударили часы полночь. И тут кто-то вновь постучался к нему в окно:
– Верни-и зо-олото в моги-илу!.. – завыл на весь двор тот же хриплый голос. – Даю-у три дня-а сро-оку!..
Замер гусар за столом, задул свечи, сидит ни-жив, ни-мёртв. Только крестится и молитву шепчет:
– Защити меня, Господи, силою честного и животворящего Своего Креста, и сохрани меня от всякого зла…
Голос повыл-повыл и затих… И стук в ставни прекратился.
– Защити меня, Господи, силою честного…
«А не отцовы ли это подмастерья озоруют?.. – мелькнуло вдруг в голове у Юкина. – Видно, простить не могут, что добыча не им досталась. Завтра же разыщу мерзавцев! Из-под земли достану! Лишь бы до утра дожить»
– …и животворящего Своего Креста, и сохрани меня от всякого зла! Аминь!..
Дожил-таки он до утра и побежал по городу Фомку с Гришкой разыскивать. У гробовщиков разузнал, что те уехали в Самарскую губернию, ещё до Рождества. Там своё дело завели, хозяевами стали.
Расстроился Юрий Васильевич, ибо предчувствовал, что и в эту ночь кто-то к нему постучится.
«А, может, пса купить? – размышлял он. – Какого-нибудь огроменного! Волкодава, например! А ещё лучше двух!.. Спущу с цепи – держись, нечистая сила!»
Сказано – сделано. И в этот же день пошёл он к собачнику Михалёву. Тот ему щенков предложил, а Юкин – ни в какую! Заплачу, говорит, любые деньги, лишь бы псы огроменные были, да злые.
– Разорвут они вас, Юрий Васильевич! – взмолился Михалёв. – Вы бы щеночков купили. Выходите, вынянчите. На всю жизнь верными сторожами будут. А эти загрызут до смерти. Не посмотрят – вы ли это, али вор какой. Чужой вы для них. Ваш запах им не знаком.
Но тот и слушать не стал. Купил двух больших волкодавов и с помощью собачника на цепь посадил.
Весь вечер ждал Юкин с замиранием сердца приближения ночи, а как полночь настала – кто-то опять постучал в ставни и завыл хриплым голосом:
– Снеси-и зо-олото в моги-илу! Не то-о ху-удо бу-удет!..
«Почему псы молчат? – недоумевал Юкин. – Ведь чужой во дворе!..»
Не выдержал, схватил фонарь, выбежал из дому, а со двора какая-то фигура в белом одеянии – шмыг за забор! и пропала. Бросился он к собакам, те околевшие лежат. А из пасти у каждой торчит окровавленная кость с мясом.
И куда только страх девался? Такое зло его взяло, что побежал Юкин за саблей да вдогонку за призраком. Бежит по ночным улицам, озирается: не пропустить бы. Вдруг впереди себя собачий лай услыхал. Подбегает, а там свора бродячих собак на старика-нищего набросилась. Отбивается он из последних сил, а его уж на снег повалили и рвут на части. Размахнулся наш гусар саблей. Отскочили собаки в стороны. Рычат от злости, глядят со злобой, а подойти бояться. И лежит на снегу рядом со стариком белая простыня.
Подошел к нему Юкин, лицом к себе повернул. Видит перед ним: кладбищенский сторож – весь окровавленный.
– Помираю я, господин гусар… – прохрипел Анисим. – Наказал меня Господь за моё к вам злодеяние…
– Так это ты в мои ставни стучался?! – изумился Юкин. – Но зачем?..
– Подглядел я, господин гусар... как вы из отцовской могилы наследство выкапывали… Вот и решил… поживиться… А собак ваших… мясом мертвяков отравил… – Он тяжело выдохнул: – Уж простите меня… Христа ради!.. – и – испустил дух.
Отнёс его Юкин на кладбище, оставил в часовне, и сразу же в полицейский участок сообщил.

5.
...Нехорошо было у него на душе. Противно. И хоть больше никто в его окна стучаться не станет, тяжело на сердце от всех этих мерзостей. Ах, завистливые сердца человеческие! Неймется им, не спится, не живётся, не радуется! Каждый старается друг дружку в яму столкнуть, обжулить, унизить, растоптать! И чем мельче человек, – тем больше в нём гадостей.
Впрочем, и сам Юкин много мерзостного в жизни сотворил. Друзей забыл, родителей оставил. Даже свечи заупокойной за них не поставил в церкви.
С такими невесёлыми мыслями вернулся он в дом, сильно напился и заснул прямо в кресле.
Проснулся наш гусар от неясных звуков. Глаза открыл, а ничего разобрать не может. В голове шум, в ушах звон. Через силу прислушался: кто-то по дому ходит.
«Ну, вот, опять начинается…» – подумал Юкин, и хмель из головы в один миг повыветрился. Слышит: чьи-то шаги прямо к нему направляются. И ступают так тяжело, словно это его полковой командир идёт.
– Топ-туп!.. Туп-топ!.. – всё ближе шаги, ближе. И – замерли за дверью…
Замер и гусар, глаз от двери отвести не может. Лоб у Юкина весь потом покрылся. Тишина… Вроде никого…
«Послышалось, наверно… – с призрачной надеждой подумал он, и тут же кто-то ударил ногой в дверь с такой силой, что слетела она с петель, и перед поражённым гусаром появился его отец – Василий Егорович. Лицом белый, будто только встал из гроба.
– Верни мне богатство, неблагодарный! – загремел его голос. – Для тебя копил, но не тебе им пользоваться! Сумел разыскать – сумей назад возвратить. Завтра в полночь на место положишь. А не выполнишь мой наказ – с собой заберу!..
Сказал – и исчез.
– Топ-туп! Туп-топ!.. – затихли его шаги и смолкли.
Ни жив, ни мертв остался сидеть в кресле Юкин, а когда маленько пришёл в себя, побежал в отцу Алексею рассказать ему про то, что видел.
Однако не повезло гусару. Вызвали того в уезд – местного дьячка отпевать. Не знает Юкин, что ему и делать: нести богатство назад – жалко, а не отнесешь – не снести головы. Погоревал Юрий Васильевич и всё же решил вернуть отцовский клад.
Собрал он его в простыню, завязал узлом, приготовил фонарь, лом и лопату, и ближе к полуночи отправился на кладбище. В пути молитвы шепчет, какие помнит.
Пришёл на место и стал могилу копать. А земля-то за неделю подмёрзла, с трудом поддаётся. Копал долго, все ладони в кровь истёр, а все же добрался до гроба. И тут вспомнил, что верёвку дома забыл. Эх! Идти назад далеко, а без неё, как гроб наружу вытащишь? Оставил он клад у могилы, а сам в часовню отправился. Может, где у Анисима завалялась.
Открыл Юкин скрипучую дверь и видит: горят кругом свечи, а вокруг гробы с покойниками стоят. И в одном из них – кладбищенский сторож. Хоть и отмыли его, а на лице всё равно видны кровавые укусы. Страшно сделалось гусару. Стараясь не смотреть на лица усопших, стал он искать средь кладбищенского инструментария какую-нибудь верёвку. И к своей радости нашёл! Схватил её и, ну, бежать со всех ног из часовни.
Прибегает к могиле, а клада нет. Все остальное на месте:  лопата вон, в земляной холмик воткнута, лом на снегу, фонарь могилу освещает. А отцовский клад, будто, под землю провалился. То ли отец его себе взял, то ли воры украли. Похолодел Юкин от ужаса. Как ему теперь быть – не знает. Все вокруг фонарём осветил, по всему кладбищу пробегал – нет никого. И, главное, следов никаких. Зарыл он родительскую могилу и в обратный путь отправился. Идёт-шатается от усталости, а сам уже готов смерть принять. Вернулся домой, достал пистолет, дуло к виску приставил, закрыл глаза:
– Прости, Господи, за прегрешения мои тяжкие!..
Нажал на курок – осечка. Нажал ещё раз – и опять холостой выстрел.
«Отсырел, что ли, порох за зиму? – мелькнуло в голове. – Ещё одна неприятность…»
Поплёлся в кабинет сухого пороху искать, зажёг свечу и видит: лежит на столе всё отцовское богатство. И пачки ассигнаций, и золотые монеты, и матушкины украшения. Замер гусар, пистолет в руках держит, к богатству дотронуться боится. Кто ж его сюда приволок? Что за чудо такое?!..
Так и простоял всю ночь.
А утром пришёл Юкин в церковь, заказал молебен по родителям и отдал одну десятину от наследства на нужды храма. С тех пор никто больше по ночам не хаживал, ставни не тряс и никаких голосов он уже не слышал.
А сам отставной гусар с той поры, говорят, изменился к лучшему: на службу устроился и вскоре счастливо женился. Живёт теперь умом и сердцем. Не отказывает просящим, подаёт нищим, утешает убогих. Но всё, что произошло с ним в ту страшную ночь, так и осталось для него великой тайной. Может, отец его простил в последнюю минуту, а может, душа матушки у Бога милости попросила. Ведь думают же о нас наши покойники! Страдают с нами или радуются. Только родительские души сердца и успокоят. Попросят у Господа для каждого милости. Но уж если они от живых откажутся, – развеется жизнь наша, как дым от ладана…
 
ПОХИТИТЕЛЬНИЦА СЕРДЕЦ
1.
...Известный сыщик Дмитрий Николаевич Ищекин, который вам уже известен по «саратовским историям», получив большой полицейский чин, не стал в душе начальником. Все последующие годы оставался он всё тем же неутомимым разгадывателем головоломных городских преступлений.
История, которую я хочу поведать на этот раз, произошла с ним в 1892 году.
В начале июня, в своем доме на Провиантской улице, нашли удушенного тонкой крепкой нитью торговца галантерейной лавки Ивана Балабихина. Убийство как убийство. Ничего особенного. Мало ли в России людей душат. Если б не одно странное обстоятельство. В дверях запертого дома ключ торчал изнутри, а на всех ставнях были сдвинуты щеколды. Из этого следовало, что в момент убийства рядом с Балабихиным никто не находился. Но и о самоубийстве не могла идти речь, так как из груди торговца было вырвано сердце.
Уж, коль палец порежешь, и то непременно весь пол кровью запачкаешь, а тут ни капли! Да и само отверстие в груди выглядело очень странным: края у него были ровными и аккуратными, будто орудовали не ножом, а… непонятно чем.
Ещё накануне вечером видели торговца у трактира – весёлого, не сильно пьяного. Врагов Балабихин тоже вроде бы не имел. И от завистников Бог миловал. А чему завидовать? Галантерейная лавка небольшая, доход – с гулькин нос. И чтоб из-за этого жизни лишать – глупо!
Ничего из вещей в доме не взяли: ни драгоценностей покойной жены, ни скатертей с вышитыми русалками, ни занавесок бархатных. Даже золотой перстень на пальце, и тот остался. Вот в чём загадка!
Совал Ищекин свой нос в каждую щель, заглядывал за каждый угол, весь дом на коленках облазил, костюм перепачкал, пыли отовсюду наглотался, а никаких улик нет.
 «Не за что пока ухватиться, – расстроился Дмитрий Николаевич. – И как его так ловко ухитрились умертвить, что даже следов не оставили?..»
Расспросил он соседей: не слышали, мол, какого шуму ночью? Нет, говорят, не слышали. Может, заглядывал кто к нему? Нет, отвечают: не заглядывал. С тех пор, как жена умерла, жил вдовцом, женщин не приглашал. А детей у него не было.
Вот такая история. И с какого боку за неё взяться – ума не приложить!
Отвезли тело в судебный морг. Врач Копылов Иван Трефилович, который делал вскрытие, и сам был поражён увиденным не меньше. Но заключение дал, подпись поставил, и через три дня Балабихина похоронили.
А дело повисло в воздухе. Положили его под сукно, чтоб под руками не путалось, ибо все в полиции знали: к такого рода делам почти никогда не возвращаются. Только на этот раз ошиблись!
Через неделю новое убийство. На сей раз погубили майора Стюфляева. И вновь перед Ищекиным и Копыловым предстал задушенный труп с вырванным сердцем. И нить на шее была такой же крепкой на разрыв, что пришлось её перерезать ножом, приложив к этому немало усилий.
А через день – новая «радость»! Убили гимназистку старших классов Надю Самотину и артиста Афонинского театра, тенора-красавца Леонида Тормазова. А там – и до детей очередь дошла. Умертвили двух девочек-близняшек и одного младенца мужского пола.
Поползли по городу всякие разные слухи – один другого невероятнее. Говорили про кровавого маньяка и про ритуальные жертвоприношения «жидов». В уездах тут же устроили два еврейских погрома, а в городе, для верности, ещё и синагогу подожгли. Потом заговорили о появлении в Саратове вампиров, а особо просвещённые горожане стали утверждать, будто это – дело рук медицинских студентов, что вытаскивают сердца для своих анатомических опытов.
– Что скажете, Иван Трефилович? – спросил Ищекин у судебного эксперта.
– Чепуха! – рассмеялся Копылов, закурив папироску. – Зачем студентам кого-то убивать, если неизвестных трупов в морге предостаточно?! И почему, в таком случае, не вытащили печень или лёгкие?.. Анатомию сердца мы в прошлом году изучали, сейчас костями занимаемся. Да и не смогут мои студенты так вот запросто вскрыть грудину. И я бы не смог. И ни один врач в мире. Вы же видели: ни капли крови!
– Но ведь кто-то вскрыл! – возразил Ищекин.
– Вскрыл-то вскрыл, а вот как, чем и зачем – шут его знает!
– Главное, мотив неясен… – в раздумьи произнёс Ищекин, и стал загибать на руке пальцы: – Состава ограбления нет, в дом убийцу жертвы впускали сами: значит, хорошо его знали… Между собой погибшие никак не были знакомы – я проверял. И, наконец, самое главное: нигде никаких улик!..
– Да-с, – согласился с ним доктор. – Найти преступника будет весьма затруднительно.
– Ничего не понимаю! – по-мальчишески обиженным тоном воскликнул Ищекин. – Ну, не вампиры же, в самом деле, орудуют! Хотя за годы моей практики поверишь во что угодно. Помните, я вам рассказывал об Ангеле Смерти из Немецкой слободы?
Доктор вежливо кивнул, с ни чем неприкрытой усмешкой.
– Вы до сих пор не верите! – буркнул Ищекин. – А жаль! Впрочем, все врачи одинаковы. Вот в жертвоприношения евреев я действительно не верю. Глупости всё это! Тем более, что их пасха была ещё весной.
– Конечно, глупости! – поторопился сгладить неприятный момент Иван Трефилович. – Я сам в Магдебурге учился с сыном раввина. Пять лет бок о бок! И могу вам торжественно подтвердить: нет по еврейской вере такого изуверства! Между прочим, древние христиане никогда не обвиняли евреев в употреблении христианской крови. Напротив, христиане первых веков сами были в этом обвинены! Даже многие папы и сама Святая Инквизиция признавали, что нет в этих слухах никаких доказательств. Так что, начиная с семнадцатого века, прекратились в Западной Европе подобные процессы.
– Ну, что ж, – вздохнул Дмитрий Николаевич, – в таком случае, остаётся одна-единственная версия: маньяк-убийца.
– И версия достаточно перспективная, – согласился с ним Копылов. – Вы заметили: почерк-то везде один и тот же.
– Заметил, – снисходительно ответил Ищекин. – Попробуем разобраться…

2.
...Таинственные убийства, между тем, всё продолжались. Полицейские сбились с ног, сам Ищекин спал по три-четыре часа в сутки, а из Петербурга шли, одна за одной, грозные депеши, которые настоятельно требовали хоть одного раскрытого дела.
И всё же дело чуть сдвинулось с точки, когда в нём внезапно появилась некая высокая блондинка, одетая в странное платье, напоминающее по покрою старинную русскую одежду. Один случайный свидетель вспомнил, что за день до совершенного преступления, он видел её рядом с актёром Тормазовым.
Поначалу Ищекин не придал этому факту большого значения. Во-первых, красавец-тенор был любвеобильным мужчиной, и его победы никак не ограничивались цветом женских волос. Во-вторых, чтобы совершить такое преступление, нужно было обладать недюжинной силой (сам же господин Тормазов был человеком физически крепким, широким в плечах и высокого роста). И, наконец, в-третьих, сообщение свидетеля вызывало ещё одно сомнение у Ищекина: все в городе знали, что их знаменитый тенор любил женщин маленьких и хрупких и ни разу не изменил своей амурной привычке. Правда, одно обстоятельство заслуживало некоторого размышления: будучи горячим поклонником певца, то есть, зная личную жизнь господина Тормазова лучше, чем он сам, свидетель уверял, будто эта женщина, оказавшаяся в тот вечер с артистом в ресторане, была никому незнакома. Мало того, свидетель никогда не видел её в городе раньше. И всё же Ищекин решил пока не связывать это сообщение с цепью подобных преступлений.
Однако, когда появился ещё один свидетель, который видел майора Сюфляева в день убийства с некой высокой блондинкой, Ищекин задумался. А после того, как несчастная мать двух близнецов-крошек припомнила, что в тот страшный день к ним приходила устраиваться нянькой белокурая женщина высокого роста, одетая в странный костюм – тут уж Ищекин нутром и нюхом почувствовал, исходящую от этой дамы, опасную угрозу.
Были проверены все гостиницы, легальные и тайные притоны, прибрежные кабаки, вокзал и речные станции. Все городские блондинки, вызвавшие хоть малейшее подозрение, были тут же доставлены в полицейское управление. Те, у кого оказывалось алиби – тут же отпускались с официальными извинениями, те же, у кого алиби не было – на их счастье, никак не подходили к описанию свидетелей: все задержанные женщины были невысокого роста.
Однако жестокие убийства не прекращались. Общее число удушенных жертв с похищенными сердцами приближалось к дюжине. Горожане стали бояться выходить из дому. Хотя ни одно из злодеяний не было совершено на улице или, к примеру, во дворе. Закрылись банки, лавки, булочные, гимназии и мастерские. Жизнь в городе замерла. Саратовский губернатор дал Ищекину ровно одну неделю, чтобы разыскать неуловимого убийцу. На карту была поставлена честь городской полиции и, особенно, ее Уголовного Отдела.
Все проездные пути и дороги к городу были перекрыты. Переодетые осведомители, агенты, сыщики и шпики, а попросту говоря – филёры, шныряли по всем улицам, проверяя любой слух, вынюхивая каждое сообщение.
И вот, наконец, в середине июня, на месте последнего, очередного, один из сыщиков обнаружил обычное веретено, обмотанное той же крепкой нитью, что была намотана на шее убитых.
Взяв его в руки, он прикоснулся к концу деревянной точёной палочки и тут же, поморщившись, отдернул руку – словно острой иглой она вонзилась ему в палец. Сыщик отёр кровь носовым платком и, продолжая рассматривать находку, заметил, что её круто заострённая пятка была заточена так же, как и острие бритвы.
Больше он ничего не успел заметить, так как глаза его закатились, а тело судорожно забилось в конвульсиях. Спустя минуту сыщик был уже мёртв.
Новый поворот в деле стал полной неожиданностью для всех. Опасную находку с великой предосторожностью Ищекин положил в свою заплечную сумку и поехал к доктору Копылову. Два мёртвых тела последней жертвы и внезапно погибшего сыщика погрузили на телегу и тоже повезли в морг.
Уже к вечеру доктор сообщил пренеприятнейшую новость: проведя исследование в бактериологической лаборатории, он обнаружил в крови сыщика, а также на конце веретена холерный вибрион.
Об этом тотчас доложили генерал-губернатору, который отдал чрезвычайный приказ: закрыть город на карантин. Для истории это не было чем-то необычным: Саратов уже закрывали не один раз. Но среди горожан началась настоящая паника.
Одни ругали санитарных врачей, что те вовремя не упредили эпидемию, другие – полицейское управление и лично самого Ищекина, который до сих пор так и не раскрыл ни одного преступления, третьи возобновили слухи о вампирах, четвертые – возложили всю вину на девиц лёгкого поведения, а пятые – снова обвинили во всем «жидов» и устроили ещё несколько уездных погромов.
А люди теперь умирали ежедневно. Особые санитарные бригады свозили на кладбища до сотни гробов в день. В некоторых семьях  и хоронить-то уже было некому.
Весь Саратов был в кострах. Сжигали одежду и обувь заражённых, а ещё бродячих собак и кошек, и бешеных крыс, которые выпрыгивали горящие из огня и носились по ночному городу, как живые факелы. Всего за несколько недель забылась вся мирная жизнь: гулянье в Липках, театр Афонина, шумные бани, рыбные базары, беспечные катания в лодках по Волге – всё это, казалось, ушло, исчезло, пропало навсегда. Из каждого двора слышались только плач и рыдания, да хриплый голос дьячка над очередной могилой.

3.
...На этом апокалипсическом фоне приход в полицейский участок нового кладбищенского сторожа Игнатия прошёл совсем незаметно.
– Чего там у тебя, братец? – недовольно спросил его околоточный, собравшись поужинать.
– Неладное творится, ваша благородь, – ответил сторож. – Кажную ночь стук на кладбище слышу.
– Что за стук? – околоточный развернул одеяло и вытащил горшок с варёной картошкой, из которого пошёл аппетитный парок.
– Будто часы громко тикают: тик-так, тик-так!..
– А может, это гробы забивают, – сказал полицейский, спокойно разрезая на чистом листе бумаги свежие огурцы из своего огорода. – У самого-то работы много?
– Ни сна, ни роздыху, ваша благородь… С утра до ночи покойников принимаю. На кладбище мест нет. Так их теперь за кладбищенской оградой хоронят. Как актёров театра Афонина… Прямо в овраге, будто псов бездомных…  Не по-христиански это… А стук я слышу исключительно по ночам…
Полицейский поднял глаза на сторожа:
– А откуда стучат?
– Из графского склепа.
– И… давно такое слышится? – подозрительно глянул на сторожа околоточный.
– С недели две будет.
– Может, спьяну почудилось?.. – строго спросил полицейский. – Когда, братец, напьешься – и не то привидится.
– Я завсегда пью, – честно признался новый кладбищенский сторож. – Только раньше ничего такого за собой не замечал…
– А, может, ты, братец, лишку хватил? – участливо спросил полицейский.
– Лишки никогда не бывает, ваша благородь! – возразил Игнатий. – Норму свою я знаю. Не обо мне речь. Подозрительно все это… Вы уж проверьте, сделайте милость!
– Ладно, ступай! – кивнул на дверь озадаченный околоточный. – Проверим. Ежели ночью ещё что услышишь, завтра снова приходи… Только уж до утра – ни капли! – крикнул он напоследок сторожу.
Когда Игнатий ушёл, околоточный запер за ним дверь и, хмыкнув себе в усы, достал из ящика четвертинку, да ни с того ни с сего подумал: не такой он человек этот сторож, чтобы слухи зря распускать. Что пьёт много – то правда, но никогда не напивался в стельку и работу свою выполняет точно и аккуратно. Отложив в сторону круг домашней колбасы, околоточный налил себе стопку, махом опрокинул её в рот, закусил огурцом и одной картофелиной в масле, потом завернув горшок в одеяло, тяжело вздохнул и отправился к начальству.
Ищекина в кабинете не было, да и не так часто он там появлялся. Особенно в эти дни.
– Тебе чего, Жмакин? – спросил секретарь канцелярии. Он уже отужинал и теперь ковырял спичкой в зубах.
– Мне к Дмитрию Николаевичу, – ответил околоточный.
– В морг поехал. К Ивану Трефиловичу, – добродушно объяснил полицейский чиновник. – Если дело сурьёзное – ступай туда.
И Жмакин поплёлся в судебный морг.


4.
...В это же самое время случилась ещё одно событие, на первый взгляд незначительное, но, как потом оказалось, настолько важное, что как нитью веретена легко расплело всю тайну.
Доктор Копылов валился с ног. Он уже позабыл не только сон, но и аппетит. Его глаза были красны от бессонницы, дыма папирос и едкого запаха формалина. Доктор руководил всеми санитарными бригадами, состоящие из врачей, студентов-медиков, добровольцев и сестер милосердия. Казалось, Копылов появлялся одновременно в разных частях города. Он делал уколы вакцины, вскрывал трупы, проводил дезинфекцию. Но поздним вечером несколько стаканов крепкого чая и коробка папирос возвращали ему растраченные за день силы.
– Похвалиться пока нечем, – сказал Ищекин, забежав к доктору, жившему в эти дни прямо в приёмной морга. – Кроме того, насильственная смерть десятка человек – капля среди моря холерной эпидемии. Возможно, и сама убийца уже мертва… – И, отдышавшись, добавил: – Я получил от вас записку, но и она едва ли прольёт свет.
– Мое дело факты, ваше – сопоставления, – ответил доктор, подавая сыщику горячий чай в мензурке. – Бактериологические исследования показали, что холерный вибрион присутствует, как на конце веретена, так и в крови убитых. Вот заключение! – он протянул Ищекину мелко исписанный листок.
Тот поднёс его к зажжённой керосиновой лампе и, скользнув по нему глазами, сунул в нагрудный карман.
– Итак, – сказал Ищекин, – вы считаете, что веретено и есть та главная улика?
– Решать вам, Дмитрий Николаевич, – хмыкнул Копылов, пуская изо рта папиросный дым. – Но лично я уверен: это неоспоримая улика, на которой, вдобавок, есть имя владелицы! – И положил веретено перед Ищекиным.
– Дело спорное, – возразил сыщик, внимательно его разглядывая. – Слово, которое вы обнаружили на деревянной палочке, действительно похоже на женское имя. Однако, с какой-либо уверенностью я не могу пока это утверждать. Тем более, гово­рить, что оно принадлежит владелице веретена. – Он осторожно положил его в свою наплечную сумку. – Но, допустим… В таком случае, осталось лишь найти эту страшную даму… И вот тут-то, дорогой Иван Трефилович, мы вновь в тупике!.. Ни в одной из церковных книг города, а также саратовских уездов, мои агенты не обнаружили такого имени. Его просто нет в святцах! Были опрошены сотни старожилов, но никто из них никогда не слышал о женщине с таким именем. И вообще: имя ли это?
– М-да… – устало улыбнулся доктор. – Уморили вы меня, Дмитрий Николаевич!.. Как есть, уморили!
Внезапно Ищекин как-то странно глянул на Копылова:
– Уморил, говорите?!.. А ведь, пожалуй, вы правы. – И пробурчал себе под нос: – «Морить», «мор», «Морена»… – И, уже не выдержав, вскричал во весь голос: – Да вы просто лингвист, дорогой Иван Трефилович! Владимир Даль!
– Простите, не понял… – растерялся Копылов (может, Ищекин просто издевался?).
– Я вспомнил! Понимаете: вспомнил! Как же я раньше-то не догадался! А вы невольно подсказали.
– Что вспомнили? О чем вы?..
– Имя той неизвестной, за которой мы охотимся. Ее зовут действительно Морена!
– Вы её знаете? – недоумённо спросил паталогоанатом. – Кто это?
– Богиня смерти у древних славян. Единственная женщина в сонме богов! Зато какая! Это она насылает на людей мор и все другие напасти. Так что, тиф, чума и холера – дело её рук! Как и пожары, наводнения, оползни. Её нужно разыскать немедленно!
Копылов недоумённо посмотрел на Ищекина:
– Вы – это серьезно?..
– Ещё как! В одной старой книге когда-то я прочёл, что она убивает остриём веретена, наматывает на него нить человеческой жизни. А потом им же достаёт из груди ещё живое сердце.
– Зачем оно ей?! – насмешливо спросил Копылов.
– Первые сердца дают ей новые силы… – ответил сыщик, не обращая внимания на тон сослуживца. – А уж потом: «коси, коса, пока роса»! И сколько бед успевает натворить! В 1811 году сгорело 1360 домов, три раза был оползень Соколовой горы. А осенний разлив Волги в сорок третьем? А сильнейший ураган в сорок шестом?.. Не её ли это рук дело?..
– Не знаю… – повёл плечами Копылов и тут же язвительно воскликнул: – Но ведь она появилась! Вы знаете – как? почему? И где была все эти тридцать пять лет?! Сможете объяснить?
– Гуляла по свету, доктор! – спокойно ответил Ищекин. – А может быть, отдыхала. Притаилась и – молчок.
– А-а! – устало махнул рукой Копылов. – Опять вы за свои небыли!.. Я ведь серьёзно. – Он зажёг погасшую папироску.
– И я не шучу, – улыбнулся Ищекин и убеждённо добавил: – На этот раз мы её остановим!
– Что?! – расхохотался доктор. – Вы знаете, как её победить?!..
– Представьте себе! – ответил Ищекин, с удовольствием прихлёбывая горячий чай.
– Дорогой Дмитрий Николаевич!.. – нахмурил лоб Копылов. – Вы знаете моё к вам отношение. Я вас люблю, уважаю, как опытнейшего криминалиста, как изобретательного сыщика! Но, голубчик! Иногда вы говорите такие вещи о вещах, в которых… ну… не разбираетесь! Я ценю ваш живой ум, вашу начитанность, интуицию, смелость, в конце концов! Но, дорогой мой! нельзя же так… по-детски подходить к такой серьёзнейшей проблеме, как инфекция! Сколько научных умов бьётся над ней: Луи Пастер, Роберт Кох, Мечников, Гамалея! И что в итоге?.. Эпидемия в полном разгаре! Знаете, сколько погибло людей в 1847 году? Около трёх тысяч! А в сорок восьмом – ещё десять!.. Сегодня же она уже унесла около четырнадцати тысяч жизней!
Ищекин с любопытством слушал доктора, допивая чай. Когда тот кончил, сыщик улыбнулся и сказал:
– Всё эти цифры, так блистательно сохранённые в вашей памяти и перечисленные вами, ещё раз подтверждают мое мнение, что Морену следует поскорее схватить.
– Так берите её! Хватайте! – нервно выкрикнул доктор, ткнув рукой в ночное окно. – Она на каждом углу!
В дверь приёмной постучали.
– Вот! – обрадовался Копылов, в знак подтверждения своих слов. – Новеньких привезли! – Он загасил папиросу в пепельнице, похожей на черепушку. – Извините, голубчик, но мне работать надо, а не фантазировать соответственно народным преданиям.
Доктор открыл дверь. На пороге стоял околоточный Жмакин. Не сходя с места, он осторожно заглянул вовнутрь и, увидев Ищекина, сказал с почтительной робостью:
– Я к вам, Дмитрий Николаевич.
– Входи, – разрешил Ищекин.
Жмакин нехотя перешагнул порог морга и, поклонившись доктору, тут же поморщился от настоявшегося в помещении запаха формалина.
– Что стряслось? – спросил Ищекин. – Кого-то ещё придушили?
– Ко мне новый кладбищенский сторож приходил. Да вы его знаете: Игнатий. Утверждает, будто из графского склепа по ночам стук раздаётся… Уже вторую неделю… А стук, говорит, такой, словно часы тикают… Тик-так! Тик-так… – Он смущённо прокашлялся. – Уж не знаю, важно ли это или мелочь какая… Только, думаю, дай расcкажу господину Ищекину. Вы, Дмитрий Николаевич, такие истории разгадывать любитель.
– Молодец, Жмакин! – воскликнул сыщик и с хитрым видом обернулся к доктору: – Что вы там нахваливали мою интуицию? Так вот, любезный Иван Трефилович, моя интуиция теперь точно знает, где искать Морену! Может, хотите составить компанию?..
Копылов молча закурил новую папиросу и выпустил изо-рта несколько изящных колечек.
– Не дуйтесь, доктор! – рассмеялся Ищекин. – Несмотря на ваш трезвый ум, эта небыль вас здорово опьянит!
Доктор упрямо пускал колечки.
– Ну, я прошу вас, Иван Трефилович! Будьте моим Ватсоном!
Копылов не выдержал и рассмеялся:
– Ах, Шерлок Ищекин! Фантазёр вы этакий! Знаю, что делаю глупость, но отказать вам не в силах!..
– Слышал, Жмакин? – весело спросил сыщик. – Дуй за пролёткой!

5.
...Тёплый июньский день тянулся допоздна. Вечерело медленно и неохотно. Молодая луна с удивлением смотрела на обезлюдевший город, и лишь собственное отражение в Волге её немного утешало.
Пролётка доставила пассажиров прямо к старому кладбищу. Над ним висел настоявшийся запах догорающих сосновых веток, смешанный с приторным запахом ладана. Жмакин побежал к часовне искать сторожа. Ищекин с доктором спрыгнули с подножек.
– Прикажете ожидать? – спросил хмурый извозчик.
– Да, голубчик, – ответил ему Копылов. – Мы скоро.
Они вошли в осевшие ворота. Вдоль кирпичной стены стояли заготовленные бочки с хлоркой. Ею же были посыпаны дорожки. Навстречу спешили Жмакин с Игнатием.
– Доброго здоровьичка! – поклонился им сторож. – Пойдёмте, покажу!
И повёл их вглубь кладбища.
– Боюсь, что сейчас ничего не услышите, – сказал Игнатий. – Стук доносится ровно в полночь, хоть часы проверяй.
Доктор достал «луковку» на золотой цепочке и щёлкнул крышкой:
– Осталось ждать чуть больше часа…
Они свернули с аллеи и стали протискиваться по узкой дорожке между частых могильных оград. Внезапно Жмакин сдёрнул фуражку и перекрестился на одну из них.
– Батюшка мой тут лежит, – объяснил он на вопросительный взгляд начальства.
На простом могильном камне была высечена надпись:

«Здесь покоится
раб Божий
ЖМАКИН Евграф Петрович»

Все молча постояли минутку и пошли дальше.
– Не страшно здесь работать? – спросил сторожа доктор.
– А чего бояться? – удивился Игнатий. – Покойники – люди смирные. Лежат себе тихо. Ни с кем не задираются. Покой да тишина! Только ангелы по ночам летают…
– Да ты, братец, поэт! – усмехнулся Ищекин.
Вскоре над могилами показались очертания склепа. Все подошли к кованым дверям.
Копылов подёргал замок. Тот был совсем новым.
– Кто похоронен? – спросил Ищекин.
– Семья графа Журавского, – ответил Игнатий. – Тут и он сам, и супруга его. А недавно сына дальние сродственники похоронили...
– От чего умер? – поинтересовался Копылов. – Небось, от холеры?
– Да нет, – ответил сторож, – это ещё в конце мая было. Говорят, во сне помер. Лёг и не проснулся…
Немного постояли.
– Может, выпить желаете? – предложил сторож. – У меня завсегда есть небольшой запас.
– И много пьешь, голубчик? – с интересом спросил его Копылов.
– Когда как, ваша высокородь! Попробуй тут откажись – обидятся! Мертвяка обмыл – бутылка. Могилку прибрал – опять-таки нальют… Да и работа нервенная.
– Ну, а квас у тебя имеется? – спросил Ищекин. – Хорошо бы сейчас кваску попить.
– Еще как имеется! – обрадовался сторож. – Вчера купца Лындяева хоронили. Так сродственники кваску принесли. Зачем он мне, думаю? Сам-то его не употребляю. Я пиво с воблой люблю. А ведь, глядите-ка: сгодился!
– Тогда неси, да похолодней! – приказал околоточный. – Знаю я о твоём погребке. Господа тёплый квас не пьют.
– Я живо! – и сторож рванулся с места.
– Погоди! – крикнул ему вдогонку Ищекин. – Не забудь прихватить лом и прочие инструменты. Склеп вскрывать будем.
– Всё принесу, ваша высокородь! – Игнатий побежал в часовню.
– Разбаловали вы его, господин пристав! – с напускной строгостью сказал сыщик.
– Да я что?! – стал оправдываться Жмакин. – А, ежли по-честному: разве откажешь, когда люди – от всего сердца?! – и вспомнил с тоской о початой чекушке.
– Вы, и вправду задумали склеп вскрывать? – спросил доктор.
– Надо же довести дело до конца, – ответил Ищекин.
Копылов усмехнулся:
– Ну-ну, «Шерлок Холмс!»…

...До полуночи оставалось совсем немного. Напившись квасу, все общими усилиями вскрыли дверь склепа. Оттуда пошёл затхлый погребной дух. В неясном свете сторожевого фонаря виднелись очертания трёх гробов, стоящих на мраморном постаменте. Доктор щёлкнул луковкой часов.
– Всё! – торжественно сказал он, – Полночь!
Все прислушались. Из гробов не доносилось ни звука. Вокруг стояла мёртвая тишина.
– Что-то не хотят стучаться… – начал было доктор в своем привычном тоне, как вдруг из одного гроба явственно донёсся стук, напоминающий метроном.
– Тук-тук! Тик-так!..
– Слышите? – зашептал сторож, обращаясь к Жмакину, и они оба перекрестились.
Стук, между тем, раздавался всё громче и громче.
– Пора! – отдал приказ Ищекин, и вместе со Жмакиным принялся сбивать крышку с правого гроба.
Сторож светил фонарем. Доктор застыл в напряжении. Стук делался тише, а вскоре и вовсе пропал.
Когда крышку сняли, все ахнули от увиденного! В гробу лежал на боку молодой граф. В его широко раскрытых глазах замер ужас, а пальцы на обеих руках были все в засохшей крови и со сломанными ногтями.
– О, Господи!.. – шептал Игнатий, не переставая креститься. – Что же это, в самом-то деле?..
– Летаргический сон, – раздался в тишине спокойный голос доктора. – Вот вам и вся разгадка, Дмитрий Николаевич! Молодого человека похоронили живым. Когда же он проснулся, от ужаса стал стучаться, звать на помощь. А уж потом помер по-настоящему: то ли от разрыва сердца, то ли от удушья. Точнее я смогу сказать при вскрытии. Так что, история с Мореной, как я и ожидал, закончилась ничем.
– Она ещё не закончилась, – серьёзно ответил Ищекин. – Именно сейчас начнёется самое главное…
Он достал из заплечной сумки веретено и стал разматывать нить. Белая пряжа, извиваясь нескончаемым змеиным телом, опускалась кругами к ногам сыщика.
– Что вы делаете, голубчик?! – бросился к нему доктор, уже не на шутку обеспокоенный за рассудок Ищекина.
– Не двигайтесь! – крикнул тот. – Стойте там, где стояли!
Все замерли и, как оказалось, вовремя.
Стук возобновился. Крышки двух забитых гробов внезапно раскрылись и с громким скрежетом упали на пол. В левом гробу пульсировали алым цветом человеческие сердца, а из третьего гроба внезапно появилась молодая женщина. Её белокурые волосы были перепутаны, глаза горели алым огнём, а лицо передёрнула ненависть ко всем пришедшим. Она пыталась дотянуться до Ищекина, но тот всё быстрей и быстрей разматывал веретено. И с каждым его движением таяли её силы. Когда же он добрался до конца, и конец нити скользнул на пол, женщина истошно закричала. Да так громко, что от её крика застыла кровь в жилах. Закричала и – пропала. Пылающие сердца замерли и медленно погасли, словно угли догоревшего костра. Стало неправдоподобно тихо. Только откуда-то из угла доносился шёпот сторожа, который ни на минуту не переставал молиться.
Все перевели дух.
– Вот и всё! – ответил доктору Ищекин. – Только теперь наступил конец этой истории. Думаю, что с завтрашнего дня эпидемия в городе прекратится…
И вышел на свежий воздух.
– Что же произошло на самом-то деле? – спросил его Копылов, когда уже они возвращались в город. Лёгкий стук лошадиных копыт не мешал разговору.
– Как я уже сказал, – начал Ищекин, – удары сердца несчастного молодого графа послужили толчком для возвращения Морены из небытия. После холеры сорок восьмого года она затаилась в этом склепе. И вот – с ударами живого сердца – ожила. Однако, она была ещё слишком слаба для своих дел. Нужны были всё новые и новые сердца… Началась череда таинственных убийств. К своему несчастью, она потеряла веретено, которым извлекала сердца из груди. В его поисках Морена носилась по всему городу и даже по уездам, оставляя везде свои смертоносные следы. Когда же я размотал до основания пряжу, сотканную из нитей человеческих жизней, это и явилось причиной её смерти. А уж после того, как мы сожгли веретено, думаю, что на этот раз Морена исчезла навсегда.
– Хороша небыль! – усмехнулся в усы доктор. – Что ж, хочется верить, что в Саратове она больше никогда не появится. – И тут же добавил: – А всеё-таки дезинфекцию в городе нужно будет сделать ещё не один раз...
 
Чума!
Заприте все дома,
Забейте двери!
Веселье встреч –
Забыть, пресечь
Пред Диким Зверем!

Чума!
Зачем сходить с ума?
Смешны вы, право!
Одежду жечь?
Девиц беречь
Для чумной славы?!..

Чума!
Тут даже сам Фома
Перекрестится...
Всем в землю лечь!
Зачем же течь
Святой водице?..

Чума!
И – настежь закрома!
Гуляйте с миром!
Все страхи – с плеч!
К чему беречь
Вино в трактирах?!

Чума!
Ей: лето ли, зима, –
Косит косою.
Бессилен меч.
К чему беречь
Нож под полою?




Чума!
Что перед ней тюрьма,
Бои и битвы?
Оставим речь!
Не хватит свеч
На все молитвы!
 


ЭХО ДЕРЕВЬЕВ
1.
...В верстах двадцати от Саратова, в усадьбе Фузейниково, жил помещик Валерий Михайлович Лезников с женой Еленой Ниловной, двумя близнецами семи лет – Мишей и Машей – и тёщей Галиной Васильевной, владелицей всего имения.
Стояло оно на берегу Волги и включало в себя не только старинную усадьбу, луга и пашни, но ещё – большой сосновый бор, в котором, кроме корабельных сосен, росли чудесные голубые ели. Каждый год перед Рождеством Валерий Михайлович отправлял­ся с лесником в лес, чтобы привезти в усадьбу елку, отобранную ещё летом.
На этот раз вместе с отцом напросились и дети.
Как назло, в канун Рождества у Лезникова накопилось множество дел. Во-первых, надо было проверить бухгалтерские записи управляющего, которые каждый раз не совпадали с банковскими счетами; во-вторых, переговорить с деревенскими мастерами насчёт ремонта левого крыла усадьбы, что затянулся на несколько лет; в-третьих, послать жену в город (с двумя помощницами) за подарками.
Кроме того, к Рождеству ожидали в усадьбе одну гостью из Костромы – кузину Наталью, о приезде которой заранее списался её отец – дядя Лезникова. Сам Валерий Михайлович не виделся с ней почти с детства и знал о сестре лишь то, что она до сих пор не замужем. Это было удивительно, ибо девочкой Наталья была совершенно очаровательной, а кокетничать с взрослыми в свои восемь лет умела настолько умело, что не раз вызывала смущение со стороны гостей мужского пола. Так Валерию Михайловичу прибавилась ещё одна забота – обустроить и присмотреть за тем, чтобы хорошенько протопили гостевую комнату, в которой давно никто не жил.
 
...В то утро детей подняли рано. За окнами в темноте свистела декабрьская вьюга. Близнецам, с нетерпением ожидавшим все последние дни поездку в лес, очень хотелось спать. Однако, вспомнив о ней, они резво выскочили из пуховых перин и со слипшимися глазами стали одеваться. Поели, правда, без аппетита – по стакану горячего молока с творожным пирогом, зато когда вышли на крыльцо и вдохнули морозный воздух, сон пропал окончательно. У крыльца уже стояли большие сани лесника, запряженные парой гнедых.
– Ура-а! – закричал Миша и первым бросился с крыльца.
Маша молча устремилась за братом. Она старалась подражать ему во всём, но это давалось ей с трудом: по характеру она была девочкой тихой и послушной.
– Не потеряйте варежки! – напутствовала близнецов Елена Ниловна.
Мать стояла на крыльце, укутавшись в тёплый платок, хоть сама знала, что потерять варежки невозможно, ибо были они пришиты к шнурку, продетом сквозь рукава шубы.
– Не потеряем! – хором успокоили её дети, предвкушая удивительное путешествие. Они ещё не ездили в сосновый бор в такое раннее время суток, когда сумеречный снег таинственно сверкает фиолетовыми искрами.
Сани выехали из усадьбы, и кони помчались, фырча и звеня бубенчиками под дугой. Детям сразу стало весело, особенно на ухабах, когда подпрыгивает и на миг замирает сердце. Вскоре гнедые въехали в бор. Лесник дядя Паша приостановил их быструю рысь, и теперь уже шагом они направились к тому заветному месту, о котором знал лишь он один.
– Вот они, барин, наши красавицы! – показал лесник кнутовищем на несколько, стоящих впереди елей и, потянув за вожжи, остановил гнедых.
Ели, и впрямь, были, на загляденье хороши!
Валерий Михайлович вылез из розвальней и обошёл деревья кругом.
– Все хороши! – согласился он и обернулся к детям: – Какую выбираем?
Маша молча глянула на Мишу, который должен был сказать своё последнее мужское слово.
– Вон ту, – показал мальчик на среднее дерево.
– Понимает барчук толк! – крякнул довольный лесник и решительно направился за топором. – Значит так, Михал Валерьич, и вы, Марь Валерьна, – обратился он к детям: – соблаговолите убраться подальше – ради моего же спокойствия. Как говорят: лес рубят – щепки летят.
Дети спрыгнули из саней в сугроб и схоронились за толстым стволом старой сосны.
– Ну-с, начнём! – сказал дядя Паша и, сбросив рукавицы, поплевал себе на ладони.
– Может помочь? – предложил Лезников.
– Сам управлюсь, – ответил лесник, подойдя к выбранной ели. – А, впрочем… – он обернулся, – как сами желаете, барин. Мне же легче будет. Второй топор – под облучком.
Валерий Михайлович достал топор из саней и занял место рядом с лесником.
– Бить будем по очереди: разок – вы, разок – я.
Дети замерли в ожидании.
Первый удар нанёс дядя Паша. Второй – отец. Ель дёрнулась, осыпая их лёгкой снежной порошей. Хрустальный звон эхом отозвался далеко в лесу.
– Здорово! – воскликнул Миша и, не выдержав, громко выкрикнул из-за ствола: – А мне можно?
– Топор не удержишь! – отшутился отец, нанося новый удар по стволу. – А всё оттого, что ешь плохо.
– Есть надо от пуза, Михал Валерьич, – подмигнул барину лесник. – Вы только не переживайте. На будущий год, как силёнок наберётесь, вдвоём без папаши на рубку поедем.
Миша немного обиделся. С каждым ударом топора смертельно раненая ель дрожала всё сильнее.
– Жалко её… – сказала вдруг Маша.
– Глупенькая! – пожал плечами брат. – Она ж не живая.
– Живая! – возразила сестра. – Слышишь, как стонет?
Миша прислушался: ель, и в самом деле, после каждого удара тяжко вздыхала.
– Всё равно она без души, – настаивал на своём мальчик. – А раз нет души – чего её жалеть?..
– Ой, белка! – внезапно вскрикнула Маша.
– Где, где?! – поднял голову брат, вглядываясь в густые ветви.
Среди них металось взад-вперед какое-то существо в белой шкурке.
– Не белка это… – неуверенно произнёс он.
– А кто?! – удивилась Маша.
– Не знаю… – оторопело ответил Миша.
Неизвестное существо спрыгнуло с дерева и на глазах детей превратилось… в снежок, который тут же рассыпался в воздухе.
– Вот так фокус!.. – изумился Миша.
Между тем, раздался хруст срубленного ствола, и ель, застыв на мгновенье, мягко рухнула наземь.
– Хорошо у нас с вами получилось! – похвалил лесник барина. – Маленько передохнём и – поволочём её к саням.
Дети подошли к упавшему дереву.
Маша сняла одну варежку и дотронулась до срубленного корешка. Её пальцы ощутили что-то липкое и густое. Словно мёд…
– Смола это! – объяснил дядя Паша. – «Еловая кровь» – по-лесному.
– Так она – живая?! – удивилась девочка.
– А то, – сказал дядя Паша, обвязывая ствол дерева крепкой верёвкой. – В лесу, Марь Валерьна, – всё живое… Ну-ка, барин, подсобите!
Лезников ухватился за один конец верёвки, лесник – за другой, и они вместе потянули ель к розвальням.
Миша подбежал к мужчинам и, вцепившись в самую большую ветку, тоже стал помогать. Маша осталась у саней.
– Вот спасибо, Михал Валерьич! – похвалил дядя Паша. – Без вас, нипочём бы не управились!..
Наконец, елку втащили в сани. Дети уселись сверху, прямо на еловые ветки.
– Аккуратней на ухабах, – предупредил всех лесник, садясь с барином по бокам розвальней. – Не сломать бы. – Он легко натянул вожжи, и послушные гнедые без понукания отправились в обратный путь.

