Пора выходить в поле пора

               
                Книга первая.

Вы видели дождь на хлебном поле? Нет? Ну, куда вам, вы же, как всегда, стоило ему только начаться, только уронить ещё первые, может быть, даже случайные, редкие и крупные капли, стремились куда-то под крышу. Кстати, а вот почему это всегда бывает именно так: первые, редкие и очень уж  крупные капли падают – на что ни придётся – всегда звонко и даже как бы сильно и очень заметно… Человек, бывает, даже вздрагивает – то ли от неожиданности, то ли от некой боли? – и всегда спешит под крышу, неважно, какую, как будто его дождь и, правда, или зашибёт, или, если он промокнет, то с ним случится что-то важное  и неприятное? Неужели забыли, как в детстве все мы и промокали, и вымокали так, что хоть всего-то выкручивай, как майку или штаны, словно солнце после дождя не высушит и вас, и землю, и всё вокруг? Забыли, как только что и было после дождя и долго, и не очень приятно – так это грязь, наша, кубанская.
Так вот, я видел, как растение – неважно, дерево это, или там ряды стеблей кукурузных, с крепким, как дерево, стволом и огромными, тоже крепкими, листьями или тонкий с почти прозрачными травинками-листочками стебель пшеницы, или же зябкий, сплошь из дрожи куст помидоров, - это неважно, встречает эти первые капли, так, что только что не бежит; побежал бы, да корень не пускает, держит в земле, чаще всего, чёрствой и жёсткой. Но ещё лучше я видел, когда дождь, разбросав крупные капли, вдруг пошёл лёгким, но частым и густым тихим дождём, когда капли, попав на лист, тонкой струйкой потом сбегают на стебель, питают его или, напротив, всю главную свою силу отдают земле, стекающую прямо по стеблю вниз, она тут же проникает к корням, отчего жёсткая и чёрствая земля сразу же становится влажной, лёгкой и питательной, отчего, неважно, – будь то стебель кукурузы, пшеницы или дерево, сразу же становится зеленее, сочнее и крепче. И уже очень скоро стебель пшеницы наклоняется под весом наливавшегося зерна, а если это он - кукурузы – пускает дополнительные, начавшись выше почвы, корни, которые притягивают с удвоенной, если не с утроенной силой влагу из земли в стебель, потом – в тугой початок, а пшеница если – в колос. Даже дерево, намокнув и напившись воды-дождя, становится мягче ветками и стоит, тихо опустив их, чтобы на них со временем созрели и тихо налились соком плоды…
Летний дождь на поле – это загляденье, это поэма, стих, картина, достойная кадра режиссёра Александра Довженко. Цените такой дождь, а застав его, не бегите прочь. Ведь он полезен всем и вам, человек!..
А вы ходили по свежеубранному полю, хлеб – у нас же это, прежде всего,  конечно, пшеница, - которую только что обмолотили, да по её короткой стерне, которая кое-где ещё и не поднялась после того, как по ней проехали огромные – на её особый взгляд, - рубчатые, ломтями, колёса; которая, уже освободившись от лежащего на ней валка –  он, вот он, лежит, уже лёгкий, обмолоченный, в огромном ворохе соломы, - встаёт, где так сразу, а где, словно бы и подумав, и теперь шуршит, касаясь ваших ботинок или, чаще всего, если у комбайнеров, - сапог кирзовых… По земле, которая только что вырастила колос на каждом стебле, такой увесистый, что он дугой согнул  лёгкий полый соломенный стебель с совсем высохшими стреловидными листьями, и теперь, рыхлая, так легко и просто утаптывается моими лёгкими башмаками, удивляясь, а почему на мне не сапоги – гость, не иначе! – у хозяев так, так чаще всего, сапоги…
Считай, чистая, пока только в кучах соломы, которая тоже пойдёт в дело: её не сегодня-завтра или уволокут в скирду, или, подобрав огромными, тоже на её, естественно, взгляд, тракторными вилами, подадут на немалую высоту стогометатели; и станет она, степь, ждать с нетерпением трактора, чтобы он вспахал её, готовя к новому севу – земля у нас не должна «гулять». А пока суть да дело, скоро на ней проклюнется, сразу почувствовав свободу, зелёная  «берёзка», потянется, на добрый обед не то телятам, если ферма где рядом, или гусям, если кто из рядом живущих хозяев не поленится их выгнать; только лишь вокруг столбов останутся редкие отдельные стебли пшеницы, специально для дотошных «народных контролёров», чтобы потери можно бы посчитать, и, интересное дело, подумать: как это получается – на каждом поле обязательно хоть один столб да найдется?..
Вы чувствовали, как пахнет свежеубранное поле; в нём и запах  перетёртой колёсами земли, и перемолотой соломы, и запах горячего от ладной работы комбайна, нагретого железа, а если комбайнер, доведётся, спустится на землю с мостика своей машины, то почувствуете и запах пота человеческого. И запах пыли от только что уехавшего грузовика, и запах комбайнового или автодвигателя. Это общий запах уборки, по-крестьянски если, то страды!..
А вы слышали, какая через час-другой после уборки стоит над этим полем тишина… Нет, абсолютной не бывает, разве только вечером, под выходящие звёзды, а  так её нет, есть разные звуки, только как бы уже ушедшие, а если проще – то отдалённые.
Вы вообще-то хоть раз шли колхозным полем, что тянется, кажется, так без конца и края вдоль дороги?.. Или хотя бы видели его с этой вот невысокой «сопки», что поднялась юго-восточнее Абинска?.. А?..
Раньше, когда Абинск был просто станицей Абинской – а он ведь, считай, уже три четверти века как город, причём ничуть не хуже других на Кубани, а некоторым так и фору даст, не верите – так приезжайте, полюбуйтесь! – она уже тогда была не так просто станицей, а районной, да что там районной – её именем был назван даже полк, а это много значило. Даже и тогда, когда эти наши закубанские станицы только лишь ещё  закладывались вдоль гор, а вернее, так предгорий Кавказского, что был уже западнее некуда, хребта, а, может быть, и даже тогда, когда они ещё всего лишь точкой на карте, скорее всего, царской, были отмечены…
С таким вот родовым пятном на имени – на реке Абин укрепление Абинское, полк Абинский, район Абинский, - мы и живём, в ус не дуем. А что, было же время, когда Абинск, а раньше и станица того же названия были самыми зелёными в крае! Сейчас, правда, уже не то… «Без озорных кудрявых тополей ты стал вдруг старым, лысым и седым» - сказал один поэт, Жалко,  конечно, такого звания лишиться, но мы же всё понимаем: во всей России рубят, в телевизоре вон стон стоит, рубят и горят. У нас, правда, ещё, слава богу, не горит.
Так вот наша Абинская, потом, естественно, и город - куда же от него! - с юга не то «подпирается», не то охраняется тремя горками, вернее, холмами. Центральная и высокая, видная - Владыкиной зовётся. Говорят, что её так назвали по имени казака Владыки, что жил в 19-20 веках в Абинской. Так – то оно так, но, думаю, казак тут и не при чём. Говорят, он там хутор держал. Ну, так это когда? Уже при Столыпине, царском премьере…  А гора, ещё когда и укрепление было, над ним нависала. И охраняла, может, и защищала, но уж и угрожала, не без  того. Когда в 1840 году (!) под самое укрепление собралось более десяти тысяч горцев, они, думаете, что, в плавнях жили, в воде? Нет, они в горах аулами своими жили. И уже в первый, 1834 год, ещё даже при строительстве   самого Абинского укрепления, отряду генерала Вельяминова горцы «докучали»: то солдата попытаются захватить, то вдруг обстрелять отряд, а то даже замахнутся и даже пушкой «разжиться». И все в горах, не в камышах болотных…
Так вот эта, Владыкина, как её все называют, гора, скорее всего, раньше называлась просто Владыка, по-военному, если, то это значит, что она -  «господствующая». Потом, скорее всего, это имя перешло и к живущему на этой горе владельцу хутора, оно «прилипло», как у нас говорят, как уличное прозвище, так как среди первопоселенцев станицы человека с такой вот вишь фамилией скорее всего и не было…
Рядом, западнее, есть западная гора. Она называется уже проще: Лузанкиной, по имени Лузанкиной балки и родника того же названия. Хороший был родник, существует и сейчас. Тётка Лузанка тоже, говорят, была. У нас этих Лузанов, в кого ни кинь, хоть в одного из них да и попадёшь…
А слева, если смотреть из станицы Абинской, теперь, ясное дело, из города, видна третья гора, но уже за рекой Абин, в некотором даже отдалении от двух предыдущих, что стоят рядом друг с другом, или дружка с дружкой, если хотите, всего-то и разделённые родником и вытекающей балкой, что потом, уже в городе, впадает в реку Абин и отделяет от основного «тела» города, говоря канцелярским языком, «микрорайон» Забалка.
Эта третья гора, как у нас говорят, «так себе, не более». Она, если уж совсем разобраться, с улицы не очень-то и видна. Но вот сюда именно председатель городского колхоза Агеев, Николай Григорьевич, совсем недавно избранный, а скорее всего «назначенный», в общем-то чужак в Абинске, (кто его и знал – то ?..), и «взял моду», как говорили многие, вывозить всех своих колхозных специалистов, чаще всего в обеденный перерыв. Или около того… Некоторые говорили и прямо, и грубо: «дурью мается…» Но время шло, а поездки эти всё продолжались. Причина, видно, была… А вот в чём? Какая?..
Думали об этом многие, в том числе и те, кто ездил… Ведь понятно же: если в примерно в одно и то же время, чуть ли не ежедневно, мимо тебя едут одни и те же люди, причём всегда в одно и то же, по разговорам, место, поневоле ведь задумаются не только лишь думающие пенсионеры, но и все вконец уже взмокшие  от всех домашних хлопот – надо и приготовить обед, и полить все грядки, и что-то прополоть в огороде, и поговорить с соседкой, - абинские домохозяйки. Думали, естественно, разное – кто же, как у нас говорят, «на чужой роток накинет платок»?
Версии ходили разные. Одна была такая: новый наш «чужак» -  председатель знакомит свою «свиту» издали с колхозом – недаром же говорят, что «лицом к лицу лица не увидать», вот он и возит их на горку, чтоб узнали хотя бы, где какая бригада, да где что растёт? Резон у такой мысли был: кроме местных Безпалько, Градинарова да чуть помоложе их – Пучкова, зоотехника, считай, остальные – были, кто откуда: и из Краснодара, и даже из Белой Глины. Это ведь раньше так было: все, кто жил в этом хуторе, составляли колхоз. А в те годы, о которых разговор, что в Абинской, что потом уже в городе, людей откуда только не было. А если ты, случаем, не нефтяник, не мебельщик, не пищевик или там врач или учитель, то тебе путь куда? В местный колхоз, естественно... Даже, если ты, к примеру, маркшейдер. Что это за такая вот уж специальность, никто не знал и не ведал, но в колхозе такой человек был…
Возникал у горожан и такой вопрос: почему именно на этой горке? Отвечали так: так это же ясно – у двух других горок   вершины в лесу!.. Он хоть и невысок, но всё же лес, а это тень, «холодок», как говорят колхозники, а в холодке людей лень разбирает, в сон клонит. А поездка на горку, считай, на рекогносцировку, как говорил по-военному один из этих наших «спецов», проводилась как раз с иными намерениями: хоть издали, но воочию показать их бригаду или мастерские, или же ферму – место работы, одним словом. Чтобы не очень уж и забывали.
И была ещё одна цель у председателя колхоза в то время. В год, когда мы знакомимся с героями повествования, у нас в районе… поднималась целина.
О настоящей мы слышали где-то в поздних 50-х годах, мы все провожали наших трактористов и пахарей в далёкий Казахстан. А тут, на исходе 60-х, на тебе, к нам самим сама пришла целина. Да не простая, не бескрайняя степь с неоглядными, без конца и края полями, засеянными пшеницей, - такой её мы увидели, ну, те, кто ездил помогать убирать, - а иная, рисовая. С рисовыми карто - чеками, рисовой системой и, главное, с водой. Что было, скажем так, совсем  уж немаловажным…
С горки, если напрячь зрение и подключить свою фантазию, можно было увидеть, как на всех плавнях, а они начинались буквально сразу за крайними хатами села Варнавинского и тянулись – где так огромным, в несколько даже километров, рыжим пятном, где лентами рыжели вдоль речек, впадин и даже низинок, а где так и вообще одним сплошняком чуть ли не до самой Кубани, считай, от Крымского района, что на западе, до Северского – что на востоке, - кипела стройка. Сотни мощных тракторов со скреперами, бульдозерами и другими агрегатами, десятки экскаваторов работали, устраняя балки и даже овраги, круша и ломая, выдёргивая с корнями вековые камыши, если где попадётся на пути – а такое сплошь бывало! – заброшенный напрочь хутор или оставленный до следующего года рыбацкий шалаш, то трактор, даже не дёрнувшись, не заметив, разметает и его – ищи потом его! Работы велись всюду и разные. Когда потом мы ездили по этим же местам, но уже по новым дорогам, мы видели всё: и огромную чашу Варнавинского – мы гордо о нём говорили: наше море! – водохранилища, и ленту Нагорного канала, того, что начинался аж в соседнем, Северском, районе и принял воду ну всех горных речек нашего района, и, конечно же, рисовые системы, припавшие где так к самой станице Мингрельской, где к хуторам и станице Фёдоровской, где - к селу Варнавинскому и всем хуторам Воскресенского Совета – станицы или села в этом «кутку», выражаясь по- кубански, не было…
Но не это вовсе волновало городских колхозных «спецов» - какого бы уклона хозяйства он ни был: животновод он или огородник. На чеках, что одни из первых уже готовились к сдаче, - хоть сейчас паши! -  другие были, как о них говорили сами мелиораторы, «в работе», а третьи только ещё ждали своей очереди; на поливе многие люди готовились выращивать рис – культуру новую, хоть и более трудоёмкую – а если говорить по совести, то уже даже очень значительно трудоёмкую! – но и выгодную, ценную, дорогостоящую…
Специалисты, сидящие на горке, хорошо знали – мир ведь слухами всегда полнился, да это и секретом никаким не было! – что у тех, кому достанутся строящиеся пока рисовые чеки, скоро будет интересная работа, высокие урожаи, что, как правильно считали все специалисты, – меж них ведь были, естественно, и экономисты, - должны были принести – а как же иначе! – высокие доходы как и хозяйству, а они в, как тут говорят, сельской части района не так уж и хороши, так и его – это уж обязательно! – работникам.
Знали… Но вся беда была в том, что до земель городского колхоза – вот ведь парадокс: колхоз в городе! – рисовая, так называемая целина, не доходила. Не доходила, и всё. Хоть плачь, хоть катайся по горке!.. Надо же так: у всех рис есть, а у нас, как говорят, «у порога рис есть, а на пороге – уже и  нет…»
Специалисты, каждый в душе, конечно, переживал, каждый по-своему, кто-то, может, и плакал, а кто так и клял всех, кого можно было, – а какой в этом толк! – а все вместе подтрунивали над председателем – не зря же на Кубани говорят: «гуртом и батька можно побить!» - они видели его желание иметь площади риса, его «охоту» до них, но как? «В горы-то воду ведь не подать, - чесали затылки «спецы», ухмыляясь, - да на горе и рис-то не растёт…»
Оставалось молча завидовать «прикубанцам», тем, у кого рис не завтра-послезавтра, если сегодня его ещё нет, будет…
Председатель выдержал подтрунивание молча, Он вообще на горке всякий раз молчал. Только ходил и о чём-то думал.
Он на что-то надеялся…
И был ещё один человек на этих «выездных заседаниях», он чаще молчал, вообще не вступал в общую беседу, редко посмеивался. И у него были все основания так себя вести. Почему? Если и сам наш председатель, и многие «спецы» были люди пришлые, они видели перед собой – что? – поля, на которые им вряд ли подадут воду, вряд ли построят рисовую систему, но прежде всего поля, на которых они и сегодня, и завтра будут работать, с рисом ли, без риса, что ж поделаешь, то мой герой, глядя с горки вниз, видел гораздо больше.
Он видел на этих просторах, что виднелись с высоты – пусть и не очень высока горка, но всё-таки выше хоть и той дороги, по которой спешат автомашины, - всю свою до этого жизнь. Перед ним лежала его родина – малая, не очень ласковая и приветливая, но такая любимая. Его родное село Варнавинское, где он родился и подрос, западнее другое село – Мерчанское, побольше, куда он ходил два года - это были 5 и 6 классы, - день в день, что бы на улице не шло или стояло: то дождь, то снег – а в те, послевоенные годы, когда ему надо было учиться, зимы были и снега куда покруче – иной раз было и дорогу не найти. А дальше, на этом вроде бы прямоугольничке окоёма, что он видел отсюда как на экране телевизора или кино, он работал. Здесь он сформировался как специалист и человек, в этих вот плавнях, что были разбросаны по всему северу района, на хуторах, где были тракторные бригады Мингрельской МТС, где он работал механиком, он встретил всё хорошее и плохое. Он, может быть, от того, что от них было некуда деться или от того, что они просто мешали ему работать, ненавидел эти плавни… Ненавидел, но и любил… Да, как это ни странно, он их любил. Он хорошо помнил, как часто в их техникуме, в Брюховецкой, местные хлопцы очень любили говорить: «У нас такие степи! Ты видел наши степи? Им же и края нет!...» Помнил он и то, как он, чужак, никогда «не стихал», как другие, а всегда не без гордости говорил: «А вы знаете, какие у нас плавни? В них же запросто и потеряться можно! Неба не всегда видать! А рыбы сколько! Птицы разной!..» И помнил, как часто он просто стонал от того, что, как он об этом думал, от них, этих его плавней, ему никуда! Куда ты ни глянь, от них – никуда…
Может быть, потому он и не участвовал в этих разговорах, весёлых и не очень, он просто смотрел, вспоминал и думал. Жизнь в картинках проходила перед ним, как листочки из ученической тетради. На одних он задерживался, какие-то чёрточки и детали припоминал, другие просто пропускал, то ли зная их наизусть, то ли просто позабыв, на третьих он часто надолго замолкал, вспоминая былое…
Вспомнилась ему и поздняя осень 43-го. Когда его потом – а такое было, и не один раз! – спрашивали, почему же ему вспомнилась именно эта осень, вернее, даже не вся осень, а всего лишь два дня из длинных осенних дней, и их было много – и дождливых, и туманных, и ярких, солнечных и тёплых, - он ответить не мог. Просто то ли не знал, что надо сказать, то ли не хотел – вспоминать иногда не очень ведь и хотелось, – а иногда даже думалось: а надо ли? Она ведь, та осень, была не только для него, она для всех была трудной, иногда, казалось, просто непереносимой, так что же о ней ему и вспоминать?.. Ведь это как рану, уже и заживающую, без конца и края разбинтовывать и то ли показывать, а зачем – чтобы жалость вызывать к себе? -  или, вроде того, напоминать: вот, мол, дескать, какой это я?..      
А он это не любил, наоборот, любил говорить о другом: о тех людях, что его окружали, об их делах, успехах.
А те два дня были для него особенными… Во-первых, это была дальняя поездка – ездить он любил, до войны с отцом не раз ездил в район, в ту же Абинскую, отец - по делам, а Шурка, может, и хорошо было, что он был небольшой, что  ростом, что, как говорят, объёмом – примостится под боком у отца на линейке и едет – иногда по всем сторонам глядит, особенно ему нравилось видеть самолёты на аэродроме, что был к Абинской поближе. Там они однажды увидели огромный самолет, он как-то говорил, что тот был аж с четырьмя моторами… «Максим Горький» назывался… На него не только Шурка засмотрелся, но и отец его и все другие ехавшие… А часто, особенно на обратном пути – ребёнок же устаёт в дороге, а тут ещё в линейке его ведь и укачивает, мягко так, а кругом всё одно: дорога, поля рядом – и всё, знай, мельтешит в глазах, вот они и закрываются, - засыпал. Иван, старший брат, смеялся как-то: «Ты спать ездишь в район, что ли?» А он всё равно ездил, потому что любил это…
А тут была поездка, уже не в линейке, а на поезде, правда, в «товарняке». И далеко, аж за Варениковскую. Он потом, как-то в школе, в селе Мерчанском, посмотрел на карту края и увидел: далеко…
Может, и потому вспомнились те дни, что это была у них  не просто поездка, а за товаром, за продуктами, как говорили у них в селе Варнавинском, если по документам, а если так, по - улочному, то просто в Варнаве. Нет, и в Абинскую тоже они ездили не просто так, а по делам. А однажды, как-то  вспомнил Шурка, вернее, уже Александр Дмитриевич, уже выйдя на пенсию, они, едучи домой, заехали почему-то на мельницу, бывшую, у речки. Отец говорил: за продуктом.
На речке мужики отломали – долго они его били и долбили и обухами топоров, и какими-то зубилами, а уж как все они матерились! – большой кусок камня у реки. Когда ехали от реки домой, Шурка всё спрашивал: и зачем им в Варнаве «сдался» этот «продукт»? Отец же, как казалось Шурке, рассказывал сказки. То, что они памятник поставят у дороги и напишут: «Прямо поедешь – счастливым будешь»… Может, оно и так, думал Шурка, в селе, действительно, по вечерам было и шумно, и весело, но камень ему казался не очень высокий, его не каждый и заметит, особенно если луны нет или тот едущий подопьёт. То отец говорил, что камнем придавят камышовую крышу, которую ветер иногда ерошит… «Да кто ж его на крышу поднимет? – думал Шурка. – Он же ведь этот, камень! Его и на линейку еле втащили!..»  А когда, видимо, Шурка надоел своими этими «почему?», отец сказал совсем уже нескладно: «Положим у сельсовета, вот все и будут спотыкаться о него, а, споткнувшись, обязательно зайдут. А то все всё мимо и мимо…»
Узнал Шурка, зачем понадобился камень в селе, что так – таки и   выросло у плавней, где воды столько, что можно и утонуть, а камней никто никогда и не видел, когда пришёл Кузьма, кузнец колхозный, и начал по тому камню бить молотком с зубилом. Шурка уже было подумал, что Кузьма пишет про счастливую жизнь в селе, однако удивился, увидев, что от камня лихо так отскакивают мелкие куски…
Потом отец выдавал эту «мелочь» селянам вместо спичек на кресало: со спичками в Варнаве было трудно, они ведь расходились лучше, чем мыло. Черкнул раз, хорошо, если огонь развёл: от него прикурить можно или кашу на нём сварить, а если спичка, хоть она и загорелась, а огонь не подхватил? Как быть?.. Короче, продавец сельпо не успевал спички привозить из Абинской…
В общем, вспомнилась Александру Дмитриевичу и осень, и те дни… Нет, он, как и другие, вспомнил и своё до боли родное село Варнавинское, и хутора, где работал после техникума в МТС:  всё это было, зачем же так говорить, и увидел он, понятное дело, на месте тех хуторов, пыль, стоящую на всю степь, над будущими рисовыми системами, то есть, то, что видели и все, но то ли запомнил на всю жизнь, то ли всё оказалось ему каким-то мелким, пустым и несущественным, кто знает, в общем, он это запомнил, как за гвоздь рукавом зацепился, надолго, если не сказать, на всю жизнь… Именно это.
Да так чётко и ясно, будто было это, не когда ему было всего лишь только двенадцать лет, а будто происходило всё вчера, не далее…
Как они с Иваном добрались до железной дороги – а это, во-первых, не очень и близко, а, во-вторых, в самой Абинской, Александр Дмитриевич, по-моему, не был, вернее, был, но не помнил, где – никогда не говорил об этом. Скорее всего, пешочком: из села, благо, их домик стоял на окраине, потом – по дороге, обсаженной деревьями ещё отцом, до войны, мимо хутора Казачьего, потом мимо урочища Волчьи ворота – Безпалько помнил, что всегда, когда с отцом ездили в Абинскую, ещё до войны, естественно, он всегда без всякого страха проезжал мимо, иногда в разговорах, даже как-то и не замечал этого, а иногда, почему-то, а вот почему, он и не знал, вдруг тут мужики умолкали, то ли вспоминая что, то ли вдруг все прислушиваясь к тишине, а тут – он об этом всегда помнил – вдруг как-то не по себе стало не только ему, 12-лет,  но и Ивану – он тоже как-то притих и ускорил шаги, - отчего я делаю вывод, что они тогда шли с братом пешком, а что уж тревожило их души, кто знает? Может, легенды про горцев, которые раньше нередко тут – место Волчьи ворота когда-то назывались урочищем Перу, - собирались перед тем, как напасть на Абинское укрепление или хотя бы всего лишь попробовать, - а, может быть, пацаны тревожились по той простой причине, что здесь зимой обычно волки стаей собирались, отчего Перу получило вполне понятное, новое имя; об этом в селе рассказывали не только местные, но и тётки, что ходили в Мингрельскую за молоком – они пройти эти самые «ворота» старались в светлое, дневное время, когда – это же ясно! – волки отсыпаются где-то далеко в глухом лесу, подальше от дороги. Говорила об этом как-то и мама Ивана да Шурика – она в эти осенние дни возила на своей корове зерно на хлебоприёмный пункт, в Абинскую. И в этот день, раненько, уехала тоже.
Потом мимо опустевшего аэродрома, мимо редких хаток окраины Абинской, через железную дорогу. Вернее, не так. Это мать их переезжала через дорогу. А братья как раз и нет. Здесь, в дубняке, был разъезд, им было сюда…
Когда они, наконец, пришли, Шурик, видно, с непривычки,  очень устал, пешком – столько шли! – товарняк уже стоял, как говорили все военные, с полчаса. Братья покрутились вокруг, после чего Шурик присел в тени дуба, Иван куда-то сходил – он тут, как он говорил, всё знал: именно отсюда он вместе с другими парнями уезжал на строительство новой железной дороги, разобранной немцами, за станицей Крымской. Это был большой отряд молодёжи, со всего района, абинских, как заметил Иван, было, пожалуй, больше других. Именно отсюда он вчера и приехал в отпуск на целую неделю, куда его и ещё некоторых парней и девчат дирекция дороги взяла и отпустила – за их очень хорошую работу.
Пока Шурик в стареньком ванькином пальтишке, в штанах из плащпалатки и старой армейской пилотке, поджав под себя босые ноги, «выпростав» их, как тогда говорили на Кубани, то есть сняв с них «самопальные», не знаю, как их и назвать, «тапки», на подошве из автошины – они стояли тут же рядом, как - то странно, фигурно изогнувшись, - сидел под дубом, наблюдая за бойцами. Наблюдать было, собственно, особо и нечего, это были, скорее всего, только что мобилизованные после изгнания на Кубани немцев новые солдаты, ещё будущие бойцы, у многих из которых настроение, скорее всего, было куда хуже, чем у братьев, - они ехали воевать; а братья – им-то чего печалиться: их же ждали не бои, а в них и так уж возможное ранение, а просто всего сбор кукурузы, раскроем их тайну… Он отдыхал – они прошли ведь больше десяти км.
Вчера Иван, приехав в отпуск, увидел, что их -  а семья-то в селе у Безпалек большая, - ждёт, скорее всего, голодная зима. И хоть трудодней и у матери, и у Ивана, и даже у Шурика – Васька без руки какой работник в колхозе, а другие братья ещё совсем малы! - записано и отработано много, но колхозу нечем рассчитываться: зерно всё по приказу «сверху» свезли на пункт приёма – оно было нужно для фронта. А чем самим кормиться, так никто толком и не знал; говорили: а тем, что в огороде выросло… А что там вообще могло так уж хорошо вырасти, чтобы зиму перезимовать, никто, по существу, и не знал.
И тут Иван вдруг – а, может, и не вдруг, но, главное, что к месту, - вспомнил, что за Варениковской (станица такая, что почти сразу за Крымской), почти у дороги, что они строили, он видел, а как всякий сельский житель, он прежде всего смотрел на местную  сельскую жизнь, ловил её приметы, сравнивал всё со своим селом, хотя ведь и сравнивать их село с чем-то другим было как-то и неудобно – вот оно, село Варнавинское: имя-то его звонкое, боевое, перед самой гражданской войной, в аккурат, оно было так названо, в честь славного Варнавинского полка, пришедшего в наш район с победой с самого главного турецкого фронта, и его, скажем так, первыми  жителями стали в основном солдаты этого же полка; порядок был в селе, считай, что и военный, а вот более ничего ни воинственного, ни просто чтобы чего военного уже после гражданской войны в селе и не осталось – одни плавни лишь кругом, одни плавни…
А вот там, за Варениковской, Иван сразу увидел много чего очень и очень интересного!.. И главной была не то недоубранная кукуруза на поле, не то убранная, но очень своеобразно. Её, видимо,  если и убирали, то как все говорят, «скопом»: и «Катюши» своим   огнём, и мины, падающие тут чуть ли не по две в одну ямку, и танки, молотившие поле своими гусеницами, и артиллерия, накрывающая его же огнём от края до края, и пулемёты, что так здесь косили пулями, что не оставили ни одного стебля целым, стоячим, и, наконец, пехота, хоть там наша, хоть немецкая, что не раз топтала эту самую кукурузу…   
В общем, что видел Иван чаще всего, – или ему это так уж теперь казалось, - это была кое-где попадавшаяся полувтоптанная в грязь кукуруза. В кочанах: где в «талаше», а где  так и с обрывком стебля, отбитого пулей или осколком, может, даже и оторванного гусеницей, а где так и без всего этого.  Порой даже не разберёшь, целый он, кочан, или так, лишь малый кусочек его.
Когда Иван работал на дороге, строил «железку», то думал так: надо бы убрать эту кукурузу, это же хлеб… А когда он  приехал домой да увидел голодный стол, то сразу же решил  - ехать нужно завтра же, ему, Ивану, и Шурику, другие ведь – куда им: кто ранен, кто мал…
Пока Иван куда-то ходил, узнавая что-то, Шурик тихо себе сидел, поджав босые ноги под себя. На разъезде было очень много разных людей; одни сидели, как он сам или будущие бойцы, другие все сновали туда-сюда, громко разговаривали, иные даже покрикивали. Один только Шурик сидел молча, он отдыхал после дороги…
Пришёл Иван, он принёс добрые вести, оказалось, как сразу же сказал Иван, что поезд, что стоит рядом, как раз им и по пути, на Крымскую, и пойдёт через час-другой. Через минут двадцать Иван вдруг засуетился, поднял и Шурика, они оба подошли к вагону – Иван назвал его почему-то пульманом,   - Иван подхватил Шурика, подсадил его в вагон, заскочил сам и стал умащиваться прямо на уложенные там свежие доски. Они очень аппетитно пахли, от чего Шурику почти сразу захотелось есть. Но он промолчал. Иван же, подвернув, вроде подушки, свой заплечный мешок, в самом уголке которого сиротливо лежал узелок с несколькими кукурузными лепёшками, предложенными матерью «сыновьям, как она сказала, в дорогу», улёгся. Рядом с ним примостился и Шурик, глядя на всё вокруг широко раскрытыми глазами, куда так сразу и наползала великоватая по размеру пилотка, и видел всего – то лишь бегущие откуда-то «с моря», тяжёлые, видимо, крепко насыщенные влагой, тучи; они спешили, порванные, видимо, спешащим ветром, готовые то ли пролиться прямо на их вагон, что был без крыши, то ли мчаться дальше, гонимые ветром…
Прошёл, наверное, час, а, может быть, и больше – поезд всё стоял. Шурик не заметил, как, глядя на тучи, и заснул. Успел и поспать, и проснуться. И даже, вновь глядя на тучи, успел подумать о том, сколько их будет там, «в море»?.. И он даже успел чуть поудобнее, шурша штанами, умоститься, чтобы тело нигде не давило. Уже успело и побледнеть то ли само небо с тучами, то ли и всё вокруг, пока, наконец, их вагон вдруг  несколько раз резко не дёрнулся и не стал медленно постукивать на стыках рельсов своими колёсами…
Поехали…
Шурик вздохнул, подвигал ногами, продолжая всё умащиваться, и закрыл глаза, скосив их перед этим на лежащего рядом Ивана. Тот лежал, широко раскинув своё, уже натруженное молодое тело на досках, которые, не смотря на его возню, всё так же были не очень удобными для Шурика. Он, было, даже подумал: «Хорошо Ивану, вон он как удобно лежит, словно бы дома на кровати…» Но потом он тут же сразу и передумал, вспомнив о том, что дома-то как раз Ивану очень часто вот так просторно поспать и не удавалось. То  работа, как теперь на строительстве дороги, то меньшие, вволю набегавшись, всюду разместятся, то, иногда, он и задержится с друзьями - подругами – дело-то ведь молодое, да и солдаты весёлые собрались у соседнего дома – в их-то, Ивана, доме тихо, у них штаб стоит, офицеры бумагами шуршат, говорят вполголоса. Он лежал, глядя очень широко раскрытыми глазами на бегущие по небу тучи, временами как бы и забываясь в полусне.
Поезд шёл медленно, часто останавливался, то ли кого спешащего то ли пропускал, то ли ждал, вагон часто дёргало. Иван время от времени вдруг поднимался, вроде бы следил за пробегающими, а иногда просто прямо проплывающими рядом с дорогой хатками и домами без крыш, сплошь полуразрушенными; он видел в разрывах туч тускло темнеющие, а иногда даже вроде бы блеснувшие оснастки подвод, машин, пушек и даже танков.
Шурик спал или дремал, он помнил, как он говорил потом, что ему то ли вспоминалось, то ли снилось – точно сказать он так и не мог, - картины из оккупации: ему всё время хотелось есть. Ещё он всегда помнил, как вдруг, заглушая перестук колёс, откуда-то, то ли вроде из соседнего вагона, а вроде как бы, как ему казалось, даже и с небес, прямо от самих звезд, что где-то проплывали в вышине неба, вдруг прямо-таки грозно и даже торжественно зазвучало:
                Вставай, страна огромная,
                Вставай на смертный бой!..
                С фашистской силой тёмною,
                С проклятою ордой…
Песня зазвучала так неожиданно и внезапно, что Шурик  почувствовал, как по телу проползли мурашки, а ноги так замёрзли, что даже чуть дёрнулись, и сильнее запрыгало в груди сердце, застучала кровь в висках. Нет, песню эту он не раз слышал, чаще всего её пели солдаты, идущие в строю. Она была ему знакома, он не раз бежал следом за строем, да и сам иногда подпевал, слышал, как подпевали другие – и дети, и даже взрослые. Но на железной дороге, под стук колёс, ночью, в пустом вагоне!.. Нет, он не испугался, он просто ничего такого не ожидал… И потом: ведь эту песню, по его мнению, нельзя было без трепетного волнения ни петь, ни даже слушать. Она вселяла радость, уверенность в нашей победе – ведь была ещё война, немцы ещё были совсем рядом, говорят, от того места, куда ехали они с Иваном… Он, как он потом, через много лет, считай, прожив жизнь, усмехаясь, говорил, «гордел» за страну, за народ… Он молчал.
Иван, которого песня, конечно же, тоже разбудила, видимо, сразу понял волнение своего брата, и он поступил так, как мог, как считал нужным, - он укрыл босые ноги Шурика мешком, похлопав по пальтишку руками. Шурик затих.
А песня летела в ночи, иногда она просто ревела голосами, иногда, как бы замирала, словно отлетев с ветром куда-то прочь, потом, будто вернувшись, продолжала греметь…
Потом затих и Иван. Видимо, он тоже заснул или просто забылся, хотя он поначалу и был уверен, что ему не только не хотелось спать, но он даже и не сможет – одолевают думы. О чём он думал тогда, теперь уже никто и не узнает, Хотя, а чего тут знать и гадать? О чём же он мог тогда и думать, он -  четырнадцатилетний парень, которого всего несколько месяцев тому назад освободила наша Красная Армия, у которого перед глазами, как на листке фотографии, стояли картины бесчинства немецких солдат и офицеров, который, как мог, боролся хотя бы с румынами – видимо, сами подневольные и обижаемые на фронте немцами, они невольно позволяли эту его борьбу с ними.
Поезд остановился в ночи…
Первым проснулся Шурик.
- Иван, смотри какой снег?! – бормотал он, толкая Ивана в плечо, - Иван, ты весь белый…
Иван открыл глаза и, видимо, не всё ещё понимая, какое-то время смотрел на заснеженные доски, на забелевшего Шурика. Потом уже он встал, видимо, он, наконец,  сориентировался, где они находятся.
На востоке, где уже зарумянился восход, вот-вот было готово встать солнце. Небо было абсолютно чистым, без единой тучки. День обещал быть ясным и тёплым – так решил Иван. Он, услышав разговоры, перегнувшись через борт вагона, определил, что поезд здесь уже сейчас  вот-вот будет разгружаться. Следовательно, дальше он не пойдёт.
Они спрыгнули с вагона и пошли. Иван на ходу спрашивал, поторапливая, а иногда даже и подталкивая Шурика, где им можно найти поезд, чтобы уже доехать до Варениковки.
В Варениковскую братья, между тем, попали только уже к самому вечеру, уцепившись за последний вагон уходящего поезда.
Начиная с того момента, когда они с Иваном соскочили с площадки заднего вагона, где они продрожали весь путь от Крымской до Варениковской, не знаю, почему, всё время, что они тогда провели на битой крымской земле, Александру Дмитриевичу, там, на горе, куда их возил председатель Агеев, промелькнуло в течение двух-трёх минут, не больше. «Как в телевизоре, когда рекламируют новый сериал», - так, помню, сказал мне Безпалько, комментируя «свой» фильм.  «Так, наверное, потому, - добавил он, мне тогда рассказывая о своём детском путешествии, уже будучи на пенсии, - что меня в тот день ждали другие дела…»
На самом деле всё было далеко не так. Эти два или три осенних дня, по сути, сформировали характер Александра Безпалько, его основную концепцию. Когда он пришёл к этому, не знаю – может быть, когда остался один, когда, бывало, спать ему не хочется, вот и думает, или в краевом госпитале, когда ты лежишь без процедур. Всё может быть…
Вот как было на самом деле…
Сойдя с поезда, Иван и Шурик пешком прошли всю станицу, вышли на самую её окраину – дальше хат уже не было. Тем временем стало смеркаться. Последнее, что ещё хорошо видел Шурик, был поворот вправо. Оттуда очень сильно  тянуло прохладой, тётки несли на коромыслах вёдра с водой, туда же проехали две или даже три машины. И Шурик сообразил: там была река.
Когда братья туда не повернули, Шурик заныл.
 - Ванька! – тянул он. – Нам ещё долго идти? Вон, смотри, бабы воду несут. Там, небось, река. И машины туда идут… А мы – куда? Ночлег бы?
 - Там Кубань, - объяснил Иван брату. – Но нам туда не надо. Вернее, нам не туда. А ночлег? Мир не без добрых людей – он будет! Нам ещё несколько километров, и мы на месте… Будет тебе ночлег!
 -Но уже темно! – продолжал тянуть Шурик. – И потом: хат уже и нет…
 - А мы сейчас что-нибудь организуем! – успокоил Шурика старший брат и шагнул к покосившемуся забору, где за ветхим «тыном» плохо виднелась старенькая хатка – Шурик на неё и не глянул бы, если бы увидел. – Мы – сейчас! А туда, - он махнул куда-то на запад, не то в сторону Чекона, не то даже в сторону Джигинки, как потом, учась в Мерчанском, он разглядел на стене карту района, не то даже в сторону Чёрного моря, - мы поедем: идти очень далеко, а ты ещё маленький, в темноте можно ногу зашибить, на земле-то чего только не валяется… Завтра увидим. Авось, машина попадётся…
И он стал стучаться.
Вышла женщина, сколько ей было лет, поди, разбери, если она только месяц назад, если не меньше, освободилась от оккупации. Александр Дмитриевич потом говорил, что он тогда дал ей не то сорок, не то сорок пять, не то даже больше…
 - И чего стучитесь, хлопчики? – поинтересовалась женщина.
 - Нам бы где переночевать? – чуть ли не молящим голосом – Шурик даже и не знал, что Иван, их Иван, как говорил мне потом Александр Дмитриевич, опора и надежда всей семьи, так может говорить…
Хозяйка, однако, на жалобный голос Ивана не «повелась», сказала им, что положить их некуда – в одной комнате она с детьми спит, а в другой – надо думать, в основной, просторной, - стоит офицер постоем.
 - Да нам и не надо в хату, - продолжал канючить Иван, - мы и в коридоре перележим… А то, если некуда, то и прямо во дворе… Нам бы только не на дороге… А то ведь и задавить могут…
Хозяйка сдалась. В общем, Иван убедил её или разжалобил.
 -Ну, ладно, куда уж вас деть! – заговорила уже по-доброму женщина. – Заходите… 
Братья, было, уже совсем расположились на земляном полу в коридоре. Иван достал лепёшку, подал Шурику, вторую откусил сам…
И в этот момент в калитку вошёл офицер. По его поведению,  никого не спрашивая, Иван сразу понял, что это и есть тот самый офицер, что «стоит постоем» у хозяйки на квартире, и которого она, как догадался Иван, уже поджидает.
Это было так неожиданно, что братья чуть не поперхнулись крошками своих лепёшек.. Мелькнула вроде бы мысль: а вдруг он погонит ребят прочь? У военных бывает по-разному, и об этом знал даже Шурик: одни к детям с лаской, а, бывает, и по-другому…
И тут Иван заметил, что в руках у офицера огромная рыбина  -  он её держал на древесном сучке, как на крючке.
 - О! – воскликнул офицер, остановившись.
Иван, в уходящем свете вечера, успел разглядеть погоны на его гимнастёрке; это был старший лейтенант.
 - А это что за ребята?.. – строго спросил офицер.
Может быть, он сказал это и не очень строго, но Иван – то знал, что сейчас последует целый список вопросов: почему они здесь в ночь, в прифронтовой зоне, да где они живут, потребует документы, - в общем, не обрадуешься. И он уже торопливо, ещё раз откусив лепёшку, завернул её в мешок. Шурик же только хлопал глазами и сидел, раскрыв рот…
Хозяйке, видимо, тоже голос «старшого» не особенно уж «глянулся», она торопливо начала объяснять:
 - Проезжие, - затараторила она сбивчиво и  торопясь. –  Ночь попросились переспать…
Старший лейтенант ещё раз глянул на ребят, увидел, как они жадно глотали, заметил, что старший не стал всё есть, спрятал, определил, что не добро, а нужда привела их сюда, и повёл себя, скажем прямо, странно.
 - Так почему они здесь? – спросил он.
 - Я и сама думала об этом, но куда же их положить? – чуть ли не взмолилась женщина.
 - Не надо беспокоиться, дяденька, - осмелился сказать офицеру Иван. – Мы поутру уйдём…
 - Сейчас мы разберёмся с вами, - сказал старший лейтенант голосом, по которому и не поймёшь, что будет дальше.
Иван что-то ещё собрался добавить. Но лейтенант сказал ему строго:
- Не надо, всё и так ясно…
Иван замолк.
 - Так! – громко сказал офицер. – И прошу не перебивать. Вы, - он кивнул на братьев, - марш в комнату… В мою!.. – пояснил он. – Спать будете на моей постели! А я – рядом, на полу, под шинелью. Офицеру не гоже на кровати, когда его бойцы – в окопах. А сейчас, - он чуть помолчал. – Хозяйка, разведи огонь, надо изжарить эту рыбу. Сейчас мы с вами,  ребята, будем ужинать!.. Сейчас я рыбу очищу…
Уже за ужином, старший лейтенант, как и предполагал Иван, стал дотошно расспрашивать братьев, где они живут да куда идут или едут, что их привело сюда, прямо фронту под бок, но это уже был не допрос, а живое участие, подкреплённое к тому же офицером самым энергичным пододвиганием рыбы к ребятам. Сам офицер для виду только сунул крошки в рот от   рыбы и уже молчал. О чём он думал, кто знает? А когда все, как говорят, «отвалили» от стола, и глаза Шурика уже стали слипаться то ли от усталости, то ли от сытости – давно он так не ел, пожалуй, ещё до оккупации, не иначе, - офицер почти половину оставшейся рыбы завернул в бумагу, примотав туда же и краюху хлеба, и сказал, как отрезал:
 - Это возьмёте с собой! И не возражать! А теперь – спать! – он проверил, как улеглись, раздевшись, хлопчики, укрыл их заботливо сверху тонким одеялом, а сам лёг на шинели на пол, рядом с кроватью.
Утром, лишь только рассвело, Иван разбудил Шурика. Тот, немного, для вида   побурчав, встал. Лейтенанта уже не было – он уже ушёл.
Ребята, хорошо даже и не проснувшись – потом Александр Дмитриевич вспоминал, что такого крепкого и спокойного сна у него потом, считай, совсем и не было никогда, - вышли,  попрощавшись с хозяйкой. Несмотря на такой ранний час, машины уже сновали по дороге. Братья, как тогда  все говорили, «голоснули», и шофёр проходящей полуторки, показав на кузов, скомандовал:
 - Быстрее, одна нога на земле… Поехали…
Примерно через час дороги, по которой, грохая и гремя на ухабах, бежала полуторка, Иван остановил машину, и они оба спрыгнули на землю.
Перед братьями лежало огромное, как показалось Шурику, поле. Оно было основательно изъезжено, почти буквально прикатано колёсами и гусеницами машин и танков, а уж ног сколько по нему пробежало или прошагало - кто в сапогах, а кто, так и в ботинках с обмотками,- и представить нельзя… А уж сколько на поле было воронок от снарядов и мин! На нём прямо – таки даже чувствовались их ряды, словно кто собирался сажать сады! И крайне редко стояли, почему-то все искривленные, пригнувшись, отдельные бодылья кукурузы. Все, как бы на подбор, без початков. То ли их сбили, обломали танки, то ли люди уже собрали – не понять… Но попадались изредка вроде и початки, как правило, поломанные и втоптанные в землю…
Раздумывать было некогда да и не о чём – на родном, что под Варнавой, поле бабушки уже давно всё до зёрнышка собрали, куда бы оно, бедное, даже не закатилось.
И братья, сбросив с плеч мешки, сразу же принялись за дело. Шурик бегал, как говорят, сверкая пятками, по полю, ловко выхватывая из мягкой земли притоптанные початки, громко радуясь, если попался, хоть это было и очень редко, целый – чаще попадались ломанные, наполовину обрушенные то ли ногой бойца, то ли танковой гусеницей. Иван был очень расстроен: два дня назад, когда он увидел это поле, оно ему показалось богатым, и теперь он недоумевал – то ли он тогда ошибся, то ли кто-то уже на нём побывал? Но делать было нечего: приходилось – хочешь – не хочешь, - собирать, что есть… Ведь не станешь же искать новое поле? Да и есть ли оно где, ещё неубранное?.. И он, углядев не так что далеко воронку от взорвавшейся мины или снаряда, стал бросать туда подобранные початки.
Солнце, как только вылезло из-за горизонта, а это было, когда они ещё ехали в полуторке, стало прямо уж быстро подниматься на безоблачном небе и припекать – вскоре уже братья почувствовали его прямо-таки вроде бы и не осеннюю, а чисто летнюю жару. Пот вскоре заливал их глаза, струился по щекам, вскоре они смахнули с себя свои одёжки, бегая в одних рубашках по полю, подхватывая и относя к воронке початки. Шурик бегал, нагибаясь, быстро схватывал початок и бегом нёс его, а то и разом, если такое ему удавалось, сразу несколько, в воронку. Иван же бросал их, приловчившись, словно в школе, когда он ещё учился, как гранату, стремясь попасть в цель. Но это удавалось ему не всегда. И тогда Шурик покрикивал:
 - Ваньк, ты опять промазал! Но ничего – я твой недолёт уже подобрал, и в воронку!..
Хоть початков и было мало, воронка быстро наполнялась. И вскоре Иван уже приглядел новую. А братья чуть постояли, а Шурик даже и присел, вытирая рубашкой, рукавом и даже подолом, мокрое, залитое потом лицо, переводя тяжело дыхание.
А когда солнце повернуло на запад, в сторону – так говорил Иван, - моря, братья, подтащив мешки к новой, уже второй, воронке, присели пообедать.
Хоть работа была, в общем, как тогда говорили, непыльной, и не очень тяжёлой, Шурик, видно, крепко набегался – рыбу завёрнутую старшим лейтенантом в бумагу, братья съели прямо-таки, не заметив, - видно, что они проголодались…

Когда есть стало нечего, Шурика потянуло на разговор. Он вдруг, вытирая руки талашом, заметил – серьёзно так, по-взрослому:
 - Правда, хороший человек этот старший лейтенант, да, Вань? – спросил он брата, почти утверждая свои слова.
 - Да, - подтвердил Иван, дожёвывая корочку хлеба. – С ним не пропадёшь. С такими людьми, я хочу сказать… - Ивану, видно, тоже хотелось поговорить.
 - Наверное, у него дома тоже остались дети, - сказал Шурик  - Вот он их и вспомнил…
 - Да, это может быть, и даже запросто, - Иван свернул бумагу и сунул в мешок. – И вообще я в эти недели, что  на дороге работал, заметил: хороших людей много, во всяком случае, больше, чем остальных. Запомни это, браток. И их надо видеть и понимать…
 - А я и замечаю, - вроде даже обиделся Шурик. – Вот, ты же видишь, я это первый заметил… А ты говоришь…
Что хотел этим сказать Шурик, мы так и не узнаем. Потому что Иван, прервал речь Шурика советом:
 -Ты молодец, брат. Всегда так и делай. Особенно в работе. Знаешь, как это приятно, когда тебя все видят, видят, как ты работаешь, и говорят об этом всем. У тебя прямо крылья вроде вырастают!..
 - И у тебя? – спросил Шурик.
 - А то как же? – вопросом ответил Иван. – Я тоже люблю и работать, и когда меня хвалят. Хотя пока вроде и не за что хвалить… Я, наверное, как с дороги вернусь, на тракториста учиться пойду…
 - А я? – опять подал голос Шурик.
 - Ну, тебе ещё рано об этом думать, - заметил Иван. – Вот днями в школу надо идти. Об этом и думай. А о работе – ещё рано. Мал ты. Давай, тереби початки, - приказал брат брату. – Очистим эти, чуть дальше пойдём. Там вроде даже их больше. Или просто так кажется, - усомнился Иван.
Братья сели обрушивать зерно. Одни початки легко и быстро  расставались с зерном, оно так и отскакивало, сыпалось прямо в мешок, другой початок приходилось чуть ли не грызть – видно, его сломали и бросили на землю, под колеса  или под гусеницу танка ещё зелёным…
Эта работа хоть вроде и была нетрудной и, главное, сидячей,  однако время и усталость брали своё. Шурик вдруг почувствовал, как он хочет задремать, поспать.