2.
...Над лесом выглянул край морозного солнца, и сразу же снег из фиолетового превратился в розовый, а когда сани уже подъезжали к усадьбе – стал и вовсе белым, сверкая на свету голубыми холодными искрами.
Навстречу им на полном скаку пронёсся в город какой-то экипаж.
– Этот ещё откуда взялся?! – удивился Лезников.
– С вокзала Барыкина… – как-то странно ответил лесник и, обернувшись, пристально присмотрелся в снежное облако позади экипажа.
– Ты чего? – спросил его Валерий Михайлович.
– Да вот… пролётка Кирьяна, а его самого… нет…
– Как это нет? – не понял Лезников. – А кто ж вместо него?
– Да никого, вроде… – промямлил лесник и больше до усадьбы не промолвил ни слова.
 Отдав распоряжение дворовым людям насчёт ели, Лезников вместе с детьми заспешил в дом.
В прихожей, среди дорожных сумок и баулов он увидел стройную женщину в собольей шубе, высокой шапке на боярский манер, в меховых сапожках и с муфтой в руках. Она смотрела на него и улыбалась. Рядом с ней стояла его растерянная супруга.
– Это – Натали… Твоя кузина…
Гостья кокетливо поклонилась.
– Боже! – изумлённо воскликнул Лезников. – Но отчего сегодня?! Ведь мы ждали вас… тебя… завтра утром! – И с досадой добавил: – И экипаж не прислали!..
– Я сама виновата, – ответила певучим голосом Наталья. – Хотела заехать на день к подруге в Саратов, но потом передумала… – Они обнялись. От её каштановых волос пахло хвойным мылом. – Или вы не рады моему приезду? – весело обернулась она ко всем.
– Рады! Ещё как рады! – закричал Миша, подбегая с объятьями к двоюродной тётке.
Маша осталась у дверей, и только потом застенчиво подошла к гостье.
Тётку Наталью провели в отведенную ей комнату, а Валерий Михайлович с удвоенной энергией забегал по усадьбе, отдавая одновременно несколько приказаний кряду. Утро в доме завертелось с необыкновенной быстротой.   
Завтракали все вместе. И хоть отовсюду неслись аппетитные запахи печёного теста и разносолов, стол в преддверье Рождества и в соответствии с Постом – был весьма скромен.
Гостью расспросили о житье-бытье, про здоровье отца и матери. Наталья была немногословна.
– Ой, чуть не забыла! – воскликнула она, доставая из ридикюля фотографию, которую, к удивленью Валерия Михайловича, он видел впервые.
На старом снимке кузены были сняты ещё детьми, к шумной радости близнецов. Их девятилетний отец был сфотографирован в каком-то безвкусном костюме с рюшами и в лаковых сандалиях. Девочка же выглядела на фото гораздо взрослее своего двоюродного брата – в бальном платье и с пышным бантом в роскошных волосах.
На Лезникова нахлынули детские воспоминания, ему захотелось о многом поговорить, но Наталья, сославшись на усталость, попросила разрешения передохнуть с дороги.
Её беспрекословно отпустили.
– Странная женщина… – холодно отозвалась о гостье Елена Ниловна, отослав близнецов по своим делам.
– Что же в ней такого странного? – не понял Валерий Михайлович.
– То, как она на тебя смотрела, – с вызовом ответила супруга.
 Галина Васильевна молча допивала чай с вареньем, всем своим видом показывая, что согласна с дочерью.
– Это просто нескромно так пялить глаза на незнакомого мужчину! – уточнила Елена Ниловна.
– Почему незнакомого? – удивлённо возразил Лезников. – Она – моя кузина! Мы не виделись почти четверть века!
– Сказывается большой опыт сводить с ума, – в том же тоне продолжила супруга. – Я не очень-то верила твоим детским рассказам, но теперь сама вижу, что в них многое правда.
Лезников вспыхнул:
– Я всегда говорю правду! – и бросил взгляд на тёщу, словно его признанье относилось в первую очередь к ней.
– Ты всегда утверждал, – не уставала придираться к нему супруга , – что у неё глаза карие. А на самом-то деле – зелёные. Как у ёлки! И такие же колючие!
– Ты к ней ревнуешь?! – изумился супруг. – Но, прости, это… выглядит, по меньшей мере, странно! Или, может быть, вспомнила, как я в девять лет сделал ей предложение?! – Он искренне расхохотался.
– Пойду-ка я на кухню, – поджав губы, произнесла тёща и с гордо поднятой головой встала из-за стола.
– Ты сегодня в дурном настроении, мой ангел, – еле сдерживая раздражение, ответил Лезников жене. – Лучше займись с детьми французским. – И отправился по делам к управляющему.
Оставшись одна, Елена Ниловна уронила голову на стол и разрыдалась. Она была не очень счастлива в браке, хотя вышла замуж за Валерия Михайловича исключительно по любви. Любила она его настолько сильно, что извела и его, и себя своей неудержи­мой ревностью. Но поделать что-либо с этим, увы, не могла.
Может быть, в чём-то была виновата её мать: та всегда оставалась на позиции дочери, ибо с первого дня считала зятя – человеком несолидным. И даже не из-за того, что жил он в её имении, не имея своего, а то, что амбиции зятя были выше его способностей. Она любила людей энергичных и деятельных, а не типа «perpetuum mobile» – то есть тех, кто весь день крутится белкой в колесе, а на самом-то деле, ничего не достиг в жизни. Все его начинания матушка Галина Васильевна считала мальчи­шеством, в сравнении с теми делами, которые когда-то проворачивал её покойный супруг.
И Наталья тут была ни при чём, подумала про себя Елена Ниловна. Просто попала шлеёй под хвост её плохого настроения. Тем более что ожидали кузину лишь только завтра. Она вытерла глаза батистовым платком и, дав слово держать себя в руках все эти дни, стала собираться в город за Рождественскими подарками.
Валерий Михайлович выскочил из дома взбешённый. Ему надоела каждодневная мелочная ревность его супруги, уничижающие взгляды тёщи. Галина Васильевна видела в нём только недоумка и бездельника, мужа дочери известного по всей Волге предпринимателя. И в то же время, она не давала зятю развязать руки. То есть действовать по своему усмотрению. Его свобода зависела только от планов тёщи. Последнее слово всегда было за ней.
Но, самое главное, все капиталы жены, которыми он собирался располагать и вложить во многие проекты, (кстати, весьма разумные), находились в тёщином сундуке.
Проходя по двору мимо окон гостевой комнаты, он кинул мимо­летный взгляд наверх, и его глаза встретились с глазами Натальи. Та стояла у окна и с таинственной улыбкой наблюдала за ним.
Валерий Михайлович на мгновенье смешался и, по-дружески ответив кивком, поспешил к флигелю управляющего. Но что-то манящее тронуло его сердце, и напоследок он ещё раз оглянулся. Улыбка кузины словно примёрзла к стеклу. А её ладонь, как лист на ветру, качнулась нежным приветственным жестом.

3.
А назавтра наступил сочельник.
Весь день в большом зале слуги наряжали ёлку. Близнецы изнемогали от нетерпения туда попасть, словно в таинственную пещеру с сокровищами. Но их в зал не пускали, двери были плотно закрыты, и никакое: «Сезам, откройся!» не могло помочь. Кухарка выкладывала на блюда пироги с мясом, заливную рыбу, жареную индейку. Управляющий привёз из города шампанское и «смирновскую» водку, садовник разливал по бутылкам вишнёвую наливку, а сама Галина Васильевна пекла торт и пирожные, словом, стол обещал быть обильным.
И вот она приблизилась – Рождественская ночь.
Праздничный стол был давно сервирован, приглашённые в усадьбу музыканты уже настраивал свои инструменты. На праздник приехали две супружеские пары из города и несколько старых друзей покойного Нила Андреевича Фузейникова. В гостиной, при­легающей к большому залу, гости, рассказав друг другу последние новости и выпив немного аперитива, ждали последнего – двенадцатого удара больших каминных часов.
«Бомм! Бомм!» – мелодично ударили они. Звон разлетелся по всему дому, и Валерий Михайлович распахнул двери большого зала. Возглас восхищения слетел с уст детей, близнецы бросились к разнаряженной ёлке. Ах, чего только на ней не было! Бумажные клоуны и стеклянные бусы, хрустальные шары и целлулоидные медведи, леденцовые звёзды, шоколадные птицы, и завёрнутые в фольгу мандарины. И на каждой ветке горели цветные свечи.
А внизу под ёлкой раскинулся настоящий раёк! Он представлял собой хлев, в котором, среди коров, коз и овец, счастливые родители укачивали своего первенца Иисуса!.. Музыканты заиграли старинную «Рождественскую песню». Мелодия была щемящей и радостной одновременно. И все в гостиной, кто помнил слова с детства, торжественно запели:

...Ночь Святая за окном.
Где-то полночь бьёт.
Машет ангел нам крылом –
За собой зовёт.

Мальчик родился в хлеву,
В полночь, средь овец.
С пастухами пел хвалу
Названный отец.

Сын, рождённый в этот час,
Принесёт покой.
И Спасением для нас
Станет мир Благой.

Плачь, Младенец, громче плачь
В предрассветной мгле,
Чтобы слышали Твой плач
Люди на Земле!

Чтоб, не обольстясь, они
Знали, что их ждет –
Что и горестные дни
Эта ночь несёт.

Смейся, Мальчик, чтобы смех
Твой звенел кругом!
Ведь не только скорбь утех
Ночь приносит в дом.

Смейся, Мальчик, средь волхвов
На руках отца,
Наполняя до краёв
Радостью сердца!

Вифлеемская звезда
Родилась из тьмы.
До Голгофы и Креста –
Тридцать три зимы…

То, что будет – быть должно.
Всё испьем до дна…
А пока глядит в окно
Юная звезда.

А пока – все беды прочь!
Нам скорбеть нельзя.
...В Вифлееме в эту ночь
Мальчик родился!..

Во время песни тёплый воск свечей безмолвно капал на еловые ветви, укрытые ватой с блёстками.
– Почему вы плачете?.. – удивилась Маша, взяв тётку Наталью за руку. Её рука была холодной.
– Красивая песня, малышка… – ответила та, не сводя своих зелёных раскосых глаз с ёлки.
Музыка смолкла. Все стали обниматься и дарить подарки друг другу. Это было ежегодной традицией в доме Нила Андреевича Фузейникова. Подарки дарили недорогие, но памятные. В зал принесли красный атласный мешок, и Елена Ниловна стала доставать из него завёрнутые в цветную бумагу и обвязанные шёлковыми лентами коробки и пакеты. Каждый, кому предназначался подарок, с любопытством его разворачивал, восторгался и дарил хозяйке в ответ свой загодя приготовленный сувенир.
Валерий Михайлович получил серебряный портсигар, о котором давно мечтал; Галина Васильевна – изящную шкатулку из малахита; Миша – большого мягкого медведя, которого, если наклонить в сторону, начинал потешно ворчать; а Маша – немецкую фарфоровую куклу со стеклянными живыми глазами и закрывающимися ресницами; когда куклу брали на руки и принимались качать, она принималась плакать и звать: «Mutter! Mutter!». Остальные гости тоже получили разные разности, и остались вполне довольны.
Лишь кузине Наталье предназначался подарок дорогой, как гостье, впервые побывавшей в их доме. Это был толстый альбом для фотографий, обтянутый телячьей кожей, с серебряным барельефом трубящего ангела на тиснёном переплёте.
– Желаю собрать полную коллекцию! – такими словами сопроводила свой подарок Елена Ниловна. Какую именно – она не уточнила: то ли портретов родственников, то ли – поклонников кузины.
Сдержав улыбку, Наталья её поблагодарила и в ответ протянула янтарные бусы невиданной красоты. Когда Лезникова взяла их в руки, ей даже показалось, что пахнут они сосновой смолкой. Она тут же надела их на шею и оказалось, что по цвету бусы, как нельзя лучше подходят к цвету её платья. Галине Васильевне гостья преподнесла шерстяную вязаную шаль с рисунком, в виде еловых шишек. Кузену Валерию она подарила великолепную резную трость с вензелем: В.Л. А своим двоюродным племянникам – по книге с цветными картинками. В одной были «Русские сказки», а в другой – сказки Ханса Кристина Андерсена.
Потом все прошли к праздничному столу. У гостей было превосходное настроение: то и дело с разных концов большого зала доносились смех и шутки.
Старые друзья покойного Нила Андреевича старались во всю блистать остроумием, не так друг перед другом, как перед очаровательной кузиной Натальей. Она тоже не оставалась в долгу, и с каждым бокалом шампанского смеялась всё звонче и веселее.
– Попроси её вести себя тише, – мрачно шепнула Елена Ниловна своему супругу.
– Прости, не смогу, – ответил Валерий Михайлович. – В конце концов, сегодня праздник.
Супруга тут же поджала губы, как это делала не раз её матушка и внезапно громко (чтобы все слышали) обратилась к соседу-помещику Винниченко, сидящему через стол:
– Пригласите меня, на танец, Василий Никитич!
Пожилой помещик чуть не подавился от неожиданного предло­жения, проглотив кусок рыбы не жуя, и тут же вскочил на ноги.
– Сделайте одолжение!.. – сказал он Елене Ниловне.
Тур вальса был начат, и вскоре все гости медленно потянулись в гостиную, где по паркету вихрем кружились хозяйка дома и поме­щик Винниченко. Он что-то шептал ей на ухо, но Елена Ниловна, не слышала его слов – она издали наблюдала за своим мужем. И – не ошиблась! Валерий Михайлович пригласил на танец свою кузину.
Музыканты, отыграв венские вальсы, принялись наяривать польку, и гости живо запрыгали по залу, утрясая в животах праздничный ужин. В перерыве между танцами, Галина Васильевна с трудом уговорила близнецов отправиться ко сну, пообещав им с утра поездку в городской театр. Те пожелали всем гостям спокойной ночи, поцеловали на прощанье родителей и двоюродную тётку, и вместе с бабушкой (гувернантка в ту ночь отпросилась к родственникам в город) отправились спать. Танцы продолжились.
После горячей закуски кто-то предложил прокатиться на санях. Эта идея понравилась всем без исключения. Валерий Михайлович приказал подать несколько экипажей, и вскоре гости с весёлым шумом и смехом расселись в санях.
В каждом экипаже вместилось человек по пять-шесть. И так случилось, что Елена Ниловна оказалась в одном экипаже с поме­щи­ком Винниченко, а Валерий Михайлович в другом – с кузиной Натальей. Сторож распахнул ворота усадьбы, и кони понеслись по здешней округе.
Выпив шампанского, Елена Ниловна чувствовала себя, как ни странно, превосходно, что даже на время позабыла про своего мужа. Он тоже, хоть и выпил достаточное количество рюмок водки, забыл про семейные неурядицы. Рядом с ним сидела кузина, и эта близость волновала его, как нельзя кстати. На крутом повороте, желая удержать её, Лезников обнял Наталью за плечи и на миг их лица соприкоснулись друг с другом.
– Прости... – сказал ей Валерий Михайлович.
На что она тихо рассмеялась своим влекущим грудным смехом и спросила:
– А если не прощу? – и внезапно прильнула своими губами к его губам.
Поцелуй получился настолько обжигающим, что Валерий Михайлович попытался отдёрнуть голову, но Наталья не отпускала его. Её жаркое дыхание с хвойным запахом каштановых волос вконец обезоружили Лезникова. Ему было всё равно: смотрят на них гости или нет, прилично ли то, что они делают и что скажут про него потом – он сам уже искал губами её губы, отвечая всей нерастраченной страстью своего сердца.
– Я люблю тебя… - шептала ему кузина, и Валерий Михайлович, давно не слышавший этих слов, отвечал ей силой своих объятий…
Когда все вернулись в усадьбу, Елена Ниловна ускользнула от помещика Винниченко и со смехом бросилась к мужу.
– Спаси меня! – она вцепилась в рукав его шубы.
– От кого, душечка?! – громко взывал к небу Винниченко, с трудом держась на ногах. Он изрядно выпил, и безудержная русская удаль не давала ему покоя. – Как можно-с?! Это несправедливо!.. Я помню вас ещё ребёнком, восхитительнейшая Аленушка!.. Ах, как я целовал тогда ваши пухленькие щёчки!.. Богиня! Богиня!..
Тут Василий Никитич покачнулся и рухнул в сугроб.
– Ему плохо! – испуганно вскрикнула Галина Васильевна, стоя на крыльце, укутавшись в шаль.
Все обступили лежащего на земле Винниченко. Наталья, встав на колени, распахнула его бобровый воротник, и положила голову на могучую грудь. Она прислушалась, затем, поднявшись на ноги, произнесла со своей обычной улыбкой:
– Жить будет. Только больше не давайте ему пить.
Мужчины помогли занести бесчувственное тело помещика в дом, где ему тут же постелили постель.
Потом был десерт и вновь танцы – до самого утра.
Лишь одна Галина Васильевна вела себя как-то странно: несколько раз зачем-то выходила на крыльцо и всё присматривалась к модным сапожкам Натальи…
 
...На следующий день, припомнив всё, что произошло с ними, Валерий Михайлович старался не сталкиваться с кузиной один на один. А за общим столом даже отводил от неё взгляды, чем тут же привлек внимание своей тёщи.
Однако, сама Наталья вела себя безумно, словно поставила перед собой задачу увлечь кузена, и всё искала лишь момент, чтобы остаться с ним наедине.
Только поздно вечером она всё-таки подстерегла его под одной из лестниц и яростно набросилась на Лезникова со всей силой своей необузданной страсти. Он не то, чтобы не желал её близости, даже наоборот – хотел всем своим проснувшимся сумасбродством, но голоса детей, доносившиеся по всему дому, останавливали его.
– Я напишу тебе… – жарко шептал Лезников, покрывая поцелуями её тонкую шею. – Буду писать каждый день… До востребования… Только ходи на почту…
Наталья не отвечала, лишь таинственно улыбалась в полутьме…
Она прожила в усадьбе ещё два дня, и в канун Нового года уехала. Провожать её вызвалась и Елена Ниловна. Лезников даже обрадовался этому, чтоб не давать лишний повод для ревности. Они вдвоём отвезли её на городской вокзал, посадили в поезд и вернулись в усадьбу.
Первые дни Валерий Михайлович был сам не свой. Он ещё и ещё раз вспоминал всё, что произошло с ним в Рождественскую ночь. О чём бы он ни думал, что бы ни делал, куда бы ни ходил – повсюду слышал низкий голос Натальи, видел её смеющиеся глаза, чувствовал запах её каштановых волос. Даже на упреки жены он перестал обращать внимание: не ссорился и не злился – просто ничего не замечал.
Наконец, не выдержав душевных мук, Лезников написал в Кострому до востребования длинное любовное послание, в котором, как мальчишка, умолял, просил, требовал её любви и клялся, клялся в своей, вспыхнувшей жарким костром на снегу.
Наталья не ответила. Он отправил ей второе письмо. Всё то же… Затем – третье. Кузина хранила молчанье, а он бесился, нервничал и, однажды напившись, даже разругался вдрызг со своей грозной тёщей.


4.
...Спустя несколько дней, в усадьбе произошло несколько скверных событий. Во-первых, чуть не случился пожар. Одна свеча на ёлке обломилась, от фитилька занялась вата и, спустя мгновенье, вся ёлка уже пылала трескучим костром. Огонь тогда успели погасить быстро, хоть и выгорела часть потолка и кусок стены в большом зале. Так что к ремонту левого крыла усадьбы прибавилась новая работа.
После пожара, с нервическим припадком слегла Галина Василь­ев­на. И сразу же с ней случилась неприятная и странная история. В одну из холодных ночей она попросила служанку укрыть её шерстяной шалью, подаренной на Рождество. К утру весь дом был разбужен истошными криками старой хозяйки.
Когда дверь взломали, то застали Галину Васильевну на полу, в углу комнаты, с выпученными от ужаса глазами. Она рассказала, будто шаль исколола её невидимыми иглами.
Вначале дочь подумала, что матери всё это приснилось; позже, глядя на её обезумевшее лицо, Елена Ниловна решила, что матушка и вовсе свихнулась; лишь только когда она сняла с несчастной ночную сорочку, то с ужасом увидала на всём теле кровавые следы от уколов. Шаль была тут же сожжена, старая помещица успокоилась, но с той поры уже никогда не носила из одежды ничего шерстяного.
Третье жуткое событие произошло через день, когда Елена Ниловна примеряла перед зеркалом свои украшения.
Надев на шею янтарное ожерелье, она вдруг почувствовала, что задыхается. Женщина пыталась его снять или сдёрнуть, однако бусы всё сильнее стягивались вокруг тонкой шеи. Молодая помещица стала задыхаться и терять силы. Ах, не будь в этот миг Миши, точно бы погибла. Сын закричал на весь дом, прибежал Валерий Михайлович и, с трудом просунув один конец ножниц под нитку, разрезал ожерелье. Янтарные камни выбросили, однако, несчастья на этом в усадьбе не закончились.
В тот же вечер, когда Валерий Михайлович играл с близнецами, жонглируя подаренной ему тростью, она вдруг превратилась в змею и ужалила детей.
Живущий в усадьбе доктор, к счастью, сумел их спасти. Трость была сломана и сожжена.
После этого случая Лезников задумался: почему-то все подарки кузины таили в себе смертельную опасность…
Но и это было ещё не все.
В середине января в усадьбу прискакал всполошенный лесник. Он вызвал на крыльцо барина и сообщил ему, что нашёл в лесу два обезображенных трупа – мужской и женский. Один из них принадлежал известному в Саратове извозчику Кирьяну, а другой – был трупом какой-то молодой женщины.
Не сказав домашним ни слова, Валерий Михайлович помчался с лесником в сосновый бор и на дальней просеке застал страшную картину. В заснеженных кустах, на снегу, покрытом кровавыми пятнами, чернели два тела. Лицо старика и его руки были разорваны и изъедены хищниками. Женщина лежала ничком, лицом в снег. Она была обезображена и полностью обнажена, но нигде Лезников не заметил ни кусочка от её одежды.
– Выходит, ты был тогда прав… – сказал он леснику. – И лошади бежали в город сами!.. Но ведь это неправдоподобно!
Потрясенный Валерий Михайлович поспешил в Городское полицейское Управление.

5.
...Дмитрий Николаевич Ищекин – глава саратовских ищеек – уже запоясывал шубу, когда в его кабинет постучал дежурный.
– К вам посетители, – сообщил тот и добавил вполголоса: – По весьма срочному делу.
Ищекин недовольно сморщил губы. Не задержись он на пять минут, – всё бы обошлось. Именно сегодня он собирался с барышней в театр – на премьеру.
– Кто такие? – спросил сыщик дежурного.
– Помещик Лезников. Из Фузейникова. Говорит: очень важно.
– Для потерпевших, Сеновалов, всегда всё важно… – вздохнул Ищекин. – Зови!
Пока дежурный спускался за посетителями, Дмитрий Николаевич с сожалением сбросил шубу в кресло.
«Дам на аудиенцию не более пяти минут», – решил он. Дело в том, что именно сегодня Ищекин собрался сделать своей барышне предложение, и этот вечер для него был куда как важен. Он сел за письменный стол, включил настольную лампу под зелёным абажуром и положил перед собой чистый лист бумаги. В дверь постучали.
– Войдите! – громко ответил главный сыщик.
Дверь отворилась, оставив на пороге двоих мужчин. Один был в дорогой шубе, другой – в добротном армяке. Оба без шапок, с растерянными лицами. Ищекин перевёл взгляд с «армяка» на «дорогую шубу».
– Проходите, господа! – кивнул он и жестом указал на стулья.
Посетители вошли.
– Лезников, Валерий Михайлович – уездный помещик… – представился мужчина в дорогой шубе и кивнул на второго: – Павел Фролов – мой лесник.
Они сели, после чего в комнате повисла пауза.
Сыщик с беспокойством глянул на циферблат напольных часов и ободряюще произнёс:
– Слушаю вас.
Их рассказ был коротким. После такой истории идти в театр было настоящим преступлением. Ищекин это сразу понял, поэтому зазвонил в колокольчик и вызвал дежурного. Пока тот спешил, он успел написать на бумаге несколько слов и сложить записку вчетверо.
В кабинете появился запыхавшийся Сеновалов.
– Поедешь к Надежде Петровне и передашь от меня мои извинения… – сказал главный сыщик, протянув ему записку. – И ещё! – крикнул он вдогонку дежурному. – Соберёшь ночную группу! Едем на двойное убийство! И пусть не забудут залить в фонари масло! Не так, как в прошлый раз!.. Пять коробков спичек извели!.. – И Дмитрий Николаевич Ищекин нервно закурил папиросу.

6.
...Прибыв на место преступления, полицейские принялись за расследование. Извоз­чика узнали всё сразу, несмотря на то, что лицо его было сильно изувечено. Лицо женщины, благодаря тому, что лежала она ничком, сохранилось лучше. Хотя её тело было донельзя обезображено. 
– Состояние трупов ужасное, – сделал вывод Иван Трефилович Копылов – судебный медэксперт. – По всей видимости, пролежали они здесь не менее месяца… Ни пулевых отверстий, ни следов от верёвки. С наличием колотых ран дело обстоит так же. Но если они и были, то клыки и когти сделали своё дело. Точнее о способе убийства смогу сказать только после вскрытия…
Лезников с кучером издали наблюдали за действиями полицейских. Одни прочесывали с фонарями местность, другие, освещая убитых вспышкой магния, фотографировали их, третьи, среди которых был доктор Копылов, уже подогнали сани и, переложив в них трупы, поспешили в судебный морг.
Ищекин подошёл к Лезникову.
– Никаких следов, – сказал он, закуривая папиросу. – Как назло, вчера выпал снег… Придётся дожидаться специалиста с собакой. – Он поёжился и внезапно спросил: – Ваша усадьба далеко?
– Совсем рядом, – ответил Лезников и само собой предложил: – Может, желаете согреться? Рюмка-другая после мороза – весьма полезная штука.
– Не откажусь, – не заставил себя упрашивать сыщик и добавил: – Честно говоря, искал повод, чтобы самому напроситься к вам в гости.
Лезников усмехнулся и понимающе кивнул головой:
– Первый подозреваемый – это конечно я!
– Разберемся! – без улыбки ответил Ищекин.
И лесник повёз господ в усадьбу.

...– Где ты был?! – набросилась на супруга Елена Ниловна, как всегда, немного раздражённая. Однако, увидев рядом с ним незнакомого господина с хорошими манерами, она сразу же сменила резкий тон на ангельский: – Ведь ты голоден, мой друг!..
– Прости, что опоздали к обеду, – ответил Валерий Михайлович и представил жене своего нежданного гостя: – Знакомься! Дмитрий Николаевич Ищекин – главный сыщик из Уголовного Управления.
Тот поклонился даме.
В прихожей появилась Галина Васильевна. Лезников представил и её. Ищекин кивнул вторично.
– Что-то случилось?! – насторожилась тёща.
А голос Елены Ниловны вновь задрожал:
– Неужели что-нибудь… с тобой?..
– Успокойтесь, сударыни, – улыбнулся им Дмитрий Николаевич. – Если позволите, я сам раскрою вам причину моего приезда. Но только, чур, после рюмки водки.
Мужчины прошли в кабинет. Галина Васильевна распорядилась подать закуску и полный графин водки. Вместе с дочкой они устроились у камина.
Выпив первую рюмку, Ищекин сказал:
– Мне бы не хотелось вас пугать, сударыни, но лучше знать всю правду, тем более, что вам тоже придётся выступить в роли свидетельниц.
– Боже!.. – прошептала Елена Ниловна, – Что же случилось?!
– Сегодня, – продолжил Ищекин, закусывая после выпитой рюмки, – в вашем лесу обнаружено два трупа…
– Убийство?! – вскрикнула Елена Ниловна.
– Несомненно! – ответил Ищекин. – Причём, довольно жестокое. Убиты городской извозчик и некая молодая дама.
– Кто она? – спросила напрямик Галина Васильевна.
– Пока не знаем… Фотографии и заключение судебного врача будут готовы лишь завтра, – Ищекин протянул руку к графину. – С вашего разрешения... – Он налил себе ещё одну полную рюмку и, прежде чем выпить, по привычке прикусил в раздумьи губу. – Да, чуть не забыл!.. Мне необходимы все адреса и фамилии ваших гостей. – Увидев растерянные взгляды женщин, Ищекин улыбнулся и добавил: – Простая формальность, сударыни… Надо навести справки… – И лишь после этого с удовольствием опрокинул рюмку.
Затем он всё тщательно записал в свой блокнот, поднялся и откланялся.
Лезников предложил Ищекину свой экипаж, думая, что тот едет в город, однако, сыщик имел намерение вернуться в лес. Он поблагодарил хозяина за тепло и угощение и умчался на санях дяди Паши.
В доме воцарилась непривычная тишина. Даже близнецы перестали шалить. Все домашние ходили на цыпочках и шёпотом говорили о страшной находке в лесу.

7.
...Наутро в усадьбу пришла почта. Среди газет, новых номеров «Нивы» и поздравительных открыток, Валерий Михайлович обнаружил письмо из Костромы. На этот раз он не воспользовался деревянным ножом, которым всегда аккуратно вскрывал конверты. В нетерпении Лезников разорвал конверт и достал письмо. Он ожидал в нём ответного признания, страстных слов, может быть, даже стихотворных строчек, выдернутых из любовной лирики, но прочёл следующее:

«Глубокоуважаемая Галина Васильевна! Дорогие наши племянники!
Поздравляем всю Вашу семью с Рождеством Христовым, а также с Новым годом!
Желаем всем и каждому здоровья и благополучия! Может, даст Бог, когда-нибудь ещё свидеться.
С нетерпением ждём возвращенья Наташеньки. Уж очень хочется разузнать про ваше житьё-бытьё из первых уст. Да и трудно нам без неё. Все болеем. У Полины Геннадьевны – слабое сердце, а я – какой помощник без двух ног? Так что пусть не задерживается.
Ещё раз поздравляем с Великим праздником и низко кланяемся.
Ваши – Артемий Сергеевич и Полина Геннадьевна Лезниковы.
10 января 1898 года,
г. Кострома»

Валерий Михайлович глянул на штемпель. Письмо было отправле­но 21-го декабря. Неуже­ли Наталья ещё не вернулась домой? Этого не могло быть, потому что 27-го они вместе с Еленой посадили её в поезд. Смутные подозрения обуяли его. Он взял и бросился к жене.
– Собирайся! Нас ждёт Ищекин.
Елена Ниловна причесывалась у зеркала.
– Что за спешка? – спросила она.
Валерий Михайлович показал ей письмо.
– Ты думаешь, это… она?! – испуганно прошептала супруга.
– Не знаю, – ответил он, надевая сюртук. – Но всё сходится к этому.
Через четверть часа, не позавтракав и не выпив утреннего кофе, они уже неслись в экипаже в Саратов.

8.
...Ищекин встретил их в своём кабинете вопросительным взглядом, с покрасневшими от бессонницы, веками.
Он был не один. У стола сидел доктор Иван Трефилович Копылов.
Лезников, не говоря ни слова, протянул сыщику письмо. Пока тот внимательно его читал, доктор обратился к Лезниковым:
– Удивительное убийство! При вскрытии не обнаружено никаких следов насилия. То есть, все рваные раны были нанесены хищниками уже после смерти.
– Но ведь их как-то убили?! – спросил Валерий Михайлович.
Ищекин развел руками:
– В том-то и вся загвоздка! Пока что не ясен ни способ убийства, ни его мотив. – Он повертел конверт с разных сторон и спокойно произнёс: – Я подозреваю, что убитой может быть ваша кузина… (Елена Ниловна прикрыла ладонью рот, чтоб не вскрикнуть.) Так что мы ждём от вас помощи, господа.
– Да, – сказал напрямик Копылов: – Требуется опознать женский труп. 
– Нет! – вскрикнула Елена Ниловна. – Я… не смогу.
Судебный медик перевёл взгляд на Валерия Михайловича.
– Ей и не нужно… – поспешно произнёс тот. – Я сам…
Ищекин обратился к Елене Ниловне:
– Подождите нас здесь. – Затем он звякнул несколько раз в колокольчик. В кабинет вошёл дежурный. – Даме кофе, Сухоребров. И никого сюда не пускать. Будем через полчаса.
Валерий Михайлович помог жене снять шубу и, пожав её слабую руку, покинул кабинет со следственными чинами.
 
...В морге было сумрачно и промозгло. В центре комнаты стоял мраморный стол, на котором, под серой простыней лежало тело Натальи. Пахло формалином и застоявшейся гнилью. Щипало глаза. Ноги Валерия Михайловича с трудом довели его к столу.
– Соберитесь, – приободрил Копылов. – Труп пролежал в лесу целый месяц и выглядит не очень живописно…
Доктор включил электрический свет и приподнял угол простыни. На Лезникова смотрело окоченевшее, изуродованное женское лицо, покрытое лиловыми пятнами. И хоть оно было промыто формалином, черты угадывались с трудом. Правое ухо отсутствовало, а левый глаз был приоткрыт.
– Это… не она! – изумлённо вскрикнул Валерий Михайлович и вопросительно глянул на сыщика, стоящего рядом.
– Как не она?! – воскликнули вместе Ищекин с Копыловым.
– У Натальи… – с трудом ворочая языком, ответил Лезников, – были каштановые волосы, а у этой…
Светло-русые пряди покойной прилипли к её ледяному лбу.
– И глаза… карие… – пробормотал Лезников. – А у кузины… были зелёные.
Он отшатнулся от стола и, не поддержи его Ищекин, Валерий Михайлович рухнул бы прямо на пол. Сыщик взял потрясенного Лезникова за локоть, вывел в предбанник и усадил в кресло.
– Странно… – сказал, вышедший из прозекторской Копылов.
– Неожиданный поворот! – согласился с ним Дмитрий Николаевич. – Выходит, убитая в лесу – не ваша кузина. Но, в таком случае, что значит письмо от родителей, и кто была эта гостья?.. Вам нехорошо?..
– Немного... – ответил побледневший Лезников.
Копылов приоткрыл форточку, и вскоре поток морозного воздуха привёл Валерия Михайловича в чувство.
– Вот ведь какая история! – вздохнул Ищекин. – На сегодняшний час мы не продвинулись ни на йоту. Вчера вечером и сегодня утром мои люди проверили алиби всех, кто был у вас на Рождестве. И, честно говоря, – только зря потратили время. Алиби подтвердились. К счастью, или, простите, к несчастью, подозревать некого… – он достал папироску и закурил.
– А что собака? – спросил Лезников. – Взяла след?
– Увы! – сыщик выдул в форточку струю сизого дыма. – Так что придётся всё начинать сначала… – Он обернулся к нему: – Ска­жите, Валерий Михайлович… Зачем в сочельник вы ездили в лес?
– За ёлкой… – недоуменно ответил Лезников.
– Сами рубили?
– С лесником… А что это вас так удивляет? – насторожился он. – Или подозреваете меня в убийстве?.. – Лезников устало рассмеялся: – У меня есть самое надежное алиби на свете! Это мои близнецы, которые в то утро поехали с нами!..
После опознания, Копылов остался в морге, а Ищекин с Лезниковым вернулись в Управление. Когда Елена Ниловна обо всем узнала, с ней случился привычный обморок, и Валерию Михайловичу пришлось срочно возвращаться в Фузейниково.
Кто и кем была та самозванка, назвавшаяся Натальей Лезниковой, Ищекину ещё только предстояло раскрыть. И сделал он это блестяще, как и подобает лучшему сыщику Саратовской губернии, а может быть, и всей России, уже на следующий день.

9.
...Вернувшись в усадьбу, Елена Ниловна слегла. Жизнь в доме снова замерла. Детей отправили с гувернанткой в город на целый день, чтоб не задавали лишних вопросов. Галина Васильевна засела за пасьянс, а Валерий Михайлович не мог найти себе места. Он бродил по всему дому и пытался соединить все события последних дней в одну логическую цепь. С кем же он целовался в ту ночь? Кто была та незнакомка, та самозванка а, быть может, даже убийца?.. Он пожалел, что не успел рассказать Ищекину про подарки. Зачем ей нужно было губить всю его семью? И как он напишет дяде о смерти их единственной дочери, которая была для стариков всем в конце их жизни! Его письмо окончательно убьёт тётю, её больное сердце этого не выдержит. За что всё это? За что?..
Напевный звон бубенчиков отвлек его от мрачных мыслей. Лезников подошёл к окну в гостиной и увидел, к своей радости, что приехал Ищекин. 
– Вот решил ещё раз станцевать от вашей печки, – сказал тот, входя в гостиную, где шумно пылал камин.
– И очень кстати, – ответил Валерий Михайлович. – Мне нужно вам кое-что рассказать…
Они расположились у камина в двух креслах. Не теряя время, Лезников поведал сыщику про подарки от незнакомки.
Ищекин достал свой блокнот и всё подробно записал. В дверях появилась Галина Васильевна.
– Надеюсь, мой зять уже рассказал о мрачных событиях в нашем доме? – спросила она сыщика.
– Да, сударыня, – ответил Ищекин, поднявшись с кресла.
– Есть ещё одно... весьма странное... Так что не сочтите меня выжившей из ума старухой. – Она бросила презрительный взгляд на зятя.
– Ах, что вы! – успокоил её Дмитрий Николаевич. – Иногда факты могут быть самыми невероятными. В своей долгой практике я сталкивался с ними нередко. – И пригласив её в кресло, Ищекин отошёл к камину, опершись локтём на подзеркальник. – Итак, мы вас слушаем! – сказал он доброжелательным тоном.
– В ту Рождественскую ночь, – начала Галина Васильевна, – у меня уже закралось сомнение по поводу этой лже-кузины… Дело в том, что когда вносили в дом захмелевшего Василия Никитича – нашего соседа-помещика, я обратила внимание на её сапожки. Они были чудно сработаны. Но самое необычное в них было то, что они не оставляли за собой следов.
Мужчины переглянулись.
– Что вы имеете в виду?.. – навострил уши Ищекин.
– А то, сударь, что на снегу и на крыльце не было отпечатков от сапог, – чётко произнесла Галина Васильевна.
– Невероятно! – воскликнул Дмитрий Николаевич и внёс в блокнот очередную запись. – Вы – очень наблюдательны, сударыня.
– А час назад в усадьбу заезжал лесник, – продолжила Галина Васильевна, – и сказал, что видел её.
– Кого?! – воскликнул Лезников.
– Вам лучше знать, – холодно ответила тёща, не поворачивая головы в его сторону… – И ещё он добавил, что знает убийцу. Услыхав эти слова, Ищекин энергично поднялся и спросил обоих, как ему добраться до избушки лесника.
Лезников немедленно поднялся тоже.
– Я покажу вам дорогу, – ошарашенно произнёс он. – Это недалеко.
Дмитрий Николаевич с благодарностью кивнул ему, поклонился старой помещице и уже в дверях гостиной спросил её:
– Надеюсь, с Еленой Ниловной ничего больше не стряслось?
– Надеемся, сударь, – хмуро кивнула ему Галина Васильевна. – Эти жуткие события, в конце концов, убьют нас всех.
– Когда за дело берется Ищекин, – улыбнулся ей в ответ сыщик, – можете спать спокойно! – И вышел из гостиной вместе с Лезниковым.

10.
...К домику лесника они добрались быстро. За покосившейся оградой было тихо.
– Верно, охотится где-то в лесу… – неуверенно сказал Валерий Михайлович. – Ни собак, ни дыма из трубы…
Он занёс руку над калиткой и нащупал внутренний засов.
Мужчины вошли во двор. В нём было по-зловещему тихо и пусто. Лишь в центре двора стоял алтарь. А на заднем заборе висели звериные шкуры – лисьи, волчьи; шкурки зайца и белки; даже кошачьи шкурки. Их было много – как на скорняцкой ярмарке.
– Что это?! – удивился Лезников.
Тут Ищекин внезапно хлопнул себя по лбу и громко воскликнул:
– Вот оно в чём дело!..
Они подошли к алтарю.
– Смотрите… – показал Валерий Михайлович.
За алтарем, на снегу, неподвижно лежали две легавые. Они были мертвы. Вокруг них всё было красно от крови.
– Что здесь творится?.. – спросил перепуганный Лезников, чувствуя как поступает к горлу тошнота.
Ищекин не ответил. Он решительно направился к избушке, взо­шёл на крыльцо, рывком отворил дверь. На кровати лежал лесник, ши­ро­ко разбро­сав руки и ноги в стороны. Рядом с ним на полу сто­я­ли пустые бутылки. Пахло солёными огурцами и сосновыми ветками.
В дверь осторожно просунул голову Валерий Михайлович.
– О, Господи! – тихо произнёс он и перекрестился. – Его-то за что?..
Ищекин подошёл к леснику, наклонился над ним, прислушался, затем выпрямился и обернулся к Лезникову с привычной улыбкой на лице.
– И на сей раз всё кончилось благополучно, – сказал Дмитрий Николаевич. – Гамадриада вновь простила вашего лесника.
– Какая гама…дриада? – не понял Лезников.
– Нимфа, Валерий Михайлович, – дух дерева!.. – ответил Ищекин. – Давайте выйдем на воздух, и я вам всё объясню.
Они сели на крыльцо, и знаменитый сыщик закурил папиросу.
– А началось всё с того, когда вы срубили новогоднюю ёлку, – сказал Ищекин. – Мне следовало бы сразу обратить на это вни­ма­ние, но, к сожалению, реальные престу­пления притупляют ощущения мистических событий. А жаль!.. Так вот, в срубленной вами ели жила гамадриада – одна из нимф, которая рождается вместе с деревом и умирает в один час с ним. Эти нимфы живут везде: в дубе, в березе, яблоне… – Он выпустил дымок изо рта. – Срубив ель, вы убили её. Душа нимфы реша­ет вам отомстить. Но для этого она выбирает не вас, Валерий Михайлович, а вашу кузину. К сожаленью, та приехала на день раньше, никого не предупредив. Взяла извозчика и отправилась через лес одна. А нимфа, погубив её и ни в чём не повинного Кирьяна, – как свидетеля преступления, – превратилась в лже-Наталью, и в то же утро сама прибыла в усадьбу. Лошадей же она отправила в обратный путь одних. Ведь нимфы знают язык животных. О, какая безумная жажда мщения двигала гамадриадой! Ей мало было одной Натальи. Ей хотелось погубить всю вашу семью.
– Но почему не меня одного?! – воскликнул Лезников.
– Кто знает, – затянулся Ищекин. – Нимфы, они ведь тоже... женщины… – И улыбнувшись, выпустил изо-рта дымок.
Валерий Михайлович смутился, будто сыщик прочёл его мысли.
– Но отчего тогда она не убила лесника? – стал допытываться он. – Ведь за все годы им столько порублено елей!
– Боюсь, что не только их… – деликатно ответил Ищекин. – Гляньте-ка, сколько на заборе шкур!
– А при чем тут шкуры? – спросил Лезников.
– Чтобы спасти свою жизнь, – объяснил сыщик, – нужно было отдать в жертву нимфе жизнь любого существа. Ваш лесник, по всей видимости, знал про всё это. Для этого и смастерил алтарь. Как срубит дерево – тут же сдернет шкуру. Да вы сами посмотрите: их здесь на целую рощу хватит…
– Ах, душегуб! Вор! Преступник! – в гневе воскликнул Лезников, поднимаясь со ступенек.  – Это ж он… втайне от меня… продаёт лес? Прогоню, к черту!
– Но, с другой стороны, – продолжил Ищекин, – я бы вам посоветовал сменить гнев на милость… Ведь благодаря его жертвоприношениям – ваша усадьба, как и его избушка, были долгие годы в целости и сохранности.
– А вы-то сами откуда про всё знаете?!.. – недовольным тоном спросил Лезников.
– Так, – скромно молвил Ищекин, – иногда полистываю разные интересные книжки… Кстати, в одной из них я и прочёл, что лесные духи не оставляют своих следов… Вот в чём разгадка!
Лезников как-то странно посмотрел на знаменитого сыщика.
– А не написано ли, сударь, в этих книгах, что вы – сумасшедший? – спросил он. – Или про то, что считаете и меня полным идиотом! Теперь я понимаю, каков этот ваш мистический ход! Всего лишь неумение найти преступника!.. Вот и выдумываете всякие небыли!
– Увы! – спустился со ступенек Ищекин. – Примите мои соболезнования… Зато теперь ваши дети будут знать про лесную нимфу – гамадриаду. И про то, что не стоит рубить деревья. Хотите украшать – езжайте в лес. Выбирайте любую! Нимфы любят наряжаться. Ещё спасибо скажут. А лучше всего – посадите прямо в усадьбе несколько десятков елей. Каждому гостю – по ёлке! Чем не красота?!..
– Хватит! Прекратите! – воскликнул Лезников. – Мне надоели ваши безумные речи! Я завтра же еду к губернатору! Пусть узнает: кто у него служит в полиции! И запомните, знаменитый сыщик: каждый раз под Новый год и Рождество я буду самолично срубать ёлку за ёлкой! Потому что без неё нет зимнего праздника. Прощайте, сударь! Я разочарован и оскорблён!..
Тут дверь избушки приоткрылась, и на порог вышла… Наталья. На этот раз она была в белоснежном одеянии, как и подобает лесной душе.
– Чего шумите, Валерий Михайлович? – спросила она своим низким голосом. – Зачем гневаетесь? Вот я перед вами. Убейте же меня в отмщение. Один раз вы уже погубили мою красоту. Чего же вам стоит и в другой раз ударить топором? Что мы значим для вас – духи леса? Что вам наши стоны? Эхо деревьев, не больше… – Она протянула ему топор. – Убейте же и мою душу. Ведь это так просто…
Лезников отшатнулся, схватился за перила крыльца и рухнул без чувств… Из дверей избушки выглянуло опухшее лицо сонного лесника. Он посмотрел на всех своими припухшими глазами и, не узнав никого, спросил:
– Выпить не найдётся?..
ЗОВ ЗВЕРЯ

1.
...Стояла поздняя осень.
Известный гипнотизёр и путешественник господин Курпен – индус, родившийся в России, двадцать лет путешествовал вокруг света, а теперь, когда последние вёрсты торопили его домой, он остановился в нашем городе с целью демонстрации необыч­ного. Многие горожане из благородных ринулись в летний театр на сеанс, который давал гипнотизёр. И вскоре весь город гудел.
К примеру, выяснилось, что госпожа Лейкина, жена уездного лекаря, в прошлой жизни была посудомойкой, а до этого (и сказать-то стыдно!) обыкновенной свиньёй, о чем под гипнозом сама и доложила. А вот жена полицмейстера, Евдокия Федоровна, в позапрошлой жизни, не поверите! – оказалась мужчиной и имела трёх жен (не одновременно, конечно). Инспектор гимназии господин Лепёшкин был когда-то женщиной и умер при родах. Комедия, да и только! Словом, каждый из побывавших на сеансах Курпена, узнал про себя и других такое, о чём никогда и не подозревал.
На знаменитом сеансе, тем не менее, нашёлся один зритель, который не просил открыть ему тайну прошлой жизни, и не задал гипнотизеру ни единого вопроса. Это был тихий молчаливый человек с бледным лицом, лет сорока – аптекарь Андрей Николаевич Гу;рышев. Когда же зрители стали расходиться и разъезжаться, он предложил господину Курпену свою коляску. Ехать в Гостиный двор, где остановился гость, было минуты три, не больше. Но Гурышеву было необходимо остаться наедине с гипнотизёром хотя бы на это короткое время.
– Видите ли, сударь, – начал Гурышев. – Уже месяц как я не могу заснуть.
– Нервы, – тут же все объяснил гипнотизёр, коротко зевнув, – или переутомление. Настой пустырника перед сном решит вашу проблему.
– Увы, не решит, – покачал головой Андрей Николаевич. – Всё дело в том, что я и не хочу заснуть.
– Как?! – заинтересованно повернулся к нему гипнотизёр. – Вы отказываете себе во сне?!
– Категорически!
– Но почему?!
– Об этом я и хотел поговорить с вами.
– Я весь – внимание! – приготовился слушать господин Курпен.
– Стоит мне только задремать, – начал рассказывать аптекарь, – и я тут же вижу, как меня хотят убить звери.
– Какие звери?.. – не понял Курпен.
– Львы, волки, даже единороги. Они гонятся за мной… Я слышу за спиной их рык, клацанье зубов, их жаркое сопенье. Ещё миг – и всё будет кончено!.. – Он тяжело задышал, вновь переживая ночной кошмар. – Это ужасно, сударь!..
– Допустим, – ответил гипнотизёр, внимательно присматриваясь к попутчику. – Но ведь вы отдаёте себе отчёт в том, что это – всего лишь сон! Вы открываете глаза – и снова в своей постели.
– Да, всё так… – устало произнёс Гурышев. – Но ведь это повторяется каждую ночь… Сны должны успокаивать, меняться, а мои… они являются без перерыва: я бегу от зверей, они – за мной.
– Когда это началось? – спросил гипнотизёр.
– Недавно, – ответил Гурышев. – После охоты. Я, знаете ли, никогда не имел ружья… Не умел и не любил стрелять… Даже со службой в армии Бог миловал… Но пригласили друзья… Пикник, охота… Немного выпил… Всучили ружьё… Сначала промазал, а потом… Вы не поверите. Словно какая-то грубая сила вошла в меня, и желание убивать не давало покоя! Целых три дня стрелял зайцев, лис и куропаток… И, на удивление самому себе – разил насмерть… – Он перевёл дух и тихо продолжил: – Через неделю снова позвали – я поехал. Ещё через неделю – опять я больше всех настрелял. Сезон в разгаре: меня, скромного аптекаря, собираются избрать предводителем охотничьего общества… Тогда это и началось.
Он передёрнул плечами, поёжился.
– Чего же вы хотите от меня?.. – спросил Курпен.
– Помощи. Если надо, я готов принять участие в вашем гипнотическом сеансе. Хоть сегодня!
– Я подумаю, что смог бы для вас сделать, – ответил гипнотизёр и провёл перед лицом Гурышева тростью с набалдашником в виде хрустального шара. – Чувствую, что не так всё просто…
Коляска остановилась на площади перед гостиницей.
– Завтра в одиннадцать я жду вас у себя. Нумер двадцать седьмой. На втором этаже. Спокойной ночи!

2.
...На следующий день как обычно невыспавшийся Гурышев появился у гостиницы намного раньше назначенного часа. Он не зашёл вовнутрь, а стал нервно прогуливаться перед входом. Падали листья.
– Андрей Николаевич! – раздался сверху голос.
На балкончике второго этажа в цветастом халате гипнотизёр махал ему рукой.
– Зайдите ж, коли пришли!
Швейцар распахнул дверь, принял плащ и шляпу.
Господин Курпен встретил Гурышева на пороге своего номера. Он уже был одет в бархатный сюртук и полосатые брюки.
– Входите!.. Гита, познакомься!.. Андрей Николаевич, здешний аптекарь и знатный охотник.
В комнате, кроме гипнотизёра присутствовала немолодая дама в индийском сари.
– Моя жена, – представил её господин Курпен. – И также моя ассистентка.
Гурышев поклонился.
– Итак, – произнёс индус, – я обдумал вашу проблему и решил, что смогу помочь.
– Премного буду благодарен!
– Благодарности потом, – сказал индус. – Сейчас же – мы займёмся делом.
Он подал жене-ассистентке знак, понятный лишь им двоим.
– Сади-итесь, – пригласила Гита чуть нараспев и указала на кресло. Затем она поправила очки на переносице и задёрнула тяжёлую балконную штору.
В это время индус зажёг три свечи и взял в руку знакомую трость. Свечи отразились в хрустальном набалдашнике.
– Откиньте голову назад и постарайтесь расслабиться. А теперь смотрите, не отрываясь, на этот шар…

3.
...Гурышев устроился поудобнее и, не мигая, сосредоточил взгляд. Постепенно исчезли очертания и границы предметов, потом пропали все звуки и даже запахи, хрустальный шар стал расширяться, разросся до размеров солнца, и над Гурышевым засиял дневной свет.
Он очутился на большой поляне.
Он был волком – молодым, сильным, пойманным когда-то в лесу и прирученным. Он чувствовал, как кипит в нём злоба и ярость. Его не кормили третий день. Голодные горячие слюни капали на траву, хотелось есть, есть, есть! Он знал, что сожрёт любого, лишь бы коренастый побыстрее отстегнул цепь. Он набросится грудью на весь мир, задавит, загрызёт его, разорвёт на части!
Волк глухо зарычал, глядя с прищуром на свою жертву. Вот сейчас, вот ещё немного, после того как судья прочтёт приговор, цепь спадёт на траву, и он двумя-тремя прыжками накинется на приговорённого к смерти.
Это было уже много раз. Он любил вкус человеческой крови, блеск широко раскрытых испуганных глаз жертвы, хруст костей на зубах, сдавленный или пронзительный крик. Он знал, как мгновенно умертвить любого: надо лишь перегрызть горло, и уж тогда, как победитель, он встанет передними лапами на окровавленную грудь и начнёт вырывать кусок за куском человеческую плоть, урча и давясь от нетерпения!
Сегодня перед ним была молодая женщина. Её приговорили к смерти как ведьму, хотели сжечь, но князь смилостивился, решив её казнить без пыток и мук: молниеносный прыжок волка свершит дело палача.
Она была связана по рукам и ногам, волосы спутались и разметались в разные стороны. Серая холщовая рубаха была вся в крови. Волк чуял кровь, её ржавый запах. Скорее бы! Только почему сегодня этот жирный боров-судья так долго читает приговор?.. Не всё ли равно: по какому указу убить жертву?.. Должен быть один указ: смерть! И – всё! Смерть – и только!..
Конь, стоявший рядом, забил копытом о землю.
Волк ощерился, показал на миг жёлтые клыки, и вдруг, сам того не ожидая, вцепился в конскую ногу. Конь громко заржал в испуге и от неожиданности сбросил всадника. Рыцарь слетел в траву, и надо было такому случиться: рядом с волком! Тот с помутневшим от голода рассудком, без промедления набросился на нежданную жертву, и клыки его сомкнулись на горле.
Рыцари кинулись к умирающему собрату, но помочь уже ничем не смогли. Коренастый рывком натянул цепь, с трудом отрывая и оттаскивая волка от хрипящей в агонии жертвы. Голос судьи умолк.
Волк тоже хрипел. Пасть была широко раскрыта. Звериная слюна, смешавшись с человеческой кровью, капала на землю. Глаза наливались чернотой, зверь задыхался. Солнце обуглилось и закатилось…
Удар меча – и волчья голова покатилась по траве, навсегда освободившись от цепи, замерла посреди поляны с открытыми глазами, полными голода и злобы.


4.
...Это длилось недолго. Когда Гурышев открыл глаза, то увидел себя в деревянной клетке, сбитой из крепких брёвен. Пахло сгнившим сеном и мокрым песком. Он огляделся. Вокруг него стояли точно такие же клетки, и в каждой сидели тигры, львы и пантеры. Гурышев уже не удивился, увидев позади себя длинный жёлтый хвост с кисточкой. Он ударил по клетке огромной лапой и понял, что сейчас он лев.
«Только где это я?.. Наверное, в цирке, – подумал Гурышев. Откуда-то доносился весёлый гул, громкие выкрики, общий хохот. – Так и есть, – сказал он себе, – я – в бродячем цирке, за кулисами».
И тут Гурышев увидел людей, появившихся среди клеток. На них были короткие туники и сандалии, обручи на руках. Один из них ткнул пальцем в Гурышева и коротко приказал:
– На арену!
Гурышев ошибся: это был не бродячий цирк, а Колизей в древнем Риме. Бой гладиатора со львом! Зрители любили такие зрелища куда больше, чем бой двух рабов или пленных. Для того и существовала война, чтобы убивать друг друга. Но чтобы прикончить одним ударом кинжала такого могучего зверя как лев – боги выдумали Колизей!
Огромное кольцо Колизея было освещено солнцем, и тысячи горожан в разноцветных туниках приветствовали гладиатора Марцелла, который дал клятву Юпитеру сразить гривастого зверя.
Он был храбр и силён – этот Марцелл, вдобавок ещё и кра­сив. Кудрявые чёрные волосы обрамляли смуглое волевое лицо, а тело было словно вылеплено великим Праксителем. Римляне приветство­ва­ли воина бурными криками, ему посылали воздушные поцелуи римлянки: он был героем «вечного города», его славой и легендой. Не раб, не пленный – Марцелл был свободным гладиатором, гла­диа­тором по призванию. В прошлом – воин, сумевший своей храб­ро­стью вызвать восторг самого Тиберия.
Его дядя, Марцелл-старший – имел свой театр, знаменитый «театр Марцелла», где шли комедии Плавта, драмы Теренция и Сенеки. Род его был богатым и влиятельным в Риме.
Среди, ошалевшей от жары и лёгкого вина, публики, сидела невеста Марцелла Юлиана с венком живых цветов на рыжей копне волос. Она предвкушала появление Марцелла, и ей казалось, что весь Колизей, тысячи горожан собрались только ради того, чтобы восславить их любовь.
Обо всём этом слушал лев, пока шестеро рабов везли его в клетке на колёсах.
Он не забывал старинную историю цирка: как один лев, проведя семь боёв, остался жив. Его не смог победить никто! И за это весь Колизей поднял большой палец вверх, даровав ему жизнь…
Клетку поставили рядом с калиткой, выходящей на арену. Сейчас рабы поднимут канатом решётку, калитка распахнётся  – и начнётся бой, которого жаждет увидеть Колизей.
Лев осмотрелся. Стольких людей ему не приходилось ещё видеть. Ни когда за ним гнались по пустыне воины с копьями, ни когда его везли через всю страну в Рим.
Внезапно восторженный рёв прокатился по трибунам: лев глянул сквозь прутья и увидел его – гладиатора Марцелла. Он вышел на арену в пурпурном плаще и зелёной атласной тунике. Золотыми шнурами были подвязаны к ногам сандалии. В левой руке боец держал трезубец, в правой – короткий меч.
– Бой Марцелла Титулия Гериона с самым могучим львом сезона посвящается его невесте – прекрасной Юлиане, дочери Септиция Марка Корнелия, – возгласил вокатор.
Серебряные трубы оповестили о начале боя, слуги арены замерли, держа в руках копья и сети. Ведущий боя взмахнул красным платком, и рабы подняли решётку клетки.
Колизей притих, затаился. Застыли слуги с прохладной виноградной водой в кувшинах и фруктами на подносах. И в этой короткой тишине донёсся до всех голос старшего надсмотрщика:
– Гони его!
Лев почувствовал острую боль в боку, когда один из рабов ткнул в него пикой. Он развернулся и ударил лапой по клетке, раб отскочил, а лев, не издав ни звука, медленно вышел на арену.
Раскалённый песок напомнил Африку, придавая силы и уверенность. Это был его первый бой с человеком, который не сделал ему ничего плохого. Лев приблизился к Марцеллу и тихо зарычал. Перед боем льва покормили, и гладиатор вызывал лишь симпатию: он был молод и силён, его любил Колизей и та рыжая девушка в пятом ряду амфитеатра с цветочным венком на голове. Невозможно убить того, кто тебе приятен. Трудно убить ни за что. Они стояли друг против друга, а Колизей ждал. Марцелл же воспринял рычанье льва за угрозу и поднял вверх трезубец.
– Давай же! – подбодрили его первые голоса.
– Ударь его!
– Убей!
Лев недоумённо оглянулся на трибуны и тут же получил сильный удар в шею. Из трёх ран на жаркий песок пролилась кровь. Лев ударил лапой по трезубцу, сломал, словно камышинку. Один из слуг арены бросил Марцеллу копьё, и лев понял, что против него все. Благодушие, с которым он вышел на арену, улетучилось, будто пыль.
Он зарычал на весь Колизей боевым рыком, эхо от которого было услышано далеко в Африке, и бросился на человека. Тот увернулся, и лев проскочил вперёд, едва не растянувшись на арене. Колизей выдохнул одобрительным гулом. Лев развернулся и понёсся назад. Человек, стоящий в центре арены, вызывал у него уже глухое раздражение, желание не убить, но наказать, покалечить. Одним прыжком он кинулся на Марцелла, но тот извернулся вновь, словно змея, успевая отскочить в сторону и нанести новый удар мечом. Раздражение моментально переросло в ненависть, и лев бросился на несносного человека. Наконец-то он задел его когтём, и тот на миг замешкался, лев повторил маневр, но тут получил удар копьём прямо в морду. Горячая боль ударила в голову, лев пошатнулся. Колизей неистовствовал. Ненависть переросла в ярость, кровь заливала глаза, а гладиатор хладнокровно наносил удар за ударом. Лев понял, что в схватке с Марцеллом он терпит поражение. Лев терял силы и надежду. Он никогда не думал, что не сможет победить человека. Когда его гнали по пустыне – воинов было много, но сейчас перед ним стоял всего лишь один, который, к удивлению, оказался сильней его.
Старая легенда была враньём, утешением их жестокой и короткой жизни в зверинце Колизея.
– Убей его!!! – просил Колизей.
– Добей! Добей!..
Эти крики, предназначенные человеку, внезапно взбодрили льва и, превозмогая мучительную боль нанесённых ему ран, истекая кровью, он собрал последние силы и сумел достать лапой Марцелла. Тот споткнулся и упал. Колизей замер. А лев, словно дождавшись этого мига, мига победы и мщения за себя и за всех, кого убивали ради удовольствия, сомкнул клыки на шее человека.
И уже будто во сне он услышал девичий крик и увидел, как неслись к нему с разных сторон с сетями и копьями слуги арены. Он выплюнул голову Марцелла и вытянулся на горячем песке – окровавленный, бездыханный и отомщённый…

5.
...Наступила тьма и тишина. Всё куда-то пропало, исчезла боль. Откуда-то повеяло прохладой, сердце забилось ровнее. Гурышев открыл глаза и увидел вдали, на фоне ранних звёзд, пирамиду, ту – египетскую, знакомую по книгам. Она стояла перед ним наяву, высоченная, уходящая гранями к полной луне. Гурышев тряхнул головой, подошёл к берегу широкой реки, наклонился над водой и увидел перед собой… отражение луны и носорога.
 «Это – я, – подумал Гурышев. – Какая мрачная рожа!..»
Он и вправду выглядел устрашающе. В длину – метра три, а может, и все четыре. Тёмно-серая кожа, почти лишённая волос. Короткая толстая шея. Вогнутая спина, отвислый живот. А на тупой морде с небольшими глазками – два рога: один на переносице, другой – длинный – на носу.
«Видели б меня мои клиенты!» – усмехнулся про себя Андрей Николаевич и побрёл сквозь заросли осоки.
Берег был влажным, и позади себя носорог оставлял глубокие следы от своих копыт – трёхпалые, с выдающимся средним пальцем. До него доносились разные звуки и шорохи, он чуял неведомые запахи, и чувство раздражения и злобы постепенно овладевали им. Собственно, злиться было не на кого, но, видимо, эти два качества были главными в характере носорога.
Внезапно до него донеслись звуки рожков и голоса охотников. Носорог остановился и развернулся боком. И хоть его маленькие подслеповатые глазки ничего не увидели в темноте, в ней он почуял опасность. Прошлым летом, под такое же пение рожков, его уже хотели убить. Но тогда он сумел убежать от людей – недаром природа наградила его быстрым бегом. Носорог ускорил шаг, и вскоре голоса в темноте пропали. Начались заросли кустарников, тревога сменилась чувством голода. С неимоверной жадностью он стал поедать всё подряд: листья, ветки, хрустя ими и причмокивая от удовольствия.
Прошлым летом его стадо было изловлено, уничтожено, убито. Ради шкуры, ради мяса, но главное – из-за рогов: измельчённые в порошок, они считались средством от любой болезни: будь то – перелом ноги или – насморк.
«И почему носороги не стали для людей такими же божественными существами, как кошка? – подумал носорог. – Уж эта может не бояться за свою жизнь! Посмей кто-нибудь её тронуть – такой человек будет тут же схвачен и судим: ещё бы! – он замахнулся на жизнь самого бога, сидящего в кошачьей шкуре! Но почему Осирис не сидит в шкуре носорога? В ней ему было бы куда просторней, чем в кошачьей!..»
 Эти мысли вновь вызвали у него приступы раздражения и злобы на весь мир, и он стал с ожесточением топтать прибрежные кусты.
Носорог, скорее почувствовал, чем увидел спящего крокодила.
– Ещё один «божественный»! – с отвращением подумал он.
Тот лежал, зарывшись в песок, думая о Вечном. А может, ждал, пока переварится в его желудке пища или не хотел мешать отдыху бога, который спал внутри чешуйчатой шкуры.
«Поглядим же, какой ты божественный», – мстительно подумал носорог. И не успел крокодил и глазом моргнуть, как тот с разбегу наскочил на него и изо всей силы стукнул копытом по голове.
Крокодил от неожиданности ушёл под воду, но тут же всплыл с широко раскрытыми от удивления глазками. Он, было, подумал, что рушится небосвод, но увидел перед собой всего лишь разъярённого носорога.
Тогда он разозлился сам, раскрыл как можно шире свою пасть, полную страшных зубов, клацнул ими, забил по воде хвостом. Однако, носорог не стал ждать, пока крокодил развернётся и начнёт ответную атаку, – он набросился на него и бил рогом до тех пор, пока не услышал хруст этой непробиваемой шкуры.
«Вот вам и божественный!» – думал про себя носорог, с наслаждением вбивая копыта в уже неподвижное крокодилье тело.
Крокодил с раздробленным хребтом перевернулся песочным животом вверх и медленно, словно коряга, отплыл от берега на середину Нила, так и не поняв, за что же был убит.
Носорог перевёл дух, с жадностью напился воды, обагренной кровью. Снова раздражение и злоба отступили перед чувством голода. Он кинулся в заросли папируса щипать молодые побеги. Звёзды, отражённые в воде, излучали покой. Он почувствовал, что хочет спать. Не выходя из реки, согнул колени, рухнул в воду и почти мгновенно уснул.
Ему снилось раннее утро на болоте, где он родился, его маленькие братья, с которыми плескался в грязном иле, снилась большая добродушная мать, выучившая его плавать и бояться людей. Двуногие существа, возомнившие себя царями Нила, забыли, что на этих берегах когда-то жили только они — носороги. Род носорогов. Их бесчисленные стада… И сами носороги забыли про те времена. Всё забыто. И ничего не вернётся… Носорогу снилось, что он куда-то плывёт. Он не чувствовал тела, словно его и не было, лишь одна душа – лёгкая и безмятежная – летела над водой, как белая утка, – прямо к солнцу…
Он не почувствовал, как лёгкая прочная сеть молниеносно стянула его со всех сторон, – словно жука паутина, – обездвижила, заставила колотиться сердце громко и беспорядочно.
Страх, который он всосал с молоком матери, проснулся в нём с новой силой, и громогласный вопль вырвался из пасти: это взревела от восторга душа, что наконец-то вырвется из неповоротливого грузного тела, полного злобы и ненависти, полетит в недосягаемые дали, вдогонку за своим стадом, плывущим по небесной реке. Навстречу ей уже неслось звонкое пение и яркий свет новой жизни…
Освобожденная душа слышала предсмертный слабеющий рёв носорога под звуки охотничьих рожков.
Тело носорога обмякло и рухнуло у прибрежной полосы, пронизанное копьями и топорами.

6.
...– Вот и все, – сказал господин Курпен, когда Гурышев очнулся. – Теперь вам и самому понятно, что за звери беспокоят вас по ночам.
Аптекарь не ответил. Лишь было слышно, как тяжело и хрипло он дышал.
Ассистентка гипнотизёра поспешно распахнула шторы и громко вскрикнула: перед ними сидел лев, который тут же, в мгновение ока, превратился в волка, а тот в гиену, гиена в бобра, бобер в крысу, крыса в летучую мышь, мышь стала саранчой, а саранча навозной мухой, которая с громким жужжаньем вылетела через балкон. Только костюм и башмаки остались рядом со стулом.
С минуту гипнотизёр и его жена не могли произнести ни слова. Наконец, Гита сказала:
– Бедный-бедный аптекарь!.. Что это было?..
Господин Курпен помолчал.
– Если бы знать!.. – наконец промолвил он. – Если бы знать!..
Дело об исчезновении аптекаря рассматривалось в следствен­ной управе, предполагалось убийство, был допрошен швейцар. Однако, ни трупа, ни каких-либо следов обнаружить не удалось, и за невозможностью раскрытия, дело ушло в архив.
Но слухи долго сотрясали город.
Вольные предположения граждан о сути дела, как и обычно, были исполнены романтики – от бегства с казённой суммой денег, якобы присланной из столицы на бесплатные лекарства ветеранам войны с Наполеоном, – до тайной любовницы из высших кругов…

...По ночам, когда все двери
На запорах и крючках –
По домам гуляют звери
С жёлтым отблеском в зрачках.

Что за жуткое знаменье?
Из каких безумных снов
Эти странные виденья
В виде змей, слонов и сов?

С берегов какого мира
Забрели они сюда –
В наши старые квартиры,
В наши с вами города?

Но когда забрезжит утро –
Разбегутся кто куда:
В двери, в окна, в щели – будто
Их и не было следа.

Вскрикнет над рекою чайка
И заголосит петух.
С полу подберёт хозяйка
Шерсти клок и птичий пух…
 

Второе посещение Саратова

...Ранним вечером, спустя три дня после моего первого посещения Саратова, у меня на столе раздался телефонный звонок, и знакомый голос, не здороваясь (как того требует обыкновенная вежливость) и ничего не предваряя, спросил повелительно:
– Егорий, вы едете в Саратов?!
 Это, конечно, Варвара Карповна.
– Опять?! – спросил я её. – А что случилось за эти три дня?..
– Слушайте внимательно, – сказала она. – Мальчик, по имени Николай Эльпидифоров, которого вы спасли от злодеев, спустя годы стал писателем.
– Когда это он успел?! – удивился я, принимая новость от Варвары Карповны, как шутку.
– Он не только успел стать хорошим писателем, – продолжила она серьёзным тоном, – но и умер от чахотки в двадцать семь лет.
– И всё это за три дня?.. – недоумённо спросил я, и тот час же получил хлёсткий ответ, в духе Варвары Карповны.
– Вы, наверное, забыли, Егорий, – сказала она, – что говорите с Администратором Былых Событий…
– Это я помню.
– Тогда, может быть, вспомните и о моих спицах, которыми я вяжу Время. За эти три дня я успела связать целое столетие…
Теперь мне стало ясно, что она не шутит.
– Так вот, Егорий! Ступайте в Саратов! – приказала моя повелительница.
– Зачем?.. – так и не понял я. – Чтобы забрать кольцо?..
Телефонная трубка возмущённо замолчала, потом чётко произнесла, отделяя слова одно от другого:
– Чтобы
               спасти
                рукописи
                Николая
                Эльпидифорова!..
Мне стало неудобно за свою глупость.
– Им угрожает забвение!.. – добавила Варвара Карповна.
Я послушно спросил, что должен делать сейчас.
– Ложитесь спать! – всё так же повелительно сказала Администратор Былых Событий. – Вам понадобятся силы. – И она положила трубку.
Только смеркалось. Но, едва я опустил голову на подушку, сразу же заснул, как убитый, и тут же очу­тил­ся на Соборной площади Саратова.

...Выглядела она, правда, иначе, чем в мой первый визит: как грибы, повсюду вырос­ли крошечные лавки, торговые столики, скамейки. Вечерело. Люди шумно торговались возле Гостиного двора. Сверху на всё это спокойно взирал Троицкий собор. Стояла непогода.
По мостовой, выложенной теперь булыжником, пронизывающий ветер носил конфетные обёртки, пыль, обрывки газет… Он сно­ва сорвал с меня цилиндр и по­гнал его по улице. Гоняясь за ним, я едва не попал под колёса конки. Отдышавшись, стал вспоминать, где находится дом букиниста.
«Вот, кто поможет мне найти рукописи!.. Орест Меркурьев должен был стать опекуном Николеньки, и, следовательно, наверняка знает о нём всё». 
Пройдясь туда-сюда по нескольким узким переулкам, я, наконец-то вышел к «Книж­ной лав­ке». Она ока­за­лась на мес­те. Од­на­ко на две­ри торчал амбарный ржа­вый за­мок. Че­рез немытые стек­лян­ные две­ри я дол­го пытал­ся за­гля­нуть внутрь ма­га­зи­на, ­но так ничего и не уви­дел: в лав­ке бы­ло тем­но. Я по­глуб­же на­тя­нул на лоб ци­линдр и за­ду­мал­ся…
– Ес­ли вы хо­ти­те ку­пить кни­гу, то лав­ка за­кры­та. Может, навсе­гда, – раздал­ся ря­дом гру­ст­ный дет­ский го­лос.
Возле меня стоял мальчик, лет две­на­дца­ти, не­весть от­ку­да взявшийся. На нём бы­ло тес­ное паль­те­цо, ко­рот­кие не по рос­ту брю­ки и стоп­тан­ные ботинки.
– Ви­жу, что за­кры­та, – от­ве­тил я. – А где хо­зя­ин? Ты, наверное, знаешь? Он жив?
Маль­чик от­ри­ца­тель­но за­мо­тал го­ло­вой.
– Не жив, – сказал он.
– Те­бя как зо­вут? – спро­сил я.
– Кос­тя.
– А я Егорий… А род­ст­вен­ни­ки у не­го в го­ро­де есть?
– Моя ба­буш­ка всё обо всех зна­ет. По­го­во­ри­те с ней.
– Ты где жи­вешь, Кос­тя?
– Мы живем на Бабушкином Взвозе! Это – возле реки.
– Хо­чу на­про­сить­ся в гос­ти, – ска­зал я. – При­гла­сишь?..

...В деревянном доме под зе­лё­ной кры­шей при­ня­ли про­сто, те­п­ло и очень гос­те­при­имно.
Я откровенно объяснил за чаем, что спе­ци­аль­но прие­хал из Москвы ра­ди рукописей Николая Эль­пи­ди­фо­ро­ва, которые хочу напечатать в своём журнале, (я, и в са­мом де­ле, дав­но со­би­рал­ся его вы­пус­кать), и про то, как через од­ну по­жи­лую да­му уз­нал о писа­те­ле.  А ещё о том, что хотел найти букиниста Ореста Меркурьева, который, был бы жив – непременно мне бы помог…
– Умер Орест Леонидович! – вздохнула Авдотья Анисимовна. – И не от болезни, и не от старости!.. Для него Коленька был, словно сын родной. И когда тот скончался от чахотки, сердце старого букиниста не выдержало…
Я спросил бабушку Кости о рукописях.
– Видела я их, – ответила она.
– Где? – обрадовался я.
– У меня в доме.
– Это как же?.. – удивился я.
– Так ведь Коленька снимал у нас комнату наверху…
Вот оно как!
– Осо­бен­ный был че­ло­век! – улыбнулась Авдотья Анисимовна. – Зем­ля ему – пу­хом! – и пе­ре­кре­сти­лась на иконы в уг­лу ком­на­ты. – Сразу – и грустный, и ра­до­ст­ный. Улыбчи­вый! Жить бы да жить! И тридцати не было. Вы, на­вер­ное, чи­та­ли его сочинения? Мне не довелось.
– И мне не пришлось… – сказал я. – Но очень интересуюсь.
Она молча поднялась и дос­та­ла из бу­фет­а белую салфетку, развернула ее – там оказалась ко­жа­ная папка. Я замер.
– Вот толь­ко рукописей здесь нет… – добавила бабушка Кости. 
– А где же они? –  не  от­ры­вая  взгляда  от  папки, спросил я.
– Че­го не знаю – то­го не знаю, – от­ве­ти­ла ста­руш­ка. И добави­ла, пони­зив го­лос: – Стран­ная с ни­ми ис­то­рия вы­шла – про­па­ли они.
– Что зна­чит про­па­ли? – изумился я. – Ук­ра­ли их, что ли?
– Кто зна­ет? От всех его записей – лишь несколько листков осталось…
Я открыл папку. В ней действительно лежало три пожелтевших листка с крупным корявым почерком. Это было «Оглавление» пропавших рассказов Эльпидифорова.
Мельк­ну­ли на­зва­ния: «Ан­гел смерти из Немецкой слободы»… «Зов зверя»… «Губернский повелитель»… «Свадебное пу­те­ше­ст­вие»… «Зеркальный бог»…
Я был страшно разочарован. И ради этого я совершил Путешествие-Во-Времени! И уже слышал недовольный голос Варвары Карповны, что, дескать, не справился с её заданием, и что она знала, кого посылает, но всё-таки дала мне шанс показать себя с самой лучшей стороны, словом, настроение было вконец  испорчено!..
– Вы где останови­лись?.. – услышал я голос бабушки Кости.
– Что? А-а… По­ка ни­где! Пря­мо, знае­те, с парохо­да… – соврал я.
– Так у нас и пе­ре­но­чуе­те! – де­ло­ви­то рас­по­ря­ди­лась она.
Я хотел спросить «зачем», но подумал, что больше такой возможности посетить Саратов XIX века у меня уже наверняка, не получится, поэтому без лишних слов, согласился остаться до утра. А там – будь, что будет!

...На­стен­ные ча­сы с ку­куш­кой про­би­ли один­на­дцать раз. Кос­тя поставил на стол за­жжён­ную ке­ро­си­но­вую лам­пу. Она туск­ло ос­ве­ти­ла не­боль­шую комнату с низким потолком и ок­на­ми, выходящими во двор…  На деревянных сте­нах вы­рос­ли огромные чёр­ные те­ни.
– Доб­рой вам но­чи! – по­же­лал маль­чик.
– Доб­рой и тебе… – от­ве­тил я. – Ут­ром уви­дим­ся.
Я ос­тал­ся один, при­слу­шал­ся, как уда­ля­ют­ся по ле­ст­ни­це ша­ги Кости. На­ко­нец, во всем до­ме ста­ло со­всем ти­хо. 
В ноч­ное стек­ло би­лись бес­сон­ные мо­тыль­ки. Над до­мом ви­се­ло небо, усы­пан­ное ве­сен­ни­ми звез­да­ми конца XIX ве­ка.
Оно ещё не зна­ло ни са­мо­лё­тов, ни ра­кет, ни взры­вов, ни озо­но­вых дыр… Чья-то лёг­кая тень про­мельк­ну­ла над соседним до­мом. «Пти­ца или ан­гел?» В этом не­бе ещё мог­ли ле­тать ан­ге­лы. Они за­гля­ды­ва­ли в до­ма, сту­ча­ли в ок­на, смеялись, ду­ли в свои не­бес­ные сви­ре­ли и навева­ли сны: тихие, спо­кой­ные, цвет­ные…
Мо­жет, лю­дям ХIХ ве­ка и сни­лись ангельские сны – смеш­ные и безмятеж­ные, но мне, за­дре­мав­шему, при­ви­де­лась ог­ром­ная кры­са – в челове­че­ский рост, оде­тая в са­по­ги и мун­дир, с эпо­ле­та­ми на се­рых пле­чах. Хвост её был за­прав­лен за ре­мень и тор­чал сбо­ку, как саб­ля. Гром­ко щё­кая ост­ры­ми зу­ба­ми, она ста­щи­ла Кос­тю с по­сте­ли и унесла в под­пол. Маль­чик гла­за­ми умо­лял о по­мо­щи (се­рая тварь зажи­ма­ла ему рот), но я не мог пошеве­лить во сне и паль­цем. Я не сдви­нул­ся с мес­та, да­же ко­гда мох­на­тая зло­дей­ка вер­ну­лась и кривыми жёл­ты­ми зуба­ми схва­ти­ла со сто­ла кожаную папку.
Где-то в гос­ти­ной про­ку­ко­ва­ла «ку­куш­ка»: раз, вто­рой, тре­тий… Потом, ка­жет­ся, ещё и ещё раз…
За ок­ном стоя­ло ран­нее ут­ро. Вся ком­на­та бы­ла пол­на солн­ца. Оказалось, что я так и уснул, сидя на стуле.
При­ви­дит­ся же та­кое!.. Захо­телось ещё раз взгля­нуть на папку, но она исчез­ла!.. Ее не бы­ло ни­где: ни под сто­лом, ни под ди­ва­ном.
«Вот те­бе и сон! Не мог­ла же её и впрямь уне­сти та кры­са, в эполетах!..» – с до­са­дой по­ду­мал я и вдруг неприятно по­ра­зил­ся другой мыс­ли: – А что, ес­ли она мне не при­сни­лась?..»
Я бы­ст­ро за­стег­нул сюр­тук на все пу­го­ви­цы, ос­то­рож­но спус­тил­ся вниз. Дом ещё спа­л, «ку­куш­ка» со­би­ра­лась про­ку­ко­вать шесть раз. Побрыз­гав на ли­цо хо­лод­ной во­ды из кув­ши­на, я на­дел паль­то и вышел во двор, а от­ту­да на ули­цу.
Ноги сами вели меня куда-то…
И тут – от­ку­да ни возь­мись – ря­дом поя­ви­лось ве­ло­си­пед­ное колесо. Оно по­стоя­ло с мгно­ве­нье не ше­лох­нув­шись, и мед­лен­но пока­ти­лось по мостовой, сно­ва ув­ле­кая за со­бой.
«Это – Вар­ва­ра Кар­пов­на!» – с бла­го­дар­но­стью до­га­дал­ся я и поспешил за ним следом.
По­пет­ляв по близ­ле­жа­щим пе­ре­ул­кам, ко­ле­со ос­та­но­ви­лось возле особняка, где когда-то я рас­ска­зы­вал мальчику Ко­ле Сказ­ку про ос­ли­ков, и тут же ис­чез­ло…
На до­ме кра­со­ва­лась над­пись: «Городская Архивная Комиссия».
Я под­нял­ся по па­рад­ной ле­ст­ни­це, толк­нул тя­жё­лую дверь. Как ни странно, она от­во­ри­лась. Я во­шёл в зда­ние и очу­тил­ся в по­лу­тём­ном коридоре, пах­ну­щим све­жей крас­кой: особ­няк внут­ри пе­ре­страи­вал­ся. С одной сто­ро­ны тя­ну­лись вы­со­кие стрель­ча­тые ок­на, а с дру­гой – множест­во за­пер­тых две­рей.
– Вам че­го-с?.. – до­нес­ся эхом чей-то не­гос­те­при­им­ный го­лос.
Я обер­нул­ся. По­за­ди сто­ял сто­рож – здо­ро­вен­ный му­жик с нахмуренными бро­вя­ми.
– Вы к Ва­си­лию Сте­па­но­ви­чу?
– К Василию… к Степановичу… – пришлось выкручиваться, ориентируясь на ходу. – А разве он уже на месте?..
Сто­рож по­доз­ри­тель­но по­смот­рел на меня:
– По­до­ж­ди­те-с тут, я по­гля­жу…
И от­пра­вил­ся на вто­рой этаж. Спус­тя ми­ну­ту-дру­гую он спус­тил­ся.
– Господин Щур у се­бя, – чуть поч­ти­тель­ней про­бур­чал сторож.
Ка­би­нет Василия Степановича – быв­шая Ни­ко­ли­на спаль­ня – состоял сплошь из стел­ла­жей и по­лок, на ко­то­рых стоя­ли пап­ки, папки, пап­ки. Все под но­ме­ра­ми и бу­к­ва­ми. Боль­шое ок­но вы­хо­ди­ло на бал­кон, а в уг­лу подпирал сте­ну тя­же­лый сейф.
Несмотря на раннее утро, по­сре­ди ка­би­не­та, за боль­шим письменным столом с рез­ны­ми ножка­ми, си­дел мо­ло­дой че­ло­век в кресле, оби­том плюшем мы­ши­но­го цве­та. Он был строй­ный, подтянутый, с глад­ко прилизанны­ми волосами, длин­ным ост­рым но­сом, чёр­ны­ми бы­ст­ры­ми глазами и непонят­но ка­ко­го цве­та уса­ми, тор­ча­щи­ми в раз­ные сто­ро­ны. Точь-в-точь крыса из моего утреннего сна!
За­ви­дев меня, че­ло­век да­же не под­нял­ся – со­ско­чил с крес­ла и протя­нул худую ру­ку с длин­ны­ми крюч­коватыми паль­ца­ми:
– Ва­си­лий Сте­па­но­вич Щур – архивариус. С кем имею честь?.. – И, не мигая, ус­та­вил­ся мне пря­мо в зрачки.
Я представился редактором московского жур­на­ла «Ста­рое Эхо».
Мы по­жа­ли дру­г дру­гу ру­ки.
– Не слы­хи­вал о та­ком, – че­ст­но при­знал­ся Щур. – Я имею в ви­ду журнал… – И ко­рот­ким жес­том пред­ло­жил дру­гое крес­ло – не­боль­шое и без плю­ша, стоя­щее у бал­кон­ной двери. – И хоть фа­ми­лия ва­ша на слуху – лич­но мне она ни о чём не го­во­рит.
– Вы пра­вы, – со Щу­ром нуж­но было дер­жать ухо вос­тро. – Я к Денису Давыдову – поэту и гусару – не  имею ни малейшего отношения! Однофамильцы, знаете ли! Да и у себя в редакции человек я но­вый. Ни имени, ни опы­та. Так ска­зать, учусь…
– Да-с, – кив­нул Ва­си­лий Сте­па­но­вич. – Ра­бо­та у нас с ва­ми нелёгкая. Как ви­ди­те, при­хо­дит­ся днём и но­чью кор­петь над бумагами…
Толь­ко сей­час я за­ме­тил на сто­ле знакомую кожаную папку. А ещё несколько уже знакомых листков «Оглавления». Вы­хо­дит, сон был в руку, и этот мо­ло­дой че­ло­век приятной на­руж­но­сти – вор?..
«Глу­по­сти!» – по­ду­мал я про се­бя, но, на вся­кий слу­чай, ре­шил действовать хит­рее. На­до за­ста­вить Щу­ра от­дать ру­ко­пи­си (если они у него имелись), а уж потом во всём ра­зо­брать­ся… Поэтому вслух подтвердил:
– Со­вер­шен­но с ва­ми со­гла­сен, ра­бо­та у нас очень тя­жё­лая. Уже вто­рой ме­сяц, как в до­ро­ге. Разъ­ез­жаю по Рос­сии в по­ис­ках талантов… Го­то­влю лите­ра­тур­ный аль­ма­нах с не­из­вест­ны­ми именами… Нет ли у вас на при­мете, ува­жае­мый Ва­си­лий Сте­па­но­вич, этакого провинциально­го Гоголя?..
– Бла­го­род­ная ра­бо­та! – архивариус не сводил с меня глаз. – Но, к сожале­нию, в на­шем про­вин­ци­аль­ном го­ро­де…
– Как жаль!
– И не го­во­ри­те! – под­дак­нул Щур, но тут же за­мял­ся: – Прав­да, есть один… Хо­тя… Нет-нет! – он за­ма­хал ру­ка­ми. – Да­же как-то неудоб­но говорить об этом…
– О чём же?
– Да о нём!.. Вот: од­на из его по­вес­тей. «Сва­деб­ное пу­те­ше­ст­вие» называет­ся! За­бав­ный сю­жет!..
Он отпер сейф и, достав оттуда тонкую папку, про­тя­нул её мне.
«Ах, как же я мог оши­бить­ся!.. – подумал я, чувствуя, что краснею от стыда. – На­звать это­го бла­го­род­но­го че­ло­ве­ка во­ром! Фу, как бы­ло бы нехоро­шо!..»
Но, взяв пап­ку в ру­ки, обом­лел: на ти­туль­ном лис­те, наверху, вместо фамилии Эльпидифоров стояло имя – Ва­си­лий ЩУР.
– Так это… вы?!.. – внутри у меня всё задро­жало от негодования.
– Я… – ти­хо от­ве­тил архивариус, скром­но опус­кая гла­за в пол.
– Рад! – от­ве­тил я, ди­вясь на­гло­сти мо­ло­до­го че­ло­ве­ка. – Несказанно рад!.. – Я тянул время, ли­хо­ра­доч­но соображая, как быть даль­ше. – Не мог­ли бы вы пе­ре­дать мне всё, что на­пи­са­ли?.. Я собираюсь из­дать это от­дель­ной кни­гой!
Гла­за Щу­ра за­бле­сте­ли от удо­воль­ст­вия:
– Ко­неч­но-ко­неч­но!..
Он дос­тал из сейфа ещё не­сколь­ко по­хо­жих па­пок. На ка­ж­дой из них стоя­ли уже зна­ко­мые на­зва­ния: «Зер­каль­ный бог», «Губерн­ский повелитель», «Ангел смерти Немецкой слободы» и другие. Все они были на­пи­са­ны уже зна­ко­мой по днев­ни­ку ру­кой. Отли­чал­ся толь­ко – «Гу­берн­ский по­ве­ли­тель». Здесь по­черк был совсем другой – крупный и корявый, похожий на строки «Оглавления».
«Рука Николеньки», – подумал я.
Я во­про­си­тель­но гля­нул на Щу­ра. Тот на­сто­ро­жен­но втя­нул го­ло­ву в узкие пле­чи.
– Пе­ре­пис­чик не за­кон­чил… – от­ве­тил он. – Но, ду­маю, и так понять мож­но… Однако, ес­ли же­лае­те, он пе­ре­пи­шет. До обеда управится…
– Мож­но и так! – ус­по­ко­ил его я, за­со­вы­вая пап­ки под­мыш­ку. – Разберусь.
– То­гда, мо­жет, от­ме­тим это со­бы­тие за зав­тра­ком? – пред­ло­жил повеселев­ший Щур. – Тут недалеко есть один трактир – местные острословы прозвали его «Большой Бумажный» – за то, что там собираются такие же канцелярские крысы, как я, – хихикнул он. – Отлично кор­мят. И выбор вин боль­шой!
– К со­жа­ле­нью, дол­жен спе­шить, – заторопился я. – Надо успеть за вещами в гос­ти­ни­цу. И – ехать, ехать! Ве­ли­ка Рос­сия-ма­туш­ка!.. И талан­тов в ней – не со­счи­тать!..
– Со­вер­шен­но с ва­ми со­гла­сен, – проглотил улыбку Щур.
– Так я пой­ду, – кивнул я и на­пра­вил­ся к две­рям.
Ва­си­лий Сте­па­но­вич поч­ти прыж­ком за­го­ро­дил мне вы­ход:
– Про­сти­те-с!.. – вежливым, но жёстким тоном произнёс он. – Хотелось бы уз­нать и ваш ад­ре­сок… Ма­ло ли что…
– Это вы ме­ня про­сти­те… Ста­нов­люсь за­быв­чи­вым. Так что записывай­те: Мо­ск­ва, Се­реб­ря­ный Бор, Мед­ный пе­ре­улок, 21. Жур­нал «Ста­рое Эхо».
– Про жур­нал пом­ню-с, – кив­нул Щур, за­пи­сы­вая ад­рес. – И умоляю: не по­те­ряй­те ру­ко­пи­си!..
– Что вы!.. Со­хра­ню в це­ло­сти! – я широко ему улыб­нул­ся.
– То­гда про­щай­те! – по­кло­нил­ся Щур уже без улыбки, прищурив маленький чёрные глазки. – Сча­ст­ли­во­го пу­ти!

…Когда я проснулся у себя в Серебряном бору, была ночь. За окном моросил скучный дождь.
Неимоверная, невероятная, просто ужасающая радость охватила меня, как только я включил лампу: папки лежали на столе.
Я встал и первым делом зачеркнул на всех титульных листах чёрным фломасте­ром мерзкое имя вора. Отныне миру станет известно имя подлинного сочинителя: Николай Эльпидифоров.
Я был счастлив. Я, как музыкой, наслаждался одними названиями «небылей» – как означил сам автор жанр своих фантазий...
...Сквозь шум дождя и стон метели,
Сквозь гул неистовой толпы –
Мне ночью в душу залетели
слова забытые волшбы.

Я содрогнулся! Было что-то
В них – от начала колдовства.
Но чувство взлёта и полёта
Дарили древние слова.

И вдруг в несмелом бормотаньи
Я разобрал один сюжет,
И появились очертанья
Далёкой жизни прошлых лет.

С ума сойти! Как из-под спуда
Разноголосицы эпох –
Услышать явственно  о т т у д а
Затихший смех и лёгкий вздох.

Я весь – в смятеньи! Жар и холод!
Я замер, выдох затая.
Мир для меня теперь расколот
На два пространства бытия.

Мне кажется: я был и не был,
Когда-то жил и вновь живу.
А быль, похожая на небыль
Диктует за главой главу.

Чужого опыта творенье!
Другой судьбы сюжет иной,
Как чудо или наважденье,
Теперь витает надо мной.

Что здесь: подачка или плата,
Подарок или воровство?
И нет ли в этом плагиата,
Как преступленья моего?..

Когда Небесные Куранты
Ударят за полночь в тиши –
Душа забытого таланта
Шепнёт, явившись мне: «Пиши!

Услышь всё, канувшее в Лету,
Не пропусти! И поспеши
Явить всему земному свету
Забытый свет чужой души!

Чтоб первозданные сюжеты
Вернулись «на круги своя»...
Ты имя возвратишь Поэту
Из тупиков Небытия!..»

И, повинуясь вмиг приказу –
Пишу чужие письмена.
И каждую спасаю фразу
На годы и на времена.
 
Я или он – судеб создатель
И созидатель всех основ?
А может, просто я – издатель
Чужих поступков, слов и снов?

И здесь: чьё авторство – неважно.
А за соавторство – прощён.
И жить становится не страшно,
Когда тобой собрат спасён.

И разве все это – не чудо,
И торжество, и волшебство –
Когда летит ко мне  о т т у д а,
Как птица, рукопись его!
 

МИМОЛЕТНАЯ НЕВЕСТА

1.
...Александра Ивановна Агапова, а по-простому – Саша, проснулась в тот день поздно. Спешить было некуда, и она с удовольствием позволила себе немного понежиться под шёлковым стёганым одеялом. 
Часы на комоде показывали десять утра.
В окне мезонина, где она снимала комнату, мелькали дворовые голуби, а на подоконнике скандалили пыльные воробьи. От этого шума она, собственно, и проснулась. Однако не рассердилась. Напротив! Впереди был целый воскресный день, на который она возлагала, как всегда, большие надежды.
Саша на миг прикрыла глаза и представила, будто плывёт в лодке (как давеча с Никитой Макеевым), а куда – не знает. А знать про это, – ах! как хотелось!
Прошло всего полгода как она «вырвалась» из глухого уезда, – где «туда не ходи, с тем не гуляй». Здесь же, в губернском городе, – было всё наоборот: гуляй, где хочешь, с кем пожелаешь и не перед кем отчитываться!
Правда, раз в месяц Саша посылала письмо матери, но это был, скорее, не отчёт, а подробный рассказ о том, где была, что видела, про новых знакомых и, конечно, про свою работу.
Ей сразу повезло: в первый же день приезда устроилась в шляпный магазин господина Лемке (что на Немецкой улице). Хозяин оказался человеком симпатичным, лет сорока, совсем не строгим и, вдобавок, абсолютно рыжий.
Молодая и весёлая барышня ему тут же приглянулась своей энергией, аккуратностью и умением ловко обслужить покупателя. Уже через неделю он прибавил ей жалованье, но, к удивленью Александры, почему-то к ней не приставал. Потом поняла – почему: за ним, за ней и за всеми работниками магазина, следили недреманные очи фрау Эльзы – жены хозяина – худой, некрасивой женщины, рано постаревшей среди счетов и шляпных болванок.
«Везёт же кикиморам!..» – вздыхала Александра.
И что он нашёл в этой костлявой немке? Не на чем взгляду остановиться. И – такие оба разные. У неё, то есть, у Саши, и то гораздо больше с ним общего. Оба весёлые, сметливые, быстрые, хваткие. Чем не пара? И детей бы ему нарожала обязательно! К примеру, дочь Настеньку – раз немка не может родить Георга, то есть, Гришеньку, или Михеля-Мишутку.
Не за этим ли она сюда примчалась? За этим, чего скрывать. Не за немцем, конечно, но чтобы замуж выйти…
Александра сладко потянулась в постели, по-прежнему не раскрывая глаз.
Все её подружки в родном городке давно обзавелись семьями. Обзавестись обзавелись, а что толку?.. Счастья, как не было, так и нет. Выскочили из девок, и – ладно! Хоть бы по расчёту выходили. И то оправдание. Так нет же! Прицепит какой-то хмырь золотые папашины часы к жилетке – и мнит из себя, Бог знает что. А сам-то: сын уездного писаря! Тьфу и – растереть!
А есть ли вообще на свете Счастье? Гуляя по воскресным бульварным Липкам, Саша украдкой замечала его, с интересом подглядывала за ним, смотрела на него во все глаза. И видела, что есть оно на свете! Есть!
Какая-то барышня под ручку с офицером. Или барынька рядом с купцом. А в глазах у них – покой, уют, сладость! Он мой, – говорят глаза. – И всегда при мне!..
Ах, где ей найти такого?.. Каждое воскресенье на бульваре, а всё одна да одна…
Саша открыла глаза, и села на постели.
«Найду!» – дала себе слово.
Если они смогли, и она сможет. Непременно разыщет! Сколько раз первая подошла бы да призналась в любви! Ан нет! Нельзя! Неприлично!.. А одной прилично? Ну, не глупость ли это?!
А тут ещё возраст торопит. Двадцать четыре – это вам не семнадцать! Годик-другой, и все станут называть её старой девой, а то и ещё похлеще. Оттого-то и надо спешить урвать своё счастье. Пусть маленькое, а своё!..
Саша откинула одеяло, спустила ноги на вязаный коврик у кровати и вновь задумалась: ну отчего ей так не везёт в любви?
Вот, к примеру, приказчик Петя. Глупый, самодовольный хлыщ из трактира. Одни лишь разговоры про еду да клиентов, да ещё про чаевые. Умереть со скуки!
А парикмахер Степан Козачук? Мужчина в годах. Богатый, весёлый. Однако, жениться не хочет. Так вот, пройтись под ручку по Набережной, пожалуйста! Шепчет на ухо разные нежности, а глазки все тикают по сторонам: туда-сюда, туда-сюда!..
Или околоточный Демьян Михайлович. Мужчина важный, степенный, да только всё у него по уставу: и служба, и прогулки, и любовь…
А унтер-офицер Чисты;х-Носко;в? Ни денег, ни квартиры. Сам снимает подвал у купчихи Журовой. Да ещё и пьёт за чужой счет. (В прошлый раз Саша ему вина купила, аж на три рубля!) Одни лишь обещания дослужиться до майора. Это ж сколько ждать придётся? А вот времени-то как раз в обрез.
Есть, правда, один – Никитка Макеев. Вихрастый, молодой, горячий. И на вид ничего. И щедрый, когда выпьет. И пьёт на свои! И не вино какое-нибудь прокисшее, как унтер-офицер, а коньяк армянский. И её ликёром угощает. Но только спросишь: «Где служишь, Никита?» – сразу отшучивается. «Много будешь знать, – смеется, – состариться не успеешь». И тут же духи самые дорогие купит. «А ты, часом, не вор, Макеев?» – вторит ему шуткой Саша. Улыбается он своей белозубой улыбкой: «Вор, – соглашается и стреляет в неё синими очами. – Вот украду тебя однажды…» И – весь разговор.
Саша тяжело вздохнула и перевела взгляд на комод. Стрелки часов стояли на десяти.
– Ой! – вскочила она с кровати. – Так и счастье проспать можно!
Сбросила ночную рубашку с кружевами и прошлась по комнате обнажённой. У большого зеркала на дверце шкафа задержалась, бесстыдно разглядывая себя с ног до головы. Оттуда на неё смотрела крепкая девица, с тонкой талией, крутыми бёдрами, высокой грудью – как и полагается у волжских красавиц. Смотрели они обе друг на дружку и улыбались.
– Ох, и хороши же мы с тобой! – и, дружески кивнув друг другу, согласились. – Поглядим, что сегодня нам судьба уготовила…

2.
...Когда Агапова подошла к Московской улице, в витрине часовщика Тюхина стрелки на старинном циферблате показывали полдень. Молодцеватые приказчики зазывали в лавки и магазины старого Гостиного двора спешащих прохожих:
– Шик, блеск, канифас, весь девичий припас!
– Ящики туалетные на двадцать мест – подарки для женихов и невест!
– Вакса, личная помада, духи «Сирень» – прямо из Сада!
– Не проходите, мимо! Что-нибудь купить необходимо!
Ароматы духов и пудры, керосина и сапожной мази смешивались с аппетитным дымком из трактиров и портерных, доносились запахи свежевыпеченных булок, жареной рыбы и тушёного мяса.
Саше вдруг ужасно захотелось есть. До встречи с Никитой оставался ещё целый час, но вкусные запахи дразнили до тошноты и, пройдя ещё один квартал с неприступным и безразличным видом, она не выдержала и сдалась.
В полутёмном трактирном зальчике, освещённым с утра до вечера несколькими пыльными лампами, обсиженными мухами, было почти пусто, не считая нескольких приезжих купцов, которые горячо обсуждали между собой какую-то сделку.
Правда, вслед за Сашей тут же вошёл седобородый старик в чёрном плаще и шляпе, опираясь на клюку. Неспешно сел за соседний столик, достал газету и стал читать. Его наверняка здесь хорошо знали, потому что сразу же, без заказа, принесли чашку горячего молока. В углу трактира из музыкального автомата непрерывно звучала одна и та же мелодия. Это был вальс «Сказки Венского леса» Штрауса.
Едва Александра устроилась за столиком у окна, как рядом, будто из-под земли вырос половой.
– Доброе утро, барышня, – сказал он весело. – Чем будем аппетит тешить?
– Яичницей с колбасой! – ответила Саша. – И ещё: чаем с медовой булкой.
– Заказ принят, – улыбнулся до ушей половой и артистично, ребром ладони, смел с несвежей скатерти несколько едва заметных хлебных крошек.
Когда он убежал за стойку, Александра повернулась к окну и стала наблюдать за прохожими.
Воскресный день никак не повлиял на ритм городской жизни: как и в будни, все куда-то торопились, спешили, бежали, нагруженные тюками и товарами. У Гостиного двора то и дело останавливались торговые телеги и повозки, доверху набитые водкой, мочёными яблоками, мылом, солью, маслом, свечами, рыбой, табаком, смолой и дёгтем.
Без конца подъезжали и отъезжали брички и тарантасы с покупателями. Много было военных, попов и околоточных. А среди толпы храбро шныряли взад-вперед уличные собаки и кошки.
– Ваш заказ... – прервал её наблюдения вкрадчивый голос полового.
Перед Александрой появилась большая тарелка дымящейся колбасы с яичницей.
– Приятного аппетита, барышня!.. – и половой исчез также внезапно, как и появился.
Саша с какой-то несусветной жадностью набросилась на еду, будто не ела неделю. Слава Богу, подумала она, что её никто не видит в таком неудобном виде.
Однако, она ошиблась. Седобородый старик за соседним столиком, вовсе не читал газету, а поверх неё пристально смотрел на Сашу. Александра нахмурилась и демон­стра­тивно пересела на другой стул – спиной к старику.
«Одной ногой в могиле, а всё туда же!.. – с неприязнью подумала она. Нет, будь на его месте какой-нибудь молодой человек, она бы не только смирилась, выставив себя напоказ, но даже немного и пофлиртовала бы с ним. Отодвинув пустую тарелку, взяла стакан с чаем. В крошечном водоёме плавал тонкий ароматный кружочек лимона. Только Саша поднесла стакан к губам, как внезапно рядом появился старик с клюкой.
– Вам чего?!.. – поразилась Саша.
Тот молчал, оценивающе глядя на Александру своими большими глазами.
– Может быть, денег?.. – растерялась она и быстро достала из сумочки серебряный рубль.
Старик усмехнулся:
– Денег не надо. У меня их больше, чем достаточно.
– Чего же вы хотите? – недоумённо спросила она.
– Вас,...– тихо и твёрдо сказал старик.
– Что?! – вспыхнула Саша, но тут же расхохоталась на весь трактир, привлекая к себе на миг внимание посторонних. – Вы соображаете, что говорите? Я вовсе не та, за которую вы меня принимаете, дедушка! А, судя по вашему возрасту, ваше желание – и вовсе удивительно!
– Ничего нет удивительного, Александра Ивановна, – ответил старик.
– Вы… знаете мое имя?!.. – поразилась она.
– Я про вас всё знаю, – улыбнулся незнакомец. – Разрешите присесть? – И не дожидаясь её согласия, повесил палку на спинку стула, снял шляпу, положив её на краешек стола, и только потом присел.
Теперь она имела возможность рассмотреть его получше. Старческие черты лица светились благородством: большие карие глаза, орлиный нос, острые скулы, брови вразлет; когда он улыбался – во рту блестели все зубы; белые волосы, разбросанные по плечам, указывали в нём художника или поэта. А уж роскошная борода была словно взята напрокат у графа Толстого.
– Я не стану ходить вокруг да около, – промолвил старик. – Хочу без всяких предисловий сделать вам предложение, то есть, просить вашей руки.
– Что?! – пролепетала она. – Вы хотите… хотите…
– Жениться на вас, – уточнил он.
– Да вы… сумасшедший! – ответила ему Саша яростным шёпотом, не находя других слов от возмущения. – Подите прочь!
– Ерунда! – рассмеялся старик. – Я просто очень одинокий и очень… – подчеркнул он, – …богатый человек.
– Вы – маньяк! – тихо воскликнула она, дабы вновь не привлечь к ним внимания посетителей в зале. – А может быть, и вовсе Джек-Потрошитель!
– Успокойтесь! – сказал старик. – Если бы я хотел вас убить – то сделал бы это уже давно… Ведь я знаю не только, где вы живёте, в каком шляпном салоне служите, но и всех ваших поклонников: от Демьяна Михайловича до Никиты Макеева…
– Боже! – в первый раз испугалась Александра. – Выходит, всё это время вы шпионили за мной?
– Да, – признался старик. – Уже полгода, как я за вами наблюдаю.
Она закрыла рукой рот, чтобы не вскрикнуть.
– Не бойтесь, – вновь успокоил он её. – Вы понравились мне, как только я вас увидел. И вот, что я вам предлагаю… Во все времена дела решали не чувства, дорогая Александра, а власть и деньги. Власти у меня нет, а денег премного. Я имею большой дом, прислугу, обувную фабрику, миллионный счёт в банках. Вы же – молодость и красоту. Я понимаю, что со стороны это выглядит как купля-продажа, но уверен: это – честная сделка. Многие молодые женщины стремятся выйти замуж за богатых стариков лишь потому, что у них деньги. Я же сам предлагаю их вам.
Саша так и осталась сидеть с чашкой чая, поднесённой ко рту.
– С…сколько вам лет? – спросила она, не понимая, зачем ей это нужно знать.
– Много, – ответил старик. – Честно говоря, сам не помню точно… Кстати, я не представился. Агафон Ферапонтович Иерусалимский, – затем он поднялся из-за стола, надел шляпу и снял со спинки стула свою палку. – Не стану торопить вас с ответом. Думаю, за три дня вы всё обдумаете, как следует… – И протянул свою визитку. – Да, чуть не забыл! – с досадой произнёс старик, доставая из кармана плаща небольшую сафьяновую коробочку. – Это вам, Александра, в знак моего восхищения! – Он положил коробочку на стол и направился к выходу.
Саша видела в окне, как он подозвал рукой дорогой экипаж, поджидавший его у гостиного двора, сел и уехал.
Она, наконец, поставила на стол остывший чай с лимоном, и взгляд её упал на сафьяновую коробочку. Саша посмотрела по сторонам – не видит ли кто – затем осторожно взяла её в руки и с замиранием сердца раскрыла… В ней лежала чудная изумрудная брошь, изумительная по красоте и цвету камня. Саша тихо вскрикнула, и захлопнув коробочку, со всей силы зажала её в руке. Она не знала, как поступить. Оставлять её здесь, по меньшей мере, глупо, унести же с собой, значит, косвенно согласиться на предложение этого, невесть откуда, взявшегося на её голову, старика!..
Она ещё и ещё раз вспомнила то, о чём он говорил, и душа её пришла в смятение.
Возможно ли, чтобы молодая и красивая девушка стала женой старца? Если бы даже она его и полюбила – никто из окружающих ей бы всё равно не поверил. Потому что сам такой брак – насилие над Природой! Что скажет мать, подруги, знакомые? Нет, нет и ещё раз – нет! Уж лучше мужа бедного, но молодого… (Коробочка жгла ладонь…) Бедного?.. И прожить всю жизнь – в нищете и долгах, в страхе перед будущим? Ах, как быть, что делать?!..
– Вам нехорошо-с? – раздался рядом голос полового.
Саша вздрогнула:
– Спасибо… Сколько с меня?
Расплатившись, она схватила визитку и почти бегом выскочила из трактира.