А солнце, между тем, как-то быстро стало клониться к закату.  Чувствуя, что скоро и он, как Шурик, тоже захочет спать, Иван встал, отряхнулся и зорко посмотрел вдоль поля. И вдруг он потерял, как говорят, дар речи…    
Именно в это время где-то далеко западнее поля, может, у самого моря, загремела артиллерийская канонада. Она так была густа, выстрелов было так много, что они сливались в сплошной гул. А через некоторое время снаряды начали рваться – севернее, более приглушенно и дальше, слышны были разрывы, которые вскоре превратились, как и сами выстрелы, в сплошной даже не гул, а грохот…
Но Иван опешил не от канонады. Просто он увидел, как в ста, может, самое большое, в двухстах метрах от них, по этому же кукурузному полю к ним очень медленно шли два бойца с палками, которыми они что-то искали в поле. Это были – он это знал, видел раньше, - сапёры с миноискателями. Он понял главное: поле было ещё не разминировано…
Вот тут-то он и побледнел – а они с Шуриком по нему ещё и бегали… Он вдруг подумал – ему вспомнился случай с его братом Васькой, которому оторвало руку, как билась мать в истерике тогда, - случись что с ним или с Шуриком, мать бы не выжила. «Какого же дурака я свалял!», казнил Иван себя.
 - Ваньк, ты, что, пушек боишься!?. Ведь это же ведь наши!.. – воскликнул, увидев, как Иван побледнел и, как говорят, «изменился с лица», только что проснувшийся Шурик. – Это же наши!.. А ты пугаешься…
Иван приходил в себя и думал, что делать? «То ли сделать вид, что ничего страшного нет, и продолжать обрушивать початки, то ли плюнуть на всё, схватить мешки и бежать?.. Что делать?.. Бросить кукурузу – значит, впереди голодная зима для всей семьи. А если что случится, мать этого ведь уже не переживёт… Она ещё не отошла от случая с Васькой…»
Случай с Васькой был такой. По весне, когда Красная армия освободила село, жизнь, как считал Шурик, настала самая счастливая. Кругом бойцы, у них в доме одни офицеры, все говорят: штаб… И там интересно, и тут… И тут, это надо же такому случиться, Васька вдруг заболел малярией. Каждый день, начиная в десять утра или ближе к одиннадцати, его настигает приступ болезни: его трясёт, как говорили, «как липку», он мёрзнет, кутается во что попало, забивается туда, где тесно, старается укрыться, всегда тащит что-нибудь с собой… Какое-то время спустя болезнь «отпускает», и он вдруг затихает… И однажды, кое-как, видимо, отойдя от этой «трясучки», как называли в селе эту напасть, он, ещё и не придя в себя, стал возиться с какой-то «железякой», ну, из тех, что вечно находил где-нибудь… Что это было, так никто и не узнал – не до того было.
Случился взрыв, семилетнему Ваське оторвало кисть руки. Хорошо, что Иван был как раз дома. Мать сразу же упала в обморок, как только узнала, остальные орут – малы ещё, да и что от них пользы… Иван, как мог, перевязал рану, вернее, руку, вернее даже, что от неё осталось, какой-то тряпкой – бойцы помогли перетянуть ремнём, «остановить потерю крови», говорили, и бегом они побежали в медсанбат, скорее всего, в Мингрельскую.
С тряпки скоро потекло, Васька орал, а Иван, зажав своей рукой руку брата, матерился, как мог. Так они шли-бежали почти семь километров. Уже у самой Мингрельской, как её называли местные, «Малогреческой», их наконец подобрала вроде санитарная машина, которых, как не надо, так их «прорва», а как нужда, так и нету… Как назло, и сил уже нет, и ноги не идут, и ругать брата уже духа нет – а машины всё нет и нет… Наконец, когда оба брата  уже чуть было не упали на землю, Васька глаза уже стал закатывать – «крови, сказали потом, много потерял», - а Иван уже света божьего не видит, хоть глаза и не закатывает вроде…
Врачи и санитары молодцы – сразу приняли пацана, сразу же перевязали, дали нюхнуть что-то… Васька отошёл.
А Иван, когда пришёл домой, глядит, меньшие колготятся вокруг матери, соседка пришла, женщина-врач подоспела аж с другого конца села. Отпоили мать, привели в чувство и сознание…
Иван помнил весь этот день и весь путь, знал, как они чуть не потеряли мать… А потому он с ужасом подумал о том, что только что могло быть с ним и Шуриком, встреться они с миной…
«Ну, мы-то ладно, - подумал он, когда увидел сапёров, - мы, чему быть – не миновать, а вот мать бы не выжила, это как пить дать…»
Всё, что он чувствовал на этом поле за Варениковской, что пережил, об этом он рассказал только после войны, лет так через пять, не раньше.
А тогда, когда он, Иван, увидел этих сапёров-минёров, понял всё и подумал обо всех, его спас, как он говорил, Шурик.
 - Он не видел сапёров, а если бы и увидел, ничего бы не понял! – говорил Иван, посмеиваясь. – «Ты что, говорит, уже своих пушек боишься! Они же наши!» Этими словами он меня как-то отвлёк и от сапёров, и от домашних воспоминаний о Ваське, матери… Я, конечно, понимал, что она, случись что со мной или Шуриком, не пережила бы этого. Потому я и боялся, просто боялся. Но своим смехом, словами «они же наши!» Шурик меня спас.
Иван, только минут пять-семь говоривший о том, что надо продолжить сбор початков, вдруг понял, что им надо уходить, но не бежать. Он рассыпал по мешкам зерно; себе так, килограммов двадцать взял, Шурику – поменьше, кинул в мешки, опять – себе побольше, Шурику – поменьше, – по несколько наиболее крупных початков, заторопил Шурика:  - Хватит, брат, теребить!.. – И, поглядев на собравшееся уже уйти за холм солнце, закончил: - Нам надо засветло дойти до ночлега. А то потом мы и не найдём его…
Он завязал мешки, продел лямки, помог поднять мешок – там было где-то килограммов двенадцать - пятнадцать, может, даже и больше, зерна, - Шурику, подхватил свой, и они сразу же пошли, строго соблюдая странный, на взгляд того же Шурика, приказ Ивана: идти строго за ним, след в след.
 - А что? – попытался спросить Шурик, но Иван, неожиданно строго, сказал Шурику:
 - Делай, как я говорю! – и через минуту. – Пошли, брат…
Когда они подошли к одиноко стоявшему на перекрёстке нескольких дорог домику, скорее всего это было всё, что осталось от небольшого хутора, красный диск солнца, почему-то увеличенный в размере чуть ли не вдвое, уже нижнюю свою половинку скрыл за горизонтом.
В доме, частично тоже разрушенном, жил седобородый старик. На просьбу Ивана переночевать он ответил так:
 - У меня многие задерживаются на ночлег… Отчего не пустить человека – на полу места всем хватит…
Рассказ старика прервал звук взрыва. Все сразу повернули головы…  Ахнуло, как сразу же заметил Шурик, где-то там, где они днём зерно собирали. И тут Шурик сразу же вспомнил слова Ивана: идти след в след…
 - Ваньк, а почему ты говорил: иди вслед за мной, а? – он помолчал. – Там, что, были мины?..
 - Откуда? – усмехнулся Иван. – Ты их видел?.. Я – тоже не видел.
 - А почему ты так сказал? – продолжал интересоваться Шурик, который после довольно быстрого, чуть ли не бега, вдруг спать совсем разохотился. – А, Ваньк?..
 - Когда-нибудь узнаешь, - ответил нехотя Иван. – Но лучше бы и не знать…
Стало быстро темнеть. А домик, как в сказке, полнеть. Вот пришли две женщины, потом пожилой мужчина с девочкой лет десяти, затем ещё две женщины и одна девушка…В доме стало даже тесно – он-то не городской. Братьям, как первым  пришедшим, пришлось отодвинуться к самой стенке, двигая и мешки, словно подушку.
А ближе к полуночи в дом зашёл воинский патруль: старший  лейтенант и два бойца.
 - Что за люди? – спросили они у старика. – Предъявите свои документы!
Дошли и до братьев.
 - Куда путь держите, хлопчики? – спросил боец.
 - Домой, - дрогнувшим голосом ответил Иван. Он больше всего боялся, как бы у них не отобрали зерно. – Домой, дядя…
 - А что в мешке? – ощупывая мешки, спросил боец.
 - Кукуруза… - выдавил Иван.
 - Куку… руза? – изумился боец. – Откуда?..
 - На поле собрали… - вновь выдавил Иван.
 - Да что ты к ним пристал! – встрял в разговор лейтенант. – Ты видел, как тут люди живут? Почти год в оккупации… Это же дети! Тем более, документ есть! Едут домой, в соседний район… Пусть отдыхают.
Иван с благодарностью посмотрел  на лейтенанта, чувствуя, как проникается лаской к чужому человеку. Что думал в эту минуту Шурик, мы не знаем. Но я знаю другое: он и через годы, уже став взрослым, вырастив своих дочек и даже уйдя на пенсию, помнил и ту осень, и того лейтенанта – даже как -то рассказал, что он в ту ночь в одиноком домике даже о том подумал: а это не тот, вчерашний, что их рыбой угощал, - и ту ночь: он ведь помнил, что в колхозе всё, что в то лето уродилось, свезли на заготпункт – для фронта. И боялся, как и Иван, что у них могут отобрать «для фронта» зерно, что они собрали, а кое-где и выковыряли из земли на минном поле.
 Утром он разбудил Ивана.
 - Сейчас выйдем на дорогу и скоро будем в Варениковке, - сказал Иван. Когда вышли на главную дорогу, Иван, слушая, как, делая перегазовку на неровных участках, движутся и туда, и сюда машины, сделал вывод, что уехать легко, он решил устроить завтрак; достал из своего мешка остатки лепёшек, завёрнутые в тряпицу.
 - Это всё, - сказал Иван, расстелив на мешке тряпицу, а на ней то, что осталось от лепёшек. – Съедим и до самого дома надо терпеть. Вчера я специально не дал это тебе на ужин, чтобы сегодня было что пожевать.
 - И правильно ты сделал, Ваньк! – согласился Шурик. – Вчера, конечно, тоже хотелось есть. Но сегодня, сегодня – сильнее...
Иван разделил горку помятых в крупу лепёшек на две почти равные половины и пододвинул к Шурику поближе. Шурик попытался найти кусочек, но его не было, была просто горка, кучка, такая маленькая, что её можно было бы и в ложку собрать, но у них и ложки-то не было, и тогда Шурик начал пальцами брать эту крупу, так не скажешь, кашу, так тоже ведь будет неправдой, в общем, какую-то массу, которая, как он потом вспоминал, по вкусу напоминала ему что-то прокисшее – но есть-то хотелось, просто, действительно, чертовски, - начал приминать это пальцем и класть в рот. Но даже без ложки, рукой его завтрак исчез почти сразу же.
Шурик жевал или делал вид, что жуёт, Иван, только  лишь притронувшись к еде, встал.
 -Ты пока ешь, не торопись, - сказал он степенно, как сказал бы, наверное, дома, плотно поев, - а я пойду, попытаюсь остановить какую-нибудь машину…
Машины шли, но ни одна и не думала встать и подобрать братьев. Прошло уже несколько…
Показался красный фургон. Иван поднял руку – до этого он её тоже уже поднимал, но, как обычно, не слишком высоко, - а тут уж выше некуда, наверное, думая: надо поднимать, машина-то  вон какая. Фургон, как ни странно, остановился.
 - Куда тебе, сынок? – спросил, не вылезая из кабины, шофёр свысока.
 - Мне на Варениковскую, - сказал Иван. – Но я не один. Мы с братом,  - и Иван показал на Шурика, который уже вставал, поднимая свой  мешок.
 - Ну, давайте, - сказал водитель и спрыгнул со ступенек на землю, подошёл к заднему борту «Студебеккера» - так она называлась, эта машина. Она была так высока, что Шурик подошёл к ней и стал смотреть, гадая, как же ему залезть на такую высоту. Водитель взял мешок у Ивана и забросил его в кузов, куда-то под брезент. Иван по кивку руки понял, что делать, и полез за мешком в кузов.
 - А ты, солдат, что стоишь? – спросил водитель. – Подходи поближе.
Шурик послушно шагнул к нему. Водитель поднял и его, и его мешок и поставил обоих в кузов.
Машина взревела и поехала. Когда машина тронулась, Иван, подтянув свой мешок к себе, в полумраке брезента увидел сидящих на скамейке у самой кабины трёх женщин и мальчика. Он подтянул к себе – тот так и стоял посреди кузова, где его поставил водитель, - Шурика и усадил рядом с собой.
Где-то в центре Варениковской, у полуразрушенного дома, что всё ещё пах пожаром, машина остановилась. Женщины и мальчик начали медленно и неумело покидать кузов. Иван тоже встал, изготовился бросать мешки вниз.
 - А вы, ребята,  тоже здесь живёте? – спросил подошедший к кузову машины водитель.
 - Нет, - сказал готовый уже выбросить свои мешки из кузова Иван, - мы живём далеко. Нам бы к поезду…
 - Понятно! – крикнул водитель, уже идя к кабине. – Сидите, я вас подвезу!..
Хлопнула дверца кабины, и «Студебеккер» сразу же рванул с места.
Сидя в брезенте, братья не видели, где ехал грузовик, но догадывались, что машина мчалась гораздо быстрее, чем раньше, причём «Студебеккер» не снижал хода даже на поворотах. Кузов так заносило, что у Шурика просто закружилась голова. Правда, как потом позже вспоминал сам Александр Дмитриевич, вполне возможно, что это было вроде и не от лихости водителя, а элементарно  - от голода…
Так же, как внезапно машина рванулась с места, так вдруг, взвизгнув дико тормозами, она и встала. И Иван сразу понял всё самое главное – они были внеплановые пассажиры, эта их поездка не входила в планы шофёра.
Но он всё-таки не только вышел из кабины и помог Ивану и Шурику выбросить мешки и самим спуститься на землю, но и помог ребятам поднять и пристроить мешки на спины. Потом он прямо вскочил в кабину, и сразу же «Студебеккер» рванул и умчался. Куда, ребята так и не узнали.
 - Счастливо добраться, солдаты! – крикнул водитель, лихо разворачивая машину.
 -Спасибо и вам, дяденька! – прокричал Шурик вдогонку.
 - Ну, пока нам везёт! – радостно сказал Иван, опуская на землю свой мешок. – Теперь мы будем ждать поезд…
Через некоторое время – Шурик не успел и почувствовать  острый приступ голода, - подошёл какой-то сборный состав товарного поезда. В его центре было и несколько крытых дощатых вагонов, а всё остальное тело поезда составляли лишь платформы с ракушечником и бочки – пустые или полные, откуда братьям знать, но много.
Братья кинулись к дощатому вагону, что оказался ближе других. В широком проёме открытой двери тихо сидели несколько человек военных. Прямо на братьев глядели, по крайней мере, два десятка сапог и ботинок с обмотками.
 - Дяденька! – кинулся Иван прямо к сапогам. – Куда поезд идет?..
 - На отдых идет! – радостно сказал кто-то из вагона. – Нам – туда… А вам, мальцы, куда надо? – спросили в ответ обувки. Так, по крайней  мере, это показалось Шурику – с земли он видел только сапоги и ботинки.
 - На Крымскую идет? – спросил Иван – он видел и хозяев сапог. Он не торопился: поезд стоял, бойцы сидели, курили и плевали вниз, туда, где стояли Иван и Шурик. Поэтому, хоть вроде бойцы и поплёвывали на ребят, как издали это могло показаться кому, братья и не думали бежать куда-то к другому вагону.
Прошло минут пять, не больше. Иван стоял рядом со своим мешком, Шурик горбатился рядом, переминаясь с ноги на ногу, - он ещё не отошёл от тряски в «Студебеккере», и ему хотелось присесть. Хозяева сапог и ботинок как-то сразу покурили, поплевали на окурки и бросили их на землю. И сразу же…
 - Идёт! – закричали почти все. – И до Крымской, и даже дальше!
 - Садитесь!
 - Довезём!
 - Хлочики! А чего же вы стоите? Залазьте!
 - Милости просим! Места всем хватит!
Шурик глядел на всех, широко раскрыв глаза. Иван, вдруг, крутнув головой, улыбнулся – видно, ему была знакома эта манера разговора, когда всё вместе: и привет, и насмешка и вроде как бы недоступность… - и швырнул мешок в вагон. Оттуда сразу же протянулись руки – уже к братьям.
И сделали бойцы это вовремя – поезд, словно он ждал этой минуты, сразу же двинулся.
Сразу же отодвинув ребят подальше от открытой двери – для их же разной безопасности, -  бойцы начали расспрашивать братьев, откуда они, братья, что они делали здесь, в этой  прифронтовой зоне, и куда, собственно, они едут?..
 - Едем мы домой, в село Варнавинское, где живёт наша семья, мать и ещё два младших брата, - рассказывал, не очень торопясь, Иван, уже зная, что товарняк довезёт аж до Абинской, а там уж до дома – рукой подать. – А отец наш погиб на фронте, ещё в 41- м… А ездили мы с братом на поле, где уже прошла война, собирали початки кукурузы, зерно – вот оно, в наших же мешках… Везём домой, потому что иначе нас дома ждёт голодная зима…
Когда Иван сказал про голодную зиму, бойцы сразу же все засуетились, потянулись за своими мешками и стали все спрашивать, не хотят ли ребята есть. Братья стали от еды отказываться, говорить, что скоро будут дома. Но, видимо, солдаты уловили в словах братьев невольную неправду, а, может быть, их вид говорил о совсем другом? Всё это тем закончилось, что один из бойцов распахнул свой ли, чужой – неизвестно, рюкзак, вынул начатую буханку хлеба и тоже начатую банку американских консервов…
 - Поешьте, братовья, плотно, потом дорасскажете, - сказал он просто и подвинул всё это к братьям. – У нас нынче вот какая еда! Американская!.. Мы её зовём вторым фронтом!..
И все сразу закурили. И стали смотреть на пробегавшую мимо землю. Она была сплошь покалеченной: мелькали изломанные деревья, виднелись воронки от снарядов и бомб, проплывающие постройки были или порушенными, или сгоревшими. Глядя на это, бойцы приумолкли.
Пользуясь затишьем, хозяин рюкзака, толкнув Шурика и Ивана, шепнул:
 - Вы ешьте, братовья, набирайтесь сил… - И не понять, он почему шептал: то ли потому, что хотел подкормить ребят – он же видел голодные лица хлопцев, - то ли потому, что не хотел нарушить установившееся в вагоне молчание…
И ребята сунули ложки, которые им перед этим дал солдат, в банку с консервами, понесли ко ртам, подставив под них корочку хлеба, чтобы ничего не уронить. Есть, им обоим, действительно, хотелось. И, что тут кривить душой, - очень…
Когда Иван, съев несколько ложек колбасной массы и кусок хлеба, перестал сам и отодвинул еду от Шурика, показав ему мимикой, что хватит, бойцы, словно они и ждали этого момента, вновь заговорили. Но уже не дотошно расспрашивали ребят, а вспоминали, как говорят, о своих делах. С хохотом, едкими замечаниями, подначками. И братья понимали и даже вроде бы и принимали их юмор… Они уже знали: солдаты ехали «на передышку», как они сказали. Вчера, в крайнем  случае, уже позавчера они остались после боя живы, смерть их, как все говорят, «миновала», чему они теперь все рады. И они, чтобы как-то прогнать от себя ужас боя, издевались над собой, то и дело вспоминая случаи нелучшего поведения любого из сидящих в вагоне.
В пути и дождь барабанил по крыше вагона, и Шурик, поев и умаявшись, уснул под солдатский хохот, и была очень уж длительная остановка в Крымской, когда Иван чуть было не увёл – видно, так уж ему не терпелось скорее попасть домой, -    пешком Шурика: «А что, сколько тут до этого Мерчанского, а если мы дойдём до Мерчанского, считай, мы уже и дома!» - так говорил, торопясь, Иван. Но его, правда, бойцы уговорили; во-первых, говорили они, «на улице дождь идёт, а скоро ведь  и стемнеет». «А ночью по плавням, - говорил один, - и было видно, что он наступал в этих местах, - это же дохлое дело, там чуть вбок от тропы, и ты уже по самые ушки… Кричи потом, не кричи…»
В общем, отговорили. Тогда Иван, расшнуровав свой мешок,  решил, видно, облегчить его, обрушив хоть несколько початков. Как ни странно, эта работа привлекла многих. Все старались не то помочь ему, не то просто подержать в руках початок или просто зерно; каждый хотел попробовать рушить.
 - О! – воскликнул один. – А что это такое? Я такого ещё и не видал! Смотри! Говоришь, это зерно? Зерно ведь мелкое… Пшеница, рожь, овёс…
 - Это кукуруза! – объяснял Иван, видимо, северянину. – Из неё каша очень вкусная! Лепёшки! Мамалыга! – вспомнил вдруг Иван, - румынская еда!..
За обрушиванием початков и разговорами незаметно на поезд надвинулась Абинская станция, полуразрушенная, мост прогрохотал под вагоном, а там и Дубки, как раньше называли этот разъезд… Выгрузились Шурик с Иваном на землю, подбросили мешки, чтоб удобней было, и невольно остановились, не зная, куда идти?.. До дома, как они знали, самое малое восемь км, идти всё полем да кустами, ночью, в темноте…
Если бы так, Иван бы пошёл, и не подумав, а с грузом, хоть их мешки, из которых выбросили бойцы пустые початки, стали и полегче, где, считай, было пропитание на всю зиму, Иван всё же не решился, не рискнул.
 А тут ещё мимо, с этого же, видать, поезда, девушка прошла  на костылях, на одной ноге. Иван при свете фонаря заметил: лет двадцать, не больше, а уже на костылях. Видно, попала в бомбёжку или обстрел накрыл, не иначе.
Она, тоже пользуясь фонарём, заметила, видимо, явную растерянность обоих братьев, спросила:
 - У вас, ребята, что, видимо, негде переночевать?
 - Мы варнавинские, - сказал Иван. – Вот думаем, как идти – ведь ночь на дворе. Сам бы я, может, и пошёл бы… А вот уж вдвоём с  мальцом – так я опасаюсь…
 - У меня тоже такая же история: опасаюсь я! – усмехнулась девушка. – Да и овраг там… Если упаду – одна не выберусь… Если не против, пошли к нам. У нас, правда, хатёнка малая, ну, да ничего, как-нибудь разместимся…
Шли медленно и долго: быстро у девушки не получалось. Н она  успевала задавать братьям вопросы и выслушивать их ответы. Самым неудобным, действительно, оказался овраг.  Как потом о нём вспоминал Александр Дмитриевич, он был очень глубоким, опасным, а главное, тёмным…
 - Здесь уже близко, - сказала девушка, тяжело дыша, когда они с трудом все поднялись из оврага, поворачивая в очень тёмную, словно пещера, улицу.
 - Ну, вот и пришли, - сказала девушка, - Спасибо вам,  ребят Мне всегда после ранения здесь как-то страшновато… Сюда!.. – открыла она скрипучую калитку.
Домик, скорее же, конечно, хатёнка её была не только что маленькой, но и полупустой, во всяком случае, такой она показалась Шурику. Но освещалась коптилкой. У стены стол, у другой – кровать, рядом – детская люлька, на верёвках. Самой большой в хатёнке была печь. За печью, в тёмном углу, под ворохом  одежды Шурик заметил вроде бы диван или топчан. Там сидел открывший им дверь старик. Он что-то буркнул девушке и затих.
Девушка, ловко управляясь с костылями, нашла глубокую миску, налила в неё холодный суп, положила две ложки.
  - Поешьте, парни, супа, - пригласила она братьев, - только вот хлеба, жалко, нет.
Сама присаживаться не стала.
Братья не стали ждать нового приглашения, присели, быстро  управились с супом, сказали хозяйке спасибо и улеглись под бок печке.
Неожиданно заплакал ребёнок.
 - Орэ и орэ.., - пробормотал, завозившись среди одежды, старик.
 - Я  возьму, - быстро сказала девушка и, ловко управляясь с костылями, подошла к люльке и, стоя на одной ноге, взяла малыша на руки, стала ему говорить что-то ласково, а что, Шурик, уже засыпая, не разобрал. Что-то приятное, видно, потому что малыш сразу же притих…
 - Орэ и орэ.., - тоже затихая, пробормотал, уже вослед, когда малыш уже и успокоился, старик…
Рано утром братья подхватились, когда Шурик ещё и не проснулся, Собрав мешки и поблагодарив хозяйку – она уже хлопотала возле малыша, - они вышли за калитку.
Последнее, что видел и слышал Шурик, был шорох зёрен кукурузы о пустую миску, из которой они вчера хлебали суп…
Безпалько ехал по поручению председателя на будущую дальнюю бригаду, там, как передавали из ПМК-16, уже вовсю шли работы по постройке рисовой системы для их колхоза. Машина легко шла по тихой дороге, мимо второй бригады – Безпалько чуть было по давней привычке: не пропускать ни одну производственную точку: бригаду, ферму, группу работающих людей или участок, если он строительный, как был у них в пору своего ещё мелиоративного отряда, - заехать, поговорить, узнать что, даже если там и не было запланировано какого мероприятия, у парторга всегда ведь к людям найдётся дело, а у людей для него – вопросы, - чуть не завернул на вторую, но во - время одумался, затем также - и на первую бригаду, проскочил бывшие Волчьи ворота, въехал в тенистую придорожную аллею, ведущую в его родное село Варнавинское...
Сердце как-то вроде даже и сильней, чем раньше, забилось в груди: она была и хороша, аллея, и сразу вспомнилось, как отец, считай, до самого ухода в армию, вернее, на фронт -  возился с нею, то подсаживал деревце взамен того, что так «и не удалось», то просто рыхлил землю, всё хотел, чтобы в его село вела тенистая, приветливая аллея, как он часто говорил, «как у него на родине». Прямо с работы, считай, и ушёл с мешком, не доокучив деревце.
Потом, когда пришла бумага, что он, как было сказано для матери, «ваш муж Дмитрий Безпалько, погиб в бою смертью  храбрых», они со старшим братом Иваном во главе, пришли всей семьёй к аллее, где Иван, как он это делал по просьбе матери, прочёл аллее эти же слова и сказал братьям, что на память об отце у них теперь вот эта аллея.
Вспомнил Александр Дмитриевич и то, что он, считай, один продолжал дело отца – другим братьям было не до того: Иван уже работал трактористом в колхозе, Василий одной рукой по инвалидности не мог, другие были ещё малы, - вот ему, Александру, колхоз и поручил уход за ней…
Промелькнуло село, Безпалько вдруг как-то скучно стало без ближних хуторов, особенно без Казачьего, а дорога уже спешила к будущему водохранилищу.
Дальше дорога была уже новой, вправо полёвка ушла на Садовый, а мимо глубокого оврага, будущего канала, бежало даже две – одна по северной стороне, другая – по южной. Та, по которой ехал Безпалько, вела к живущему здесь раньше  - он это помнил ещё со школьных лет, особенно когда он уже учился в седьмом, знал и бывал тут с концертом  не раз, - странному для них хозяйству «Заготскот». Безпалько даже немного порадовался дороге – дорога в степи ли, в плавне – большое   дело, без дороги – никуда! Это он знал, как, пожалуй, никто другой, но он тут же подумал и о том, что дорога – это очень  здорово, ПМКовцы их делают быстро, но вот хорошо ли это – это же гектары земли, пригодной под урожай, а потом ещё рядом протянутся и столбы – опять земля пропадает…
Но ни одна «думка» до конца так и не была додумана… То ли  дорога вдруг окончилась, то ли его внимание отвлёк хуторок вдали справа, за каналом, он ведь был хорошо знаком Александру Дмитриевичу – там один год стояла бригада Мингрельской МТС, а он механиком там был, пахали они местами среди плавней. Весёлое время было, частушечное… Там было одно  дерево, одно на много километров вокруг. Говорили, что ещё какой-то царский полковник, получив эти земли, тут же построил домик и посадил осокорь. То ли вода дереву не показалась, они, осокори, растут по берегам речек – на Кубани их вон сколько, смотреть любо-дорого! – а тут, видно, речке уж был конец, вода если и приходила, так весной, во время таяния снегов вокруг, в половодье, вот оно и росло как-то периодами, временами. К моменту, когда девчата с хуторов да трактористы тут частушки пели…
Александр усмехнулся, вспомнилось, видно, что и его тут частушки звучали – весёлые, забористые… А тут уж дорога пошла чуть ли не петлями –они: он лично и машина, оказывается, уже приехали.
Безпалько остановил машину, вышел. «Стой, - мелькнула вдруг мысль, какая-то вроде и далёкая, давняя, но почему-то ясная, как нынешний день. – Как хуторок-то звали? Не иначе Алёшкиным, ну да, там тракторист Алёшка жил. Один на все хутора. Огороды бабкам пахал по весне. Весёлый он парень был и, как говорят, безотказный. Кто ни попросит вспахать, он тому всегда отвечал: «А як же!..» Вот про него-то как - то механик Сашко Безпалько тогда и сочинил частушку. Там были такие слова:
 «Полюбила тракториста…», - ну и так далее. Забавная была частушка, девчата сразу же её подхватили. И как-то сами по себе вдруг нахлынули воспоминания… Как они вечерами не могли уснуть, долго не расходились. А кругом, не рядом, а так, вдали, всё время шумели камыши…
В одной хате спали девчата, а в другой, как тогда говорили, хлопцы, а, может быть, и «хлопци». Все, и прикубанцы, и парни из Мингрельской были молодыми, бойкими. Работали так, что ночью, дойдя до угла, где каждый спал, сразу же падали и сразу же «вырубались» из жизни – засыпали…
Но всё же, на старом, с дуплом, бревне – говорят, когда-то это бревно было деревом, по которому едущий, говорили, ориентировался, держал путь, чтобы не заплутать в плавнях, окружающих хуторок. А ранней весной 43-го, когда части нашей армии наступали, кто-то из артиллеристов пристрелял свою пушку по этому дереву. В одном из боёв это дерево – скорее всего, это был осокорь, что питался ближней плавней,  - было снесено снарядом. И к весне, когда свой отряд сюда привёл механик МТС Александр Безпалько, от него только и осталось, как смеялись парни и девчата, работающие в этой бригаде, что «только сидячее  место». Где и досиживались «до самых комаров» механизаторы и сеяльщицы.
Разговоры обычно бывали разные. Тогда,  как теперь говорят,  информации было мало, а новостей – тьма. Поэтому жадно слушали всё. Всё было очень интересным. Между прочим, часто говорили и о своём, наболевшем. И в шутку, и со злостью. Всем, понятно, просто, как кость в горле, стояли плавни. Он плодили комаров. А комары, если ты один, могут и загрызть – это знали все. Но здесь, на хуторке, о них если вечерами и вспоминали парни и девчата, то, как говорят, «в последнюю очередь». Главное, что плавни после половодья расширялись. То ли за счёт речек, текущих с гор, то ли ещё чего?.. Из-за них поля то увеличивались, то сокращались, а на некоторых, где и плавни, вроде бы не было, только и можно было, что лишь  скосить потом, причём, часто только вручную, косой, траву на сено. Которое, тоже не всегда можно было и вывезти. Кое в какой год так стожки и на зиму оставляли. «Для волчьих свадеб», - говорили местные. Некоторые мужчины были охотниками, у кого дробовик, а у некоторых и – ещё с войны, с 1943 –го – винтовка или карабин; отдельные парни,  наиболее удачливые, весной надевали шапку из волчьей шкурки. Эти мирились с плавнями. Но… «И охота хорошо, и шапка голову греет, - говорили парни, - а всё же лучше, когда плавней не будет»
Об этом на всех собраниях – хоть колхозных, хоть жителей, хоть депутатов, - говорили, решения принимали, но никто их, плавень, не тревожил: ведь ни техники для работы на них, ни людей толком не было, а денег – так вообще, откуда?..
Однажды механик Адександр прочёл в районной газете – вот уж спасибо техникуму в Брюховецкой: приучил читать местную газету! – как один из колхозов объявление дал: кому нужна крыша камышовая, приезжайте к нам, мы вам продадим  камыша – правда, «саморубом и самовывозом», - так было написано. «Вот уже дожились, - подумал тогда Александр, - камыш и тот продавать решили. Совсем, видно, худо…»
Однажды, когда в свободную минуту у тракторов и сеялок общий разговор, в который уже раз, зашёл об уничтожении «этих проклятых плавней», – а инициатором таких вот разговоров часто бывал он сам: в этом своём техникуме он иногда, может, даже и слишком часто, слышал разговоры об их осушении; у них даже предмет такой был: мелиорация болот, оврагов и прочих неудобий, - Александр спросил:
 - А зачем? – он даже усмехнулся. – Это же чистое богатство! Вот я читал, - и он рассказал об объявлении…
Завязалась беседа, ершистая, обидчивая. Дескать, нашего председателя ни чем не пронять. Он «и не чешется» осушать плавни…
 -Слушайте! – вдруг сказал кто-то из парней. И приложил палец ко рту, призывая внимание всех. В это время от хаты шла одна из девчат. Шла и пела какую-то песню, вроде бы словно частушку. Тогда их очень много по сёлам «ходило», этих песен, наверное, по радио передали. Там было всё ясно и понятно. Если про столбы, что побежали «торопливо» - всё было ясно, в деревне провели свет. Или появилось радио, что тоже было бы неплохо. – Слушайте! – повторил парень. – А может, мы его частушкой зацепим? И про наши плавни, и про продаваемый, как вот Саша говорит, камыш, и про то, что попивает ведь наш батька? А?
 - А что! – воскликнула одна из сеяльщиц.
 - Да в субботу в клубе и споём! – подхватила другая.
 - Что там в клубе! – воскликнул парень из Мингрельской. – Можно ведь и на улице! В клуб не все ходят. А на улице и не хочешь, а услышишь, а когда ты  услышишь – не забудешь, а если и забудешь – напомнят!..
 - Про нашего, если скажем, что выпивает, - добавил парень из прикубанских, - тоже «не промажем»!…
 - Над Кубанью я сижу! – запела самая голосистая из хуторских деваха из хутора Багдасарова.
 - Вот уже и исполнитель есть, - подытожил кто-то.
Долго не расходились ребята в тот вечер. Предлагали слова, строчки, целые сюжеты. Чуть не поссорились, поругались даже, но частушку так и не сложили. Задумался и Александр. Он как-то ещё в школе, было, сочинил стих, вроде бы по случаю дня Победы. Варвара Петровна Болдырева, учитель русского языка и литературы, тогда похвалила Шурика, обещала тот стих передать в газету. Передала ли, Шурик тогда не узнал – он тогда, в школе, ещё не читал газет, кроме «Пионерской правды», а потом и забыл и про это дело, и про стих. Скорее всего, стих в газете не опубликовали – тогда День Победы, как потом, в 80-е, торжественно не отмечали. Только сами солдаты, кто раненый, а пойди найди, кого ни пуля, ни бомба или какой осколок не задел за четыре-то года, это если и был такой, так он и на фронте не был; хотя были и такие счастливчики – он из боя почти и не выходил, всё, как говорится, отдал, а его, повезло, не иначе, и не тронуло, но таких было мало, почти что никого. Бывало, соберутся в этот день, под вечер, «приговорят» бутылку, чуть ли не тайно, крадучись, пиджаки наденут с наградами, крякнут, выпив, скажут, бывало, «ну, будем…», кто послабее, слезу уронит по своим друзьям-однополчанам; а завтра, как ни в чём не бывало, снова на работу – за руль, на трактор, а кто уже на мужской труд не годный – без руки там или с палочкой, тот – в контору, за стол с бумагами. Такой тогда была наша-то Победа…
Но я не о том, что об этом вспоминать? Главное – сейчас не забывать… Я о том, что Александра идея частушки прямо-таки захватила. Он, ещё сидя на бревне, стал думать. Шёл в нетопленный домик, где был его угол, думал об этом, хотел было, придя «домой», черкнуть строчку-другую, но в хатке было темно, думал, засыпая, утром встал с двумя строчками.               
                Как наш батя-председатель
                Мочит ус в стакане, 
 - пока умывался, придумал:
                Плавни так позарастали –
                Дороги не станет…
Он понимал, что это не частушка, это скорее строчки в газету «Знамя труда» - а там иногда писали и про то, что «плавни растут» и что председатели иногда выпивают.
Самым интересным было отношение к этому в станицах, на хуторах.
 - На то они и мужики… Когда ни людей в достатке, ни какой техники – всё скрипит и ломается, как не выпить? Тут запить самый раз! – раздавались, Александр сам это слышал, не раз голоса. – И как только они держатся?..
Пока шёл к ребятам, к тракторам – а идти было, считай, и нечего: плавни, что называется, душили, сочинил ещё, как тогда говорили, куплет. Он повторил его про себя, чтобы не забыть. Даже два раза. Куплет ему «глянулся», хотя он не всё в нём понимал. Дело в том, что парни из Мингрельской были как бы несколько иные, они чаще всего не говорили, к примеру, как он, а, как они говорили, «балакали». У них был свой, наполовину украинский, язык. Вот как бы это слово «глянулся», которое они часто употребляли вместо того, что  бы сказать: понравился…
 - Ну, почему?.. – удивлялся Александр. – Ведь понятно же всё, когда тебе понравилось то, о чём ты говоришь…
 - А я сказал: глянулся, и мне всё ясно, - упирался житель Мингрельской. – А если не «глянулся», я и не смотрю… Ведь ясно же?..
Одно такое слово Александр вставил и в песню. Вернее, не вставил – оно как-то само вскочило, вроде бы там было всю жизнь.
Стих был таким:
                Тропка, что ведёт в станицу, -
и это было, действительно, так, Адександр сам по ней не раз и ходил, и видел, и спотыкался. А ведь она:
                С каждым годом уже.
                Председатель это видит,
                Но ему байдуже…
Вот последнее слово или даже словосочетание Александр не понимал, но он слышал его везде: и на улицах самой Мингрельской, и в МТС, и на базаре, даже, пожалуй, чаще других. Он даже спросил однажды одного, из раненых, мингрельчанина, что это за слово, на что тот ответил резко и несколько странно.
 - Наплевать! – сказал тот. Александр, не поняв ответа, стал просить разъяснения.
 - Это перевод! – так же странно сказал хозяин палочки и поковылял дальше.
Неожиданно для Александра эти два куплета, сказанные им в кругу своих трактористов, вызвали бурю восторга
 - Во выдал! Ну, ты даёшь! Это надо же так! – раздавались голоса молодых.
А один, пожилой уже дядька из хутора Ленинский, подошёл к механику, хлопнул его большой ладонью по плечу, так что щуплый Александр сразу оглянулся – не бьют ли? – и сказал улыбаясь:
 - Ты, механик, - настоящий поэт!.. Это я тебе говорю…
И он, как он говорил, «в двух словах», рассказал о том, как ещё до войны на весь хутор славились частушки местной акушерки Маши – теперь она Мария Федосеевна, сказал механизатор, Охотникова! – да как этих частушек прямо-таки боялся местный председатель, как говорил пожилой, муж этой самой фельдшерицы. Рассказ так захватил и прямо уж, было, заинтересовал всех механизаторов, был, спасибо тому рассказчику, полон такими деталями, подробностями и слухами и так долог, что Александр Безпалько вынужден был  заметить, что его «два слова» вылились чуть ли не в час, на что хлопцы сказали, что они всё это время наверстают.
А подошедшие сеяльщицы, послушав стих, тут же, на месте, подхватили его, попробовали на слух – хорошо, что тогда им не требовался ни рояль, ни сам дирижёр! – и уже все через десять минут запели его, как они сами сказали, «на всю-всю плавню»…
Слышимость в плавнях, видать, была просто отличной: уже скоро Александр, бывая со своим шофёром-сварщиком то в станицах, тех же Мингрельской и Фёдоровской, а то даже и на хуторах, всюду на улицах слышал свой стих. Правда, не сразу всюду, не в один день, конечно, а как-то постепенно. На частушку он не был похож, потом в него, как говорил сам Александр, кто-то, видимо, вписал ещё не то один, не то даже два, если не больше, куплетов, отчего частушка, как она вначале ими задумывалась, превратилась в песню… И она пошла-поехала по всему Прикубанью.
Было даже вроде как-то и не совсем ловко: едешь, а она всё звучит. Вроде и твоя, вроде и нет. Вроде можно бы было и сказать: «Вот вы поёте, а её ведь я написал», так ведь даже и не скажешь… Хвост-то, вроде и ничего, а не твой… Так и ездил Александр, никому ничего не сказав…
Много лет спустя он вдруг вспомнил, как эта частушка, как говорят, продолжилась. Ближе к середине лета приехал как  - то в Мингрельскую лектор. Их тогда все в шутку называли просто: «по распространению». Так вот этот самый лектор – не абинский он был, откуда-то «повыше», может быть, из Краснодара, а, может, даже и из столицы, тогда такое было. Вот он сначала про империалистов мингрельчанам что-то говорил, упирая на  то, что они неспокойные, жадные до чужого тела – Александр слышал, как тётки в задних рядах (из-за разговоров и семечек ведь ничего не было слышно) всё друг у друга узнавали, допытываясь, чьего конкретно тела не хватает то ли империалистам, то ли лектору… Пока кто-то из мужиков, они себя казаками звали, не крикнул зычно, отчего шум на время стих. А потом этот лектор вдруг заговорил о новом почине: резать все камыши в плавне и продавать нуждающимся в крыше над головой кубанцам. Если захотят иметь такую крышу жители северных краёв и областей, предупредил северян лектор, им можно даже в первую очередь – камышовая крыша это ведь теплынь, кто понимает…В заключение своей беседы он заверил всех, что дело это весьма перспективное. Сразу, сказал лектор, будет убито два не то зайца, не то даже медведя: и люди будут надёжно защищены от любой непогоды,  и почти уже сразу же вырастет экономика хозяйств…
 - Да нет там никакого медведя! – вдруг оповестил своих одностаничников дед Апанас, живущий рядом, потому, наверное, и пришедший на лекцию,  - и никто в тех плавнях уже давно не растёт.
«А теперь вот в плавнях будет расти рис», - подумал, вдруг вспомнив с лёгкой иронией ту, первую поездку всех специалистов на ближнюю горку, Александр Дмитриевич. Он тогда, как мы помним, не участвовал в их разговорах или, вернее, - почти не участвовал. Да ему тогда первое, что пришло в его голову, когда с горки, хоть и была она, что называется, под боком, как говорят, или под городом, а с неё, как на той карточке, чуть уже приглушенной временем, виднелись не только бригады родного или просто ставшего ему родным, колхоза и его поля и огороды, но и родное село, в котором, пожалуй, крайним, самым северо-западным, был и родной домик, где вырос и он сам, Александр Дмитриевич, и трое его братьев, с одним из которых, самым старшим, Иваном, он ещё в 1943-м, осенью, совершил долгое путешествие аж за Варениковскую. Дорога была вроде и не очень дальней – для других, а для него, 12-летнего мальчугана из глухого села, который дальше Абинской, да и то с отцом, опять же, на линейке, и не бывал. А тут – Абинская, Крымская, сама Варениковская да столько разъездов, полустанков, просто остановок в пути да ещё и в товарном вагоне! Если вспомнить,  это же страх божий, - они ехали на каких-то не то досках, не то даже брёвнах, вагон без крыши, одни стены, на них даже снег шёл… А главное, ехали они затем, чтобы ещё западнее Варениковской, на ещё или уже  заброшенном кукурузном поле, где, не иначе, несколько дней шли бои – с танковыми ударами, а, может быть и с «катюшами», наступление которых однажды он видел, - собрать оброненные в землю, а земля добрая, пахотная, попробуй, достань в ней придавленный хоть тем же танком, хоть сапогом – одинаково, початок или хоть его половинку или даже часть… Бегаешь ты, бывало, по полю, там выковырнешь, там… А если какой стебель, не сбитый пулей или снарядом, висит, так он уже без урожая, на нём если и висит, то только пустой талаш, одежонка початка… Знай, свистит от ветра… И все документы наши проверяли, и что везём, спрашивали…
В той поездке он усвоил основное правило: хороших, в смысле добрых, людей больше всех остальных. Это  ему внушил Иван; он так и сказал тогда:  - Смотри, говорит, Шурик, он меня так называл, на земле хороших людей гораздо больше, чем плохих. Запомни!.. – рассказал, уже будучи на пенсии, когда вроде и спешить некуда, Александр Дмитриевич Безпалько. – Помни об этом всегда… Я помню этот наказ старшего своего родного брата…
А второе правило Иван взял себе; он после этой поездки, сразу, как только вернулся домой со строительства дороги, так сразу пошёл в колхоз учиться на тракториста. Стал, не сразу, правда, звеньевым по выращиванию той же кукурузы, за высокие урожаи получил орден, даже, по-моему, не один. И до ухода на пенсию выращивал кукурузу. Его не сманила ни пшеница к себе, ни рис, уже потом, когда наш колхоз стал рисоводческим. Он, видимо, помнил ту осень, и тот день, когда мы с ним, по существу, спасли семью от голода. У нас хоть ничего не было, но зато было немного кукурузы. Мы знали: если у тебя есть кукуруза, мельница и руки, чтоб смолоть пригоршню кукурузы, больше на раз и не надо, - ты не будешь голодным. А если у тебя во дворе есть корова или даже коза, у тебя всегда будет обед… Ты кукурузную кашу ел? А с молоком? Ах!..»
Но в  тот день, на той горке, вспомнив осень 43-го, Александр Безпалько вспомнил, естественно, не только этот день. Ведь с горки он как бы глядел на всю свою жизнь: вон там, левее Варнавы, тропка вела в село Мерчанское – а туда ему после четвёртого класса пришлось ходить целых два года – в своём Варнавинском не было пятого, а потом и шестого класса. Вот он и ходил в «Мерчанку». Каждый день – туда и обратно, в любую погоду. И был, как все говорят, отличником.
Когда я, в одну из наших совместных поездок по колхозу, спросил его, было ли ему страшно ходить по утрам и вечерам, он, как ни странно, отделался одним словом:
 - Ходил…
И я больше не спрашивал. Я думал, что когда он надумает мне ответить, сам ответит. А он не ответил.
Окончив отлично пятый, а потом и шестой класс средней школы, Александр пошёл работать в колхоз, хотя, как я о том думаю, он там был записан с самого рождения. Как-то, уже спустя годы и годы, уже, пожалуй, будучи на пенсии, он обронил, словно между слов, фразу о жизни в колхозе в военное время: «У нас так было: может сынок или дочка чем колхозу помочь, это дело второе; главное, дитя всегда получит свою порцию затирки в бригаде; а это – самое главное…»
 - Было бы у меня семилетнее образование, можно пытаться  в техникум. А так куда? Шесть классов – ни туда, ни сюда, - вспоминал годы спустя Безпалько. – Можно было, наверное, уехать в Абинскую, в интернат. Но я почему-то не поехал. То ли не захотел, то ли надо было поднимать младших братьев, помогать матери. Не помню, но знаю достаточно точно: не поехал я тогда никуда. Пошёл в колхоз.
Тут он был, как говорят, своим. Пока он ещё учился в школе, неважно, у себя в селе или в Мерчанском, он всё своё время проводил в колхозе, работал за мать. Ночью на молотилке, днём на комбайне «Коммунар» и «Сталинец» - так машины уборочные назывались. Это когда уборка. А когда её нет, так  он и на посадке кукурузы, подсолнечника, того же табака, помидор… А чуть что поднялось – на прополке всего этого, на уборке…
А когда он оставил учёбу, ему в колхозе уже предоставили – вернее, просто поручили звено – в огородной бригаде. Звено  его состояло из пяти человек. Но каких! Все работники его звена были участниками войны. Были это лишь раненые в боях солдаты, я не знаю. А чуть позже его назначили опять-таки звеньевым, но уже для работы на дороге. Это было дело его отца – он до самого ухода на фронт занимался ремонтом  дороги, а ещё больше – так это посадкой деревьев обочь дороги.  Теперь отцовская дорога, и работа на ней попала в самые, я так думаю, надёжные руки.
 - У моего отца перед самой войной была мечта: посадить деревья вдоль дороги до самой Абинской, - говорил мне Александр Дмитриевич спустя годы нашей дружбы. – Он перед этим куда-то далеко ездил, на свою родину вроде, не знаю. Оттуда и привёз эту мечту. Посадил, сколько мог. Где доставал саженцы, я не знаю. По-моему, чаще всего в лесу – он же вокруг был. То плавни, то лес… Помню, однажды мы ехали из Абинской. Лето, жара… И кони сморились, и мы – в линейке. Вот когда кучер, - вернее, ездовый, какой кучер? – вот-вот задремлет… Пока все разговаривали, и он был, как все, бодрый, а замолчали – все, как рыбы снулые, сидят… Вот отец и говорит: скоро вдоль всей дороги деревья мы посадим, чтоб тень была. Устал ты, подъехал под дерево, отдохни, надо – вздремни…
Не успел посадить – война позвала. Да и забрала. Я как это, как вспомню, как мать плакала, - жуть берёт. А вокруг – мы, Ванька постарше был, не позволял себе плакать. А мы – в голос…
Александр, придя на дорогу, вспомнил об отцовой мечте. Загорелось азартно и правление. Субботник объявляли, и сажали, как говорят, и гуртом, и только звеном. Почти до границы с абинским колхозом досадили. Саженцы и в лесу копали, и в хутора заглядывали, искали, чтобы стройные да красивые…
А по стране шагал 1948 год. В селе Варнавинском появились новые люди. Это были молодые ещё совсем учителя Евгений Григорьевич Болдырев и его жена Варвара Петровн Они организовали седьмой класс, набрали, сколько могли найти, учеников.
Это было заманчиво и перспективно: окончив 7-й класс, ведь можно было поступить в любой техникум. Александр часто задумывался об этом, видел себя студентом техникума, всё  никак не мог выбрать, какого. Но идти в школу не решался: шестой класс ведь закончил год назад, многое уже и забыл. Один вечер подумал пойти в школу, узнать, а можно ему – с годовым пропуском. Но не решился – лёг спать.
Утром вставать не спешил – было воскресенье. Все уже на ногах, а он не встаёт – вчера крепко на ремонте поупирались:  дерево посадили у дороги. Договорились ещё пару посадить.
Вдруг стук в калитку. Мать подошла:
 - Здравствуйте, вам кого?
 - Я – учитель, меня зовут Евгений Григорьевич, - услышал уже не спавший Александр.
 - Вам Ваську или Мишку? – спросила мать.
 - Нет, - ответил Болдырев. – Мне бы вашего Александра…
 - Так он уже не учится…
 - Вот я и хочу его пригласить в 7-й класс. Не будет же он так, не окончив школу, быть неучем?
 - Вы меня, что ли? – спросил Адександр, высунувшись в окно.
 - Вас, уважаемый Александр!..
 - Он у нас уже второй год звеньевой, - попыталась вставить слово мама.
 - Я знаю, - сказал Евгений Григорьевич. – Я про вас всё знаю  Я хочу, - обратился он уже к Александру, - с вами толково поговорить…
Разговор был длинным. Сначала Александр упрямо повторял  один, как он считал, главный довод: он уже взрослый, он - де работает, уже вроде и кое-чего достиг, он – звеньевой.
И это было, действительно, так. С звеньевого в колхозе тогда  начинался рост человека, как работника и даже, скажем так, уже и  руководителя хозяйства.
Я учился, в начальной школе, в это время. Уходить из школы в рабочие – считалось чуть ли не доблестью. Каждый год, начиная с третьего класса, из нашего коллектива кто-нибудь уходил в рабочие. Но чаще это было дело вынужденное -  отцы многих моих соучеников не вернулись с фронта, мать оставалась единственным кормильцем, вот многие и уходили, как тогда говорили, «на взрослое производство». Уже на третий день, встретившись с таким представителем, мы порой не узнавали его: в кепочке «клинишком», в углу рта папироска, цыкая слюной сквозь зубы… «Рабочий» нас уже вроде бы и не замечал; мы же ещё «школяры», а он ведь уже работает.
Постепенно позиции Александра слабели под натиском доводов пришедшего учителя. Главное было в выборе, дающем одним 7-м классом: ты мог уже не сегодня, так завтра обучаться на агронома, а мог – и на механика.
Разговор прервала девочка, прибежавшая от председателя: председатель требовал срочно звеньевого Александра.
 - Извините, - сказал Александр учителю Болдыреву, услышав   сбивчивый рассказ девчушки, - пока я ещё звеньевой. Не будем нарушать трудовую дисциплину! – и убежал в правление   
Александр Дмитриевич, поглядев на дорогу, как говорят, туда и обратно, заметил, что нигде не пылит никто ни туда, ни обратно, можно и постоять, подумать. А только успел задуматься да вспомнить свою работу тут, в МТС, видать, и задумался крепко – работа-то была первой после техникума, а такое не забудешь! – не заметил, как подъехал грузовик, водитель которого, желая проехать дальше, решил сперва посигналить, чтобы не спугнуть, видно, совсем уставшего водителя. Пикнув, видно, у грузовика сигнал был явно не страшным, и не увидев никакой реакции, водитель вылез из кабины и подошёл к «Волге».
 - Ты, случаем, не заснул, инженер? – спросил озабоченно, подходя к двери. – Тут, знаешь, дорога не для прогулок и рыбалки. Тут люди работают, дремать нельзя. Чуть лишь задремлешь, а сзади – грузовик!.. Не успеешь – враз в канале очутишься! На днях вон там один нырнул… - Он показал на метров 50, и, точно, -  Александр Дмитриевич увидел следы машины, которую тащили вверх скорее всего трактором.
 - Ой-ой ёй!.. – сказал, увидев это, Безпалько, - А случись поломка, тогда как?..
 - Выезжать надо, проверив машину, - ровным голосом, без эмоций, словно инструктор на курсах, сказал «водила». – На поломанной сюда и не суйся. Или движение перекроют, или столкнут. Причём, второе – скорее всего…
 - Земли, что ли мало? – спросил Безпалько. – Такую узкую дорогу делают…
 - Так ведь земля-то колхозная! – заметил водитель.
- А когда плавни  тут километрами тянулись, тогда вы их и  не замечали? – спросил его, чуть прищурившись, Александр   Дмитриевич. – Вон там, у хуторка, помню, трактора вообще без дороги ездили. Кстати, не скажешь, как хутор звать?
 - Алёшкин, говорят, - ответил водитель грузовика. – Да это теперь уже без разницы, как его звали. Его уже нет, чек там будет, рис будет расти.
 - И всё-таки я бы дорогу шире сделал, - заметил Безпалько. – Это, как говорят, элементарно.
 - Наш Николай Иванович тоже об этом твердит, - сказал, словно бы подтверждая мысль Беспалько, водитель. - Ну, это Сенокосенко, наш председатель… Мингрельский…Но его не очень и слушают…
 - Не слушают, надо же!.. А ему, между прочим, на них работать… - заметил Безпалько и легко тронул машину
«Волга» легко «плыла» по грунтовке.
«Ишь ты, Алёшкин хутор… - подумал снова Безпалько. – Ещё память есть!.. Надо же, не забыл... Помню!.. – и он слегка, как это говорят, про себя, вроде бы и улыбнулся.
Когда-то, как говорят, на заре коллективизации, в Абинской и на хуторах вокруг станицы было не то шесть, не то даже и семь колхозов – в каждом хуторе свой. И это было понятно – люди, объединённые для совместной работы, а что у них прежде всего было общего? – земля, где они собрались все для выращивания урожая, своего и для себя.
Потом вдруг – а вот откуда он взялся, и кто его выдумал? –лихой появился лозунг: хлеб – государству!.. В духе гражданской войны. Легко… Вроде как бы Конная – вперёд или даже шашки наголо… Всё!.. Уже на второй день можно было – вернее, нужно было! – объявлять, не знаю, стачку там, пикет, забастовку или что другое… Хлеб – наш, выращен нами, на нашей земле – ты же нам, государство, её дало, отняв у помещиков!.. Нужен тебе хлеб, купи у нас, он ведь денег стоит. Но народ, как говорят, этот лозунг, как рыба тот крючок, проглотил и, сам того не замечая, продал себя самого в рабство – государству…
А какие раньше были лозунги и названия – товарищество по совместной обработке земли, другие, такие же завлекающие  людей лозунги и кричалки. А потом, прошло всего, всего-то лишь несколько лет, кто-то стал –да вы вспомните роман «Целина» Михаила Шолохова! – председателем, кто – завхозом или бригадиром, а кто так возглавил партийную ячейку, а то и организацию.
А какая тут бригада или ячейка, если в одну, считай, семью объединились все хуторяне. Вчера собирались в храме, каком – никаком, что был, теперь вот собирается ячейка. Раньше просили помощи у бога, в основном, дождя, когда его не было, и хорошей погоды, когда он лил. Теперь погода – дело  небесной канцелярии, поэтому дела пошли свои – ставить задачи и бичевать то ли нерадивых, а они были, и что -  раньше их не видели, что ли? – то ли просто неумех – и они не вчера «вылупились»…
И вдруг откуда-то взялось – вот гадайте, кто его пустил в широкий, просто невозможный обиход, так что без него – уж и никуда! – слово «колхоз»?..
А ведь было, и очень издавна, В. Даль уверяет нас даже в том, что оно древнее, слово «артель». Не посчитаем это за труд, прочтём толкование В. Даля. «Артель – это товарищество за круговой порукой, братство, где все за одного, один за всех; дружина, соглас, община, общество, товарищество, братство,  братчина, для общего хозяйства и особенно пищи, также для работы сообща и раздела заработков, за вычетом всех расходов, прогула. Артель суймом крепка, суйм, суем, сейм – общая сходка. Здесь же: семья, все, что садятся за один стол.
Кто сейчас докажет, что тогда, вскоре после гражданской войны, люди не с этой мыслью собирались в эти местные товарищества, в том числе и для приёма пищи, если в том же Варнавинском в 1943 году, когда их освободила от оккупации Красная Армия, да и в 1944-м, когда война была  уже далеко на западе, в бригаде колхоза «Победитель» за миску «затирки», как говорил Александр Дмитриевич, -  я сам, признаться, не знаю, что это за блюдо, - собирались не только работающие, но и мальцы, некоторые из которых в то время если и могли чем помочь работающим, так это подержать кнут у колодца, пока ездовый  или повозочный попьёт воды или отольёт, отойдя два-три шага в сторону. А «трудодни» за держание кнута записывали в табель их мам. Но почему-то это «древнее», если по В.Далю, русское слово не прижилось, вернее, его отвергли, вживив, без наркоза, в сознание людей странное не то слово, не то даже слово-сочетание  - «колхоз», не только по смыслу, но и по, как все говорят, на слух, слово-выкидыш…
Раньше-то было «товарищество», «общество», и вдруг на тебе – колхоз. Серьёзное слово. Оно – первой своей частью, - било, точно колом, по голове. А когда у тебя, хорошо, если церковно-приходская школа позади, а если ты и её не видел,  так, старшие братья или товарищи научили карябать буквы  своего имени и фамилии и прочесть – по слогам, как бы по частям, раздельно, обязательно вслух, если про себя прочтёшь, то и не поймёшь ничего в этих словах!.. А что чаще всего слышишь в речах, читаешь в плакатах или редких – одна на хутор! – газетах, так чаще всего надо всё делать «досрочно», опять же «успешно», «с перевыполнением»!.. И уж обязательно: «позор»! Позор – бракоделам, позор – отстающим. Позор тем, позор этим…
Иногда думаешь, а что бы было, если бы слова «колхоз» и особенно «хлеб – государству» появились бы лет через пять, не раньше. Неужели они бы не всколыхнули народ?.. Смотришь вокруг и понимаешь: а иначе и быть не могло…
 К тому времени, когда судьба, да какая судьба: я работал на радио, и у меня не было транспорта, а придя в городской (вот ещё парадокс – колхоз в городе!) колхоз, я в машине с Александром Дмитриевичем мог объехать всю его большую территорию, - вобрав в себя все хуторские «товарищества», местный колхоз обнимал своими полями весь город. Помню, перефразируя помещика Ноздрёва из поэмы «Мёртвые души» Н.В.Гоголя, Александр Дмитриевич, улыбаясь, говорил,  показывая окрест:
 - Это всё – моё, то есть колхозноё, и это всё- всё – моё, и то – тоже – моё…
Как он относился к колхозу, мы никогда не говорили и даже и говорить не могли: он ничего другого на селе, а потом и в станице, а потом уже и в городе – не знал. Родившись в семье колхозника, он, как говорят, чуть ли не с пелёнок знал нелёгкий крестьянский и колхозный труд.
Мы, познакомившись с ним и подружившись, встречались и  разговаривали так часто, что я мог в любой момент и даже по любому поводу – а поводы были частые: то Пленум ЦК КПСС по крестьянскому вопросу, то какая-то дата (их тоже хватало!), то борьба за мир, то чья-то инициатива (они в то время, как говорят, не выбывали), то ещё что- то другое, бывало, так, что мы, районные газетчики, и не успевали следить, - мог написать на первую полосу газеты «Восход» интервью с ним. Но я не писал, я часто предоставлял ему самому слово.
Но однажды, когда он уже ушёл на пенсию, я всё-таки о нём написать решился. И, знаете, как это было?..
 - …та что там рассказывать, - усмехнувшись, сказал он, явно не собираясь ничего говорить. – Работал… Как все, между прочим…
Потом, помолчав, а в последние годы у него появилась такая вот странная привычка – он стал задумываться. Я иногда думаю  а не с той ли это горки, где председатель Агеев тогда собрал их всех, колхозных специалистов и руководителей, - явно не только для того, чтобы они как бы сверху, свысока посмотрели и на земли колхоза, и на результаты своего труда… Вот бы их сейчас, да и  спросить?.. Но – кого и где кого ты найдёшь?
Так вот, помолчав, Александр Дмитриевич тогда сказал:
 - Моя трудовая деятельность началась в нашем же колхозе  «Победитель». Сначала мы, варнавинские дети, все ходили собирать черепашку на стеблях пшеницы и ячменя, бутылки сдавали поштучно…
Мы, абинские, тоже ходили ловить эту самую черепашку. Да,  нелёгкое это дело, когда ты во втором классе, а главное  - вонючее. В бутылку, бывало, не заглянуть, ведь, заглянув, вдохнёшь, а это лучше  и не делать. Так что сбор черепашки в нашем районе было не колхозное дело, а общерайонное…
 - По всходам убирали сорняки, - продолжает, между тем, повествовать Александр Дмитриевич как-то тоскливо, вроде ему даже самому скучно. – Осот, ожину, камыш, пырей… У нас был инструмент, - чуть оживляется он. – Метровая палка с острым наконечником. Мы их называли «штрикачками»!.. Осенью низали табак – его  тогда много было в колхозе. Ломали его, низали на длинные иглы, сталкивали на шнуры. А поздно вечером учили уроки…
Интересно, при каком свете?.. Электричество в Абинской, у нас на улице появилось где-то только уже в 50-десятых годах…
Александр Дмитриевич, круто поворачивая руль, съехал в почему-то даже не тронутую техникой площадку – низинку, где стояло, несколько, свободно по всей площадке  разбросавшись, домиков и деревьев. Это и был двор так называемого «Заготскота». Теперь это будет двор дальней рисоводческой бригады, догадался Безпалько, подумав невольно: «Интересно, грунт здесь вынимали, когда строили «Заготскот», или его так утрамбовали сотни, если не тысячи животных, что, считай, невылазно толклись тут ежедневно, только изредка выгоняемых на лужки среди плавней.
Раньше тут всегда пахло навозом и скотом, вроде бы запах этот навечно застоялся в здешней ямке, в низинке, между этими несколькими деревьми – никакими сквозняками не выдуешь. Им пахли даже девчата на посиделках.
Теперь воздух был чист, на небольшой площадке, как в блюде, стояло несколько домиков, оставшихся после ухода «Заготскота». А за валом, что виднелся вокруг «хутора», на три стороны тянулись пыль, шум и лязг металла, стоял грохот  моторов. Там строилась рисовая система. Севернее, у Кубани  виднелись настоящие рощи, там, как помнил Безпалько, были два хутора, один – Русановский, другое название Безпалько уже забыл, да и не зря – эти два хутора теперь назывались одним именем, он был Ленинским. Вдоль реки Кубань тянулись огромные деревья. А на восток, стеной, до самой Фёдоровской, Безпалько это знал, тянулись где уже построенные, где ещё строившиеся рисовые чеки: так называли огромные поля – блюдца, где, собственно, и выращивался рис, купаясь какое-то время в воде.
Здесь же, в блюдце бывшего «Заготскота», Безпалько получил полный отчёт о строительстве, главное – о том, когда  можно людей и технику завозить..
Разговор с начальником участка ПМК-16 шёл, как говорят, на двух языках: на партийном и техническом. Ими в полной мере владел Безпалько, как бывший механик и действующий парторг, а для мастера идейный язык был и не нужен. Он знал одно: мы сдаём вам площадь.
Когда, решив все дела и ещё раз окинув глазом будущие владения, механик Безпалько катил домой, он хотел было ещё раз посмотреть на хутор, где стояла его когда-то техника. И не смог…
Хутора не было, скреперы уже растащили весь хлам от старых построек, от них не осталось и следа. Безпалько увидел только, как трактор, уцепив пенёк старого дерева, упираясь гусеницами, тянул его корни из земли.
Безпалько даже остановил от неожиданности свою машину. И поехал только тогда, когда пенёк поволокли куда-то тоже. А там, где он стоял или сидел, скреперисты уже скребли и ровняли землю. И от хутора, и от дерева не осталось и следа…
Когда ты один, можно что-то и вспомнить, если есть что, можно и даже не грех и всплакнуть… Безпалько только слегка покачал головой и двинул вперёд машину.
Над бескрайней степью, что его, считай, вскоре она как бы не то поглотила, не то полонила – Безпалько хорошо помнил и ту картину плавней, и то время, когда он здесь «мотался» с водителем по редким дорогам, находя, иногда и не сразу, поплутав, тот небольшой клин, отвоеванный у плавни, где работали трактористы,-  оглядел ешё раз-другой высокое небо над бескрайней степью, где далеко на востоке темнела в садах и деревьях Мингрельская, глубоко вздохнул, улыбнулся и поехал дальше, к гремящей технике, что колдовала над чашей нашего будущего Варнавинского водохранилища.
А чему улыбнулся наш герой?
Вспоминая сегодня то, что сейчас будет  рассказано, а оно было, выражаясь по - сегодняшнему, хотя ему можно и не поверить. Но оно, повторяю, было. А, право, улыбаться вот  этому бы и не стоило. Хотя годы работы тогда приучили нас думать и принимать условия, которые были. К тому же тогда, когда опыт войны был ещё не за горами, как все говорят, такие понятия, как самоотверженность, героизм были нам так близки и часто они просто даже требовались. А Александр Дмитриевич вообще-то ценил в людях именно  это качество.
Итак, идёт уборка риса на дальней бригаде. Уже одна часть рисоводов перешла на работу на рисовую систему, что была совсем недавно построена, что называется, прямо «под боком» у самого города. Но работы ведутся и здесь.
Машина редакции приехала на «дальнюю» в 19 часов 20 минут 14 октября (запомните эту дату) 1976 года. В свете фар мелькнуло: «Рисовая система колхоза имени 22 партсъезда». Таблица эта ещё с того года, когда эта земля была единственным местом выращивания риса в этом хозяйстве, вернее, даже так: эта земля могла бы стать местом выращивания риса, но об этом никто из специалистов, ездивших тогда «на горку», даже не имел понятия. Этого ждал и на это надеялся, как тут говорят, «как бог на сухую грушу», только один Агеев, Николай Григорьевич, председатель местного колхоза. Вот только неведомо нам и сейчас: надеялся или точно знал, что будет у городского колхоза и эта, дальняя, как все тут говорят, бригада, и не только эта?..
Сейчас – другое время. Сейчас, когда было решено – где, а вы попробуйте отгадать? – сделать Абинский район районом рисосеющим, вода в чеках колышется по весне не только «под боком» у Абинска, но и весьма рядом со станицей Холмской… Вот надолго ли, как знать?..
Ну, не будем загадывать, надолго ли, главное, что она у нас, у абинских, есть; даже южней Волчьих ворот, как рисоводы говорят, прямо под боком у самих работающих, можно, если ты живёшь на северной стороне города, ходить на свои чеки и пешком, в крайнем случае, на велосипеде, но колхоз не бросает и эту, первую в истории систему,– кто же из крестьян   оставит такую землю, где, как говорили раньше: посади ты оглоблю – телега вырастет? - вывеска осталась ещё с тех времён…
И сразу же видны комбайновые фары, плывущие в чеке. Не смотря на уже поздний час, уборка продолжается… Первая наша встреча – на чеке Нечаева из третьей бригады. Работает пятеро «Колосов», -  на двух чужие, как у нас  говорят, прикомандированные из других районов механизаторы. Для них этакая уборка – не только в новинку, но и не из приятных.
 - Это не работа, - прямо говорят «гости».
Их можно понять – они работают первый день, хотя приехали  на помощь не вчера. Но стояли. Их комбайны прибыли – кто же дождя ожидал? – на своём колёсном ходу. А тут не озимые, тут рисовый чек. А в нём, считай, вода стоит, почва плавает под ногами. Вот и стояли «колёсники», считай, что на приколе, до той поры, пока колхозные специалисты достали где-то в другом хозяйстве – тогда было и такое: если есть чем, одно хозяйство делилось с другим; все знали: случись нужда, тебе тоже помогут, -  не «достали» на время «ноги» - полугусеницы.  Привезли, поставили, «обули» «Колоса» в гусеницы, и они пошли во влажный, «плавающий» чек.
 - Чек очень сырой, - оправдывался звеньевой, - но его же не бросишь. Сейчас вот закончим, перейдём на другой.  Будем работать, пока «не умнём» его…
И мы, редакционные, видим, как медленно «Колоса» выходят из чека.
Через 20 минут мы на другом чеке, на этот раз в звене Позднякова. Здесь рис косят напямую четыре «Сибиряка», пятый тут же подбирает валок, чуть подальше работают два «Колоса». В свете фар ослепительно поблескивают отполированные работой части мотовил.
Красиво и романтично. Нам глядеть. Но комбайнерам не до красот. Чек и тут такой сырой, хотя это слово ни о чём не говорит, он мокрый, почва в нём буквально плывёт под ногами. Поэтому, набив бункер, комбайнер выводит «Сибиряк» из чека. Вырывая светом фар кусок черноты, тот спешит, лязгая гусеницами, к дороге, где его ждёт грузовик… Выгрузившись, комбайн осторожно, словно бы наощупь, возвращается в чек, продолжает уборку.      
Казалось, какие тут могут быть разговоры. Тут вроде и губы раздвигать не хочется. Но – вспомните, те, кто тогда жил и работал, эти годы,  самую, что ни есть, середину 70-х…
 - Мы сразу же горячо обсудили инициативу Горобца из колхоза «Искра», - старается донести до нас, в надежде, что мы, газетчики, услышим и донесём до читателей их и голос, и жест, и дело, - говорит, торопясь – сразу видно, что у него и других дел, что называется, под завязку, бригадир дальней бригады Николай Ивченко. – Наши механизаторы, водители и штурвальные хорошо приняли её, поддержали…
Да, было и  такое, когда в трудную минуту кто-то, как бы мобилизуя и себя, и остальных, призывает через газету или радио всех работать хорошо. А как тут ещё будешь работать, если только не хорошо?..
 Когда мы только приехали, ветер только подвывал. А, может быть, это нам только так показалось. А, может быть, так и было там, в «блюдце» самой бригады?.. А здесь, на чеках, - и это чувствуется сразу, - ветер посвежел. Заблестела сразу на стеблях риса роса. Свежо, тянет, просто тянет в кабину…
Зная, что мы сейчас вот-вот уедем – нам до редакции ехать километров 50 да ещё ночью по полевой дороге, - Ивченко старается поскорей вывалить на нас всю информацию. А она, в общем, одна – несмотря на непогоду, уборка идёт! И более того, механизаторы говорят, что никто не уйдёт, а уж не побежит, так это ясно, пока не уберут всю площадь. А уж о том, чтобы оставить рис в снег, такого никто и подумать не подумал. Хотя они все знают о том, как примерно лет десять назад, когда рис только начинали выращивать, парни из соседнего колхоза, того, что над Кубанью, понадеялись на погоду, на своё «завтра», уехали – им до дома было совсем рядом, - побежали греться, устав стыть на ветру, а утром – глянули в окно,  - «батюшки!» - а вокруг снег выпал!.. И остался рис под снегом… Потом после Нового года убирали.
 - Мы такого, - ежась от стужи, говорит Ивченко, - не допустим. – И как бы ухмыляясь, он произносит последний довод. – У нас же дом не под боком… Нам убегать некуда… - и он, как бы торопясь, выкладывает последнюю свою нам информацию. – Нас водители не подводят. Вернее, мы не посмеем спасовать перед ними. Они у нас из Белой Глины – это противоположная часть Краснодарского края. Им у нас досталось трудное дело – рейсы у нас на ток длинные, из-за непогоды дороги неважные. Но они молодцы. А лучшим у них Даньшин, лучше, пожалуй, и не найдёшь. Посудите сами: видите, как комбайн разгружается? Так по его вине у нас ни один комбайн не простаивает. А главное: он всегда ночью дежурит у комбайнов «до конца, как у нас говорят, до последнего», уезжает самым последним. Никого в чеке не оставит…
Казалось бы, он приехал из дальней, где-то под Калмыкией или даже под Волгоградской областью, Белой Глины на уборку, а тут стужа, грязь, непогода, молотьба до полуночи. Кабина грузовика продувается насквозь. Руки на руле просто замерзают. А он – «никого в чеке не оставит»… Не знаю, но что-то в тех парнях, из 70-х, было заманчивое, занятное…
Потом, разбирая вместе с Безпалько свой блокнот, его торопливые строки, нацарапанные на пронизывающем ветру, в темноте, мы нашли  теплые слова, оброненные Ивченко то о бригаде студентов или курсантов из Ахтырского СПТУ-9, чилийских парней, что привёз на практику на уборку риса мастер производственного обучения Иван Кравченко. Они оказались на удивление трудолюбивые и добросовестные ребята. Они тогда, как я вспоминаю теперь, с ужасом узнали о перевороте в своей стране, оказались вне родины, многие так и остались в Советском Союзе. Кое-кого можно встретить на Кубани из них и сейчас. Правда, не механизаторами, не комбайнерами – врачами. Хорошую им практику в том году «устроил» Кравченко. Правда, и сам он этим парням из далёкой страны был настоящим примером:  он не только организовывал их работу, но и ремонтировал их технику, занимался её наладкой.
Ещё, помню я, как Ивченко благодарил Рябуху, молодого комбайнера. Я дословно записал слова бригадира: «просто нельзя не похвалить…» Он всего несколько дней работал самостоятельно, всегда давал хороший результат, а за день до нашего приезда намолотил больше всех в дальней – 22 тонны.
В темноте тогда, в свете фар видел многих людей, но многие были закутаны в платки, в капюшоны, в шапках прямо на глаза. Оказывается, там вместе с колхозниками работали тогда «шефы», как мы их называли, из нашего абинского деревообрабатывающего комбината, управления  сельского хозяйства и даже райисполкома. Как говорится, они «попались» - работники цехов и кабинетов.  «На них в дни, когда гуляла непогода, было больно смотреть», - по словам Ивченко. Но они не дрогнули, выдержали, работая в основном «штурвальными», оказали коллективу дальней большую помощь. Как говорил бригадир, «Благодаря помощи их уборка не просто подвинулась. Они помогли рисоводам избежать многих потерь».
Хорошо помню, как высоко оценил тогда, в беседе со мной, всю эту уборку Безпалько; хоть он к тому времени уже давно оставил партийную работу, был простым инженером по охране труда, оценка людей в эту непогоду была именно партийной; когда я называл знакомые фамилии, он всегда говорил: «я помню этого, я его хорошо знаю», нередко – «я подготовил его», а всем дал общую оценку: «по - нашему работали…»
В 20.40 на веранде столовой мы увидели «Молнию» В ней совет бригады тепло и задушевно поздравлял сразу девятерых комбайнеров, которые 13 октября работали до 24 часов и намолотили за это время 50 тонн риса. Здесь же мы заметили «Экран соревнования» всех звеньев, всех комбайнеров, показатели работы по качеству. Казалось бы, бригада где-то у самого чёрта на куличках, тут своих забот, как все говорят, «выше крыши»… Однако видно было, как работает весь комплекс уборки – никто не был «забыт».
 - Когда вы всё успеваете? – задаёмся мы невольно вопросом.
Ответ, как говорят, прост, как огурец.
 - А после 12 ночи! – улыбается Ивченко. – Как поужинают все, чаю попьют и улягутся, мы начинаем писать «колючки».
21 час 00 минут. На весовую с чеков бригады приходят рисом   гружённые грузовики. Их «не густо», днём, естественно, поток был куда гуще, - просто несколько комбайнов, получив поломку, ушли с поля. Остальные уборку продолжают…
21 час 45 минут. Мы покидаем дальнюю рисовую бригаду колхоза, Поле почти затихло. Только видны фары нескольких машин вдали да две почти рядом с дорогой – это Нечаев со своими механизаторами «уминает» чек.
Уже, считай, в последние минуты нашего пребывания на дальней, мы узнаём, как нелегко даётся людям эта страда.
 - Бедный Галацан, - говорит бригадир. Галацан – это инженер. – Он уже извёлся весь!.. Девять коробок передач заменили, несколько муфт, а ремней столько сменили, что, по – моему, до Ленинграда хватит…
Комбайны постоянно ломаются, не выдерживает металл, такелаж. По словам бригадира, ни один из механизаторов, как своих, колхозных, так и чужих, прикомандированных, не избежал поломки. Видно, сказываются трудные условия, грязь, дожди. Не без того, что кто-то и готовился к страде, как тут говорят, «не должным образом». Не без того. О таких на бригаде «бьёт» тревогу наглядная агитация. Но не будешь же одним привозить запасные части, а другим – нет…
В следующий раз, 18 октября, я еду на дальнюю уже с инженером по технике безопасности, т.е. с Безпалько.
 - Надо посмотреть, там много и молодых механизаторов, и не колхозных, прикомандированных, - говорит, собираясь в дальний рейс, инженер. – Как бы там в погоне за тоннами да гектарами не забыли и про саму технику безопасности?.. Очень уж там всё напряжено…
Утро 18 октября, действительно, принесло механизаторам дальней немало хлопот, причём непредвиденных. Что мороз покрепчает, уверены были, пожалуй, все – ведь на улице, чай, не  май, вторая половина октября. Но что, ко всему вдобавок, разгуляется ледяной низовой ветер, - этого не ожидали…
 - А надо было, - говорит не осуждающе, а даже сожалеюще Безпалько. – Достаточно глянуть вокруг, чтобы увидеть – окрест, на много верст, ни рощи,  ни куртины хотя бы. Голые чеки. Где задержаться ветру?.. Раньше, в годы моей ранней молодости, здесь всюду камыши стояли. А в них можно было и трактор от стужи спрятать, а можно было, нарубив камышей, и погреться у костра. А теперь, видишь, как он свищет, ледяной ветер?.. Вроде рядом океан Ледовитый…
  Хлопот было много. Закончив в воскресный день, вернее, в поздний, уже и не вечерний, а прямо в ночной час, уборку, многие комбайнеры – может быть, и потому, что ушедший день был всё-таки воскресным, - оставили свои комбайны, «Колоса» и «Сибиряки», прямо в чеках. А теперь они, выстыв  за ночь на ветру, упрямо не заводились. Тут бы помогла тёплая вода, а где её взять?.. Только в канале, пробив лунку каблуком сапога. А там вода, вроде бы и не замёрзла, но её стоит только набрать в ведро, как она сразу тут же и оледеневает. Некоторых – да что там некоторых – всех ждала ещё одна напасть – за ночь смерзлась ходовая часть, гусеницы сплошь  попримерзали к набившейся земле. Видно, нынешняя уборка решила всесторонне проверить мастерство, смекалку  и твёрдость характера комбайнеров.
Сегодня о тех, кто греет руки в кармане и ждёт чужой помощи или тёплой, солнечной погоды – можно, конечно, и так! – и говорить не хочется. Да их здесь, на дальней, и нет. Настоящий, бойцовский характер, считай, у всех. Их совсем не пугает пронизывающий ветер и трудности. Плеснув солярку, разогревают ходовую часть, отдирают ломами гусеницы. Медленно, один за другим, с трудом двигаясь, комбайны начинают выходить на чеки.
Безпалько кидается то к одному механизатору, то к другому, интересуется у бригадира, как у них дела с техникой безопасности, кругом факелы, огни – недолго и обжечься, ушибиться.
Но вокруг пышащие паром лица, веселые глаза. Визиту Безпалько, конечно, все рады, но жалоб нет.
 - Да ты что, Дмитриевич, какие ушибы, какие царапины?.. Обморожения, откуда?.. У нас, видал, как горячо!..
В группе «Сибиряков», работающих в звене Позднякова, Виктор Чусь заставил двигаться свой комбайн третьим. Увидев приехавшего Безпалько, Чусь мигом слетел с мостика, приветствуя своего бывшего парторга и, возможно,  наставника.
 - Обидно, - оправдывается Чусь, - но сам прошляпил. Вчера старался дольше работать – мы ведь соревнуемся!..  – вот и не перегнал комбайн в самый сухой чек. Ну, а да мы с Витей, - Чусь кивает на своего штурвального, паренька из Чили, - своё нагоним… Хороший помощник мне достался. И с рисом управляется, знает, что надо делать, и в комбайн лезет при первой же неисправности, вместе со мной. Во всём мне помогает…
Безпалько, выслушав Чуся – видимо, у него сохранилась секретарская привычка к рассказам, докладам или рапортам  рядовых колхозников. Вот и теперь он не ограничился рукопожатием, а наоборот, порадовался вместе с ним тому, что, несмотря на трудности на дальней, судя по всему, у всех настроение бодрое. Пока Безпалько разговаривал с Чусём, рядом собрались, считай, все – и комбайнеры, и даже штурвальные из прикомандированных.
Слышны хлопки ладоней здоровающихся людей, возгласы: «Со свиданием, Александр Дмитриевич!», «Мы, как всегда, не падаем духом!», «Рановато что-то задуло, заморозило!»
И это, действительно, так… Свои воспоминания о своём друге, колхозном комсомольце Александре – а он по характеру, по настрою всегда оставался комсомольцем, даже, находясь уже больным, на глубокой, как у нас говорят, пенсии (кстати, до таких дет, как мы с ним прожили, доживают очень мало ребят, особенно если они механизаторы, в уж рисоводы – так тех вообще единицы), он оставался интересным собеседником, знающим из той, когда был комсомол и социализм, жизни многое и знающий, откуда была эта одержимость  и страстность в работе. Так вот я начал писать эти свои воспоминания в день, когда мы – у нас на Кубани этот день отметили! – встречали 101 годовщину комсомола. И вот мои  замечания – даже не о комсомоле, о погоде. Я пишу о вечере 14 октября 1976 года, о заморозках, о ледяном ветре в поле, а на календаре 10 ноября 2019 года. Я понимаю: лет минуло достаточно, но странное дело: вчера телевизор показал у нас в Краснодаре 21 градус тепла… Выходит, правы люди, говорящие, что на Земле теплеет. А вот почему это так?..
Как нам потом, когда все комбайны как-то ожили, поехали и включились в уборку, нам бригадир Ивченко и наглядная агитация в бригаде рассказали и о самом Чусе, о том, что на тот понедельник у него намолот был более 200 тонн риса. Рядом с передовиками района этот показатель был не очень  высок, а вот по бригаде – одним из лучших, и о том, какой накал борьбы был между ним и ещё одним механизатором, Вчерашним. Но об этом – чуть позже.
А пока возникают невольно другие вопросы. Стужа, что так неожиданно пришла, наверное, из-за Закубанья, не иначе, придала немало хлопот руководителям бригады. Встал остро вопрос о подогреве воды не только в двигатели комбайнов и грузовиков, но и людям, вопрос о подогреве помещений. Дело в том, что все работающие здесь живут тут же, на полевом стане. Поэтому срочно был вызван из Абинска колхозный плотник – раньше об этом как-то не думали: земля – то ведь была во временном пользовании, к тому же теперь система рисовая есть и рядом с городом, а жить-то и работать надо людям здесь и сейчас, - для утепления окон и дверей, пильщик  дров для отопления спален, одна бригада в тот же день привезла водогрейку. И самое главное: было на месте решено в три часа пополудни вывозить прямо в чеки горячий чай.
Люди были настроены работать. До нового года было ещё достаточно времени, но механизаторы уже приняли своё решение: не оставить на чеках ни одного неподобранного валка, ни одного стебля риса, одним словом – ни в коем случае не допустить уборки на будущий год. Плюс к этому было решено: всюду, где можно, на дальней провести и второй обмолот.
А вот теперь, пожалуй, пора рассказать и о нелёгкой борьбе двух экипажей, скажем так…
Выгрузка бункера комбайна «Сибиряк» была на редкость нелёгкой, но иначе – ничего не сделать. Прихваченное ледком зерно вбивали черенком вил, пытаясь сделать его способным для выгрузки. А над чеками гулял ледяной, пронизывающий до костей, ветер. Он ерошил вымолоченные валки, гонял по чеку лохмы соломы, взвихривал в кузове струю риса… Даже замёрзшая вода в канале, которую вот всего полчаса назад черпали вёдрами, сохраняла следы его дыхания: так и застыла волнами.
Хотелось спрятаться за что-нибудь надёжное, тёплое, задвинуть поглубже в шарф или воротник нос.
А с мостика «Сибиряка» спускался раскрасневшийся от работы,  распахнув ватник,  улыбающийся комбайнер Василий Вчерашний.
Поздоровавшись с нами, газетчиками, и, главное, с Безпалько – у них особые чувства и понимание; Безпалько когда-то, ещё до появления в городе ПМК-16, даже до разговоров о мелиорации, до строительства рисовых систем, был руководителем колхозного  мельотряда, начинал эту работу, а Василий сейчас работает в этом же отряде и вторую страду работает на рисе, как когда-то работал, пожалуй, лучший мелиоратор Гриша Женило, не так давно умерший. Оба, понятное дело, гордятся тем, что они – колхозные, так можно сказать, мелиораторы.      
 -Разгулялась погода, - сказал громко механизатор, в распахнутой настежь телогрейке, глядя на которого, нам стало ешё холоднее, потирая руки. – Здорово дует!.. Но работать можно, мы так думаем, - кивает он на своего помощника, Игнатенко. – Мы вот вчера с Николаем Фёдоровичем, по такой же погоде, восемь бункеров выдали. Сегодня это уже второй. А всего, всего тонн двести намолотили. Вот только Володю Чуся никак не догоним… Мы стараемся вовсю, а он не уступает…
 - Володя такой человек, что не уступит! – подтверждает Безпалько. - Я  его сколько знаю!..
 - А и не надо! – легко соглашается Вчерашний. – Если он уступит, весь азарт пропадёт… Это хорошо, что он не даётся…
Это соревнование двух передовых экипажей началось с того дня, как они встретились на чеке. Никто особой борьбы не ждал. Условия были неравные: Чусь к тому времени намолотил уже тонн тридцать. А Вчерашний только пришёл на уборку, пришёл, так сказать, помогать «дальней».
Но самое интересное в том, что Вчерашний не оставляет надежды всё же догнать местного передовика. Но это, как говорят, дела уже будущих дней. Не будем загадывать.
Пока их трудовая борьба – где всё рядом, всё на виду, - ценна тем, что оба они первыми начинают работу, последними её заканчивают. И работают – «на всю катушку».
Припомнилась ночная встреча 14 октября. Тогда Чусь на пятачке бригадного стана ремонтировал свой «Сибиряк», а Вчерашний молотил так, что было, как говорят, любо-дорого даже смотреть. Не иначе, старался за двоих.
Он участвовал в уборке риса уже второй год. И хотя это был его, как он говорит, дебют на рисовом поле, он оказался удачным. А был он, как я уже говорил, комбайнер нештатный. Он –тракторист колхозного мельотряда. Хороший специалист – Безпалько, как мы скоро узнаем, плохих в отряд себе не брал, а пришёл другой на его место механик, он наказал: абы кого в отряд не брать!.. Вот таким, совсем не «абы кто», Вчерашний и был.
Как всегда, работает и сейчас. В очень сложных условиях осени нынешней  - скажи кому, что были на Кубани и такие осени, о чём говорит этот репортаж через 43 года, не все ведь и поверят, - он работает, как пишут газетчики, «с полной отдачей сил, энергии, знаний и опыта, является достойным примером для других»…
И, надо сказать, искать тех, для кого Вчерашний - образец, особо долго и не приходится. Они тут же, рядом, на чеках дальней бригады. Они оба даже и работают рядом с ним. Это, как говорит бригадир Ивченко,  Олег Малый и Виктор Удовица. Оба они за штурвалом первый год, однако в их делах виден азарт, интерес, настойчивость.
Нам повезло увидеть Олега, как говорят, в деле, причём, в очень для него неприятную минуту, Он никак не мог запустить двигатель «Сибиряка» - много раз дёргал шнур пускача, но кроме двух-трёх хлопков у него ничего не получалось. Стыли руки на ветру, брало, естественно, зло, скорее всего, ему хотелось – издали так казалось, - всё бросить и на всё плюнуть, но что-то не давало это сделать и руки опустить…
И сразу вспомнились слова бригадира:
 - Молодец Олег!.. Он старается во всём не уступать старшим: Чусю, Позднякову, Вчерашнему…
Виктора Удовицу мы в тот день не увидели. Но мы верим на слова здешнему бригадиру. И на результат. Уже одно то, что он вместе с Чусём и Вчерашним был премирован за хороший намолот в этих, явно не уборочных условиях, говорит о том, что он выбрал для себя очень хороший пример для своего подражания.
Уже в машине, далеко не новом «Жигуле» инженера колхоза по технике безопасности – на новый, как говорится, «средств не нашлось», - отогреваясь понемногу от ветра, что гулял, как разбойник, на всей «системе», продолжая остро чувствовать в кабине его сквознячок, вспоминая добрым словом чай, которым нас на прощанье, перед отъездом с дальней, угостили поварихи в столовой, вздрагивая уже даже на дороге, ведущей в село Варнавинское, и удивляясь не иначе морозостойкости, что ли, - а как же назовёшь редкую способность того же Вчерашнего или Чуся, гуляющим по чеку в распахнутой телогрейке с раскрытой грудью, - услышал я историю еще одного колхозника из круга знакомых Александра Дмитриевича Безпалько, и моего знакомого тоже.
На этот раз это была история Николая Игнатенко, вернее даже, уже Николая Фёдоровича, штурвального комбайнера Вчерашнего, - он, оказывается, уже на то время был не просто пожилым человеком, но и ветераном Великой Отечественной войны, боевым летчиком. Не верилось, просто не вязалось никак - такие параллели и, прямо скажем, противоположности: безбрежная ширь неба и не очень – по кубанским меркам – просторные наши поля, а уж о рисовых чеках если говорить, так и тем более… Они ведь не каждый был больше даже и «блюдца» в поле или мочака, что раньше царили в этой вот Прикубанской низменности, где теперь царит рисовая система.
Но вся прелесть этой новеллы Безпалько, как, впрочем, и других -  тоже, в том, что он только чуть приоткрыл мне эту интересную историю об одном человеке, бывшем селянине, потом, уже позже, волей власти, ставшем горожанином. А полностью я её узнал ещё лет через четыре – пять, не раньше. И сколько их было, этих таких: историй: полузагадка – не скажешь, но что полузацепка – это уж точно!.. Некоторые из них я до сих пор всё ещё расцепляю, разгадываю… Только вот порой спросить, как что да когда, где это было, уже и некого.
А тогда, выслушав историю Игнатенко, я, помню, ещё спросил его, вроде как бы и шутя, а на самом деле, пожалуй, впервые всерьёз:
 - А о себе, Александр Дмитриевич, о себе самом, когда?.. Хоть вот лишь бы
так, как ты о других говоришь, скажем так, намётками, вроде бы и загадками, пунктиром…
 - А зачем?.. – спросил Безпалько, поёживаясь, - видно, он тоже, как и я, промёрз окончательно. – Моя биография уже состоялась, иной и не будет… Да я и не хочу иной… Я вместе с народом… - после каждой фразы он вздрагивал. – Ты же всё про меня и так знаешь! – последнюю фразу Александр Дмитриевич произнёс как бы даже с восклицанием, громче других, явно намекая на мое давнее с ним знакомство, когда они – тоже, между прочим, осенью, - вдвоём с молодым кукурузоводом Александром Оселедцем заявились ко мне в радиостудию с желанием послать болгарским друзьям звуковое письмо. – Работал… И сейчас работаю…
Когда на дальней работали рисоводы, Александр Дмитриевич, неважно, сам он был за рулём или ехал с водителем,  проезжая село Варнавинское, на его северно-западной окраине, всегда останавливался. Это стало привычкой, своеобразным ритуалом. Были случаи, когда он, увлёкшись разговором или даже задумавшись, забывал остановиться: водитель Андрей Иванович, как дисциплинированный солдат, всегда останавливал машину.
Бывало, и так. Подъехав ко двору, Андрей Иванович тормозит.
Стоят.
Проходит некоторое время. Александр Дмитриевич спохватывается.
 - А чего стоим?
 - Так дом же, Александр Дмитриевич…
 - А-а-а! – спохватывается Безпалько. – Я и забыл…
Но чаще всего он вспоминал.
Странное дело, но пока дом ещё стоял, вспоминалось военное детство, чаще всего то время, когда в их доме стоял штаб какой-то части, и однажды они, пацаны, и солдаты, что всегда толкутся возле штаба – вдруг куда пошлют, что прикажут или просто нужными окажутся, – вдруг заметили в вечернем небе группу немецких бомбардировщиков, идущих строем…
Один из бойцов – Безпалько это помнил, - ещё сказал:
 - На Краснодар идут… Достанется сейчас кубанской столице…
Самолёты шли медленно. В небе стоял ровный гул.
 - Из винтовки бы пальнуть, - проговорил кто-то, сожалеючи.
 - В Краснодаре встретят, - подытожил старшина. – Там зенитная оборона не то, что твоя винтовка…
 И вдруг самолёты стали делать разворот. Изменился их гул.
Из дома выбежал кто-то из офицеров. Глянув на маневр бомбардировщиков, он вдруг закричал:
 - Все бегом со двора! Все в укрытие!.. Окна распахните, кто там ближе…
 Самолёты, медленно развернувшись, видимо, раздумав лететь на Краснодар, где их ждёт зенитный огонь, обрушили свой удар на село Варнавинское. Захлопали взрывы, начались пожары..
Тогда во дворе Безпалько, недалеко от дома, где-то метров десять – от силы пятнадцать, не больше, ахнула тяжёлая бомба, Грохот стоял, осколки потом валялись всюду. Но дом устоял, даже крыша не загорелась.
 - В воронке, - вспоминал потом Александр Дмитриевич, - смело бы мог бы разместиться  даже «Студдебекер»… Такая воронка… 
Вспоминалось многое, но это почему-то чаще всего… То ли потому, что Варнавинскому тогда досталось – и разрушения были, и пожары, и потери, какая же бомбёжка без них? – то ли потому, что воронка уж очень страшная была…
Вспоминались детские шалости. Вроде такой. Во дворе стояла под пологом из брезента немецкая кибитка. Сами немцы жили в доме. А в кибитке были блестящие патроны. Шурик уже несколько раз заглядывал туда, брал их по несколько штук. Потом показывал младшим братьям – старший, Иван, жил в лесу, с коровой. Их там несколько подростков было, из села. В это утро, как обычно, Шурик, пока немцы спали, нырнул под полог, схватил пару ярких патронов и «улизнул» со двора. А через некоторое время, Шурик уже успел вернуться домой, в кухню ввалился немец, держа за ухо орущего Мишу и что-то крича по-немецки. Мать, понятное дело, испугалась, стала просить, чтобы немец отпустил восьмилетнего мальчика. Но немец, продолжая кричать, вдруг начал орать:
 -  Пух! Пух!!!
Мать поняла, чего ищет немец, стала всюду искать патроны, которые якобы взял Миша. Немец ещё несколько раз прикладывался к ушам мальчика, а тот уже и не кричал, а только плакал, но ничего не говорил.  То ли не мог, то ли не хотел… Потом, как рассказывал Безпалько,  мать, вспоминая уже при «наших» об этом случае, отшлёпала Шурика полотенцем, громко назвав его партизаном.
А вот когда дом разобрали, и на его месте осталась только горка обломков хвороста  от турлучных стен, воспоминания пошли куда хуже…
Он вспомнил, как Иван – он учился в четвёртом классе – рассказывал про немцев, что ему рассказывали в школе, и что он прочитал в газете и книгах…  О мирном договоре, о параде в городе Брест, где в одном строю шли вместе немецкие и советские бойцы, о том, какие они воины и солдаты. И вспомнил, как в августе 42-го они вошли в село…
В первые дни оккупации – слово это он услышит и поймёт хорошо значение его позже, в 1943-м, в феврале, когда в Варнавинское со стороны станицы Мингрельской ворвутся усталые, вымокшие в плавнях советские бойцы. И он, несмотря на малый возраст, поймёт многое – ведь он был очевидцем того, что было в селе в осенне-зимние месяцы, а кое в чём так и участником.
В первый же день, когда немцы заняли село, двое солдат вошли в их двор. Они громко разговаривали на своём, непонятном Шурику, языке, не обращая внимания на ребячью мелочь. Дети, судя по всему, их не интересовали, они их просто не замечали. Их внимание занимали куры, что, не чуя беды, как и раньше, бродили по двору, роясь в мусоре. Один немец, вынув пистолет из кобуры, начал стрелять кур, не обращая внимания на детей.
На другой день стрельба началась уже в стаде. Попали в телочку семьи Безпалько. Она прибежала домой. И Шурик увидел, как плакала умирающая телочка. И Шурик, а потом уже и Александр Дмитриевич всю жизнь помнил мысль, мелькнувшую в мальчишеской голове: а как же мирный договор, их совместный парад в Бресте, о чём когда-то рассказывал Иван?..
Вскоре немцы «уведут» и сено, заготовленное на зиму для коровы и козы, а потом и саму козу, прихватив заодно ещё и поросёнка… Мысль о том, «что как хорошо, что Иван, как и другие его сверстники, сторожит и кормит нашу корову в недальнем лесу – а то бы немцы и её бы забрали, как увели недавно соседскую…», сразу же поселилась в его голове. А дальше…
Когда уводили поросёнка, и он закричал, мать с криком выбежала за ним, наверное, с надеждой вернуть… Немцы несколько раз выстрелили в неё. Это было не по-людски и страшновато. А когда наступили холода, немцы вдруг повадились спать в комнату. Ни попросясь, ни извиняясь. Как вроде к себе домой. Если кто из детей уже спал, сгоняли прочь. Дошло до того, что есть они или они и не придут –а было и так, - мать, как вечер, тащит солому в дом и стелит себе и ребятам сразу на полу… Оккупация…
Когда немцы отступали, они были голодные и вшивые. Забирали всё подряд. В один из таких дней мать рано утром пекла кукурузные лепёшки. А дети малые, все четверо, сидели вокруг стола голодные. Послышались шаги и шарканье тяжелого кованного сапога. Мать, услышав эти шаги, очень быстро собрала все, уже приготовленные, лепёшки, сложила их прямо на мешок между печью и стенкой и накрыла их «ряднушкой» – был такой домотканый, из отходов старой одежды и постельных вещей, коврик. Затем она быстро взяла из кроватки двухлетнего двоюродного братца своих сыновей и уложила его на «ряднушку»…
Немец зашёл с автоматом на груди. Вид у него был некормленый, видно, он в бою сильно проголодался. Он долго заглядывал в шкафы, столы и ящики, лез в каждую пустую посудину. Подошёл к печке. Видно, он или знал, что в этой печке только что пекли, или чувствовал запах тех лепёшек, но найти ничего съестного не мог. Подошёл к мальчику, несколько раз ткнул пальцем в его животик, прохрипел, видимо, понимая всю несовместимость нищеты и слова «пан», пару раз:
 - Пан! Пан!.. – посмотрел на ораву детей и вышел…
На этом, странное дело, воспоминания Безпалько и закончились. Впрочем, было ещё одно, о котором он, не сдержавшись, рассказал. Может быть, они потому и кончились, что он рассказал… хоть об одном…
В тот раз дело было так. В машине ехали вдвоём. Александр Дмитриевич, задумавшийся о партийных делах – близилась уборка риса, все ожидали какой-нибудь инициативы, чьё-то выступление, - вот он и задумался, где бы провести собрание  или хотя бы встречу, да кого уговорить поддержать, хорошо поработать. Поработать люди и могли, и охотно брались за это – кроме всего прочего, уборка риса обещала хорошую зарплату, передовикам – премию, а вот в инициаторы люди не очень торопились. Тут задумаешься…
И вдруг он заметил, что машина его стоит. Он уж было собрался спросить Андрея Ивановича, что случилось, не стряслась ли беда с двигателем, что вообще причиной стоянки, как Андрей Иванович, видимо, хорошо охраняя покой парторга, возьми и скажи:
 - Так ведь дом, остановка!.. Раньше ведь всегда так было… Вот я и встал, думаю, так и положено.
 - А!.. – отозвался Безпалько. – Ну и ладно, давай постоим..
Стояли недолго, минут пять, может, десять, не больше. Поторопил водителя пассажир, правда, после того, как рассказал о случае с румыном.
 - Давай, поехали, Андрей Иванович, - сказал, о чём-то подумав, Безпалько, после рассказа. -  Сегодня дел в городе выше крыши.
И «Волга» мягко покатила по дороге к городу.
А потом, лет через несколько, однажды, едучи из плодосовхоза – что-то в колхозе произошло, хотя вроде ничто и не предвещало его ухода. С Агеевым, председателем колхоза, они всегда решали основные вопросы, и не основные тоже, довольно мирно, успешно, а тут вдруг, на тебе, весть: Безпалько уходит из колхоза… «Блукал», как он сам потом выразился, бывший парторг долго, года три-четыре, если не больше. Был и начальником мелиоративного отряда в «Райсельхозтехнике», и кем-то на складах с удобрениями, и парторгом в плодосовхозе, и даже начальником всех кролиководов района. И отовсюду вроде и не уходил, но и долго не засиживался. Вроде как бы хотел повторить «спринт» юных лет, когда он после райкома комсомола вдруг потянулся к технике и механизаторам, а его вместо этого в колхозе парторг и местный председатель уговорили собрать и организовать колхозную молодёжь, что он и сделал, а потом, в течение двух, если не больше лет, он кем только не побывал, чем он только не руководил, на каком посту не работал, оставаясь формально начальником колхозного мелиоративного отряда. Находившись «в люди», надышавшись свежим, не колхозным, воздухом, А.Д. Безпалько вдруг выкинул новый финт – вернулся в родной колхоз, теперь уже только инженером по технике безопасности, должность кого он более10 лет назад уже исполнял…
Вот однажды, едучи из «яблочного рая», как он иногда называл в шутку плодосовхоз «Абинский»,  Александр Дмитриевич и вспомнил то, как потом выяснилось, последнее детское воспоминание.