3.
...В тот вечер в летнем саду Сервье давали оперу «Травиата» Верди. Партию Виолетты Валери пела примадонна миланского театра синьора Заваллини – Бог весть, какими судьбами оказавшаяся проездом в Саратове. Так что любителей музыки собралось немало.
Никита с трудом высидел первый акт. Во-первых, пела примадонна по-итальянски, во-вторых, декорации в которых проходило действие, он уже видел в другом спектакле, ну, и, в-третьих, ему было откровенно скучно. Если Саша, с замиранием сердца следила за перипетиями оперного сюжета, Никита с большим удовольствием разглядывал в бинокль зрителей. Это ему казалось любопытней, чем жизнь знаменитой французской куртизанки. Он с наслаждением цокал языком и на вопросы Саши: как ему опера, мычал через губу:
– Деньги, кругом деньги…
В антракте все заспешили на воздух: мужчины – покурить, женщины – освежиться лимонадом и подкрепиться пирожными.
Наступали летние сумерки. В саду зажгли электрические фонари. Тут же вокруг них закружились неуёмные мотыльки, крылатыми балеринами подлетая к молочным стеклянным пла­фонам. Сигарный дым смешивался с благово­ниями французских духов и приторным ароматом ночных садовых фиалок.
Никита стоял с Сашей в стороне, у ступеней парадного подъезда. Она с восторгом болтала о судьбе Виолетты, лакомясь ванильным пирожным, он же, вытянув шею, словно ночная хищная птица, кого-то зорко высматривал в толпе. Наконец, высмотрев, торопливо прервал её тихой скороговоркой:
– Я сейчас… Только верну должок… – и нырнул в гудящий людской улей.
Кого он там высмотрел – Саша не заметила, но уже через мгновенье из толпы раздался истошный женский крик:
– Держите вора!!!
Раздались звенящие трели полицейских свистков, и в нарядную толпу ворвались двое городовых, дежуривших в летнем саду. Народ негодующе шумел:
– Хватайте его!
– Он украл кошелёк!
– Каков негодяй!
– Пропустите, господа, пропустите же!
Когда толпа нехотя расступилась, Саша увидела, что полицейские ведут Никиту с заломленными за спину руками. Она хотела кинуться к ним, но не посмела. Ноги стали ватными, сердце куда-то провалилось, а пирожное в судорожно сжатых пальцах превратилось в липкую патоку.
Саша наконец-то поняла, чем постоянно занимался её ухажер, когда приглашал в самые людные места на гулянье. Она вспомнила, что так же как сегодня, он оставлял её одну на короткое время и врал, что заприметил очередного приятеля, с которым у него недолгий разговор.
Тогда ей не казалось подозрительным, что он так любил толпу, где можно было затеряться и тут же вынырнуть из неё с лихорадочно шальными глазами.
«Господи! – подумала она. – Какой позор! Боже, помоги!»
Саша видела, как с окровавленным лицом, не обращая внимания на боль и ни на кого вокруг, Никита искал в толпе своими чёрными цыганскими глазами лишь её, а найдя, подмигнул, мол: «всё будет в порядке».
Под негодующие взгляды театральных зевак, для которых случившееся было ни что иное, как продолжение спектакля, его вывели из Сада, посадили в полицейскую пролётку и увезли в участок.
Она побежала следом. Но в участок её не пустили. Лишь на третий день, заплатив дежурному за короткое свидание, Саша увидела Никиту. Он был худ, зол и очень расстроен.
– Адвокат требует больших денег. Говорит, что кошелёк оказался в кармане инспектора гимназии, в которой учатся дети судьи и прокурора. Так что, влип я, Александра, по самые уши. Либо деньги, либо каторга. А где возьмёшь столько?..
Саша, недолго думая, отстегнула от блузки изумрудную брошь.
– Этого хватит?
Никита оживился, пригладил непослушный вихор и спросил шёпотом:
– Откуда?
– Бабушкино наследство, – соврала Саша, не решаясь рассказать про старика в трактире.
Макеев взял брошь, долго рассматривал драгоценные камни, даже взвесил на ладони. Нехотя вернул:
– Сто;ящая вещь. Рублей на триста потянет. Может, на все пятьсот… Только адвокат Гинзбург требует три тыщи. (Саша ахнула.) Каждому по куску… Эх, будь я сейчас на воле!..
– Помолчал бы лучше, – оборвала она Никиту. – Ты и так делал всё, что хотел… – И уже по-деловому поинтересовалась: – Деньги когда потребуются?
Он удивленно поднял брови:
– Через неделю…
– Управлюсь, – кивнула Саша.
– Ты что задумала?.. – подозрительно спросил Макеев.
– Когда вызволю – узнаешь. – И ушла, оставив его в полном недоумении.

4.
...Недалеко от Хлебной площади у богатого частного дома остановился экипаж. Из него вышла нарядно одетая Александра и раскрыла над головой зонтик. Окинув насторожённым взглядом старинный особняк, взошла на крыльцо.
Однако, не успела она подняться по ступеням, как дверь тут же отворилась, и на пороге дома показался Агафон Ферапонтович Иерусалимский.
– Милости прошу, Александра Ивановна, – сказал он, улыбаясь в бороду. – Несказанно рад увидеть вас вновь.
Саша залилась краской и нерешительно вошла.
Старик, которого она встретила в трактире, на сей раз выглядел совсем по-иному. На нем был фрак с иголочки, белоснежная манишка и кружевные манжеты. На ногах – белые лаковые ботинки.
– Я знал, что вы согласитесь на моё предложение, – промолвил он, самолично ведя её по мраморной лестнице на второй этаж трёхэтажного дома.
Саша была поражена богатством особняка. Перила из морёного дуба, живописные полотна художников на стенах, люстры из разноцветного хрусталя, мозаичный паркет, старинная мебель, персидские ковры – чего здесь только не было! Она не знала на чём остановить свой взгляд.
– Ещё насмотритесь, мой ангел, – сказал, улыбаясь, Агафон Ферапонтович, неприятно резанув этими словами её слух. – Здесь всё ваше…
Саша не ответила. Как во сне, она прошла по светлому коридору мимо ряда высоких окон и очутилась в большом кабинете хозяина, обставленном в стиле ампир. На всех стенах стояли древние книги и рукописи на многих языках, переплетённые позолоченной телячьей кожей. А в красном углу висела большая икона Христа, освещаемая огнём горящей свечи.
Иерусалимский усадил Сашу в широкое кресло, обитое посеребрённой тканью, сам сел за письменный резной стол, края столешницы которого были окаймлены крошеч­ной балюстрадой. Стол был покрыт бордовой тканью и на нём, кроме бронзовой настольной лампы в виде Атланта, держащего на руках шарообразный абажур, ничего не было.
– Итак, – торжественно начал старик, – вы согласились стать моей женой!
– Да… – с трудом выдавила из себя Саша. – Но прежде… – она запнулась, – я бы хотела… обратиться к вам с небольшой просьбой.
Старик кивнул и откинулся на спинку кресла.
– Дело в том, – продолжила Саша и с силой сжала от волненья ручку зонтика, – что мне нужно… очень нужно… мне необходимо… три тысячи рублей.
– У вас долги? – спросил старик, не отрывая от неё своих внимательных глаз.
– Нет, – ответила Саша. – Мне нужно… расплатиться с адвокатом… Мой… брат в тюрьме… И если не достать денег, его непременно осудят.
Агафон Ферапонтович насупился:
– Я бы не хотел, милая барышня, чтобы наши будущие отношения начались бы со лжи. У вас ведь нет брата, не так ли? (Саша побледнела.) Так… А тот, кого вы изволили назвать «братом» – не кто иной, как Никита Макеев – ваш ухажёр.
– Вы… всё знаете… – в отчаянии прошептала она.
– Положим, не всё… – удовлетворённо ответил старик. – Хотя, знаю немало…
Он выдвинул ящик стола и достал оттуда сложенный вдвое листок.
– Это – расписка адвоката Гинзбурга. Будем считать, что дело ваше улажено…
Саша не верила своим ушам.
– …Однако, мой ангел, я сделал это отнюдь не для того, чтобы спасти от каторги мелкого воришку – по мне было бы куда лучше отправить его подальше от вас. Но я решил помочь не ему – себе, чтобы вы, восхитительная Александра, поверили в мою любовь к вам. И ответили хотя бы искоркой взаимности.
– Я… я… благодарю вас! – воскликнула Саша и, со слезами на глазах бросилась в ноги старику. – Я буду вам верной женой, Агафон Ферапонтович! Верьте мне!..
– Называйте меня просто Агафоном, мой ангел! – сказал Иерусалимский. – Вставайте с колен, девочка! Это я должен быть у ваших ног. – И он грустно пошутил: – Подагра не позволяет…
Он усадил Сашу снова в широкое кресло, а сам заходил по комнате, бросая в её сторону следующие фразы:
– Вот мои дальнейшие условия… Свадьба состоится в ближайшее воскресенье. Гостей не будет, как не будет и венчания… Я не крещёный…
Она с удивлением глянула на икону Христа и вспомнила, что ещё с десятка два икон Богоматери с младенцем были развешаны по всему дому.
– Кроме того… – продолжил Иерусалимский, – Хочу поставить вас в известность, что с завтрашнего дня вы уже не служите у господина Лемке – я позаботился об этом… И, наконец, самое главное условие… – Он остановился перед ней и произнёс, строго глядя в её испуганные глаза: – Никогда и ни при каких обстоятельствах не видеться с Никитой Макеевым. Если же это случится – он будет немедленно отправлен на каторгу. Верьте мне, я и об этом смогу позаботиться!..
– Я… согласна… – пролепетала Саша, только теперь осознав, что натворила, и была рада лишь одному: Никита на свободе. Она поднялась: – Мне нужно привезти свои вещи.
– Они уже едут, – остановил её Агафон Ферапонтович. – Хотя в этом нет никакой необходимости. Теперь у вас будет новый гардероб. Из Парижа! – Он позвонил в колокольчик. В кабинет почти сразу же вошла высокая крепкая женщина с суровым выражением лица. – Ефросинья покажет вам вашу спальню.
– Пойдемте-ка, сударыня, – повелительным грубым голосом произнесла служанка.
Саша в растерянности поднялась.
– Ступайте, – кивнул ей старик. – И последняя просьба: без моего ведома – из дому ни на шаг. Не наделайте глупостей, мой ангел!..
Саша, словно в тумане вышла из кабинета. Оглушительно захлопнулась за ней дверь – громко, как тюремные засовы.

5.
...Прошло полгода… Приближалась Пасха 1900 года. Александру охраняли как самую ценную вещь в доме. С неё не спускали глаз днём и ночью. Слухи о молодой пленнице гуляли по городу, но никто не появлялся в доме, чтобы вызволить её.
Она не знала, что происходит в мире, где Никита, почему не украдет её. Она писала письма матушке, но по требованию Агафона Ферапонтовича не должна была сообщать ей свой адрес. Все письма, что отсылались Сашей, вначале проверяла Ефросинья…
По ночам Саша с ужасом ожидала требовательного прикосновения дряхлой руки старика к своему телу, а от его нетерпеливых поцелуев её тошнило, хотелось кричать, звать на помощь, но метровые стены дома не пропускали ни звука.
В комнатах было тихо и мертво.
Она вспомнила себя девочкой, детские секреты, шумные игры, голоса подруг… Вспомнила гимназию. Тогда все гимназистки называли школу тюрьмой. Но после уроков можно было убежать домой, а теперь… Всё прожитое оказалось в какой-то другой жизни, в теплом прекрасном сне… За окном особняка одно время года сменяло другое, деревья желтели, покрывались снегом, вновь зеленели… Там, за окном шла своя жизнь: люди спешили по делам, смеялись, влюблялись, ссорились. Но плотно закрытые окна ни разу не отворялись, и всё, что мельтешило за стёклами, напоминало сеанс синематографа.
Александра Ивановна стала богатой женщиной, о чём свидетельствовало завещание Иерусалимского, торжественно подаренное ей в день рождения. В нём говорилось, что в случае смерти супруга – всё его состояние переходит к ней, Агаповой Александре Ивановне.
Десятки часов по всему дому отсчитывали бесконечным боем время её жизни, что таяло, будто сосульки за окном. Остыли чувства, исчезли желания. Осталось лишь одно, запрятанное далеко, как самая ценная вещь вглубь шкафа – желание свободы.
 «Почему он не умирает? – с тоской думала Саша. – Когда же, наконец?..»
Она стала страстно желать его смерти уже не ради богатства. Свободы, свободы! – вот о чём постоянно кричала её душа. Но день проходил за днём, а старик оставался всё таким же – бодрым и здоровым.
Он ласкал её молодое тело, целовал его, всё что-то шепча на каком-то непонятном ей языке. Она не понимала ни слова и беззвучно плакала, крепко закусив зубами уголок подушки.

...20 марта Агафон Ферапонтович сообщил, что отъезжает в Нижний на ярмарку за кожей для обувной фабрики, но через несколько дней обязательно вернётся к Пасхе.
Она восприняла эту новость почти безучастно, хотя в сердце шевельнулся зародыш надежды.
Целых два дня Саша прожила одна, и мысль, что его нет рядом, и не будет целых три ночи – вызвала в ней радостное чувство облегчения. Впервые за полгода она крепко спала и проснулась бодрой и отдохнувшей.
Через день к вечеру доставили корзины с куриными яйцами (их красили слуги на Пасху), свежий творог, муку для куличей, масло и зернистую икру. Продукты привезли два молодых крепких парня. Все забегали, засуетились, жизнь в доме ожила.
Саша попросила у Ефросиньи десятка два яиц, сваренных вкрутую, краски, кисти и отправилась в свою комнату, чтобы тоже заняться творчеством. Она вспомнила, как в детстве перед Пасхой красила с матерью яйца, а потом они светили их в церкви.
Саша заперла за собой дверь на ключ, а когда обернулась: обомлела!
У окна стоял Никита Макеев – один из тех двух парней, что привезли продукты.
– Никитушка! – ахнула она.
Он приложил палец к губам и обнял её.
– Почему? Ну, почему так поздно? – еле слышно зарыдала она.
– Молчи, молчи, дурочка!
– Я так ждала, надеялась, что вызволишь меня…
– Потише, глупая!..
– Укради меня! Сейчас же! Ты ведь обещал!..
Она плакала, а он, как мог, утешал её. Она пробовала всё ему объяснить, оправдаться, но он не слушал и всё целовал её лицо, шею, руки… Саша не спросила, как же он её нашёл. Теперь это было не важно. Ведь она давно знала, что так и должно случиться…
Когда она немного успокоилась, рассказала ему обо всём, а потом добавила:
– Сегодня ночью приедет старик. У нас совсем мало времени для побега.
Он покачал головой:
– Ты останешься здесь.
– Что?!.. – Саша непонимающе посмотрела на него: – Как здесь? Почему здесь?! Я не хочу!
Лицо Никиты стало жёстким, а голос властным:
– Если ты убежишь сейчас – Агафон перепишет завещание, и тогда тебе ничего не достанется.
– И пусть! И не надо! – умоляюще зашептала она. – Только забери отсюда, голубчик!..
Цыганские глаза Никиты покрылись холодным блеском:
– Это надо нам обоим, – сказал он, до боли сжимая её руки. – Ты понимаешь?..
Она смотрела на него и ничего не понимала.
– Потерпи до ночи. Сегодня я убью его и тогда…
И тут она ужаснулась:
– Нет! Не делай этого! Не бери грех на душу!
– Ради такого богатства, – проскрипел зубами Никита, – я и родного отца не пожалею!
– А каторга?! Тебя отправят на каторгу! – увещевала она его.
– Сбегу! – спокойно ответил Никита. – И мы уедем отсюда куда подальше. В Москву или за границу…
Она опять зарыдала.
– Решайся, глупая! – он уже злился. – Или вечно сиди в своей золотой клетке!..
Любовь, которую она лелеяла в душе, надежда на счастливую жизнь, что она выдумала в своих предутренних снах, вмиг улетучились. Саша поняла, что никогда не сможет быть вместе с убийцей.

6.
...Агафон Ферапонтович вернулся поздно ночью, за день до Пасхи. Он был доволен поездкой: двести пудов отменной кожи они с управляющим привезли на фабрику.
Он поделился успехами с Сашей. Никогда прежде старик не обсуждал с ней фабричных дел. На этот раз Агафон Ферапонтович был разговорчив и откровенен, много шутил и вообще, настроение его было приподнятым и весёлым.
Саша боялась поднять на него глаза, ей казалось, что он уже опять всё знает, и теперь лишь играет с ней, как кот с мышью.
– Не захворала ли ты, ангел мой? – спросил он.
– Нет, Агафон, я здорова.
– Бледна… – с сомненьем покачал он головой. – Вся исхудала.
– Мне хорошо… – ответила она, чувствуя, как тошнота подходит к самому горлу.
– Уж не зачала ли ты? – удивлённо спросил Агафон и тут же сам себе ответил: – Хотя, с какой стати?..
Он обнял её и вдруг сказал удивительные вещи:
– Завтра на Пасху я пригласил много гостей. Завтра наступит чудо, и ты наконец будешь по-настоящему счастлива…
От этих слов Саша сжалась, уткнув голову в плечи. Завтра… Завтра старика уже не будет в живых… «Прости, Господи, грехи наши!..» У нее в комнате, за дубовым шкафом сидел грешник и ждал разбойного часа. За поясом его нож – острый, стальной. Она с ужасом представила себе всё, что должно случиться, и упала без чувств.
Очнулась Саша в своей постели. На часах было около полуночи. В окна били мокрые ветки старой липы. Рядом с кроватью неподвижно сидел на стуле Иерусалимский и держал её руку в своей старческой ладони. Ладонь была холодна, как у покойника.
«Неужто уже?..» – подумала Саша и судорожно выдернула руку.
– Тебе лучше, мой ангел? – заговорил вдруг старик.
Она не ответила, отвернув голову к стене.
«Жив ещё, жив!.. И пусть живёт… И ничего не надо…»
На стене дрожала от света ночника его большая тень. Саше вдруг захотелось броситься ему в ноги и предупредить о смертельной опасности. Но тут она увидела тень другую, что медленно приближалась к тени Агафона. И Саша поняла, что ничем уже помочь не сможет…
Часы на стене стали отбивать полночь, звон подхватили другие часы в доме, и в этот миг вторая тень с ножом в руке ударила тень старика. Тело мужа со стуком упало на пол.
В комнате наступила мёртвая тишина. Часы добили полночь, а в окна били ветки липы.
– Готов… – раздался приглушённый голос Никиты.
Саша рывком села на кровати и чтобы не закричать, или от тошноты  –  зажимая рукой рот, смотрела, не отрываясь на кровавое пятно на полу. Оно становилось всё больше и больше, вытекая из-под тела Агафона Ферапонтовича, словно из горшка опара.
Никита оттёр нож и, запрятав его в карман брюк, принялся открывать окно. Его план был прост: удрать, инсценируя разбойное нападение, лечь на дно, а потом, когда все уляжется, – ждать Сашу вместе с деньгами. Однако, замки не поддавались. Тогда он со всей силы ударил по стеклу локтем. Но оно даже не треснуло. Он бросился к двери, повернул ключ, но дверь, казалось, была заперта ещё и снаружи.
– Покажи выход!!! – в панике закричал он. – Как выйти отсюда?!
– Отсюда не выйдешь, – раздался внезапно чей-то спокойный мужской голос, и перед ними предстал молодой мужчина с чёрной бородой.
Никита поражённым взглядом посмотрел на пол – там никого не было. Зато лицо незнакомца было удивительно похоже на лицо только что убиенного им старика!
– Чур, меня, чур!.. – пролепетал Никита и, тут же получив страшный удар от незна­комца, беззвучно рухнул на пол.
…Саша смотрела на всё это безучастно, будто снился ей сон – страшный, длинный, как зимняя ночь, но всё-таки сон. И стоит ей лишь захотеть, как она тут же проснётся, и всё будет вновь хорошо. Она вернётся в шляпный магазин господина Лемке, и возвратится лето, которое никуда не уходило, и где-то у берега будет ждать их с Никитой, качаясь на волне, прогулочная лодка…
Когда она очнулась от оцепенения – в спальне было полно людей: слуги, около­точ­ный, полицейский пристав. Они уводили связанного Никиту, который едва держался на ногах.
– Сбегу… – хрипло пообещал он ей и сплюнул кровью на ковер.
Только на этот раз Саше было всё равно.
Когда все ушли, она увидела, что в комнате остался незнакомец...

7.
…Человек, увенчанный терновым венцом, тащил огромный деревянный крест на спине… Он шёл, тяжело спотыкаясь. Каждый шаг доставался ему с трудом, отзывался болью в зелёных глазах. Лицо было орошено потом и кровью, чёрные волосы прилипли ко лбу. Он судорожно хватал раскрытым ртом раскалённый воздух, словно хотел что-то сказать этой разгорячённой, обезумевшей толпе, сквозь которую шёл.
– Быстрей! Быстрей! – торопили римские воины, стегая плетьми босые ноги. Пыль, что поднималась вокруг толпой, садилась на свежие раны.
– Иди! До Голгофы осталось немного!
Осужденный на казнь свернул на окраину Иерусалима, где стояли неказистые, побеленные мукой домишки. Он остановился и, невзирая на окрики и удары, опустил крест на землю.
– Не;чего, нечего! – закричал молодой воин. – Отдохнёшь на кресте.
– Пусть передохнёт самую малост!.. – запричитали несколько женщин.
Человек, тяжело дыша, посмотрел по сторонам. Улица была небольшой и узкой – всего несколько шагов от дома к дому. Он осторожно прислонил крест к двери сапожной мастерской, и оттёр  ладонью лицо.
Из мастерской вышел её хозяин – высокий молодой мужчина, лет тридцати, с густой чёрной бородой и длинными смоляными волосами.
– Ксеркс! – крикнула ему толпы одна из женщин. – Дай ему напиться!
Мужчина, которого назвали Ксерксом, оглядел человека с крестом. Он узнал. Это был Иешуа – объявивший себя Сыном Божьим.
Ксеркс видел его на Иерусалимском рынке, недели две тому назад. Тогда этот сумасшедший был окружён учениками – такими же блаженными, как и он сам. Хотя тогда Иешуа выглядел куда лучше.
Теперь же его тело исхудало как засохшее масличное дерево, бледное лицо походило на пергамент, и только глаза – огромные, в пол-лица, словно зелёные оливы, говорили о том, что дух его не побеждён.
Ксеркс уже хотел, было, пойти в дом за кувшином, как в последний миг увидел мрачные лица римских стражников. В их ядовитых усмешках было что-то зловещее, и он, прикинув в уме, что ждёт его за это, крикнул идущему на казнь:
– Эй, проходи мимо! Разве я обязан помогать преступнику, осужденному Понтием Пилатом?!
Он пнул ногой деревянный крест, прислоненный к косяку двери его мастерской, и тот с грохотом упал в уличную пыль.
Толпа поощрительно загудела, и только всё те же женщины выкрикнули в его сторону:
– Будь ты проклят, сапожник!
– Чтобы сгорела твоя мастерская! И ты в ней!
– Разве не сказано в Притчах Соломоновых: «Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силах сделать это?»!..
Осуждённый с трудом попытался поднять крест. Кто-то бросился на помощь, но стражники копьями отогнали толпу подальше.
– У каждого свой крест! – смеялись они.
После нескольких неудачных попыток несчастный взвалил-таки его на себя, молча посмотрел на Ксеркса и шаг за шагом продолжил свой бесконечный путь к Голгофе…
Когда пыль рассеялась и улица опустела, у сапожной мастерской остался стоять сапожник по имени Ксеркс, которого позже назовут Агасфером. Его взгляд затуманил­ся: то ли от проклятья женщин, то ли от пронзительного взгляда Иешуа, в котором были – любовь и прощение, то ли от того, что он уже знал свое будущее и ужаснулся содеянным…

8.
...– Так ты и есть – тот «вечный жид»? – удивилась Саша, выслушав рассказ незнакомца.
– «Вечный перс», – ответил Агасфер. – И – один как перс-т!.. – горько пошутил он.
Они сидели в гостиной у пылающего камина.
– Но почему всё-таки «вечный жид»?..
Агасфер усмехнулся:
– Я привык к этому имени. Да и как меня называть, если в Иерушалаиме – почти все евреи? Разве сейчас за границей знают татар или мордву? На дворе – конец девятнадцатого века, а для них – что хохол, что еврей: одно и то же – русский!
– Сколь же тебе лет, Агасфер?
– Восемнадцать веков, мой ангел.
– Ты был женат?
– Множество раз.
– А дети?
– Не счесть… Я бродил по дорогам от дома к дому, я искал Его, спрашивал каждо­го: «Не пришел ли Он?..» – История человечества пронеслась сквозь меня, как я сквозь неё. Я сам – История!.. Чего только не видел, где только ни побывал!.. Строил Китай­скую стену, знал Хайама и Улугбека, говорил с ханом Батыем… Помню инквизицию, взятие Бастилии… Плыл с первыми переселенцами в Америку… Меня именовали Ксерксом и Агасфером – «вечным жидом», Экпера-Диосом – что значит: «надейся на Бога», Бутадеусом – «ударившим Бога», и Картофилом – «вечным сторожем». Кем я только не был! Мне бы стать историком, летописцем! Да Бог не дал таланта. Я проклят. И – поделом!.. «Не отказывай в благодеянии нуждающемуся, когда рука твоя в силе сделать это!..» Я – вроде Кащея Бессмертного. Только, в отличие от него, хочу умереть – и не могу.
– Хочешь умереть?! – не поверила Саша. – Ведь жизнь так прекрасна!
Он возразил:
– Только глупцы думают, что бессмертие – желанно.
– А разве нет?!
– Оно ужасно! – вскричал Агасфер, и от его крика за­волновался огонь в камине. – Бессмертие – это проклятье, мой ангел!.. Рушатся миры, уходят цивилизации, как тени исчезают те, кто ещё вчера был пророком. Стареет любовь. На твоих глазах умирают родные и друзья. А ты живёшь, и жизнь тебе – не в радость. Но вот приходит тот час (он приходит ко мне раз в сто лет), когда вновь становишься молодым. Когда опять тридцать. Телу возвращена сила, душе – весна. А твои дети уже не узнают отца, который моложе их… внуки-однолетки гонят пинками за дверь. И опять скитания, и всё сызнова… Этого ли бессмертия жаждет человек?.. Вот каково Божье проклятье!..
Он замолчал. Холодное мартовское утро поднялось за окном на цыпочках и заглянуло в дом Агасфера.
– Я принял решение, – твёрдо сказал он. – Я понял, что искать Бога по дорогам бессмысленно, если ДУХ ЕГО В КАЖДОМ ИЗ НАС! Нужно только встретить и узнать... Оттого я навсегда остаюсь здесь. Я решил покаяться и креститься. Завтра же!.. А когда ОН придёт – то, надеюсь... простит меня… Или я не вымолил свой грех за все века?!.. Только тогда закончится эта бесконечная история про «вечного жида» – история про еврея, ждущего Мессию… – Он поднял глаза на Сашу. – А завтра мы повенчаемся с тобой, мой ангел! – И добавил: – Если ты этого пожелаешь.
– Я желаю, – сказала Саша. – Я хочу разделить с тобой миг, в котором – целая вечность! И… не ради твоего богатства. Тем более, – улыбнулась она, – что завещание – бессмысленно, если ты вечен.
– И ты готова пойти на этот шаг? – спросил Агасфер.
– Готова.
Он с благодарностью сжал её руку.
– Таких слов не говорила мне еще ни одна женщина. Правда, и я прежде скрывал, что бессмертен… 
– Но почему я?! – удивилась Саша. – Есть женщины умней и красивей…  Даже после всего, что произошло?..
– Почему? – сказал в раздумии Агафон. – ОН учил прощать… О, если бы ты видела ЕГО глаза!
– Я вижу твои, – ответила Саша сквозь слезы...

ПЕСНЯ ИУДЫ
Господи, дай мне выжить!
Подлости долог век.
Путь на Голгофу всё выше…
Ты поднимаешься вверх…

Славы уже не алчу.
Горек деяний счёт.
Все осознав, я плачу
У городских ворот.

Гвозди в Тебя вбивают
Римские молотки.
И «с молотка» спускают
Веру ученики!

Что ж вы забыли, братья,
Тайной Вечери стол?..
Крепкие наши объятья
В стороны Крест развел…

Господи, сделай Чудо!
Истинно сотвори!
На поцелуй Иуды –
Молча щеку оботри.

Хлеб, что просили дети,
Ладони мои печёт.
За тридцать монет в ответе
Вечно Искериот.

Тяжко скрипит осина
на весеннем ветру.
Мать потеряет сына –
Про;клятого! – поутру...

Только проклятья эти –
Разве она поймет?..
Боже, помни о детях –
Просит Искериот…
МЕДВЕЖИЙ КОГОТЬ

...Ура! Наконец-то пришло то время, когда тайное станет явным!
Будут освещены все тёмные закоулки Истории, высвечены персоны, канувшие, казалось, в небытие. Будут явлены подлинные лица забытых гениев и умов Прошлого, раскроются преступления многих веков, откроются имена палачей и мучителей. Востор­жествует Истина! И многое из того, что знали мы лишь из учебников – перевернётся, и нам останется либо это принять, либо отвергнуть навсегда.

1.
...27 мая 1901 года, в десятом часу вечера, саратовский изобретатель Иван Ергин открыл способ распахнуть завесу всего тайного и таинственного.
Если навести луч его аппарата на поверхность зеркала, то оттуда можно вызвать любого человека, который когда-либо в нём отражался. Ибо зеркала, и в особенности, старинные, – надежно хранят в себе любое изображение. Что, собственно, и доказал своим изобретением Ергин.
К примеру, если взять зеркала матушки-Императрицы и поднести к ним аппарат Ивана, то из бронзовой рамы сойдёт на зеркальный паркет сама Екатерина II, как дух, легка и прозрачна, и будет носиться сквозь предметы, никого вокруг не замечая. А мо­жет, и вовсе не одна, а со своими слугами или фаворитами. Вот бы на что посмотреть!..
Правда, поговорить с зеркальными духами будет пока невозможно. Но хоть увидеть их – уже удивительно!
А как будут благодарны те, кто ничего не знает о могилах своих близких! Герои, павшие на чужом бранном поле, несчастные, захлебнувшиеся в морской пучине, мученики, сгоревшие в бушующем огне – ни тела вашего, ни праха!.. А теперь – достаточно лишь направить чудесный луч на само зеркало, в котором вы отражались при жизни – и вновь вернутся, хоть на миг, ваши милые образы.
Но об этом не знал ещё никто.
Даже сам изобретатель не представлял себе всех возможностей «зеркального аппарата». А ведь завтра его имя могут произносить с гордостью и благоговеньем, ибо открыл он людям Великую Тайну Прошлого.
На заседании VII отдела Русского технического общества в Петербурге это сообщение произведёт впечатления разорвавшейся бомбы.
– Да не может быть! – проскрипят высокие чины, усыпанные звёздами на военных и морских мундирах.
– Да никогда в жизни! – подхватят более мелкие сошки: профессора и научные консультанты.
– Мы – такие умные и образованные, известные везде и всюду! – и то не смогли до такого додуматься! А тут – какой-то дворянишка из Саратова с кустарной моделью в руках! Нет, не верим!
– И не желаем поверить в такое!
– Что ж, дивитесь, господа! – скажет им Ергин.
И направит чудесный луч на большое зеркало, из которого появится сам Государь Александр II, присутствовавший на открытии Русского Императорского общества в 1866 году.
– Ну, что, ученые сухари? – рассмеётся Ергин. – Съели? То-то же! Тогда рукоплещите! Громче! Дружнее! И слёзно просите, чтоб я показал вам ваших забытых родственников. Несите же свои фамильные зеркала, господа! А уж я-то сумею заставить появиться кого угодно! Хоть самого чёрта!..
Аплодисменты, крики: «Наш новый Ломоносов!», заздравные тосты, и – признание!..
С утра – статья в «Саратовском листке»! Днем – в журнале «Вокруг света»! Вечером – в «Вашингтон Пост»! Словом, знай наших!..


2.
...– Однако ж, вовсе не за этим я изобрёл свой «зеркальный аппарат»! – промолвил вслух Иван Петрович Ергин, обрывая пустые мечты.
Задумал он его, лет десять назад, но закончить сумел только сегодня. Всё недосуг было. То одно мешало, то другое… Университет, женитьба на Дарье Васильевне – дочери обедневшего помещика, покупка дома, путешествия с женой по Европе, государственная служба на посту военно-технического консультанта. Всё некогда, всё дела… Даже чертежи на чердак забросил. Пусть себе полежат! Времени впереди много. Жизнь большая!.. Вспоминал о них изредка. А вспомнит – засомневается: неужто такое можно сделать? По расчётам всё верно, а как оно на самом деле получится, Бог его знает! Сплошная небыль – и весь разговор!
Только однажды под Пасху случилось вот что.
Поехали они вместе с женой за подарками. Однако с пол пути пришлось возвратиться. Почувствовала себя Дарья Васильевна плохо: ждала ребёночка. Отвез её Ергин домой и никуда не захотел больше ехать. Однако Дарья Васильевна не позволила: «Поезжай, – говорит, – да сам всё и купи. Сюрпризом для меня будет!» Купил он всем подарки к празднику, а когда вернулся, застал жену убитую, с перерезанным горлом. Доктор приехал, что семью пользовал. Да слишком поздно… Вызвали околоточного. Стали допрашивать кухарку – она и поведала, что знала. А знала совсем немного. Пекла блины на кухне и вдруг слышит – нечеловеческий женский крик. Вбегает в спальню, а на полу убитая хозяйка лежит, в луже крови. И нет никого! Входная Дверь на замке, все окна с зимы не открывали. Кто убил? За что? Так и осталось тайной… Искала злодея вся полиция, да так и не нашла…
Похоронил Ергин жену и своего нерождённого ребёнка. Громко рыдал у гроба. Себя одного во всём винил. Подумали тогда все, что свихнётся вовсе. Ан нет!
Другого бы эта беда, непременно подкосила, а Иван Петрович будто от сна встрепенулся. Поклялся, что обязательно сконструирует свой «зеркальный аппарат» с одной лишь целью: найти того, кто убил. Ибо в жениной спальне, во всю стену, висело большое овальное зеркало…

...Прошёл с той поры год. Чтобы достать денег для опытов пришлось Ергину заложить родовое имение. А вдобавок, под ссуду в банке ещё и в долги влезть. Но пошёл он на все эти лишения только потому, что клятву дал.

3.
...Установил он свой аппарат перед овальным зеркалом и направил на него тонкий луч.
Найдёт злодея, накажет его! Он пойдёт по справедливому пути отмщения, ни на кого, кроме себя, не надеясь. Полицейское рвение теперь ему хорошо известно. За весь год не выйти на преступника! Для полицейских чужая беда – всего лишь монотонная работа. Одно дело из тысяч других. И они исполняют его, как могут: привычно и не торопясь. А он торопится. Спешит закончить свой «зеркальный аппарат», чтобы, в конце концов, докопаться до Истины! Его жизнь теперь настроена на одну-единственную высшую цель – найти и наказать!
Зеркальное стекло поначалу стало мутным, потом осветилось серебристым светом… А когда пелена спала, – стали появляться в нём разные люди. Вначале зеркальный мастер… Затем строители зеркало повесили. Вот – прежние хозяева показались, у которых он дом купил. И только лишь потом увидел Ергин самого себя. Спорил он с владельцами дома о цене. Рядом Дарья Васильевна – весёлая и счастливая. Обнял он её, поцеловал… Ах, как же давно это было! Семь лет прошло. Их фигуры скользили, словно тени, беззвучно, как в синематографе. Пролетали сквозь Ергина, будто облака. Было у него желание схватить жену за руку и не отпускать никогда. Но знал он, что останется в его руках одна лишь пустота…
Иван увеличил скорость показа, и жизнь полетела перед ним с неимоверной быстротой, сменяя за миг целые дни их жизни. О, как мучительно было пережить вновь те часы любви, тот сон вдвоём, мимолетные часы рассветов! Лето… Осенб… Зима… В отражённом окне шёл снег, потом светило весеннее солнце, и тяжелые яблоневые ветки качались за лёгкой занавеской… И опять осень, и снова зима. И смех, и слёзы, и любовь… И так, ему казалось, всё будет длиться бесконечно… Но вот они пронеслись, эти счастливые семь лет. Промелькнуло последнее Рождество.
У них, наконец-то, будет ребёнок! Кухарка уверяет, что мальчик. Ждать осталось всего месяц. Жена почти на сносях. Вот она, с округлым животом, смотрится в зеркало. Он помогает ей одеться в её последнее платье, что сшили на заказ.
А за ним наступила прошлогодняя Пасха.
Ергин сбавил скорость и стал внимательно следить за всем, что же тогда случилось…
Вот он простился в последний раз с женой, поехал за подарками. Вот Дарья Васильевна осталась одна... Кажется, уснула… И вдруг медвежья шкура, что висела над кроватью, вдруг колыхнулась, ожила и превратилась в огромного роста бурого медведя. Он приблизился к кровати. Затем резко повернулся к спящей женщине и, сильно замахнувшись, полоснул когтем, как ножом, по жениной шее. Она распахнула свои большие прекрасные глаза, схватилась руками за горло, что-то кричала, кричала…
Ергин впёрся глазами в лицо Дарьи Васильевны, а когда кинул взгляд на медведя, тот уже вновь висел на стене неподвижной шкурой.
 Потом вбежала кухарка… Появился околоточный… Прибежал врач… И, наконец, Иван Петрович увидел себя над неподвижным телом покойной жены, в горе и отчаянии.
Ергин выключил аппарат и обессилено откинулся в кресле. Великое открытие не радовало его. Совершённое таинственным существом насилие над его бедной женой затмило всё на свете. Он вдруг ощутил полную пустоту – как вокруг себя, так и в душе. За окном светало. Он медленно поднялся и подошёл к медвежьей шкуре. Неужели это и есть убийца?..
Ещё сегодня вечером Ергин с надеждой думал, что завтра, благодаря своему изобретению, он наконец-то узнает всю правду.
Теперь же, как всё это увидел, находился в полном замешательстве. А, может быть, в помешательстве? Увидеть ожившего зверя из медвежьей шкуры – это или надо напиться, или заболеть горячкой. Но он же трезв, чёрт подери! И никогда не страдал галлюцинациями. Кто он, этот мохнатый? Чёрт? Дьявол? Где его искать? В Аду? В лесу? На болоте? Или в своей башке?.. Целый год, потраченный напрасно. И теперь уже ясно, что никто и никогда не поможет ему в этом.
Эх! Жив был бы мистер Шерлок Холмс, Ергин не мешкая, отправился бы к нему на Бейкер-стрит. Он бы раскрыл эту загадку. Но он – лишь прекрасная выдумка Конан-Дойла. Ах, мистер Холмс! Как же мне вас не хватает!..
И тут Ергин даже подскочил в кресле. Батюшки! Да ведь здесь, в Саратове, есть тот, кто ему нужен! И этого человека тоже за глаза ведь называют «Шерлоком Холмсом». Иван Петрович много слышал о нём, о его изощрённой интуиции, о раскры­тых им мистических делах, за которые другой ни за что бы не взялся.
Как же его зовут?.. Не то Николай Дмитриевич, не то Дмитрий Николаевич. Но это сейчас неважно. Зато сама фамилия прямо-таки из детективного жанра… Как же она? Сыщиков? Нет... Филеров? Да нет же!.. Когда-то услыхав эту фамилию Ергин мысленно представил себе собаку… Что же она тогда делала? Лаяла? Рычала? А, может быть, что-то искала?.. Да-да, он ясно припоминает, что искала… Это была собака-ищейка. Точно: ищейка!.. Ну, конечно же! Его фамилия – Ищейкин! Нет! Итщекин!.. Вот кому бы он доверился. Сразу и – бесповоротно!
Ергин с нетерпением дождался девяти утра, надел пиджак и  помчался в Городское Полицейское Управление.

4.
...– Я припоминаю это преступление, – сказал Ищекин, выслушав рассказ Ергина. – О нём ещё писали в «Криминальной газете». К сожалению, меня тогда не было в Саратове… – Он наморщил лоб. – Да, в апреле прошлого года я расследовал дело о колдунах… – Заметив в глазах посетителя удивление, сыщик объяснил: – К делам такого рода нельзя подходить по общепринятым меркам криминалистики. Непрофессионалы сразу же теряются и разводят руками. Им невдомек, что многие дела, положенные под сукно, напрямую связаны с мистикой. Именно они и привлекают меня в первую очередь. Очень жаль, что вы тогда не нашли времени ко мне обратиться. По горячим следам было бы куда легче найти преступника… – Он помолчал и тут же спросил с любопытством: – Вы уверены, что видели убийцу в образе медведя?..
– Так же, как вас, – ответил Ергин и осёкся: – Простите, я имел в виду…
– Я понимаю… – добродушно улыбнулся знаменитый сыщик. – Давайте начнём издалека. Поговорим вначале о вашем изобретении. Оно меня очень заинтриговало.
 Ергин усмехнулся:
– Я понимаю, куда вы клоните, Дмитрий Николаевич. Если вам удастся найти разгадку, – один экземпляр аппарата – ваш!
– Спасибо, Иван Петрович, – улыбнулся в ответ Ищекин. – Но, видите ли… До сих пор я полагался исключительно на свою интуицию и логику. Однако, есть такие преступления, которые требуют немедленного раскрытия. Бывало, докопаешься до истины, но, увы, слишком поздно. В этих случаях ваше изобретение может принести неоценимую помощь всему Полицейскому Управлению.
– Я рад, что мы сможем помочь друг другу, – ответил Ергин.
– Да, – заметил Ищекин, – вы правильно меня поняли: я берусь за это необычное дело!.. Теперь же, после того, что вы рассказали, мне необходимо немедленно посмотреть ваш аппарат в действии… – Знаменитый сыщик выжидательно глянул на изобретателя. – Или это тайна за семью печатями? Поверьте, я понимаю исключительность вашего открытия, но совершенно не разбираюсь в технике. Для меня горазде легче понять, как летает «овёр-самолет», чем аэроплан. Я интересуюсь лишь одним: не упустили ли вы что-либо из виду…
– Да-да, конечно… – кивнул головой Иван Ергин после некоторого колебания. – Мы можем отправиться ко мне прямо сейчас.
– Вот и отлично! – воскликнул Ищекин и поинтересовался: – Вы с экипажем?
– Увы, – нахмурился изобретатель. – Экипаж я заложил, чтобы справить похороны…
– Простите, не знал, – искренне сказал Дмитрий Николаевич.  – Что ж, воспользуемся ведомственным средством передвижения.
И приказал секретарю подать казённый экипаж.
– В ремонте, – объяснил секретарь. – Рессора лопнула.
– Придётся нанять извозчика, – невозмутимо решил Ищекин.

5.
...По приезду домой, Ергин вновь направил свой аппарат на овальное зеркало, настроил луч на последние часы того злосчастного дня и включил тонкий луч. Оставив сыщика одного, он вышел из спальни. Ищекин даже не попытался его остановить.
В первый момент Ищекин испытал безмерное удивление и восторг перед человеческим гением. Вот это зрелище! Похлеще любого синематографа! Но, чуть привыкнув к эффекту присутствия в комнате эфемерных героев, он вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. И тут же понял в чём дело. Ему было неприятно от собственного бездействия: ведь на глазах полицейского совершает зверское убийство какой-то медведь! В синематографе всё ясно: на экране актёры, в зале зритель. А тут находиться в самом центре ужасающих событий и не посметь пошевельнуть и пальцем. Впрочем, это всё равно не имело бы никакого смысла!.. Вскоре первые впечатления сменились профессиональным интересом, и уже до самого конца он внимательно наблюдал за всеми перипетиями того страшного злодеяния.
Вот он – смертельный замах над женской шеей… Раскрытые в ужасе глаза умирающей… Обезумевшая кухарка… Фигура околоточного. Кажется, его фамилия Ванягин… Беспомощный доктор… Супруг, склонившийся над трупом… Всё. Конец «фильмы».
Ищекин выключил аппарат и решительно направился к медвежьей шкуре, мирно распластанной над кроватью. Осторожно дотронулся до неё рукой. Густой тёплый мех. Шкура как шкура. Он заглянул под неё. Она была выделана по всем правилам скорняжного искусства. Какая же сила заставила её обратиться в живого зверя?.. Придется посмотреть ещё раз. И, не позвав Ергина на помощь, Ищекин сам включил аппарат.
…И вновь фигура беспомощного доктора… Супруг, склонившийся над трупом… Это он уже видел. Всё это было после преступления. А посмотреть нужно ещё раз то, что было до убийства. Ищекин хотел сам настроить аппарат на нужное событие, но он понятия не имел, как это делается. Хотел уж было крикнуть Ергину, как вдруг в спальне появилась эфемерная женская фигура, укутанная с головы до ног длинным платком.
«Это еще кто такая?» – подумал Ищекин.
Незнакомка прошлась по комнате, постояла у окна. Подошла к комоду и взяла в руки свадебную фотографию, в серебряной рамке, на которой были изображены Ергин с женой, погладила по стеклу и – пропала.
– Иван Петрович! – хриплым голосом позвал Ищекин.
Изобретатель вошёл в спальню, чтобы выключить аппарат.
– Постойте! – опередил его сыщик. – Ваш рассказ заканчивался убийством жены?
– Да. Это последнее событие, которое зафиксировало зеркало.
– Ага… – задумчиво закусил губу Ищекин. – Потом, естественно, были похороны… Зеркала в доме занавешены… Оттого мы больше ничего и не увидели…
– Совершенно верно.
Ищекин встал с кресла и в волнении заходил по комнате.
– А что же потом? Ведь прошёл целый год!
– Сразу же после похорон я запер дверь на ключ.
– Выходит, с тех пор в спальне никого не было?
– Я же вам сказал: никого.
– Вы в этом уверены?.. – сыщик проницательно смотрел в глаза Ергина.
– Вы что же… – нахмурился изобретатель, – намекаете на посторонних женщин?
– Кухарка тоже женщина, – парировал Ищекин, не обращая внимания на оскорблёенный тон Ергина. – Вспомните, она не могла здесь бывать в ваше отсутствие?
– Кухарку я давно рассчитал, – мрачно ответил Иван Петрович. – А столуюсь в соседнем ресторане. Если бывает некогда – приносят обеды на дом… Вы удовлетворены моим ответом? И что, собственно говоря, вы хотите от меня услышать?
– Настройте луч на время после похорон, – попросил Ищекин.
– Я повторяю, – холодно сказал изобретатель, – после похорон в зеркале никого нет!
– А вы настройте, – настойчиво произнёс сыщик.
Ергин молча запустил аппарат и резко направился к выходу.
– Останьтесь! – приказал Ищекин.
Ергин обернулся на недопустимый тон сыщика и остолбенел.
В спальне появилась женская фигура. Неспеша обойдя комнату, как и в прошлый раз, она растворилась в зеркале… Вытянув шею по-гусиному, Ергин с выпученными глазами смотрел на незнакомку.
– Кто это? – спросил Ищекин. – Вы узнали её?
– Я, наверное, сошёл с ума… – прошептал Ергин. – Но это… это она!
– Кто? – как можно спокойнее спросил сыщик.
– Моя… п-покойная жена!
– Что?! – воскликнул Ищекин. – Дарья Васильевна?!
Ергин потерял сознание и рухнул на ковёр.
А женщина всё продолжала исчезать и снова появляться… Каждый раз обходя комнату с разных сторон.
Ищекин выключил аппарат. Невероятные вещи продолжались. Это событие поразило в полной мере и его самого. Произошло нечто из ряда вон выходящее. Он глянул на бесчувственное тело Ергина. Достал из своей наплечной сумки пузырёк с нашатырём и, вытащив пробку, поднёс к носу изобретателя. Тот всхлипнул, глотнул ртом воздух и широко раскрыл глаза.
– Господи!.. – пробормотал он, – Ведь Даша умерла!.. Я сам её хоронил! Как же она сюда вернулась?..
– И возвращалась ещё не один раз! – возбуждённо ответил Ищекин. – Во-первых, с каждым своим появлением она ведёт себя по-разному. А во-вторых, приходит в разное время года. Я видел в окне ветки: с листьями и в снегу. Значит, она здесь была раза четыре, не меньше. И, может быть будет ещё…
– Но что ей нужно? – слабым голосом произнёс Ергин.
– Увы, на это я пока не могу ответить, – закусил губу сыщик. – Но то, что она здесь появляется – это факт!.. Вставайте, Иван Петрович, поднимайтесь! Будьте мужчиной. Мне скоро понадобится ваша помощь.
– А мне ваша, – тихо сказал Ергин, постепенно приходя в себя. – Я хотел угостить вас чаем, но сейчас с большей бы пользой выпил чего-нибудь покрепче.
– Я тоже! – с чувством поддержал его сыщик. – Вы говорили о ресторане, что поблизости. Приглашаю. Тем более, время обеденное. А за столом самый разговор! Вот и расскажите мне всё подробно о себе и о Дарье Васильевне.

6.
...Они сидели в отдельной комнате ресторана. Пытаясь отвлечь изобретателя от печальных мыслей, Ищекин сказал:
– Знаете, что пришло мне в голову по поводу вашего изобретения, пока мы сюда шли?..
– Боюсь, не всё сейчас пойму… – устало ответил Ергин.
Ищекин налил ему водки.
– После первой рюмки мозги отлично прочищаются!
Они выпили.
– Так вот, – продолжил Ищекин. – Вы не задумывались над тем: отчего нельзя разбивать зеркала?
– Ну… это – одно из суеверий… – неуверенно произнёс Ергин. – Оно к несчастью…
– Вот! – победно перебил его сыщик. – Все так считают. На самом-то деле, это выглядит совсем по-другому.
– Вы так думаете?! – не удивился Иван Петрович. – Что же это значит?
– Если разбить зеркало, то навсегда исчезнут жившие в нём образы. А души умерших никогда не вернутся на землю.
– Гм, забавное объясненье… – задумчиво сказал Ергин.
– Это первое, что я вывел, благодаря вашему уникальному открытию.
– А второе? – полюбопытствовал изобретатель.
– Я ответил и на другой вопрос: почему в доме покойных мы занавешиваем зеркала.
– Ну, это давняя традиция! – воскликнул Иван Петрович.
– Верно, – улыбнулся Ищекин. – И ей мы следовали многие века. Однако, благодаря вашему гениальному открытию, я понял причину.
– Какую? – спросил Ергин. С каждой минутой он чувствовал себя всё лучше.
– Если не завешивать зеркала, люди, отражённые в них и живущие в Прошлом, могут увидеть свой смертный час. Как вы думаете?
На этот раз Ергин промолчал. Затем, выпив ещё одну рюмку, глубоко вздохнул:
– Хорошо, что она про этот час ничего не знала… – И уже совсем другим тоном сказал: – Вы что-то хотели у меня спросить.
– Да, – тут же включился в разговор Ищекин. – Расскажите о ней подробней… Если вам не очень трудно, – добавил он.
Ергин отпил глоток квасу и начал свой рассказ:
– Вначале о себе. В Московском Университете я учился у профессора Александра Григорьевича Столе­това на кафедре физики. Тогда я очень заинтересовался его фундаментальными работами в области энергии активных лучей, фотоэффекта и электромагнитной теории света. Даже был некоторое время его ассистентом. После окончания Университета думал остаться в Москве. Однако, смерть матери и тяжёлая болезнь отца навсегда перечеркнули мои честолюбивые планы. Пришлось вернуться в Саратовскую губернию.
Спустя некоторое время, оставшись один в усадьбе, я стал думать, что же делать дальше? Быть ли помещиком и проживать то небольшое наследство, оставленное мне отцом, или всерьёз заняться наукой. Первое было не по мне, и я уж было собрался обратно в Москву, как случайно узнал, что Столетов умер, и вопрос о моём переезде отпал сам собой.
Как-то перебирая студенческие дневники, я обнаружил записи и расчёты о «зеркальном аппарате». Эта идея запала мне в голову ещё со студенческой скамьи. Но тогда она выглядела уж больно фантастической. Не хватало знаний, опыта, времени и денег. Теперь же, изнывая от скуки, я жадно листал дневники. Вспомнив и расшифровав основные цифры, вдруг понял, что моя идея, хотя бы теоретически, может быть осуществлена.
Год кропотливой работы – и всё так и случилось. Даже хотел отправить заявку в Императорское техническое общество, но что-то подсказало мне, что спешить не стоит. Теория теорией, а если удастся сделать такой аппарат наяву – будет куда как лучше. Мы, русские, любим сначала пощупать, а уж потом купить. Да и один раз увидеть лучше, чем сто раз услышать… Словом, я решил заняться практическим созданием аппарата.
Однажды в моё имение приехал старый отцовский приятель Василий Никандрович Бахорин – потомственный дворянин, отставной офицер. Я знал его, будучи мальчиком.
Он долгие годы служил на Кавказе и даже воевал с турками. Конечно же, мы с ним выпили, разговорились. Погоревали о моём отце. Я расспросил о его жизни.
И он поведал, что после отставки в чине полковника, женился на небогатой нижего­родской мещанке – очень хозяйственной женщине, которая быстро привела в порядок его почти разоренное имение. Но, как это ни печально, именно хозяйственные дела погубили его супругу. После рождения дочери Дарьи, во время строительства нового дома, на жену свалилась дубовая балка и придавила на месте.
Бахорин остался вдовцом, больше судьбу не искушал, и один, как мог, вырастил дочь. Как-то раз приехал к нему его полковой приятель – потомок грузинских князей, с просьбой выдать Дарью Васильевну замуж за своего сына. Он обещал титул и богатство, что и послужило причиной Бахорина согласиться на этот брак. Даша тоже хотела вырваться из глухого провинциального уезда и даже была рада такому повороту событий.
Когда приехал с Кавказа жених, молодые познакомились и понравились друг другу. Свадьбу решили сыграть в горах, и молодые уехали на Кавказ. Отца же невесты обещали вызвать на торжество телеграммой. Однако, прошла неделя. Другая. Прошёл месяц. Второй. Третий… От дочери ни слуху, ни духу. Тут Бахорин не выдержал и решил сам отправиться к молодым. Как говорится: если гора не идёт к Магомету…
Однако, в самый последний момент вернулась Дарья Васильевна.
Приехала она одна, а выглядела так скверно, что он с трудом её узнал. С рыданиями бросилась Даша к ногам отца и упала без чувств. Прошёл день, другой: дочь таяла на глазах. Не вставала с постели, много плакала и просила у отца защиты. На все его вопросы не отвечала и лишь без конца молилась.
Василий Никандрович позвал священника. Тот прочёл над ней разные молитвы, и впервые после его ухода девушка спокойно заснула. С этого дня ее здоровье пошло на поправку, но ни на один вопрос, касающийся жениха, она так и не ответила. И только просила уехать куда-нибудь подальше, боясь, что родственники жениха обязательно её найдут.
Во время службы на Кавказе, Василий Никандрович хорошо изучил обычаи и ле­ген­ды горских народов. Даже вёл дневники. Уж кому, как не ему было знать, что своим побегом дочь нанесла семье жениха сильное оскорбление, и оттого всё больше стал за неё бояться. Почти не спал ночами, прятал её от посторонних глаз. В конце концов, не выдержав душевного напряжения и продав усадьбу, они с Дарьей переехали в наши края. И как оказалось, по соседству с моим имением.
Что меня тронуло в его рассказе, я не знаю, но почему-то очень захотелось увидеть эту несчастную молодую женщину, уже испытавшую потрясение в жизни. Мы договорились о новой встрече. В ближайшее воскресенье они приехали вместе. И тут, надо вам признаться, как только я увидел Дарью Васильевну – сразу же влюбился в неё до беспамятства.
Вся моя жизнь, смерть родителей, неудавшаяся карьера, наконец, моё изобретение – всё это ушло в песок. Я видел перед собой только её прекрасное лицо. А когда понял, что и сам ей небезразличен, будущее мне показалось розовым и безоблачным. Вскоре мы поженились. Жили счастливо, но недолго… И не умерли в один день…

...Иван Петрович налил себе вторую рюмку.
– А Василий Никандрович? Что с ним? – поинтересовался Ищекин.
– Его не стало ещё раньше. И слава Богу, что он не дожил до того страшного дня. – Изобретатель, не закусывая, выпил.
– Спасибо за рассказ, – сказал Ищекин. – Отправляйтесь домой и ни о чём не беспокойтесь. Я заеду к вам сам.
Когда Ергин покидал ресторан, сыщик всё ещё сидел, склонившись над своим блокнотом.

7.
...Вернувшись в Управление, Ищекин попросил секретаря прислать ему все бумаги по этому странному делу и стал внимательно их изучать. Деловая папка была тонкой, да и что в ней могло быть? Фотография убитой, план спальни с месторасположением трупа, акт судебной экспертизы доктора Копылова, показания кухарки и вдовца, а также протокол опроса нескольких свидетелей, в том числе, околоточного Ванягина. Ничего принципиально нового...
Дмитрий Николаевич снова вспомнил ожившую шкуру медведя. Брр! Зловещая морда! Весь зарос длинной шерстью, огромные острые когти. Ходит на задних лапах. И как же молниеносно он полоснул по шее! Но зачем? Он представил себе лица полицейских, когда те обыскивали каждый уголок спальни и ничего режущего не нашли. И некстати улыбнулся. Они-то, конечно же, искали нож или бритву, словом, любую улику, думая, что преступник человек. Абсурдный сюжет! Все расследования рано или поздно кончаются тем, что находят преступника. Здесь же – преступник найден, а расследование только начинается… Да, интересный разговор может получиться! Знать бы только – с кем!..
Сунув папку в наплечную сумку, Ищекин приказал подать экипаж.
– Ещё в ремонте, – сообщил секретарь.
– Значит, снова на извозчике! – с досадой бросил Ищекин, и поспешил к изобретателю.

...– У вас какие-то новости? – с надеждой спросил Ергин, когда знаменитый сыщик, спустя всего час, вновь появился на пороге.
– Я просмотрел все бумаги, – ответил Дмитрий Николаевич. – Но, увы, ничего нового в них не обнаружил… – И, улыбаясь, сказал: – Вы меня в дом не пригласите?
– Простите… – смутился изобретатель, уступая дорогу.
 – Скажите, Иван Петрович, – начал Ищекин по пути в спальню. – Вы знакомы с выводами психиатра по поводу своего здоровья?
Ергин вздрогнул.
– Да, – ответил он. – Меня осматривали лучшие врачи в городе.
– Я знаю, – обронил Ищекин. – Со здоровьем у вас всё в порядке.
– Тогда к чему этот… простите, бестактный вопрос?.. Если б вы всего не видели, я бы ещё мог понять…
Ищекин вздохнул:
– В том-то и дело, что у меня самого голова идёт кругом… Вы не обижайтесь, Иван Петрович. Дело в том, что за всю свою жизнь я столько повидал небылей! Но ваше дело осложнено тем, что непонятен мотив преступления. Да, мы оба с вами не сумасшедшие! Мы оба видели кто убийца. Но – зачем?! Зачем какая-то нечисть убила вашу жену?!.. Пока у меня нет никакого ответа… И этот факт начинает пугать… Моя интуиция словно уснула! Ставьте кофе, дорогой изобретатель! Будем ломать голову вместе.
– Будете смотреть все заново? – обречённо спросил Ергин.
– Нет! – успокоил его Ищекин. — На этот раз я хочу самым внимательнейшим образом осмотреть медвежью шкуру…
Он ещё раз, на всякий случай, обследовал комнату. Два окна… Шёлковые шторы в оборках… Резная кровать… Низкие удобные кресла с двух сторон. Комод из красного дерева… Старинный шкаф во всю стену… Столик-бюро на тонких ножках… Цветочные обои… Фотографии на стене… Медвежья шкура…
Когда-то в ней бегал прекрасный сильный зверь! Длинные, острые, загнутые, как у хищной птицы, жёлтые когти. Но что это?.. На самом большом из них виднелись бурые пятна. Он почувствовал по спине холодок: это были следы запекшейся крови. Ищекин дотронулся до когтя, и тот с легкостью отделился от шкуры и остался в его пальцах. Он попробовал вытащил другие, но те не поддавались. Приглядевшись внимательней, сыщик рассмотрел на когте четыре значка, начертанных не по-русски.
– Иван Петрович! – крикнул он.
Ергин стремительно вошёл в спальню. Ищекин протянул ему свою ладонь, на кото­рой лежало орудие убийства. Тот перевёл взгляд на бурую шкуру и сразу всё понял.
– Вы думаете?.. – неуверенно произнёс изобретатель.
– Уверен, – ответил Ищекин и спросил: – Вы говорили, что после смерти Василия Никандровича сохранились его дневники с Кавказа.
– Целая связка! – ответил Ергин. – Даша хранила их на память.
– Доставайте! – приказал Ищекин.
Изобретатель полез на чердак, и вскоре на столе лежали дневники отставного полковника. Среди воспоминаний о службе, деловых бумаг и писем, Ищекин обнаружил целую тетрадь с надписью: «Горские легенды» на обложке. Он пролистал  пожелтевшие страницы. Каллиграфически мелким почерком на них были записаны разные сказания и мифы.
– С вашего разрешения, – сказал Ергину сыщик, – я познакомлюсь с этим на досуге. Может быть, удастся что-нибудь прояснить. – И спрятал тетради в сумку вместе с медвежьим когтем.
– Поступайте, как знаете, – устало ответил изобретатель.
– Вам надо хорошо выспаться, – дал последний совет Ищекин. – И до моего приезда не заходите в спальню.
Затем он взял извозчика и вернулся к себе в Управление.

8.
...За окном смеркалось. С пристани доносились пароходные гудки и сирены. Сыщик любил под них работать. В отличие от знаменитого Одиссея, он не залеплял себе уши воском. Ищекин зажёг настольную лампу. Кружок света упал на раскрытую тетрадь полковника. Бесшумно вошёл в кабинет неразговорчивый секретарь, поставил на стол стакан горячего чаю с лимоном, так же тихо удалился, плотно затворив за собой дверь. Ищекин закурил и стал читать дневниковые записи.
Он сразу же окунулся в таинственный мир гор и ущелий, лесов и долин.
Старинные легенды и предания поразили его своей мудростью и поэзией, юмором и волшебством.
Он прочёл о дэвах – злых демонах и об охотнике Алмасгиле. О Млечном Пути, который грузины называют «прыжком оленя». О сказочной стране Джалети. О снотворном напитке банги. О божественной Да;ли – владычице зверей, воды, леса и скал. О Курше – мифической собаке с золотой мордой, чей лай подобен небесному грому, а глаза – лунам. О злых существах каджах, чинках и жамни, обитающих в домах и в заброшенных строениях. О хвостатой лесной ведьме Кудиани. О бессмертных Месепи, которые никогда не бывают ни старыми, ни молодыми. О русалках Али – духах-покровительницах воды и леса. Об ококочах – людях-козлах…
С Волги повеяло прохладой. Три часа пролетели совершенно незаметно. Дмитрий Николаевич выпил холодного чаю, пожевал кружок лимона. Чтобы немного размяться, прошёлся по кабинету. У кого же спросить, что означают эти четыре знака на медвежьем когте? Скорее всего, это – буквы. Он выглянул в ночное окно. Напротив Управления, в решетчатых окнах полуподвала, ещё горел свет. Среди знакомых городских грузин у Дмитрия Николаевича был только один – батоно Вахтанг, владелец винного погребка. Ищекин бросил коготь в сумку и вышел из кабинета.
– Уже уходите, ваше благородие? – с привычной военной выправкой встал из-за стола его секретарь.
– Еще вернусь. Кто сегодня дежурит?
– Ширманов.
– Ладно. На сегодня ты свободен, братец.
Секретарь щёлкнул каблуками.
«Что за человек, – подумал Ищекин. – Ни радости на лице, ни улыбки!»

...Колокольчик на двери кабачка с переливом объявил о приходе ночного гостя. Батоно Вахтанг – седобородый крепкий старик с округлыми щеками и большим животом, который вырывался из объятий клеёнчатого передника, завидев полицейского начальника, радостно кинулся навстречу.
– Вах, кого я вижу?! Неужели это самый знаменитый детектив на всём свете? Вано! Гогия! – кликнул он мальчиков-слуг. – Стакан гостю!.. Что будем пить, дорогой? «Цинандали»? «Киндзмараули»? А, может быть, «Хванчкару»? Только сегодня привезли. Или ваш любимый «Карданахи»?..
– Я по делу, – сухо сказал Ищекин. На этот раз восторженная речь старика не ласкала его слух.
– Вай! Какое дело без стакана доброго вина?! – удивился батоно. Он дал знак, и мальчишки с двумя подносами, полными тяжелых бутылок, тут же окружили гостя.
– Нет, батоно, нет! – замахал руками гость. – В другой раз! Дело очень серьёзное!
Мудрый Вахтанг сразу всё понял. Он щёлкнул пальцами, мальчишки с подносами моментально исчезли.
– Я весь внимание, Дмитрий Николаевич!
Ищекин достал из сумки медвежий коготь.
– Прочти, что здесь написано, – попросил он торговца.
Старик достал из передника очки, нацепил их на свой орлиный нос и, цепко взяв коготь в руки, благоговейно произнёес:
– Здесь написано имя владычицы зверей!
– «Дали»? – спросил Ищекин.
Торговец изумлённо кинул на него взгляд из-под очков:
– Вах! Я и не сомневался, что знаменитый детектив её знает!  – и, понизив голос, пошутил: – Она что-то натворила?
– Да, батоно. Принесла смерть молодой женщине…
– Примите моё сожаление, – поклонился торговец. – Но здесь люди бессильны что-либо сделать.
– Даже самый знаменитый детектив? – усмехнулся Ищекин.
Вахтанг спрятал очки. На его лице появилась слабая улыбка:
– Даже вы, дорогой Дмитрий Николаевич! Дали – великая волшебница. Встреча с ней никому не предвещает ничего хорошего. Если бы я даже знал, как её победить – и то не сказал бы… Вано! Георгий! Мы закрываемся!
Ищекин понял, что разговор закончен.

...Он вернулся в свой кабинет. Задёрнул шторы. Сам согрел чай, бросил в стакан пол-лимона и снова раскрыл тетрадь полковника Бахорина.
В самом конце он увидел «Словарь имён и всяческих названий». Найдя имя Дали, Ищекин прочёл следующее:
«ДАЛИ, как рассказывают в Сванетии, имя хозяйки зверей и природы. Её верные слуги – месепи, очокочи и кудиани. Встреча с ними не предвещает ничего хорошего. Её войско – бурые медведи. Своими острыми, как ножи, когтями, они безжалостно разрывают на части её врагов. Если убить такого медведя, охотника ожидают горе и напасти. А душа убитых останется навеки в царстве Дали. И только на короткое время она сможет вернуться в стены родного дома… «
Ищекин даже подпрыгнул в кресле. Вот она – разгадка! Медвежья шкура на стене в доме Ергина – это трофей полковника Бахорина. Встретив в горах медведя, он, вероятно, тогда ещё не знал, как ему отзовется тот выстрел… Вот и сбылись в его жизни обещанные беды и напасти…
«…Но если коготь мёртвого медведя, – прочёл ниже Ищекин, – протереть кусочком ткани от одежды жертвы, – душа вновь вернётся в тело, и человек оживёт…»
«А вот и развязка!» – обрадовался знаменитый сыщик.
«Но это лучше сделать, – дочитал он последний абзац, – в первую ночь…» – дальше уголок страницы был оборван.
«В первую ночь чего? – растерялся Ищекин. – Новолуния? Месяца? Года? В первую ночь зимы или лета?..» Он перевернул страницу, но там уже были совсем другие сведения… Ищекин закусил губу. Гм, этот последний совет может стать самым главным… Хотя и так теперь уже многое известно.
С каминной полки пробило два ночи. Несмотря на поздний час, он решил немедленно отправиться к Ергину.

9.
...Он не был удивлён тем, что Ергин тоже не спит. В окнах горел свет.
«Наверное, перечитывает письма покойной жены, – подумал сыщик. – Письма, полные великих надежд, вечной любви и твёрдой веры! Увы! Всё произошло иначе. Надежды не сбылись, вера в счастье оказалось наивной, а любовь совсем не бесконечной...»
Он несколько раз нажал механический звонок, но дверь была заперта. Ищекин забеспокоился и принялся стучать. Из окна соседнего дома выглянул сонный господин и пригрозил, что спустит собаку. Не обращая внимания на угрозу быть растерзанным, Дмитрий Николаевич постучал сильнее. Из окна другого дома ему пообещали вызвать полицию. Это, как ни странно, на него подействовало, и он пошёл к чёрному ходу. Запасная дверь была открыта настежь. Ищекин забеспокоился не на шутку. Он помчался по тёмной лестнице, и что есть силы, рванул на себя квартирную дверь. Не выдержав напора знаменитого сыщика, она сразу распахнулась. Он вбежал в прихожую. Полоска света проникала из кабинета изобретателя. Ищекин распахнул последнюю дверь и увидел такую картину: на полу валялись детали разбитого «зеркального аппарата», от внезапного сквозняка взметнулся из погасшего камина пепел сожжённых чертежей, а сам Ергин сидел в кресле и неподвижно смотрел в одну точку.
– Что с вами?! – бросился к нему сыщик.
Тот перевёл взгляд из угла комнаты и уставился на сыщика бессмысленным взглядом. Только теперь Дмитрий Николаевич заметил на столе пустую коньячную бутылку.
– Я ещё раз видел её… – с трудом произнёс пьяный Иван Петрович и беззвучно заплакал.
– Перестаньте! – взял его за руку Ищекин. – Я всё раскрыл. Даже больше того: я верну вам Дарью Васильевну. Только зачем вы это сделали? – он показал взглядом на обломки аппарата.
Ергин побледнел:
– Я вам больше не верю. Ни одному вашему слову!.. Сегодня ночью я всё понял…
– Что вы там поняли? – нахмурился Ищекин.
– Я сошёл с ума… – Ергин сделал паузу и ткнул указательным пальцем в грудь сыщика. – И вы тоже, Дмитрий Николаевич. – И громко зашептал ему на ухо: – Всё, что мы с вами видели, о чём говорили… плод моей больной фантазии и ничего больше!..
– Да у вас бред! – заметил Ищекин.
– Вот именно! – обрадовался Ергин. – Я болен! Болен! И вы тоже…
Ищекин, не говоря ни слова, взял его крепко за руку и насильно повёл в спальню. Там он усадил изобретателя в кресло, затем распахнул платяной шкаф и достал одно из платьев Дарьи Васильевны.
– Что вы делаете?! – пробовал сопротивляться Ергин, но сыщик уже не обращал на него никакого внимания. Он достал из своей сумки медвежий коготь и потёр его подолом платья.
– Вы – сумасшедший… – прошептал Иван Петрович и тут же широко раскрыл глаза.
В комнате появилась Дарья Васильевна. Но уже не укутанная платком, а в том самом платье, в котором она ходила в последние свои месяцы перед материнством.
– Чур, меня, чур! – стал креститься Ергин. – Сгинь! Пропади!
Дарья Васильевна, с большим округлым животом, по-детски, с удивлением смотрела на мужа, не понимая, что с ним.
– Ваша жена вернулась живой и невредимой! – торжественно произнёс Ищекин.
– Опомнитесь! – умолял его трясущийся от страха Иван Петрович. – Это лишь зеркальный дух!
Но она была живой, вся из плоти и крови.
– Милый, – улыбнулась ему жена, – я здесь. Я – вернулась…
Постепенно он приходил в себя и даже пробовал улыбнуться в ответ.
Медвежью шкуру сожгли в ту же ночь. А после – Дарья Васильевна рассказала то, что скрывала от своего отца.
Она рассказала, что божество гор и лесов – Месепи, обернулся полковым прияте­лем Бахорина и хитростью увёл его дочь из дому на гору Читхаро, в семейство лесных демонов. Сам жених оказался очокочи – «человеком-козлом». А его матерью была лесная хвостатая ведьма Кудиани.
В первый же день она напоила похищенную девушку оленьим молоком и магическим заклинанием сделала так, что вырваться из их ущелья она уже не смогла. Её охраняли не только звери, но и сама природа. Свадьбу лесные демоны решили сыграть осенью, когда владычица Дали даст на это разрешение.
Но однажды, когда духи разлетелись по своим чёрным делам, девушка решила бежать. На её счастье, недалеко по горной дороге проезжало несколько крестьянских повозок. Это ковроделы ехали на ярмарку в Кутаиси. Она упросила их взять её с собой. И только в дороге Дарья Васильевна поведала свою историю. Она умоляла помочь ей добраться до Волги.
После ярмарки ковроделы дали ей на дорогу денег, и целый месяц она пробиралась в свою губернию. Чего только не пришлось испытать! Побег от разбойников, работа у виноградаря, цыганский табор, лодки и пароходы, перекладные поезда…
Она вернулась к отцу, и всё, что случилось потом, мы уже знаем.
Мужчины слушали её, затаив дыханье. А когда всё было рассказано, Ищекин поцеловал ей руку и откланялся.
– Надеюсь, на этот раз всё обошлось, – сказал он Ергину. – Берегите её, как зеницу ока. – И, закусив губу, добавил: – Во избежание нелепых слухов я бы посоветовал вам немедленно продать дом и переехать в другое место.
А Иван Петрович со слезами благодарности всё кивал ему в ответ…
Наступало утро. Город просыпался. Ищекин шёл по Московской улице, мимо старого собора. С Волги натужно хрипели пароходные гудки, перекликаясь друг с другом.
Идти домой не было сил, и Дмитрий Николаевич отправился на службу. Дел было на сегодня много. Но, в основном, все – примитивные кражи и рядовые убийства. Ему стало скучно.

...А в это самое время, в доме Ергина, уже стелилась постель, и зашторивались окна. И погасла свеча… И слова любви, от которых отвыкли старые стены в цветочных обоях, вновь зашелестели своими небесными крылами.
Дарья Васильевна всё шептала о чём-то мужу, а Иван Петрович, прикрыв веки, слушал её, не переставая. Когда же он раскрыл на мгновенье глаза, то ужаснулся: его руки обнимали истлевший скелет с горящими глазницами.

10.
...На следующий день Ищекин прочёл в «Криминальной газете» о том, что на Московской улице, в доме номер 12, обнаружен труп саратовского изобретателя – Ергина И. П. Медицинская экспертиза судебного доктора Копылова определила, что покойный скончался во сне, от сердечного приступа грудной жабы.
Знаменитый сыщик отбросил газету в сторону и с горечью подумал, что «дело Ергина» – самое неудачное из всех его дел.
Что-то недодумал, не предугадал, не предусмотрел. Может быть, виной – та самая страница с оторванным уголком, в дневнике Бахорина. Скорее всего, из-за неё и постигла неудача… А, может быть, дело не в ней, а совсем-совсем в другом?..
Возвращаться в Прошлое – не сумасшествие ли это? Какое нам дело до тех, кто жил когда-то до нас? Зачем копаться в их письмах, записках, дневниках? Кому какое дело? Что было, то прошло. Жизнь движется вперёд. И каждое утро по-новому встаёт солнце. И дети растут, как грибы на поляне. Какого же рожна всё время оборачиваться?! Прошлое – пусть будет уделом историков. А для нас впереди – горизонт. Двадцатый век только начинается… И дальше неизвестность. И только там – самая большая тайна, которую предстоит ещё раскрыть.

...Занавесим зеркала.
Наша юность умерла.
Вот лежит она в крови
Без иллюзий, без любви.

Голоси хоть день и ночь –
Нечем ей уже помочь.
Ни обнять и ни согреть...
Грохнет траурная медь.

Выйдем юность помянуть,
Проводить в последний путь.
И в могильный свежий холм
Деревянный крест вобьём.

А когда придём домой,
Сдёрнем простыни долой!
И увидим в зеркалах
Пустоту в своих глазах.

И друзей в холодный дом
На поминки позовём.
Выпьем с горя вкруг стола:
Наша Юность умерла…
ОБЩИЙ ПОРТРЕТ
1.
...Жил в Саратове один модный фотограф. И не какой-нибудь там мастер провинциальных лиц, а настоящий портретист светописи. Посетить его ателье было так же престижно, как попасть на премьеру французской оперы. Весь цвет города, включая самого генерал-губернатора, неподвижно замирал перед его аппаратом, чуть дыша, а потом, едва переведя дух, восторженно носился со своими картонными фотоснимками, тем самым, увеличивая количество новых заказчиков. Владельцы остальных салонов, оставшись почти без заработка, были вне себя от зависти и злости и даже грозили расправой. Но всё это были пустые разговоры, ибо все знали, что фотограф дружит с городским головой и полицмейстером и часто делает снимки их белогрудых жён и розовощёких детей. Словом, бедным конкурентам оставалось лишь дожидаться, пока не пройдёт мода на удачливого фотографа. Но мода на него не проходила.
Звали его – Милованов Сергей Алексеевич. Был он молод и хорош собой, боек на слова и энергичен в работе.
Не однажды губернаторская жена предлагала ему стать личным фотографом семьи (подражая самым титулованным особам, включая семью Государя Императора). Однако Милованов всегда тактично отшучивался, говоря, что ещё не дорос до истинных высот в этом Искусстве. На самом-то деле, он просто не хотел быть птичкой в золотой клетке! Потому всякий раз, держа в руке перед очередным клиентом, магниевую лампу, с каким-то озорством восклицал: «Застыньте! И – вылетит птичка!..» – И весело хохотал при этом.
Много он получал приглашений со всех концов волжских губерний: и на венчание, и на похороны, и на ярмарку в Нижнем, а то – и на открытие какого-нибудь самарского заводика. Быстро соберётся, сложит аппаратуру и – в путь. Лёгок был на подъём!
Даже в Европе его хорошо знали. Ни одна фотовыставка не обходилась без работ господина Милованова. И уж, конечно, знаменитая – Парижская в 1900 году, куда он привёз свои фривольные женские портреты, наделавшие так много шуму во французской столице.

2.
...Однажды осенью 1910 года получил Милованов официальное приглашение из Ревеля. Личный секретарь барона фон Перкманна сообщил, что господину барону исполняется ровно 75 лет, и тот любезно просит господина Милованова посетить его загородный дом на озере Юлемисте, что на окраине Ревеля, и запечатлеть барона с многочисленной роднёй и гостями. Все издержки, понесённые в пути – дописал секретарь – господин барон берёт на себя, а также готов выплатить вознаграждение, достойное таланта господина фотографа. (Даже крупные ассигнации, полученные из рук губернатора и полицмейстера, были весьма скромным вознаграждением по сравнению с теми деньгами, что предлагал богач Генрих фон Перкманн).
Вначале Сергей Алексеевич хотел было наотрез отказаться ехать в такую даль, но, немного подумав, принял решение всё же посетить Ревель.
Первая причина тому – покойная матушка Сергея Алексеевича – Тийна Фердинан­довна. Она была эстонкой. Голос крови и родина её предков без особого труда заставили его собраться в дорогу. Второй же причиной явился сам секретарь барона. Им оказался его гимназический приятель Вацлав Скраубе – «рыжий Вашек», – с которым он не виделся целых двадцать лет.
Милованов вывесил объявление о закрытии своего заведения на неделю,  в связи с отъездом в Ревель. Этим он вызвал не только радость среди конкурентов, но и немалый переполох среди тех дам, которые так и не успели запечатлеть свои лица для вечности. Всех, кого смог, Сергей Алексеевич успокоил, что уезжает всего, дней на пять-семь и шутливо пожелал, чтобы к его приезду дамы выглядели так же свежо и прекрасно.
Он отправил срочную телеграмму Вашеку, чтобы тот встречал его в Ревеле. И, упаковав в коробки аксессуары с фотопластинами и химикатами, ранним утром Милованов покинул Саратов. Через трое суток, на нескольких перекладных поездах, он добрался к намеченной цели.
Однако, сойдя на эстонском вокзале, Сергей Алексеевич обнаружил, что его никто не встречает. Он был немало рассержен на своего гимназического приятеля, даже вспомнил про его невнимательность на уроках – весь класс тогда дразнил маленького Скраубе: «Рыжий Вашек съел букашек!». Милованов был в полной растерянности. Он недоумевал: как столь рассеянный человек мог вести дела и служить на такой ответственной должности.
Так или иначе, Милованов очень расстроился. В городе уже наступил ранний осенний вечер с моросящим дождём. Фотограф раскрыл над собой большой чёрный зонт, не зная, что предпринять дальше: один на пустынном перроне, с тремя тяжёлыми баулами, впервые никому не известный и не нужный. Оставалось лишь одно: заночевать в Ревеле, а с утра, наняв экипаж, самому отправиться на озеро Юлемисте. По дороге в гостиницу он попытался расспросить кучера про городские новости, про погоду и про то, как далеко ехать до озера, но тот плохо говорил по-русски.
Разговора не получилось.
Остановившись в небольшой гостинице, недалеко от ратуши, Милованов отужинал в уютном соседнем кафе. Когда были выпиты два бокала вина, то, несмотря на усиливающийся дождь, настроение фотографа улучшилось, и Сергей Алексеевич решил посетить оперный театр. Давали «Дочь Лембиту», и певцы, на удивление, пели очень недурно и слаженно, особенно – Микк-Крулль.
Возвратившись в гостиницу уже поздним вечером, он поинтересовался у метрдотеля, сколько времени займёт дорога к озеру Ювелисте.
– Вы на похороны барона фон Перкманна? – скорбно спросил тот.
– Я к нему на юбилей! – удивлённо воскликнул Милованов.
– Увы! – покачал головой метрдотель. – Я сам был приглашён на праздник к господину барону. Однако позавчера он внезапно скончался. Поэтому юбилей, как ни печально, превратился в поминки. – И протянул ему «Пяэвалехт» – «Ежедневную газету», где на первой же странице красовался плохо качества фотопортрет барона в траурной рамке…
– Вот те, на! – воскликнул Сергей Алексеевич. – Выходит, мой приезд совершенно бессмысленен…
– А вы кто, позвольте спросить? – задал ему вопрос гостиничный администратор и с виноватой улыбкой добавил: – Вы так поспешно отправились на прогулку, что я не успел вписать вашу фамилию в гостевую книгу.
– Меня зовут Милованов Сергей Алексеевич. Фотограф. – расстроенно ответил тот.
– Серж! Ну, наконец-то! – раздался в гостиничном холле чей-то радостный и очень знакомый голос, который диссонировал с только что услышанной печальной вестью. – Ты-то мне и нужен!
Милованов обернулся. Какой-то толстяк с пышными усами, придающими его лицу важный вид, устремился к нему, простирая на ходу короткие ручки. Милованов присмотрелся. Ба! Никак Вашек! Вот-те на! Годы весьма успешно сделали своё дело: вот что может получиться из низкорослого щуплого гимназиста.
Они обнялись. Фотограф поморщился: напомаженный секретарь барона чрезмерно источал дорогие запахи духов.
– А ты почти не изменился! – удивлённо воскликнул Скраубе. – Такой же гусар, каким был на всех вечерах! Помнишь балы?.. А наших мальчишек?.. Я часто со многими с тех пор виделся… Почти все женаты. У многих дети… А сам-то? Впрочем, – он искоса глянул на метрдотеля и, спрятав радостную улыбку под усами, шепнул: – Ещё будет время поговорить. Наговоримся вволю!
Метрдотель хотел, было, послать мальчишек-посыльных в гостиничный номер приезжего фотографа за его вещами, но Милованов запротестовал:
– Нет-нет! Я сам! Ещё разобьют что-нибудь!
– Я помогу тебе, – сказал ему Вацлав, и они поднялись на этаж в лифте.
– Такое несчастье, Серж! – посетовал Скраубе. – Грудная жаба. Ещё позавчера утром мы составляли с бароном список марочных вин.
– Может, мне не стоит там появляться? – спросил фотограф. – Кто я ему? Друг? Родственник?
– Напротив! – успокоил его Скраубе. – Вдова просила обязательно тебя привезти. Насилу разыскал. Это уже третья гостиница.
– Зачем я теперь-то нужен? – поинтересовался фотограф.
– Она хочет, чтобы ты сфотографировал похороны, а также увеличил фотографию для будущего памятника. Его уже заказали.
– Бедная старушка! – сдержанно покачал головой Милованов.
Скраубе хитро усмехнулся:
– Во-первых, не бедная, а во-вторых, не старушка! Ей всего-то за тридцать… Поспешим, Серж! Нас ждёт карета. По дороге я расскажу тебе, как попал в этот дом, каким был господин Генрих фон Перкманн, и кто такая его… – он на миг запнулся, – его вдова.
Они снесли вниз баулы, и вскоре лошади понеслись к загородному дому возле озера Юлемисте, где лежал важный покойник.

3.
...– Итак, – начал Скраубе, трясясь в карете напротив Милованова, – я обещал тебе кое-что рассказать... О тебе я знаю почти всё. Ты – человек в Европе знаменитый. Кстати, не я, а лично господин барон попросил направить тебе приглашение… Ну, так вот, выслушай мою историю… Она так же невероятна, как и страшна. И если ты дашь мне, в конце-концов, какой-нибудь совет – буду по гроб благодарен… Впрочем, – он нахмурился, – гробов в этой истории и так предостаточно…
Этими странными словами Вацлав Скраубе предуведомил следующий рассказ:
– Лет пятнадцать тому назад, после Университета, я стал работать корреспондентом в газете. Начал с бульварной прессы в «Московском листке», потом перешёл в «Курьер», после него в «Русское слово» и, наконец, устроился в журнале «Вестник Европы».. Ну, это, так сказать, преамбула… Работа в «Вестнике» давала мне возможность много ездить не только по России, но и заграницу, и вот однажды в Германии я познакомился с молодым бароном Августом фон Перкманном, сыном покойного. Это был весёлый обаятельный человек, наших с тобой лет, занимающийся всем и, стало быть, ничем. Он изрядно поколесил по свету, заимел кучу друзей и дол­гов. Наконец, старому барону, надо думать, всё это порядком надоело, и он предложил сыну жениться. Фон Перкманн думал, что этим он образумит сына и охладит его пыл растрачивать попусту свою жизнь и довольно большое состояние. Сам барон владел небольшим производством, где изготовляли реквизит и аксессуары для фокусников, и слабо надеялся, что когда-нибудь сможет передать своё дело свободолюбивому сыну… Вскоре Август внял советам отца и женился на девушке из богатой эстонско-немецкой семьи. Надо сказать, что слабая надежда барона всё же оправдалась. И он выстроил молодым роскошный дом на берегу Юлемисте. Август стал заниматься отцовским делом и постепенно тот начал ему поручать разного рода сделки, а сын, раз от разу, разрешал их с честью… Когда, спустя лет десять, мы увиделись с ним во второй раз (тогда я был по журнальным делам в Ревеле), мы вспомнили наши с ним молодые годы, и он предложил мне поработать у него секретарем. Я с радостью согласился, ибо, честно тебе скажу, к тому времени уже чертовски надоело мотаться. Захотелось тихой размеренной жизни, тем более, что и я начал подумывать о собственной семье. Заработки в журнале не давали мне уверенности в завтрашнем дне, а на те деньги, что предложил Август, я бы смог уже спустя несколько лет купить неплохой дом. Так вот и очутился на берегу Юлемисте. Занялся корреспонденцией, письмами и бумагами, писал статьи, давал интервью от имени Августа: словом, вёл ту часть работы молодого барона, которая была мне хорошо знакома.
Но продолжалось это недолго. Два года тому назад Август погиб: купаясь в озере, у него судорогой свело обе ноги. Молодая жена его – Клара – горевала так, что боялись, как бы она не покончила с собой. Никто не в силах был её утешить: ни мать, ни отец, ни подруги. Целыми днями она сидела на берегу озера и разговаривала со своим покойным мужем.
Старый барон тоже чуть не потерял разум… Но он был человеком сильным, поэтому стиснув зубы, взял себя в руки и продолжал трудиться ещё больше, забываясь в работе. Однако всё это сильно повлияло на его здоровье, и лучшие немецкие врачи посоветовали ему уйти на покой. В противном случае, он никогда бы этого не сделал. По его просьбе я стал искать покупателей, и вскоре довольно удачно продал фирму барона. На эти деньги он приобрёл небольшой дом на озере вблизи старого кладбища, где лежал его сын и рядом с домом бывшей невестки.
Как ни странно, но переезд Генриха фон Перкманна принёс некий покой в душу Клары. В то время старому барону было уже за шестьдесят, ей – девятнадцать, и вскоре все заметили (и я в том числе), что отношения бывших свёкра и невестки стали при­обре­тать совсем другой характер. Они ежедневно гуляли вдоль берега, поочерёдно ужинали друг у друга, а по воскресным дням в одной карете ездили в город – на богослужение.
По Ревелю поползли разные слухи, которые, к всеобщему (и моему) удивлению подтвердились: барон фон Перкманн сделал Кларе предложение. Она его с радостью приняла, и они поженились. Было это десять лет тому назад.
Те, кто не знал барона близко, могли твердить о нём, все, что угодно. Но на самом-то деле, этот человек был необыкновенным во всех отношениях. Его парадоксальные суждения пугали одних и вызывали восторг у других. С его остроумием, замешанном на желчи, никто не мог сравниться. С ним можно было говорить на любую тему. Он знал множество языков, играл на фортепиано, неплохо рисовал, даже писал стихи. Его можно было увидеть и в пивной, и среди рыбаков, и в числе приглашённых на день рождения английской королевы!
Покойный Август не обладал и десятой долей его талантов,  поэтому, как я понимаю, бывшая невестка увлеклась им моментально, не замечая разницы в возрасте.
Они игнорировали целый свет. Что им завистники и недоброжелатели! Не всё ли равно, что подумают о них бывшие приятели, друзья и подруги?..
В это же время барон увлёкся фотографией. С той поры весь дом был полон портретов его любимой жены. Сотни фотоснимков самого высшего качества!.. Можешь не улыбаться. Да, он не был знаменит в твоих кругах, но только потому, что и сам не стремился к этому. Барон считал, что имя человека может прославиться лишь в одной какой-нибудь области – там, где к делу приложить и душу. Хотя увлечений у барона всегда было множество. И коллекция оружия, и филателия, и нумизматика… Но самым страстным его увлечением в конце жизни, конечно же, была Клара.
Однако года через полтора отношения их начали медленно охладевать. То ли благодаря закулисным интригам её бывшим подруг, а может быть, из-за родителей (которые, кстати говоря, не приехали на их венчание), или с окончанием романтического возраста, наступило прозрение в чувствах, но, так или иначе, Клара зажила другой, самостоятельной жизнью. Спустя два года после второго замужества, у неё появился свой экипаж, свои слуги.
Клара стала самовольно устраивать домашние вечера, на которые стремились приехать чуть ли не все женихи из Высшего Света. Слухи о молодой красивой вдове-баронессе, которая вышла из своего затворничество замуж за седовласого старика, всё ещё не утихли, поэтому городская молодежь тут же примчалась на Юлемисте, чтобы своими глазами увидеть эту чудесную странную пленницу.
С той поры для Генриха фон Перкманна наступила горькая пора. Он вдруг понял, что способен безумно ревновать. Жгучая ревность не давала ему покоя, ни днём, ни ночью. Он хотел ослепнуть, чтобы не видеть, как стройные молодые люди окружают его жену, словно рой диких ос; хотел оглохнуть, чтобы не слышать, как жужжат они своими глупыми комплиментами; хотел сойти с ума, чтобы не понимать, что происходит! А ещё проще: взять – и умереть!
Я был словно между двух огней! Часто поутру, измученный бессонницей, барон с покрасневшими веками вызывал меня в свой кабинет и угрюмо расспрашивал о том, что было ночью. Я выкручивался, как мог, ибо видел много чего такого, что ранее было невозможно представить в этом некогда строгом доме! Но мне не хотелось портить дружеские отношения с Кларой. Да-да! Можешь не насмехаться. Исключительно дружеские!.. Я ведь понимал её… Что такое неравный брак? Рано или поздно он потерпит фиаско, даже если девушка, соглашаясь на него, искренне боготворит своего супруга. Гораздо честнее брак по расчёту. Она ему – страсть, он ей – положение. А так… Рано или поздно наступает прозрение, а за ним – обида, что жизнь проходит рядом, что у подруг – крепкие, молодые и здоровые мужья. А если, Бог даст, ещё и ребёнка – через несколько лет  тот станет расти сиротой, без отца. И в этом будет и её вина!
Барон тоже всё это понимал, но всякий раз, выслушав мои сообщения, мрачнел чернее тучи, ни с кем не разговаривал, не выходил из кабинета по нескольку дней. И тогда по ночам оттуда доносились странные скрипы, шорохи и хриплые голоса, будто принимал он посетителей…
Скраубе перекрестился и перевел дух:
– Вот тут… – продолжил он, – и началось самое ужасное…
– Может не стоит на ночь? – попробовал отшутиться Милованов, чувствуя, как ему стало не по себе.
– Нет-нет, Серж! – схватил его за руку Скраубе. – Ты должен знать. Тем более, что это касается твоей профессии.
Так вот, спустя несколько месяцев, к всеобщему удивлению обитателей дома, старый барон разрешил жене устраивать балы. Мало того, он совершенно изменился, то есть, стал таким, как и был прежде: весёлым и остроумным. Он стал участвовать в них, бурно проявлял к гостям своё дружеское расположение, играл с ними в карты, угощал вином. Как мне показалось, это вновь изменило в лучшую сторону отношение к нему Клары. В душе я даже позавидовал его умению приспосабливаться к новым обстоятельствам. Но все-таки что-то настораживало в его отношениях к жене и, особенно, к молодым людям.
– Что именно? – спросил Милованов.
– Однажды он предложил всем гостям сфотографироваться с ним на память.
– Что ж тут такого? – удивился Сергей Алексеевич. – Ведь он, как ты утверждаешь, хорошо это умел делать.
– Ты лучше не перебивай, а внимательно слушай! – воскликнул Скраубе. – Как уж он так устроил, не знаю, но дело в том, что сфотографировался барон именно с теми, кто, на его взгляд, казался подозрительным в отношениях с Кларой. Дальше стали происходить странные вещи: в последующие дни этих молодых людей одного за другим находили мёртвыми. Кого-то на берегу залива, кого-то в развалинах Пириты, кто-то свалился, чуть ли не со шпиля Домского собора, иного раздавила лошадь, а один и вовсе повесился на старинной вывеске.
– Но при чем здесь барон?! – воскликнул Милованов. – Ведь смерть настигала их далеко от его дома.
– Не знаю… – ответил в раздумии Скраубе, – однако, по Ревелю тут же поползли слухи, что дом фон Перкманна представляет собой дьявольское гнездо… – Он выглянул в окно кареты. – Мы уже близко. – И продолжил: – Так вот… Постепенно дом опустел. Шумные вечера прекратились. Барон воспрянул духом. Зато Клара слегла. И пока она болела, он все дни и ночи провёл у её постели. Фон Перкманн хотел, чтобы она непременно выздоровела к его юбилею. Однако, на следующий же день, то есть, позавчера, он вдруг скоропостижно скончался. Как говорят доктора: не выдержало сердце.
– Да, возраст у него был солидный… – рассудил Милованов. Он уже пожалел, что вообще согласился выехать из Саратова. – Странную историю ты мне рассказал, Вашек!..
– Но это ещё не всё… – Скраубе приблизился к Милованову и сказал вполголоса, словно боялся, что кто-то ещё услышит: – Теперь самое странное в этой истории: на всех общих фотографиях его изображение исчезло!..
– Как исчезло?! – передёрнуло Милованова.
– Напрочь! В центре снимка, на том месте, где позировал барон – была пустота…
Тут они и приехали.