 - Когда Андрей Иванович самостоятельно остановил машину возле бывшего нашего двора, - вдруг неожиданно сказал Безпалько мне, круто выворачивая машину на магистраль Краснодар – Новороссийск в сторону Абинска, – у нас разговор  до этого шёл сугубо о сегодняшном дне: о погоде, о прошедшем дожде, о скорее всего растущих грибах, о купанье в реке – тогда мы ещё не были лишены этого богатства, а он вдруг о своём дворе? – я вдруг ярко и красочно-эмоционально вспомнил нашу последнюю встречу с румынами… Вспомнил и улыбнулся…
 - Вообще на румын было  неудобно и даже страшно смотреть, - сказал он после минутного молчания. – Они не были союзниками у немцев; так с союзниками не поступают. Они, я не знаю, как вели они себя в бою, на той же горе Шизе, допустим, где их наши войска проредили так, что, говорят, в Абинской, в разных местах станицы, сразу три румынских кладбища вдруг открылось. Вот там они были все равны, все в одной, братской могиле. На каждом кладбище…
 - А что у нас в селе, что, как потом рассказывали абинчане, в станице, они были как бы людьми второго, если не третьего сорта, - сказал он, опять чуть помолчав. – Они вечно были голодными, в домах и хатах искали прежде всего мамалыгу. Такое блюдо из кукурузной муки и крупы, уже застывшее. Говорили люди, что это их родное блюдо. Но дело даже не в этом. Немецкий офицер мог ударить румынского солдата, мог, если он ему чем-то вроде не понравился, отправить его прямо на фронт. И это союзники?..
Мы въехали в Абинск, на улице Мира он остановил машину – ему надо было в правление, а я вздумал домой через речку идти пешком. Мы минуту, а то и другую сидели молча, успокаиваясь после оживлённой дороги и странной, да,  беседы, - на улице лето, всюду «кипит» работа, дел у каждого по горло – кстати, а вы видели кипящую работу, что это, собственно? – а мы о каких-то румынах…
- Вот у бывшего дома, - сказал после минутного молчания Безпалько, - где в начале 43-го всё и произошло, я и вспомнил об этом случае. Его можно бы назвать «Как Иван выгнал в шею румына», а можно и так: «Как  мы, пацаны, победили румына»… Когда он пришёл, матери дома не было. А Иван был, он в тот день заглянул домой из леса – немцы уже вовсю «вострили лыжи» на отступление. Были одни румыны… Так вот, был Иван, и вошёл румын. И нас четверо, младших. Смотрим на румына. А он зашёл и сразу к печке. Полез по кастрюлям и чугункам. В одном заметил кукурузную кашу, ту самую, что она вроде их, мамалыгу, полез туда рукой. Иван схватил его за руку и оттолкнул от печки. Румын начал просить мамалыгу. Что интересно, они никогда не хватались за оружие, никогда никого не ударили, я, по крайней мере, не видел, не оборонялись. Они были кругом виноваты, вроде того… Вот тут, может быть, и стоило ему немного дать мамалыги, я не знаю, но всё так вот получилось…
 - Я тебе дам мамалыги! Сам ты мамалыга! – закричал Иван на румына. – Пока не поздно, убирайся!.. Пока не поздно!
Пока Иван кричал на солдата, мы все стали его полукольцом окружать, оставляя выход только к двери. Румын попятился молча назад, а когда он повернулся спиной к нам, Иван с силой толкнул его в шею. И захлопнул дверь…
Александр Дмитриевич замолк. И надолго.
Я подумал, что рассказ закончен, и начал собираться выходить, уже и кабину открыл…
 - Вот так и закончились мои оккупационные воспоминания! – сказал вдруг Безпалько, когда, по моему, я уже и не ждал продолжения. – Пока дом стоял, они, неважно какие, но были… А когда дом завалили, все мои воспоминания кончились… Кончились!. Потом пару раз я останавливал машину… Машина стоит, а мне и вспомнить нечего…
Он опять надолго замолк, Но я уже не спешил покинуть машину. По какому-то – это было так давно, что я и вспомнить уже не могу, что мне подсказало, что будет продолжение, - скорее всего, какой-то странный тон голоса, его оттенок. Я продолжал сидеть, единственно, что я сделал, это незаметно для Безпалько я включил магнитофон. И не пожалел до сих пор, хоть никто этой записи и не слышал никогда. Просто однажды, давно уже, перенёс звуки на бумагу…
 - А ведь сколько лет вс ё это жило со мной, в моём сознании, в моих думах.  Может быть, я и не замечал всё это – надо признаться, в молодые мои годы учёбы, потом работы в МТС, затем в комсомоле, с танцами, посиделками, песнями и диспутами, с целиной – это было вообще что-то нереальное! -  я и отгонял это от себя, а иногда, если начистоту, то подчас и некогда было об этом думать, некогда физически, как говорят, - упадёшь без сил на подушку, а только угла её коснулся, и всё, ты уже спишь, да так, что поутру иногда тебя и не добудятся, - но всё это, как видишь, было со мной, помнилось, и не просто помнилось, а и давило иногда... Это, как говорил Антон Чехов, как выдавливание из себя раба, ты выдавливаешь его и вроде и выдавил уже, ходишь, гордо задрав нос, а оно в тебе – и это, и это, и то…
А говорить об этом, вспоминать, вроде и всё почётно, твоей вины тут нет, тут беда – что это было, было допущено… А очень больно думать, что это было с тобой… Не украшает… Может быть, потому и молчат. Приедет, бывало, ваш брат, газетчик, с вопросом: расскажи?  - порой даже не с вопросом, а с чистой просьбой: ну, вспомни, как да когда? А он, как воды в рот набрал: не помню.  А не помнит – вроде бы и не было… А оно  - ведь было, из песни, как говорят, слова не выбросишь. Только песня-то та уж больно тоскливая, жалостная. И неприятная, как ни говори. Вдруг этот газетчик, пацан ещё, он того и не нюхал, и хорошо бы, чтобы он об этом и не узнал, вдруг спросит, да так строго: а что ж не боролись? Что тут скажешь?..   
 
Так получилось, что мне вместе с АлександромДмитриевичем довелось ходить по уже убранному полю – неважно, что выросло и уродилось на нём,  - только в те годы, когда он уже был секретарём парткома колхоза и работал, как он сам говорил, исключительно с людьми. И меня поражало, что он знал их, считай, всех; знал не только, как они работали, каких успехов достигли и как отмечены, но и как жили – с родителями, женой, детьми, родственниками и соседями, товарищами по совместной работе.
И ещё, - меня это всегда радовало: я видел, что за людьми, их отношениями между собой он не забыл, что он сельский житель, работник поля, прежде всего, и что бы он ни делал, чем ни был занят, он всегда думал о главном: о хлебе, о его урожае и неурожае, о бережном к нему отношении – и неважно, что на том или ином поле выросло: пшеница, кукуруза на зерно или на силос, овощи, подсолнечник или иные культуры, например, помидоры, фрукты в саду  или тот же табак, от которого, вроде бы как от проклятия, так долго избавлялась Кубань, или зелёный горошек. Если он шёл по хлебной ниве и видел редкие колоски, он тут же давал наказ агроному или бригадиру: найти людей и собрать, если мы шли по кукурузному  полю или по подсолнечнику, он, как вроде он всегда помнил и осень 43-го, и поле под Варениковской, где они вдвоём с братом Иваном, буквально собирали на поле, по которому уже прошла война и оставила мины, о которых они вначале и не знали, иногда даже выковыривая притоптанный то ли сапогом солдата – может быть, что и нашего, а, может быть, и немецкого или румынского, -  то ли колесом пушки или гусеницей танка часто переломленный початок кукурузы со следами земли, всегда говорил: «Потери убрать вручную надо, нельзя хлеб оставлять в земле!» Очень огорчали Александра Дмитриевича дырявость людских рук и недостатки в комбайновом агрегате. Надо было видеть, как он сокрушался, видя потери, каким гневом наливались его  слова о том, что мы, «крестьяне, теряем больше, чем сеем», и каким колом в его голове и сердце стоял вопрос: «Ну, когда мы, наконец, получим комбайны, которые не будут терять зерно при уборке, как драный крестьянский воз…»
Я, обычно присутствовавший при этих всех разговорах, нередко удивлялся: откуда он, партийный работник, всё это так досконально знает? Потом, уже много позже после того времени, когда он работал в колхозе, я узнал, что он был, считай, в разное время «всем-всем» в своём колхозе – и бригадиром, и
механиком, и инженером по технике безопасности, и даже целых полгода замещал самого председателя. Одним словом, колхоз для него был, как все говорят, «открытая книга», где каждая страница не только прочитана, но и  пережита, прочувствована…
Он иногда мог сказать – и говорил, кстати, - в той или иной бригаде:
 - Хлопцы, вы бы со мной полегче спорили: я ведь не только парторг, я ещё и механик по сельхозмашинам. А среди них есть и такая штука, как комбайн!.. Понятное дело, я знаю: он – штука дырявая, иной никак нельзя сделать так, чтобы он не терял зерна… Но, парни, не до такой же степени!..
Знание техники, и хорошее, - это у него было, пожалуй, ещё с техникума, а вот главное, что он считал в своей работе, это была, конечно, его работа с людьми, знание  их забот, как своих, стремление сделать так, чтобы их у людей было как можно меньше.
Я уже не раз говорил, что он знал о людях если не всё, то очень многое. И ещё скажу не раз. А вот как он помогал людям, как буквально впрягался сам в эту, каждому  свою, помощь, я ещё не говорил. И вот теперь скажу. Кстати, вспомнил я об этом, скажем так, случайно – он это никогда не афишировал.
В колхозе, когда бы ты не приехал, узнать и увидеть можно было только что-то хорошее: кто-то вспахал, причём с отменным качеством, чуть ли даже не двойную норму, кто-то скосил или намолотил больше других, причём чем от этого человека это меньше ждали – а от некоторых ведь иногда ничего и не ждут особенно – дескать, работает, и ладно! – тем с большим желанием Александр Дмитриевич всегда это выкладывал мне – и читателям газеты «Восход». Он в таких вот случаях как бы говорил: «Ну, до чего же хитрая это штука – людская натура, кто-то на него, бывает, уже и рукой махнул, а он, возьми, и вдруг выдал!.. А! Как бы говорит: знай наших»!..
А тут мы, едучи вдвоём с Градинаровым в пятую, что в Бережном, - туда она, дорога всё время рядом с рекой, кое-где вроде бы и подальше, а кое-где – так прямо вот она - дорога, а вот и она – река!.. Вроде бы и не глядел, так нет же -  глянешь… Вот в одном месте мы и глянули:  так, что даже остановились. И было отчего: метрах в двух от воды, зацепившись чем-то за ветку, застряла, прямо-таки между небом и водой – белая лодка. Такие я в Геленджике, там, в бухте, не раз видел. С катающимися курортниками.
А, надо сказать,  ночью над Абинской дождь прошёл-прошумел, и утром, идя в колхоз через речку, я увидел, что и вода в ней была высокой.
 - Слушай, Владимир Петрович! – говорю я Градинарову. – Я видел: ночью вода была большая. А лодка – то из Геленджика, не иначе, Я там такие видел, и не раз.. Но два метра от воды? Неужели вода такой была?.  А?..
Рассуждая, как лодка могла оказаться в реке – Геленджик-то ведь за горами! -  нам неожиданно приходит в голову  невероятная мысль: а вдруг её  смерчем к нам занесло?.. А что, над Геленджиком, особенно если погода жаркая, они «гуляют» прямо-таки часто – все видели; над колхозом, особенно над током – огромной заасфальтированной площадью для обработки зерна, - тоже иногда бывают, правда, небольшие, словно вихрь… А вдруг такой случай и у нас да и произошёл?.. Если бы лодка была на воде, у берега, тогда, понятное дело, об этом мы бы и не подумали, а та же, считай, прямо в воздухе, зацепившись за ветку, - значит, по реке она и не плыла!..
Насмеявшись, мы на обратном пути вновь проехали мимо застрявшей лодки, и вдруг Градинаров, как-то сразу посерьёзнев, произнёс уже без смеха:
 - Хорошо, что на улице лето. А помнишь, как однажды под Новый год?..
Я помнил эту ночь, когда Абинка (так мы по – дружески зовём между собой нашу реку – скорее речку, особенно сейчас, - Абин) вдруг  взыграла и вмиг поставила, как говорят, «на уши» и колхоз, и все предприятия города и, что самое главное, коллектив ПМК-16. Он тогда «гасил» наводнение…
 - Тогда наши многие пострадали, - сказал, оставаясь серьёзным, Градинаров. – Хорошо, что бед самому хозяйству наводнение не доставило. Мы – учёные! А люди пострадали! В зиму лишиться всего…
Я не только помнил то наводнение. Я – и об этой встрече я помню до сих пор, - беседовал с одним из пострадавших, Михаилом Байковым, передовым кукурузоводом; он чинил свой комбайн в мастерских, куда мы подъехали с Безпалько, подъехали специально, чтобы я узнал, как всё было в ту ночь…
 - Ох и натворило…, - сказал, в общем-то не радуясь нашей встрече – мы с  Михаилом были знакомы ещё по школе, оба в детстве жили в одном, скажем так, микрорайоне, на Забалке. И давно не виделись. – У меня дом, ещё новый, шлакоблочный, так цоколь уже весь обсыпался, стены тоже начали… Мне без капитального ремонта, думаю, не обойтись… Если новый не придётся строить… Мороз ведь, январь на дворе. Летом если бы пошла вода, было бы проще… Может быть, всё бы и высохло… Построились на свою голову…
Я, помню, попытался узнать, как говорят, « из первоисточника», как всё это произошло?
 - А было это так… - начал, помолчав, Михаил. – Сосед наш, спасибо ему, разбудил нас. Невестка вышла узнать: что там?.. А он и говорит: смотрите, река какая большая!.. Жинка  кричит: Мишка, вставай, вода идёт»!.. Я встаю, а вода уже у крыльца. Я бегом в сарай, скорей машину спасать бросился, открыл дверь, а оттуда вода плюхает. Глянул: вода уже в машине… Думаю: куда заводить, хватанёт ведь вентилятором! Я поднял, да они и сами бегом выскочили, хлопцев, сосед помог, вместе выкатили повыше, потом завели… Думаю: перебирать мотор всё же придётся. А то и что другое…
Чуть помолчав, словно надо было отдышаться, продолжил…
 - Курей на горище (на чердак-В.Б.) вытащили, кабана за ногу привязали, в воду стали его  толкать, а он кричит, не хочет… Шум, ругань… Пока кабана определили, прибежали в дом, а вода уже в комнате гуляет. Куда тут ещё что спасать?.. – Михаил снова замолк, закурил. Потом, покурив, продолжил…
 - Прошлый раз, летом, вода у меня в зале только до плинтуса была, а сейчас – сантиметров на 20. А я полы только сменил, у меня тогда в зале полы вовсе провалились. Тонна пшеницы была у меня в старом бункере от комбайна, так намокла, прёт бункер. Я её потом ломом разбивал. Хорошо, зерно сдал в колхоз, скоту на корм. Мне другое дали взамен. Мука в мешках была, так она тестом взялась. А картошку, соленье – всё вода в подвале, гуляя, перевернула  смешала, кашу, в общем, зробыла… Если бы не колхоз, я не знаю, что бы я и делал – зима ведь на дворе, до лета чем жить?.. Хорошо, решением правления нам всем, всей, считай, улице, кто потонул, заменили зерно, выписали мяса, муки, масла, яиц там…
Михаил умолк… А что тут скажешь, что добавишь?.. Стихия… Помню, все тогда, помолчав, завели разговор о том, а почему вода пошла через дамбу? Она ведь есть, ещё с войны, насыпана вдоль всей реки, от самых лагерей…
 - Так её же потихонечку, где гравий улёгся, где трактором кто проехал, раз, другой, вот вода и пошла гулять по дворам…. – говорит Михаил. И голос у него усталый, какой-то даже безцветный..
 - Э!.. Так дело не пойдёт!.. – вдруг подал голос  Безпалько. – Откуда такая безнадёга? Вы, что, так  и думаете всякий раз тонуть? А мы вас – спасать? А?.. Вот и давайте, на ближайшем собрании поднимем этот вопрос… Я могу в суматохе дел забыть об этом.  Вот ты, Михаил, это тебе партийное задание,  - напомни поставить его в повестку, не забыть. Колхоз, понятно, не обеднеет, а ремонт в домах вам-то делать! А это и время, и деньги. А ведь надо дамбу обновить, может, где и нарастить…
 - Вот это верно, - говорит кто-то из механизаторов, - Дамбу, действительно, надо наращивать.
Мы, приехав побеседовать с Михаилом Байковым, узнать, как, собственно, наводнение «пошкодило» в конкретном дворе или доме – об остальном и речи не было! – даже и не заметили, как в разговор, сперва просто слушая и переживая за «утопленников», как стали называть в колхозе людей, чьи дома топила река, а потом, после слов Безпалько о том, что нужно эту проблему решать по-другому, - не только помогая материально «утопленникам»,  но и думать шире, о том, чтоб предь этого и не было, - включилась, считай, вся мастерская: многие колхозники жили вдоль реки.
 - Вот так и запишем! – заканчивая разговор, говорит Александр Дмитриевич. – На ближайшем же собрании поставим этот вопрос. Сколько же можно?..
Время бежало стремглав, в конторах не успевали менять календари, а дни и недели – просто мелькали, как пули. Уже давно в область предания отошли те странные дни ожидания, вернее, сначала времена дикой зависти к хуторам Прикубанья, уже знающим, что у них теперь будут сотни гектаров «заливных
земель», потом дни ожидания и слабых надежд, а потом, когда им всем уже казалось, что их терпение вот-вот кончится и лопнет, наконец, и получения «своих» рисовых чеков, когда председатель Агеев, Николай Григорьевич, возил свою «свиту» чуть ли не каждый день на подпирающую с юго -востока     Абинскую горку, - то ли знакомиться издали с будущей рисовой системой, то ли распределять, что и кому делать в такой дали?..
Теперь о тех днях вспоминали то ли с нежностью, то ли с тоской. Теперь уже «чеки» занимали всё время. Во-первых, ежедневно большая группа людей ездила туда, чуть  ли не на саму Кубань, на работу. А рис, как всем известно, культура капризная, ей нужно внимание и внимание: то чеки надо пахать, то – подрабатывать, затем сеять. Ах, как хорошо в эти дни вспоминались всем посевные пшеницы и ячменя, да и кукурузные с тем же подсолнечником тож… Посеял, потом удобрил и жди, когда вырастёт… А тут не успели рис посеять, надо заливать, а это не всегда возможно – то ещё рано, то воды нет, - а потом, когда залили чеки водой из Кубани, не отрывай глаза от того, что там происходит в каждом чеке: то надо придержать воду, то вдруг надо её быстро сбросить…
И ладно бы работали одни поливальщики, тут, как сейчас говорят, «назвался груздем – полезай в кузов» и молчи!.. Но ведь среди них же каждый третий – комбайнер на озимых или жатчик, на них ведь ещё и уборочная техника, а когда?..
Нет, так далеко от дома, как же им там самим?.. И надо чуть ли не ежедневно там быть и инженеру, и механику, агроному так это само собой, ему ещё же надо привыкать к этому рису… Едет и председатель, и его зам, едет туда же и профсоюзный лидер Градинаров, Владимир Петрович, надо быть там же и секретарю парткома Безпалько, и не одному, а с секретарём по комсомолу, и народному контролёру… Некогда, как говорят, и «в гору глянуть»…
А тут вдруг и рядом с первой бригадой, всего через канал от полей  колхоза  «Победитель», прямо на тех землях, что, казалось, всего давеча – хотя какое там давеча: семилетка уже промчалась, не заметили! – Безпалько со своим- то отрядом «мелиоратил» Волчьи ворота и старые Мирошниченковские сады, государственные мелиораторы из ПМК-16 стали строить систему для городского колхоза. И там, естественно, надо побывать – и не раз! – тому же Александру Дмитриевичу, посмотреть, как идут работы, если надо, что так и подсказать, а главное, услышать ласкающие слух слова о том, как здорово предшественники поработали, как хорошо выбрали все корни из земли. Не без того…
По-моему, я до сих пор помню те годы, когда, после любого воскресенья – выходной же, чёрт возьми! – придя в понедельник в колхоз и заглянув в кабинет к «корешу» или позвонив ему, я всегда слышал: «Вчера еле домой добрался, ног до сих пор не чую! Где только не был!» Разница была только в том, что раньше он всюду ездил, когда риса не было, с Фёдором, то теперь его всюду сопровождал степенный Андрей Иванович.
И это было естественно для него, ведь в колхозе «летний день – так говорили тогда, - порой весь год кормит» А с «приходом» риса этот день растянулся до невозможности. Уже  в первый год – а знали ведь, что «соседи»- прикубанцы из хуторов продолжали – не знаю, право, куда годилось это зерно и годилось ли вообще, - убирать рис и в январе-феврале, - знали и чуть было не попались на эту «удочку», когда прямо в дни уборки подморозило, а собрали меньше, чем рассчитывали, и пришлось всё делать на «подогреве», и второй обмолот оказался обязательным…
В городском колхозе была традиция – все говорили, что и хорошая, - когда после уборки озимых устраивали праздник «последнего снопа»: подводили итоги, называли -  и награждали лучших на уборке, это обязательно!-  а затем, за общим столом, час, а то и дольше пировали, обязательно все, выслушивая тёплые, душевные слова благодарности председателя за уборку. А на рисе же как быть? Когда один уже и закончил, другой ещё «копается», как у нас все говорят, а третьему вдруг центнеров мало показалось, и он упёрся «рогом», как у нас, опять же, говорят, говорит, «не уйду с чеков, буду повторно валки молотить, а  то и в третий раз, пока не получу, что хочу»…
Тогда, собственно, праздников и вообще-то было маловато. Первого мая да седьмого ноября, бывало, пройдём с флагами да лозунгами по главной улице города, обязательно мимо трибуны, на которой топчется всё наше районное руководство, да потом послушаем концерт, а дальше – кто куда, в дружеские компании – гуляй, Маша, чтоб дома не журились… Кто знаком ещё по школе, кто по работе, кто – соседи, а кто, бывало, и не поймёшь, почему?.. Бывало, и пели, и в лес или на речку – если летом, ходили, а потом  - потом забывали, потому, что главной для нас была – работа…
И всё же я один праздник – из тех лет – запомнил. Может быть, и помню его потому, что он был один. И к тому же был он не всенародный, даже, может, отмеченный тогда только нами. И праздником его назвать просто язык не повернётся, скорее это был памятный день, вроде сороковин. Собственно, был обычный рабочий день, когда я где-то в 10 часов или даже уже в 10 «с копейками», как у нас говорят, пришёл в правление колхоза. В кабинетах кто писал, кто считал, диспетчер что-то докладывал не то в райком, не то в своё управление. Кто-то пробежал, куда-то спеша, поторопился и я, стараясь с кем-нибудь уехать. Захожу я в партком, а там сам Александр Дмитриевич и его парторганизатор – была в те годы такая партийная должность – вот в каком из кабинетов крайкома или самого ЦК её придумали, право, не знаю, как-то никогда это не интересовало: ввели, значит, считают, что нужно! – бывший учитель из Шапсугской Виктор Фёдорович Кукса. Гляжу: они как-то смущены, словно их за чем нехорошим застали. Я даже, было, заметив их смущение, особенно Куксы, мне незнакомого, хотел уже сказать: «ну, так я пошёл». Но не успел. Дверь широко распахнулась, вошли костыли, а потом и вся фигура Градинарова, Владимира Петровича.
 - О! – сразу же сказал он, пожимая мне руку. – И ты здесь! Отлично! Вот в четырём и поедем.  У меня всё уже готово…
Кукса ещё попытался что-то сказать. То ли что ему куда-то надо, то ли что ему нельзя…
 - Не выдумывай, - отрезал ему пути отступления Градинаров. – Все давай на выход!..
Мы втиснулись в его «Запоржец» и поехали. Выехали лихо прямо на трассу Новороссийск – Краснодар, – тогда ещё не было объездной дороги, - и наш «Запорожец» юрко побежал в сторону Краснодара.
«Интересно, куда это мы?» - успел подумать я, а вот определиться, куда, не успел: белый «Запорожец» повернул направо, в сторону плодосовхоза, что виднелся вдали, на фоне гор и сам вроде бы среди них…
«Никак, в горы!» - подумал я и не угадал. Повернув ещё раз, уже влево, и проехав совсем ничего, «Запорожец» повернул ещё влево и встал перед,  на первый взгляд, большим кустарником.
 - Выходим! – скомандовал Градинаров, он, по-моему, один знал, куда нас привёз. Открыв багажник – был он, как ни странно, впереди, - он опять скомандовал. – Взяли, кто что, и несём на место… - и он, что-то подхватив, зашагал прямо в куст. Мы, следом, тащили остальное, кто что: кто сверток, кто – корзину, кто – такой подхватной, с ручкой, бочонок…
Внутри этого, метров 30 в окружности, кустарника, оказывается, было озеро. Небольшое, метров 20, если будет, а то и того меньше, то это хорошо, абсолютно круглое, взявшееся здесь, почти на возвышенности – река Бугундырь вдали была куда ниже, - неизвестно откуда, и было всё окружено кустарником, настолько плотным и густым, что даже и не пройти.
Мы же, ведомые Владимиром Петровичем, оказались на берегу озера, вернее озерца. Когда мы, кто как мог, расселись, Градинаров раскрыл свой багаж. Там был хлеб, лук, зелень, мясо… В бочонке оказалось вино.
 - Сейчас попируем, - сказал сквозь улыбку Александр Дмитриевич. – Что ж. Банкуй, как у нас в МТС говорили мингрельские парни. Часок, не больше, Петрович…
 - Молодёжь! – обратился, налив в стаканы вино, к нам Градинаров – Я всем  предлагаю выпить, не чокаясь! – и первым «принял» стакан. – Сегодня, мои братцы, 22 июня. В этот день началась война, Великая Отечественная…
 - Ну, когда это было… - как-то робко, словно пискнув, произнёс Кукса, как будто бы, напоминая, когда, дескать, это было…
Мы молчали.
 - Как человек, отмеченный войной, - продолжал Владимир Петрович всё тем же торжественным, я бы даже сказал, торжественно-траурным тоном, явно не замечая писка Куксы; он был, во-первых, старше нас троих, не только успел пережить фашистскую оккупацию (мы все четверо успели хлебнуть этого лиха), но и смог поучаствовать в войне, правда, не в боях-наступлениях, а в разминировании ротой территории района от всяческих мин, снарядов и фугасов и был, как он говорил, отмечен орденом – потерял ногу, а, во-вторых, он говорил тост. – Скажу вам, друзья мои, так: не важно, когда это было… Важно, что оно было! С нами!.. Поймите меня правильно – пройдет не так много лет, и этот день мы все будем торжественно отмечать… Не праздновать – какой праздник! – а отмечать всем народом… Вспоминать, как всё это было… Горевать, помнить о павших и сделать всё, чтобы не было новой войны… - и он, снова налив, твёрдо и решительно заткнул пробкой бочонок.
Мы молча закусили, посидели, поговорили… Говорили в основном только Александр Дмитриевич и Владимир Петрович: им обоим было что вспомнить о войне. Я, будучи в колхозе, обычно больше слушал, слушая, что-то и записывал. У озера – просто слушал: и Безпалько, и Градинаров были старше меня, знали и рассказывали мне интересное. Кукса тоже молчал, то ли не зная, что и сказать, то ли же переживая за свой писк-возглас.
Речи, помню, были недолгими, о чем конкретном, сейчас уже и не помню, но хорошо помню одно: чаще всего слышалась фраза – чтобы не было войны, иногда, как пожелание: лишь бы не было войны…
Ещё из того «часка» я запомнил наше купание уже перед отъездом в Абинск. Озеро не больше блюдца: бульк, и ты в воде, метров десять в одну сторону – всего-то десять взмахов для хорошего пловца, и уже обратно. Проще сказать:  окунулись, не больше. А запомнил, наверное, потому, что просто поразился,  как ловко, ну, прямо, «как рыба в воде», чувствовал и вёл себя в озерце наш друг Градинаров – с одной ногой!.. Он же и нырял, и кувыркался, и плыл на скорость, и вдруг рассмешил меня, предварительно испугав, шепнув прямо над ухом: «Ёжик плывёт!..» Я, естественно, бросился искать  того ёжика, зная ещё с детства его иголки, их колючесть, а Градинаров, показав на плывущего навстречу нам, короткостриженного Виктора Фёдоровича, громко и весело рассмеялся…
Я поразился: сходство было полное!.. Борода и рот были в воде, над водой – нос и глаза, а вверху – короткие волосы… И на каждой волосинке – капелька воды…Чистый ёжик!..
Хохотнув ещё раз – Градинаров был удивительный оптимист и весельчак! – Владимир Петрович нырнул, обдав меня брызгами.
А уже, действительно, через час, мы с Александром Дмитриевичем, выйдя из «Запорожца», шагали к группе комбайнов, в туче пыли и половы, плывущей по пшеничному полю. «Ёжика» Куксу мы высадили у правления.
Так вот и катилась, иногда казалось, что прямо неслась  вся наша жизнь. «Первый» год пятилетки сменялся «вторым», потом «определяющим», был обязательно «завершающий», «решающий»… И начиналась новая.
 Я, как и прежде, частый гость в городском колхозе. И всякий раз я узнаю здесь  что-то новое, интересное. Мои блокноты пухнут от записей, знакомств с людьми, эпизодов простой жизни. Я то узнаю о весьма странном поведении молодого комбайнера Николая Черноморченко, что по стерне бодро бегает босиком, то о пожилом и очень медлительном Иване Ефимовиче Овечко, ещё одном  комбайнере, который вроде никуда и не  спешит, а всегда успевает, а,  главное, «каждый, как говорят, раз» в штурвальные себе берёт кого-то из своих родственников – то сына, то племянницу, то ещё кого… То я вдруг знакомлюсь с молодым Васей Дехановым, который, напротив, работает только со своей женой… Меня уже в редакции, посмеиваясь, все зовут  «мастером по хорошим людям». Я не спорю: я всегда готов ещё не с одним познакомиться, тем более, что знакомит-то меня с ними мой  Александр Дмитриевич, а это, во-первых, для меня легко, а, во-вторых, и, как говорят, «без промаха».  
Потом вдруг серьёзные случаи мне стал рассказывать знаток «Гаврилиады», весельчак, насмешник и озорник Градинаров, по-моему, самый близкий ко всем в колхозе человек, понимающий любого с полуслова. Съездил я пару раз по колхозу с председателем, гляжу – он тоже перестал быть замкнутым и озабоченным трудами председательскими, заговорил не только о задачах, но и о людях, выполняющих эти самые задачи. Вот только пока чаще других Николай Григорьевич попадал в неловкие положения, когда он затруднялся, как себя вести с тем или иным колхозником. Тут уж незаменимым был всегда Градинаров.
У Градинарова, как всегда, был свой почерк, даже когда он говорит о людях. Вот тому пример…
 - Малый, - говорит он, - тракторист, известный в колхозе. (Малый – это не показатель роста, не кличка – это фамилия.- В.Б.) Пил он раньше здорово, теперь бросил, работает хорошо. На днях он так отчитал пьяницу, товарища по цеху, ну, по бригаде. «Да как же тебе не стыдно! - говорит, - Ты на себя глянь!… Я сам таким был, знаю!..» Спрашиваю, как же ты, мол, бросил?.. «Да как, - он говорит…  - Прихожу домой, дети не смотрят, жена ворчит…А теперь, - он мне говорит, - жена ласковая, дети с порога: папа пришёл!.. А ты, - я говорю, - плачешь?.. Малый – будка у него во! – пальцем меня ткнул. – Так точно,    Петрович! – говорит… - От радости, не иначе!..
А вот, пожалуйста, другой пример, Сейчас уже и не помню, кто рассказал, вернее, кто первый начал? Хотя вот как было!..
 - У Казакова, - говорит мне на весовой женщина, - наверное, скоро инфаркт будет. А всему виной – соревнование. Он водитель, с Кравченко «меряется» ! Рейсы считает, листы проверяет… А мотаются они оба так часто, что я уж спрашивала: ты не за туалетом рис берёшь? Он худой, кудрявый, - рисует его портрет женщина. – Очень нетерпеливый, особенно расстраивается, когда поздно вечером комбайнеры, с которыми он работает, пошабашат, а другие, те, с которыми работает Кравченко, продолжают обмолот… Однажды, было, он совсем скис. Это когда у его машины лопнул скат, а Кравченко свой ему почему-то не дал..
Интересная ситуация, не правда ли? Задумался ли он о чём-нибудь тогда,  к примеру, о характере Кравченко, или природе соревнования, или просто огорчился и посчитал поступок коллеги правильным? А как бы он сам лично поступил? Узнать это оказалось невозможным: водители были из другого района, считай, с дальнего Закубанья.
Остался только пример.
 - В весовую, - помню, говорила женщина, - врывается всегда вихрем, из рук документы буквально выхватывал… Если весы заняты, тут же гонит свой грузовик на другие…
А через некоторое время Безпалько как бы невзначай – но я понимаю, что он это говорит специально, чтобы напомнить, как он работает с партийной организацией, сказал мне и о том, что вопрос о ликвидации, вернее, о полном недопущении наводнений на реке Абин стоял и в райкоме, группа районных специалистов работает над этой проблемой. Заодно он, как и всегда, вскоре «сел на любимого конька» - стал рассказывать о кукурузоводе Михаиле Байкове.
Я, по правде говоря, тогда, вскоре после наводнения, выслушав тот монолог кукурузовода, по-моему, сделав материал конкретно о том, как колхоз помог «затопленным», об этом и забыл: у районного газетчика  всегда очень много работы, ему некогда подолгу «копаться» в одном материале. И вот поэтому Александр Дмитриевич вновь мне напомнил о нём. Напомнил своеобразно; сказав о том, что сейчас, когда Оселедец ушёл на рис, Байков, получилось, стал лучшим.
 - И по праву, - сказал Безпалько. – Михаил очень хорошо узнал все тонкости выращивания этой важной культуры. В колхозе его за это ценят: кукуруза ведь идёт не только на зерно, но выращивается на корм скоту, идёт и на силос, сенаж и просто на зелёный корм. Это очень хорошо и очень - очень правильно, когда механизатор, достигший успеха, не уходит.
 - А как же с Оселедцем? – спросил я. – Почему его не удержали на кукурузе?
 - Кому-то надо было возглавить и поход на рис! – ответил Безпалько. – Это очень хорошо, что он вдруг сам задумал это. Он понял, что главное сейчас в колхозе! А знаешь, я, когда после осени 43-го, ну, после того, как мы с моим братом  Иваном за Варениковку ездили, Иван пошёл на курсы трактористов и сказал, что хочет стать именно кукурузоводом, я тоже думал стать им. И если бы не приехал в нашу Варнаву учитель Евгений Григорьевич Болдырев, не создал в селе 7-ой класс, и не пригласил бы меня учиться дальше – а это его приглашение, даже его тон, я расценил и понял, как приказ, это, знаешь, как приказ бойцу Матросову: иди и закрой амбразуру, - я обязательно стал бы кукурузоводом. Иногда даже думаю, а не лучше было бы, если бы я стал да трактористом? Я ведь уверен: кукурузу я бы выращивал не хуже и Оселедца, и брата Ивана… И даже Михаила Байкова!
 - Не жалеешь?
 - Нет. Во-первых, я знания получил. Техникум мне даже сегодня помогает. А потом – в МТС я стал заниматься молодёжью. Это увлекательное дело -  с нею работать. Молодые понятливые, пытливые, любознательные. Повезло мне, что в райком комсомола взяли. С одной стороны, я вроде бы им сам подвернулся, ну, когда меня уволили. А с другой – и не разберёшь, кто кому? То ли я, то ли райком? Главное: мы нашли общий язык, общее нужное дело. Я иногда, вспоминая 43-й год, думаю: всё-таки в мире добрых людей больше. Видишь, я выиграл – во всяком случае, не проиграл, - и оттого, что кто-то из МТС меня уволил, и оттого, что, когда я пришёл в колхоз, меня, как я хотел, не назначили сразу на отряд… Во-первых, я, будучи секретарём «комсы», хорошо подготовился к этой работе: узнал, что в колхозе есть и кто, а, узнав, что специалистов нет, начал узнавать, а где они есть. Так же и с трактором… Только придя в колхоз, я бы ни за что не решился ехать в Краснодар, в ту же крайсельхозтехнику: где я и где сельхозтехника?..

               
                Книга вторая.

Этого дня – первого дня начала работы колхозного мелиоративного отряда – Александр, уже Дмитриевич, так его теперь полагалось звать, -  и в МТС, и в райкоме комсомола да и в колхозе имени Сталина на должности завклуба его ещё звали просто Александром, а тут сама должность обязывала, - ждал и боялся его, как говорят, он даже его и оттягивал,  в то же время и приближая.
Эх, знал бы я в 1976-м или в любом другом году, и неважно, раньше бы это случились или позже, о том, что в его биографии была и вот такая страница, да я бы «в доску», как говорят, разбился, но уже тогда бы написал  об этом. Шутка ли, мой приятель сам выдумал, организовал и успешно несколько лет руководил успешно работающим мельиоотрядом нашего, родного абинского, колхоза!.. Скажете, неудобно, потому, что он мой приятель?.. Да ведь таких приятелей у меня в каждом колхозе было по два, а то и по три!.. Если ещё не больше!.. Такова судьба автора в районе, да… А это удобно, что вот сегодня, когда, прикидывая, сколько за, считай, полвека рисовой «целины» в районе жизнь «вырастила» нам медалистов и орденоносцев, а двух удостоила даже звания Героя Социалистического труда, а мы и до сих пор широко не знаем, так кто же был «закопёрщиком» этой эпохи в каждом хозяйстве?.. Ведь не посеялся же им рисок на их поля с неба, вроде, как майский дождик  Я так, например, только про колхоз «Искру» могу с уверенностью сказать, что там, скорее всего, инициатором внедрения риса был их колхозный гидротехник Оскар Чечевич Мамий… Он всегда потом был  в деле с рисом очень - очень настойчив!..  А в «России», втором уже колхозе в нашем районе, рискнувшем заняться рисосеянием?.. В иных наших колхозах?.. Например, в городском, что не только ещё тогда, но и много позже считалось просто немыслимым?.. Кто?.. А? У нас в районе ходит легенда недавних лет о трёх заблудившихся в плавнях. В ней говорится о том, что в 1967 году трое - председатель местного   райисполкома Коков, только что назначенный в район начальник управления сельского хозяйства Носачёв и приглашённый ими из Крымского района гидротехник Кучинский – как видите, все они люди, как говорят, районного масштаба, некоторое время блукали в плавнях – даже не раз в них и блудили,  - якобы в попытках всерьёз заняться рисом. Плавни они исходили вдоль и поперёк, вроде бы в поисках места, где разместить «рисовую ниву»?.. Может быть, так оно и было. А только есть небольшая поправка к этой легенде, а в ней говорится, что эту троицу гоняла острая нужда: куда бы деть воды малых речек, что по весне сбегают с гор на прикубанскую низину и заболачивают её, считай, почти всю. Может быть, что и на основе опыта «Искры» и «России» - первое хозяйство посеяло рис в 1961 году, второе – в 1965-м.

Вообще – то, Александр Безпалько был направлен секретарём РК ВКП(б) в местный колхоз, когда  на календаре замаячила отчётно-выборноя кампания в комсомоле, и Александр решил, что ему пора заняться не только призывами ехать на целину, куда-то на Алтай или в Казахстан,  - а это было как раз это время,  - но и вернуться к своей  профессии, т.е. начать работать механиком. Хорошо, что в те годы секретарь райкома комсомола, хоть он и назывался «по сельскому  хозяйству», мог зайти к секретарю райкома партии, поговорить или  обсудить какие-то вопросы… Как это Александр Безпалько, кстати, тогда и сделал…
Идя в колхоз, он думал, что, услышав от него его горячее, крепкое желание  организовать раскорчёвку, по сути, совсем потерянных в колхозе земель в районе «Волчьих ворот», где, говорят, иногда даже сейчас волки, бывает, встречаются, - пустующих и дичающих, зарастая и превращаясь в сущее «бескетье», в колхозе сразу же все заплещут  в ладоши и со словами: «ах, вы, спаситель вы наш!» вручат ему и право на рекультивацию этих диких не то кустов, не то даже глуховатых рощ, и тяжёлую технику, нужную для работы.
Это была давняя, ещё с техникума, мечта Александра – заняться вплотную мелиорацией. В техникуме все стены были украшены плакатами, на которых показывалось, как надо преображать землю. В пустыню шла по каналам вода, где-то осушались непроходимые болота, в голой степи поднимались стёжки уходящих за горизонт лесополос… Я  помню то время, когда мы в школе собирали семена гледичии для посадок новых лесополос… Непонятно было нам только лишь одно: зачем для лесополос нужны были такие колючие саженцы? Не оттого же на них остановились, что собирать легко: сшиб ты палкой с ветки один рожок, подобрал его на земле или умудрился дотянуться и сорвать – неважно; важно то, что в твоём мешочке сразу семян десятка два, а то – если с рожком повезёт, и он вдруг окажется «рясным», - то и больше… Мы своим умом доходили: наверное, чтобы их никто не срубил и не выкопал.
Среди мировых проблем, которые, как нам казалось, должны были решать лесополосы, была и одна, чисто сельско-хозяйственная: снегозадержание. Да, тогда, как нам казалось и как нам говорили, на всей европейской России, ниже Москвы – на Донщине, вокруг Сталинграда и Ростова, к Астрахани, а дальше ведь Калмыкия, там и сам бог велел быть песку, а не рощам, - где война прибрала, а где  и под шумок от войны,- лесов не было. По школьным картам снег летел от Ярославля, считай, почти до Чёрного моря, когда с ветром – так и без остановки… Остановить его могли только лесополосы. И, представьте, останавливать в те годы ещё было чего. Помню, в пятом классе один день в школе был, как тогда вокруг говорили, «актирован»,т.е. по акту не учебным. А всё потому, что в одну ночь выпал такой снег, что станичные хатки и домики потонули в глухих сугробах. Но мы-то не знали. У кого из нас радио и было – провода начисто снегопад оборвал. В общем, мы пришли в школу, а нам говорят: «По домам шагом марш…» Так мы, человек семь, если не больше, бредя по пояс в снегу, пошли в лагеря. До обеда шли в одну лишь сторону…
Лесополосы по Кубани кое-где видать, только им собирать нынче нечего.
Плакаты о лесополосах, об осушении болот – и прежде всего болот глухих, торфяных! – о строительстве каналов, самым, пожалуй, крупным из них был – на плакате, по крайней мере, - Аму-Дарьинский, где-то в пустыне; мы всё думали: и чего это река с именем простой русской женщины Дарьи потеряла в той Средней Азии? – а то и морей, вот севернее Ростова одно было уже почти готово – Цымлянским его потом назвали, - они говорили о стройках социализма. Выражаясь сегодняшним языком, это были «национальные проекты», и они буквально кричали с каждой стены, Александр, так скажем, дышал ими, жил ими, мечтал о них. В техникуме, на учебной площадке ему мастера вождения тракторов на практике показали, как это всё делается, одним словом, подогревали интерес к мелиорации: он не раз рассказывал об особенности нашей жизни, о душивших наш район плавнях, сам страдал от этого.
Но ни аплодисментов, ни тракторов, да ещё, как тогда любили все говорить, «на блюдечке с голубой каёмочкой», ему не преподнесли. Неизвестно, что о нём и подумали умудрённые и опытом, и жизнью председатель колхоза Романов и второй «сват» - и колхозный агроном, и секретарь партбюро по совместительству, Сутормин… Может быть: «Надо же, такой ещё молодой, а уж к самому первому секретарю райкома нашей партии, товарищу Ивану Степановичу Ищенко попал, и он, сам Иван Степанович, пацана этого, к нам прислал…» Может быть, и такое подумали: «Молодой, 30 ещё нет, а он уже на главного инженера метит, не иначе… Хорошо, что он не агроном (это - уже Сутормин!),а то пришлось бы уступать ему место… Не даром же теперь всюду говорят: молодым – дорогу!.. Может быть, и такой была мысль: «Ну дали же им целину, сказали: езжайте, творите там, растите урожай… Так нет, этот вот не поехал, а других, небось, сам агитировал, рисовал им картину, как говорят, маслом… А сам к нам пришёл… Нет того, чтобы куда на хутор…»
Александр Безпалько, высказав свои намерения, которые он хотел бы видеть и их намерениями, сидит, ждёт решения. Хотя, его уже вроде бы и принял секретарь райкома партии, направив его в этот колхоз. Но хотелось бы по-доброму, работать же потом вместе…
Принимающая сторона думает… О чём и, главное, как?..
«…Сидит вот, ждёт..,  - казалось бы, говорят молчаливые фигуры хозяев кабинета. – «Ну и что с того, что он два года секретарём комсомола был по селу… небось, в родной «Победитель» не идёт… Грязи, видать, боится, ехать в село не хочет… рассказывает, как ему хотелось тоже уехать на целину… хотел бы, так уехал бы.., - думают местные. – Как он рвётся до своей этой самостоятельной работы, да такой, как раскорчёвка кустарника!.. Он уже всё продумал, надо же! – Им так и хочется сказать:  - А мы и сами тоже не лыком шиты, вот завтра, через год – другой, думаем и начать это дело… - но они не говорят это: «а вдруг он спросит, да сразу, что называется, в лоб: «А что же не делаете, если вы такие умные?..»  - Нет, лучше пока промолчать, вроде бы подумать, даже сказать можно: «Думаем, как вам и чем же помочь?..»
Думают и всё время беспокоятся: что бы такое придумать?..
«Ведь видно же: у парня техникум и всё!.. А если однажды Иван Степанович – узнай, о чём он думает сейчас? – возьмёт вдруг да и спросит: «Ну, как там мой посланник?..»
Голова пухнет от дум…
А «посланник» сидит напротив, молчит. В один момент он хотел было уже сказать, как он чуть не уехал на целину. Уже собрался было сам заявление писать: так, мол, и так, я, член ВКП(б) Безпалько А. Д.  изъявляю желание ехать… Но… его остановили в райкоме, сказав, что на целине нужны прежде всего трактористы, комбайнеры…
 - А вы нужны здесь – здесь организовывать новые комсомольские звенья, экипажи, взамен уехавших! Кубань должна работать! – он вспомнил эти вот слова, сказанные не только ему одному, и закрыл рот.
И вдруг Романов – ай, да председатель, «ну, голова, как говорили тогда, ты наша»… Вдруг заговорил...
 - Вы вот, райком молодёжный, быстрый да шустрый! – надо же, думает Сутормин, -  как удачно начал. А Романова уже даже и не остановить!..  - Вы крепко нашу молодёжную дружину потрепали, так проредили,  выражаясь агротехническим языком. Много ведь хороших работников,  добрых наших комсомольцев и несоюзной нашей молодёжи уехали в этот ваш Казахстан!.. Ослабели мы…
Александр сидит, ни жив, ни мертв. Он думает, о ком же это так     уж сильно страдает местный председатель Романов? И никак почему-то особенно он никого и вспомнить не может… Он работал в зоне Мингрельской МТС, там он искал охочих до работы, трудностей и путешествий парней. Призывал, агитировал. Верно, сам уж было хотел плюнуть на всё и записаться. Но ему первый сказал, комсомольский: ни в коем разе! Нам уже завтра кое-где прямо  возрождать комсомольские организации придется. Даже и думать об этом вы перестаньте! Я тоже хотел бы!..
 - А я однажды до того навыступался перед федоровчанами, перед хуторянами да мингрельцами, - вспомнит  однажды, уже будучи на отдыхе, - Безпалько, - горла не чувствую. Не слышат они меня, что ли?.. Я им говорю-говорю, а они мне, как глухие: не поеду и всё!.. Хорошо бы,  возвращаться в райком, когда у тебя хоть пару людей записалось… Я понимал: кто-то, ведь действительно, поедет, кого-то руководство или врач,  - было и такое! – не пустит, но это всё – потом… А у меня их нет, как умерли все!.. Кто-то, мне, помню, даже сказал: а у нас кто наши плавни поднимать будет?.. Старики все изранены, молодёжь уедет.. Вот я, едучи домой, и подумал: видно, агитатор я никакой… А вот мы с женой и поедем, пример покажем… Прихожу домой и жене говорю: а давай поедем мы с тобой… Жена сначала ни в какую: ну что, какие мы, чтобы ехать… хуторяне… и так далеко… А я ей: ты не боись – ты на кухне будешь работать, не замерзнешь, я на трактор сяду или механиком пойду… Не пропадём, говорю… А потом этот, секретарь: и не думать! Как отрезал! Кадры, говорит, и тут нужны.
 А Романов, знай, песню поёт…
 - У нас нет комсомольских звеньев ни на кукурузе, ни на фермах, ни у наших огородниц. Да и вообще уже вся молодёжь выросла, повзрослела, - говорит он, чуть ли не рыдая. – А вот поднять новый молодёжный призыв у нас да и некому… Так что так давай решим, - голос председателя начинает как-то незаметно даже вроде и твердеть. – Решим так: ты год работаешь у нас в колхозе и завклубом, и секретарём комсомольской организации – это уже по совместительству…
 - Да, - поддакивает, внезапно ожив, Сутормин. – Это план очень, уж очень хороший. Я – за…
А Александр сидит и думает: «Так, я ведь пришёл с намерением уже завтра, а то и сегодня, стать руководителем мельотряда. А меня назначили завклубом, и я молчу: я понимаю, что для меня, только вчера работавшему с людьми, это – главное, и это хорошо, но я не могу понять: когда я дал добро на клуб?.. Я вроде не сказал «да», но они моё молчание поняли, как моё согласие, и уже грузят мне, где, кого, а, главное, когда, надо подготовить и принять в этот,  комсомол, а кого – так и рекомендовать в звеньевые… Приём, однако…»
Когда они втроём вышли из кабинета председателя колхоза, было уже темно, а пришёл он сюда – его привезли – вроде как бы сразу после обеда.