4.
...Загородный дом барона фон Перкманна стоял на высоком скалистом обрыве, нависшем над озером Юлемисте.
Если б не дождливая погода и не поздний вечер, то Милованов подивился на красоту вида, открывающегося с обрывистого берега. Далеко в туманной дымке, за озёрной гладью, за песчаной грядой и сосновым лесом находился Ревель с крошечными башнями и домами словно – городок в табакерке.
Всё, может, и разглядел бы Милованов в солнечный день, но теперь была ночь. Он с большим трудом различил даже ворота перед имением барона. Кроме того, фотограф находился под впечатлением рассказа Скраубе, и ему было не до романтических пейзажей.
Во всех окнах загородного дома горел свет. Никто не спал.
Карету поджидало трое слуг. Один из них распахнул дверцу, а двое других с большой осторожностью понесли баулы в дом.
– Не волнуйся, Серж, – успокоил его Вацлав. – Они знают, чем заполнен твой багаж.
Едва Милованов поднялся на мраморное крыльцо и вошёл в настежь раскрытую резную дверь. Навстречу ему вышла молодая очень красивая женщина в чёрном платье. Лицо было холодным и неприступным. Большие карие глаза, прямой нос, пухлые губы.
Скраубе незаметно толкнул Милованова в бок. Тот сразу же понял, кто перед ним, и скорбно опустил голову:
– Выражаю вам своё соболезнование, баронесса, – сказал он ей.
– Благодарю, что смогли приехать, – ответила она. – Я приказала подготовить вам апартаменты и комнату для фоторабот. Располагайтесь, господин Милованов…
Сергей Алексеевич снова поклонился.
– Желаете отужинать? — Он было запротестовал. – Ужин через час в столовой, – предвосхитила отказ баронесса. – Поминальный обед завтра, после похорон. Простите, что не смогу уделить вам должного внимания. Приехало много родственников… Вацлав вам всё покажет. Ещё раз благодарю за приезд.
Она держала себя спокойно, с достоинством. В глазах – ни единой слезинки.
– Я отведу тебя наверх, – шепнул Скраубе.
Они поднялись по широкой лестнице из морёного дуба. На стене висело множество фотопортретов баронессы – по-настоящему профессиональных снимков. Изображения были вывешены и по всему широкому коридору, с двух сторон, на простенках между дверями комнат. Сам же коридор напоминал помещение в гостинице.
Одна из дверей была предупредительно распахнута настежь. Она приглашала в апартаменты, отведенные Милованову.
Гостевая комната выглядела очень просторной и нарядной, с высокими лепными потолками и тяжёлой бронзовой люстрой. Кругом стояла мебель из красного дерева, а на полу лежал круглый бордовый ковёр. Баулы все до одного аккуратно поджидали хозяина на паркетном полу прямо у входа.
– Распаковывайся и располагайся, – сказал Вашек. – Ванная комната – направо. Через час я за тобой зайду.
– Может, неудобно? – засомневался фотограф. – Всё-таки, ужин для родственников…
– Неудобно не прийти… Все знают, что ты приехал. Ещё, чего доброго, сочтут тебя невоспитанным… – Скраубе улыбнулся, коротко кивнул и плотно закрыл за собой дверь.
Милованов остался один в комнате. За окном стучал дождь, тихо свистел ветер. Но в комнате было тепло. Сергей Алексеевич осмотрелся и только сейчас заметил пылающий огнём угловой камин. Языки огня неслышно лизали чёрные от копоти камни. Он постоял с минуту и стал распаковывать вещи. Прежде всего, осторожно достал объективы, затем треножник и уж потом переносной фотоаппарат. Это была лучшая модель немецкой фирмы. Собрав, свинтив и укрепив всю конструкцию на треноге, Милованов, взял бельё и полотенце и отправился в душ.
Он не любил долго торчать в ванной, но сейчас с удовольствием простоял дольше обычного. Полноводные струи сбили с него усталость, непонятное настроение и, главное, страх. Он почувствовал его ещё в карете, и потом, когда вошёл в комнату. Сейчас же настроение улучшилось, кровь быстрее понеслась по всему телу. Милованов выключил воду, крепко растёрся накрахмаленным полотенцем и спустя минут пять был готов идти хоть к чёрту в гости.

…Его разбудил лёегкий стук в дверь. Оказалось, он прилёг лишь на минуту и не заметил, как заснул.
– Входите! – крикнул Милованов, садясь на мягком диване.
Дверь отворилась, и в комнату вошел… барон.
Кровь, так легко бегущая по телу, внезапно застыла. Сергей Алексеевич почувствовал, что волосы встают на голове дыбом.
– Вы ведь… умерли… – прошептал он, еле живой от страха.
Барон чуть усмехнулся и спокойно ответил:
– Иллюзии… Вся жизнь – это иллюзии… Рад, очень рад, Сергей Алексеевич, что вы отозвались на моё приглашение. Жаль, что мы не познакомились с вами раньше. А больше всего я сожалею о том, что не взял у вас несколько уроков по фотографии. Надеюсь, вы ещё проконсультируете меня. Тем более, за хорошую плату…
Барон с достоинством поклонился и вышел из комнаты. Почти сразу раздался новый стук в дверь.
– Открыто! – крикнул Милованов, не узнавая свой голос и… проснулся.
В комнату заглянул вездесущий Скраубе.
– «Пора, мой друг, пора!» – шутливо сказал он. – Нас ждут за ужином. – Но тут же громко воскликнул: – Что это с тобой?! Да на тебе лица нет!
Милованов сидел на диване и слушал чугунные удары своего сердца.
– Здесь был он… – пробормотал, белый, как волжский песок, фотограф.
– Кто? – не понял Скраубе.
– Барон фон Перкманн…
– Тебе просто приснилось, – подбежал к нему Вашек.
– Да нет же, он зашёл в комнату!
– Господь с тобой! – перекрестился Скраубе. – Барон сейчас лежит в своем кабинете, в гробу.
– Я лучше уеду, – попросился Милованов. – С меня довольно!
– Как только его сфотографируешь, сразу же отвезу в Ревель, в гостиницу.
– Нет, лучше на вокзал! – вскричал Милованов.
– Но на Петербург отходит только один дневной поезд.
– Значит, буду ждать его всю ночь!
– Ну, хорошо-хорошо, – согласился Скраубе. – Только не капризничай. Делай, как знаешь… Но поработать всё же придется! Тем более, что чек на оплату уже у меня. – Он достал его кармана и, словно дразня, повертел им в воздухе.
– Нет, я и денег не возьму! – Милованов даже спрятал руки за спину. – Не хочу!.. – И произнёс громким шёпотом: – Теперь я совершенно уверен, что это ОН погубил всех.
Часы на камине пробили одиннадцать раз.
– Я тоже так думаю, – неожиданно серьёзно ответил Скраубе и пристально взглянул на фотографа. – Жаль только нет доказательств… Послушай, тебе и вправду нездоровится?
– Уже лучше, – глубоко вздохнул Сергей Алексеевич, пытаясь улыбнуться. – Почти совсем хорошо…
– Тогда поспешим. Баронесса не любит, когда гости опаздывают…
Он взял Милованова под руку, и они вышли из комнаты.

5.
...В столовой зале стоял большой круглый стол, покрытый белой скатертью с чёрной каймой. За ним находилось десять человек в скорбных одеждах. Завидев вошедших, баронесса, сидящая во главе стола, кивнула им, указав на два свободных места рядом с ней, через угол. Они прошли весь зал, и Милованов почувствовал на себе любопытные взгляды. Наверное, его узнали: как-никак, знаменитость.
Подойдя к столу, фотограф заметил, что все приборы пока лежали нетронутыми: значит, их ждали. Как только они с Вашеком сели на отведённые им места в зале, появились слуги с блюдами. Поставив закуску на сервировочные столики, они принялись разливать вина в бокалы.
Милованов впервые увидел баронессу так близко и вновь отметил про себя её таинственную красоту. Но госпожа Клара сидела, не поднимая век.
Ужинали, не разговаривая. Слышалось только позвякивание приборов и бокалов. Когда молчание стало невыносимым, Милованов приналёг на выпивку.
И тут баронесса впервые подняла голову и обратилась к гостям:
– Господа! Вы, я надеюсь, все узнали нашего знаменитого гостя. Господин Милованов – лучший фотограф Европы!..
Сергей Алексеевич застыл от неожиданности с бокалом в руке.
– И хоть сегодня не время для развлечений, – продолжила баронесса, – мы все же попросим его рассказать о фотографировании. Тем более, как вы знаете, мой покойный муж и сам пробовал заниматься этим искусством.
Милованов вздрогнул, вспоминая недавнюю встречу с бароном. Но, промокнув губы салфеткой, он сказал:
– Как говорили древние: «Все проходит…» Человек покидает детство и становится взрослым. Навсегда исчезают мгновенья самой жизни. И только фотография возвращает нам прошедшие времена. Наши дети и внуки, с удивлением рассматривая пожелтевшие открытки, смогут увидеть своих родителей в пелёнках и с игрушками в руках, и очень удивятся, что мы были такими же, как и они... – За столом появились едва заметные улыбки. – Дедушка с окладистой бородой – розовощёким мальчуганом, а седовласая бабушка в чепце – смешливой девочкой. И, открывая семейный альбом, все мы с грустью вспомним наши молодые годы, и с чувством умиления увидим себя молодыми и красивыми... А сколько смешных, трогательных снимков, сколько событий, вычеркнутых нашей памятью, хранят давние фотографии! Они возвратят прошлое, напоминая о нас и подтверждая, что все мы когда-то всё-таки жили! Это чудо, господа! Чудо нашего времени!
Милованов умолк. И если б не скорбная минута, обедающие обязательно бы зааплодировали. Баронесса милостиво ему улыбнулась и впервые за вечер пригубила бокал.
– А вот я не согласен с вами, – промолвил старик (как раз с седой окладистой бородой).
Все с любопытством обратили на него свои взгляды.
– Да, господа, не согласен!.. Я не отвергаю тот факт, что фотографирование вещь нужная и нужная не только для развлечения. Я криминалист, и фотографии для уголовных дел, конечно же, помогают в работе. Но вот какая штука!.. Долгие годы я изучал потусторонние явления и пришёл к выводу, что все изображения, будь то икона, живописный портрет или фотография, обладают одним странным свойством: от них исходит энергия лица, изображённого на портрете.
– Но икона, – заметил Милованов, – влияет на нас самым благотворным образом.
– Согласен! – кивнул криминалист. – Благотворный образ – это… хорошее сравнение! Но хочу заметить: не любой портрет способен влиять благотворно. Было множество случаев, когда люди тяжело заболевали. А причину искали совсем не там. Была у меня подобная история. Расследовал я однажды дело о маньяке-убийце. И вот что выяснилось! На семейных фотографиях его сестра оказалась рядом с ним. Дама долго и часто болела, и никто не знал причины её хронического недомогания. И я посоветовал: вырезать его изображение со всех фотоснимков и – сжечь. Дама долго сопротивлялась. Её можно было понять: эти фотографии были единственной памятью о брате, которого позже изобличили в преступлениях и казнили. Но, в конце концов, её дети настояли на этом, и что бы вы думали? Уже через неделю её здоровье стало улучшаться!.. Вот почему я противник фотографических портретов. Чем больше ваших изображений разбросано по всему свету – тем более велика опасность для вашей жизни и вашего здоровья. Этим могут воспользоваться ваши недруги, прибегнув к помощи так называемых «чёрных колдунов», которые, как ни странно, существуют. Вспомним сибирских шаманов. Им достаточно проткнуть изображение или фигурку любого человека ядовитыми иглами и – конец известен!
– У нас – просвещённый век, Афанасий Никодимович! – подал голос один из гостей. – Неужели вы верите в такую, простите, чушь?
– Ваше дело: верить или не верить... – нахмурился криминалист, – Однако лично я придерживаюсь своей теории. – И если уж захотите иметь свой личный портрет – никогда не выносите его из дому. И не фотографируйтесь, с кем ни попадя. Да, господа, фотография, это чудо, но чудеса бывают весьма опасны.
– И все же, господа, я приглашаю вас сфотографироваться у гроба с покойным, – вполголоса обратилась ко всем баронесса. – Генрих фон Перкманн был человеком достойным и, как я полагаю, это не представит большой опасности для нашего здоровья. Тем более, что муж мой, как вам всем известно, скончался не от заразной болезни. – (Криминалист тяжело вздохнул.) – Впрочем, я не настаиваю. Кто пожелает. И она вновь обратилась к Милованову: – Вы готовы, Сергей Алексеевич?..
– Я помогу, – шепнул ему Вашек.
Откланявшись, они первыми вышли из столовой.

6.
...В кабинете барона царил полумрак. Люстры не горели, зато в тяжёлых подсвечниках пылало множество свечей. Везде стояли цветы: в корзинах, горшках, вазах – вдоль книжных шкафов и вокруг гроба. Свежие срезанные букеты покрывали тело покойного. Створки окон были приоткрыты, и порывы ночного осеннего ветра беспокойно дёргали пламя.
Милованов, затаив дыхание, вошёл в кабинет. Пока Вашек со слугами вносили в комнату аппаратуру, фотограф устремил взгляд на покойного. Лицо барона было настолько живо, не только в памяти от недавней встречи, но и на самом деле, что казалось, он просто дремлет. Высокий крутой лоб почти без морщин обрамляла зачёсанная назад седая шевелюра. Тяжёлый подбородок с белыми бакенбардами, плотно сомкнутые узкие губы, мясистый нос. Веки прикрывали некогда большие выпуклые глаза.
– Ещё успеешь наглядеться, – тихо сказал Вашек, и Милованов вздрогнул.
Он установил аппарат на должную высоту, вставил фотопластину, на минуту скрылся под покрывалом, чтобы уточнить на матовом стекле точку обзора. Затем достал магниевую лампу и сказал Скраубе:
– Я готов.

 ...В кабинет вошли все те, кто сидел за столом. Никто не отказался. Даже после всего того, что было сказано за ужином. Гости выстроились полукругом у гроба покойного, у изголовья встала баронесса.
Несколько раз вспышка магния осветила скорбную группу подле гроба, и всякий раз далёкие отсветы молний над озером озаряли ночное небо.
– Спасибо, Сергей Алексеевич, – поблагодарила его баронесса.
Он вежливо кивнул в ответ:
– Сегодня же ночью я проявлю эти снимки.
– Это было бы кстати, – подал голос Скраубе, – как раз для завтрашних газет.

...После съёмки он повёл Милованова в фотолабораторию барона, которая была отлично оснащена. В ней стояло всё необходимое для изготовления фотографий – большие кюветы, две ванны с водой для промывки отпечатков, полные бутыли с проявителем и фиксажем, красные фонари и пинцеты. Милованов тут же подумал, что вполне мог обойтись без одного из баулов, которые привёз из Саратова.
– Тебе помочь? – спросил Скраубе. – Я часто помогал барону.
– Нет-нет! – торопливо ответил фотограф. – Я сам.
– Ах, да! – улыбнулся Вашек. – У тебя ведь свои секреты.  –  И вышел из комнаты.
Милованов снял пиджак, надел кожаный передник, что висел на гвозде, закатал рукава рубашки. Сначала он проявил фотопластины. Изображение, как всегда, получилось сочным и чётким.
Затем он наладил увеличитель и принялся за отпечатки. Вскоре в проявочной кювете появились скорбные лица всех присутствующих и незрячее лицо самого покойника. Милованов ополоснув фотографии в воде, затем перенёс их в кювету с фиксажем и вдруг увидел, как внутри дрожащей жидкости… на одной из фотографий... у барона раскрылись глаза. Милованов не поверил. Он присмотрелся и – застыл от ужаса. Там, в кювете, на фотографии, покойник уже сидел в гробу и, хищно улыбаясь, заговорил:
– Вы – смелый человек, Сергей Алексеевич. А ведь Афанасий Никодимович прав: фотография штука опасная. Я сам это понял вскоре, как начал заниматься ею. Но не жалею о своих экспериментах.
– Так это… вы?..
– Я! – расхохотался из кюветы барон, отчего к поверхности пошли пузыри. – Всю жизнь я был связан с фокусниками и чёрными магами. Они-то и надоумили меня кое-что предпринять. А что оставалось делать старому ревнивцу? Зато никаких следов, никаких доказательств! Так что и вы, господин Милованов, в полной мере пользуйтесь моим экспериментом!..
Милованов вдруг громко захохотал и перевернул кювету на пол. В огромной луже лежали готовые фотографии. Он разорвал их, а затем стал разбивать всё, что попадалось под руку – фонари, лампы, объективы, бутыли и колбы летели на мраморный пол, разлетаясь на тысячи осколков.
В дверь громко застучали и раздались встревоженные голоса:
– Что там? Что случилось?
– Сергей Алексеевич, откройте!
– Серж, что с тобой?!
Но Милованов никого не слышал, лишь с неистовством и каким-то наслаждением продолжал крушить лабораторию барона.
Когда дверь взломали, он лежал на полу – порезанный и сильно окровавленный. Приехавший из города доктор его перевязал и отправил в больницу. Только вышел он оттуда не скоро: консилиум врачей признал у Милованова умопомешательство. Больше года ему пришлось пролежать в клинике доктора Крейца, и только лишь потом Вацлав Скраубе лично проводил его в родной Саратов.

...Вернувшись, Милованов, к удивлению всего города, закрыл своё заведение и больше никогда в жизни не делал фотопортретов. Устроился он учителем химии в одну из гимназий. Иногда выезжал на природу, снимая одни лишь пейзажи.
Каждый раз, перед тем как спустить затвор, он тихо смеялся, говоря самому себе: «Замрите! Сейчас вылетит птичка!» И бурно радовался, если она действительно вылетала из кустов или слетала с ветки.
«Ишь, сколько выпустил! – умилялся Милованов, глядя, как по знойному небу носятся ласточки и стрижи. – Жаль, улетят к осени!..»


...Замрите! И – вылетит птичка!»
Из чёрного фотогнезда!..
Мы с необъяснимой привычкой
Ждём чуда, как ждали всегда.

К чему нам его появленье?
Зачем вылетать ей на свет?
Цветное её оперенье
Поблекло за давностью лет.

А голос – и хриплый, и вздорный.
И крылья не рвутся в полёт.
И плёнки проявленной зёрна
Она никогда не склюёт.

Смешна постаревшая птаха,
К фотографу, сев на плечо!
Она, словно Феникс из праха,
Начнёт свиристеть горячо.

Прервав свою странную песню,
В которой лишь отзвук времён,
Она моментально исчезнет,
Забившись под бархатный фон,

Чтоб снова, спустя лишь мгновенье,
Явиться ко всем без затей,
В поблекшем своём опереньи –
К восторгу отцов и детей!..
 


ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО
1.
...Тёплым майским днём на вокзал Барыкина сошёл с поезда молодой человек, на вид, лет девятнадцати. Был он высок и крепок, а в глазах светилось такое изумление, что впору было его назвать: великовозрастный детина. Был он одет в дорожный плащ, под которым виднелся тёмно-синий сюртук и такого же цвета брюки, заправленные в блестящие сапоги. Под сюртуком белела сорочка с гороховым атласным галстуком. А на голове сидел чёрный картуз с блестящим околышем. Весь его багаж состоял из деревянного чемодана, для надёжности перевязанного крест-накрест крепкой пеньковой верёвкой и, вдобавок, запертый на большой навесной замок.
Приветственные возгласы, радостные крики, объятья, поцелуи, свист паровозного гудка, шипящие клубы пара из-под колёс поезда, солёные шутки носильщиков, детский плач – всё это заставило детину поставить чемодан на перрон, крепко зажать его меж ногами и с детским любопытством подивиться этой пёстрой вокзальной суете.
Одноглазый татарин-носильщик в белом переднике, то и дело, высматривая по сторонам выгодных клиентов, без всякой надежды – так, на всякий случай, спросил молодого человека:
– Доставка не требуется?
Тот очнулся от впечатлений, испуганно ухватился за чемодан и пролепетал:
– Нет-нет, не беспокойтесь, я сам…
Получив отказ, одноглазый татарин насмешливо цокнул языком и опрометью бросился к поезду, где из вагона сходила целая семья с баулами и корзинками.
А молодой человек поднял свой чемодан и с трудом потащил его к выходу в город.
Не успел он выйти на привокзальную площадь, как тут же к нему с шумом подкатила извозчичья коляска.
– Карета подана! – радостно приветствовал его бородатый извозчик, одетый в просторную рубаху и полукафтан. – Куда изволите, господин хороший?
Тот развернул сложенный вчетверо бумажный листок, скомканный в кулаке, и прочёл:
– «Царицынская, 22. Дом Соснина».
– Это мы мигом! – без раздумий ответил возница и, соскочив с коляски, пыхтя и отдуваясь, взгромоздил чемодан на задок. – Что там у вас? – удивился он, обтерев покрасневшее лицо подолом рубашки. – Никак, кирпичи…
– Там книги, – ответил молодой человек.
– Так вы студент? – с подозрением оглядел его с головы до ног извозчик.
– Пока еще нет, – скромно улыбнулся голубоглазый детина. – Вот приехал в Университет поступать.
– Тепереча все к нам едут, – пожаловался извозчик. – Как Университет открыли, тут нашему спокойствию конец пришёл. – Он взгля­нул на приезжего и, заметив у того на лице недоумение, объяснил: – Озорничает ваш брат. Шалит. Бывает, что за проезд не заплатит. – И твёрдо добавил: – Так что, извиняйте, но оплата вперёд.
Молодой человек немного опешил от таких слов, однако, повернувшись спиной, достал из потайного кармана сюртука деньги и протянул вознице. Тот, не считая, опустил мелочь в карман широких штанов. 
– Да вы садитесь!.. – успокоил он парня. – Это я так, к слову… По вас издалека видно, что вы человек – воспитанный! Не надуете.
Извозчик усадил приезжего в коляску, вскочил на облучок, и огрел коня кнутом. Старый мерин лениво повернул голову и уныло поплёлся с привокзальной площади.
– Откуда родом, ежли не секрет? – завёл разговор возница.
– Из Камышинска, – сухо ответил молодой человек, немного рассерженный за недоверие к себе.
– Да ну?! – обрадовался извозчик, не замечая холодного тона приезжего. – Я там на лесопильном работал… На реке Камышинке… Небось, впервые в Саратове?
– В первый раз, – коротко ответил парень, отвернув голову в сторону и с любопытством разглядывая улицы губернского города.
– Город у нас большой! – похвалился извозчик. – Ясно дело, – не Москва, зато Волга рядом. А во-она слева – Университет виднеется…
Он говорил без умолку, рассказывая про Саратов и его обычаи, про извозчичьи нравы и стычки с «фараонами». Гость слушал да не слышал. Скрипели колёса, цокали по мостовой старые стёртые копыта, и был молодой человек в мыслях далеко-далёко отсюда…

2.
...Звали его – Николай Варакин. И приехал он из небольшого купеческого уездного городка, богатого лесопильными заводами, мельницами да торговлей арбузами.
Стал Камышинск уездным городом в 1797 году, а в 1890, в семье владельца лесопильни Алексея Самсоновича Варакина родился сынок Николаша. Брал его с собой купец с малых лет, то на завод, то на пристань. Всё хотел, чтобы тот по купеческому делу пошёл. Учил сына всему: как правильно дерево выбрать, сохранив при этом подрост и молодняк, как его спилить да от сучьев зачистить, как на зиму брёвна на лесосеке сложить в лесных складах. Как увязать плоты в пучки, а к весне, с помощью баржи по Волге сплавить. А уж за какие деньги лес продать, чтоб и себе не в убыток, и покупателю по карману, тут бухгалтерский учёт требовался. Всё это Николаша на радость отцу прилежно усвоил.
Полюбил он лес, пуще жизни.
Всё в лесу знал: какой зверь след на снегу оставил да чей птичий голос в ветвях прозвучал. И стрелял Николаша не хуже любого зверобоя. Только не любил охотиться. Жалел птиц да зверей малых. Так, за компанию с отцом в лес поедет, зверя выследит, а пальнёт мимо.
Закончил Николай гимназию с «Похвальным листом», и послал его отец в Саратов учиться. На экономический факультет Университета. Ибо знал он, что без серьёзных знаний – и дело погубить можно, и денег лишиться, и купеческое слово навек потерять.
Был у Алексея Самсоновича в губернском городе друг его детства – Михаил Поликарпович Соснин. Отменный плотник. Вместе на лесопильном заводе начинали. Он у него главным экспертом по лесозаготовкам был. Однако, потом женился, переехал в Саратов, сбил плотницкую артель. И стал купец ему часть своего леса продавать. Чуть дешевле, чем остальным да качеством получше. Как собрался Алексей Варакин сына в дорогу отправлять, написал Соснину письмо, чтоб тот его у себя приютил на время учебы. А за это обещался доставлять часть леса почти что задаром. Соснин ответил положительно, и в тот самый весенний день, с которого начался наш рассказ, ждал он в гости сына своего давнишнего друга.

3.
...А тот уже подъезжал в экипаже к его дому.
Когда Николай очнулся от своих воспоминаний, то увидел, что приехали они на окраину города, состоящую сплошь из деревянных хибарок, налепленных друг на друга, словно скворечники. Мощёные улицы давно кончились, и теперь колёса увязали ободом в мягкой высохшей на солнце глине.
– Где это мы? – спросил извозчика Варакин.
– На Царицынской, – ответил тот, – у Белоглинского оврага. А вот и дом Соснина.
Посмотрел Николай – всё точно: цифра 22 на заборе написана. А за ним сад весенний и новенький дом в два этажа стоит, словно игрушка. На крыше «конёк» деревянный. Красота и только!
Извозчик спрыгнул с облучка, снял с задка деревянный чемодан и поставил его на пыльную мостовую – рядом с калиткой.
– Ну, прощавайте, студент! – И подмигнул: – Добавьте на стопочку.
Николай, хотел, было, сказать, что деньги им уже по договоренности вперёд оплачены, но смутился перед напором извозчика.
– Нате, возьмите, – протянул ему мелочь.
Извозчик небрежно бросил её в карман жилетки.
– Успехов вам и здоровьичка!
Затем поспешно вскочил на козлы и со всей силы стеганул кнутом старого мерина. Тот вновь лениво повернул назад голову и отправился неспешным шагом.
Когда коляска исчезла в клубах пыли, Николай постучался в ворота. Со двора залаяла собака. На её лай из калитки вышла рыжая кухарка в цветастом платке, наброшенном на крепкие плечи.
– Кто будете, батюшка?
– Николай Варакин, – отрекомендовался тот.
– Слава Богу! – обрадовалась она. – Ждём вас с самого утра, Николай Алексеич! Милости просим в дом. Михал Поликарпыч наказал принять, как родного.
Варакин застыл с чемоданом в руках.
– А где ж он сам?
– На пристани. Лес сгружает. Да вы входите, не стесняйтесь. Комната вам давно приготовлена. На втором этаже. Хоть небольшая, зато тёплая, в два окна. Вы умойтесь с дороги, а я обед подам. – И, чуть смутившись, добавила: – Меня Глашей зовут, Глафирьей, значит.
Николай вошёл в просторный двор. У калитки, на длинной цепи, сидел большой мохнатый пес и, подозрительно глядя на появившегося в его владениях гостя, угрожающе рычал.
– Свои, Горбыль! – прикрикнула на него Глафира. Пес тут же замолчал и принялся вилять своим роскошным хвостом, словно опахалом. – Не бойтесь его, Николай Алексеич. Только дайте ему себя обнюхать.
Пес обнюхал сапоги и даже пару раз лизнул его руки.
– Теперь признал! – успокоила гостя кухарка. – Молодец, Горбыль! На место!
Пес послушно отправился в свою будку, с виду похожую на крошечный русский терем. А Николай поднялся на крыльцо.
Гостевая комната оказалась не такой уж маленькой. Пять шагов в длину, три в ширину. А что студенту ещё нужно? Диоген и тот в бочке жил.
Стол с керосиновой лампой. Резной шифоньер из красного дерева. Кровать с нике­ли­ро­ванными шарами. Самодельная дорожка на полу. На окнах шёлковые гардины. А над кроватью коврик с русалками да лебедями. Чисто, уютно! Хоть век живи.
Перекрестился Николай на образа и подумал:
«Ну, вот и началась моя свободная жизнь!..»
Распахнул гардины, отворил окна в сад. Славный вид открылся! Яблони в цвету, у забора кусты крыжовника да малины. А за чужим забором соседский дом стоит под зелёной крышей, с коньком в виде птицы. А за ним ещё дом, а дальше новые крыши! И напомнило ему всё это его родной Камышинск.
И так легко на сердце стало. Достал он материнское полотенце, кусок мыла и спустился в сад освежиться. Умыл лицо, шею (чёрную от паровозной гари), руки до локтей. Совсем хорошо на душе сделалось!..
За обедом расспросила его Глафирья: кто он да откуда, какие способности имеет. Рассказал ей Николай о своей семье и что имеет намерение поступить в Университет.
– Поступите! – уверенно заявила она.
Постучал Николай по столу, потьфукал и спросил, откуда ей про то известно.
– Так по глазам же видно и по манерам! – удивилась Глафирья. – И Михал Поликарпыч вас с малых лет знает. Тоже в вас не сомневается.
Николай виду не показал, а про себя ещё пуще обрадовался.
– Вы ешьте, ешьте, Николай Алексеич! – говорила кухарка, ставя перед ним всё новые и новые блюда. – Совсем в дороге отошшали.
– Я люблю поесть, – успокоил он её. – Матушка в тарелку не успевает накладывать!
– И у нас не стесняйтесь! Михал Поликарпыч любит, когда хорошо едят! Здоровый человек должен есть много. А то какой же он тогда здоровый?..
– А скажи мне, Глафирья, чей это дом с резной птицей на крыше?
– Воронихи, – понизив голос, ответила кухарка.
– Странное имя! – удивился Николай.
– По-настояшшему – зовут ее Лукией Харитоновной. Только, уж больно, она с вороною схожа. Волосы чёрные, нос клювом.
– Соседствуете?
– Что вы! – замахала руками кухарка. – Ни с кем она тут не якшается. Три года назад как у нас объявилась. Раньше в том доме лабазник с семьей жил. Помер, Царствие ему Небесное… Утонул в Волге… Вдова его дом Воронихе продала и в Нижний к сыну уехала… А та сразу скотный двор завела. Да не обычный двор-то: держит в нём только птиц лесных и зверей. Уж не раз городовому жаловались. Зверь он и есть зверь. Вырвется из клетки – беды не оберёшься! Зайдёт к ней околоточный, пригрозит штрафом. Она и заплатит, сколько потребует. Ещё бутылку с собой даст. И снова всё по-прежнему.
– Где ж она их берёт? – удивился Николай. – Охотиться, что ли?..
– Охотится! – громко рассмеялась Глафирья. – Да она ружьё в руках не удержит!.. Ей ведь за семьдесят! И что странного: раз в неделю погрузит зверьё на телегу и на волю выпускает…
– Что ж в этом странного? – удивился Николай. – Сразу видно: женщина добрая.
– «Добрая»! – усмехнулась кухарка. – Странное в том, Николай Алексеич, что из лесу она всегда с пустой телегой возвращается, а пройдёт время – и скотный двор опять зверями полон.
– Откуда ж они появляются?! – изумился Николай.
– А Бог их знает! Я за Воронихой давно наблюдаю. – И вполголоса добавила: – У нас про неё говорят, будто она, не к ночи будь сказано, ведьма! – И кухарка перекрестилась. – А дом её все называют: «Воронье Гнездо».
Промолчал на это Николай. Решил про себя, что Глафирья, дескать, «малость того». Поблагодарил он её за обед и поднялся из-за стола:
– Хочу письмо домой написать.
– Ступайте, соколик. Хорошо, что дом свой не забываете, – вздохнула кухарка. – А мне, вот, Николай Алексеич, писать на всём свете некому. Был брат, работал в собачьем питомнике, да пропал несколько лет назад.
Поднялся он в свою комнату. Подошёл к окну. Видит: за соседним забором Ворониха по двору идёт. Корзину с ботвой тянет. Скрылась она в сарае и тут же вышла уже с пустой корзиной.
«А может, всё это правда? – подумал Варакин. – Хотя кухарка женщина словоохотливая, даже излишне впечатлительная. Мало ли что себе навыдумала.»
Только подумал, подняла Ворониха голову. Глянула ему прямо в глаза. Да таким суровым взглядом обожгла, что стало Николаю от этого немного не по себе.
«Нет, – подумал он, – что-то в этом определенно есть… А ну, стану и я за ней присматривать. Может быть, сообща до чего-то и докумекаемся…».
Сел он за письмо, всю дорогу от Камышинска описал – и сколько ехал, и что ел, и как до места добрался. Успокоил матушку, что устроился нормально, попросил вспоминать его чаще и молиться за сыновние успехи. Передал всем приветы, кого помнил и в конце размашистую подпись поставил. Заклеил конверт, глянул в окно. А в небе ни тучки. Солнце огнём пышет. Ну и предложил он сам себе:
«А не пойти ли мне прогуляться? Город узнаю, в Университет зайду. Опять-таки, письмо отправлю...»
И сам же себе ответил:
«А почему, собственно, нет?» 
Сказано – сделано. Надел картуз, набросил плащ, письмо с бумагами в папку вложил и вышел на крыльцо. Пёс Горбыль, звеня тяжёлой цепью, сонно вынырнул из своего терема. Увидев нового жильца, тут же лениво повернул обратно досматривать собачий сон.
– Не заблудитесь? – крикнула ему из окна кухни Глафира.
– Да нет, – ответил Варакин. – Чай, не в лес иду. Язык до Киева доведёт.
– Так то до Киева, – серьёзно сказала кухарка, не понимая шутки. – А у нас тут Саратов! Вы только не гуляйте допоздна, Николай Алеексеич, – предупредила она его. – Михал Поликарпыч рано ложится. И встаёт, ни свет, ни заря.
– Я туда и обратно, – успокоил он её. – А приду – помогу по дому.
Хлопнул калиткой и заспешил по делам.

...Вскоре очутился он в центре города. Бросил письмо на почте, заглянул в Университет. Подал документы. Получил расписку. Выяснил, что первый экзамен через несколько дней. Времени до вечера оставалось много, день хороший – куда спешить? И направился он в Липки – в городской сад, о котором был так много наслышан в своем родном Камышинске.

4.
...Народу в саду прогуливалось мало, в основном, няньки с детьми да военные чины с женами. А ещё компания студентов, которых так недолюбливал привокзаль­ный извозчик. Купил себе Варакин мороженое да ватрушку с изюмом. Присел на скамью под развесистой липой. Ногу на ногу положил, руки на спинку разбросал – хорошо! И стал он мечтать, как учиться будет да как жить. А может вскоре с какой-нибудь барышней повстречается.
Была у него в Камышинске одна девица – дочь уездного лекаря. Соседка по улице. Так, ничего себе, не слишком красива, зато уж, больно умна. Нравился он ей, а она ему ни капельки. Вот и вся любовь. А в его мечтах летела в облаках девушка красоты необыкновенной! Глаза, словно сливы, губы вишенкой, а волосы русые и шелковистые, как у молодого кукурузного початка! И речи медовые, и взгляд нежный, и голос будто в лесу эхо. Да где ж такую сыщешь?..
Открыл Варакин глаза и – ахнул! По аллее мимо скамьи проплывала его мечта. Ну, точь-в-точь, о ком думал! Ах, не волшебство ли это?.. Собрался он уж, было, вскочить с места, да ведь как подойдёшь, что скажешь? И тут, на его счастье, потеряла барышня на ходу перчатку. Вскочил Николай со скамьи, поднял её и крикнул вослед девушке:
– Простите, барышня, не вы ли перчатку потеряли?
Обернулась его мечта, остановилась. Подбежал он к ней и протянул находку:
– Возьмите, сделайте одолжение.
Улыбнулась в ответ барышня, поблагодарила. Снял он с головы картуз.
– Разрешите познакомиться… Николай… – И добавил для солидности: – Алексеевич.
– Лизавета Михайловна… – протянула ему руку девушка.
– Очень приятно… – ответил он, слегка коснувшись её руки.  И замолчал. О чём говорить дальше – не знает.
– Что же мы стоим? – рассмеялась она. – Может, прогуляете меня по саду?
– С радостью! – воскликнул Варакин. – Только в Липках я впервые. Куда вести не знаю.
– Так вы не из нашего города? – удивилась она.
– Из Камышинска. Приехал в Университет поступать.
– А где остановились? – заинтересовалась девушка.
– На окраине… Возле Белоглинского оврага.
Удивилась Лизавета ещё больше:
– А у кого, позвольте узнать?
– У Соснина… Бригадира плотницкой артели… Да вы его, вряд ли знаете…
Рассмеялась она, но ничего не сказала. И пошли они гулять по липовым аллеям. Николай её мороженым угостил, крюшоном с сельтерской. Слово за слово, вопрос за вопросом – так и познакомились. О своих делах рассказали. Оказалось, ходит Лизавета на курсы телефонисток, а по вечерам берёт уроки музыки. Любит читать любовные романы (особенно, Жорж Занд и госпожи Лидии Чарской), а ещё петь под гитару. Обещалась она Николаю спеть ему прямо сегодня же вечером.
«Видно, в гости зовёт», – подумал он, а сам – верит и не верит в удачу.
Когда же прошло два часа, будто две минуты, спохватилась Лизавета: домой пора!
Вызвался он её проводить.
– Может, не стоит? – сказала девушка. А в глазах – лукавинки.
– Непременно провожу! – обещался Николай.
– Да как же вы потом дом Соснина найдете? – усмехается Лизавета. – Еще заблудитесь в чужом-то городе.
А он – ни в какую! Провожу и – точка!
Вышли они из сада, идут неспеша, прогуливаются. И видит Николай, что путь к Лизавете ему уже знаком. Что такое! А она прыснет в кулак и молчит, отчего не ясно. Идут дальше. Уже и на окраину вышли. По Царицынской пошли. Что за чудеса! Вот и дом Соснина виден. Ничего Николай понять не может. Подошли они к дому с деревянным коньком и остановились.
– Спасибо, что провели меня, Николай Алексеевич, – протянула ему руку Лизавета Михайловна. – Здесь вот я и живу.
Батюшки! Да неужто? Вот радость-то нечаянная!
– Выходит, вы дочка Михаила Поликарповича! – воскликнул Николай. – Чего ж раньше молчали?
А та хохочет:
– Хотела вам сюрприз сделать.
Уж это сюрприз! Всем сюрпризам сюрприз!
– Вы постойте минутку, Николай Алексеевич, – сказала вдруг Лизавета. – Сначала я домой войду, а уж после вы поднимайтесь. Пусть пока батюшка не знает, что мы уже с вами познакомились. Не любит он, когда барышни на улице знакомятся.
– Строгий он у вас, – с уважением произнёс Николай.
– Строгий! – рассмеялась она. – Только вы это на свой счёт не принимайте. Вы ведь, как я узнала, сын его старого друга.
Просунула Лизавета свою тонкую ручку в щель калитки, отбросила крючок и вошла во двор. Подождал он немного и только потом следом вошёл. Пёс Горбыль обрадовано бросился ему навстречу, звеня позади себя цепью. На её звон из кухонного окна появилось раскрасневшееся лицо кухарки Глафиры. Она громко зашептала ему на весь двор:
– Ужинает Михал Поликарпыч! О вас всё спрашивал…
Сняла с него плащ в передней и раскрыла перед ним дверь в столовую.
– Ну, здравствуй, Николай! – поприветствовал гостя хозяин дома и, не вставая с места, протянул ему свою крепкую широкую ладонь. Поздоровались. – Подсаживайся. Небось, нагулял аппетит на прогулке. – Он прищурил глаза, рассматривая парня. – Весь в отца! Точно двадцати лет не было!
Сел Николай напротив Соснина. Стали вместе ужинать. Однако, водки ему Соснин не предлагал. Налил себе половину граненого стакана и выпил за встречу.
Лет ему было немного – сорок с небольшим. Скуластое лицо, загоревшее и моложавое. Каштановая борода. Глаза умные и пытливые. Поговорили о том, о сём. О доме в Камышинске, о планах Николая. Пообещал ему Соснин во всём свою поддержку. Денег рекомендовал у отца не брать, а самому заработать. Да хоть бы в его артели – в свободное от учёбы время! О себе рассказал. Что давно вдовствует и один дочь воспитывает.
Тут Лизавета к столу спустилась.
Встал Соснин из-за стола, представил ей гостя:
– Знакомься, дочка: Николай Алексеевич Варакин – сын моего давнишнего друга. Приехал поступать в Университет. А жить у нас будет. – И тут же к нему обратился: – Дочь моя – Лизавета Михайловна… Учится на курсах телефонисток.
Поклонился ей Николай. Знаку не подал, что знакомы. И она держалась всё чинно да строго. Только иногда за разговором улыбнётся таинственно, чтоб отец не заметил, и дальше ужинает. Расспросил Николая Соснин об Университете, когда первый экзамен сдает и какой. Готов ли к нему? Дочь несколько раз похвалил за усердие на телеграфных курсах, да за учёбу игры на гитаре.
– Может, споёте? – попросил её Николай. – Я, страсть, как люблю романсы!
Стало она отнекиваться для виду, но тут отец снял со стены гитару и протянул её Лизавете:
– Нет уж, спой! А то гость может подумать, будто бы хвалю я тебя зря.
– А вы, батюшка, не хвалите, – ответила Лизавета. – Сама про себя всё знаю.
– Строга! – с довольной улыбкой промолвил он. – И в кого такая?..
Взяла она гитару, подстроила струны и запела песню  про карусельных лошадок:

– Словно летняя метель,
Закружила карусель.
Заскрипела, засвистела
В старом парке карусель!..

Карусельные лошадки
Мчат по кругу день и ночь,
От печали без оглядки
Навсегда уносят прочь!
И когда на сердце хмуро,
И когда надежды нет –
Конь гнедой и конь каурый
Унесут меня от бед!..

Их копыта не стучат,
Только бубенцы бренчат –

Словно мчишься над землёю
Ты за счастьем наугад.

 Карусельные лошадки
Мчат по кругу день и ночь,
От печали без оглядки
Навсегда уносят прочь!
И когда на сердце хмуро,
И когда надежды нет –
Конь гнедой и конь каурый
Унесут меня от бед!..
 
Зааплодировал Николай от всей души. Попросил ещё спеть, да тут уж Михаил Спиридонович свое «нет» сказал.
– Пора, – говорит, – на отдых. Мне вставать, ни свет, ни заря. Лизавете тоже. Ещё наслушаешься. – И чтоб не обидеть гостя, добавил: – Пишет твой отец, что ты хорошо стреляешь?
– Неплохо, – скромно ответил Николай. 
– А хочешь, послезавтра на охоту отправимся? Волков в этом году – уйма! Завтра баржу разгружу и дам себе день роздыху.
Хотел Варакин сказать, что не слишком привечает охоту, однако, чтоб не обидеть хозяина, согласился составить компанию.
– Вот и лады! – обрадовался Соснин. – Ну, не буду тебе мешать заниматься перед экзаменом.
Тут и настенные часы пробили девять раз. Делать нечего. Поблагодарил Николай за гостеприимство, пожелал всем спокойной ночи и в свою комнату отправился.

5.
...Однако, спать не хотелось. И читать было лень. Да и какой в этом смысл, если все учебники раз двадцать перечёл. Разбуди хоть ночью – всё без запинки расскажет. Снял Николай сапоги, сюртук, жилетку, разобрал книги, поставил их на комод, и хотел уж, было, закрыть окно на ночь. Хоть тёплый день, а всё ж не лето. Вдруг слышит – где-то рядом телега заскрипела. Выглянул он в окно и видит: выезжает из своего двора Ворониха. А что везёт не разобрать. Темно снаружи.
Вспомнил он, что хотелось ему самому всё проверить: чем это она занимается, и откуда лесных зверей берёт.
Поспешно надел сюртук, взял сапоги подмышки и на цыпочках спустился с лестницы. Набросил на плечи плащ, отпер входную дверь, и уже на крыльце обулся.
Хотел Николай отпереть калитку, да задержался на мгновенье. Слышит: скрипит мимо ворот телега. И как только проехала, тотчас же вышел на улицу. Оглянулся он вокруг. Так и есть! Сидит на облучке Ворониха, а позади её разные клетки. И в каждой: то зверь лесной, то птица.
Ускорил Николай шаг, а телега всё быстрее. Поспешил он за ней почти бегом. Еле успел. Ухватился за повозку, подтянулся, запрыгнул и уселся на краю, свесив ноги. Рядом кто-то недовольно зарычал, засопел, хрюкнул, крякнул. Затаился он, ни жив, ни мёртв. Однако Ворониха из-за скрипа колёс ничего не услышала. Только хлестнула коня и бросила через плечо хриплым басом:
– Замолчите, вы, отродья человеческие!
Вот выехали из города. Позади – далёкий свет газовых фонарей, а впереди, в ночной мгле – неизвестность. Ехали долго. Полчаса, а может быть, целый час. Вскоре почувствовал Варакин дыхание Чёрного Леса.
Свернул конь с дороги на лесную тропу и остановился на большой поляне, окружённой высокими деревьями. Спрыгнул Николай в траву, спрятался за кустами и стал наблюдать, что дальше будет.
А дальше слезла Ворониха с телеги, обошла её со всех сторон, подняла руки к ночному небу и застыла. Теперь в лунном свете Варакин смог её разглядеть совсем близко.
Это была полная, высокая, статная женщина в чёрном платье. Лицо у неё было пожилое и всё в морщинах, как печёное яблоко. Нос, и вправду, походил на вороний клюв. Зато умные чёрные глаза под нависшими бровями смотрели строго и проницательно. Тонкие губы над выдающим вперёд подбородком были плотно сомкнуты. На голове пестрел цветастый платок, завязанный узлом на затылке.
Постояв неподвижно некоторое время, она нахмурила брови и торжественно произнесла басом:
 
– Шорох… Шелест… Шум ветвей…
Шёпот колдовских речей…
Заколышится трава.
Упадут в траву слова.
Диким зельем прорастут,
И – заклятьем зацветут.
Дух ночной, Дух Лесной, –
В этот час будь со мной!

Лишь только она это произнесла, как закачались верхушки деревьев, поднялся ветер, и на поляне в лунном свете появилось древний старик. На голове корона из коряги, одежда из прелых листьев, в руке кривой посох. Заржал в испуге конь, шерсть дыбом встала. Замер от страха и сам Варакин, сердце забилось быстро-быстро. Он даже на миг испугался, что стук этот будет слышен во всём лесу.
– Привезла? – спросил Ворониху Лесной Дух.
– Привезла, мой властелин, – и упала перед ним на колени. – Семь тетеревов, три белки, одну лисицу и двух молодых кабанов.
– Выпусти их, – приказал старик.
Ворониха подбежала к телеге и распахнула клетки.
– Кыш! – прикрикнула она на притихших зверей и птиц. – Кыш отсюда! Летите! Скачите! Жить вам теперь в лесу. И никогда не вернуться в человеческий облик!..
От этих слов лоб Николая покрылся испариной, руки задрожали, а язык онемел.
– Так тому и быть! – промолвил Лесной Дух и трижды стукнул посохом о землю.
Не завизжали от радости звери, не защебетали от счастья птицы. Завыли они, закричали человеческими голосами.
– Кыш отсюда! Кыш! – гнала их Ворониха, и те нехотя повиновались, покинув лесную поляну.
Едва они исчезли, как Лесной Дух протянул вперёд руку и промолвил:
– Лети ко мне, любимая!
И на глазах Николая, Ворониха превратилась в ворону и с радостным карканьем села ему на ладонь. Он отбросил посох в кусты, едва не задев студента, и тут же сам превратился в старого ворона. Затем они взлетели на сосновую ветку и, прижавшись крыльями друг к другу, о чём-то с карканьем ворковали, словно два чёрных голубя. Потом сорвались с места и улетели в чащу леса.
Николай не двинулся с места. Птицы не возвращались. Лишь только конь Воронихи изредка перебирал ногами в шуршащих листьях да тихо ржал, поводя головой. Выждав какое-то время, Николай поднялся на ноги и опрометью побежал из лесу, не разбирая дороги.
Он задыхался, спотыкаясь о коряги и корневища, но бежал, не останавливаясь. Летящие навстречу ветки царапали ему лицо. Несколько раз он оступался, падая в небольшие овраги, скользил, по траве, натыкался на внезапно выросшие перед ним стволы деревьев. Наконец, лес поредел, и он увидел далеко впереди огни города. Николай облегчённо про себя вздохнул. Бешено стучало сердце, в голове стоял звон, с шу­мом вырывалось из груди дыханье. Огни, мерцавшие впереди, то двоились, то плы­ли перед глазами. Он выбежал на проезжую дорогу, и обессилено поплёлся к городу.
Шёл долго. Волшебство огней, словно линия горизонта, звало за собой, ни на шаг не приближаясь. Он сделал усилие, ускорил шаг, и всё же вскоре подошёл к окраине.
Внезапно на перекрёстке его остановил скрип колёс. Николай обернулся и увидел, выезжающую на дорогу повозку.
– Эй! – замахал он руками. – Остановитесь!
Конь встал. Из последних сил Николай подбежал к повозке. На облучке сидел извозчик, укутанный в чапан.
– Ради Христа! – взмолился Николай. – Довезите до Царицынской!
– К дому Соснина, что ли? – раздался в ответ насмешливый голос.
Николай присмотрелся и, увидев знакомого привокзального извозчика, обрадовался.
– Куда это ночью вас носило, господин студент?
– Гулял… – ответил тот. – Заблудился…
– Садитесь!
Николай запрыгнул в коляску.
– Но! – прикрикнул возница, и они покатили к городу.
Вести неспешный с ним разговор у Николая не было ни сил, ни желания. Он чуть сполз с сиденья, откинул голову на мягкую спинку и притворился спящим. Несколько раз извозчик о чём-то его спросил, но, обернувшись и увидев, что студент задремал, окунулся в свои невесёлые мысли.
Так они проехали весь путь молча. А Николай всё вспоминал встречу с Лесным Духом.
– Тпру-у! – донсся до него окрик извозчика. – Просыпайтесь, студент!
Коляска остановилась. Николай открыл глаза и увидел рядом дом Соснина. Он расплатился.
– Спокойно ночи, студент! – пожелал ему извозчик. – Меня Михалычем кличут. А вас как?
– Николаем… – ответил Варакин.
– Вот и познакомились, – сказал на прощанье извозчик. – По моему суждению, вы самый смирный студент на свете! – И, хлестнув ленивого мерина, поехал, оставляя за собой клубы пыли.
Николай, следуя примеру Лизаветы, просунул, правда, с трудом, руку в щель калитки и отбросил крючок. Осторожно войдя в сонный двор, сделал несколько шагов. Из будки загремел цепью и показался сонный пёс.
– Свои, Горбыль! – свистящим шёпотом предупредил его Николай.
Пёс спрятал голову в будку.
Николай на цыпочках взошёл на крыльцо и без особой надежды дёрнул дверь. Она была заперта. Стучать не хотелось. Тогда он спустился вниз, обошёл дом со стороны сада и, сняв сапоги, стал карабкаться на второй этаж. С улицы его наверняка приняли бы за ночного вора. Лезть было легко – брёвна сруба и резная «деревянная лепнина» помогали ему уверенно и твёрдо ставить на место ногу. На его счастье, окно в его комнату было открыто и  сделав последнее усилие, он перевалился через подоконник и соскочил на пол.
Какой-то шорох заставил Николая замереть у окна. Перед ним, в глубине комнаты, в ночной сорочке стояла Лизавета, и он понял, что ошибся окном.
Она не закричала, не позвала на помощь. Всё стояла, как привидение, не произнося ни слова.
Он подошёл к ней и тихо сказал:
– Не бойтесь, Лизавета Михайловна…
– Я и не боюсь… – прошептала она. Лишь голос её немного дрожал.
Он сбросил плащ на пол и, не соображая, что делает, обнял  тонкий девичий стан. Её волосы пахли ландышем. А большие глаза светились в темноте лунным светом.
Больше он ничего не помнил, а когда очнулся, – за окном уже всходил бледный рассвет. Они сидели на кровати, и он рассказывал о своём ночном приключении. Лизавета слушала его, широко раскрыв глаза и не задавая вопросов. Ей было страшно и спокойно одновременно. Оттого, что всё это произошло с ними, и оттого, что он был рядом.
Часы на первом этаже пробили пять раз.
– Батюшка встал, – тихо сказала она. – Сейчас будет пить чай, а потом поедет на пристань…
– А когда встаёте вы?.. – спросил её Николай.
– В семь.
– Тогда у нас ещё впереди целых два часа…
В ответ Лизавета только улыбнулась…

6.
...Весь день он проспал.
Ах, что за сон снился ему! Камышинская церковь. Вечерняя служба. Море свечных огней. Белоснежные столбы колонн. Видит: стоит в толпе матушка. Подошёл он к ней, тронул за плечо. Обернулась она. А это вовсе и не матушка, а Ворониха. Глядит на него чёрными зрачками. Бросился Николай из церкви, а церкви-то уже нет! Вместо колонн горящие стволы деревьев. Рушатся, падают прямо на него. Уворачивается он от языков пламени, а стволы рядом ложатся с грохотом и треском. Оглянулся вокруг: не лес, а сплошной бурелом. Пробирается Николай сквозь сучья, а они всё выше и выше. А на самом верху стоит Лизавета. Зовёт к себе. Вскарабкался он на хворостинную гору, а там уж вместо Лизаветы Ворониха. Взмахнула она руками, обернулась вороной – огромной, словно птица рух из арабских сказок. Подхватила его, понесла над землёй. Замерло у Николая сердце. Будто остановилось. А чёрная птица каркает, хохочет. А под ним штормовой океан. Разжала ворона когти, и полетел он в бурлящие воды…
Вскинулся с криком Николай на постели, вскочил, и проснулся. Сел на кровати. Прийти в себя не может. За окном  темно. Утро ли сейчас? Ночь? Не разобрать.
Слава Богу, постучала в двери кухарка.
– Живы, Николай Алексеич?
Открыл он ей дверь.
– Ну, и спать вы горазд! Стучала я вам, стучала. И в завтрак, и в обед. А вы – ни гу-гу. Хоть сейчас пожалуйте на ужин.
 Объяснил он ей, что-де всю ночь читал, оттого и немного притомился.
– Да как же можно без еды-то?! – ахала кухарка. – Так, поди, здоровье испортить можно. Вы поешьте, Николай Алексеич, а потом ещё раз со всеми вместе.
На удивление, аппетит его взыграл не на шутку. Он поел блины, гречневую кашу, заливную рыбу, мясо, тушеное в горшочке со сметаной. Словом, откушал на славу, к великой радости Глафирьи.
Лизаветы ещё не было. Оказалось, в тот день она практиковалась на телеграфе. А сам Соснин задерживался на выгрузке леса – видно, работы было невпроворот.
– А у Воронихи снова скотный двор пустой… – как бы, между прочим, произнесла кухарка, надеясь опять почесать язык на эту тему.
Николай сразу же вспомнил прошлую ночь в Чёрном Лесу. И свой сон. Но решил ничего ей не рассказывать и от разговора увильнул.
– Пойду-ка я погуляю, – сказал он Глафирье.
Та глубоко вздохнула:
– Что ж, прогуляйтесь, Николай Алексеич. Погода в этом году – особенная!..
Он вышел на улицу. Наступал тёплый весенний вечер. Стремительно приближалось лето.
Оставленной им телеги у дома Воронихи уже не было. Поравнявшись с её воротами, он вдруг остолбенел: калитка раскрылась, и перед ним показалась сама крючконосая хозяйка дома.
– Далёко? – спросила она его своим густым басом.
– Прогуляться… – ответил он, изумившись тому, что она с ним заговорила.
– Зовут меня – Лукия Харитоновна, – представилась Ворониха. – Ваша соседка… А как вас кличут?
– Николай Варакин… – пробормотал он.
– А по батюшке?
– По батюшке я Алексеевич… Только можно и не по батюшке, – натужно улыбнулся Николай.
– Ну, не по матушке же вас называть! – усмехнулась Ворониха. – Выходит: Николай Алексеевич. Вот и познакомились! И – кончим на этом церемонию. Сами-то – откуда? 
– Из Камышинска я…
Его добродушная полуулыбка никак не повлияла на её строгий вид. Она пожевала бесцветными губами, не спуская с него глаз, и благосклонно кивнула в ответ.
– Может, заглянете ко мне, Николай Алексееич? – спросила Ворониха.
– Зачем? – испугался он.
– Да так просто, на чай. Говорят, вы большой дока по лесной жизни.
Варакин вздрогнул.
– Хотела бы с вами поговорить…
– О чем-с?.. – пробормотал он.
– Тема всегда найдётся… – усмехнулась Ворониха.
Варакин молчал, словно проглотил аршин.
– Да не робейте вы так, студент! Не съем!
– Я… покуда ещё не студент… – стал объяснять Николай. – Имею намерение поступить в Университет.
– Знаю, – кивнула Ворониха и тоном, не требующим возражений, произнесла: – Заходите же!
Он хотел извиниться и быстро уйти, однако, ноги его сами послушно завернули на её двор.
Она впустила Николая и тут же заперла за ним калитку на крепкий запор.
«Что я делаю? – мелькнуло у него в голове. – Ведь мне сюда нельзя. И очень опасно…»
Но ноги его уже взошли на крыльцо.

7.
...Пышущий жаром самовар ждал гостя на веранде. Ворониха молча поставила на стол глиняный горшочек с медом, банку с земляничным вареньем и плетёную корзинку с сушками.
– Ну, чего сидите, как филин на суку? – сказала она Николаю. – Поколите сахар.
Тот послушно взял щипцы и откусил от белоснежной сахарной головки несколько небольших кусков. Ворониха налила ему чай в высокую синюю чашку, разукрашенную летящими птицами, а себе – в широкое блюдце. Окунула в него кусок сахара и положила в рот, сопровождая чаепитие громкими свистящими звуками.
– Где вы были прошлой ночью? – спросила она Николая.
От этого внезапного вопроса он чуть не поперхнулся. Неужели Ворониха всё-таки заметила его в лесу?..
– Спал… – ответил он, опуская глаза.
– Вполне вероятно, что так оно и было, – усмехнулась старуха. – И даже крепко спали. – Она убрала улыбку под крючковатый нос. – Но это было потом.
– Когда «потом»? – лихорадочно спросил Николай. – После чего потом?.. – Он почувствовал, что она вот-вот уличит его в ночной слежке.
– Плохо ж у вас с памятью, молодой человек! – она с укором покачала головой и с шумом потянула чай из блюдца. Затем вошла в дом и вышла на веранду с мятым листком в руке. Положив его перед Варакиным, она, как ни в чем не бывало, продолжила чаепитие.
Николай похолодел. Это была расписка из Университета, которую ему выдали за поданные документы. В ней была написана его фамилия и указан адрес, по которому он остановился в городе.
– Так, значит, были?! – спросила она напрямик.
– Б-был… – тихо ответил Варакин.
– И всё видели?
– Всё…
– Почему же не задаете мне никаких вопросов? – Ворониха подняла левую бровь. – Я бы ответила вам на них. Ответила честно, а не теми небылицами, которые окружают мою персону.
– Было бы любопытно узнать… – промямлил он.
– И познавательно! – добавила Ворониха. Она снова нацедила себе из самовара полное блюдце и спросила: – Вас пригласили завтра на охоту?
– Да!.. – удивился он тому, что она в курсе всех его дел.
– Не удивляйтесь! – произнесла старуха. – Птицы хорошо слышат даже за стенами бревенчатых домов. Так вот, уважаемый Николай Алексеевич, мой вам совет: не езжайте. И соседа моего, господина Соснина, отговорите.
– Почему? – не понял он.
– Потому что вы совершаете убийство, друг мой любезный! Убивать беззащитных птиц и зверей преступление! Человеческая гордыня! Быть сильнее Природы может только Тот, Кто её создал. Но не вы – слабые и безмозглые люди!
– Но-но! – запротестовал он. – Если уж говорить, что нам положено, то сам Господь сказал: «…владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле…»!
– Властвовать – ещё не значит убивать! – сурово ответила Ворониха. – Господь вам сказал: «Я дал вам в пищу всякую траву, какая есть на всей земле, и всякое дерево, у которого плод древесный».
– Но так было во все времена! – воскликнул он. – Человек не мог жить без охоты! Она кормила и одевала его.
– Согласна! Но тогда охота была необходимостью, – заметила Ворониха. – А убивать ради удовольствия – грех! Лисьи шубы, павлиньи перья в модных шляпах, кровавые отбивные в трактирах – разве нельзя без всего этого?!
– Люди привыкли так жить, – упрямо заметил Варакин.
– Придётся отвыкать, любезный студент! И мы, духи лесов, уже начали войну с вами!
Смутная догадка мелькнула в его голове, но он все же никак не мог связать ее речи с увиденным прошлой ночью.
– За каждого убитого зверя или птицу, – продолжила она, – вы ответите ценой собственной жизни. Тот, кто подстрелил рябчика – станет рябчиком, кто убил кабана – в него же и превратится. Вчера я отвезла в лес тринадцать охотников, превращёных мной в животных. Через неделю привезу новых. Они заменят в лесу убитых ими зверей… – Она вдруг взглянула на него не так уж сурово. – Вы мне симпатичны, господин студент, и оттого я хочу предостеречь вас от необдуманных поступков… Наведите справки в полицейском управлении: сколько за это время исчезло из города жителей. Этих «настоящих мужиков», – произнесла она с издёвкой, – ищут их по всей России, наводят справки. А они давно уже летают и скачут по лесам и полям, довольные своей новой жизнью. И бояться только одного: как бы вы не пристрелили их с уважаемым Михаилом Поликарповичем. Есть, правда, одно обстоятельство, которое может хоть как-то вас успокоить. Убив оборотня, охотник не превратится в зверя. Ибо сам, своею рукой, воздаст убийце по заслугам. Но пусть опасается пристрелить зверя настоящего!
– Как же их распознать?! – воскликнул Николай.
 Ворониха рассмеялась густым хриплым смехом:
– В том-то и дело, что никак! Охота станет для людей «русской рулеткой». Но скоро все узнают об этом, и тогда задумаются: стрелять или не стрелять. А вдруг попадешь в настоящего лося?.. Так что вечной войны у нас с вами не будет. И все наконец-то вспомнят, что Бог создал мир для счастливой жизни! – торжественно закончила она. Недопитый чай в чашке давно остыл…
– Как же я всё объясню? – промолвил Варакин. – Ведь мне никто не поверит…
– Ваше дело, – вновь жёстким тоном сказала Ворониха. – Главное: я вас предупредила.

8.
...Вернулся он во двор Соснина, а там – Михаил Поликарпович на крыльце ружья чистит.
– Не забыл ли ты, друг любезный, что завтра на охоту идём? – спросил он Николая. – Компания собирается шумная. Я тут тебе ружье подобрал. Двустволку.
«Как ему сказать об этом? – подумал Николай. – Ведь ни слову не поверит. Сочтёт за сумасшедшего, да ещё и выгонит взашей».
– Слышал я, в Чёрном лесу беглых арестантов ищут, – наврал он. – Полиция, говорят, весь лес оцепила, никого не пускает.
– Нас пустят, – успокоил его Соснин. – Самому полицмейстеру дом строим. А ежели ещё и закону поможем, значит, охота удастся на славу!.. Ты бы сейчас спать пошёл. В четыре утра выезжать надо. До Чёрного лесу нас на телегах подбросят, а дальше – пешком отправимся.
Делать нечего. Отказался Николай от ужина, ссылаясь на головную боль, поднялся в свою комнату и задумался: как ему поступить. Ведь может так случиться, что отец Лизаветы завтра же в волка превратится. Вот ведь незадача какая!..
А тут сама она в дверь стучится:
– Можно? – спрашивает.
– Входите, Лизавета Михайловна!
Вошла, улыбнулась:
– Целый день, – говорит, – не виделись. Вы где это нынче были?
– Гулял, – уклончиво ответил Николай. Не хотелось ему раньше времени девицу стращать.
– На охоту собираетесь?
– Собираюсь, – вздохнул он.
– Что ж не веселы?
– А чему радоваться? Откровенно говоря, не люблю я зверей убивать.
– Чего ж не отказались?! – удивилась Лизавета. – Батюшка понял бы.
– Поздно отказываться, коль слово дал, – ответил он. – Купеческое слово дорого стоит.
– Экий вы, Николай Алексеевич! – с уважением произнесла она. – Выходит, от своего не отступитесь. А коли в чём не правы окажетесь?
– Прежде чем слово давать – думать надо, – сказал он. – Кабы знал я всё, как оно обернётся – не стал бы себя словом связывать.
– А что случилось? – не поняла она.
– Худо будет. И мне, и вашему батюшке.
И рассказал он ей всё слово в слово.
Ахнула Лизавета.
– Не пущу, – говорит, – вас обоих.
– У вашего батюшки слово покрепче моего будет, – ответил ей Николай. – Да и не поверит он мне.
– Это правда, – сказала она. – Не верит он в разные небыли.
Думали они, гадали, как им быть. Так ни до чего и не додумались. Решили положиться на случай да на молитву Божью.

9.
...Поехали мужчины охотиться. Солнце ещё не взошло, а они уже из города выехали. На двух беговых дрожках – семь охотников да пять собак.
– Что-то полицейских чинов нигде не видать, – заметил Соснин, подъезжая к Чёрному лесу.
– Может, где затаились, – отозвался другой плотник. – Они у нас мастера прятаться.
– А мне сдаётся, – подал голос с задней повозки третий, – что беглых давно уж поймали.
– Скорей всего, так оно и есть! – согласился с ним Соснин.
Николай промолчал. Всё думал: как ему охотников спасти:
«А вдруг, всё обойдется? Ведь и до этого дня не раз на охоту ходили. – И тут же ужаснулся: – Это ж сколько в лесах нелюдей развелось, если можно их безбоязненно убивать?!..»
Свернули дрожки с проезжей дороги, остановились на прогалине, невдалеке от волчьего логова. Заговорили тут меж собой охотники вполголоса. Достали из повозки ружья, патроны, разбросали у кустов мясную приманку. Флажки, куда надо, понатыкали. Назначил Соснин трёх стрелков: себя, другого плотника и Николая, а остальные загонщики цепью пошли.
Схоронились стрелки в кустах. Даже шептаться перестали. Сидели долго. Ружья наперевес, чтоб в любой миг выстрелить. Лишь голоса загонщиков по лесу доносились да лай собак. То в одной стороне, то в другой. 
Вдруг сбоку раздался треск кустов, и на поляну вылетел глухарь, тяжело и шумно размахивая над землей чёрно-бурыми крыльями. Это было так неожиданно, что Соснин не удержался и пальнул в него из ружья. Крупная и благородная птица перевернулась несколько раз в воздухе и камнем упала в траву.
– Что вы наделали! – в отчаянии прошептал Варакин.
– Да уж, дал маху… – виноватым голосом ответил Михаил Поликарпович. – Как бы волков не отпугнуть.
«Да я не об этом! – хотел ему крикнуть Николай. – Не о волках речь-то – о вас!» Но лишь губу закусил.
Крики загонщиков стали шумней, собачий лай заливистей.
– Кажется, не вспугнули! – обрадовался Соснин и приказал стрелкам: – Взять ружье на мушку!.. – И вместе со вторым артельщиком направил его на дальние заросли кустарника.
Варакин сделал вид, что прицелился, а сам с замиранием сердца ждал, что же сейчас будет.
Огромный волк, похожий на одичавшего дворового пса, прыгнул им навстречу и, оскалив клыки, в отчаянии кинулся на охотников. Одновременно грохнули рядом два выстрела, но это его не остановило. С окровавленной мордой набросился он на Соснина. Николай поднял двустволку и, не раздумывая, выстрелил в зверя в упор. Волк заскулил, захрипел и замер. На поляну с громким лаем выбежали собаки, за ними загонщики.
Все о чем-то радостно кричали Николаю, похлопывали его по плечу. Но он не слышал их возгласов. В голове стоял неясный шум, а глаза застилал туман. Сквозь него Николай увидел подошедшего к нему Соснина. Тот наклонился над ним и с тревожным видом отдал какое-то распоряжение. Его осторожно подняли и куда-то понесли… И перед тем, как потерять сознание, Николай понял, что уже трясётся в дрожках, которые мчатся обратно в город…

10.
...Когда он пришёл в себя, то лежал уже в своей комнате. Рядом стояла Глафирья и тихо причитала:
– Очнулся, соколик!.. А мы уж было подумали: застрелили вас. Крови было, не приведи Господь! Оказалось: волчья. Лекарь был. Сказал – ничего страшного. Говорит, нервы слабыми оказались… Это у вас-то, Николай Алексеич! Полежите, сказал, денёк-другой – всё и пройдёт…
Николай молчал. Только слабо улыбался в ответ. Ему было неприятно и стыдно, что вокруг него сделался такой шум. И хоть всё улеглось, в сердце осталась смутная тревога.
– Где Михаил Поликарпович? – слабым голосом спросил он.
– В артели, где ж ему быть? – ответила кухарка.
– А Лизавета?..
– Просидела с вами весь день. На курсы не пошла. Сейчас отдыхает… Да вы не волнуйтесь, Николай Алексеич, – пробовала успокоить его кухарка. – Всё хорошо будет. Михал Поликарпыч рассказал, как вы его спасли. Вы полежите спокойно, а я вам еды принесу. Шутка сказать, – с ночи не ели!..
 Она вышла, тихо затворив за собой дверь. Николай посмотрел в закрытое окно. В нём уже сгущался вечер.
«Ах, как же неприятно! – ещё раз подумал он. – Но, слава Богу, всё обошлось на этот раз…» – Он попытался встать, чтоб спуститься во двор, но внезапно всё завертелось перед его глазами – и вечернее небо, и лепнина на потолке, и коврик с лебедями… К горлу подступила тошнота, в голове опять раздался сильный звон и сразу же вокруг наступила темнота…
Когда Глафирья постучала к Варакину – из-за двери никто не отозвался. Она постучала сильнее и со словами:
– Я вам поесть принесла!.. – толкнула дверь ногой.
Постель гостя была пуста. Она очень удивилась, поставила поднос с едой на стол и в недоумении оглянула всю небольшую комнатёнку. Никого! – ни под кроватью, ни в шкафу. Окно было заперто на шпингалет. Она раскрыла его и выглянула в сад, думая, что гость спустился по нужде. Однако, дверь деревянного домика была распахнута настежь. Да если бы Николай Алексеич и спустился – непременно прошёл бы мимо кухни. Кухарка ещё немного поохала, покачала головой и поспешила разбудить Лизавету, чтобы рассказать ей об этом.
Лизавета Михайловна тут же всё поняла и, вся не своя, помчалась к Воронихе.
Та встретила её неохотно. На вопрос: сидит ли у неё в клетке молодой волк – сурово посмотрела ей в глаза и ответила, что сидит.
Лизавета бросилась ей в ноги и со слезами на глазах стала умолять вернуть Николая. Она принялась её уверять, что он никогда не любил охоту, а убил волка лишь затем, что спасти её отца. Но всё было напрасно. Холодным низким голосом старуха попросила немедленно покинуть дом.
– Может быть, я смогу чем-то загладить его вину… – еле слышно сказала девушка. – Я согласна на всё. Я… люблю его!
Лизавета не соврала. Ей, и вправду, с первого взгляда, понравился этот уездный увалень. После того, что произошло между ними – так скоропалительно, но искренне – заставило её сердце впервые поверить тайному чувству. А, просидев весь день у его постели, она поняла, что по-настоящему в него влюбилась. 
– Говоришь, согласна на все? – спросила еёе Ворониха совсем уже другим тоном.
– На все! – искренне повторила Лизавета. – Ведь вы должны меня понять! Вы и сами… влюблены.
Ворониха в изумлении вскинула свои густые белые брови:
– Так он тебе и про это успел рассказать?!..
Девушка опустила глаза.
– Хочешь на него взглянуть? – через паузу спросила старуха.
– Хочу, – сказала Лизавета.
Ворониха, не говоря ни слова, спустилась с крыльца. Лизавета поспешила следом. Они вошли в тёмный сарай, и не успев привыкнуть в полумраку, она услышала глухое ворчанье. Ворониха зажгла свечу.
Перед Лизаветой, за крепкими железными прутьями, сидел огромный волк, похожий на неухоженного пса. Глаза у волка были голубого цвета. Увидев её, он кинулся на прутья, царапая их длинными когтями, и громко завыл, подняв голову.
– Я спасу тебя, – сказала ему Лизавета. – Пусть даже погибну.
– Пойдём, – взяла её за руку Ворониха.
Лизавета оглянулась, надеясь увидеть ещё кого-нибудь в сарае из лесных существ. Но кроме волка здесь никого больше не было. И старого глухаря тоже. Это немного воодушевило её. Хоть отец остался жив.
Они вышли во двор. В окне своей девичьей Лизавета приметила испуганное лицо Глафирьи.
– Ты – храбрая девушка, – промолвила старуха. – Но то, что просишь, не в моей власти. Это может исполнить только Лесной Дух. Если захочет.
– Прошу вас!.. Проводите меня к нему! – со слезами в голосе сказала Лизавета. – Я умолю его!
– Никто из людей не должен его видеть, – угрюмо ответила Ворониха. – Но если это произойдёт, рано или поздно пожалеет об этом.
– Ах, мне уже всё равно! – тихо произнесла девушка.
Старуха покачала головой, немного помолчала и, наконец, ответила:
– Ладно, попробую что-либо сделать… Мне и самой был симпатичен этот молодой человек… – И добавила: – Будь готова сегодня ночью. И никому ничего не говори. Иначе он навсегда останется волком. Как пёс Горбыль… Все, ступай! Буду ждать около полуночи, у Белоглинского оврага.

 11.
...Не сказав ничего Глафирье, Лизавета заперлась в своей комнате.
«Боже! – подумала она, – неужели пёс Горбыль, которого мы подобрали на улице, и есть кухаркин брат?!.. Что же сделал он, это приземистый рыжий человек с бегающи­ми глазами? Забил пса в питомнике? Или увидел Лесного Духа?..» Теперь, когда она уже многое знала, сам факт колдовского превращения не вызывал у неё ни ужаса, ни страха. Это было ещё одним доказательством силы и справедливости лесных духов.
Лизавета уставилась немигающим взглядом в настенные часы. До полуночи оставалось совсем немного, но время тянулось мучительно медленно. Тиканье часов стало настоящей пыткой. Как будто таяла весенняя сосулька, стуча каплями об подоконник… Нет, прямо в темечко, доводя до сумасшествия. Кап-кап… Тик-так… Она слышала бесконечные вздохи кухарки по всему дому, слышала, как звенел цепью пёс Горбыль, как вернулся с пристани отец. Но он не поднялся к ней. Наверняка, Глаша сказала, что Лизавета уже спит. И правильно сделала. Сейчас ей не хотелось говорить ни с кем, даже с самым родным человеком на свете.
Наконец, дождавшись половины двенадцатого, она бесшумно спустилась вниз и, набросив на плечи материнскую шаль, побежала в конец тёмной улицы. Где-то внизу у оврага раздалось короткое конское ржание. Подбежав к обрыву, Лизавета увидела воронихинскую телегу.
– Быстрее! – крикнула ей Ворониха. – Надо спешить.
Девушка ринулась вниз, чуть не подвернув ногу, и как только она вскочила в повозку, конь резво поскакал в чёрное пространство ночи.
«Может быть, и конь её вовсе не конь, – подумалось ей снова. – Кто же тогда он? Конюх, извозчик, жокей? Или солдат, пальнувший в ездока, а попавший в лошадь?..»
Чёрный Лес казался ночью ещё чернее. Остановился конь у поляны. Сошли они с повозки, и повела её Ворониха за собой. Тут и луна из-за туч появилась. И – странное дело: осветился лес голубым серебристым светом, превратившись из чёрного в сказочный. Дойдя до середины поляны, Ворониха дала Лизавете знак, чтобы та остановилась и встала за её спиной. Подняла Варониха руки, как два крыла, и громко промолвила в ночной тишине:
 
– Шорох… Шелест… Шум ветвей…
Шепот колдовских речей…
Заколышется трава.
Упадут в траву слова.
Диким зельем прорастут,
И – заклятьем зацветут.
Дух ночной, Дух Лесной! –
В этот час будь со мной!

Закачались верхушки деревьев, поднялась у ног молодая трава, с криком взвились в ночное небо разбуженные птицы. И появился на поляне величавый старик с посохом в руке.
– Привезла? – спросил Лесной Дух Ворониху.
– Привезла, мой властелин, – ответила она, но на этот раз не упала перед ним на колени. – Привезла девушку! Дай только слово, что не обратишь её в тварь лесную.
– Как ты посмела?! – грозно молвил Лесной Дух. – Любой, кто меня увидит – потеряет свой облик человеческий! Или забыла про это?
– Помню, мой властелин, – твёрдо промолвила Ворониха. – И всё же яви ей милость.
– А не пожалеешь ли сама об этом? – строго произнёс он. – Ведь если она в чём виновна, ты уже никогда не станешь птицей.
– Она не виновна. И просьба её чиста, – ответила Ворониха. – Прошу тебя помочь ей. Ты мудр и благороден, властелин мой!
Лесной Дух помолчал и затем промолвил:
– Покажи её мне.
Ворониха сделала шаг в сторону, и Лизавета, ни жива, ни мертва, предстала перед ним.
– Гляди мне в очи! – строго сказал он ей.
Она посмотрела ему прямо в глаза и почувствовала, что отрывается от земли, и летит над лесом, над землёй, над Волгой, хоть и продолжала стоять, не шелохнувшись.
Окинул Лесной Дух Лизавету своим царственным взором, прочёл её мысли и сказал:
– Помыслы твои чисты. И просьба благородна. И хоть я поклялся наказать любого, кто поднимет руку на детей моих лесных, я прощаю его. – И трижды стукнул посохом о землю.
И тут же на поляне появился заговорённый волк с голубыми глазами.
– Повернись, обернись, – произнёс Дух, – человеком покажись!
Волк закрутился на месте, точно юла, а когда остановился, то вместо него был уже Николай.
Лизавета бросилась к нему, и в этот миг над поляной прогремело два выстрела…

12.
...Глафира видела из окна девичьей, как девушка беседует с Воронихой. Её стало страшно, особенно после того, как из дому исчез Николай. О чём говорила молодая хозяйка с крючконосой ведьмой, она знала. Особенно странным было то, что Лизавета, вернувшись в дом, пробежала мимо, так ничего и не рассказав. Им всегда было о чём поговорить. Но сейчас девушка молча заперлась у себя на ключ. Доделав домашние дела, и громко поохав, Глафира дождалась хозяина.
Однако, увидев его уставший вид и раздражённый тон после тяжёлого рабочего дня, говорить об исчезновении гостя кухарка не посмела. На вопрос: где Николай – ответила, что он спит. О дочери же Михаил Поликарпович так и не спросил. Но предчувствие чего-то ужасного, ежеминутно наполняло её душу.
Она долго не могла уснуть. Ворочалась сбоку на бок, и вдруг в сонной тишине дома услышала по лестнице чьи-то шаги. Спала кухарка в крошечной комнатёнке при кухне. Одно небольшое окошко выходило во двор, другое в прихожую. Ей одинаково хорошо было видно: кто вошёл во двор, и кто спустился с лестницы второго этажа. Не зажигая керосиновую лампу, Глафирья приникла к окошку, выходящему в прихожую. И с изумлением увидала, спускающуюся на цыпочках Лизавету. Едва та осторожно закрыла за собой входную дверь, кухарка не вытерпела и побежала будить хозяина. Волнуясь и заикаясь, она сбивчиво рассказала ему обо всём, что произошло. И про Николая, и про встречу Лизаветы с Воронихой, и про Чёрный Лес, о котором в бреду говорил Варакин.
Соснин, моментально сбросив с себя сон, сорвал со стенки двустволку и, ругая, на чём свет стоит, бестолковую кухарку, бросился к старухе. Но той нигде не было. Это подтвердило и отсутствие в сарае телеги с лошадью. Тогда он кинулся в свою конюшню и, поспешно оседлав вороного коня, помчался вслед за дочерью. Нелепые и страшные слухи об этом лесе лишь подстегивали его, и бедный конь, так и не отдохнувший за день, мчался сумасшедшим галопом.
В пять минут Соснин доскакал до Чёрного Леса. Вокруг него стояла тихая спокойная ночь. Но в самом лесу творилось что-то невообразимое. Он увидел, как верхушки деревьев метут небосвод, как трещат весенние ветки от сильного ветра. Словно Илья-Муромец перед ураганным свистом, Соснин пригнул голову и с трудом добрался до лесной поляны.
Он увидел седобородого страшного старика с посохом, увидел Ворониху и свою дочь, неподвижно стоявшую перед ними. Вот старик ударил посохом о землю, и рядом появился огромный волк. И тут же закрутился волчком. Соснин не поверил своим глазам. На мгновенье он даже зажмурился, а когда открыл их, то увидел рядом с Лизаветой Николая. Скорее сердцем, чем разумом, он вдруг почувствовал для них обоих опасность, вскинул ружьё и, не целясь, дважды выстрелил в страшного старика.
Сражённый незримой пулей, тот упал. И почти одновременно с ним осела на землю смертельно раненая Ворониха. Ветер в лесу усилился, раздался треск сломанных веток. Мощный порыв отбросил Николая в сторону, а Лизавету покатил как брёвнышко в гущу леса.
Соснин бросился ей на помощь, но вдруг почувствовал, что, оторвавшись от седла, тяжело взлетел над землей. Ружьё упало в траву. Он перевернулся в воздухе и кинулся вниз, чтобы его поднять. И тут с изумлением увидел, что вместо рук у него появились чёрные крылья. Соснин хотел что-то крикнуть, но из горла лишь раздалось картавое карканье ворона.
Ветер сразу же утих. Верхушки деревьев взлетели ввысь, отпущенные ветром. Лишь крики вспугнутых лесных птиц ещё долго отзывались эхом…

13.
...Прошло пять лет. Но исчезновение горожан не прекращалось. Безрезуль­тат­ные поиски полиции (и лично начальника Уголовного отдела – Дмитрия Николаевича Ищекина) ни к чему не привели.
Николай и Лизавета давно поженились. Она окончила телеграфные Курсы и теперь работает «телефонной барышней». Он, после успешного окончания Университета, служит в одном из банков заместителем управляющего. В Камышинск Николай Алексеевич не вернулся. Их сыну Мише исполнилось ровно два года. А пёс Горбыль зимой околел. Глафирья сказала, что от старости, так и не узнав правду о своём брате. К её удивленью, Лизавета настояла, чтобы его похоронили в саду, под вишней.
На эту вишню часто прилетает из лесу старый чёрный ворон с короной из коряги. Он садится на ветку и, покачиваясь на ней, не сводит глаз с дома под деревянным «коньком».
– Ворон! – кричит Миша родителям. – Он снова вернулся!
И все выбегают в сад, и Миша кормит его сырым мясом и кусочками хлеба, вымоченными в молоке – на зависть всем соседским мальчишкам.
Да, такого ворона нет ни у кого! У него иссиня-чёрные перья, большие лапы и стальной клюв. Иногда он стучит им в стекло и просится в дом. Когда его впускают, он облетает все комнаты, будто хочет удостовериться: всё ли цело и всё ли в порядке. Затем садится на кухне у горящей печи и, закрыв глаза, тихо дремлет.
Что ему снится – этой, бывшей когда-то человеком, птице? Река? Пристань? Город? А, может быть, снилась охота – это жесткое развлечение взрослых мужчин? Скорее всего, охота. Потому что в тот миг ворон пробуждается, взмахивает крыльями и жалобно каркает. И всякий раз кухарка хочет взять его на руки, забыв при этом, что он давно уже не ручная птица...

 
ШЕСТИПАЛЫЙ СЕРАФИМ

1.
...А как всё хорошо начиналось!
И – вздохи, и объятья, и признания под луной. И цветы, сорванные с клумбы в Липках! И прогулки – рука об руку, вдоль набережной. И завистливые взгляды «перезревших невест: ещё бы! – такого жениха отхватила себе купчиха Свиридова! Повезло ей, ох, и повезло!
Она сама про это знала, и каждый раз молила Бога, чтобы счастье её никогда не кончалось. А то ведь однажды может и поворотить оглобли. Как-никак, ему двадцать, ей тридцать семь. А годков через пятнадцать – у-у-у! – даже страшно подумать!..
Ещё Полина Николаевна знала, что Судьба подарила любовь только ей, и хоть Геннадий Прохорович страстно уверял, стоя на коленях, что и он безумно влюблён, Свиридова не верила в это до конца. Её богатство – вот ключ к семейному счастью.
Несмотря на свою молодость, Геннадий Чуенков был уже владельцем переплётной мастерской, лучшей в городе.
Детство провёл в сиротском приюте Галкина-Враского, что на горах, близ Крестовоздвиженской церкви. Поначалу в яслях, где воспитывались сироты-подкидыши, а с трёх лет в самом приюте. Там и научился переплётному делу.
Его учителем был Прохор Гаврилович Чуенков – владелец одной из мастерских в Саратове. Заметив в сироте живой ум, трудолюбие и желание достичь успехов, он сговорился с администрацией (благо сам был в Попечительском Совете) и забрал подростка к себе. Жил Чуенков одиноко, никогда не был женат, детей не имел, словом, усыновив Гену, стал ему и наставником, и отцом с матерью. Все мастера и подмастерья тоже обходились с мальчиком ласково и уважительно, называя его Геннадием Прохоровичем, ибо знали: если что со сьарым хозяином – новым непременно будет Геннадий.
Всё так и вышло. На Рождество Прохор Гаврилович простудился и в одночасье помер от воспаления лёгких. Так, к девятнадцати годам стал Геннадий владеть переплётной мастерской.
И пошли их дела лучше прежнего. Нанял он новых мастеров, другие, прослышав о хороших заработках, напросились сами, и вскоре слава о мастерской Чуенкова гремела на весь Саратов. О ней знали не только архивариусы, но и профессора Университета, а также библиофилы, которые доверяли свои бесценные раритеты золотым рукам чуенковских переплётчиков.

...Однажды повстречалась ему в жизни женщина. Стройная, голубоглазая. Правда, намного старше.
Встретились они случайно, на набережной. У неё ветром с головы шляпку сдуло, он поднял, вернул. Увидела Полина Николаевна молодого человека, и взыграло ретивое. Муж её давно умер, детей Бог не дал. А нерастраченная женская ласка так и рванулась навстречу кудрявому парню с голубыми глазами. Словом, разговорились-познакомились. Свиделись и второй раз, и третий. А уже через месяц переехал Геннадий Чуенков в купеческий особняк на Московской улице.
Это событие ни у кого не вызвало ни сплетен, ни пересудов. Век за окном шумел молодой и смелый. Ни тебе почитания старины, ни тебе пересудов соседей. Кому какое дело до забот сердечных? Новые нравы, новые порядки. Тем более, что вскоре любовники обвенчались.

2.
...Странным было это венчание.
Купец Петлицын, державший венец над головой жениха, внезапно обмяк и грохнулся посреди храма. Его вывели наружу, а место занял капитан в отставке Адрианов – друг отца невесты. Однако, и после этого неприятности не кончились. Проходя вкруг аналоя, Полина Николаевна споткнулась о расстеленную дорожку, а служка, сынок священника Даниила, случайно выронил из рук чашу с вином.
По храму пронёсся ропот:
– Не желает Господь сего брака…
Однако ж, тайное действо всё же свершилось, и гости вместе с новоявленной четой отправились праздновать свадьбу.
В доме купчихи всё для того было приготовлено: и яства, и выпивка, и корзины с цветами. Все пили за счастье молодых, и французское шампанское никак не кончалось.
Подруги невесты с завистью глазели на молодого избранника, который с пунцовыми щеками от обильного внимания и выпитого, покручивал кончики своих рыжих усов.
– Повезло Полине!.. – шептали они друг дружке. – Ох, как повезло!..

...Жизнь пошла своим чередом.
Купчиха продолжала заниматься торговлей, а Геннадий своей переплётной мастерской. Дни шли за днями, месяцы за месяцами. Вот и осень журавлём пролетела. Зима заискрилась снегирями. Наконец, и весна пропела скворцом.
В июле уже ждали первенца.
Приезжал из Нижнего знаменитый профессор по акушерским делам – все же возраст будущей матери был рискованный. Однако, пообещал, что роды пройдут нормально.
Так и случилось. В назначенный срок – 19 июля 1907 года – родился мальчик. Назвали его Серафимом. И не потому, что походил он на чистого ангела, а оттого, что случилось это в день обретения мощей преподобного чудотворца Серафима Саровского. И радоваться бы отцу с матерью! Да только рождение мальчика произвело на близких жуткое впечатление – на нежных ступнях младенца было по шесть пальцев.
Запечалилась Полина Николаевна, а Геннадий Прохорович заплатил повитухе сто рублей, чтобы та молчала.
– Его и крестить-то нельзя! – рыдала купчиха.
Геннадий успокаивал жену, как мог, но сам понимал, что шестипалый ребёнок родился со знаком Сатаны.
Несколько дней спустя, отец отправился в детскую больницу, что на Соколовой улице, и обратился к молодому хирургу с просьбой втайне прооперировать младенца.
Хирург – недавно окончивший институт, откликнулся сразу и заверил, что операция пройдёт легко, как если бы очикнуть коготь у цыпленка.
И верно. В купеческом доме всё было проделано быстро и, на редкость, удачно. Удалив предпоследние, пятые по порядку, пальцы, ножки Серафима обули в гипс на две недели. А уж после родители надеялись безбоязненно крестить младенца.
Со священником Даниилом Геннадий Прохорович обо всём договорился заранее. Тот от души поздравил молодого отца с рождением сына, но пожурил, что родители не спешат с крещением. Чуенков оправдывался нездоровьем жены. И не врал: здоровье Полины после случившегося, было действительно слабым.
Через две недели молодой хирург приехал снимать гипс.
Настроение в доме понемногу наладилось, а на веранде всех ждал накрытый праздничный стол. Напевая весёлую мелодию, доктор аккуратно разрезал секатором пожелтевшую гипсовую повязку на левой ножке.
– Ну-с! – воскликнул он, словно скульптор, снимающий форму после отливки. – Поглядим!..
Увидев розовую ножку сына, Полина Николаевна вскрикнула и упала без чувств. Геннадий Прохорович тоже ахнул и бросился к жене на помощь. А доктор просто остолбенел: на младенческой ступне, как и две недели назад, торчало ровно шесть пальцев.
– Странно… – бормотал доктор. – Это в корне меняет представление о регенерации…
По теории Реомюра, у высокоразвитых животных, в том числе и у человека, это считалось невозможным.
Полину Николаевну домашние унесли в спальню и стали отпаивать отварами. Открыв глаза, она слабо прошептала:
– Это Божья кара, Гена… Бедный-бедный Симочка!..
Геннадий Прохорович ничего не ответил. Его всего трясло. Он спустился к доктору. Тот снял вторую повязку и теперь уже находился в полной растерянности: на другой ножке младенца было то же самое. И нигде – ни шва, ни следа от хирургического инструмента.
– Как это понимать?.. – дрогнувшим голосом спросил Чуенков.
– Не знаю! – пожал плечами молодой хирург. – Вы же сами видели операцию… – Он был явно возбуждён. – Это – потрясающий факт, Геннадий Прохорович! Уникальный случай в мировой медицине! Выходит, Реомюр абсолютно не прав! Вот теперь мы с ним поспорим! Об этом следует немедленно сообщить в Медицинское Общество!
– Ни в коем случае! – схватил его за руку Чуенков. – Вы слышите? Никому ни слова!
– Но почему?! – удивился доктор. – Ведь найдя причину, можно излечивать калек!
– Плевать мне на калек! – грубо ответил Чуенков. – Разве вы не понимаете, что шесть пальцев это знак Сатаны!
– Ах, бросьте, Геннадий Прохорович! – усмехнулся хирург. – Вы забыли, какой на дворе век. Всё в руках человека!
– Что ж вы вашими-то руками ничего не сделали? – возразил Чуенков.
– В том-то и загадка Природы! – воскликнул доктор. – А вы, черт знает, что несёте! – Но, cмягчив тон, торопливо прибавил: – Давайте попробуем ещё разок. Потом я проведу исследования. Если на сей раз ничего подобного не случится, назовём это уникальным случаем. Но если повторится – будет настоящей победой Природы над Богом!.. Соглашайтесь на повторную операцию.
Чуенков до хруста сжал кулаки и прошёлся по комнате.
– Хорошо, – обернулся он. – Раз другого выхода нет… – И, достав из бумажника несколько ассигнаций, повторил: – Только пока, заклинаю вас, ни-ко-му об этом!
Доктор неохотно согласился.
Спустя час несчастному ребёнку была сделана повторная операция.
От нервного потрясения Полина Николаевна потеряла молоко, и сыну наняли приходящую кормилицу. Внешне он был здоров. Только мало спал да кричал без меры. Две недели показались родителям годами. С замиранием сердца ждали они их окончания.
Купеческой торговлей на это время стал заниматься управляю­щий. Ему же Геннадий Прохорович поручил вести и свои дела.
Душевное состояние купчихи было на пределе. Дни и ночи она проводила в детской и тихо рыдала.
Почти ежедневно заезжал доктор. Он ощупывал гипсовые ступни младенца и тоже с нетерпением ждал дня, когда снимет повязки.
За это время молодые люди сошлись, и всякий раз, с его приездом, обязательно ужинали вместе. Вскоре они перешли на «ты», что в их возрасте казалось вполне естественным.
Доктора звали Андреем Владимировичем Гаркавиным. Был он высоченного роста, широкоплечим, носил очки и чёрную бороду – это делало его старше и солидней. Энергичный, остроумный и прямой в суждениях, он беспрерывно высмеивал старых профессоров за консерватизм, называя их «ленивыми козлами», что жуют сухое сено, когда рядом на зелёном лугу колышется молодая и сочная трава.
Он поведал Чуенкову о своём призвании, сообщил, что пишет статьи о хирургии для толстых журналов, даже печатался в Германии у профессора Макса Шнайдера, и очень сожалел о том, что в годы войны с японцами был ещё совсем зеленым студентом, а ведь только война способна по-настоящему развивать хирургию как профессию. Говорил о временах Пирогова и мечтал уехать в Индию или в Афганистан, где до сих пор не прекращались кровавые события народных волнений.
– Пойми, я там нужен! – убеждал он Геннадия, будто от того зависела его дальнейшая судьба. – Как хирургу, мне необходим новый материал.
– Неужели здесь не хватает операций?! – удивлялся Чуенков.
– Да разве это раненые? – усмехался Гаркавин, опрокидывая стопку за стопкой. – Так, мелочь. Разобьют в драке головы, а ты вместо ринопластики наложишь шов или забинтуешь. Вот и вся наука!.. Нет, это несерьёзно! Мне подавай безногих, безруких, с распоротой брюшиной. Вот на чём надобно учиться!
– Кровожадный ты, брат… – неодобрительно качал головой Чуенков.
– Неужели? – смеялся молодой доктор. – Настоящий хирург – это, прежде всего, опыт! А какого опыта наберёшься в наших провинциальных больницах со старыми перечниками? То нельзя, это рискованно. А ведь чем больше сложных операций сегодня – тем больше спасёшь людей завтра! Нет, Гена, ты не прав. В мире так много неизведанного!.. Вот твой сын, к примеру. Ну, от какой балды выросли, эти чёртовы пальцы?!
Чуенков перекрестился.
– Да будет тебе! – поморщился Гаркавин. – Нет его, «рогатого»! Не наличествует! И существование Бога тоже, между прочим, под вопросом! Это я тебе, как доктор, говорю.
– Нехристь ты, Андрей Владимирович… – хмурился Чуенков, до хруста сжимая кулаки. Он не любил таких разговоров. – Не будем об этом.
– Согласен, – миролюбиво отвечал Гаркавин. Его глаза насмешливо поблёскивали за стёклами очков – пытливые и энергичные. – Надеюсь, ты не забыл, что через три дня снимаем гипс?..
Чуенков помнил об этом ежечасно.
В тот день Полина Николаевна отказалась присутствовать при долгожданной процедуре.
Сдерживая волнение, Гаркавин разрезал повязки.
– Слава Богу! – воскликнул Геннадий Прохорович и, радостный, бросился сообщить жене счастливую новость.
Хирург же напротив – был расстроен, хоть операция удалась.
«Вот и сделал открытие!..» – досадовал Гаркавин.
Анатомические и химические исследования ампутированных органов тоже не дали никаких новых результатов. Костные и мышечные ткани так и не раскрыли миру эту необъяснимую тайну.