« И как это меня так «обули»? – тихо думал, шагая по улице Мира домой, Александр. Всё было ясно и непонятно, но где-то в душе он всё же сам же чувствовал: дело это по нему. Главное – знакомое…
А, может быть, никакой «обувки» и не было, а была обычная в этом деле «двухходовка», обговоренная с первым секретарём райкома партии. Ведь направлял же он Безпалько механиком на винзавод – не иначе узнать, чего тот ищет: просто «место» или же интересную работу? И когда Александр отказался от «места», ему и был тогда предложен колхоз, в котором работы этой было «хоть пруд пруди». Судить можно по-всякому – свидетелей-то нет…
На следующий день, прежде всего все конторские люди – они ведь всегда везде впереди, - познакомились с новым заведующим клуба колхоза и секретарём комсомольской организации. А скоро туда же зачастили и мы – не только несоюзная молодёжь, но и даже совсем и не колхозная. Это был странный клуб – в нём только танцевали. Но зато – три дня в неделю!.. Если мне не изменяет память – а вот она на старости лет иногда путает одно с другим, то, что в самом деле никогда не путалось, или переносит какое-либо событие из одного времени в другое, а иногда что и учудит, - на то она и память, что, как говорят у нас в Абинске, «дырявая». А бывает она и прочная, с усмешкой. Такой она была у Александра Дмитриевича, у нашего Безпалько.
Вот вы и попались!..Я вот сказал: «у нас в Абинске», а вы сразу же тут же и подумали: ага, путает старый, заговариваться начал; так ведь не бывает – рассказывая о станице Абинской, друг взял и «ляпнул»: в Абинске, в городе, значит. Мы ведь знаем, в школе ещё проходили: города на Руси назывались ещё с давних времён, если Москва, так она и до сих пор Москва, а если какой-то Псков, так он Псков так и есть!  Так-то оно так, а только я ни с тем Псковом, ни с Абинской ничего не путаю. Да!.. А только в 1963 году  нашу «старушку» наши  власти вдруг взяли и назвали городом. Город получился не «очень» - ни людей тогда в нём не стало больше, ни предприятия же в один момент не выросли – они растут долго и медленно, никаких там и трудовых доблестей тогда замечено за нами не было – мы как жили, так и живём, но Абинская стала называться Абинском. Интересно было звонить, допустим, домой из Москвы – на переговорной – то в Москве так забавно говорили: «Говорите, на проводе Абинск!», всегда, причём, с ударением на первую букву, у нас ведь так и не скажут!..
Так о чём это мы…Эх, память!.. Если я не ошибаюсь, мы с вами говорили о Безпалько, Александре Дмитриевиче, и его клубе?.. Если вернее, о нем, как о завклубе?.. Признаюсь заранее: я в правлении колхоза Безпалько никогда, по-моему, и не видел. Дело в том, что я, когда здесь и бывал, то бывал только на танцах. Вот о том, какими они были, я и расскажу. Коротко. Колхоз наш весь располагался в центре северо-восточной части Абинской рядом с больницей. На этой территории находились две школы, хоть явных учеников на танцах вроде и не было, и большинство живущих колхозников, так что желающих, как говорили в станице, «побеситься» под музыку всегда было даже больше, чем вмещал вестибюль правления.
Теперь, войдя в здание – а оно стоит, хотя колхоза, построившего его, уже 20 лет, если не больше, уже и признака нет, - вы не узнаете бывшего вестибюля. Все углы, уголочки и закоулки ещё в позднем колхозе были заняты и крепко выгорожены, закрыты и означены, где и что, а тогда, в 1959 году, всё это его пространство «гуляло», если что в нём в то время и было, так это старые, не- известно откуда завезённые расшатанные клубные скамейки, сшитые по пять штук, на них никто никогда не сидел – они были «вешалками», которых – нормальных – здесь тоже не было. Поэтому на всех этих скамейках ворохом, просто навалом лежали телогрейки, плащи, шинели – солдат, пришедших со службы, было много, - пальто и куртки… А на «пятаке» в центре этого вот живописного ожерелья «вершились» сами танцы. «Пятак» был довольно мал, танцующим всегда было тесно, но звали эту танцплощадку – в Абинской их было три: одна в парке, в центре, вторая – в клубе Мебельного комбината, эта, что в колхозе, считалась третьей, - почему-то танц-толокой, хотя «пятак» ни на какую толоку не был похож. Толока - это место на окраине станицы или хутора, обычно пустырь, где ежедневно перед уходом на пастбище толчётся стадо коров и бычков. Я не знаю, кто этим  словом обозвал так неуклюже танцплощадку, но, на мой взгляд, она сыграла добрую роль и в судьбе молодых колхозников, и в судьбе самого Александра Дмитриевича Безпалько. Прежде всего, она же была тем местом знакомства и начинания дружбы нередко даже самых близких соседей, чьи родители в ссоре или неприязненных почему-либо отношениях – а мало ли для этого тогда было причин?.. Не знаю, по какой причине она была такой, но мне думается, что это был как бы отсвет, отзвук хуторских ещё посиделок из ранней юности Безпалько времён МТС, когда он сезонами жил на затерянных в плавнях хуторах, где и два ведра чистой воды, принесённой на коромысле из дальнего ключа, и пойманная сетью, вершей или на удочку рыба, и даже охрана их хуторской дворнягой в снежную ночь от обнаглевших волков – всё вдруг становилось близким, нужным и общим…
Самого Безпалько я ни разу на «толоке» не видел, нет, может быть, я с ним и сталкивался, но среди танцующих я его не видел – я с ним даже не был знаком, - сам он потом говорил, что ни разу не входил в круг, даже и вдруг оказавшись рядом, он старался затем тихо и незаметно уйти, доверив зал дежурному и парню, приставленному к проигрывателю. Он ведь работал с колхозной молодёжью днём, беседуя в бригадах и на фермах, в гараже и мастерских.
 - Многие из них бывали и на танцах, они им нравились, меня тоже часто приглашали – в том числе и поговорить о комсомоле, - рассказал он как-то, уже будучи на пенсии. – Я всегда отказывался, ссылаясь на свои беседы в рабочих условиях: мне они более удобны, я знал, о чём говорить, что мне привести в пример. На танцах – я считаю! – надо и говорить о танцах. А я не знаток их и не мастер… К тому же там всегда было много чужих парней и девчат. Они бы меня просто бы освистали… А зачем это и мне, и им… Я так думал. И сейчас так думаю… 
   

Конторские, а это в основном женщины, сразу же завели разговор о том, как они теперь запоют. Но завклубом, прихватив с собой ещё и сборщика «комс» взносов, сразу же пошёл – поехал по бригадам, фермам и даже к некоторым «комсомольцам» - они уже и забыли, что когда-то, ещё в школе, их вроде бы принимали в ВЛКСМ,- и по домам, и теперь они просто краснели,  смущаясь, и тихо шептали: «так это же было в школе»…Они соглашались – что-что, а молодость без комсомола, по словам Александра Безпалько, как бывшего студента техникума, механика МТС и секретаря райкома комсомола по селу, была бы и скучной, и, главное, неполной и как бы пропущенной мимо или, и это верней, просто упущенной, - вступали, кто не решился или не успел сделать это в школе, в комсомол и потом, многие и всю  свою жизнь, его благодарили за напутствие, а кто думал о том, что его век комсомольский уже прошёл, часто спохватывались, наливались активностью, становились передовиками в труде…
И вот он настал, этот день, фактическое начало работы своего, колхозного мельотряда. Всё руководство колхоза и все те, кто рядом, и те, «кто всегда и везде впереди», собрались у здания правления колхоза. Все поздравляли Александра Безпалько, дружно величали Александром Дмитриевичем, хотя ещё вчера он для всех был просто Александр, говорили, что все надеются на него, и все желали удачи…
Он стеснительно улыбался, почти точно так же, как улыбались ему ещё вчера забывчивые комсомольцы и комсомолки. Нет, наверное, и всё же и несколько иначе – тех уличили в незнании, а у Александра сбылась его мечта. И думал, как быть дальше?.. Поздравления это хорошо, это бодрит, но одновременно и гнетёт.
Можно было, по большому счёту, уже и приступать к делу. Оно, его «дело», было недалёко, главное, что на пути к родному колхозу. Фронт работы был определён уже давно, ещё год назад. Это были, во-первых, как я уже говорил, сами Волчьи ворота, где заросли уже были так буйны, что и пешком не продерёшься, а, во-вторых, и это самое главное, лежащие левей дороги на село Варнавинское так уж называемые Мирошниченковские сады, что буквально зажимали и территорию, и все постройки, траншеи для силоса, а можно сказать, что и сам вход на первую животноводческую ферму колхоза.
Правлением было определено первоочередное уничтожение этих пустошей и неудобий. Но пустошами они только так считались. На самом деле это были места непролазные, не говоря уж об их полной непроходимости. Александр Дмитриевич знал – ещё с техникума, между прочим, - что их надо пройти сначала кусторезом, потом – об этом он не только читал, но и сам закрепил на практике в том же техникуме, - корчевателем, а потом уже вспахать, причём, как об этом специально говорил всем сам Александр Дмитриевич, нормально , без «голосующего» предплужника. Это был такой приём, такой метод…
Говорят, где-то есть земли, которые можно и без предплужника запросто обрабатывать, рыхлость такая. Но на Кубани таких, говорят, нет. В Абинском районе – за всю Кубань говорить не буду – не знаю, - таких земель, точно, нет. Так что  метода надо придерживаться.
Но пока  всё  дело портили, как всегда, мелкие недоразумения. Уже можно было бы и ехать – чего это зря время терять да на холоде мёрзнуть – на улице, как говорят, как раз январь; это одно, а другое так и поважнее: в рублях труд мелиораторов оценят потом, а пока время идёт, вернее, стоит, - у них нет и трудодня, этой первичной оценки труда в колхозах!..
Попыхивает заведённый ещё с утра трактор С-100 – уже сильней  машины не придумаешь! – с навешенным кусторезом, рядом дымят два трактора С-80. На одном навешен корчеватель, другой впряжен в бригадный домик… Но никто не выезжает – нет второго «силача»,  трактора С-100. На него, было известно, постоянно навешен бульдозер, этот его, так сказать, агрегат – постоянный работник на всех - то ли по очереди, то ли по наряду или, как ещё говорят, «когда приспичило», - на всех животноводческих фермах, прежде всего он освобождает их от навоза, а в сезон уборки кукурузы там же трамбует силос, сенаж. Он уже полчаса, как должен приехать, по словам председателя, но его всё нет и нет. А должен уже и быть – выходить ведь правление  задумало с размахом – новое, небывалое дело задумано, даже с митингом…  А без него вроде как бы и выезжать на новую работу негоже…
Безпалько, ясное дело, нервничает, по лицу видно, что матерится, но молчит. Не будешь же, когда тебе, выражаясь сегодняшним вот  языком, такую рекламу делают, лезть с претензиями да упрёками. К тому же председатель Романов вроде бы даже хмурится, недоволен, чувствует: дисциплина пока хромает. И понимает: что это у него в колхозе, а не в отряде. Главное, с самого начала, а это не дело!.. Были же заготовлены речи, ленточка красная припасена…
Тут надо отметить два момента. А, может быть, даже и больше. Во-первых, как мы учились в школе?.. Не в смысле хорошо или плохо – это всё было индивидуально, - а в смысле, на чём и по чём?
Тогда, и это стало уже всем понятно, что по недоразвитию, у нас не было мобильной связи и интернета. Поэтому мы всё постигали из рассказов учителей и, извините, плакатов. Реже – карт. Мы очень рано знали уже «про десять сталинских ударов», про Мичурина там или Докучаева, про чьи-то слова о том, что всем «нам нечего ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача»… А плакаты – сказать, что они были только в школе, было бы неправдой, - были в те годы всюду, на любой стене, было бы только место. И какие?!.  Любой плакат говорил: дело надо сопроводить беседой, а ещё того лучше – митингом. А он всё никак не начинался…
Подождав некоторое время четвёртый трактор – минут пятнадцать, не более, - ведомый Григорием Женило, как ожидалось, – а он уже был должен давно вывернуться из-за угла, распугав мощным рокотом своего двигателя не только кур, но и всех собак, но так и не вывернулся; молодой, по сути дела только назначенный начальник мельотряда Александр Безпалько, мысленно, но решительно плюнув себе под ноги, так же решительно шагнул ближе к Романову, намереваясь сказать ему, что дальше ждать нет смысла, и что он со своими хлопцами «пошёл», так как время не ждёт…
Но не успел не только сказать, но и подойти. Председатель колхоза Романов, видимо, тоже не дождавшись торжественного момента,  словно очнувшись, вдруг поправил шапку и негромко скомандовал Сутормину:
 - Давай старт!..
Все вздрогнули. Не от голоса Романова, естественно, а от того, что с балкона второго этажа вдруг грянула, как обычно говорят в таких случаях, музыка. Вздрогнули от неожиданности все, и это естественно, но все – по-своему, кто -то  рассмеялся, кто-то даже икнул, у одного так и даже шапка упала… Но громче всех вздрогнул и был просто ошарашен Александр Дмитриевич: его вчера на «тройке» об этом никто и не предупредил, а он  вчера был ведь и завклубом!.. Оркестр для проводов его отряда на «дело» - для Безпалько был сюрпризом. Как он сам говорил уже, считай, будучи на пенсии, - приятным.
С первым же аккордом музыки перед крыльцом правления колхоза возникла суета. Одна из женщин протянула прямо перед стоящим Романовым красную ленточку, другая тут же позвала Романова и Безпалько к месту выступления и предоставила слово Романову. Романов ещё раз поправил шапку, посветлел лицом, хотел, видимо, сказать многое, вспомнив и про целину, и ещё про что-нибудь, но, видимо, вспомнив о том, как всё это вышло не так, как ему вроде бы и хотелось, и как бы и договаривались вчера, сказал всего-то навсего…
 - Ну, давай, Александр Дмитриевич, начинай новое дело! – он чуть подумал и закруглился. – Извини, что так вышло… Спасибо тебе за молодёжь! Давай! Удачи тебе…
Безпалько тоже думал сказать многое. И о своей мечте, и о целине, и о том, что она, целина, для них теперь вот, рядом… Он ведь в беседах о целине, о труде на ней, как тогда говорили, «выгавкався». Думал сказать, но не сказал. То ли по той причине, что и Романов тоже обо всём этом не стал говорить – а договаривались ведь! -  то ли по какой иной?.. Но не стал. Он тоже почему-то поправил, как и председатель, шапку и не сказал, а даже лихо выкрикнул:
 - Заводи, мужики, моторы и – вперёд!... – Он подождал, пока «предколхоза» перережет перед ним ленту, взял в руки её клочок, взмахнул, будто как бы даже и приветствуя всех, пожал руку Романову, Сутормину, другим его провожающим, сунул ленту в карман и шагнул к кабине грузовика.
Внезапно запели клаксоны, всяк на свой лад, двигатели тракторов взревели, и отряд тронулся на север, в сторону железнодорожного переезда.
Все оставшиеся зашумели, зааплодировали, кое-кто даже запел… Ехали все медленно, на выходе из мастерских к ним пристроилась ещё одна машина, отрядная летучка. Её встретили сигналами, отряду сигналили все, кто чинил комбайны и трактора – и в мастерских, и те, кто чинил дома, и потом, по дороге, - у водозабора, что стоял слева, в стороне, во дворе второй бригады…
Но особый шум и ажиотаж у всех вызвал момент, когда со двора первой МТФ навстречу тракторам и всем машинам выехал С-100 с бульдозером, остановился, встречая отряд, и из кабины показалось лицо Григория Женило.
Безпалько, как говорят, пулей выскочил из кабины грузовика и встал на пути трактора Гриши Женило. И тут уж он прямо-таки остервенело плюнул, как, впрочем, хотел ещё даже у правления колхоза, прямо на дорогу.
 - Григорий! – закричал Безпалько. – Ты что тут делаешь?.. Мы у правления тебя ждём!.. Романов не находит себе места… Митинг мы сорвали… Я чуть было не увёл отряд без слов на дорогу… Ты где должен был быть?..  –чуть не надрывался Безпалько. – Из-за тебя, из-за, вернее, твоего отсутствия, - стал успокаиваться понемногу Александр Дмитриевич, - наш выезд был почти скомкан… Никто нам ничего даже и не пожелал, не сказал… В такой день… - сказал он уже почти еле слышно. И вдруг снова громко и сурово он спросил: - Так что ты тут делаешь?.. 
 - Как что я тут делаю? – спросил очень спокойно Григорий. –Навоз, видишь,    вывожу… Бригадир меня попросил… Ещё темно было, звонит мне, говорит, спасай, говорит, топит!.. Ну, я вот и спасаю…
Послушать этот разговор высыпали из грузовика, кабин тракторов и машин и даже из домика на полозьях – он предполагался впредь использоваться, как бригадный и в дальнейшем таким и был, - все трактористы и прочие люди отряда, в том числе и две поварихи, назначенные в отряд. Все стали по доброму здороваться с Гришей, справляться о его здоровье. Тот, естественно, отвечал: он был в быту и, как говорят, «в миру» очень спокойным человеком, о нём в колхозе говорили, что нет человека, который мог бы встревожить Григория, а тем более – рассердить его… Он был очень крупным мужиком, грузным и просто малоповоротливым, иногда казалось, что он и из кабины-то своего С-100 «не вылазит», иногда, глядя на него, думалось, что он и обедает то, что сам захватит из дома или жена его, Рая – тоже, между прочим, крупная женщина, - ему в «тормозок» по утру сунет, не покидая свой С-100. Все, не только колхозники, но и станичники, увидев его, не иначе, как из-за его фигуры, старались – относясь к нему только хорошо; иначе к нему нельзя было относиться, зная его характер, - поинтересоваться его здоровьем. Так было и сегодня – смех, шутки, подначки так и сыпались отовсюду, - встреча затянулась…
Пользуясь этим, Сутормин, подхватив Безпалько под руку, отвёл его в сторону и, видя недовольство на лице начальника отряда, сам, видимо, несколько смущенный тем, что так получилось: не спич по случаю начала работы, как того требовала обстановка, а обычный, чуть ли не бабский, базарный разговор! – не зная, как и быть, начал было объяснять Безпалько сущность столь бурой встречи, говоря ему не очень громко:
 - Григорий Женило у нас привык работать один, наособицу… Он иногда может даже и ночью… Когда ни позовут, тогда он и начинает… Он привык уже так…
 - Понятно, - сказал Безпалько, хотя ему, по правде сказать, ничего особо понятного-то и не было. – Но порядок есть порядок!.. – попытался как-то «разрулить» ситуацию Александр Дмитриевич. – И я не совсем вас понимаю…
 - Порядок это да, - послушно согласился Сутормин, но тут же он и добавил: - Но главное ведь, чтобы дело не стояло…
Минуту они помолчали, как говорят, переваривая сказанное. Потом уже Сутормин, то ли как бы выходя из тени председателя, то ли уже не желая больше, как у нас говорили, «играть в темную», вдруг очень громко и напористо сказал:
 - Да, кстати, ты не удивляйся: он ведь и дальше так будет работать себе на фермах – другого трактора такой мощности, да ещё с этим, как его, ну, с бульдозером, в колхозе нет… И не предвидится… Он на фермах, всегда на разных… А в отряде числиться только будет. Для счёта … Три трактора, как все говорят, это не отряд… Выбирай…
И тут, может быть, и впервые, Александр Дмитриевич вдруг понял, что такое его мелиоративный отряд… И очень может быть, так, что Женило-то первый – и он, Безпалько, это уже понял и согласился – куда же ему деваться? – но последний ли, вот в чём вопрос?..
 - Ладно! – сказал он. – Разберёмся… - и громко, обращаясь уже к  Женило. – Спасибо, Григорий, за то, что встретил нас, так сказать, ты поддержал наш выход. Ещё раз спасибо!.. Не хочешь ли хоть чуть посмотреть, как мы тут начнём?..
 - С удовольствием! – живо воскликнул Григорий. – Обязательно!.. Одному, знаете ли, бывает, что и скушно… Всё один да один…
 - А мы сейчас, мы быстренько!.. – вдруг засуетился Безпалько, уже сразу почувствовав в Григории родственную душу – не иначе, так свежо и ясно прозвучала в словах Григория тоска по коллективному труду. – Как там у тебя с работой? – вдруг спросил Безпалько у Женило.
 - До вечера, может, и управлюсь, - сказал Григорий из кабины. – Ферма большая, скота много…
 - Работай впредь по индивидуальному плану! – сказал громко, как бы припечатал, своё первое распоряжение молодой механик отряда. Затем, обращаясь ко всем, он сказал: - Сейчас агроном нам даст задание, мы покурим, и за дело! – и вдруг, вспомнив, он добавил: - Да, чуть не забыл. Григорий, говорю специально для тебя! – он даже повысил голос. – Знай: мельотряд – это твой дом. На питание ты стоишь у нас. Помни об этом. Хватит тебе всухомятку жить. Мы тебя ждём…
Земли, которым нужна была рекультивация – срез кустарника и целых, порой дружной рощей, старых, иных просто даже уж очень древних деревьев, выкорчёвывание корней и коряг и глубокая, на 80 см, пахота, -  были уже все определены заранее, утверждены на заседании правления колхоза, исхожены ногами, измерены в гектарах. Были это так называемые «Волчьи ворота», известные всему району дурной, недоброй славой ещё, как говорят, с времён той войны, что звалась гражданской, были восточнее дороги, ведущей на село  Варнавинское. А с другой стороны той же дороги, считай, почти рядом с первой молочно-товарной фермой, в её задах, пожалуй, что мало кому и ведомые, – настолько они были стары и запущены, - что туда никто по своей воле, да и не только по своей, и не ходил, когда-то были старые сады, давно уже не только засохшие, но и дико запущенные, наглухо сросшиеся с дикими лесными деревьями, чаще всего с непролазной хмеречью, имеющие в народе прозвище «Мирошниченковские»...
В честь кого так они были названы, теряется в глубине лет… Кто ты, наш абинский предок, облагородивший когда-то край леса недалеко от плавней, то ли на потребу семьи, то ли для своего наслаждения и отдыха, нам всё это неизвестно. Но ты был, имел умную голову и добрые руки. И большое, доброе сердце! Кто ты был, может быть, ты урядник Андрей Мирошниченко, чья фамилия обнаружена в списках первопоселенцев, может быть, ты один из тех, кому была пожалована или просто продана земля на территории левого побережья Кубани – здесь как раз начинались наделы военных людей в этих краях. Кто ты, неважно, память о тебе мы будем долго хранить! Может быть, за то, что ты или твои люди на молодые деревца лесного рода «привили» побеги плодового, в основном это были груши, чаще всего те, что мы в детские, послевоенные наши годы называли «скороздрыми» - стволы их, уже полусгнившие и даже полуистлевшие, носили, как говорил нам Александр Дмитриевич,  характерные полосы, утолщения, - верный знак того, что все эти деревья были «привиты», «прищепы», как говорили тогда все у нас на Кубани…
И вот кусторез, навешенный на трактор С-100, взревевший своим мощным двигателем, пошёл вперед… Ах, как я жалею, что не был на этой схватке, не был свидетелем этой работы!.. Это надо было видеть!.. И сам процесс, и тех людей, что стояли обочь трактора С-100, самой сильной на то время в стране техники… Видеть радостные лица тех, кто, наконец, дождался ликвидации этих волчьих мест, этих совсем непролазных, непроходимых лесных трущоб, глаза того, кто всё это, наконец, организовал, и того, кто был за рычагами, кто, вкусно поплевав перед началом работы на руки, несмотря на январь, был разгорячён, разогрет – нараспах ватник и даже сорочка, шапка надвинута, как каска у бойца перед атакой, а потом, через время, уже была сбита на затылок, и жаркий пот золотит выбритые щёки.
Это надо было видеть и слышать!.. Слышать, как только крякнув древней, вся в непонятно, в каких годах и каким образом она так и наросла, корой, тихо, даже не упало, а просто осунулось, ахнув с тихим шорохом, наверное, столетнее, не иначе, дерево, настолько старое, что из него, как у нас все говорили, «вся порохня высыпалась», на чём, интересно, оно и держалось, если только это не гибкие, толщиной в руку, не больше, побеги хмеречи, что пёрла из земли так густо и так часто, что случись тут человек, он, точно, не знал бы, куда и ногу поставить, чтоб не упасть, повалившись на эту самую хмеречь Но таких, с «порохнёй», было мало, в основном древостой был ещё тот – он с таким и треском, и скрежетом, и криком, наверное, и его боли, и даже, кажется, муки, - сопровождал своё уничтожение, что кое-кто из стоящих рядом, крутнув головой, не выдержал, ушёл… Даже тракторист, сидящий за рычагами С-100, не выдержал гона в 30 метров, вылез из кабины, потребовал закурить и попросил заменить его на своём рабочем месте, т. е. за рычагами… И закурил, стараясь унять дрожь в пальцах рук…
Безпалько собрал собрание. Все, кто сидел в вагончике, выглядели хмуро и неприветливо, никто не хотел начинать говорить, может, даже и не знал, с чего начать. Все молчали…
Безпалько оглядел всех, ища хоть у кого хоть намёк на шутку или просто поддержку.Увы!.. Все были хмуры.
 - Ребята, - сказал Безпалько, - мужики! Я, право, не знал, что будет от так… Мы в техникуме резали кусты, тонкие деревья... Я в МТС пробовал работать в плавне, но такого… - он замолчал.
 - Запустил ты, дядя Мирошниченко, свой сад, ох и запустил, скажу я тебе… - вдруг в полной тишине сказал с еле-еле  уловимой, даже и заметной далеко не каждому из сидящих, то ли иронией, то ли просто усмешкой, тракторист, только что работавший на С-100. Я крайне сожалею, что не могу назвать фамилию этого человека – не знаю. Но это была поддержка, и Безпалько её сразу почувствовал.
 - Да, это действительно!.. – сказал он уже совсем другим тоном. – Точно!.. Занехаял сад! Лет 40, наверное, не заглядывал… Там ни пройти нынче, ни проехать… - он мельком окинул всех сидящих глазом и ясно увидел, что некоторые уже, как у нас говорят, почти что и «очухались», а другие – все! -  постепенно приходят в себя…
 - А ты знаешь, Александр Дмитриевич, ты со сроком почти и угадал, - вдруг заговорил другой тракторист. – К двадцатому году тут ведь уж никого из тех, первых, владельцев и не было… Потом, уже в тридцатом, тут колхоз был, «Индустрия»…Помню, бабка моя мне говорила, отличный сад был. Во-первых, огромный, во-вторых, по-моему, не весь, правда, но, как все говорят, преимущественно грушёвый был. Что ни дерево, каждое рясное - рясное, когда созревало, желтело всё… А пчёл сколько было в этом саду… Говорили, что он просто гудел…
 - А ведь верно говорит, груши – то ведь были сладкие, слаще мёда!  - встрял в разговор третий механизатор. – Потом сад, помню, мать говорила, отошёл «Северному», потом – Сталину, а там – и война… Перед войной хлеб был нужен, помните, кто был постарше, лозунг такой над каждой улицей: «хлеб – государству!».. Большими буквами... Саду внимания – лишь бы убрать… Сколько груш лежало здесь…
Увидев, что люди уже успокоились, и оторопь прошла, Безпалько огласил решение:
 - Значит, так. Сейчас собрание закрываем. Идём работать. И будем так. Я завтра звоню в управление или  в «Сельхозтехнику» - прошу передать нам расценки, а лучше приехать, проконсультировать нас, почём метр такой работы. Это я. Теперь вы. За рычагами сидеть не более 30 метров. По очереди. Всё ясно? Пошли…
Трактор попыхивал дымком. За рычаги опять сел тот, кто работал и на Линейной, ещё в МТС, на кусторезе. Работа началась.
Через некоторое время к работе приступил и трактор С-80 в сцепе с новым корчевателем. Это тоже надо было и видеть, и слышать. Это была музыка боя, когда мотор ревёт на всю мощность, с придыханием, корчеватель, вцепившись клиньями в отжившие корневища, тянет изо всех 80-сильных сил трактора – а он не новый, уже не раз и не два латанный и чиненый, но могучий и ловкий, - тянет, казалось, из самых недр земли перепутанные корни высохших груш и свежей хмеречи, что насмерть сплелись в кубанской земле, слышать, как с треском, хрипом и визгом всё это поддаётся, тянется и ломается, кряхтит и рвётся… И кажется, что делает эту работу не трактор, что ревёт, попыхивая в небо дымком, а все, кто его окружил, кто вроде бы ничего и не делает: смотреть – это же не работа! – а тоже напрягся, каждый себе, даже взявшись в азарте за руки, очищая землю, может быть, когда-то и пахотную, а ныне страшно запущенную, приводя её, как тогда говорили, все, считай, сплошь атеисты, в божеский вид…
Это, я повторюсь, надо было видеть и слышать… И прочувствовать всю эту работу, обстановку и, главное, сам этот момент.
Здешние земли мерили и делили много раз. Сначала нарезая наделы казакам и служивым людям. Потом запахивали межи, наделяя  всех снова землёй, запахивали, объединяя кого в ТОЗ, кого в иную артель, в колхоз потом, со временем колхозы объединяли… Но одно запахать межу или нарезать другую и совсем другое – убрать с лица земли чуть ли не вековой хлам…
Уже на второй день лагерь мелиораторов тихо шумел обочь дороги у хутора Коробкин, не государственный, заметим, как будет здесь же шуметь лет через 7-8, когда уже в Абинск вдруг приедет ПМК-16, быстро, прямо на глазах, развернётся и сразу же начнёт прямо переустройство – иное слово тут и не подойдёт! - земель нашего района, с осушением всех плавней и отводом речек, строительством каналов и целого ряда рисовых систем, и когда, наконец, черёд придёт исчезнуть, как говорят, «с лица земли», а, может быть, и это, к сожалению, и из нашей памяти, и «Волчьим воротам», и садам неведомого пока нам Мирошниченка…
Узнаем, кем был и когда жил, и жил ли вообще в наших краях, тот самый Мирошниченко, что когда-то посадил свои сады, неизвестно?.. Всё может быть… А вот знать и помнить имя человека, придумавшего и создавшего в одном колхозе, небольшого, всего в четыре трактора, своего, пусть даже и слабого, мелиоративного отряда; возглавившего его, убедившего и себя, и руководителей колхоза «не ждать милостей от природы», как о том говорил великий Мичурин, и открыто показавшего всем, как это всё делается на практике, нам надо. И эта моя книга - самый первый весомый камень в пьедестале памятника этому человеку, неважно, каким он будет, памятник? Главное, что он должен быть. Не может не быть! Запомните, будьте ласковы, его имя: Безпалько Александр Дмитриевич, колхозник, механик по разным сельскохозяйственным машинам…
Работа «кипела»… Начиная со второго-третьего дня трактора уже работали, как и в бригадах на пахоте, в две смены. На кусторезе и корчевателе, как предложил ещё в первый день работы Безпалько, работали четверо знакомых с нею трактористов, меняясь довольно часто, остальным дела тоже хватало. Очень скоро возле тракторов – естественно, с навешенными кусторезом и корчевателем, чью работу люди видели редко и далеко не все, -  стало, как сейчас на теле – шоу: зрителей куда больше, чем участников. Всем было интересно: а что тут делают? Порой у дороги, на обочине, целый ряд разных средств передвижения – от велосипеда до трактора, - выстраивался почти в версту. Однажды людей было столько, что Безпалько даже спросил:
 - Слушайте, а сегодня, случайно, не воскресенье?..
 - А почему спрашиваешь? – спросил у него, высунув голову из кабины трактора, «корчеватель».
 - Так, глянь, сколько народа, и никто не работает…
Сначала останавливались варнавинские, мингрельские жители или хуторяне, разевали рты проезжающие рыбаки, потом заглядывать стали даже холмчане, хотя им вроде бы и не по пути. Интересно!.. Действительно, смотреть на эту, новую для нас, работу было просто интересно. Я часто жалею, что именно перед этим временем ушёл из газеты, ведь будь я в редакции, редактор Пётр Фролов послал бы меня обязательно на репортаж – такое же дело! – ведь тогда даже разведение кроликов в школе было новым, неизведанным и очень интересным, и я писал и об этом. Правда, именно в это время в ЦК КПСС произошло что то наподобие реформы, но, как всегда, не до конца: вдруг районы поделили на промышленные – им стал наш, Абинский, не иначе, как из-за нефтяников, - и сельскохозяйственные – им стал соседний с нами Крымский район, и все наши колхозы стали теперь его. Работа в Крымске мне «не светила», да я бы, скорей всего, туда бы и не  пошёл. Так что, как ни крути, я среди зрителей этого эксперимента просто быть не мог. Хотя потом и очень жалел об этом.
Но в этой мелиоративной «пробе» была и ещё одна интересная для всех нас деталь. Когда, взявшись серьёзно за абинскую молодёжь – я имею в виду молодёжь колхозную, - Безпалько стал с нею близко знакомиться, он – хоть договор с руководителями колхоза у него на мелиоративный отряд и был заключён не с сего дня, а только через год, в будущем времени, - он узнал, что в колхозе ни молодых, ни даже пожилых механизаторов, нужных лично Безпалько по опыту и по умению, как начальнику отряда, нет и даже и не предвидится. Равно как и техники.
Получив такие не радующие, а просто-таки пугающие сведения, Безпалько оставалось только присвистнуть с досады. Он пригладил волосы на голове и стал думать. Он всё понимал: в Абинский район где-то лет 10-11 тому назад прибыла экспедиция нефтяников – в его южной,  предгорной части, как раз вдоль главной дороги в районе: Краснодар – Новороссийск, найдена нефть. Нефтяникам нужны люди, прежде всего мужики. И мощный нефтяной насос к 1960 году  всё, что можно было, из Абинской «отсосал»…   
Не видя ни в колхозе, ни в Абинской нужных ему специалистов, Александр Безпалько начал искать их «на стороне». Зная, что это у нефтяников, скорее всего, не получится, он всё-таки в Ахтырскую заехал, в общем-то, так, «для порядка». Так и есть, номер, как он и знал, оказался пустым. Специалисты были, но идти на неизвестное дело, всего из-за 200 каких-то жалких гектаров, которые, ещё и не ясно, то ли они будут, то ли нет, никто не захотел… Тогда он поехал дальше, прямо на Линейную, в бывшую МТС - теперь это была общая на весь район  «Сельхозтехника». И удачно – там ему сказали, что здесь нужные ему люди есть! Гуляя по цехам и мастерским, Безпалько  сразу же встретился с людьми, от которых уже не «отстал», как говорили у нас в Абинской. И вы сразу поймёте, почему?.. Это были, во-первых, трактористы, уже несколько лет работавшие с кусторезом, опытные, а, во-вторых, - это надо же такое везенье! – они оба были абинские, в душе тяготились своей оторванностью от дома. А потому, стоило только Александру завести речь о мельотряде, причём дома, у себя  в Абинской, у них, ну, может быть, и не сразу, но «зачесались», как у нас в Абинской говорили, руки и загорелись души. Один, правда, как «загорелся» сразу же, так прямо на глазах у гостя, и «остыл». Можете понять состояние Безпалько, который только что, вот-вот, наконец, уже поймал удачу, нашёл людей, и такой провал?..Душа молодого Александра, что уже пела, вдруг была готова стонать и плакать…Произошло всё  это после прямого вопроса тракториста: «а на плавни пойдём?» и его ответа. А ответил он, чуть-чуть помедлив, в том плане, что сил пока что у их колхоза нет. И сразу же заметил, как «гас» азарт тракториста… И тогда комсомольский работник Безпалько, совершенно не думая о том, что он теряет время зря, и о том, что люди подумают о нём, высказал всё, что он знал и думал об этих всех проклятых плавнях, которые, как он говорил, «преследуют» его с самого рождения и просто жить не дают…Говорил он долго, волнуясь и задыхаясь.
Речь была так хороша и зажигательна, что тракторист – в народе говорят, что это был Мартыненко, - сразу же почувствовал своего союзника в Безпалько,  - плавни, которые он знал, его тоже, как говорят, душили, - хлопнув ладонью крепкой руки тракториста по плечу Александра, отчего тот даже ойкнул, вдруг сказал, как бы отрезав:
 - Иду!.. За тобой хоть в огонь, хоть в воду!.. – и добавил. – И своего дружка  Игнатенку я тоже уговорю… Он такой… он поймёт…
В беседах с другими абинчанами там же, на Линейной, что, как они сами говорили, работали «на стороне», Безпалько не сразу, правда, а как он сам говорил, «постепенно переманил» в свой – за год работы да ещё с «такой» молодёжью, колхоз, что вначале носил имя Сталина, а потом стал называться – это надо же так! – имени 22 партсъезда, стал ему, по существу, своим родным, целую группу бывших бригадиров бригад, разумеется, тракторных, таких, как Новак, и целую то ли семью, то ли ряд однофамильцев, Игнатенко, поди их разбери… Скоро весь колхоз так и говорил, посмеиваясь:
 - Игнатенко? А какого вам «треба»?.. – «Треба» - это был такой перевод с украинского на русский слова «надо» или «требуется». Знайте, вы же на Кубани живёте. – А это к Безпалько – механику мельиоотряда, там, считай, одни Игнатенко сплошь, других совсем мало…
Так формировался колхозный отряд мелиораторов. И хоть они пока чаще называли себя «лесорубами», особенно если в шутку, и это ведь всё было, действительно, так – они ведь не осушали земель, не орошали их, они их -  возрождали.
Хотя с водой «дело», как говорится, имели. Даже несколько раз, но всё как-то по касательной, причём отдалённо. Началось с того, что ещё задолго перед началом работы, кто-то сказал Безпалько, что в Мирошниченковском саду раньше был колодец. Глубокий, с очень доброй водой. Сказали, вроде якобы предупредив: «Смотрите, хлопцы, с техникой поосторожнее, запросто можно утопить трактор. Да ещё с кусторезом или корчевателем. Не расплатитесь тогда с колхозом». Когда ногами ходили по саду, нигде ничего не встретили. А не то на пятый, не то на шестой день, а, может быть, и на двадцатый  - кто  их там тогда считал? - вернувшись после обеда, вдруг увидели, что трактор с кусторезом одной гусеницей стоит в воде. Вода не очень глубокая, движения никакого, ноги, когда пришли, не вязнут – в общем, все не придали даже и значения: мало ли, весна на улице, скоро вода всюду будет стоять. А через неделю вдруг вспомнили, как перед тем видели, как из-под ножа кустореза прочь летели брёвнышки, не толстые, ещё вроде крепкие, а главное, вроде бы даже и пиленные…
 - Что ж не сказали?.. – было накинулся  Безпалько на трактористов, а те пожимают плечами: «Так ведь трухлявые были те палки, сразу все в пыль рассыпались…Нас ведь о чём предупреждали?.. Не дай бог утопить свой трактор!.. А он вот он, вишь, рвётся в бой!.. Живой и целый…» Что тут скажешь?.. Поговорили и забыли.
А года через три-четыре, не иначе, если не больше, в самый жаркий месяц лета, на уборке колосовых, правда, через дорогу и наискосок, южнее, прямо среди поля, вдруг комбайн, считай, всей ходовой ушёл в землю, заметим, в сухую…
На поле, честно говоря, переполошились, поднялся шум, съехались разные любопытствующие и зеваки, но ничего страшного не случилось, и никто не пострадал. Оказавшийся на территории первой фермы Григорий Женило, как всегда, особенно не спеша, вытащил комбайн  за заднюю часть, даже и не попортив мотовила.
Как обычно бывает, поговорили о происшествии и забыли.
А ещё через какое-то время, по следам отряда Безпалько уже  прошли, считай, всей своей массой машины ПМК-16, прорыли все каналы, выровняли площади, насыпали валики и дороги и нарезали чеки, сказав сердечное  спасибо за предварительную обработку почвы неведомым мелиораторам. Хотя эти мелиораторы все тогда работали в колхозе, в том же самом, но уже с другим вооружением, мелиоотряде. Руководство колхоза знало об этом, а вот сказали ли трактористам про спасибо ПМКовцев, неизвестно…У нас ведь как часто бывает?.. Правильно: поговорили и забыли…
А вспомнить стоило, причём именно так: сообща…
Но не будем «сумовать», как говорили у нас в Абинской, по поводу чего-то не сделанного, забытого – что в этом толку, если с тех пор прошло столько лет; поведём разговор о том, что было, в частности, о делах мелиоративного отряда в абинском колхозе имени 22 партсъезда. Хоть когда-то, в начале работы, главный агроном колхоза Сутормин и говорил, что три трактора – это и не отряд вовсе, итог работы где-то в третьем месяце был явно заметен; впереди всех шёл трактор с кусторезом. Во-первых, лесосека была довольно-таки древняя - чаще всего над кусторезом поднималось облако древесной  пыли, и прочь летели куски старой коры. К тому же трактор, бывало, иногда натыкался и на свободную полянку. Не беда, что порой она была лишь в квадратный метр всего. Главное же было в том, что кусторез всего один раз понадобился в соседней, второй бригаде – там где-то прямо в чистом поле вздумал не то вчера, не то пять лет назад вырасти куст не то терновника, не то шиповника. Пришлось дать. Медленно двигался трактор с корчевателем – старые корни, в отличие от вовсе старых стволов, полных «порохни», за землю держались, «как чёрт за сухую грушу», как говорили в те годы а Абинской, а главное, так глубоко сидели в почве и так трудно поддавались корчевателю, что порой у одного корня приходилось трактору «ёрзать» целых полчаса, если не час, растаскивая остатки корня в разные стороны. По два-три раза приходилось гонять трактор с корчевателем по одной колее  там, где было засилье «хмеречи» - эта «братва», ещё в общем-то и молодая, не соглашалась рвать свои корни, их выдёргивали почти всегда только целиком, а если кого и рвали, то прямо-таки чуть ли не с пушечным выстрелом. Трактор же, которому предстояло лишь очищенную от всякой, как в отряде трактористы говорили, «скверны», чаще всего вообще работал «на стороне» - в колхозе, считай, почти и не было такого дня, чтобы или сам председатель Романов или тоже сам же главный агроном Сутормин не потребовали срочно «пахаря» в какую-нибудь  из бригад, а их в колхозе было пять да  плюс к этому ещё ГСУ – это государственный сортоиспытательный участок, где в те годы своей техники не было, а работа на его делянках, как правило, была только  точной и тонкой.
В колхозе издавна было правило: работать там, куда пошлют. Так что члены отряда работали безропотно всюду. А вот Безпалько эту разбросанность ощутил сразу. А всё потому, что он на себя как бы самочинно возложил всё оформление бумаг: как он потом однажды рассказал мне, он замерял все работы, проверял данные, заполнял подсменные листы и даже начислял зарплату. Одно дело, если все работают вместе, и совсем иное, если в отряде четыре трактора, а на участке работает один, два других – нередко в разных бригадах, а четвёртый где-то на ферме, а вот на какой – ещё надо бы узнать. Один из таких дней Александр Дмитриевич Безпалько запомнил на всю жизнь, вернее, даже не день, а ночь. Объясню, почему?..
Произошло это, когда к вагончику отряда подошёл один из молодых   колхозников первой бригады – она располагалась недалеко – и тихо спросил, где можно найти Сашко.
 - Кого-кого? – переспросил пришедшего один из трактористов.- Кто тебе нужен?..
- Та Безпалько ваш, - пояснил пришедший. – Где он?
 - Он тебе, что, компаньон по лавочке? – спросил, толкнув локтём в бок пришедшего, тракторист.
 - Какой лавочке?.. – удивился пришедший.
 - Вот и я думаю: какой он тебе Сашко? – удивился и тракторист. – Он наш механик, начальник мелиоотряда. Александр Дмитриевич. Я понятно всё объясняю?..
 - Понятно, - сказал пришедший так же тихо, как и спросил, только когда пришёл.
- С того момента, - рассказал мне спустя долгие годы Безпалько, - меня никто не называл иначе. А почему я запомнил, есть причина. День был трудный; не для трактористов – для них все эти дни были  одинаковыми: срезание кустов и деревьев, корчёвка, когда всё-всё свистит и трещит, ломается и тянется, трактор рычит и надрывается, буксует и торопится, а корни, вырвавшись из земли, норовят за что-нибудь,  иногда даже за гусеницу, зацепиться, то ли удержаться, то ли удержать трактор, остановить, не пустить…
День был трудным для Александра Дмитриевича – он в этот день оформлял все отрядные документы. Устал, как он чувствовал, прямо здорово.
Когда грузовик въехал в Абинскую, на перекрёстке улицы Мира с улицей, где он жил, он спрыгнул из кузова и, помахав рукой, пошёл к своему дому. Улица, он всё никак не мог запомнить её название, раньше называлась имени Будённого – о нём все знали, гражданская  война вроде была совсем недавно, - а теперь вроде она называлась Победы. «Тоже неплохо», - подумав вдруг об улице, подумал Александр Дмитриевич.
Улица была запятнана застройками. «И за что это люди все строятся? – вдруг опять  подумал Безпалько, вспомнив, как он строился. Начал, ещё работая в райкоме комсомола, – ребята райкомовские субботники не раз устраивали, -  а закончил, уже работая в колхозе. Колхозная та молодёжь, что на танцах кружилась и веселилась, раз, было, уже и подумала прийти помочь, но сам Александр не позволил: стройка, по – существу, была уже закончена, нужна была крыша – а это уже дело для специалиста.
«Строились трудно, - вспоминал Александр Дмитриевич. – Как все говорили в колхозе, «тянулись». Часто то в одном, то в другом себе отказывали. Даже и вспоминать не хочется»…
Придя домой, войдя во двор, на радость собачке Цуцыку, почти  сразу же Александр  Дмитриевич почувствовал усталость – возиться с документами, всё пересчитывать, когда ты набегался, дело нелёгкое, - наверное, и не даром. Как через годы и годы он вспоминал, рабочий день у него в ту пору в отряде был не короче 10, а то и 12 часов. Работать часто приходилось и дома, уже вечерами.
Усталость, как и всегда, заставила его присесть, что он и сделал во дворе, прямо на летнем диванчике. Чтобы не заснуть – он ещё ведь собирался пойти в огород, помочь жене в прополке! – а его глаза уже слипались, он взял газету из стопки, лежащей на столе. Ещё работая в райкоме комсомола, он привык, а, может быть, его други - работники приучили, он не знал, кто  точно, к чтению. Для него это, пожалуй, почти хуторянина по рождению, было трудно – ну не было что читать  в селе Варнавинском! – но полезно: со временем это у него вошло в привычку. Без газеты он уже не мог и заснуть. С этой мыслью он взял газету, это была, скорее всего «Советская Кубань», раскрыл разворот – именно там было о всех событиях в стране, - и принялся читать…
Когда из огорода пришла жена, Александр, откинувшись на спину, спал. Газета, которую он читал, от его дыхания поднималась над его лицом и медленно опадала.
Жена, приготовив ужин, подняла мужа. Он, так и не проснувшись толком, сказал ей, что чертовски устал, извинился и ушел спать в комнату.
Ночью он проснулся. Странно, но его кто-то разбудил. Он, с самого детства  привыкший спать без снов и сновидений, теперь сидел на кровати, свесив на пол ноги, и соображал, кто же ему или что приснилось?..
Сон никак не вспоминался. Он подошёл к окну во двор – там, в тени  ореха, - в этой, северо-восточной части станицы раньше, считай, у всех были  во дворах грецкие орехи. Их когда-то волошскими называли. Потом, во время Великой Отечественной войны, при оккупации, их почти везде вырубили; одни говорили, что это сделали немцы, другие, те, напротив, утверждали, что немцы тут не при чём, вот в южной части станицы, жители которой были эвакуированы (были и такие), там другое дело, там немцы, действительно, всё, что имело ветки, всё вырубили, а здесь, здесь жители сами это сделали, чтобы было чем топить – в лес или в недальнюю рощу ведь никого же не пускали. Не то в память о тех, срубленных в войну, деревьях, то ли по другой  причине, но во всех дворах и даже рядом, на улице, теперь все-все сажали грецкие орехи. Говорили разное: во-первых, где рос такой орех, вроде бы не было или не должно быть комаров. А их уж в те годы в Абинской было -  сущая пропасть. И откуда они брались, то ли с речки, где была просто масса лозы, то ли, страшно подумать, прилетели аж из села Варнавинского – там ведь всюду  рядом плавни. Были и другие речи: выросшие во дворе – на улице, там ведь совсем  другое дело: там кто нашёл орех, он тому ведь и принадлежит, а во дворе, шалишь, брат. Он – мой!.. А с хорошего дерева можно ведь и мешок орехов собрать. Потом на всю зиму хватит щёлкать да хрумать… Под орехом бегал туда-сюда, не иначе, за свой хвост себя норовя ухватить,  Цуцык. Александр вышел, ему вспомнилась газета, что он пытался ввечеру почитать. Потом вспомнился сон. Александр ещё подумал, почему бы это и к чему бы? Он не помнил, чтобы ему когда-либо что снилось… Он всегда, ещё со школы, всегда засыпал, как вроде убитый. А тут вдруг такое?
И вдруг то ли память, то ли интуиция, то ли что-то непонятное – так бывает, - подсказало часть сна. Он вдруг понял или подумал, что  его разбудил сам председатель Романов. Вернее, не сам председатель, а его голос!.. Не чисто его, а вроде как бы чуть искажённый, но он-то понимал, что это голос не иначе, как Романова. Он вдруг даже бы и разобрал, что сказал ему лично этот искажённый голос. Он явно слышал – это и разбудило его, а иначе бы чёрта лысого бы он встал?.. Так спать хотел… «Тракторный завод, - слышался ему этот неестественный голос, - начал выпуск нового трактора…»
«Вот до чего может довести человека замотанность… – подумал с упрёком – к кому только, вот это он не знал, - работой!.. С утра до  вечера только и думаешь о тракторе, уже и в сны эти думы пришли. А всё от того, что нет, ну нет ни у него в отряде, ни во всём колхозе нет этого, так нужного сейчас трактора. Разговоры о нём ежедневно слышишь, все обещают как-то достать, вот тебе и новость – сон об этом тракторе. Этого ещё не хватало…»
Он посопел немного рядом с женой, потом встал и вышел во двор. Сходив «до ветра», вернулся, сел на диван – где-то здесь он  читал вчера газету.
Видимо, засиделся, думая – газету он так и не нашёл.
Внезапно загорелся свет во дворе. В окне мелькнула тень жены. Потом она тоже вышла во двор.
 - Ты чего сидишь? – спросила жена. – Ты вчера так быстро уснул… Чего вскочил, о чём задумался?..
 - Я тут вчера газету видел, когда пришёл, - сказал он. – Ты её не видала?..
 - Ну, ты, я вижу, уже совершенно заработался! – воскликнула жена. – Газету я убрала, чего ей ночью сыреть на улице?.. В  спальне на столе она лежит. Кому она нужна, твоя газета?.. Цуцыку, что ли, её читать? Или – порвать?..
Жена, ещё поворчав немного, ушла в дом – досыпать: ей очень рано вставать. Александр ещё посидел, подумал, прикинул, как всё это со стороны других выглядит, крутнул головой, усмехнулся. И тоже пошёл спать, погасив свет во дворе.
Лёг, поворочался, приказал себе: спи… И затих.
Но сон, как он не старался, не шёл. Из головы его не уходил сам сон, этот 
странный разговор и то, как его разбудили: толкнув в бок и крикнув: вставай…
Он полежал, поворочался, уставясь в потолок…
Сон не приходил, хоть Александр и чувствовал, как он хочет спать.
Полежав с полчаса, он встал, нашёл, не зажигая света, на столе свою газету – она была загнута именно тем местом, что он читал. Прочитать текст сейчас не удавалось, луна светила, но читать при ней, как он иногда, когда в школу ходил, не удавалось.
Александр встал, взял газету и вышел в соседнюю комнату, в свой кабинет – он здесь готовил документы. Александр на ощупь, как это говорят, щёлкнул кнопкой выключателя. Яркий свет резанул по глазам. Подождав, пока глаза привыкнут к яркому свету открытой лампочки, он развернул газету.
Прямо в глаза с середины страницы газеты буквально в глаза ему «ударил» заголовок. «Харьковский тракторный завод начал выпуск новых тракторов Т-75».
Всё становилось на свои места. Александр понял, что вчера, прежде чем задремать, он читал именно этот заголовок. Александр прочёл всю статью, выключил свет и лёг спать. Дума про новый трактор не уходила…
А утром, встав пораньше, он собрал вместе с газетой, где писали о новом тракторе, несколько исписанных им самим листков, один даже от имени самого председателя колхоза Романова, сложил всё это вместе и, сказав на «ожидаловке», где собирались все ехавшие в первую и вторую бригады, на ток и на фермы, несколько слов всего своему механику, тихо добавив, «а я – к председателю», Александр бодро зашагал, «по холодку», как говорили у нас тогда, в сторону правления, приветливо здороваясь со встречными, как он делал это всегда, не показывая свою озабоченность и какое-то внутреннее сопротивление – «а вдруг не поймут, не выйдет?» - которое терзало его душу, а иногда даже и сдерживало его шаг.
До правления оказалось довольно далеко, он, раньше, всегда чуть ли не бегая, этого  и не замечал. А сейчас он уж даже стал считать, гадая, кого он больше встретит, женщин или мужчин, предполагая, что если будет больше мужиков – «на них ведь и положиться в деле можно», пронеслась мысль. Народу ему попадалось много – он и не знал, что в этот час так много станичников идёт куда-то – «а куда, ведь всем надо бы торопиться на работу, день-то рабочий!..» Он, охваченный своей полузадачей – полузагадкой, так задумался, что и позабыл обо всём… Скоро он устал считать и сбился со счёта, а правления всё не было.
Когда он, наконец, прошёл дом, где жил старейший колхозник, дед Лузан, отец Героя Советского Союза Фёдора Лузана, погибшего в Великую Отечественную войну, и подошёл к двухэтажному зданию правления, он вдруг почувствовал, как силы покидают его. Ноги  его стали идти медленнее, шаг – короче, а, главное, замах, желание, сама задумка стала вроде менее привлекательна, менее значительна и менее выполнима. «Похоже – подумал он, - на какую-то, детскую даже вроде авантюру. А вдруг Романов скажет…»
Что может сказать Романов, Безпалько не успел подумать. Он уже перед дверью в правление вдруг как бы почувствовал новую силу, - «видать, второе дыхание открылось», - вспомнил он свои школьные годы, когда так уставшие ученики вдруг чувствовали уже перед финишем бега новую, взявшуюся неизвестно откуда силу. И он, легко плечом подвинув двух колхозников, в нерешительности топтавшихся перед кабинетом председателя, вошёл в кабинет.
Романов был один, что-то читал.
Безпалько почти машинально поздоровался, словно на это у него не было времени, шагнул к столу и, решительно отодвигая все другие бумаги, разложил перед Романовым принесённую газету с жирно  очерченной статьёй о тракторах и свои исписанные листки.
 - Вот, Николай Афанасьевич!- выдохнул Александр.-  Мы, наконец-то, его   дождались, теперь главное, - не прозевать!..
Романов бегло окинул глазом статью.
 - Читал я это, - сказал он и тут только увидел листок, на котором было ясно написано: «Я, Романов Николай Афанасьевич, председатель колхоза имени 22-го партсъезда станицы Абинской …»  - А это что?..
«Будь что будет!» - быстро подумал Александр Безпалько, готовясь сказать Романову всё. Я не знаю, но я уверен, что именно с вот этой короткой фразой бросались на огневую точку немцев у нас на нашей   Кубани в 1943 году советские бойцы и сержанты, получив приказ свыше или отдав его сам себе, заставить её замолчать, и уже не видя иного выхода, кроме, как закрыв эту амбразуру своим телом…
«Будь что будет!» - ещё раз подумал Безпалько, и он начал:
 - А это моё письмо от имени вас Ивану Михайловичу Шаталову, - очень громко и, главное, скороговоркой стал говорить Александр – не иначе, чтобы Романов не смог даже и перебить его, -  вам надо всего только подписать его, чтобы он, Иван Михайлович Шаталов, дал мне доверенность на получение в Харькове, на заводе нового, только что выпущенного трактора Т- 75, а уж вот получать этот трактор поеду я…
 - …вот так отбарабанил я тогда Романову, без единой остановки или там какой паузы, - вспоминал, уже готовясь уходить на пенсию, Александр Дмитриевич Безпалько, - и вот до сих пор не могу даже понять, как у меня тогда родилась эта идея, как смог без какой там запинки, без подготовки и записи, - а ты же помнишь, как тогда оно было: где бы кто не выступал – обязательно по бумажке, не только заранее подготовленной, но и даже уже проверенной кем – то знающим вроде больше нас с тобой… А самое главное: как меня поддержали? Я так думаю: или ещё была свежа память о целине – это же какой шаг был  в смысле доверия молодёжи! – или подходило время гласности. Жаль,  что короткой она тогда была…
Романов читал письмо Шаталову. Там вроде всё было написано правильно. О том, что из-за малого числа тракторов все колхозные земли не получают полную обработку. О том, что в колхозе создан, выполняя постановление и прямой наказ партии и правительства, отряд по обработке неудобий и всех пустошей. Люди в нём трудящие, а вот техники не хватает. О том, что начальник отряда Безпалько А. Д. готов сам поехать  и получить в Харькове новый трактор Т-75. И просьба выдать ему, Безпалько, доверенность на получение этого трактора. И подпись: Романов Н. А.
 - Я всё написал, как есть, - сказал Безпалько. После громкой и без малой передышки тирады, высказанной всего пять-семь минут назад эта фраза самому Александру показалась слабее мышиного писка. – Как есть, Николай Афанасьевич… Ничего лишнего…
 - Я вижу и знаю, что всё, как есть! – вроде бы даже как подхвалил Романов Александра, но сразу же вдруг построжал. – Но, Александр Дмитриевич, а это, - он потряс в руке листок, - бывает?.. Ты об этом где слышал, знаешь?.. Такое вот хоть где было?.. Ты это видел?..
 - Не видел, не слышал, - быстро ответил Безпалько. – Наверное, и нет такого. У нас всё идёт по плану…
 - Вот видишь! – чуть не возопил Романов. – А ты меня на что это, как его, толкаешь?.. И, главное, и Ивана Михайловича!.. Шаталова!.. Кого!.. Самого Председателя «Крайсельхозтехники»!.. Государственного мужа!..
 - Я никого не толкаю, я прошу… - ответил, уже теряя всю свою надежду, Безпалько. И вдруг его осенило. Или ему так показалось, Но он всё-таки рискнул. – Я вот читал, что когда в 20 годы, когда в России была разруха, Ленин сам, лично, выписал несколько ящиков гвоздей для нужд стройки…
Романов вроде бы даже поперхнулся.
 - Так то ведь Ленин… - сказал как-то безцветно Романов.
 - Что!?. – вроде как бы даже взвился Безпалько. – Нам уже Ленин -  не пример?.. А, Николай Афанасьевич…?
 - Пример!.. Разве я против?.. – прямо-таки испуганно спросил Романов. -  Скажешь же такое!..
 - Подпишите письмо, Николай Афанасьевич!.. – произнёс Безпалько тихим голосом. – Ну что вам стоит? – Он вдруг понял, как он устал, как его измотал этот разговор, подумав, что если сейчас Романов упрётся, он к чёрту порвёт газету, своё письмо, все другие бумаги и поедет в отряд, дав себе слово уже никогда даже и не заикаться о новом тракторе. И сразу же он понял, что он так не сможет поступить. И он, как азартный игрок, достал свой важный, последний козырь – ход. – Я согласен, согласен ехать за трактором. Прямо хоть сейчас…
 - Ох, и ославишь ты наш колхоз, Александр, чует моё сердце!.. Ох, ведь и ославишь… - с тоской сказал, весь как-то передёрнувшись телом, Романов и поставил подпись на листке. И туда же шлёпнул печать. – Ладно, езжай, Александр… Может, что и выгорит…
 Безпалько, уже, было, потерявший надежду на успех, вдруг снова ощутил радость и азарт и пулей вылетел из кабинета. Ему хотелось петь и смеяться, шутить и озоровать…
Когда Романов, провожая Безпалько, хоть он его вроде и совсем и не провожал, а просто крикнул вслед:
 - Возьми командировку в Краснодар!.. –
Безпалько уже несло, как на крыльях удачи. Войдя в бухгалтерию за командировкой и услышав, как кто – то спросил: куда? – он вдруг громко, для всех, не иначе, сказал чуть небрежно, словно он убывал в командировку чуть ли не ежедневно:
 - В город Харьков!..   

– и взяв бумагу, согласно которой, и произошла эта, как он потом сам её оценит, «авантюрная» поездка, вдруг снова очень негромко, так, чтобы слышала только та девушка, что именно она выписывала ему бланк командировочного удостоверения, сказал, очень глубоко вдруг вздохнув:
 - Пока в Краснодар.., - потому, что он понимал: пока побеждён был только один, первый противник, а, может, даже и не противник, а и союзник, но – нерешительный, несмелый, выигран только первый «сэт», как говорили все мы, увлекавшиеся волейболом в те годы в нашей Абинской... Впереди была главная игра – с Шаталовым…
Встретив знакомого райкомовца из комсомола, Безпалько взял у него в поездку маленький чемоданчик, забежал домой, сунул туда пару своих выстиранных рубашек, полотенце, тетрадь, ручку и домашние комнатные тапки, сорвал пару яблок с дерева во дворе и, погладив на прощанье бодро взвизгнувшего Цуцыка, вернулся в правление.  Зайдя в правление, Безпалько захватил оставленные у председателя газету и свои бумаги вместе с командировочными бланками и сразу вышел на «попутную».
У нас в те годы уже было регулярное автобусное сообщение по краю, но редкое – можно было, дождавшись автобуса, на нём и не уехать. Поэтому мы почти все – и мужчины, и женщины, - часто «практиковали», а если вернее, ездили любым проходящим транспортом  Его было много, и все водители никогда не отказывались подбросить, допустим, меня в любую из станиц на трассе и даже в Краснодар. Подтверждаю, как человек, работающий на радио и очень часто ездивший по району – три раза в неделю это минимум, - это было!..
Сев в «попутный» грузовик, Александр долго никак не мог примостить свой чемоданчик – он был, во-первых, взятый «на прокат», а, во-вторых, чёрный, маркий, его нельзя было поэтому не только что не потерять, но и, как чужую вещь, поцарапать или там просто вывозить в грязи. А потому Александр Дмитриевич то клал его на колени – это было неудобно, то он старался пристроить рядом справа – что-то, нам неизвестное, его не устраивало, пока водитель, которому, видно, уже надоела возня седока с чемоданом, ему не заметил:
 - Что ты с ним возишься, с фиброй этой? У тебя что там? Никак – деньги?.. – чем искренне рассмешил Александра, который, наконец, успокоил чемодан на коленях, облокотившись на него локтями. И сразу же, успокоив локти, он заснул. Видимо, сказались -  хотя бы, казалось, и не должно было этого быть: просто возраст Александра был ещё не тот, чтобы, только лишь усевшись, засыпать, -  бессонная, а, главное, такая многодумная и тревожная – будет – не будет? – ночь, утренняя беготня – да, это он чувствовал особенно хорошо, но не  говорил об этом многие годы, - и темпераментная беседа с самим Романовым…   
И проснулся – причём, сразу, моментально, сна, как говорят, ни в одном глазу!- когда шофёр, переключая в очередной раз передачу,  то ли для себя, то ли для «попутного» не сказал знаменитую не всю нашу Кубань фразу:
 - Вот уж и Энем… Энем минем, тут тебе и Краснодар…
Вышел «попутный» сразу же за мостом, что через Кубань. Сразу же спросив двух жителей города, как проехать или пройти в «Крайсельхозтехнику», Безпалько добрался до неё и вскоре увидел дверь, на которой было написано: Шаталов И.М. Он вздохнул и присел на скамейку у двери – ему надо было подумать…
 - Вы, наверное, ко мне, молодой человек? – вдруг услышал он голос через некоторое время – долго ли он ждал этот голос или не очень, - Александр Дмитриевич об этом никогда не говорил. – Вы ко мне?
 - К вам, если вы Шаталов? – ответил вопросом Безпалько, вставая.
 - Да, я Шаталов, Иван Михайлович! – сразу отозвался хозяин кабинета и, распахнув дверь, пригласил. – Заходите, гостем будете! Что же вас ко мне, молодой человек, привело?..
 - А привела меня нужда! – сразу заявил Безпалько, раскрыл свой чемоданчик и выложил прямо на стол свои бумаги.
Шаталов начал их просмотр с газеты, причём сразу с жирной черты,  которой была обведена статья о тракторном заводе.
 - Ясно, - сказал он, только взглянув на  статью, - уже знаете, это хорошо! И что? А это что? – спросил он, взяв в руки рукописный текст с печатью и подписью. – Уже заявка на новый трактор? Да вы молодцы, тонко чувствуете конъюктуру… Куй, как говорят, железо,  пока горячо! Впишем обязательно, не забудем! Откуда вы?   
 - Я из Абинской, - пояснил Безпалько. – Я как раз тот, который куёт, пока горячо… Я готов сам, вот хоть сейчас, вот у меня есть и чемодан, поехать…
 - Куда? – спросил Шаталов, государственный человек, чиновник, который всё организует и распределяет. – Куда? Куда вы готовы ехать?..
 - Как куда? – изумился Безпалько. – В город Харьков, на завод, на этот, на тракторный. Вот моя командировка…
 - Как на завод? На какой завод? Завод сам вам пришлёт трактор Т-75, - зачастил с вопросами, тут же отвечая на них, а, может, и не на них, а вообще, - Шаталов. И вдруг спросил: - А вы вообще-то кто, собственно, такой? – забеспокоился Шаталов. – Вы, случайно, не мошенник?.. Вы – кто?
Такого с ним никогда не было. Сам руководитель краевой организации, привыкший работать ровно и размеренно, общаться с первыми, ну, в крайнем случае с секретарями райкомов партии по селу, с самими председателями райисполкомов и их заместителями, ну, бывает, что забежит какой-нибудь директор или председатель – знакомых у него много, в основном герои полей и цехов, люди все уважаемые, значительные, способные работать в тишине; цифры тракторов там, комбайнов, или что там ещё есть, плуги, сеялки – все они любят счёт… А это кто?... Откуда он взялся?.. Газету суёт, чертой обвёл, указывает вроде?.. Кому?.. Мне – Шаталову Ивану Михайловичу?…
Безпалько  – не скажу, как бы на его месте чувствовал  себя любой другой человек, - вдруг стало смешно. Он вдруг ясно понял, что его, собственно, совсем не поняли. Просто приняли за другого… Он отдышался, помолчав, и начал разговор.
 - Вы, Иван Михайлович, прежде всего, прошу вас, успокойтесь, - подождав, пока Шаталов успокоится и сядет в кресло, произнёс Безпалько. – Я лично -  Безпалько Александр Дмитриевич, начальник мелиоративного отряда из абинского колхоза имени 22 партсъезда. Вы уж извините меня, я вам сразу не представился – вы же бумаги мои видели? Мы в этом году начали… - и он передохнул и стал рассказывать о своём отряде, который… А дальше пошли то фамилии механизаторов, то марки тракторов и их число, а следом – тут же, количество гектаров, что отряд за это время вернул в пашню, задачи, стоящие перед ними, между прочим, уточнил он, поставлены они партией и советским правительством… Он чувствовал, что надо бы и остановиться, но слова – и, главное, нужные, главные, деловые  - так и сыпались из его рта, словно просо из дырочки в мешке – не все сразу, а по частям, как говорят, партиями, не залпом, а именно сколько нужно…
Шаталов внимательно слушал, было видно, что он вникает в суть сказанного, два или даже три раза что-то подчеркнул в лежащем на столе листке, видимо, на его взгляд, главное, и вдруг  глянул на Безпалько как-то по – новому, даже и заинтересовано, вроде бы, даже как бы и гордясь…
Наконец, закончив свой всё-таки немного сбивчивый рассказ об отряде, Безпалько, увидев опять в руках Шаталова своё письмо, подписанное самим Романовым, решил пояснить:
 - А это письмо нашего председателя… Можно сказать, заявление, а можно и иначе – просьба, чтобы вы дали лично мне доверенность на получение нами трактора, нужного колхозу. И отряду, пожалуй,   это главное…
 - А почему почерк, по-моему, твой? – спросил Шаталов.
 - Да его разве допросишься, чтобы написал?..  – сказал прямо-таки с явной укоризной Безпалько. – Печать поставить и то думает: ставить или нет… Не хуже вас бюрократ…
 - Это ты зря! – возразил с улыбкой Шаталов. – Он отвечает за всё!.. С него же ведь с первого…
 - Да за что отвечать? – изумился Безпалько. – Я же хочу, как лучше. Чтобы быстрей…
Шаталов повертел в руках командировочное удостоверение, увидел адрес поездки: «Харьков», крутнул головой, усмехнувшись. «Ну и парень, ай да молодец! Уже и командировку выхлопотал…» И уже было даже не понять, доволен Шаталов ситуацией или нет? Он помолчал  укладывая в своей голове всё то, что только что узнал. Парень был молодец, спору нет, но что-то ведь и мешало, всё не хотело укладываться, было не так, как должно было быть или и было…
 - А так бывает? – вдруг спросил он. – Вы начальник отряда, и как вы там, у вас получали имеющиеся трактора?
 - Хотите знать? – переспросил Шаталова Безпалько. – Извольте. Мне из бригад собрали всё… - он вовремя остановился, чуть было не сказав: всё барахло, и закончил. – что было в наличии… Один так ведь чуть ли ещё не довоенный… Вот так я их и получил…
 - И хотите, если я вас правильно понял, - сказал, напирая на слово «понял», - поехать в Харьков и получить прямо на заводе новый трактор?..
 - Да, вы меня правильно поняли… - подтвердил Безпалько.
 - А так бывает? – снова спросил Шаталов. – Ведь так вдруг да и выяснится, что моя служба – лишнее звено?.. Тогда как быть?..
 - Вы ведь тракторист, Иван Михайлович? – вдруг спросил с чуть  заметной эхидцей Безпалько.
 - Да, я тракторист, но об этом мы больше не будем, - отрезал тихо Шаталов, и Безпалько вдруг понял, что он, попавший на высокий государственный пост, до страшного озноба боится того, что сейчас мог сказать ему Безпалько, механик из станичного колхоза: «А вы приходите в наш отряд. Нам опытные трактористы нужны…»   
В этот тихий для кабинета момент дверь скрипнула, и Безпалько краем глаза увидел клерка, заглянувшего в щелку. Он почему-то ещё подумал – об этом он помнил, по-моему, всю свою жизнь, - что в кабинет заглядывают уже не впервые. Видимо, на шум, поднятый им. Или, если вернее, из-за него…
В кабинете молчали. Подождав минуту и не видя никаких действий хозяина, Безпалько вдруг сказал, как бы вроде ни к кому и не обращаясь:
 - Сегодня я в Абинской уже отвечал на этот ваш вопрос: а так вот бывает? – он помолчал. – Мне не хотелось бы второй раз говорить о Ленине, выдавшем коммунисту несколько ящиков гвоздей на стройку…
 - То было другое время!.. – взорвался опять Шаталов.
Дверь снова скрипнула.
 - Я помню время, когда городу Краснодару на ремонт зданий тоже гвозди выдавали… По доверенности… - тихо напомнил Безпалько.
Шаталов молча пометил какие-то бумаги.
 - Вот! – сказал он, повышая голос. – Ваш колхоз есть в списке. Месяца через два вы его получите, свой трактор!.. – громко сказал Шаталов.
 - Вы доверенность мне дайте, я сам получу, - сказал Безпалько. – Степан Дмитриевич Полянский, первый секретарь крайкома партии,  он вон ещё когда говорил, что технику должны получать сами колхозы. Они лучше знают, что им надо. Я, например… Мы, люди молодые, хорошо изучали документы…И нужду в технике знаем!.. – повысил голос и он.
Когда Безпалько вспомнил о Полянском, он знал не только его выступления, их новаторский дух, но и то, как, с каким уважением кубанцы относились к нему, как сожалели, когда его сменили, хотя вроде бы надо было радоваться – он уходил на республиканский уровень. А когда на реплику о Полянском Шаталов совсем никак не отреагировал, в голове Александра Дмитриевича пронеслось сразу две мысли – во-первых, фраза одного из абинчан, сказанная с болью , «да кто там ему это даст?», а. во-вторых, о том, что больше у него, Безпалька, доводов в пользу доверенности уже и нет… И тогда, как говорят, «хватаясь за соломинку» он с болью от того, что трактор, как говорили, «не пляшет», почти простонал:
 - Люди скоро в космос полетят!.. Вслед за спутником, тем, что нам оттуда, из пустоты «пи-пи» говорит… А вы тут!.. У меня вот такие хлопцы, гору свернуть готовы, а работать не на чём… Люди есть, а техника, то и знает, что ломается. Старая потому… Дай, думаю, им облегчение сделаю, сам съезжу, трактор добуду… А вам бумажку, доверенность дать, и то жалко… - и он замолчал, видимо, уже и не зная, что и говорить, замерев перед столом Шаталова. Очень долго молчал и Шаталов, и о чём он думал – неизвестно. Потом он вдруг поискал глазами по столу, нашёл нужную бумагу, черкнул всего-то несколько даже не строчек, а слов, положил перо, перечитал и лист подал Безпалько.
 - Держи бумагу, печать в кабинете справа. Действуй, не робей!.. Газету свою забери…- сказал Шаталов, закончив разговор каким-то безцветным, вялым  голосом, по которому Александр Дмитриевич так и не понял тогда: он его поступок одобрял или подписал, лишь бы от него отстали?..
Получив бумагу, он уже не слушал Шаталова, он сразу сгрёб все свои бумаги в чемоданчик, и, не закрывая его, ринулся из кабинета, даже забыв сказать спасибо Шаталову.
Он был, как ему казалось, на «седьмом небе». И не верил себе…
В кабинете «справа», куда ворвался, а именно так он сюда влетел, на него внимательно глядели шесть глаз. Одна пара – особенно уж внимательно.
 - Поднял шум на всю «сельхозтехнику» из-за трактора… - вроде бы между делом пробормотал хозяин этих глаз, оформляя документы Безпалько.
 - Пиши молча… - негромко посоветовал Александр Дмитриевич писцу и вдруг вспомнил обидное слово, каким они, юные студенты техникума в станице Брюховецкой звали таких вот людей. Они его встретили в каком-то иностранном фильме, что обозначает, они не знали, но сочетание букв для них было неприятным и хлёстким. Особенно часто звучало это слово, когда они видели молодых и здоровых людей, пишущих в конторе какие-то бумаги. Прошли годы, Александр менял работу, понимал значение бумаг, стал уже Александром Дмитриевичем, но память юности – а как хуторские пацаны, видевшие своих матерей, согнутыми на полях, сами уже с детства знающие этот труд в поле, должны были звать молодых и здоровых парней, торчащих в конторе?.. Поэтому Безпалько, закрыв все бумаги в чемоданчик и выходя, сказал троице, как припечатал:
 - Клерки!.. – и вышел, хлопнув дверью.
Через полчаса он был уже на вокзале.
Заняв место в плацкартном вагоне, Александр Дмитриевич первым делом снял ботинки, надел комнатные тапки, захваченные из дому, и залез на вторую полку. Ночь, дневные хлопоты, поездка в «попутной» машине – всё это, хоть организм Безпалько был и молод,  и крепок, давали о себе знать.
Ему хотелось глядеть в вагонное окно, видеть всё, что было за вагоном, но то ли усталость, то ли неудобство смотреть лёжа, то ли ещё что-нибудь третье или четвёртое, скоро оторвало его от картин проплывающей мимо Северной Кубани, глаза его закрылись, как, он и сам не заметил, и он заснул.
Скоро он проснётся, почувствует себя не только бодрым, но и даже чуть победителем. А пока он отдыхает, давайте отдохнём и мы. У нас есть счастливая возможность познакомиться с ним поближе. Ведь это  же очень интересно, что он за человек?..
Так когда я с ним познакомился?.. Подружился где-то в 62-м, может  быть, в 63-м… Да, в 63-м, когда работал на радио. Причём, с первого  разговора, с первой встречи - и на всю оставшуюся жизнь. А вот уж видел я его впервые, пожалуй, ещё в 1959 году, на танцах в его же клубе. Это был особый по характеру клуб, он чем-то напоминал всегда собой вечеринку добрых друзей, хотя кругом были, для меня, во всяком случае, совершенно, особенно если вначале, незнакомые люди.  Со многими, со временем, я не только что и познакомился, но и подружился, часто, с некоторыми даже очень часто, встречался – уже по работе. С некоторыми, кто ещё жив, вижусь и сегодня.
Клуб был прямо в фойе правления колхоза, Вернее, не совсем так. Сам клуб,  собственно, как помещение, находился на втором этаже дома, там был зрительный зал, довольно вместительный, там проходили все собрания, концерты, реже – и всякие деловые встречи. Я там был крайне редко, чаще всего – в библиотеке. И то много лет спустя.
Я виделся со всеми внизу, в фойе, где были танцы. По сравнению с танцами, а именно там, как говорят, завязываются не только что знакомства, но и дружба, а часто и судьбы – особенно, если, как тогда было в Абинской: из массовых мест  - кинозал, РДК, где занимались кружки, а из других – только чайная, столовая № 5  ОРСа НПУ «Абиннефть», что-то вроде дорожного ресторана «Голубой Дунай», где почти постоянно сидели «центровые», часто одни и те же лица, и чебуречная, где можно было быстро перекусить очень обжигающие руки «и полость рта», как писал когда - то Андрей Платонов,  горячие, прямо, как говорят, «с пылу, с жару» чебуреки – простое блюдо, до появления нефтяников невиданное на Кубани, а у нас в Абинской так это точно, и где всегда было тесно…
А тут, в фойе, всегда была музыка, разговоры, и, главное, всем хватало места. Нравы царили свободно, можешь танцевать, а танцы были круглый год, в том, в чём пришёл, стало тебе жарко, кинь плащ или пальто, если ты в нём пришёл, на ряд стульев, стоящих вдоль стен,  и танцуй уже без него. Мне почему-то казалось, а на танцах я до того нигде не бывал, не был избалован, что Безпалько тогда в Абинской создал какой-то филиал своей хуторской вечеринки. Может, даже времён девчат и парубков из повестей Гоголя. Всё это было вроде как бы по-домашнему…
Уже через много лет, крепко дружа с секретарём парткома местного колхоза Александром Дмитриевичем Безпалько, я понял, откуда была эта как бы домашность у большинства танцующих порой даже в самом диком ритме фокстрота, откуда эта вроде бы хуторская свойственность? А тогда я этого не понимал, хоть нередко и видел его шуструю фигуру всегда в светлом плаще, в шапке, буквально мелькнувшую в чаду танца и пыли. Оказывается, он, придя работать в колхоз, сразу же попал, как он потом говорил, смеясь, в «кабалу»… «Кабала» для него была молодёжная, председатель колхоза Романов поручил ему  прежде, чем он получит желанную работу, наладить в хозяйстве комсомольскую работу… А это было как в сказке: и щуку бросили в реку – Безпалько до того два года работал в райкоме комсомола, причём, не каким-то инструктором -  секретарём райкома по селу, считай, тогда вторым человеком в районе – среди молодых.
А до того, будучи – сразу, между прочим, после окончания учёбы в сельском техникуме, -   механиком Мингрельской МТС, встречаясь, считай, и в самой МТС, и в колхозах – что в бригадах, что прямо в борозде, - с молодыми механизаторами, такими же, как и он сам, военными пацанами, что пережили     как и он, все ужасы оккупации, о чём они только не говорили… Как-то вдруг совсем незаметно, по-рабочему, он вдруг стал секретарём комсомольской организации МТС – этому, кроме всего прочего, соответствовала и его работа: он был и мобилен, и в колхозах востребован.
Как-то, уже спустя годы, я спросил его: как в то далёкое время вся эта работа строилась и в чём заключалась?
 - О, работы хватало, - улыбнулся он. – Сейчас о многом и не вспомнишь. А вспомнишь – ахнешь!.. Точно. Сейчас есть телевидение, - (интересно, что бы он сказал о нынешнем времени?) – радио, газеты, блокнот агитатора, есть библиотеки, а тогда всего этого не было!..  И люди изучали партийные и комсомольские доклады, материалы всех пленумов и съездов. Мы рано все взрослели – я, например в комсомол вступил после 6-го класса, не в школе, а в колхозе, когда я был звеньевым, а у меня в звене были фронтовики… Мы прорабатывали – не читали, а именно прорабатывали решения высших органов. Мы – прежде всего, конечно, комсомола, затем, соответственно, уже свои принимали… Общественной работой занимались, хорошие людские   поступки отмечали и даже поощряли, а недостатки – простои, брак, поломки, опоздания – всё замечали, был у нас такой печатный орган: он назывался и в Варнавинском, и потом, в техникуме, - наш    «Комсомольский прожектор»!.. Многие попадали туда, да ещё и с едкой карикатурой! Остро, зло, дерзко! Со стихами, а то и частушкой… Я тоже, помню, иногда писал!..
Он помолчал некоторое время.
 - А главное, чего, кстати, многие, в том числе и газетчики, - вдруг ехидно так подчеркнул он, - просто не замечают, думают: и что тут им, этим секретарям, делать вообще? – всё идёт, как надо, всё работает, едут трактора, кукуруза растёт, какая тут вообще нужна работа? А она идёт, нужная, и ещё, знаешь, какая?.. Индивидуальная!.. Чтобы всё это работало, надо ведь с каждым поговорить, подбодрить, подсказать, особенно молодым. У них ведь как? То они ту проблему сами себе выдумают, а то, бывает, что и так, она, проблема, неожиданно их настигает, бывает, что, как говорят, и падает, вот он или она, что ещё хуже, а  порой – и видней, заметней, больше, что ли, и уже и работа не та, и трактор не так идёт, и культивация из рук вон плохо. А в голове, в голове творится чёрт знает что! жить не хочется, света не видать!..Вот и надо, значит, разобраться, убрать её с дороги, самую эту проблему… Они, проблемы, у каждого бывают – то крыша протекла, то заболел кто из родных, то чего-то не хватает, но зато у молодых их просто куча… Иногда даже и пустяшная: то музыка в клубе не та, то на чужую девушку глянул не так, то своя закапризничала, не дала…
 - Чего? – не  понял я.
 - А я почём знаю! – отрезал Александр Дмитриевич. – Я так глубоко  не вникаю. И в ногах не стою! Я знаю: будешь обо всём выпытывать да вести следствие – сплетником кончишь… И не заметишь. А это кому надо? Мне? Квартирный вопрос часто возникает, то кому негде жить, то кому с кем-то не хочется, вернее, не можется. И так на каждом хуторе, в каждой бригаде, не говоря уже о колхозах…
К тому времени, когда я «дорос» до того, что начал расспрашивать других, если сказать формально, как пишут, «о методах работы» Безпалько с людьми, я уже и сам видел, и слышал не раз о том, что Александр Дмитриевич всех знает – по имени, по работе, по тому, как тот или иной колхозник живёт: причём не просто знает, как бы щеголяя тем, что знает, - он всегда помогал, советовал, добивался  выполнения той или иной нужды от руководства и бригад, и всего  колхоза. Бывал и дома у тех, у кого было что-то не так, неблагополучно, и в школе, в детсаде. Заходил даже в Совет депутатов…
 - Иной раз ты тут и не знаешь, кто ты? То туда надо зайти, то туда заехать. А главное: за всей этой бесконечной чередой вроде бы и не главных дел, а иной раз и не поймёшь, что важней: чёткое знание партийного документа или положения в семье, в бригаде?.. Особо в этом нуждается молодёжь: у них же многое, как принято говорить, впервые. Начал пахать – впервые, начал сеять – впервые, выступить даже на собрании – бывает, впервые… Вот и думай: о чём нужно сказать, а о чём и не стоит… В райкоме – на то он и комсомол! -   приходилось уделять внимание всему. И учёбе, и досугу, и росту рядов, и сознательности, и даже культурному развитию. И сам стапался, рос… Я в райком комсомола пришёл уже кандидатом партии. Но главное – это всегда работа. Особенно молодым. Молодые должны, просто все обязаны работать хорошо – это должно стать для всех законом. У них ведь сила, молодость, которых порой уже нет у пожилых, воевавших, они бы и рады день из трактора не вылезать, да силы уже не те. И знания, опять же, у всех разные. У молодых они лучше – свежее. Надо всем постоянно напоминать, может, конечно, и не всем, но некоторым – так обязательно! – ты пока молодой – работай так, чтобы друзья ахали, глядя на тебя, ты же молодец, Что ж тебе болтаться, словно цветок в проруби…
 - Время было такое – человека ценили по работе. А для этого мы вовлекали молодых во всё новое. Начали выращивать кукурузу – и мы говорим: а ведь кукуруза это культура молодёжная; хорошо это получается в звене –так и объединяйтесь в звено, да не просто хорошо работайте, а  - научились сами – других вызывайте на соревнование. Развивайте борьбу за первенство. Так вот и жили… Вот ты, как ты говоришь, бывал у нас в клубе на танцах. Я иногда приходил туда: поглядеть, как моя молодёжь, колхозная, веселится. А ты видел, как я днями не вылезал из бригад; в одной побывал, поговорил, еду в другую?.. То на пашню, то на ферму…
Этого, если честно, я не знал. Тут было две, как минимум, причины Во-первых, на радио тогда практиковались короткие информации -  нас этому и на семинарах учили, и в практической работе того же от нас требовали. Если грубо, как говорят, вульгарно сказать, то все подробности, детали даже и не предвиделись. Важно было: где, как говорят, дело идёт, чем люди заняты, кто застрельщик и передовик, и - результат. Я не могу не сказать ещё об одном аспекте работы: аппаратуры, магнитофона, кроме студийного, размером с газовую печь, причём на четыре конфорки, у меня в Абинской, например, не было. Записать репортаж или интервью с кем из молодых было не на чём. Да, если быть честным, я, наверное, и не смог бы это сделать. Скажем так: тесная связь теории с практикой была, как говорят, налицо… А с «портативным» магнитофоном, названным так, наверное, в издёвку, не иначе - он, во-первых, был размером с хороший чемодан и весил соответственно, а, во-вторых, с ним приезжали из Краснодара «спецкоры», с заданием, чаще всего, «сделать» вещь, скорее всего. «поэму». Не лишне упомянуть ещё одну, немаловажную, скажем так, «деталь» - местные руководители: директора, председатели, уже не говоря о цеховом начальстве, мастерах и бригадирах, как чёрт ладана, как у нас говорили, боялись «механического предателя», как когда-то обозвал магнитофон сатирик Михаил Зощенко. Это надо было видеть: как иной твой собеседник, владеющий устной речью довольно хорошо, умеющий ввернуть в  свой текст иногда пословицу, а иногда и цитату из «классика», вдруг прямо сразу немел, стоило мне поставить на столе перед ним микрофон на стоечке.
А, во-вторых, и это, наверное, было главным, скажем так, работе тогда нам, радистам, попросту мешало противоестественное, просто даже немыслимое деление Кубани на сельские и промышленные зоны. Вот как было, насколько я помню, это дело. Возьмём нашу станицу Абинскую, районную. У нас было производство: молзавод (очень небольшой), завод консервный (побольше), деревообрабатывающий (!) комбинат, НПУ «Абиннефть» (нефтяных предприятий было больше других, причём не только в Абинской), ещё кое-что,  и был один колхоз (три было раньше). Люди, естественно, жили рядом, на одних улицах, дети ходили в одни школы, правда, детсады и ясли были раздельные, (был колхозный, и были – для всех), лечились мы все у одних и тех же врачей (платных клиник и лечебниц тогда не было)…
Но радио было промышленной зоны, как и район в целом, хотя в нём было восемь колхозов и три совхоза – семь колхозов и два совхоза находились за пределами Абинской и все, в том числе и тот, что был в Абинской, считались в составе соседнего, Крымского, района. Можете себе представить такую чересполосицу или, как мы говорили, «пересортицу»?... Мы в этой самой-то «пересортице» и жили.
Вот я и говорил со своим диктором по утрам и вечерам, как от меня того же требовали и в промышленном парткоме, и на краевом радио, - о нашей же промышленности. А колхозники, говорили мне и там, и там, о них пусть рассказывает «их радио», т.е. радио Крымского района.
 - Но его нет, - говорил я и в парткоме, и на краевом радио, - а вот колхозники – рядом. Живут, работают, успехов добиваются, урожаи  получают, наше радио слушают… Наконец, когда мы подняли на этой «почве» небольшую «бучу», нам вроде бы разрешили: говорите, если остаётся время… Разрешили…
И я это время «находил». Ну, не мог я – да и диктор, что работала со мной, была того же мнения, - оставить без нашего журналистского взгляда на своих одностаничников – они ведь были не только земляками, но и друзьями, соседями, родственниками, наконец. И я давал свои короткие сообщения из колхоза, правда, только информационные, без там репортажей, интервью, выступлений…
И колхозники, слушая это, не выдержали, они пришли ко мне.
Первыми. И пришёл, знаете, кто? Александр Дмитриевич Безпалько.
Правда, пришёл по другому поводу. Пришёл в 1963 году, поздней осенью. По-моему, уже в, как говорят, ранге секретаря партийной организации, возможно, ещё не освобождённого. Пришёл не один, а с молодым местным кукурузоводом Александром Оселедцем, который в том году получил очень высокий урожай, и о котором я не так уж давно говорил по «абинскому радио».
«Гости» пришли, когда я в тот день вёл передачу, т.е. читал текст один, уже был готов уйти домой, т.е. поздно. А тут, вдруг дверь студии – так у меня называлась веранда, где был стол, магнитофон, пара стульев и я  с «другом»- микрофоном, - нараспашку, и в проёме – они. Двое: один пониже, можно даже сказать, что и щуплый, другой - большой медлительный, молчаливый, как шкаф или медведь.
Здороваемся. «Щуплого» я узнаю, это тот, которого я видел года два назад мельком в колхозном фойе, на танцах. Он, правда, сам никогда не танцевал, поговорит с кем из парней или девчат, считай, в дверях, и уйдёт. Его я знал со слов своих знакомых, молодых колхозников – он тогда был секретарём колхозной комсомольской организации, а по совместительству – и клубом завеловал….
Вот  тебе раз!.. Первая мысль: неужели, на днях, говоря в том числе и о нашем колхозе – другие-то все в Крымском районе считаются, - а говорил я только о фактах, в данном случае, об урожае, - я что-то напутал? Это у меня ещё с работы в редакции газеты «Знамя труда» - во время уборки озимых, в первой же  самостоятельной поездке в колхоз я столкнулся с потерями при перевозке зерна. После выхода номера газеты с острой заметкой в редакции раздался звонок. Допущена неточность: у нас потерь нет. Тогда меня отстоял наш редактор. Сейчас меня, если в споре с колхозом, то и защитить некому…
 - Это Василий Белый, - говорит, поздоровавшись, «щуплый», как это ни странно, обращаясь к своему спутнику, назвав его просто Сашко и вдруг представляя меня ему вместо того, чтобы представить мне его. – Он у нас по радио говорит обо всём, он нам поможет…
«Фу!» Отлегло… Оказывается, никаких претензий у пришедших ко мне нет. Им, оказывается, самим нужна моя помощь…
Пока они распахиваются и снимают шапки, я пытаюсь вспомнить, видел ли я этого «медведя», как я моментально оценил большого и медлительного гостя, на танцах в колхозном клубе. Сразу же прихожу к выводу, что не видел.
А «щуплый», между тем, объясняет причину их такого появления «на радио» - о своём внезапном и позднем визите они извинились сразу. Оказывается, их привела нужда! Некоторое время тому назад инструктор из ихнего, сельского райкома партии, что находится в Крымске, навестил «медведя» в бригаде - скорее всего, по случаю высокого урожая кукурузы, - и поручил ему записать на магнитофоне своё обращение к молодым болгарским колхозникам. Было это вроде и недавно, но… Сегодня, уже к вечеру, из Крымска позвонили да прямо в колхоз и, если мне не изменяет память, то попали на Безпалько и сказали, что запись нужна им завтра…
И вот они у меня в кабинете.
 - Надо записать, - говорит Безпалько. И спрашивает: - Выручишь?..
 - Да не вопрос! – бодро говорю я. – Сейчас и запишем. Где текст? Или будем так, напрямую?
И тут выясняется, что текста никакого нет и не было, а без бумажки, без текста Оселедец выступать не готов – никогда такого с ним не было.
 - И не будет, - буркнул он. И я понял: не будет. Надо писать…
И вот мы, трое, все примерно одних лет – разница в годах-то есть, но не очень существенная, а дело-то общее и, как мы все думаем, и полезное, и, главное, интересное! – в течение уже долгого времени, втроём, один из которых только делает замечания, как построить эту его речь и что изменить, пишем – писать приходится мне, как хозяину студии-веранды в доме ещё дореволюционной постройки, к тому же: «У тебя и бумага, наверное, есть и ручка, знаешь, где лежит?» - сочиняем, пишем, правим, а потом ещё и записываем на магнитофон, больше напоминающий газовую печку, речь молодого кукурузовода, которого Кубань собиралась послать на какое-то там собрание в Болгарию.
Разошлись мы, уставшие друг от друга и от выступления одного из нас уже за полночь.
И дружили втроём до самой смерти. А теперь вот, когда их обоих уже нет, мне остаётся одно – вспоминать их, моих друзей…
Кстати, много лет спустя я как-то спросил Александра Дмитриевич как он, механик по сельхозмашинам, работник Мингрельской МТС, стал партийным работником? Он ответил, чуть усмехаясь, довольно  парадоксально:
 - Не помню даже, как это произошло? По-моему, во время моего отпуска. Приезжаю в МТС, а мне говорят: а ты уволен, по сокращению. А я приехал, думал во время отпуска подчистить комсомольские дела – когда работаешь в поле, трудно за всем уследить. Приехал, а тут мне такое… И тут же, в этой конторе, мне объявляют: там, кстати, тебя в райком приглашают. Что-то со взносами, не иначе… Я в райком, а там мне: у тебя, как у секретаря… Я им: извините, я в МТС уже не работаю – уволен. В райкоме подумали – покачали головами да и говорят: «А нам нужен инструктор по селу, как раз по твоей зоне… Пойдёшь?.. Ты, считай, почти год в МТС этим уже занимался!» Так вот я и начал работать. А через год меня уже избрали секретарём по селу, считай, вторым. Так и пошло… Видно, так карта легла, как мои трактористы иногда говорили, когда в свободную минутку «дурака» гоняли…
…Когда он проснулся и спустил ноги вниз, все, кто был, как говорят, что  поближе, сказали ему, кто «доброе утро!», кто «ну, силён ты давить ухом подушку!», кто ещё что. Он что-то ответил, что, он не помнил. Выяснилось, что «на дворе» уже ночь, что он проспал – «Да как же я это? – удивился он, - и Ростов…» Поезд, как ему сказали, уже «вот-вот» подходил к Таганрогу.
 - Видишь, вон, море видно! – сказал кто-то знающий.
Он сунул ноги в тапки, сходил в туалет, от чая, что любезно ему предложила проводница, отказался, снова залез на вторую полку и стал смотреть в окно. Но там, в приморской темноте, ничего ему не было видно, Немного так вот, пощурившись в темноту, он, потянувшись, вновь заснул.
В Харькове Александр вышел, узнал, как доехать до тракторного завода, и, подхватив свой чемоданчик, не теряя время на разглядывание города – время было послевоенное, везде одинаковое, а он спешил, ноги сами несли его, как на крыльях! – и вскоре он открыл дверь на  тракторный.
На его удивление, все вопросы с доверенностью и даже с его личным здесь   проживанием решились довольно быстро. В заводоуправлении ему сказали, что все дела с трактором обернутся в три дня, не больше. Ему даже выдали пропуск, сказали: «Посмотри! Погуляй по всем цехам! Может, понравится у нас, на работу останешься?» – спросили, на что Александр ответил, что поглядит он с удовольствием, а вот что касается работы, то нет, не останется – своя дома ждёт-не дождётся  Ему сразу и всё показали, и всё ему на месте понравилось, особенно слова, с которыми к нему обращались, он их вначале не понимал, но они были приятны на слух, дышали добром и отзывчивостью.
Первые полдня он, иногда отдыхая, сидя на заводской лавочке, а чаще, ходя по огромному заводу, знакомился с ним. А потом вдруг он захотел увидеть, как он говорил, «как трактор создаётся, как он рождается, собирается и как одевается?..» И он ходил, с огромнейшим любопытством посматривая и на сборку отдельных деталей и узлов, и на «выход» уже готового трактора, сияющего свежей краской. И все его шаги сопровождались странными словами «будь ласка!». Пройти сюда – «будь ласка!», посмотреть или даже потрогать деталь – «будь ласка!». К концу дня он уже и устал прямо от этого словосочетания, сущность которого он не всегда и понимал. Потом – даром, что ли он учился в седьмом классе после того, как почти год проработал! – до него дошло, что эти слова переводятся очень просто – проще так ведь и не придумаешь! – как «будь добр!» или «пожалуйста!»…
Уже на второй день своего пребывания в Харькове – опять-таки по совету заводчан: «Погуляй трошки недалеко, посмотри наш город, а то ведь спросят же: какой Харьков? А тебе и сказать будет нечего!» – Александр пошёл прогуляться по улицам. Хоть и прошло уже, считай, больше 15 лет, как прогремели все салюты, и большинство солдат вернулось домой, страна всё ещё хранила следы войны. Она рвалась, залечивая раны, но они виднелись. И опытный глаз юноши послевоенных лет видел их даже там, где иной и не замечал их или делал вид, что их и нет. Александр и в поезде, и на улицах города Харькова то видел мужчину без ноги, то дом, где залатавший след на стене от снаряда так, что было заметно, то скромно одетых людей, то тихий говор, то ещё что – теперь разве упомнишь? Может быть, тут играла роль память ещё осени 43-го, когда они шли разбитыми, в воронках и траншеях, улицами той же Абинской или же Крымской, полуголодный голос малыша в полупустой хате, где жила женщина на костылях, то ли рассказы нередких в те годы лекторов, что рассказывали страшные истории о разрушениях и потерях в Белоруссии, в западных областях России. Александр шёл, смотрел и думал: «Если здесь, как на Кубани, так, то как же всё это видится там, ещё западнее?..» И он торопил себя, шёл к заводу, спешил, так как понимал, что только хорошая, ударная, как тогда все говорили, работа спасёт нашу страну, вырвет её из лап разрухи и бывшего в 1947 году – сколько лет прошло, но все его помнят! – голода, спутника любой войны…«Только работа, - теснилась в голове Безпалько постоянная мысль, - в том числе и моего отряда. Скорее…»
Три дня пролетели, как один, он, получив документы на  трактор и увидев, как его, закрепив на платформе, подцепили вагон к паровозу, и паровоз его потащил из тракторного завода на железнодорожную линию, т.е. по пути домой, в Абинскую, сел в плацкартный вагон – а он готов уже был даже и пристроиться или в кабине «своего» Т-75, или рядом, прямо на платформе, лишь бы скорее доставить его на родную Кубань, в колхоз, но ему сказали, что это не обязательно, а, главное, не поможет, - вновь забрался на вторую полку и вновь заснул, теперь уже с чувством выполненного долга и совсем законченного дела.
 Засыпая на второй полке, он думал об этом странном слове, вернее, говоря русским языком, «сочетании» - «будь ласка!». Сочетание было добрым, вроде бы даже как бы обнимающим его, прежде всего. Оно так ему сразу и  понравилось, и запомнилось, другие слова украинские, хоть он угадывал их сразу, услышанные ещё раньше, в МТС и на улицах Мингрельской, прежде всего, как-то быстро позабылись, а это «будь ласка!» так приглянулось ему, что он даже в разговоре с колхозниками в Абинской нередко вспоминал его и даже употреблял, иногда, как говорят, «в дело», а иногда – и не очень. Пока товарищ по колхозу, инвалид, ходящий на костылях, – ему ногу оторвало на минном поле, где он, в числе других, таких же молодых, как и он сам, ребят-минёров, обезвреживал поле, о чём он сам не очень любил говорить, и друг – возраст-то почти одинаков, - Владимир Петрович Градинаров, услыхав пару раз его «будь ласка!», не спросил его с усмешкой:
 - Ты, что, Александр, в Харькове не только трактор раздобыл, но и язык уже освоил? – он помолчал, прищурив глаз. - Беру уроки, если ты не против? Звучит твоё «будь ласка!» уж очень приятно! Для женского слуха, заметь!.. – сделал он ударение и закончил, как бы вроде даже осуждая Безпалько. -   А ты лепишь его кому ни попадя!..
Александр тогда аж покраснел, он словно бы впервые услышал это сочетание  и засмущался… А потом потихоньку стал упоминать реже, да и когда? Когда и кому скажешь «будь ласка!», если работа требует одного: если пахоты – так глубокой, если уборки – урожайной, если  работы – любой! – так только что  лишь ударной!..