3.
...На другой день отец Даниил собрался крестить Серафима.
Народу собралось много – от подруг купчихи до подмастерьев из переплётной мастерской, знакомых и соседей.
Ребёнка распеленали. Священник прочёл подобающие молитвы, затем взял младенца на руки, чтобы окунуть его в святую купель. И тут лицо отца Даниила побледнело. Он увидел, что пониже спины у того торчит хвостовой отросток.
– Свят, свят!.. – прошептал священник и, торопливо сунув отцу ребёнка, произнёс тихим, но твёрдым голосом: – Покиньте храм, Геннадий Прохорович! И – немедленно!
Полину Николаевну вывели на воздух под руки. Обезумевшая мать без устали повторяла одни и те же слова:
– Сима-Симочка, Сима-Симочка!..
Праздник был омрачён. Торжество отменено. Приглашенные на крещение разъехались по домам, чтобы по всему городу разнести страшную весть про хвостатого ребёнка.
Отец Даниил закрыл храм и всю ночь его освещал. А утром отправил саратовскому епископу письмо.
Вечером в купеческом доме появился Гаркавин.
– Какое горе, Андрей! – чуть не плача, встретил его Чуенков.
Тот осмотрел младенца.
Хвостовой отросток был небольшим – с вершок, но как показалось Чуенкову, с момента крещения до приезда домой – существенно вырос. Внешне он напоминал червяка, покрытого роговицей и волосяным покровом, и, как хвост у поросёнка, мотался из стороны в сторону.
– Похоже на атавизм… – в раздумьи сказал Гаркавин. – Хотя, странно: вчера его ещё не было.
– Совсем не было! – повторил, убитый горем отец. – Прошу тебя, убери… это немедленно!
– Конечно! – с готовностью согласился доктор. – Только теперь, когда всем уже всё известно, позволь мне действовать по своему усмотрению.
Геннадий Прохорович только махнул в воздухе крепко стиснутым кулаком.
Гаркавин увёз в больницу и ребенка, и его мать. Поселил обоих в особую палату – с медсестрой, санитаркой и кормилицей. Полина Николаевна уже не противилась любым процедурам, лишь беспрестанно молилась.
Возле младенца по нескольку раз в день собирался консилиум докторов. В конце недели прибыл из Германии профессор Макс Шнайдер. Все удивлялись, цокали языком и глубокомысленно рассуждали о странном явлении в медицине.
Отросток, который, на удивленье всех, рос не по дням, а по часам, измеряли дважды в день. Он был уже размером в три вершка, но всё продолжал удлиняться.
Андрей Владимирович Гаркавин стал на время самой известной фигурой в городе. О нём писали газеты и говорили и в Саратове, и в Москве. Наконец-то его руки были развязаны, и он почти ежедневно читал лекции в летнем театре: не столько о природе атавизма (который всё же не был редкостью), cколько о странном случае регенерации, и демонстрировал всем желающим четыре младенческих пальца в банке с формалином.


4.
...Геннадий Прохорович в эти дни почти не выходил на улицу. Он забросил дела в мастерской и крепко запил. Лишь изредка к ночи, небритый, с покрасневшими от бессонницы глазами, тайком ездил в больницу, сторонясь поджидавших его там репортёров. Казалось, он даже постарел лет на двадцать и выглядел старше жены. На лице появились морщины, виски поседели.
В один из таких дней к нему заглянул отец Даниил.
Чуенков встретил его в мрачном настроении.
– Чего изволите, батюшка? – спросил Чуенков.
– Хочу помочь облегчить душу, сын мой! – ответил священник.
– Сам облегчаю, как могу, – сказал Чуенков.
Священник присел к столу и, окинув взглядом кучу пустых бутылок, неодобрительно и скорбно произнёс:
– Негоже так, Геннадий Прохорович! Сие занятие до добра не приведёт… А ведь Господь все может... – кротко сказал отец Даниил. – И тяжкий грех простить тоже…
– Вы на что намекаете? – удивился Геннадий.
– На то, милейший, что несчастье с сыном – дело рук грехов ваших. Так сказать, расплата за прошлое.
– За что же?! – воскликнул Чуенков. – До сего дня – не пил, не бранился, жену не бил, друзей не предавал.
– Так-то оно так… – ответил священник. – Да, видно, искать причину надобно в деяниях ранних…
– А я и пацаном мало грешил, – возразил Чуенков. – Сколько себя помню: всё работал и работал. Как в Библии сказано: «В поте лица зарабатывал хлеб свой». Всё старался сделать как лучше. Уважал старших. Недаром ведь покойный Прохор Гаврилович мне завещал свою мастерскую!
– Про вас всё знаю, – кивнул отец Даниил. – А ведь есть ещё и другая сторона дела… Точнее, половина… – И осторожно произнёс: – Полина Николавна…
– Что Полина Николавна?! – петухом взвился Чуенков. – Вы, батюшка, Полину не трожьте! Святая женщина! Богобоязненная и Добрая. Да вы и сами про то знаете. Каждый день в церкви. Все посты соблюдает. Деньги, вот, на ремонт храма пожертвовала! В чём-то её грехи?! В делах ни разу не схитрила. Первого мужа не отравила – сам, слава Богу, помер. Второму – рогов, прости Господи, не наставила. Так за что вы её так?!.. – Он налил полную рюмкуводки и залпом выпил.
– Вы успокойтесь, Геннадий Прохорович, – с чувством произнёс священник. – Вот вам мой совет: разузнайте о прошлом вашей супруги… Только ей про то не говорите…
– Может, вам что известно?.. – настороженно глянул Чуенков на отца Даниила. – Скажите.
– Ни о чём не ведаю, вот вам крест! – и священник перекрестился.
– Выходит, вы предлагаете мне следить за родной женой?! – гневно сузил глаза Чуенков и, поднявшись во весь рост, опёрся руками о стол. – Ну-ка, батюшка, выкатывайтесь отсюда! – И замахнулся на него бутылкой.
Отец Даниил молча поднялся, и неспешно направился к выходу.
Уже у двери он обернулся и повторил:
– Поворошите, Геннадий Прохорович. Вдруг, что найдётся… «И Бог воззовёт прошедшее…»
Дверь хлопнула.
Чуенков так и остался стоять, упершись руками о стол. Он видел в окно, как священник – старенький, согбенный, невысокого росточка, вышел со двора, крестясь на ходу.

5.
...«Что искать в прошлом? – думал Чуенков, уставившись в окно. – Наверняка, отец Даниил что-то от меня скрывает… Только что?..»
Он поднялся в комнату жены, открыл ящик комода. Достал семейный альбом Полины Николаевны.
Все фотографии были наклеены на картон с золотым тиснением внизу: «Салон С.А.Милованова». Он уже их видел, когда в первый раз пришёл в гости к Полине. Правда, тогда разглядывал рассеянно, не придавая значения её рассказам. Что ему было до чужих людей в картузах и мундирах, в вечерних платьях и капотах? Кто они ему – эти безусые кадеты, бородатые купцы?
Теперь же он перелистывал толстые альбомные страницы, внимательно вглядываясь в незнакомые лица. Но среди всех узнавал лишь одну Полину. Вот она – ещё девочка – кроткая, лучезарная, среди детей-сверстников в новогоднем костюме. Вот в кругу родных. Родители люди небогатые. Отец отставной майор, мать просто милая пожилая женщина. Жаль, не был с ними знаком. Вот Полина уже постарше, с подругами и друзьями. Тяжёлая коса на плече. Прямо девица на выданьи! А вот и жених – покойный купец Свиридов. Богатый, известный, властный купец! Снимок наверняка сделан во время совместной прогулки. Видимо, шли мимо, заглянули к Милованову и – запечатлелись на века… Выражение её лица робкое и растерянное, его самодовольное и строгое. Всё же на тридцать лет старше. А на этом фото снова Полина с двумя женщинами. Ту, что слева, узнал сразу: её мать Ирина Кузьминична. А кто же справа?..
Чуенков внимательно присмотрелся.
Лицо, на удивленье, знакомое! Где он его видел?.. Может быть, в городе или среди заказчиков… Нет, не вспомнить!
Он уж было собрался перелистнуть страницу альбома, как внезапно узнал эту женщину. Батюшки! «Мама Варя»! – нянька из сиротского приюта!
В те годы, когда он её видел, она была точь-в-точь такой же – круглолицей, с заплетённой косой вокруг головы. Ах, ты ж, Боже мой! Она, как есть она! Добрая Варвара Тихоновна!
Он вспомнил, как нянька всегда подсовывала ему втихомолку разные сладости. И ещё пела колыбельные. Она любила всех детей в яслях, но его, как ему тогда казалось, больше других. За это он и прозвал её «мамой Варей».
Когда маленького Гену перевели из яслей в приютскую школу, они стали встречаться всё реже, а вскоре и вовсе потерялись.
«Выходит, Полина её знала!.. – поразился Чуенков, и лоб его покрылся испариной. Он вдруг почувствовал, что приник к какой-то тайне. – Надобно всё разузнать у жены… – и тут же спохватился, вспомнил слова отца Даниила. – Нет, это глупо!.. Если что и хочу выяснить, то спросить об этом надобно у самой Варвары…»
И тут же немедля отправился в приют, чтобы взять адрес пропавшей когда-то из виду няньки.
Там его встретили как всегда тепло и просто (после смерти Прохора Гавриловича – Геннадий занял его место в Попечительском Совете).
Однако, на вопрос о Варваре Тихоновне никто толком ответить не смог. Одни говорили, что она уехала в Нижний к брату, другие – будто давно умерла, а третьи, служившие в приюте недавно, и вовсе про такую не слыхивали.
Помог управляющий делами. Заглянул в давние записи, он всё же нашёл нужный адрес. Однако, предупредил, что не ручается, там ли она проживает, или где в другом месте.
А жила когда-то Варвара Тихоновна Гусева в Покровской слободе, на левом берегу Волги. Это большое село, хоть и принадлежало Самарской губернии, однако исстари считалось предместьем Саратова из-за беспрерывных и оживлённых сношений.

6.
...Дом Гусевой Чуенков нашёл легко. Это была большая просторная изба с высоким цветочным палисадом.
Геннадий толкнул едва державшуюся на ржавых петлях калитку и очутился во дворе. Молодая женщина укачивала на крыльце годовалого ребенка. Тот капризничал и громко хныкал. Завидев незнакомца, женщина выпрямилась и, заслоняя от солнца ладонью глаза, вопросительно на него глянула.
Чуенков издали поклонился и прошёл к крыльцу.
– Простите, сударыня, здесь живёт Варвара Тихоновна?
Женщина удивилась:
– Она… давно умерла.
– Как умерла?! – воскликнул Геннадий. – Когда?
– Да уж лет пятнадцать! А вы, собственно, кто?
– Чуенков. Геннадий Прохорович… А кто вы, позвольте узнать?
– Ее дочь – Марфа.
– Послушайте, Марфа! – внезапно воспрянул духом Чуенков. – Может быть, вы поможете мне узнать что-либо об одной женщине?.. – И достал фотографию, захваченную из альбома купчихи.
Марфа взяла её, поднесла к лицу и удивлённо вскрикнула:
– Ведь это моя матушка! Такое же фото есть и в нашем альбоме. – И с тревогой спросила: – Откуда оно у вас?
– Видите ли… Я из уголовной полиции, – соврал он. – Расследуем одно давнее дело.
Марфа охнула.
– Не пугайтесь, сударыня, – успокоил её Чуенков. – Вашей матушке уже ничего не грозит. Я про другую женщину спрашиваю… – И ткнул пальцем в Полину. – Про эту…
– Лицо знакомое… – растерялась Марфа и, на миг задумавшись, громко вскрикнула: – Ой, батюшки, вспомнила! Купчиха Свиридова! Она и есть!
– Так вы её знали? – обрадовался Чуенков.
– Ещё девчонкой.
– Ну и память у вас! – похвалил её Чуенков.
– Память тут ни при чём, – пожала плечами женщина. – А запомнила оттого, что случай с ней приключился неприятный… – Она не договорила.
– Что за случай? – стал выпытывать Геннадий Прохорович.
Женщина нерешительно посмотрела ему в глаза:
– Нехороший случай, ваше благородие… – уклончиво ответила она и энергично стала укачивать уже спящего ребёнка.
– Расскажите, пожалуйста, – настойчиво потребовал Геннадий. – Это очень важно для следствия. – И достал из кармана ассигнацию.
Женщина покраснела, глядя на деньги, тихо произнесла:
– Гадкое-то дело... грешное, господин следователь…
Чуенков вновь вспомнил слова отца Даниила. Он почти силой вложил ассигнацию ей в руку и решительно произнёс:
– Прошу вас, сударыня! Расскажите что знаете.
Марфа обмякла и, сунув деньги за пазуху, сказала:
– Я тогда ребёнком была… А Свиридова к нам часто захаживала.
– Зачем?
– Крестницей она моей матушке приходилась… Совета просила часто, мне гостинцы несла. Конфеты, мандарины… И всё плакала.
– А плакала-то зачем? – не понял Чуенков.
– Она тогда замуж за купца собиралась.
– Может, идти не хотела? – догадался он.
– Ещё как хотела! – воскликнула Марфа. – Аникий Романович хоть и в возрасте был, а мужчина – хоть куда! Весёлый, богатый!.. Мы с матушкой на их свадьбе гуляли. В ресторане на пристани. Ох, и весело было!
– Чего ж она тогда плакала? – вернул Чуенков Марфу к началу рассказа.
Та молчала: видимо, решая – то ли всё рассказать, то ли вернуть назад деньги. Наконец, собралась духом:
– Ребёночка она ждала… – тихо призналась Марфа.
– Ребеночка?! – воскликнул Чуенков. – От кого?
– Не знаю, – её лицо покрыла виноватая улыбка. – Мала я ещё тогда была. Помню только, что Полина Николавна просила матушку избавить её от приплода… Чтобы купец не дознался… А та ни в какую! Крёстная, говорит, я тебе. Грех это!.. Запрутся обе наверху, а я подслушивала… Любопытно было про тайны взрослых узнать.
– И что дальше?.. – нахмурился Чуенков.
– А то, господин следователь: уговорила её матушка рожать… Увезла к нашей бабке в село. А купцу сказали, что уехала-де по важным делам. Через полгода родила…
– А потом?
– Отвезла матушка невинное дитя в сиротские ясли, где нянькой работала. Соврала, будто нашла его у ворот приюта… А Полина Николавна замуж вышла… И никогда больше не вспоминала о ребёночке… Жили они с Аникеем Романычем хорошо, богато… Только вот деток никогда не было… Заграницу ездила лечиться. Может, и помогло, не знаю… Я её с тех пор больше не видала. Где она, что с ней?.. А, может, наказал её Господь за тот грех.
И Марфа сильней прижала к груди спящего ребёнка.
– А кого она родила? – спросил Чуенков побледневшими губами.
– Мальчика. Хорошенько такого! Пред тем, как матушка его в приют унесла, просила назвать Геннадием… Куда же вы?!
Но Чуенков бежал уже со всех ног со двора, ибо всё понял и был на грани безумства.

7.
...Когда поздним вечером он примчался к больнице, громом ударила страшная весть: скончалась Полина Николаевна. Но ещё ужасней было сообщение об исчезнувшем Серафиме. Потрясённые доктора рассказали ему обо всём, что здесь днём приключилось…
В тот день Гаркавин должен был оперировать младенца. Хвост уже достаточно вырос и напоминал извивающуюся змею.
В присутствии студентов-практикантов доктор приступил к операции. Но только он коснулся отростка лезвием ланцета, младенец Серафим, которого, как казалось, крепко усыпили эфиром, внезапно раскрыл глаза и расхохотался густым мужским басом. Его ступни тут же превратились в копытца, на голове появились небольшие рожки, а всё тело покрылось козлиной шерстью. В один миг на лопатках выросли чёрные крылья, и уже не ребёнок, а сам Нечистый взлетел под потолок, вихрем закружил по комнате и, разбив окно, со свистом вылетел наружу.
Студенты в ужасе разбежались, а доктор впервые почувствовал себя плохо.
В тот же день, едва придя в себя, он покинул больницу и навсегда уехал из города. Позже его видели на Кавказе, затем кто-то встречал доктора в Коканде. А спустя несколько лет дошли слухи, что Андрей Владимирович Гаркавин – блестящий русский хирург – погиб в Афганистане, оперируя повстанцев…

...Однако, вернемся к Саратов.
Узнав о случившемся, сердце Полины Николаевны не выдержало, и она скончалась с раскрытыми от ужаса глазами. Последними её словами были: «Гена! Геночка! Сыночка мой!..»
Геннадий Прохорович, к удивлению всех, весть о сыне воспринял весьма сдержанно. Но, едва узнав о смерти Полины, с криком бросился к ней в палату и рухнул на колени:
– Прости, матушка… – шептал Чуенков. – Прости, Матерь Божья!.. – стонал он. – Покарай меня, Господи, за мой тяжкий грех!
Он смотрел на покойную и всё удивлялся: как это он раньше не замечал, что они с ней так похожи.
«Ах, Боже, Боже! – пылал огнём его воспалённый разум. – Прости, что нарушил Седьмую заповедь!»
Чуенков целовал руки Полины Николаевны и не знал: кем же он, в самом деле, приходился ей.
Безумство охватило его всего. Он рыдал и хохотал, шептал и голосил на весь мир, никого уже не видя и не признавая вокруг – обманутый и оставленный один на целом свете.
Ему хотели помочь, совали какие-то лекарства, но он буйствовал и всё крушил вокруг. В палату уже спешили санитары, чтобы связать, скрутить, увезти в дом умалишённых. Чуенков вырвался и побежал.
Он вернулся домой, достал револьвер покойного тестя-майора и выстрелил себе в висок.
Последней вспышкой было над ним явление – то ли Божьей Матери, то ли его матушки… Женское лицо струилось, мерцало, туманилось, улыбаясь своей извечно печальной улыбкой, то ли успокаивая навеки, то ли скорбя о его грешной душе…

8.
...На третий день разыгравшейся в городе трагедии, отец Даниил, поборов в себе сомненья, всё же отпел покойных.
На поминках было много народу. Впрочем, как и цветов и сплетен…
На строгий запрос саратовского епископа, отец Даниил ответил кратко: «Не ведали, что творят…» Но всё же вскоре он был переведён на пять лет в сельскую церковь дальнего уезда. Больше в Крестовоздвиженском храме он уже не появился.
Вот и вся история, господа!
А ведь как хорошо начиналась!..

...День уходит на покой,
Солнце спать ложится.
Пусть тебе, мой дорогой,
Матушка приснится.

Светят звёздочки сквозь тьму
Напролёт всю ночку.
Не отдам я никому
Моего сыночка!

Ни медведю, ни орлу,
Ни лисе, ни волку.

Месяц выглянул сквозь мглу
Из небесной щёлки.

Дверь запру я на замок,
Окна занавешу.
Не пущу к нам на порог
Колдунов да леших.


Ну, а если те войдут,
Завопят, застонут –
Пусть меня они возьмут,
А дитя не тронут.

Как проснётся утром сын –
Все поймёт, поплачет…
И останется один
На земле мой мальчик…


ГОРБУН

1.
...Известного в городе немого горбуна все звали «дядей Сашей». На первый взгляд, издали, «дяде Саше» можно было дать лет двадцать, подойдя поближе – прибавить ещё десяток-другой, и только хорошенько присмотревшись, понять, что ему уже далеко за пятьдесят. Пронзительно синими, будто двумя живыми каплями, упавшими с неба, были глаза на его сморщенном, как печёная картофелина, лице… Ни усов, ни бороды… И выглядело оно ни мужским, ни женским… Весь он был покрыт царапинами и расчёсами и постоянно раздирал их до крови.
В жару или в мороз ходил «дядя Саша» в одном и том же рванье, которое и одеждой-то назвать было нельзя. Подбитый ватой чёрный пиджачишко под мятым плащом, за ненадобностью подаренный ему извозчиком Кирьяном. Под ним – грязная, не понять изначального цвета, сорочка без пуговиц, штаны с драными пузырями на коленях. Башмаки стоптанные, один и вовсе без каблука, отчего он постоянно хромал. На голове меховая шапка с вылезшим мехом, из-под которой серой бахромой висят немытые и нечёсаные патлы.
– Съедять тебя вши, – говорил ему мойщик Петрищев из барыкинских бань, не раз совершенно бесплатно предлагая «дяде Саше» как следует, помыться.
В ответ тот лишь вертел головой, что-то мычал в ответ и улыбался своей извечно блаженной улыбкой.
Откуда он взялся – было для всех загадкой: то ли пришёл из заволжских степей, то ли приплыл в трюме парохода. Был он очень худ и постоянно хотел есть.
– Дядя Саша! – кричали ему из дворов и лавок. – Беги-ка сюда! Хлебца дадим!
Он смело подходил к зовущим, никого и ничего не боясь, порой даже не зная, кто его приветил. Кормил горбуна весь город – рыбаки, торговцы на рынке, воры, извозчики, дворники. Даже околоточный, и тот обходился с ним ласково. Вытащит из кармана баранку, сунет в руки и важно, с чувством исполненного долга, пойдёт дальше.
Бродячие кошки и собаки тоже хорошо знали «дядю Сашу» и относились к нему вполне дружелюбно: когда он покушался на их добычу – обглоданную кость или рыбий хребет – легко уступали и ретировались, лишь рыкнув или зашипев для порядка.
Его полного имени не знал никто. «Дядя Саша» – и все. А священник Троицкого собора, отец Никодим, при встрече с горбуном, где тот ежедневно просил милостыню у ворот, звал его «убогим».
Часто бывал убогий на кладбище. Что его туда тянуло, Бог ведает, только видели его всегда у одной и той же могилы. На скромном камне было написано, что здесь похоронена Александра Михайловна Парышева – тридцати лет отроду.
Кем она ему приходилась: сестрой ли, дальней родственницей – оставалось ещё одной загадкой.
Летом хорошо – тепло, вольготно. Потом нагрянут осенние дожди, за ними ударят первые морозы… Мыши зимуют в норках, крысы на лабазах, воробьи под стрехой. У каждого своё место на земле. А куда деваться убогому? Никто не позовёт, не согреет…
Но вот наступает весна, и всё только дивятся:
– Гляди-ка! Не замёрз наш горбун-то!.. Выжил…

2.
...Конец сентября выдался холодным. Часто моросил мелкий дождь и свистел по улицам – от угла до угла – бродяга-ветер. Таким вот дождливым вечером, когда горбун спешил по Губернаторской улице в трактир (половой Федька обещался угостить объедками), откуда ни возьмись, налетела на убогого из-за угла коляска, запряжённая двойкой вороных коней и отшвырнула «дядю Сашу». Убогий ударился головой об афишную тумбу. В глазах вспыхнула яркая молния и сразу же наступила тьма.
– Тпру-у-у! – извозчик с трудом остановил на ходу лошадей.
Кирьян сразу же узнал «дядю Сашу». Громко ругаясь, он тяжело спрыгнул на землю, запахнул длиннополый овчинный тулуп и подошёл к опрокинутому навзничь горбуну.
– Ну, что с ним? – раздался из экипажа простуженный голос.
Кирьян снял рукавицу и опасливо перевернул потерпевшего на бок. Тот застонал.
– Жив! – крикнул с облегчением извозчик. – Коли б не шапка – разбился бы насмерть!.. – И добавил: – Не знаю, барин… Оставить его – непременно замёрзнет… Можно бы в трактир снести, а лучше всего в аптеку Гольца. Тута недалече. Ежели бы вы изволили обождать, я бы на себе… В пять минут управлюсь!..
Из коляски на мокрую мостовую энергично спрыгнул некий важный господин. В соболиной шапке и в волчьей шубе с лисьим воротником (хоть до зимы было ещё далеко) выглядел он очень богато. Золотое пенсне на длинном носу. Сразу на нескольких тонких пальцах – тяжёлые перстни с изумрудами и бриллиантами. В руке – массивная трость с резным набалдашником в виде змеиной головы.
Подойдя к горбуну, важный господин наклонился над ним, пристально глянул ему в лицо, вдруг воскликнул довольным тоном:
– Нашёл! – и тут же приказал кучеру: – Неси-ка его, братец, в коляску!
– Зачем он вам?! – удивился Кирьян.
– Ты что, оглох?! – резко произнёс важный господин. – Сказал, неси, не раздумывай!
Кирьян поднял  горбуна на руки и легко перенёс в экипаж.
– Куда вы с ним? Намучаетесь! – не переставал он удивляться. – Это ж «дядя Саша» – городской убогий!
– Не твоя забота, – ответил важный господин с простуженным горлом. – Лучше укрой его чем-нибудь!
– Слушаюсь, барин! – недовольно пробурчал извозчик и набросил на горбуна конскую попону.
Господин в коляске откинулся на подушки и устало прикрыл глаза. Кони поскакали дальше.
Наконец, остановились у пристани. Несмотря на поздний час, здесь собралось немало горожан и экипажей: ждали последний пароход из Нижнего. Кучера сгуртовались у одной из телег и о чём-то громко между собой спорили. Завидев очередную повозку, повернули головы.
– Никак, Кирьян… – произнёс кто-то из пожилых.
– Эй, братцы! – крикнул тот им. – Пособите маленько!
– Ты гляди, – толкнул молодой извозчик пожилого. – Ведь это же «дядя Саша»!
Они помогли вытащить из коляски ещё не пришедшего в себя горбуна.
– «Дядя Саша» и есть, – согласился второй и вполголоса добавил: – Только, сдаётся: помер он…
На лице горбуна была видна застывшая струйка крови.
– Зачем его сюда привезли? – обеспокоено спросил молодой у Кирьяна.
– А шут его знает! – пожал тот плечами. – Только жив он, братцы. Сильно ушибся, а так жив.
– Небось, сбил убогого-то! Куда ж ему ещё больше стукаться?! – раздались возмущённые голоса.
– Каюсь! – признался Кирьян. – Выскочили мы на полном скаку, а тут из-за угла он! Как остановишься?..
– И куда теперь? – спросил молодой.
– А шут его знает! – повторил Кирьян и бросил взгляд на важного господина с тростью, который уже подходил к ним.
– Братцы! – закричал остальным кучерам молодой извозчик. – «Дядю Сашу» увозят! Насильственно!
Извозчики, в большинстве своём крепкие мужики, подбежали к коляске Кирьяна и обступили незнакомца.
– Это куда ж вы его, барин? – строго спросил один.
– Не суйся, дурак, не в свои дела! – спокойно ответил тот.
– Вы, господин хороший, вначале своего кучера наймите, а уж потом его и браните! – насупил брови защитник «дяди Саши» и с силой сжал в кулаке рукоять кнута. – Тоже мне, козла отпущения нашли!..
Незнакомец поднял свою трость, и кучер вдруг обернулся старым лохматым козлом, на глазах у всех заскакал, зацокал копытами по деревянному настилу пристани.
– Так-то оно лучше будет… – пробормотал себе под нос важный господин.
Извозчики кинулись врассыпную по своим экипажам – подальше от греха. Один Кирьян остался. Лишь часто-часто крестился.
Важный господин, посверкивая золотой оправой очков, обвёл чёрным взглядом пристань и, как только увидел бегущего к нему со всех ног моряка в чине боцмана, загудел себе под нос марш из «Аиды». Подбежав, тот вытянулся перед незнакомцем корабельной сосной. Громко доложил:
– Во время вашего отсутствия, на корабле полный порядок!
Затем, увидел лежащего у экипажа горбуна.
– Новенький?..
– Позаботься о нём, Гаврила, – хозяйским тоном приказал господин с тростью.
Боцман, не задавая лишних вопросов, тут же рявкнул:
– Ваша светлость, не извольте беспокоиться! Всё будет исполнено.
Незнакомец достал из портмоне крупную ассигнацию и небрежно протянул её Кирьяну.
– Помоги, братец, Гавриле, – бросил он через лисий воротник и, больше не оборачиваясь, направился к стоящему у дальнего причала старинному бригу с прямыми чёрными парусами на обеих мачтах.
На тёмном борту были красным начертаны по-латыни всего три буквы:

W.A.T.

Извозчик с боцманом без труда подняли беспомощного «дядю Сашу», вместе понесли его вслед за важным господином. Взойдя на сходни, Кирьян очутился на небольшом, богато отделанном корабле.
Палуба была покрыта красным деревом, поручни и лесенки сплошь из червонной меди, иллюминаторы окантованы настоящим золотом, а паруса из плотного шёлка. Пройдя через ряд дверей орехового дерева, они очутились в небольшой каюте – чистой и, на удивленье, скромной.
Положив горбуна на узкий диван, извозчик поинтересовался у Гаврилы именем хозяина.
Старый моряк искоса глянул на него и вполголоса, со значением произнёс:
– Вольдемар Августович Тимм! Барон Амстердамского Ордена!
– На что ж ему наш убогий сдался? – не унимался Кирьян.
– Барон филантроп! Заботится о сирых и несчастных, – со странной улыбкой ответил боцман. – Таких бродяг, как ваш, у него целый остров.
– Целый остров?! – поразился Кирьян. – И что они там делают?
– Как что? – усмехнулся боцман. – Живут! А он их кормит да холит. Вот, ездим по всему свету и собираем бедолаг. Вчера двоих из дома умалишенных забрали. Самых безнадёжных…
– Гляди-ка! – удивился извозчик. – А я-то думал: барон всех в козлов превращает…
Боцман рассмеялся:
– Это он так!.. Чтоб не объяснять: расспросами замучат. А господин Тимм этого не любит. Он человек тихий, скромный и серьёзный…
– Когда вы отплываете? – спросил Кирьян, на всякий случай.
– Как ветер поднимется, – ответил боцман и подтолкнул извозчика в спину. – Ну, ступай, ступай! У тебя свои дела, у нас свои.
Кирьян спустился по сходням и очутился на пристани. Там его уже поджидала перепуганная извозчичья братия.
– Ну, что там?..
Кирьян всё рассказал, а в конце от себя добавил:
– Выходит, барон Божье дело творит! Убогих оберегает.
– Ну, да! – воскликнул молодой кучер. – А здоровых в козлов превращает!
– А ведь верно! – снова заволновались извозчики.
– Глядите! – воскликнул вдруг кто-то из них. – Да вот же он, Фрол-то! – и показал рукой на стоящую невдалеке знакомую фигуру с кнутом.
Тут все изумлённо закричали:
– Точно он! Вот фокус-то! Эй, Фрол! Иди к нам!
Едва держась на ногах, тот подошёл к товарищам. Его стали ощупывать, словно козла на базаре.
– Деньги-то хоть тебе заплатил? – он обернулся к Кирьяну.
– А то! – довольный извозчик кивнул и достал из кармана тулупа заработанную ассигнацию.
Вокруг него сразу же грянул буйный смех. Кирьян с недоумением посмотрел на извозчиков, перевёл непонимающий взгляд на купюру и был порядком ошарашен: вместо ассигнации он держал в руке поздравительную открытку с видом горы Брокен.
– Обманул… – прошептал Кирьян. – Всех обманул!
С реки подул резкий ветер, ещё сильнее припустил холодный дождь. Корабль барона, с минуту назад пришвартованный к дубовому дебаркадеру, каким-то необъяснимым образом пропал с глаз.
– Шулер он, мошенник, а никакой не барон, вот что я вам скажу! – продолжал возмущаться молодой кучер. – Зачем ему наш «дядя Саша»?!.. Нужно сей же момент сообщить обо всём полиции. Кто со мной к городовому?
Но тут раздался громкий пароходный гудок: к пристани причаливал пароход из Нижнего. Кучера заторопились к своим коляскам, телегам, экипажам… Жизнь городского извоза завертелась в привычном круговороте.

3.
...Горбун очнулся от яркой вспышки, пронзившей его сознание, и сразу же вспомнил свой сон, который многократно повторялся, словно нескончаемая мелодия дьявольской шарманки, как бесконечное вращение на чёртовом колесе…
В этом сне он безуспешно пытался спастись от несущихся за ним молний, сворачивал в сторону, прятался за стволами деревьев, перепрыгивал через овраги. Но огненные стрелы, одна за другой, преследовали его без устали, пытаясь вонзиться и мгновенно испепелить. И всякий раз, когда силы были на исходе, ноги уже не слушались, а сердце замирало от неизбежного. Последняя, самая быстрая стрела непременно настигала его, и он, бездыханный, валился наземь. Горбун знал, что это вовсе не сон, а воспоминание того, что когда-то он пережил.
Так было и в эту ночь. Бедняга проснулся с сильно бьющимся от погони сердцем, открыл глаза и – ничего не понял.
Он лежал в небольшой комнате, впервые за многие годы в кровати, на чистом белье, матрасе и подушке. Рядом на столике горел электрический фонарь. Вначале горбун подумал, что все это тоже сон, только другой, в котором весь мир качается, словно маятник: вверх-вниз, вверх-вниз… И лишь заметив иллюминатор, он наконец-то сообразил, что находится в корабельной каюте.
«Дядя Саша» узнал этот корабль. В шуме чёрных парусов он явственно слышал знакомый простуженный голос и скрипучий смех его владельца. Этот господин сулил ему одни беды и несчастья. Горбун знал, кто этот господин. Когда-то «дядя Саша» уже бежал от него. И вот теперь вновь попался, как мальчишка!
Пленник вскочил на ноги, держась за привинченные к стенам скобы, с трудом открыл дверь на палубу.
Его тут же сбил с ног мощный поток ветра. «Дядя Саша» понял, что корабль парит над рекой. С каждым мгновеньем он взмывал всё выше, оставляя далеко внизу тающие огни ночного города. Горбун пожалел, что не может летать. Деваться было некуда. Он кинулся к борту, перелез через поручень и, перекрестившись, прыгнул в воздушную пропасть. Приспособив полы плаща, словно крылья, он на удивление легко и плавно опустился в воды Волги, из последних сил поплыл к еле заметному в темноте берегу. Плавать он умел, и утонуть не боялся.
В чёрных небесах, среди мчавшихся над рекой разорванных туч, был виден тёмный силуэт летящего брига. На сердце стало радостно и покойно: он опять сумел удрать от этого страшного господина с тростью в руке, чьё имя ему было так ненавистно.
До берега оставалось совсем немного, но силы стали его покидать. Ноги свела судорога. Горбун вновь закинул голову к небу и стал молиться, прося помощи у Бога. Однако, небеса молчали. «Дядя Саша» сделал последнюю отчаянную попытку спастись, забился в воде, словно пойманная в сеть горбуша.
Уже теряя сознание, понимая, что через мгновенье навсегда уйдет на дно, не почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его беспомощное тело в лодку.

4.
...Когда он открыл глаза, то увидал перед собой в солнечном луче… ангела.
«Где я? – подумал «дядя Саша». – В Раю? Неужели…»
У ангела были карие глаза и тёмные густые волосы, волнами спадающими до плеч. Ангел сидел перед ним на табурете и, глядя на горбуна, молча улыбался. Наконец, увидев, что тот полностью пришёл в себя, промолвил певучим голосом:
– Слава Богу, вы очнулись!..
Дядя Саша замычал, пытаясь что-то ответить, и наконец-то осознал, что перед ним вовсе не ангел, а юное женское существо, лет семнадцати. Оно показалось ему знакомым.
– Вы «дядя Саша»! Мы с отцом слышали про вас. – сказала девушка. – А меня зовут Алёна. Сегодня ночью я даже испугалась, так вы были плохи… Но сейчас утро, и я вижу, что вы выглядите молодцом!.. – Она вновь тепло улыбнулась.
Горбун сделал попытку улыбнуться в ответ, но тут же с беспокойством посмотрел в окно.
– Вам что-то угрожает?.. – с тревогой спросила она. – Вы что-нибудь натворили?..
Он кивнул. Потом покачал головой.
– Тогда успокойтесь! Никто не узнает, что вы здесь. На нашем хуторе вас не найдут. Берег тут безлюден. Мы живём далеко от города. Отец будет к вечеру. Он рыбак. А матушки у нас нет… Она погибла… семь лет назад…
Дядя Саша облизнул сухие губы.
– Ой, да вы хотите пить! – вскочила с места Алена и протянула ему со стола полную чашку холодного чая. – И, наверное, голодны!
Он благодарно сомкнул на мгновенье глаза, дав ей этим понять, что действительно проголодался. После завтрака «дядя Саша» уснул и проснулся только вечером…
Хозяин уже вернулся домой, наполнив горницу запахом реки и свежей рыбы. Он подошёл к постели горбуна и, глядя на него с живым интересом, энергично пожал слабую руку:
– Давайте знакомиться. Меня зовут Никита Аксёнович. Ну, а про вас мне почти всё известно… – И, присев рядом на табурет, рассказал, что город полон слухов о необъяснимых проделках факира или колдуна. Горожане этому верят и не верят. – Белиберда полная! – закончил свой рассказ рыбак и твёрдо добавил: – Поживите пока у нас.
Так горбун остался в их доме. Его попарили в баньке, приодели в старый, но целый зипун. Взять что-нибудь ещё «дядя Саша» упрямо отказывался. Тогда Алёна, не спраши­вая разрешения, залатала убогому рваные штаны и пришила к рубашке все до одной пуговицы. Он помогал по хозяйству, колол дрова, разделывал и солил рыбу. Работы хватало. Никита Аксёнович спешил: надо было успеть до заморозков, наступление холодов в этом году обещало быть ранним. Волга могла вот-вот покрыться льдом…
Иногда «дяде Саше» казалось, что он давно знает – и Николая Аксёновича, и его дочь Алёну. Но где, когда они могли познакомиться – не помнил.
Однажды воскресным утром «дядя Саша» куда-то засобирался. Он снова надел свой плащ, а потом знаками постарался объяснить удивлённым хозяевам, что спешит на городское кладбище.
Алёна обрадовалась:
– Поедёмте вместе! Сегодня день смерти моей матушки.
Никита Аксёнович поддержал дочь:
– Обычно мы в этот день обязательно навещаем могилу покойной, Царствие ей Небесное! Да сами знаете, улов в этом году необычайно богатый, дел – по горло! Живым – живое… – Он вздохнул. – Алёна сама просится, да я не соглашался. Не след отпускать её одну. Но коли с вами – разговор другой! Езжайте! А я как буду в городе – поклонюсь супруге.
«Дядя Саша» ответил, по обыкновению, извечно стеснительной улыбкой.
Никита Аксёнович запряг коня Корсара в столбовые дрожки с откидным верхом и лаковыми крыльями.
– Не задерживайтесь!.. – крикнул он на прощанье дочке и квартиранту, а сам отправился коптить рыбу.
Дрожки выехали со двора.
Яркое солнце впервые, за много дней, осветило унылую осеннюю природу – мокрый песок, голые деревья, пожухлую траву. Было ветрено и прохладно. Последние стаи птиц перед отлётом кружились над пустой, отцветшей землёй с отчаянными криками.
Алёна не раз хотела заговорить с «дядей Сашей», но тот, сидя на облучке, ни разу не обернулся. Он управлял Корсаром, совсем не замечая её присутствия, словно ехал один по пустой дороге. Девушка сбоку заглянула в лицо немого и с удивлением увидела, что губы его шевелятся, словно он говорит сам с собой.
Алёна притихла, было, взгрустнула… Но вскоре рассмеялась: прилипшая к оглоблям и колёсам рыбья чешуя ярко сверкала на солнце, превращая дрожки в серебряную сказочную карету.
До города было не близко, а в такое бездорожье – и вовсе далеко. Колёса то и дело застревали в грязи, и Корсар с трудом вытягивал из неё повозку.

5.
...На кладбище приехали к полудню. Вместе прошли в ворота, вместе направились по одной и той же аллее. А когда разом остановились у знакомой могилы, Алёна поражённо взглянула на горбуна. «Дядя Саша» вдруг встал на колени и сняв с себя драную шапку, преклонил голову перед прахом её матери.
– Вы… знали мою матушку?! – удивлённо спросила она.
Он кивнул и, вдруг с изумлением что-то осознав, со слезами на глазах стал целовать руки девушки.
– Что вы, «дядя Саша», не надо!.. – растерялась Алёна, пряча их за спину. – Ответьте мне, Бога ради, когда вы её видели?
Немой горбун так и не смог объяснить, почему он посетил могилу, в которой лежала её мать Александра Михайловна Парышева. Он так и стоял на коленях, надрывно мыча, качаясь из стороны в сторону…
В этот миг поднялся сильный порывистый ветер… Алчно закаркали кладбищенские воро;ны. Полуденное солнце скрылось за чёрной тучей. А в небе появился старинный парусник, на борту которого горели три огненные буквы:

W.A.T.

Парусник опустился среди могил, как хищная птица, что избрала свою жертву. На борту летучего корабля стоял Вольдемар Августович Тимм с кривой усмешкой на губах.
– Я знал, что сегодня ты будешь здесь, – зловеще сказал барон. – Собирайся, «хранитель»! На этот раз тебе не скрыться от меня. Ты беззащитен, ведь Господь от тебя отказался!
Горбун поднялся с колен и побледневшими губами безуспешно пытался что-то произнести. Барон расхохотался:
– Не стоит тратить слов, которых ты лишён.
Он дал знак боцману. Тот скинул на землю сходни и, сбежав по ним, приблизился к «дяде Саше».
– Пойдём!.. – с тихой угрозой приказал Гаврила.
Горбун замотал головой, не глядя на него.
– Иди же! – с гневом прорычал тот.
Горбун не сдвинулся с места.
Барон перевёл взгляд на девушку, застывшую в ужасе.
– Хватай её! Тогда он перестанет упрямиться…
«Дядя Саша» своим тщедушным исковерканным телом попытался загородить Алёну. Но Гаврила, шутя, оттолкнул его.
– Н-не с-сметь! – закричал вдруг горбун. Он стал вооружён! Он мог говорить!
Гаврила оторопел.
В этот миг в небесах сверкнула молния, и будто огненное копьё насквозь пробило тело боцмана. Он упал на одну из могил, тотчас превратившись в мёртвого шакала.
– Прощён! – эхом донеслось из могил.
– Прощён! – каркнули с веток вороны.
– Прощё-он!!! – со злобой на лице возопил барон, взмахнул своей змееобразной тростью и она превратилась в боевой меч.
Оставаясь на корабле, барон рассёк остриём воздух. Раздался звон. Это горбун рукой отражал удары. Алёна наблюдала издали за странным боем. Невидимое оружие убогого, не соприкасаясь с булатной сталью, звенело и скрежетало в смертельном поединке. Противники на расстоянии наносили удары друг другу, разрывая в клочья и волчью шубу, и нищенский плащ.
– Да, я наконец-то прощён! – крикнул горбун барону, увернувшись от острия. – Потому что сегодня – последний день моего заточения на Земле!.. Прошло ровно семь лет, как я – Ангел-Хранитель, не уберёг одну святую душу! – Он ловко отскочил в сторону, где стояла потрясённая девушка и ловила каждое его слово.
– Это душа твоей матушки, Алёна… Я не сумел уберечь её от смерти, и был жестоко наказан за это Всевышним.
Бой продолжался.
– Он отнял у меня речь, и целых семь лет я должен был жить рядом с людьми, в образе калеки. Так Господь наказывает Ангелов-Хранителей за их плохую службу. Все убогие и калеки – это мы, ангелы, наказанные Богом. Но, в отличие от барона, наказаны не навсегда…
Удары сыпались за ударами. Горбун отражал их все, до единого…
– Искупая свою вину, пока не прощены – мы беззащитны и слабы. Потому барон и задумал покорить нас такими. Он надеялся, что потом, когда вновь превратимся в ангелов Божьих, мы и станем его чернокрылой ратью! Он просчитался!
Горбун нанёс точный удар. Барон схватился левой рукой за раненый бок. Ещё один молниеносный удар горбуна выбил меч у барона. Кружась в воздухе, тот снова стал тростью, упал на землю и превратился в змею, которая уползла в расщелину старинного склепа…
– Берегись же, падший ангел! – Горбун сбросил рассечённый мечом свой рваный плащ. Под ним были белые одежды…
«Дядя Саша» выпрямился. Алёна с изумлением вскрикнула! За спиной убогого вместо горба бесшумно распрямились белоснежные крылья. Ангел-Хранитель её матушки взмахнул ими и очутился на борту летучего корабля, который послушно взмыл в осеннее небо.
Барон фон Тимм оказался побеждён. Все собранные на его невидимом острове ангелы получили свободу.
Но тот, бессмертный – кто жил в его личине – завтра снова будет рыскать по всему свету, в поисках лёгкой наживы для своего дьявольского замысла…

6.
...Алена всё ещё стояла у могилы матери. Ангел по имени «дядя Саша» вернулся к ней.
– Вот и окончилось моё земное искупление, – произнёс он. – Но прежде, чем исчезнуть с глаз твоих, я хочу показать тебе Божье Войско. – «Дядя Саша» кинул взгляд на её правое плечо и уважительно произнёс: – Конечно же, с разрешения твоего Ангела-Хранителя…
Над Аленой возникло белое облачко, в котором витало подобное «дяде Саше» существо с крыльями за спиной.
– Мы полетим вместе, – ответил её Ангел. – Одну не отпущу.
Ангел «дядя Саша» улыбнулся и понимающе кивнул головой:
– Конечно же, вместе. Ты – настоящий Хранитель!.. – Они взяли её за руки с двух сторон.
Алёна, отдавшись ангельскому спокойствию, увидела то, чего не видел до сих пор ни один смертный. Над землёй летало несметное число крылатых существ, словно великая стая, не стремившаяся на юг.
Ах, Небесные стрижи, Божьи ласточки! – без пола и возраста, похожие друг на друга! Вы безмятежно снуёте вверх-вниз, пролетая сквозь облака, сквозь прозрачные тела себе подобных, сквозь Время и Пространство!
– Полетим же и мы, – сказал ангел «дядя Саша».
И вместе с Алёной и её Хранителем они взлетели над осенней землёй.
– Смотри, – сказал ей бывший горбун. – Это все те, кто был наказан Всевышним, и кого удалось спасти от Барона. Видишь того длинноволосого на белом облаке? По его вине утонула девочка. Он загляделся на игру окуньков в ручье… А тот, курчавый, не сумел на дуэли отвести пулю от хозяина-поэта… Вон двое взялись за руки… Они были Хранителями влюблённых, которых подло убили ночью… А этот не спас хозяйку от пьяного мужа… У каждого своя вина, и своё наказание. И сколько ещё таких ходит по Земле!.. – Он улыбнулся своей извечно стеснительной улыбкой: – Теперь мы снова свободны и прощены… А будет ли нам опять позволено охранять людей – решит Господь!
– Мне холодно! – сказала Алёна.
– Ей холодно! – заволновался её Ангел-Хранитель.
– Тогда возвращайтесь! – кивнул головой бывший горбун и, пожав ей руку, отпустил, оставшись в воздухе.
С высоты он увидел, как Алёна с Хранителем плавно опустились на землю.
– Береги её! – крикнул с небес ангел «дядя Саша», прощально взмахнув крылом, смешался с другими прощёными ангелами…
Когда Алёна подняла голову, осеннее небо было сплошь в дождевых тучах. Она оглянулась. Рядом с ней никого не было… Кругом только кресты и могилы…
– Ты здесь? – испуганно шепнула она, повернув голову к своему правому плечу.
– Здесь, здесь... – ответил её невидимый Ангел-Хранитель.
И на душе стало спокойно. Она ещё немного постояла у могилы матери и медленно направилась к воротам кладбища. Корсар уже нетерпеливо перебирал ногами, поджидая хозяйку. Как только Алёна села в дрожки и взяла вожжи в руки, он сразу же заторопился домой.
А что же «летучий голландец»? В каком небе носится он теперь?
Ах, только бы  не появлялся больше!.. Только бы!..  Только бы...
ЭПИЛОГ

...Вар­ва­ра Кар­пов­на позвонила под утро.
– Вам понравилось то, что у вас под подушкой?
– Какое чудо! – заорал я, как дурак. – Какие рассказы! Они все до одного будут напечатаны!.. Под подушкой? Что под подушкой?.. Я не смотрел!.. Где мой велосипед?..
– Ждёт за порогом, – засмеялась Вар­ва­ра Кар­пов­на. – Кстати, выровняйте колесо. Кривое колесо – это нелепость, Егорий!.. Да вы поглядите, что у вас под подушкой! Я подожду.
Перстень был простой, тяжёлый, серебряный, с гладким глубоким камнем. Наделся на указательный палец очень удобно.
– «Зеркало Явлений» – подумал я, а вслух сказал: – Тут ошибка. Он предназначено не мне.
– Не вам судить, молодой человек! – строго ответила Вар­ва­ра Карпов­на. – Такими кольцами не распоряжаются обычные люди! Это вам в награду. Теперь вы сможете путе­шест­вовать и без моей помощи. Желаю новых сказок!..

***

Такова история обретения рукописей, которые мы и предоставляем ныне вниманию читателя в виде

Саратовских небылей
Николая  Эльпидифорова,

дабы всё дельно написан­ное стало достоянием читающей публики, и она могла бы полу­чить удовольствие или нечто понять, удивиться или ужаснуть­ся направлению умов в нашей провинции девятнадцатого века. 

***
 
Однажды утром, когда рукописи Эльпидифорова были переданы господину Издателю, я обнаружил в почто­вом ящике большой коричневый конверт из пергамента, запечатан­ный сургучом. Адрес мой был надписан совершенно правильно, даже индекс указан! Только написано это было неровным почерком с употреблением правописания девятнадцатого века.
Я немедленно вскрыл конверт.

«Дорогой Егорий! – было сказано в письме. –
Под Рождество мы нашли на крыльце, невесть откуда взявшиеся, ещё не­сколь­ко повестей нашего незабвенного Николая.
Вышлю их вдогонку моему письму, когда хватит денег на бандероль. Может, и они Вам при­го­дятся для журнала.
У нас в городе всё по-старому. Правда, морозы в этом году треску­чие, так что сидим у огня и Вас вспоминаем. На зиму засолили огурцы, грибы и яблоки, а ещё я сварила вишнёвое варенье. Будете в наших краях – непременно заезжайте!..
Большой привет Вам от Константина. Он пошёл в гимназию и учится прилежно. А ещё он часто бегает в «Книжную лавку», которую теперь приобрёл книготорговец, – человек просвещённый и практичный. У него Костя всё надеется найти Ваши сказки.
Ко мне залетел Ваш волшебный ковёр. Я посыпала его от моли нюхательным таба­ком, скатала и, от греха подальше, припрятала в чулан: за Кон­стан­ти­на тревожно, а мне на коврах летать – не по годам. Иное дело – в молодости! Бывало, подол подоткнешь, слова, какие надо, скажешь, прыг на ковёр! – и за Волгу грибы собирать!
Да, чуть не забыла!.. Вчера на рынке видела я господина Щура. А может, и ошиблась: глаза уже не те. Такие-то наши дела, дорогой господин Сказочник!
Не забывайте и Вы нас. Пишите, а мы ответим от всего сердца.

С уважением и поклоном –
саратовская мещанка Авдотья Анисимовна Родионова.

10 января 1889 года,
г. Саратов»

Вот такое необыкновенное письмо достал я из старого конверта. Новые рукописи Николая Эльпидифорова пока не пришли.
Жду… Чудеса!..



 К О Н Е Ц