А вот одну мысль из тех, вагонных, он запомнил на всю жизнь… О хороших людях. О том, что их много, надо только поискать их. Он вспомнил и всех харьковчан – заводчан, что показывали и рассказывали, а, главное, в три дня, как он считал, хоть он и понимал, что на заводе идёт непрерывный цикл, без остановки, и ему, как он говорил, изготовили трактор не потому, что он-де приехал, проехав полстраны, а потому, что цикл идёт; но всё-таки так быстро и без разговоров и споров трактор для мельиоотряда колхоза был готов, как он считал, не обошлось и без добрых людей. Потом он вспомнил - так уж карта выпала, как он говорил, - всех людей, что помогали ему со старшим братом, Иваном, в осенние дни 43-го – тогда он, может быть, впервые в жизни встретился с таким большим числом разных людей, что помогли им… А, может быть, он впервые задумался. А закончил он этот свой «экскурс», как теперь все почти говорят – по крайней мере, он всё это понял, когда проснулся, - в свой отряд, анализируя своих механизаторов, перечисляя их – какой там анализ! – начав с Григория Женило… «Вот уж механизатор, - подумал Александр, получше умащиваясь на жёсткой полке, - таких ведь и поискать…»
Как вы, читатель, уже, думаю, догадались, во времена получения в Харькове трактора Т-75, а также всё время, когда Безпалько руководил отрядом и лихо корчевал заросли и  неудобья, я не виделся с ним, а до того, в дни его работы завклубом хоть и виделся, изредка, но совсем не знал. Вернее, знал фамилию, имя, внешний облик, а больше – ничего. Поэтому я не видел, не разговаривал и, естественно, не писал ни о его отряде, ни о его, считай, первых, возможно, и в районе, а уж в Абинской – это точно! – мелиораторах. В колхозе, куда я иногда названивал в целях получить информацию, мне давали данные об их намолотах, иногда – о надоях, иногда о пахоте, обычной: под пар, под зябь, не больше. Как я теперь вспоминаю, за два года работы его отряда в колхозе его работу ни разу и не «заметили». Если бы её заметили – сказали бы… Хотя, по поздним сведениям, я могу сказать, что за это время отряд сделал немало: более 200 гектаров колхозных земель, частью под лесом, неизвестно, с какого времени, частью – под старыми, заросшими, одичавшими и почти уже давно засохшими садами, живущими, считай, если не с первых дней ещё заселения станицы Абинской, то всего чуть поменьше, а частью – занятых просто чёрт знает чем  неудобъями – это и кустарники, и хмеречь, и овраги и балки, и мочаки и даже плавни, до того считающиеся в обороте, но никогда даже не пахавшиеся, не засевавшиеся и, естественно, никакого урожая не приносившие и никакого прока для хозяйства не играющие – иногда кое-где тот или иной колхозный ездовый мог подкосить травы себе под задницу, чтобы мягче ехалось, - а больше не получалось, теперь, ну, не теперь, а в 1961 – 1963 годы были раскорчёваны и вспаханы глубокой, на 80 см, вспашкой и вошли на полных правах в севооборот. На улице уже 2020-й год, вот и считайте, и через почти 60 лет эти земли в «обороте» - на одних из них рисовые чеки расположены, на других – сады плодосовхоза. И уже мало кто даже и помнит и об этом, и о том, кто их тогда, в ранних 60-х годах, поднял, капитально на них поработал и ввёл в строй действующих и, самое главное, высокопродуктивных, - кто- то  умер, так и не узнав, кто ещё живёт, но ему и неведомо и об этом когда-то событии, и о тех людях. Иногда я думаю, а, может быть, я один изо всех живущих сейчас и помню не только о людях его отряда, первых, как он говорил, абинских мелиораторах и их делах, но и о нём самом как о механике, об организаторе, вдохновителе и исполнителе этих дел… Глядишь, благодаря мне, обо всём этом узнаете и вы, прочитав эту непростую для меня книгу… И скажете мне спасибо, дорогие мои земляки…И я думаю, не зря это будет сделано. Честно, таких людей, как Александр Дмитриевич Безпалько – а я ведь обо всём этом всегда и говорил, и говорю, - забывать нельзя!..               
Ведь одно дело, когда тебе скажут «надо», когда тебя пошлют, да не кто - то – то - там - нибудь, а «партия», и совсем другое, если ты и вырос вот с этим – походили бы вы, считай, всё своё детство то в один конец, а то и в другой – третий, и всё мимо плавней, плавней, не одной, так другой, и ты уже свыкся с этим: так ведь всегда и было!.. А когда ты, начитавшись разных сказок, уже и думаешь о себе, а человек ли ты, может быть, ты – лягушка, и твоё место, как в той сказке, в болоте?..
Хорошо, что учителя есть! Особенно такие, как этот, новый, что только что вот приехал в село, - Евгений Григорьевич Болдырев, - что уговорил и его самого, Александра Безпалько, после, считай, года работы в колхозе, не кем-нибудь там, а уже звеньевым, снова пойти в школу, в седьмой класс… Как потом вспоминал Безпалько, Болдырев в школе был «всем»: он преподавал разные предметы и даже физкультуру и военное дело. И руководил в селе школьным хором. Руководил, надо сказать, успешно, в 1948 году в районе хор из села Варнавинского среди средних и семилетних школ занял первое место… Но запомнился Болдырев Безпалько не хорошим руководством хором, а тем, что он яростно призывал своих учеников «не ждать милостей от природы, взять их у неё», говорил он, вот «наша задача»!..
А со стен и в школе, и в других общественных домах, как бы вторя словам учителя Болдырева, о том же говорили плакаты. Они просто кричали, вопили со всех стен, рассказывая о посадках лесополос, о рытье каналов и подаче воды в степи и пустыни, о подаче электросвета в глухие сёла… Время было такое: в послевоенной стране, измученной и разрухой почти в полстраны, и страшными потерями людей, старались о всём новом сказать кратко, ярко – языком плаката…
После семилетки Безпалько сдал экзамены в Славянский сельхозтехникум, но учиться стал в Брюховецком – на механика по сельхозмашинам. Не иначе, как узнав, что там есть отделение мелиорации. И был просто рад, когда всё то, к чему призывал учитель Болдырев и плакаты на стенах, здесь, в станице Брюховецкой, он не только узнал, что надо делать, чтобы болота (и плавни) осушались, а в пустыни пришла вода, но и научился, чем и как это делать…  И хоть инструкторы учили молодых кубанцев, как рыть каналы и корчевать кустарники, Александр Безпалько, садясь за рычаги трактора, чувствовал себя прежде всего танкистом, идущим в наступление на плавни. Хотя он с интересом слушал и беседы о том, какой была Кубань раньше, как люди жили с природой в мире и дружбе, как Кубань была сущей нивой для всех: и для хлебопашцев, и для рыбаков, и для охотников… С замиранием сердца внимал он рассказы о том, как когда-то в дни нереста Кубань переезжали по идущей вверх рыбе, как по мосту… И рыба была всякая…
А когда он приезжал на каникулы в своё Варнавинское, а там, считай, всё те же плавни, да вроде бы они и ближе, и гуще, и ростом повыше, и без них – и никуда, поневоле начинаешь задумываться о чём-то таком, небывалом, вроде бы из рассказов учителей и преподавателей. И начинают чесаться руки…
Способствовала тому и работа в МТС. Он с водителем с утра до ночи, если он не в поле, в бригадах. А каждая из них рядом с чем? Правильно, нигде ты кроме плавни не видишь ничего. Поневоле думаешь, а не лягушка и ты?.. «Но ведь ты, - Александр порой даже щипал себя по утрам! - не лягушка…»
А когда ушёл работать в райком комсомола, прибавились ещё и его пешие переходы. И опять-таки - через плавни. Тропкой, где и справа тебя шуршит камыш, и слева, оглянешься – позади шуршит, вперёд посмотришь – опять шуршит, в ветер посвистывает, порой аж боязно становится, хоть ты пой со страха, хоть кричи, вверх глянешь – а стебли и вверху над тобой сходятся…  Всё – деваться некуда…
Окончательно сформулировал дальнейшую повестку жизни Александра Безпалько призыв ехать на целину. Уехать и не видеть всего этого, тоску нагоняющего!.. Многие, возможно, и уехали именно поэтому. Опять-таки, тут и плакаты, выступления, речи, рассказы о целине. Смотрел Александр на этих парней, сам их агитировал, рассказывал о степи, которой нет ни конца, ни края, день с утра до ночи едешь на тракторе, борозду делаешь. День уже кончается, а борозда нет… Весёлые парни уезжали, бесшабашные. «А я бы так сумел: день кончается, а борозда всё идёт…» - думал Александр. И вдруг однажды понял: у него характер не такой. Он к селу прикипел, потом – уж к хуторам, что ютятся у края плавни, на бережку…
А тут вдруг оратор услышал: «На целину зовёшь? Зови – зови… Вот только интересно, когда ты на нашу целину, на наши плавни людей покличешь? А?» – а в глазах вопрос, в голосе – мольба… А вокруг, куда ни глянь, плавни…
Много дум было и думок. И на работе, и дома, под грецким орехом. Благо,  комаров в дворовом воздухе, и, правда, не было. Ну, или почти что не было. Думалось легко и долго. В затихающей на ночь станице. В том числе и о том, когда и кто покличет людей на наши плавни. Не он один болеет этим, как он понимал.
Уверен, бредил будущим и Александр Дмитриевич. Только не таким, как я, абстрактным городом, он знал, что делать, чем, как и даже уже где. Этому, как это ни странно слышать сегодня, учили нас и наши учителя. Отсюда и его уход из райкома комсомола, и его визит к первому секретарю райкома партии, Ивану Степановичу Ищенко. Я так думаю, что он хотел было ему рассказать и о своей идее – она, точно, была у него ещё с техникума, сейчас (он жил уже в Абинской) он уже вроде жил не у плавней, он – да, Абинская тоже вроде на бережку, но весь остальной район, другие станицы, хутора, как ни крути, как не изворачивайся, а у плавней, - от этого никуда не деться.
Но потом он воздержался, он просто сказал, как говорят, о том же, но только другими словами. Он сказал, что ему скоро 30 лет, и он бы хотел бы заняться сельскохозяйственной техникой. Его выслушали и отправили инженером на винзавод.
Говорить о мечте поработать, хоть начальником, хоть звеньевым, хоть просто трактористом на мелиоративных работах, Александр решил пока секретарю райкома партии не говорить – он не видел в районе таких перспектив. А вот в колхозе председателю и парторгу после того, как он отказался от винзавода, и его направили в абинский колхоз, - рассказал. И они с ним согласились. Но с уговором. Вроде того, что об этом поговорим через год. Что же руководило нашими прежде всего руководителями?.. Может быть, действительно, было тяжёлое положение с молодёжью – рядом были нефтяные предприятия, и их было иного, они, словно губка, притягивали и буквально всасывали  молодые руки, это была и нелёгкая и порой неравная борьба – многие даже хитростью уходили из колхоза, - или простая уловка: через год наш молодой специалист угомонится и о раскорчёвке и не вспомнит. Хотя они в глубине души даже и сознавали её полезность…
Когда Александр Дмитриевич Безпалько – теперь, когда он был уже по штату начальник мелиоотряда, к нему только так, и никак иначе, никаких Сашко, Александр или прочее, -  на ходу поздоровался с кем-то, кто-то его спросил: «Где ты пропадал?» - не более, и вошёл в  председательский кабинет, как и всегда, со стуком и словом «можно?», он увидел, как чаще всего это бывало, сидящих против друг друга Романова и агронома.
 - Здоровеньки булы, други! – поздоровался Безпалько, поставил чемоданчик   на пол и пожал обоим руки.
 - Как съездилось? – спросил председатель и тут же добавил. – И где же твой трактор?
 - Трактор в кармане! – весело сказал Александр Дмитриевич. – А вы как тут думали?
 - Неужели привёз? – как-то поспешно спросил Романов. – Уговорил?
 - А як же! – ответил так же быстро Безпалько. – Цыган знает, что кобыле делать! Как у нас в Варнавинском говорили… - Он вынул из своего кармана накладную от завода, где было написано, что трактор Т-75 № такой-то, дата, отпускается гражданину Безпалько на государственные нужды. – Вот он, голубчик! Выдан в заправленном виде. Будь ласка! – сказал он, протягивая накладную Романову.
 - Будь что? – спросил Романов, беря накладную.
 - А! Это! – усмехнулся Безпалько. – Это по-харьковски, как у нас говорят: получи и распишись… - и без пауз, сразу. – Как тут мои, не балуют? Я им новость привёз…
 - Что за новость? – спросил агроном и парторг Сутормин, наконец-то дождавшись своей очереди спросить, разглядывая накладную.
 - Новость? – переспросил Безпалько. – Я сказал – новость? А, Гагарин в  космосе побывал!.. Слышали?.. Я в поезде услыхал!
 - Да, ты сказал, - сказал, несколько опешив, Сутормин.
 - Для вас, товарищи, главная новость – это трактор! Новенький! Прямо из цеха! С линии! – тараторил, торопясь, Безпалько. – А что мне сказать моим парням, я им и скажу… Не возражаете?.. – Ну и хорошо. -  и он заторопился к своим механизаторам – соскучился, видно. Так бывает.
 - Александр Дмитриевич! – вдруг вспомнил Романов. – Так, а где трактор?
 - Трактор? – притормозил свой бег Безпалько. – А трактор сам едет малой скоростью…
 - Как малой? – спросил председатель. – Пешком, что ли?
 - По железной дороге! – крикнул, уже выходя, Безпалько. – На платформе…
Александр Дмитриевич, наконец, выскочил из председательского кабинета, забежал в бухгалтерию поздороваться, ещё куда-то, выскочил на крыльцо, увидав едущую в сторону железной дороги машину, прыгнул почти на ходу в кузов, пожал протянутые ему руки и уехал…
А новость была такая. Её Александр Дмитриевич узнал, сразу же подхватил и навсегда  запомнил в поезде – из лозунгов по стенам и разговоров в вагоне.
Где – то на втором дне пути Александр Дмитриевич проснулся от шума в вагоне. Почти у головы о чём-то говорил диктор, торжественно, наверное, сам Левитан, не иначе.
 - Что за шум? – спросил Безпалько, свешиваясь вниз, в сторону шумевших. – О чём шумим?
 - Эх, ты! – сказал с укоризной в голосе мужчина с нижней полки. – Тут же человек в космосе… Наш, советский, самый первый, а ты всё спишь… Ты это, крутни, чтобы погромче было, а то мы боялись тебя разбудить…
Безпалько крутнул барашек репродуктора.
Боже ты мой, что он услышал!.. Диктор говорил о том, что человек – наш, советский! – уже побывал в космосе, уже приземлился, всё у него, как всегда, благополучно, что в Москве, да что в Москве, по всей стране приветствуют героя, майора Гагарина, что страна, все советские люди ликуют… Безпалько вдруг почувствовал, как сердце у него «зашлось», как говорили у нас на Кубани. А снизу ему уже подавали стаканчик, на дне которого плескалась, скорее всего, прозрачная, как слеза, водка. Александр Дмитриевич хлебнул, от протянутой закуски отказался – она ему была просто-напросто не нужна…
Душа его пела… Он смотрел за окно поезда, вскоре – видно, была станция! – увидел: там крупно, метровыми буквами, не иначе, белым на красном, были написаны слова «космос», «МАРС», «Гагарин»…
«Первый!.. – горячо шептал Безпалько, думая и о космонавте, и о чём-то своем. – Первый… Мы тоже первые, хоть мы и на земле… И у нас есть уже первый трактор, новый, наш!..»   
И он забылся. То ли от того, что не закусил, то ли с непривычки – раньше, в техникуме, бывало, перепадало на некоторые «даты» хлебнуть, в райкоме комсомола – изредка, а вот в колхозе, сначала в клубе – не будешь же один с девчатами, а с комсомольцами все дела делались днём, беседы велись всё хорошие, он всё ребят в звенья звал, и многие – пошли, даже с радостью, в общем, не до того было…
Он время от времени глядел на вокзалы, станции, видел слова, начертанные наспех, больше других встречалось слово «слава». Под них он почему-то и забывался, а то и засыпал… И ему снилась работа на садах, его отряд на тех, Мирошниченковских, старых… Ломались под напором корчевателя пни, корни извивались, словно змеи, рвались с диким треском и шумом… Потом ему стало сниться совсем уж что-то небывалое. Трактор – и он сам это видел! – как бы надвинулся на плавню, причём почему-то очень похожую на ту, что стояла почти рядом с их домом, взвыл дико и, - о, диво! - камыши так и легли перед ним, перед трактором – пали ниц! – и только ветки камыша, те, что с метёлками, что были высоко над головой, как бы пронеслись рядом с  лицом Александра Дмитриевича, вроде бы даже опахнули ветерком и ухнули куда-то вниз…
Видимо, от того, что изображение камышей было так чётко и правдиво, как просто ну не могло быть, как бы это не хотелось Александру Дмитриевичу, он вдруг проснулся. Первое, что он сделал, он, естественно, глянул в окно. И понял, что его разбудило – поезд стоял на большой станции.
Люди, толкаясь, спешили к выходу – всем хотелось выбраться из вагонов – подышать свежим весенним воздухом, узнать новости, что-то прикупить. Репродуктор и в вагоне, и на перроне, что было очень слышно, всё так же продолжал говорить о полёте, о подвиге неизвестного пока что Безпалько Юрия Гагарина…
На перрон Безпалько не пошёл. Странно, но ему совсем не хотелось есть, ну, вот совсем. И он снова повернул лицо к окну вагона, и снова увидел те же лозунги. Все они говорили о полёте человека в космос… И вдруг среди этого в общем однообразия Александр Дмитриевич увидел алым цветом призыв: «В коммунистической бригаде – вперёд к коммунизму!» Он был так к месту и так неожидан, что взгляд Безпалько сразу же, как говорят у нас на Кубани, «прицепился» к этому призыву «раз, навсегда, совсем», как тогда говорили у нас на Кубани. Его огромные буквы на стене звали всех, звали просто, как к себе в гости. Может быть, в этом именно и была его сила; всё в призыве было довольно просто: оказывается, как выходило из него, – достаточно только быть в коммунистической бригаде (звене, цехе, мастерской и т. д.) и всё, - ты идёшь уже вперёд, к коммунизму…
…Приехав на свой полевой стан, окинув цепким, зорким взглядом механика работающие двигатели тракторов – видимых сбоев в их работе вроде бы не было, на вид тракторы тоже были хоть и старые, это было видно даже по их возрасту, но все в приличном состоянии, Безпалько зашёл в вагончик. За столом «в ожидании борща», как говорили иногда в отряде, сидели, о чём-то переговариваясь, механизаторы. Взгляд Безпалько сразу заметил «своих, как он говорил, первых», перетащенных им из «сельхозтехники» - Игнатьева, Мартыненко, Новака, Игнатенко… Здесь же были и те, что уже сами пришли. В дальнем углу – отметил Безпалько, - как всегда в одиночку, сидел Гриша Женило. Никто, как отметил Безпалько, его не ждал. На стук двери никто не обратил внимания; все подумали, что кто-то из механизаторов идёт обедать.
Заметив, что на его появление никто «даже не чихнул», как говорили у нас, Безпалько выждал, может с полминуты, а потом…
 - Здоровеньки булы!.. – весело поприветствовал он всех сразу. – Как вы все ночевали?..
Что тут началось! Сначала на его голос повернулись все лица, потом они же расцвели улыбками, потом все почти разом рванулись из-за стола к нему с радостью и криками, грохнула на пол лавка, заменяющая стулья, зазвенела посуда, раздался окрик поварихи:
 - Хлопци! Не завалить вагон!.. – и в этом шуме все механизаторы кинулись к Безпалько, раздались восклицания, смех, начались рукопожатия, громкие и, скажем прямо, не хилые похлопывания по плечу…
 - А никто и не валит! – громко сказал Безпалько и поздоровался, теперь уже с поварихой. – Здоровеньки булы, тётя Маша! Как тут мои, не балуют?..
 - Вы, Александр Дмитриевич, прямо к обеду! – обрадовалась повариха.- А и когда им баловаться? – ответила она вопросом на вопрос Безпалько. – Они с тракторами так за смену натешатся, что ни рук, ни ног не чуют – Прошу всех к столу! – пригласила она, наливая в тарелки дымящийся борщ. – Приятного аппетита… Ешьте на здоровье…
«Хлопцы» стали рассаживаться. Стали более отчётливо раздаваться голоса. Всех волновал один вопрос: где был столько дней Безпалько? Он буквально висел в воздухе…
 - Мы понимаем: наше дело – корчевать, - заметил один из Игнатенков. – И всё же: где ты был, Дмитриевич? Нам же интересно…
 - А борщец - то хорош! – сказал Безпалько, вроде бы и не слыша вопроса. – Не хуже украинского, харьковсеого! Право, не хуже! А даже и лучше!.. Скучал я по нему… Скучал, теть Маша, честное слово! Вот истинно, я не брешу!..
Это было так неожиданно, что даже ложки перестали стучать о тарелки, Все вроде бы даже замерли.
 - А был я, братцы мои, на Украине, в городе Харькове, - спокойно так сказал Безпалько. -  Да вы ешьте, борщ-то ведь вкусный!.. Тётя Маша у нас мастер. Ей бы в Харьков, да в ресторан!
И тут молчание взорвалось гулом голосов. Вопросы сыпались просто градом.
 - Что ты там забыл?.. Кто тебя послал?.. Что ты там делал?.. Ты хоть о нас вспоминал?.. Кто тебя пустил?.. Ты же на работе?.. Почему нам не сказали?.. Ну и как там?.. Зачем ты ездил?.. На чём ездил?..
 - Отвечу коротко, - подождав, пока, как ему показалось, вопросы если и не иссякли, то их поубавилось, и что самое главное, поутих их темп, сказал Безпалько. – И думаю, - добавил он, - что всем сразу. В город Харьков я ездил за трактором Т-75. Трактор я привёз, документы у Романова. Меня тут никто не посылал, но никто и не задерживал. Ездил на поезде, в плацкартном вагоне… Там встретили хорошо, за три дня подготовили для меня трактор. О, так, что и «здоровеньки булы!», и «будь ласка!» им за это!..…
 - О! – сказал вдруг один из Игнатенков. – Да ты, Дмитриевич, никак уже и на «мове» говоришь?.. Интересно!..
 - А як же! – в тон ему ответил Безпалько и потянул к себе поставленный на столе у входа чемоданчик, тот, с которым он ездил в Харьков, раскрыл его и вынул оттуда две бутылки водки. Мужики понимающе загудели.
 - Тёть Маша, у нас есть стаканы? – спросил Безпалько. – Я же чуть было не забыл о главном!.. Хлопцы, в пути я же встречал Гагарина, прямо в вагоне!.. Меня тогда угостили – подали стопку прямо на вторую полку!.. Теперь я – вас!..Это же такое дело – взлететь в космос!.. А ваш где стакан, тётя Маша?..-  Он налил всем и поднял тост. – С праздником, друзья!.. – и он вдруг произнёс речь. – Знаете, вот о Гагарине все говорят: первый!.. И это верно… А мы ведь с вами – тоже первые… Не важно, что мы – на земле и всего лишь в районе, даже,  может быть, в одной станице Абинской… О многом забудут – жизнь такая штука. А мы давайте, друзья, не забудем… Приятного всем аппетита… Помяните моё слово, хлопцы… Пройдёт время, закончим мы с «садами», с этими «волчьими воротами», ещё с чем-то, не без того… И начнём мы с вами  братцы мои, работу в плавнях… Я сон видел, когда Гагарин прилетел… И он сбудется, я верю!.. Обязательно…            
И вдруг он словно бы споткнулся; он почувствовал себя человеком, который вдруг, идя в хорошем темпе, по хорошей же дороге, внезапно зацепился за что-то, непонятное ему – так бывает, когда ты споткнулся о корягу или там торчащую проволоку, ударился об угол или дерево, причём так, что всё то, о чём ты думал только что, вылетело из головы, его, как говорят, «выдуло», причём, «выдуло начисто», так, что и вспомнить нечего. А ведь всё было до  мелочи продумано: и когда сказать, и как, главное… И всю дорогу об этом думал, и вот председателю сказал: новость скажу хлопцам… И не сказал… И, главное, даже и вспомнить не может, о чём хотел сказать…
Я, по-моему, уже говорил о том, что Безпалько – дитя времён плакатов и лозунгов. Он вырос на них и верил им. Вначале – безпрекословно, потом, со временем, уже задумываясь. Любимым, понятно, для него было прежде всего время первых плакатов: его манили и лесополосы, и каналы – всё хотелось строить, выращивать и запускать, одно было жаль – он очень медленно рос, а дожди, что выпадали чуть ли не еженедельно, а ветры вообще дули  что ни день, беспощадно рвали и не портили даже, а истребляли бумагу на стенах, пока плакаты не попрятались под крышу… Когда все картинки сменились буквами, он стал задумываться над тем, что значат эти подчас загадочные строки. А их, не скажу за всю страну – не знаю, а на Кубани было великое множество. На все темы, да порой складно так, как говорят, «ладком», а ещё часто – и в стихах.
На второй день, перед обедом, когда все собрались у вагончика – подъехал даже Григорий Женило, что с ним не часто бывало, - хотя Безпалько вчера вроде бы и всё сказал, как он сам об этом подумал и, наверное, понадеялся, что так же расценят его поступок и механизаторы, - «его хлопцы», как он их называл, решили иначе. И самое удивительное, что чуть не затребовал это продолжение вчерашнего разговора, как это ни странно, Григорий Женило. Он об этом так сразу и сказал, только подойдя и поздоровавшись:
 - Александр Дмитриевич, - сказал он. – Ещё вчера хотел спросить: ну, и как там?.. Как завод работает?.. И как – всё?.. – и, помолчав, заметил, - да разве за ними успеешь?..
Хлопцы добродушно засмеялись, Женило – вместе со всеми. Вошли в вагон, расселись.
 - Ну, слушайте, - Безпалько обвёл всех глазами, словно проверяя, все ли на месте. – Скажу сразу: там хорошо!.. Никто не сказал, а тем более не спросил: а почему вы сами приехали, что, не могли дождаться разнарядки?.. Не то, что здесь: а так бывает?.. Надоело отвечать: нам не на чём работать! Да, я так отвечал. Сутормин же мне в день начала работ сказал: отряд всего из трёх тракторов не бывает…И сразу сказал, что ты, Григорий, всё время будешь на ферме закреплён. А кого из вас сегодня здесь нет?. . – Он замолчал, как бы перестраиваясь на другой разговор. – А там, на тракторном, у меня сразу же приняли документы, доверенность, сказали, что трактор будет готов в три дня. Я столько ходил, во всех цехах побывал, видел, как трактора строят, как их собирают… Вы знаете, на заводе, в любом цехе можно взять всё, что ты хочешь, что тебе нужно, любую деталь… Меня это так поразило…Но вот из завода ничего вынести нельзя…
 После этих слов, пожалуй, все невольно и очень сильно вздохнули – и обрадовано, и разочарованно: каждый нуждался в разных деталях к своему трактору.
Уже рассаживаясь за обеденным столом, хлопцы, чуть посмеиваясь над всем и над собой, оправдывались:
 - Да знали мы, что с завода ничего не вынесешь!.. Кто же этого не знает?..
 - И когда трактор придёт? – спросили с интересом.
 - Трактор придёт, как мне сказали, через пару недель, - ответил, уплетая борщ, Безпалько.
 - Александр Дмитриевич, - спросил среди замолчавших механизаторов – еда – это серьёзное занятие! - вдруг Григорий Женило. – Я так понял, что тебя не Романов посылал. Скажи, будь ласка, - он вдруг вспомнил привезённые из поездки Безпалько слова, - а кто тебе подсказал такой манёвр, а?..
 - А никто… - очень спокойно сказал Безпалько. – Обстоятельства… Работать нам ведь надо! А на чём?.. Прочитал в газете и подумал: а что если взять да и попробовать? Поговорил с Романовым… В Краснодаре – с Шаталовым… Там, собственно, всё и решилось. Тут, главное, не как, а что?.. Главное: у нас есть трактор! А ты, Григорий, что заинтересовался? Не думаешь ли мой путь повторить?..
 - Да что вы, Александр Дмитриевич!? – воскликнул Григорий, чуть, было, не поперхнувшись борщом. – Куда мне? Просто интересно!.. Всё один да один, захотелось узнать, как дела делаются…   
И только на третий день, проведя накануне лично проверку всего сделанного отрядом и сверив свои данные с данными, подписанными заведующими или учётчиками ферм и бригад, Безпалько, ознакомив «хлопцев», как он говорил, с результатами их работы в его отсутствие, вдруг заговорил о том, что его уж особенно волновало, - о коммунистической бригаде.
Начал он с результатов. Отметив их как хорошие, причём, у всех, сравнив их с нормами, он вдруг сказал:
 - Сделав все замеры, я заметил, что коллектив наш уже сплочённый, хорошо работающий. Думаю, нам нужно идти дальше.
 - А куда? – спросил кто-то. – Ты уже знаешь, что мы будем делать завтра – послезавтра, я уж не говорю за месяц-два вперёд? – вопрос был не простой: два дня перед этим, в отсутствие Безпалько, трактор С-80 пахал вместо «корчёвки» обычную ниву в одной из бригад – таково было распоряжение главного агронома – об этом Безпалько в отряде сказали сразу же по приезду.
- И завтра, и через месяц – другой, - ответил Безпалько довольно спокойно, -  мы будем продолжать раскорчёвку, очистку делянки и – вспашку…
 - Так куда же дальше?.. – уточнил кто-то из механизаторов.
И тут вдруг Безпалько, Александр Дмитриевич, смело споривший с самим Романовым, ведущий равный разговор с Шаталовым, почувствовал самую настоящую неуверенность… Когда он агитировал за целину, звал туда своих земляков, он ясно сам представлял и делал всё от него зависящее, чтобы это же представляли и те юноши и девушки, кто решался ехать – отсутствие не только каких-либо удобств, но и жилья, не только базы, но и техники, иными словами, всё начинать с пустого места. Он верил: потом там будет всё, что нужно для жизни, но – потом… Когда всё сами, выкраивая время между вспашкой, севом, уходом, уборкой и опять вспашкой, же и построят. А что они построят: и жильё, и базу, и баню, парикмахерскую и столовую, магазин и кинотеатр, он не сомневался. Но то – на целине, в новом месте. А что он с «хлопцами» должен сделать, когда отряд уже есть, работа у них интересная и есть, чтобы отряд стал коммунистическим?..
Он, как вы помните, после райкома комсомола с агитацией на целину, целый год работал в колхозе, создавал комсомольские звенья. Это было и просто, и легко – собирать молодёжь в звенья: молод, говорили, и этого достаточно, не комсомолец – будешь, дел-то – чистый пустяк… И был ещё довод идти в то  звено: одним останешься – бригадир загоняет, то туда, то сюда… А в звене ты в коллективе!..
Когда-то, после малоудачной агитации на целину, он даже, было, подумал о себе, как о неважном агитаторе, было такое время. Потом он понял, что дело в другом: многие не смогли уехать, оставив родную бригаду на берегу тихой плавни. Потом несколько молодёжных звеньев вышли на кукурузу. А потом ведь был и сбор мелиораторов: с бору по сосенке… В одной сельхозтехнике  только «оторвал» скольких!.. Да, главное, с опытом, умелых… Бригадирами некоторые были…
«Но всё это прошлое, - думал, до боли в висках, Безпалько; думал, не важно, чем бы он не занимался, что бы не делал, -  эта мысль всегда была с ним. – А что нам всем нужно сделать, чему соответствовать?.. Коммунистическая там бригада, смена или отряд, как у нас, это ведь… прообраз будущего, не иначе. Как тут быть?..»
Уже и трактор из Харькова «малой скоростью» прибыл, встретили его и в колхозе, и на месте, в отряде. За ним сразу же закрепили двух ещё молодых механизаторов, и трактор уже в день поступления «встал», как тогда любили говорить, «на двухсменную трудовую вахту». Причём, как иногда уже любил добавить Безпалько, «вахту на кубанской целине», которую он изредка ещё более конкретизировал, называя целину «абинской». Уже колхоз и мотоцикл Безпалько купил, и он мотается на нём не только по колхозу - по всем местам  работы отряда и отдельных тракторов - но и, считай, по всей Абинской. Чаще всего, по причине разговора с агрономом, который вскоре после прибытия трактора из Харькова как-то обронил фразу о том, что «если надо будет – ты уж не откажи по старой дружбе», хотя Безпалько с Суторминым никакой «старой дружбы» и не помнил, и не знал, ибо её-то и не было – до прихода Безпалько в колхоз они друг о друге и не слышали. Уже прошла уборка всех озимых, уже близилась осень, А Безпалько всё продолжал видеть то, что он на какой-то «задрипанной» станции, как любили говорить на Кубани, увидел красными, в аршин величиной, буквами «бригаду коммунистического труда» с тремя восклицательными знаками… И вот эта «бригада» всё так же, как и в первые по приезду дни из Харькова не давала покоя начальнику отряда. Она ему даже снилась не раз. Но, как ни странно, после сна у него ни разу так и не было открытия, прорыва – ну, как тогда, когда трактор ему так же вдруг приснился: ночью было написано и письмо, и родился сам замысел ехать в Краснодар, прямо к Шаталову… Теперь ничего не приходило в голову, хоть ты плачь…
А слухи, информации на радио и в газетах звучали всё чаще, но в основном, как сказал бы сам Безпалько, «в зачаточном ключе»: только и всего лишь, что о  том, что где-то такая бригада уже организована, где-то её уже решили организовать, а вот в чём суть этой бригады, чем она отличается от других? – пока что ни слова. Сейчас, спустя годы и годы, далеко не всякий и вспомнит то время, а вот причину, из-за которой по всей, говорят, стране пошла тогда прямо-таки неостановимо волна любви к той «коммунистической бригаде», многие видели в лихо брошенной фразе «нашего тогда всего» Н.С.Хрущёва: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Как видим, никакого особого отношения к какой бы то ни было «бригаде» и не имеющей. Так-то оно так, но, как говорил Безпалько, страна была охвачена, «как школа гриппом, как когда - то бывало в детстве в селе Варнавинском», и, спеша, суетясь, стараясь как вроде бы и не отстать, как будто если у тебя нет хоть одной там «завалящей» бригады «комтруда», ты уже и не начальник, не коммунист, не партиец…
Безпалько сразу же подошел к новому секретарю партбюро с вопросом о том, что есть сначала увиденная им на какой-то станции «коммунистическая такая бригада», о которой теперь говорит радио и пишут газеты, на что секретарь, усмехнувшись, вместо ответа спросил ехидно: «Всё в комсомольские игры продолжаешь играть?» Спросить его вторично, подготовившись, Безпалько не успел: секретаря скоро убрали из колхоза. Тогда он поехал – на мотоцикле это десять минут, не больше, - в самый центр Абинской, в райкомы: сначала – в партийный, потом – в комсомольский, где он был – то ли по старой ещё памяти, то ли по ошибке введён в состав райкома.
В партийном райкоме – теперь это был Абинский промышленный партком – знакомые Безпалько парни отшутились, сказав, что это штука похлестче, чем «квадратно – гнездовой сев кукурузы», а сказать, в чём  её суть, им некогда, у них есть своя «заморочка» - «добыча» нефти, которая плохо «растёт», а надо, «чтобы росла лучше»… А ещё посоветовали они ему обратиться в Крымский сельский партком – это в соседнем районе. Но туда Безпалько не поехал, во-первых, далеко, во-вторых, подумал, что его не правильно поймут в колхозе.
Зато в родном «комсомоле», где он был, хоть он сюда и заглядывал редко в последнее время, всё-таки родным, над его «вопросом» от души посмеялись. Кто-то сказал, что это штука для очень думающих людей; кто больше задач поставит, тот и победит. И тут же привели пример, как кто-то где-то вместо в общем-то одной задачи: работать всем хорошо, написал целый «задачник» для коллектива: как жить всем круглосуточно, где было даже записано, как надо вообще вести себя с любимой девушкой: сколько раз поцеловать, стоять при ней или можно и сесть, в котором часу уходить…
Безпалько, как только понял, что его разыгривают, сразу же начал прощаться, но его всё-таки ещё задержали, рассказав случай, якобы произошедший с «лектором из центра».
Лектор говорил о том, как люди будут жить при коммунизме. Его все очень  внимательно слушали. Как везде, всегда были вопросы. Один был таким, что запомнился всем. Дедок спросил: а как ему, старому, быть, если ему этот коммунизм, как его описал лектор, не нравится?.. Мне, сказал дедок, хорошо и при социализме… Лектор, собирая свои бумаги, что-то буркнул невнятно, подхватил портфель и так быстро  вышел, словно он опаздывал. Дедок же, понятное дело, ответа не понял, а потому он пристал со своим вопросом к тем, кто сидел на сцене, близко к лектору и слышал его ответ. Но его никто вроде бы и не запомнил. Наконец, конфликт разрешил один из ветеранов, что за свои труды в награду был посажен в президиум. Он подозвал дедка к себе и сказал громко и понятно всем:
 - Живи, как хочешь!..
«Вот кто-то придумал, так придумал!..» - сказал кто-то, когда, уже открыв дверь  и выходя из райкома комсомола, ступил на порог Безпалько. С этой же мыслью он и остановил мотоцикл перед самой калиткой своего дома. А сам додумал он её так: «Нечего ходить и всех расспрашивать… Правильно мне хлопцы сказали: пора и своей головой уже думать»
Не знаю, почему работники отдела агитации и пропаганды промышленного парткома встретили так неприветливо Безпалько – я их знал всех четырех: трое были абинские. С одним – Буруном – я был даже очень хорошо знаком, дружил, когда он и в милицию ушел; знал даже четвёртого, хоть он и был из Черноморского посёлка, до парткома он работал там, в местном управлении «Черноморнефть»; все были отзывчивыми парнями. Кстати, примерно такое и именно в это время получил задание и я, как редактор или, как нас всех официально называли: корреспондент-организатор районного радиовещания, - конкретное  от секретаря парткома Бондаря поручение: сделать ему живой материал …о бригаде коммунистического труда из управления «Абиннефть».
В управлении в посёлке Ахтырском мне назвали бригадира, хорошо помню, Воронина, по фамилии. До того, как встретиться с Ворониным и беседовать с ним, я походил по управлению, побеседовал с людьми в кабинетах, узнал, что он за человек, где работает и чем занят, узнал, где он живёт – он тогда, оказывается, был мастером подземного ремонта скважин, - вот я походил по «городку», тогда ещё маленькому, поглядел, послушал, людей поспрашивал. Посидел в скверике, побывал на стадионе, в ДКН, заглянул в библиотеку, посмотрел, что читают нефтяники…
Наконец, встретился и с самим Ворониным. Он был по профессии инженер. В бригаде, как я выяснил, все были молодые специалисты, многие лишь со средним специальным образованием.
 - Работаем, - помню, говорил мне Воронин, серьёзный, спокойный человек средних лет, - всегда ровно, стараемся сделать ремонт обязательно в срок, качественно и быстро. План выполняем. В общем, мы, как все. А почему мы, я и не скажу. Читаем, на футбол ходим, болеем за свою команду, дружим, как говорят, семьями… Вдруг к нам пришли, посмотрели и сказали: вы лучше всех подходите, вот вам вымпел, берегите. Вы ведь теперь – наша бригада коммунистического труда. Могут звание отобрать!..Но пока что – никто и не пытался… Вымпел висит, мы работаем…
Помню, Воронин, из которого трудно было и слово лишнее вытащить, всё-таки кое о чём рассказал, например, о том, что все члены его бригады, как говорят, «с головой», активно участвуют в движении рационализаторов, у всех есть предложения или личные, или в составе коллектива.
Я приехал из Ахтырского, подумал-подумал и написал материал, придав ему облик и характер производственного очерка, поправил в некоторых местах и прочел его на радио – я всегда так делал, проверяя всё написанное мною на своих местных радиослушателях. А на следующий день я более аккуратно написанный экземпляр отнёс в партком, в отдел пропаганды – для передачи секретарю Бондарю. И больше о своём  материале, пожалуй, я ничего и не слышал. И даже не вспоминал
А Александр Дмитриевич Безпалько ещё долго продолжал мучиться, думая о том, каким должен быть участок или отряд, чтобы гордо называться отрядом коммунистического труда…
Надо сказать, что примерно в это же время по стране гуляло запущенное комсомолом движение под названием «Комсомольский прожектор». Это был не поиск лучшего, прямо-таки уж чисто коммунистического, отношения к труду – хотя даже и сегодня, через почти 80 лет, даже, когда уже вроде бы и коммунизм, и, так сказать, его отношение к труду, если оно таковым было, предано анафеме, и никто не может сказать, так что же это оно было, - а как раз наоборот, вскрытие всего, что мешало жить: люди-бракоделы, пьющие, отстающие, опаздывающие,  недостойно себя ведущие в жизни… Вот за всем этим зорко и присматривал, как мог, «Комсомольский прожектор». Его выпуски, бывало, клеймили позором, публиковали в своих заметках, стихах и рисунках всех, кто допустил, допустим, просыпанное где-то – а где ещё, если не в складе, где грузили, не по дороге, где везли, не на заправке уже самих сеялок, - хоть крох, как говорят, зерна или розлив дизтоплива, хотя все знали, что многие тракторы днями стучали двигателями, стоя без дела. Подвергались осмеянию и другие пороки людей и всего общества. И тут было всё понятно: допустил – отвечай.
Совсем другое дело было с бригадой комтруда. Александр Дмитриевич был продуктом своего времени, он большое внимание уделял агитации, слову партийному, по крайней мере, в те годы. Он узнавал всё, что мог, про саму сущность этого движения, видел его заманчивость, но никак не мог уловить его суть. Попробовал было заставить, вернее, как он говорил, убедить членов своего мелиоративного отряда учиться дальше, но нашлись ребята… Он же когда подбирал их кого в бригаде, а кого, так и в «сельхозтехнике», всегда старался взять не только самого работящего – если бы было так, то он самым первым бы взял в отряд Бориса Братченко, этот сутками же готов был не вылезать из кабины трактора, - но и самого умелого, а теперь, когда он лишь только заикнулся как-то насчёт учёбы, а ему и говорят: «Да мы с большим удовольствием, но только после тебя. И он «отстал» от людей…
Заикнулся как-то о том, что чтение – это лучшее из всех занятий мира. Все его охотно поддержали, живо начали вспоминать, как они с удовольствием читали: кто «Капитанскую дочку» Пушкина, кто «Горе от ума», знали, как ни странно, и автора. «Грибоед!» – говорил ему очень даже убеждённо один из многочисленных Игнатенков; кто-то вспомнил одну-две из басенок Ивана Крылова – парни знали даже имя поэта-баснописца! – наконец, Александр Дмитриевич, вспомнив Варвару Петровну, молодую, только что из «педа», учительницу в седьмом классе села Варнавинского, взмолился, сказав, что всё это – из школы, хоть некоторые в неё ходили ещё и до самой Великой Отечественной…
 - А сейчас вы что-нибудь читаете? – спросил он с тайной и какой-то прямо из его рук ускользающей надеждой… Ему ответило – молчание, полное, можно даже сказать, гробовое.
 - А ты что читаешь? – робко спросил его кто-то из мужиков.
Александр Дмитриевич вдруг неожиданно, как-то «сразу совсем», как говорил кто-то в райкоме комсомола, вспомнил, что он после техникума ничего вспомнить не может. Писал, это он помнил, частушки, их пели по вечерам, это он помнил. Но из другого вспомнил только, как листал как-то в райкоме комсомола журнал «Юность», вспомнил, как видел какую-то повесть, не то повесть, не то даже роман, с продолжением, это он помнил… А больше, больше память, как он ни напрягал её, ничего подсказать ему не могла. Разговоры райкомовских девчат помнил, больше что-то о стихах, понятно – девчата же! – но ответить так и не смог.
 - А газеты хоть читаете? – спросил, из последних сил стараясь победить – иначе ему ведь и нельзя.
 - А как же!..  Кажинный день!.. – как-то дружно, как-то на едином выдохе, возможно, даже и радуясь, что он победил, задал вопрос, ответили ему трактористы и все присутствующие.
 - Как говорит наш старший товарищ, наш колхозный пчеловод Алексей Яковлевич Кравченко, -  сказал кто-то  из все тех же Игнатенков, - «от корки до корки». – И он показал, как читал газету их старший товарищ, Кравченко Алексей Яковлевич. Распахнув руки во всю ширь – газеты тогда были чуть  ли не в два метра шириной, - он, как это делал сам Кравченко, прошёлся глазами по всем воображаемым страницам, закрыл воображаемую газету и сказал:
 - И что у нас за погода?!.
Трактористы дружно засмеялись, то ли воображаемой фразе Игнатенко, то ли сказанным словам другого тракториста:
 - Что верно, то верно!.. Погода для нас – главное!.. – что как бы поставили в разговоре точку…
А как только отсмеялись то ли над собой, то ли над «старшим товарищем Кравченко», даже, как говорят, «и без паузы», все вместе, да так  дружно, накинулись на Безпалько, стали, перебивая друг друга, говорить о том, что… за рычагами корчевателя или кустореза, да и просто плуга не хуже того, за смену так «насидишься», что дома не то что к книге припасть думаешь, а как бы мимо подушки не упасть… На том и закончили…
Пока ехал домой, дорога знакомая и простая, не очень отнимала внимания, поэтому Безпалько невольно предался воспоминаниям, тем более, что воспоминания его как-то грели его душу и даже радовали. Отряд он создал благодаря мечте, зародившейся в техникуме, научился, как было принято тогда говорить, «работать с молодёжью» он, ещё работая в МТС… И он вдруг вспомнил, да так хорошо, что даже и мотоцикл остановил, работу в райкоме, в комсомоле!..А вспомнил он про то, как внимательно слушали хуторские пацаны и его рассказы, и других агитаторов, и даже «людей из центра» про целину. Не про борозду без края, не про поле без конца – нашли, чем удивить тракториста или комбайнера! – а про домик в посёлке, обязательно под шифером, да про огород рядом, чтоб там и лучок был, и душистый  укропчик, и картошечка – обязательно. И перец  чтоб добрый, красный, да такой  «палючий», как у нас говорили, что иззябни ты в поле, душу выстуди до последнего донца, а сядешь обедать – укусишь горького – и ты живой, и не страшен тебе ни мороз, ни ветер… И на этой вот мысли он вдруг «затормозил»: понял, что всё это ему не пригодится – всё это у каждого из его трактористов есть…
Спорт тоже как-то отпал, даже со смехом, хотя многие и сказали «да-да» совместной рыбалке. Но её, ту рыбалку, сам  Александр Дмитриевич как-то и отмёл…
Потом, правда, не без помощи правления – хотя это могло быть и решением самого председателя Романова, - ближе к осени, так сказать, прямо к началу учебного года, колхоз «наградил» Безпалько – как и обычно, по знакомому уже ему совместительству, опыт в хозяйстве-то уже был: ведь это именно он, Безпалько, предыдущий год провёл, работая сразу на двух должностях – и завклубом, и -  секретарём комсомольской организации, а за какую ему шла зарплата – поди, разберись? И был успех: танцы в клубе гремели даже чуть не на весь район, а кукурузоводы молодые стали известны всей Кубани. Теперь опять новая его должность называлась и хитро, и непонятно, но «по- учёному»: ректор курсов трактористов. Тут, наверное, сыграли свою роль два фактора: во-первых, отряд был небольшим, его не сравнить ни с бригадой, хоть, если правда, они тоже были разными по числу работающих, ни с любой там фермой или же мастерскими; а, во-вторых, у кого было такое звание, если взять бы его даже и по техникуму, как «механик по сельхозмашинам?» У Безпалько! Так кому положено быть ректором, то есть вот руководителем этих самых курсов?.. Естественно, конечно же, Безпалько… Как сказал сам председатель колхоза товарищ Романов.
И теперь не только механизаторам не до «бригады комтруда» или её сути, как понимал эту самую суть или думал, что он понимает, сам Безпалько, но и самому Безпалько  - не до отряда. Если же его «хлопци» когда и видали каждодневно своего механика, так это по утрам, так сказать, «на том самом наряде». А как только тракторы завелись да трактористы получили  «наряд», а ведь бывало и так, что и до того мотоцикл Безпалько уже, как говорили тогда, «линял со двора».  Занятия с этими трактористами были не только тяжёлыми – попробуй собери их всех, если они кто в бригаде ведёт ремонт своего агрегата, а кто, так и в мастерских, а третий или приболел, или задумал поспать в ненастный день, а бывало и так, что кто сам за нужной деталью или в «сельхозтехнику» подался, или даже в Краснодар. Там, тогда говорили, кое-что можно было купить и на базаре…  А когда выпал ранний снег – а в те годы зима наступала как-то рано и настойчиво, - да дымки из труб тянутся, то почему бы и не поспать. Замаешься, пока соберёшь всех кандидатов в «учёные» трактористы. Им подстать и учителя – инженеры и техники с предприятий и специалисты районного управления сельского хозяйства. Те тоже – кто на учёбе, кто в отпуск подался, тот строится, а тот, глядишь, к тёще в гости «навострился»… На блины.
Александру Дмитриевичу не хватало дня. Его мотоцикл видели то в одном конце  станицы, то в другом, а слышали – так везде. Он бывал и в бригадах, порой по несколько раз на дню, и на фермах, как хозяин своего «навозного» трактора с экскаватором, и на тракторных -  как ректор курсов: узнать, не забыл ли кто об учёбе, не променял ли её на  «киношку» - благо, их в станице было сразу что несколько, на разных улицах… А тут ещё, непонятно, кто и надоумил его, не иначе как наличие мотоцикла подсказало, что ему нужно каждый день это делать, он стал замерять и оценивать труд своих товарищей. Может быть, приближение осени и зимы, распутицы и снегов подсказало эти дела, а, может, простое желание к зиме всё-таки оформиться, как та бригада «комтруда»…
Как он потом, уже будучи на пенсии, однажды, я так и не понял, по какому случаю вдруг ни с того, ни с сего разговорился, он признался:
 - В тот год рабочий день у меня был не менее 10-12 часов, я, правда, успевал вроде всё, но ведь и уставал же, порой, как говорят, до чёртиков. Пока всех, кого нужно по курсам, объедешь, да  со всеми и обо всём договоришься, убедишься, что на занятии будут и слушатели, и преподаватели, - дня как и не бывало!.. Иногда глаза слипаются, стоит только с мотоцикла слезть, спать бы сейчас – так нет же, надо начислить зарплату, а перед тем подсменки заполнить… Иногда и засыпал за столом… И была ещё и общественная работа – член бюро парторганизации… Там тоже лямочка обязательная, хотя, казалось мне, что ректор курсов – уже и хватит… Но Романов, видимо, думал иначе… Часто меня отвлекало управление сельского хозяйства. То получить кое-какие советы по корчёвке – это раз; я же по специальности всего только механик, не более, а у корчёвки много разных приёмов и секретов, да и та же глубокая вспашка тоже иногда целый фунт лиха, хоть вроде всё и так ясно и понятно; то возникает нужда поговорить с главным инженером управления Крыловым, я, понятное дело, ректор, а он – он главнее, я за явку отвечаю, а он – за знание, а его-то и не всякий день поймаешь, у него ведь на шее – курсы всех колхозов района… Не знаю, как это было в других хозяйствах, не видел, а мы на все экзамены его приглашали, и он активно в них участвовал, почти всем задавал вопросы, всегда, скажу я вам, непростые…  А уже по окончании курсов, на выдачу, как хлопцы говорили, «корочек» - так это непременно… Интересно жили, с азартом…
Почти полгода в мелиоративном отряде зарплату получали,  как обычно: приезжал кассир, все к нему подходили, называли свою фамилию, кассир, посмотрев ведомость, отсчитывал нужную сумму, получающий уточнял, расписывался и получал деньги. Потом как-то так получилось, что кассиру было или некогда, или его вообще не было, и в правлении предложили Безпалько взять на себя эту самую заботу: механизаторов-то всего где-то 20 человек. Так он стал и кассиром. А потом надо было ему куда-то срочно ехать, он взял и оставил деньги на столе – деньги и ведомость, и ручку, как если бы вы предлагали мне  самому взять деньги и поставить подпись…
Первая выдача, вернее, получка денег без кассира и без участия Безпалько прошла как-то тихо и незаметно. К ней, скорее всего, отнеслись как к некой случайности, эдакому, как теперь говорят, «форс-мажору», получилось так получилось, завтра всё и забудется… Вроде бы случайно…
Потом он спросил своих: как всё прошло?.. Ему ответили: а  так даже и лучше – и очень быстро, и, главное, спокойно!.. Когда был кассир, когда зарплату выдавали, бывало, что все подходили к нему разом, создавалась очередь, шли разговоры, возникали вопросы, на которые, как правило, не было ответов, а тут совсем иное дело: перед тобой только ведомость, ручка, чернильница и пачка денег. Увидел свою зарплату, расписался, отсчитал, сколько тебе положено, положил в карман – и уходи. Быстро и тихо.
Надо сказать, что и тогда, когда зарплату выдавал сам Безпалько, разговоров и вопросов без, как говорят, ответов в отряде не было: все трактористы, прицепщики и прочий люд отряда были хорошо проинформированы о своей зарплате.
 - Я с первых дней старался все начисления делать честно и справедливо, взяв на себя полную ответственность учётчика, - рассказывал он мне спустя годы. – Я знал, что на фермах результат работы иногда завышали, могли завысить. Поэтому я всё проверял сам лично. И всегда говорил хлопцам, работающим на фермах и в бригадах, сколько там они заработали. Доводя до сведения механизаторов итоги их работы, я знал и другое – знал, что они сами всегда считают, что они в тот или иной месяц заработали. Надо сказать, зарплата у наших трактористов была довольно высока даже по тем временам. Люди к получению самостоятельно – из пачки – денег отнеслись как к случайности, не больше – взяли и забыли, думая о том, такого больше не предвидится. Но совсем иначе думал Безпалько. Продолжая думать о сути коммунистического труда, о действиях бригады и не находя, как говорят, во всех окрестностях ничего, что хотя бы косвенно говорило об этой самой  его сути, он вдруг чуть не упал со стула на пол, начав заполнять ведомость отряда на зарплату…
 - Вот!.. – он даже хлопнул азартно ладонью правой руки по ладони левой. – И как я до этого не додумался раньше!.. Как это хлопцы сказали: так даже и лучше – и очень быстро, и, главное, что спокойно!.. Ну, вот и всё!.. Мы будем первыми!..
Когда и как люди брали самостоятельно свою зарплату, уже специально им оставленную для «саморассчёта», как называл Безпалько эту операцию, он не видел. Более того, после он об этом и разговора уже не заводил, узнал он о самом «саморассчёте», о том, как всё происходило, ему как-то случайно рассказали сами механизаторы – он заскочил в отряд всего-то на пару минут по своим колхозным делам, - когда прошло уже год с хвостиком, причём хвостиком немалым, когда он уже был старшим инженером колхоза по охране труда и техники безопасности. А «дело» было на самом деле так…
Привезя в отряд к окончанию обеда, когда уже все наелись и отдыхали, покуривая, ведомость и деньги, Безпалько оставил всё это в вагончике, сказал всем, что всё – и то, и то – на столе, прибавил:
 - Берите! –
и уехал.
Некоторое время никто за деньгами не побежал: зарабатывать деньги – это одно дело, а получать      наличные – это совсем другое. Тут нечего бежать наперегонки – считают мужчины.
Первыми забеспокоились парни, закончившие смену.
 - Ну и где наш кассир? – просто спросили они у кого-то, а у кого, они и не запомнили. – Александр Дмитриевич, мы видели, уехал, видно, по делам. Должен быть кассир… Не могут же деньги так и лежать, без присмотра…
Ответа, естественно, им не последовало.
Потом кто-то тоже уже из отработавших смену пошёл в вагончик. Вернулся быстро, взволнованный.
 - Хлопцы, а в вагоне никого нет! – заявил он. – А деньги лежат…
Решили ещё подождать. Время шло…
Тут прямо к вагону подъехал трактор с корчевателем. Кто-то из первых трактористов решил не тратить время на ходьбу. Покинув кабину, он не спеша подошёл к сидящим у вагона.
 - Кто крайний? Чего ждём? – спросил он.
 - Александра Дмитриевича, - был ответ. – Деньги в вагоне, а его всё нет и нет… Вот и ждём…
 - Эх, вы, глухари! – обозвал новичков отрядный «старожитель». – Вы, что, в кабине совсем оглохли, что ли?... Вы разве не слышали, как Александр Дмитриевич всем – я повторяю: всем, - сказал: заходите и берите свои деньги! Считать, поди, умеете. Да расписаться не забывайте… А вы сидите! Так и до заговин прождёте!.. Он же вам сказал русским  языком: берите! Сами!.. Вы что, забыли, сколько он нам об этом говорил?.. Пошли…
Вошли в вагончик, сели, все поодаль, близко к деньгам никто и не подходит.
 - Ну и что, так и будем сидеть, ждать Безпалько? – спросил кто-то один. – Надо, я думаю, идти на бригаду, звать Наташу…
 - А почему Наташу? – спросил кто-то, имея в виду бригадную кассиршу
 - Так она у них кассир, - был ответ.
 - Но не у нас же! – сказал кто-то. – У нас кассир Александр Дмитриевич, вы что, первый день работаете? Не знаете?...
 - Но его же нету! Видите, нет его! – запротестовал кто-то ещё. – Уехал он!..
 - Но он же вам всем сказал: идите и берите деньги сами! – ещё раз напомнил «корчеватель», скорее всего, как считал Безпалько годы спустя, Игнатьев, и придвинулся ближе к деньгам.
Все остальные молча уставились на него. Кое-кто даже затаил дыхание.
 - Это тебе не тумбочка, что дома, - сказал в раздумье кто-то.
«Корчеватель» пододвинул к себе ведомость, нашёл свою фамилию и сумму напротив, отложил число на счётах, начал отсчитывать деньги из пачки, взял, пересчитал, убрал цифру на счётах, взял ручку, обмакнул перо в чернильницу и поставил свою подпись. Встал, спрятал деньги в карман, сказал:
 - Следующий!
И сел подальше.
 - Ну и как? – спросил его кто-то из трактористов.
 - Я – с зарплатой! – сказал чуть охрипшим голосом «корчеватель». – А вы – нет!.. Пока…
 - Нет, - сказал опять кто-то. – Это не по-человечески. Не по-людски… Надо занять очередь, потолкаться – забыли, что ли? – пошуметь, выкрикнуть свою фамилию…
Его остановили, и механизаторы, вспомнив прошлую получку, один за другим стали подходить к столу, искать  свою фамилию. Игнатьев, как первый, кто взял себе зарплату, кому-то помог, кому-то подсказал; в общем, всем добавил уверенности. Дело подвигалось.
Все получившие зарплату стали выходить, сменившиеся сразу же ушли на автобус, остальные не торопились продолжать работу, оживлённо обсуждая такое невиданное новшество.
 - А ничего страшного, оказывается, и нет! – заявил кто-то. – Хотя, первый раз как-то непривычно…
 - Слушайте, хлопцы! – обратился один. – А если мне сегодня больше надо?.. Могу я занять из кассы?..
 - Займи у меня! – погасил попытку занять у кассы в долг, другой. – Я, по крайней мере, напомню тебе о должке… А касса, она, что?.. Она молчит.
Как ни странно, больше всех упирались, не хотели сами брать зарплату колхозные кухарки, что были прикомандированы к отряду.
 -Та такого никогда же и не було!.. – шумели они, когда их позвали к столу. – Не! Мы так же не можем! Это неправильно! Мы будемо жаловаться!..
И это было понятно; обе кухарки, женщины пожилого возраста, прожившие всю свою жизнь в колхозе, знающие его ещё по трудодням, по тем, когда трудодни-то были, заработанные потом, а вот урожая, обеспечивающего эти трудодни, и не было – он или на нужды фронта пошел, или не вырос: из-за плохой обработки почвы, отсутствия удобрений, нехватки рабочей силы. Они совсем недавно не верили в рубль, ждали оплаты натурой – зерном, маслом, мясом; теперь им прямо в диковинку была получка денег без кассира.
Но все же их «уломали» получить деньги самостоятельно. Краснея и даже закрываясь платочком, они взяли деньги и подписали ведомость, спрятав сумму под фартук и, уходя, тихо хихикая.
Вечером, приехав из управления сельского хозяйства, Александр Дмитриевич нашел подписанную всеми работающими ведомость и не то восемь с копейками, не то девять рублей. Он их сложил в опустевший конверт. Как он говорил, уже уйдя на пенсию, тогда, когда Безпалько так внедрял коммунистическое отношение к труду, за эти деньги можно было купить две бутылки водки и какую-никакую закуску…
После второго, уже, считай, запланированного «саморассчёта» месячной зарплаты,  Безпалько решил на очередном заседании бюро парторганизации выступить с рассказом «о прохождении курса молодого бойца» всех членов мелиоративного отряда на звание  члена бригады комтруда. Как и всегда, вопрос записали, внесли в повестку, постановили: рассмотреть.
Когда же механизаторы в третий раз взяли каждый свою зарплату, уже не смущаясь и не краснея, словно они делают что-то непотребное и не так, вопрос, как всегда говорили тогда партийные чиновники, «созрел» и был вынесен на ближайшее заседание.
К удивлению Безпалько, членов партийного бюро, - а на нём, как обычно, присутствовали и бригадиры, и специалисты колхоза, - его сообщение о том, что его коллектив борется за право называться «бригадой комтруда», что  это желание возникло в поезде, в день полёта Гагарина, как-то вроде даже и не обрадовало. Напротив, вроде бы отряд, как кто-то сказал, «взял вдруг курс не туда», дескать, вроде бы «Гагарину в космос лететь, а нам ведь в нашей земле ковыряться…» Напрасно Александр Дмитриевич, стараясь перекрыть шум, поднятый в кабинете, повторял фразу о том, «что мы, и в космосе, и на земле делаем одно дело…» Начались вопросы к Безпалько – об учёбе, чтении книг, выпивке… Александр Дмитриевич рассказал, как шли беседы, как, спросив о чтении, услышал в ответ вопрос: «Когда? – спросили его. – За работой ведь и глянуть вокруг некогда…» И это была, так считал Безпалько, чистая правда! Вот тогда, не найдя ничего более достойное, сказал Безпалько,  он и решил выложить, как он считал и после, главный довод: уже три месяца члены его отряда сами получают свою зарплату…
 - А до этого за них получали их жёны?.. Или – тёщи?.. – спросил кто-то из бригадиров, ехидно так, что Безпалько чуть было не взорвался, и все вокруг засмеялись… Когда смех в кабинете чуть  погасили, причём, Сутормин, как заместитель секретаря парторганизации – сам секретарь был на каком- то совещании в Краснодаре, - пообещал особенно весёлых выставить в коридор, Александр Дмитриевич терпеливо и долго объяснял собравшимся, как у него в отряде внедряется новый метод получения зарплаты.
 Повисло долгое молчание…
 - У членов отряда к деньгам сейчас высшее, коммунистическое отношение… -  сказал Безпалько в тишине запоздалое заключение, слова, которые он должен был сказать, когда он объяснял бюро принцип выдачи зарплаты, но то ли не успел, то ли забыл.
 - Комсомол! – насмешливо сказал кто-то. – Всё играшки им…
 - Не смейте так о комсомольцах! – всё-таки взорвался Безпалько. – Молодые поехали на целину, а там нелегко, - сказал более спокойно он. – Молодые пришли на кукурузу, когда многие из вас чертыхались… Молодость – это будущее колхоза!.. Вон сколько их на моих курсах учится…
 -А недостачи не бывает?.. – спросил вдруг кто-то, вроде бы даже и прямо заинтересованно. Когда я его, спустя годы, спросил, кто участвовал в том историческом заседании, Александр Дмитриевич, чуть помолчав, сказал, что голоса те он иногда, как бы сквозь подушку, бывает, и слышит, но их лиц и фамилий никогда не знал, да и не интересовался… Время было такое. Да и зачем?
Но на вопрос – тогда, на заседании, - ответил.
- Недостачи не было, - тихо ответил Безпалько. – Всегда восемь – девять рублей остаётся. – Но запомнил другое: кто-то откровенно засмеялся. А кто-то добавил: - На бутылку хлопцы сбрасываются! – сказал, как припечатал. И все замолкли…
Вдруг среди затянувшегося молчания подал свой голос один из старых, ещё, как говорили некоторые колхозники, «доколхозных» коммунистов – он на все заседания всегда приходил, возможно, потому, что жил неподалеку, на заседании партбюро, всегда молчал, уходя, говорил, что «хлебнул жизни, как вроде в атаку сходил», - а тут вдруг сказал шамкающим голосом:
 - Это не наш метод! – да громко так и решительно, словно отрезал. И тут же добавил, торопясь. – Это левый перегиб!..  – Он помолчал, потом сказал, уже потише. – Или – правый… Я уже и позабыл…
На перерыве, который Сутормин объявил сразу же, все заговорили, кто о чём. Многие потянулись к выходу – подышать, увидеть других людей, покурить, а, может быть, чтобы сплюнуть на землю накопившуюся во рту слюну, оставшуюся после неприятного разговора. О словах Александра Дмитриевича, о его, можно сказать, мечте быть первым в своём колхозе «коллективом коммунистического труда», о путях достижения этой мечты и находке Безпалько – об этом никто и не вспоминал, как будто этого вопроса и не было… Говорили о чём угодно, даже о погоде, но сказанного Безпалько как вроде и не было.
Он зашёл в опустевший кабинет и написал заявление в бюро партийной организации. В заявлении он просил коммунистов колхоза освободить его, Безпалько А. Д., от обязанностей члена бюро.
Заявление Александра Дмитриевича рассмотрели в конце заседания, часам к 11 пополуночи. Без какого бы то ни было обсуждения ему отказали.
Александр Дмитриевич поставил мотоцикл в колхозный гараж, под охрану – в том состоянии, в каком он находился, ехать он просто не решился, - и пошёл пешком домой. Не торопясь. Думая о том, не подать ли ему ещё одно заявление – так он воспринял разговор на заседании бюро. Но на утро, только приехав в отряд и поговорив с трактористами, он, видимо, понял, что впредь коллективы, с которыми ему придётся ещё работать, будут разными – это ведь жизнь, она многообразна, - но вот таких людей, которые его окружают сейчас, и такого дела, которым они заняты, у него больше, возможно, и не будет… И передумал…
…Вот уже больше полумесяца, даже много больше, как ездит Александр Дмитриевич на своём мотоцикле каждый день по новому маршруту, -  на восток, даже если вернее, то и на юго-восток от станицы.  Ездит, можно сказать, по двум маршрутам: когда по улице Ленина в сторону четвёртой бригады, а иногда и фермы, что расположена дальше; а иногда – как уж сложится дорога, - то и по промысловой, «нефтяной» дороге…
 - Отличная, - скажет он мне однажды, проезжая по ней, годы спустя, - дорога: сколько лет прошло, сколько транспорта проехало, и какого, а она как только построенная. Вот уж умели нефтяники строить дороги… Нам, селянам, учиться у них и учиться… Я бы хотел построить хоть одну такую, пусть и не очень длинную… Что кюветы умели нарезать, что гравий сыпать – раз и навсегда!.. Люди понимали, где вода идёт, где дождь застаивается…  И, что главное, гравия не жалели… С толком его расходовали…»               
А появились все эти маршруты у  Александра Дмитриевича Безпалько по той причине, что вдруг выделили отряду мелиораторов – о собственно полной мелиорации  земель тогда ещё и разговора-то не заходило, - новый участок, заросший кустарником и даже настоящей хмеречью – так у нас назывался загустившийся лес-тонкомер, уже почти, считай, на самих предгорьях юго-восточнее Абинской. Там уже и вагончик стоял, и трактора с навешенными кусторезом, а также и корчевателем, и площадка была оборудована как для ремонта техники, так и для отдыха коллектива. В общем, место было уже обжито…
И всякий раз, выезжая утром на восточную окраину станицы, Александр Дмитриевич – а утро в станице начинается рано, считай, не с восходом солнца, а почти с рассветом – где техника тарахтит на поле, где свиньи визг поднимают, то ли от желания поесть, то ли от тесноты, где коровы мычат, дождавшись своих нянек-доярочек…
 - Интересно, - говорил он мне иногда, проезжая мимо той или иной молочно-товарной фермы и удивляясь. -  Как это создатели или хозяева ферм, т.е. мест для стойбища скота, в основном коров, так кратко и достаточно, да и совсем неполно характеризовали продукт, вырабатываемый коровами.  Молоко, -говорил он даже с гордостью, - и совсем забывая о навозе… А это же ведь просто  превосходное удобрение, причём производимое в таких количествах, что даже такой работник, как наш Григорий Женило, работая чуть ли почти не круглосуточно, не мог добиться такого момента, когда его «на той или иной ферме нет»!.. Молочко, оно что?.. Его подоили, перелили в машину -молоковозку, вывезли на молокозавод и, считай, до следующей дойки… А она когда ещё будет?.. То ли в обед, а иногда и лишь в вечернюю дойку… На ферме его и не найдёшь, как ни старайся… А навоз – он тут всегда…
Вот вспомнил я этот разговор, почти что монолог Александра Дмитриевича, признаюсь честно, «уже, как у нас говорят, в поросячий визг», когда и спросить некого, в чём же был предмет или, как говорил лично Безпалько, «принцип» разговора или монолога?.. А ведь он был! Не тот человек был мой друг Александр Безпалько, что бы вот так, без принципа, просто иногда ради красного словца, вдруг завести разговор… Был… Зная хорошо его уж очень неспокойный характер, вспоминая, каким он, Безпалько, был, я так думаю, что его волновал вопрос хозяйского отношения к тому же навозу, которого в том же колхозе, вблизи тех же ферм было, как говорят, «выше крыши», а в других местах, например, на огородах, а они у тех же колхозников, были и были немаленькие, по 30 соток, их часто и не копали по весне, а пахали, а вот чем удобрять, чтобы всё в огороде росло, цвело и здравствовало, вернее, в чём доставить тот же навоз, к примеру, со второй, даже самой ближней к городу, фермы?.. Не в клювике же, как у нас говорят…               
Хотите упрекнуть меня за то, что вспомнил не ко времени какой-то прошлый разговор?.. Упрёк принимаю. Уж очень разговор не ко времени… На улице 2020 год. От колхоза, в котором работал вместе со всеми своими земляками Александр Дмитриевич Безпалько, уже, как говорят, «и клаптя не осталось», на одном, не самом худшем, поле, расположился автодром ДОСААФ или РОСТО – на пахотном поле!  -  а рядом с бывшей второй – крупнейшей в колхозе! – молочно-товарной фермой находится – вы даже не поверите! – форелевое хозяйство!.. Упрёк я принимаю. Но не забывайте, что мы тогда с Безпалько ездили по колхозу по делам, и они, эти дела, возникали буквально на каждом шагу, с каждой новой встречей - с бригадиром, звеньевым, просто механизатором, бывало, и с дояркой, скотником, агрономом… И у каждого – своё, не терпящее отлагательства… Вот за кучей других дел порой мы с ним и вовсе   забывали о «монологе» - жизнь впереди была большая, долгая, ещё вспомним, куда мы денемся?.. Действительно, а куда? А монолог был! И хотя забота о навозе как-то очень уж слабо «виднелась» в словах юного борца за коммунистическое отношение к труду, она всё-таки была. Может, как-то в виде повышения производительности труда и продуктивности личного что ли огорода, кто знает?.. Не будем гадать, спросить ведь уже не у кого…
Иное дело, например, солнце. Выезжая на восточную окраину Абинской, Безпалько всякий раз удивлялся восходящему солнцу. Оно, всегда, всходя, считай, в одном месте, пробивало своими лучами очень плотные облака, сгрудившиеся на восточном конце бескрайнего неба, вдруг оно словно бы запутывалось, как неопытный грибник в незнакомом лесу, в густом лесу… невысоких буровых вышек, где-то в районе станицы Ахтырской и даже Бугундыря, стоящих вдоль дороги и чуть поодаль, ближе к предгорьям, как бы терялось, заблудившись, споткнулось и даже, как бы притормозивши свой небесный ход, то ли прислушываясь к шуму дизелей каждой вышки, то ли даже и побаиваясь этого шума, ставшего общим гулом. И только потом оно, задержавшись, как бы набирая силы у неба, чуть вроде бы и замешкавшись от этого, потом, вроде бы даже с усилием рванувшись вверх, в чистое небо, оно, наконец, освободившись от пут вышек, их сетки и частых переплетений верхушек, взлетало над миром, как, наконец-то, нашедший дорогу грибник, чтобы засиять своим диском, даря людям тепло и ласку.
А иногда Александр Дмитриевич, как бы он не спешил, не торопился, не мог не только что там остановиться, но и притормозить и даже заглушить чуток двигатель своего мотоцикла.  Это когда вдоль южной части станицы, сначала по восточной вроде бы равнине, хотя уклон, конечно, был, он виделся даже невооружённым глазом, а потом – по одной из крайних улиц станицы тихо переезжала  сначала через речку Абин, потом, переваливаясь – это видно даже издали, - через овраги, но  почти что и не останавливаясь, на новую площадь, западнее станицы, где-то в районе самой Гусевой балки, не иначе, переезжала очередная буровая вышка, влекомая целым выводком, где-то восемь, а то и больше, тракторов, главное, мощных, не иначе, С-100.
Красиво шли, черти, держа почти всё время конус вышки вертикально!.. Поневоле залюбуешься! Если чуть и наклоняли его, а такое было, когда переезжали через речку Абин, когда поднимались на холм или спускались в овраг, то только чуть, держа вышку за тросы, раскинутые надо  всем этим караваном тракторов. На это стоило посмотреть, оно говорило о силе и мощи техники и большом умении трактористов. Руководил перевозкой вышки, как правило, один, иногда с помощником, инженер – вышкомонтажник.
Посмотрев, как вышка, поднявшись западнее Абинской – там была видная точка, - исчезала вдали, Александр Дмитриевич, почти всегда пожалев о том, что у него нет такого «цуга» техники, ехал дальше, на новую делянку. Он обязательно переезжал чуть ли не траншею, сделанную самой вышкой на трубчатых салазках и тракторами, что шли обязательно обочь, жалел землю, вздыбленную техникой, понимал необходимость всего, прикидывал, сколько дней ему придётся перебираться через эти «чертополохи», как он говорил, и ехал дальше, навёрстывая упущенное время.
Поднявшись на взгорок, куда мотоцикл добирался вроде бы и легко, но уже работая натужно, он видел свою «рать»: трактора С-100 и С-80, пыхтящие на холостом ходу с навешенными на них кусторезом и корчевателем. Иногда  рядом с ними попыхивал дымком или С-80, или даже новый Т-75 с плугом. Но такая картина представлялась ему редко – его пахотные трактора часто, чтобы не сказать «каждый день», «ишачили», по приказу председателя или по просьбе агронома, когда как, на полях бригад: техники остро не хватало. Хорошо было уже то, что числились они в отряде…
 - Здравствуйте, товарищи! – всегда громко и строго официально здоровался Александр Дмитриевич, глушил мотоцикл, снимал с себя всё лишнее: шлем, очки, иногда, когда утро было тёплое, куртку и перчатки, и сразу переходил  на неофициальный язык.
Парни рассказывали, что вчера сделали, с чем столкнулись: корневая система хмеречи была мощная, густая и жёсткая. А агроном Сутормин – и Александр Дмитриевич помнил об этом, - просил, именно просил, а не требовал от всех трактористов не просто корчевать, а вроде даже и вычёсывать из земли корни – длинные, гибкие и сильные…
Александр Дмитриевич не понимал этого: зачем ещё и два раза гонять туда-сюда рыхлитель, вычёсывая корни, если ещё ведь пройдёт трактор-пахарь, корни высохнут, перемелются. Потом он как-то подумал: а что тут будет?.. Гонять тракторы за сто гектаров, а тут их столько вряд ли и будет, в гору, пахать, сеять, бороновать, культивировать, - и что тут будет: кукуруза – так её же дикие кабаны «пошкодят», подсолнечник – комбайны на косогорах недолго «порвать», тогда подо что мы землю приводим в порядок?..
Тут не лишне нам вспомнить – кому, может, и вспомнить, а нам-то, общему большинству, так и узнать впервые об одной, ещё вначале общей работы, его беседе с коллективом или «молитве», как он её в шутку тогда назвал…
И он не успокоился, пока не то от председателя, не то от агронома не узнал, что есть договор отдать эти земли местному плодосовхозу за участок ниже. И он сразу же успокоился – он хорошо знал директора Мозгового ещё по комсомолу, уважал его, как уважал любого, взявшегося за новое дело, видел первые сотни гектаров садов, посаженных на тоже раскорчёванных, правда, кем-то другим, землях. Узнав о том, что земли будут переданы плодосовхозу, он тогда ещё назывался лесосадсовхоз или как-то так, он не только, как все говорят, «отстал от своих трактористов, но и стал убеждать их сделать всё  честь по чести… «Чтобы, - как он часто повторял, - не было стыдно потом»…
 - Вы хотели бы? – спросил он однажды, почти что то ли на третий, то ли на четвёртый день работы, своих трактористов. – Чтобы вас все звали бы, так: ну, допустим, всех - не всех, бракоделами, всех, допустим, или хоть одного кого? А?..
 - Та вы чё, Александр Дмитриевич?!. – С негодованием закричали все. – Как это можно?!. Да как вам не совестно?!. Может, со скоростью у нас поначалу не всё будет хорошо, пока не втянемся… А с качеством – только отлично… Мы ведь землю колхознику новую даём!.. Новую!.. Никакого брака у нас быть не может!.. Чтобы нас да засмеяли? На смех подняли?..Та такому не бывать у нас!!.
 - Вот и я так думаю, хлопцы… - сказал, чуть помолчав при этом, пока сами трактористы не смолкли, неторопливо и веско, разделяя все слова, Безпалько. – И я так думаю, что повторения этой беседы, или молитвы – это кто как уж думает, – не понадобится. Правильно я говорю?..
 - Правильно, мастер!.. – снова зашумели «хлопци». – Нам, знаешь, дорогой Александр Дмитриевич, это даже обидно слышать!.. Мы, тебе же это да и не знать, оставили прежнюю работу, сами пришли к тебе, когда ты нас позвал, пришли, чтобы работать только отлично… Только так!..
               
 - Вот и я  так же думаю, - подождав, пока «хлопци» пошумят – покричат, сказал негромко Александр Дмитриевич, - что бракодела среди нас не будет. Никогда!.. На том, как говорят, стоим…
 - И стоять будем! – сказал кто-то. Кто, Безпалько не разобрал, но сказал  так, что Александр Дмитриевич понял: поблажек не будет. Никому, в том числе и ему самому, если он вдруг, по любому поводу, даст «слабину»…И он твёрдо стоял на своём: требовал только отличного качества, «коммунистического к труду отношения», как он иногда говорил.
А тут вдруг, что ни день, хлопцы ему одно и то же: «агроном нас просил» да «агроном просил»…
 - Вы что, - пристал он к трактористам, - вы стали хуже работать? Почему это агроном вас просит? Вы что, корни не вычёсываете?..
Хлопцы говорят, что они всё делают, как надо. Он прошёл по пашне, как все говорят, «ногами проверил качество пахоты, прошёл после кустореза, после корчевателя. Всё вроде, действительно, как парни говорят, как надо, что же  этому Сутормину надо?.. Пару раз специально приезжал в правление, хотел встретиться с агрономом – не сложилось: он то в первой был, то в пятой… А это через всю Абинскую, «близкий свет», как у нас  говорят!..
Кстати, чуть, было, совсем не забыл!.. После долгих лет работы в колхозе Александр Дмитриевич попал – чья это была инициатива: самого Безпалько или руководства колхоза, по-моему, так и неизвестно, и будет ли когда ясно, тоже неизвестно: обе стороны конфликта, если он был, уже умерли, унеся в могилу свои претензии, если, опять же, они были, а тогда поступили здраво – они расстались. Слушать же сейчас пересуды других людей – кому это надо, вроде других и дел, и проблем в жизни нет… К тому же другие люди, если их слушать, могут  и соврать, «сбрехать», как говорят у нас.
Так вот, уйдя из колхоза, с должности секретаря парткома, Безпалько попал в плодосовхоз – тоже на аналогичную должность. И раз мы ехали с ним из совхоза в Абинск, уже в город. Разговор был, как это чаще всего  и бывает в дороге, разным: вопросов и тем – пропасть, поговорить всегда есть о чём, но вдруг он как-то случайно – может быть, просто потому, что проезжали тогда мы именно тут, - коснулся и земель, переданных когда-то, в ранних 60-х, колхозом совхозу. Вы бы видели, как расцвёл мой спутник!.. Во-первых, я это понял уже тогда: работа в мелиоотряде колхоза была для Александра Дмитриевича, пожалуй, самой желанной, самой…
Кто знает, как он расценивал её сам?.. Может быть, только как первую, но, главное, самостоятельную, причём новую для тех лет?.. Я видел, как он смотрел на трактористов из ПМК-16, приехавших в наш район в 1967 году и поставивших земли в районе дыбом; причём, главное, не выбирая для дела  там неудобья или пустошь, как это делали парни из отряда Безпалько, а, как говорят, «оптом» - на большой территории, не глядя на то, что там прежде было: плавни, хутор, дорога, пахотное поле или речка, будь  то высыхающий Аушедз или мифическая – кто её видел, покажите нам? – Кунипса. Мало того, что «пмковцы» подняли наверх плодородный пахотный слой, так они и плавни, камыши, что десятилетиями шумели над хуторами и станицами, на нет свели, считай, во всём районе. Интересно, додумается ли кто оставить в некоторых местах – а хоть бы и в Абинске, прямо в центре, как бы на память, камышёвый пруд, - чтобы наши правнуки представление имели, рядом с чем жили их прадеды… Чтоб память крепче была.
Он смотрел на механизаторов ПМК-16, любуясь ими. Он видел, как далеко шагнули наука и техника, как не похожи были их работы на рассказы его учителей из станицы Брюховецкой. Может быть, ему и хотелось сесть за рычаги скрепера и везти, как везли «пмковцы», грунт с одного конца поля на другой, демонстрируя силу и мощь трактора и умение тракториста, а, может быть… Может быть, глядя на цепочку новых скреперов, везущих грунт туда, куда им сказали, он видел совсем другую картину – как трактора его отряда, возрастом чуть ли не довоенным, латанные и чиненные донельзя, С-100 и С-80, один с навешенным кусторезом, а другой – с корчевателем, вгрызаются в такое «бескетье», что его ни пройти, ни проехать, с визгом ножа, полным надрывом двигателей и невероятным напряжением мышц трактористов, имея одну цель: подарить колхозу лишний гектар обновлённой земли, что до сих пор задыхалась в зубах «бескетья»… И очень может быть, - у него ведь было богатое воображение! – что он не раз про себя – а, может быть, даже и вслух, свидетелей-то ведь нет! – сказал, а подумал – так это бесспорно: «А мы ведь были первыми!.. Помните?..»
Мы – помним. Я не был с ним в эту минуту, но я знаю: он принял земли, что подготовили под рис мелиораторы ПМК-16, растил на них рис, радовался урожаю. А ещё… Видели бы вы, как он расцвёл, когда речь зашла о тех ста, или сколько их там было, тех гектаров, что рекультивировал его отряд, и что колхоз потом передал плодосовхозу.
 - Там теперь сады растут!.. – шумел он. - И цветут!.. Представляешь!.. И ведь какие!.. Высокоурожайные!.. А чистые, земля под деревьями – как пух!.. Нас с тобой не будет, а сады будут плодоносить…Не зря мы тогда вычёсывали корневища хмеречи… Повозились, это да, но какую память оставили…               
А тогда, после заседания партбюро, когда его, как он думал, как мальчишку, не просто одёрнули, а ещё и высмеяли, ему было по-настоящему обидно. Его не поняли, он был уверен, по молодому уверен в том, что у этого движения: «в коммунистической бригаде – к коммунизму на пути» - есть будущее, оно нужное, мобилизующее, это ведь усложнение жизни, а разве на целину он не для того звал молодёжь?
Не потому ли его не поняли, что на целине это было бы как бы сама жизнь, с её естественными трудностями, а здесь, в его случае, всё как бы  понарошку?
Может, и так, но при чём тут уклон, правый он или там левый?...
Потом понемногу страсти в нём улеглись. Может быть, потому, что он уважал стариков колхозных, особенно коммунистов, потому что знал, что им в жизни пришлось пережить. Уже подходя к дому, подумал с усмешкой: «А ведь интересно, что я скажу, когда сам буду таким, если, конечно, доживу, я тоже что-нибудь ляпну или промолчу?..»   
Он дожил, он жил долго, но что он думал в конце своей жизни о партии, чьи идеи всю свою жизнь воплощал в дела, я не знаю. А частушки его, поздние, читал. Хлёсткие и ехидные…
…Вчера, вроде бы закончив, как ему казалось, все предуборочные дела, - были намечены пропагандисты и контролёры в бригадах, утверждены члены редакции «Экрана  соревнования» и приложения «Вилы в бок!» (так здесь называлось сатиро-приложение к «Экрану»), определены, кто, в какой день и куда  будет везти вымпелы передовика и денежные премии, назначены все контрольно-обмолоточные комиссии, договорились, как будут работать они с секретарём комсомольской организации и с председателем профсоюзного комитета колхоза, укомплектованы поварские бригады, оговорены графики выезда в поле колхозных артистов на случай «подвига» на уборке, а это ведь обязательно должны быть и жатчики, и комбайнеры со своими помощниками   штурвальными, и непременно водители на отвозе зерна от комбайна на ток и с тока на элеватор, и целый ряд других дел, про которые надо помнить ему на уборке и которые могут быть и обыденными, рядовыми, и, главное, как о них говорить, как «подать», а ведь могут быть и такие, о которых ты и не слышал раньше, и о которых вдруг заговорила «Правда» и которые просто уже даже  и невозможно не заметить…
Возвращались с молодым «водилой» Федей поздно – считай, все бригады навестили, на всех полях побывали, со всеми жатчиками и комбайнерами если не поговорили, то хотя бы поздоровались, удачи пожелали. На обратном пути из пятой бригады, уже повернув на Варнавинское шоссе, Безпалько вдруг взял и остановил машину напротив ячменного, что лежало восточней дороги, поля.
 - А что мы тут? – заикнулся водитель, как бы спрашивая секретаря парткома, что мы тут забыли?..
 - Ну как же… - проговорил устало Александр Дмитриевич. – Надо, Федя… Ведь здесь завтра – самое позднее послезавтра, начнут косить. Агрономы так решили… Подошёл ячменёк!.. Поспел!..  – он вышел из кабины, шагнул с дороги к полю, по давней, ещё от отца, привычке сорвал колос, понюхал его, потёр в ладонях, сдул с руки полову. – Хорошее зерно, крупное!.. – сказал довольно. – Запоёт, Федя, наша степь моторами!.. Любо смотреть и любо это  слушать!.. А как приятно, Федя, вдыхать запах уборки!.. Вдыхал?..Наши-то поля маленькие, это не  то, что Северная Кубань, не все, конечно, но пахнут хорошо… А как люди работают!.. Завтра – послезавтра ты это увидишь… Я почему-то уверен, что ты сам скоро на комбайн или на жатку попросишься… Точно говорю! Знаешь, стоит тебе хоть раз увидеть, как, к примеру, убирает хлеб наш Борис Братченко, как косит и молотит – это песня в степи, слушать только надо!.. Услышишь, сразу скажешь: отпустите вы меня, Александр Дмитриевич… Вот увидишь…
Когда уже ехали домой, Безпалько вдруг почему-то вспомнил события уже двухгодичной, если не больше, давности. Было это, он помнил, в январе, Они только сдали последние гектары раскорчёванных предгорий. На приёмку их тогда приехал Мозговой, директор плодосовхоза. Походил, утопая сапогами в рыхлой, прямо-таки «пухлой», как женщины говорят, земле, похвалил всю работу отряда, пожал руки трактористам… А Безпалько он сказал:
 - Большое тебе спасибо, Сашко! – он так звал его, считай, с первого дня их знакомства; то ли по причине возраста, то ли из уважения, не понять, но так и не иначе. – Спасибо тебе за поле, здесь твои сады будут, Сашко… Помни это!..
 - Моими звать их не надо, Михалыч, - сказал, гордясь, Безпалько. – Вы одно учтите: это строил отряд мелиораторов. Колхозных, по-соседски. Как говорят у нас на Кубани, земля соседа – не чужая земля!..
 - Это точно! -  подтвердил директор совхоза, пожимая руку и начальнику отряда, как и трактористам его. Через пару лет приезжайте пробовать яблоки
нового сада…
Сад как подарок, приглашение в гости – всё это, конечно, радовало и самого, Безпалько, и трактористов. Но было и главное: новых массивов даже и не предлагали в колхозе. Хоть вроде бы и на Кубани серьёзно задумались все о мелиорации земель и, прежде всего, плавней. Рядом с кубанской станицей Фёдоровской – Александр Дмитриевич знал эти места ещё по Мингрельской МТС, его была ведь зона, чьи хутора тянулись рядом и чуть подалее от села. Он даже как-то, улучив полдня, поехал посмотреть на диковинное для тех дней строительство – гидроузел и удивился: там он просто диву дался, как отличалось то, что делали они с хлопцами от увиденного; реку Кубань (!) по новому руслу пустили, плотину строили бетонную, а на ней не то шесть, не то даже семь шандоров; всё вокруг было изрыто и укатано, прямо лунный какой-то пейзаж, чуть над Кубанью пролетит ветер – дышать нечем. Куда ни глянь, техника разная, городок под жильё строителей заложен, люди все в касках да все громкоголосые, наверное, от работающей техники, иначе ведь и не услышишь ничего…
Голова кругом пошла у Безпалько от знакомства со стройкой, ехал домой – задумался. А тут ближе к Мингрельской, а потом и по дороге на Варнаву – камыши, словно строевой лес, стоит, только шелест, переходящий в свист, слышен…
А рис, говорят, и это было видно, Безпалько видел это, всё на правый берег Кубани тянулся, туда и трасса строилась, и канал рылся, экскаваторы – их целый ряд! – тянулись. И все, знай себе, пишут что-то в небе.
А дома председатель то одного тракториста – с трактором! – приказывает в бригаду передать – сначала на день-другой, потом, глядишь, уже и на целую неделю, - по дружбе, не иначе, - в другую. А потом, вроде бы так и надо – совсем оставил в бригаде. Гришу Женило вроде бы вообще за колхозным животноводством закрепили…
А тут и депеша из краевого управления сельского хозяйства вдруг подоспела: ввести в состав специалистов колхозов должность старшего инженера по охране труда и технике безопасности. Ещё только узнав об этом, Безпалько подумал с тревогой: обойдёт ли его чаша сия? Уж больно должность похожа на врачебную… Прямо просится врач следить за каждым трактористом или водителем… Как ты уследишь за всем этим? Если они все, считай, в полях, а они – разные. Одно – там, а другое – считай, в другом краю. И что, из них за каждым – бегать?..
А тут и на приём к председателю. Не миновала… Романов суров и твёрд:
 - Кроме тебя, Александр Дмитриевич, никого в колхозе не найти. Сам же видишь, специалистов у нас не густо. Не мне же брать и это!.. У меня, как видишь, всё хозяйство – на плечах… Так что выручай. По-совместительству.
Это было, считай, коньком председателя Романова. Безпалько запомнил это ещё с первого знакомства. «Побудешь год-другой комсомольским секретарём Поднимешь нашу молодёжь. А то она, как бычок молодой в пустой огород, на нефтяников смотрит. А по-совместительству, в это же время завклубом поработаешь. Танцы для молодёжи организуешь»…
Теперь вот старший инженер по охране труда! И что тут скажешь?..
 - Николай Афанасьевич, но ведь тут врач нужен! – взмолился Александр Дмитриевич. – Что ему можно делать, механизатору, а что ведь и нельзя!?.
 - Делать можно и нужно всё! – отрезал Романов. – Не всё же мне! Я ж не разорвусь! А ты у нас как раз по сельхозмашинам… Да, ты, кстати, уж не забывай, ты у нас ректор по подготовке трактористов. Ты не забыл?.. Да, и Сутормину помогай, он у нас уже устал, а ты у нас же заместитель секретаря парторганизации… С тебя главный спрос, ты же у нас растущий партийный кадр.
А тут, не успел Безпалько, как говорят, познакомиться со всеми колхозными механизаторами под добрые слова Романова: «Ты теперь у нас, Безпалько, как самая добрая нянька у всех механизаторов, всё так хорошо, что лучше и не надо, охрана труда у нас на высоте, всё идёт как нельзя лучше»…Под эту сурдинку Романов ещё одну должность «набросил» на «доброго»Александра Дмитриевича – ушёл куда-то специалист по трудоёмким процессам в области животноводства.
 - Ты уж, Александр Дмитриевич, выручай, - поёт ласково Романов,  - мне ведь неоткуда больше взять человека. Тем более, там один твой уже работает из твоего отряда, Гриша Женило. Вот на него и опирайся…
 - А я что, до сих пор отрядом командую? – попытался спросить Безпалько. А в ответ услышал в очередной раз: «Ты же у нас пример, партийный кадр»…
И тогда Безпалько, как уже старший инженер по охране труда и технике безопасности, едет в райсельхозтехнику. Он уже понял: если он сам так и не найдёт нужного специалиста, он будет вечно тянуть «семь лямок», как люди раньше говорили, - никто другой и не подумает искать где-то специалиста на стороне. И он узнаёт: в райсельхозтехнике, оказывается, эти самые процессы трудоёмкие обслуживает целое звено, а руководит им инженер Ильиных. И он начинает осаду этого руководителя: пойдём да пойдём в наш колхоз!.. И  не отстал -  видно, и сам Ильиных не прочь был сменить и адрес, и место работы, - пока не уговорил… 
Только уговорил Ильиных – вот те на! – уходит из колхоза главный инженер Беленков… А «на носу», как говорят, уборка озимых колосовых! .. Тут одно из двух: или срочно ищи главного инженера, или работай за него сам. «Ты же у нас растущий партийный кадр…» - вспомнилось некстати.
И Алексарндр Дмитриевич решился. Он не стал «с бухты-барахты», как все говорили на Кубани, принимать кого-то – он уже видел, что председателя это не  интересовало совершенно, такой был характер, - сам принял по описи всю технику, закреплённую за Беленковым, и отпустил его, куда ему хотелось, и стал готовиться к уборке колосовых. И стал присматриваться и потихоньку уговаривать работавшего в местной райсельхозтехнике Дмитрия Ивановича Федоренко, Они были хорошо знакомы, Федоренко знал не только самого Безпалько, но и многих механизаторов колхоза – он от сельхозтехники вёл техобслуживание всех тракторов колхоза, в том числе и самых сильных, тех, что были ещё в мельиоотряде. Спокойный, местный, что было совсем даже немаловажным, он был, как говорится, у всех на виду и как специалист по обслуживанию тракторов, и как преподаватель по тракторам и автомобилям на курсах подготовки механизаторов, и как вполне вдумчивый и деловой специалист.
Всё это знал о Федоренко, естественно, и Безпалько. Но он знал и главное – никто, кроме него, с одной стороны, тоже вдумчивого и делового, скажем так, специалиста, а с другой – как, выражаясь словами Романова, «растущий партийный кадр» и хоть пока только заместитель секретаря парторганизации, но как человек, пекущийся о росте рядов коммунистов в колхозе, причём, коммунистов сильных, грамотных и идейных, не станет ходить, уговаривать где-то на стороне человека, «упавшего с поезда», как тогда говорили о тех людях, что взялись неизвестно откуда… Поэтому Безпалько, не форсируя свои действия, начал сам готовиться к уборке колосовых, не ослабляя своего  внимания, начал, как сейчас бы сказали, «обрабатывать» и Федоренко.
 - Хозяйство, как вы видите, Дмитрий Иванович, у нас крепкое, - говорил он Федоренко, как бы и хвастаясь, и в то же время как бы и приглашая его тоже в хозяева, - находится в районном населённом пункте… А это, вы посудите сами, «не фунт лиха»… Одно дело – жить и работать где-то на хуторах, - я знаю, сам работал, - и совсем другое – в посёлке городского типа, где и ты сам, и работа твоя всё время на виду, где и основные улицы если не жирным асфальтом, так гравием отсыпаны, а кое-где  так и тротуары уже есть…
Наконец, Дмитрий Иванович «сдался» и пришёл в колхоз, откуда ушёл уже на пенсию. Пришёл буднично, задолго до 8 утра, как все прочие – на работу, выложил перед Безпалько свою трудовую книжку, занял свободный стол в кабинете главного инженера и с хода включился в работу – хлопотную и многообразную. А Безпалько вздохнул с облегчением…


                Книга третья.

Но ту уборку колосовых Александр Дмитриевич запомнил на всю жизнь. На него в то лето свалилась, пожалуй, целая гора, да что там гора – их была куча, новых забот, порой самых неожиданных, невероятных и немыслимых. Мало того, что уборка требовала просто чёртову дюжину – и не одну! – новых деталей на трактора, комбайны, жатки и даже веялки, что уборка ставила новые задачи, как и всякая другая, так эти самые задачи буквально падали на колхоз вроде бы даже и с неба – то приехал какой-то «странный» проверяющий, и от него нельзя было отойти и на шаг, то «свалились» на его голову – и, главное, не на председателя (его порой, бывало, «и днём с огнём, как у нас говорят, не найдёшь») или там на профсоюз или комсомол, или ещё на кого, - какие-то «помощники», за которыми нужен и уход, и, опять же, им работа, то приехали какие-то «гости», то вдруг явилась незванно большая группа телевизионщиков, за которой тоже нужен глаз да глаз – иначе такого наснимают, что потом и не разберёшься, то приехали какие-то воины – они воевали здесь не то в 42-м, не то в 43-м году, и это было так давно, что они и не знают, где это было, а то просто пионеры ближней школы пришли – «шефы»  поздравить с успехом, то вдруг среди, как говорят, ясного неба из тучи хлынул дождь с градом – и всё вдруг встало, и всем вдруг нужны и его внимание, и забота…
А главным делом продолжала оставаться уборка, он шла, несмотря на все эти визиты, приёмы, встречи, она требовала и внимания, и заботы – и деловой, и безотлагательной, и быстрой. И не раз, и не два – три, а куда больше раз Александр Дмитриевич с тоской и какой-то непонятной болью вспоминал годы работы в мелиоративном отряде, когда всё было ясно и чётко: один резал кусты, другой корчевал, все тут же сжигали эти корни и пеньки, следом шёл трактор глубокой вспашки, обязательно с предплужником; в нужный час кухарка била в подвешенный бак от газа, зовя всех на обед и полдник, а он, Безпалько, привозил деньги, оставлял их в открытом вагончике и уезжал по другим делам…
И ведь не все прибывшие и приехавшие были в поле как бы случвйно… Ну разве не приятно было увидеть группу пионеров – человек 10-15, не меньше,  - приехавших со своей вожатой поздравить передового комбайнера, Бориса Братченко?.. Да ради бога!.. Но ведь его надо же найти!.. Вот и возят их с одного поля на другое… А три бойца, издалече, видать, не иначе, со своей проблемой: хотят посетить место, где они в 43-м воевали, ищут какую-то могилу… Спасибо, кто-то из комсомольцев объяснил им, и заодно уж, и самому Безпалько, как не местному, что никаких могил тут нет, их ещё в войну или в 46-47 годах «свезли» к кладбищу. А и были ли, они, теперешние, о том не знают. Но есть памятник не то культуры, не то природы, не то даже археологии, «Высокая могила» называется… «Во – во!.. - кричат вдруг трое воинов, - именно так, «Высокая!..»
И следует темпераментный, радостный, в слезах, рассказ троих…
 - Мы там с орудием стояли…Друга потеряли…
И слёзы, и радость… Нашли!.. Выяснили, наконец, что «дело» было севернее Абинской, рядом с нынешним госсортоучастком. Вывезли их туда, на самую высоту, они узнали, где их позиция была, куда они снаряды «клали»… «Да я бы с вами и  сам посидел бы, рюмку за воевавших почему и не выпить?.. А только из степи, пока вы тут выпиваете, - думает Александр Дмитриевич, - мне доносятся звуки уборки… А слух мой, зараза, вроде я его совсем и не тренировал, а натренирован: замолкнет один из комбайнов, а ты уже сразу и думаешь – что же там случилось и что надо?..»
 - А тут такая картина: один из троих бывших солдат вдруг, горячо так,  мне и говорит: отступая, познакомился я с одной местной девчонкой. Она всё ещё немцев страшилась, всё спрашивала: какие они? А как ты ответишь, мы же с ними бесед не вели, только отступали… «Боюся, - говорила она, - над собой надругания!..» А боец о себе: «А я, когда через Кубань переходили, ранен был в ногу, неважно себя чувствовал». «Вот однажды она, девчонка, и говорит: «Слушай, служивый, увидимся ли?.. Иди ко мне, хоть поцелуемся мы перед разлукой…» «Целовала жарко и меня о том же просила…В общем ночь любили мы друг друга, было дело… А когда расставались, она ещё сказала: ты уже не герой, бегом побежать не сможешь, постарайся остаться живым… Я в марте, в конце, под Крымской снова был ранен, интересовался тут: жива ли?.. Мне сказали: родила твоя деваха!.. Живой пацан! Да вот беда днями случилась с ней… Под бомбёжку попала: ногу ей оторвало…» «Мы на новый фронт уехали, а я так и не увидел свою голубушку… Спился, было, скажу тебе…» И вдруг он ко мне, как с ножом к горлу: «Найдите её и всё тут». Все трое – да в один голос: «Найдите!!!»
Это он уже мне рассказывает в уборку 65 года. Мы едем втроём в «Копейке» Александра Дмитриевича: он, я, за рулем Фёдор Якушев, молодой водитель.
Уборка в колхозе идёт хорошо. Вчера, как это бывало, считай, регулярно, прошёл дождь. Сегодня и жатчики, и комбайнеры почти все стоят.
 - Вот ведь человек какая штука, инструмент какой! – восклицает Безпалько. -  Вот стоят машины, агрегаты, наверное, кто-то из них в чём-то нуждается, а я спокоен… Теперь у Дмитрия Ивановича об этом голова болит… Но он, я это знаю, уже распорядился… А скоро солнце съест росу, влагу, ветерок освежит и высушит листву, стебли ячменя и пшеницы, и уборка продолжится… А вот  тогда, два года тому назад, на этой встрече с тремя бойцами, я с трепетом слушал, не замолк ли какой комбайн или трактор… И вдруг слышу: что-то не так, кто-то заглох. А тут этот воин, меня чуть за ворот не хватает, говорит, да не говорит – кричит: «Найдите её!..»
А у меня в голове двоится: и встреча – реже уже не бывает, мне бы об отце что узнать – ведь ушёл, и ни письма, сразу же и похоронка! – а тут этот сбой в работе комбайнов!.. А я ведь и за старшего инженера, и за главного, за весь мир моторов ответственного!.. Один вроде тянет туда, другой – в совсем же другую сторону… И ты знаешь, я тогда не выдержал, «побежал» - помнишь, Федя? – к комбайну, узнать, почему он заглох… Подъехал: оказывается, что заминка вышла с машиной!.. Ушла на ток и нет её!.. «А, чёрт! – думаю, - где же она запропастилась?.. Кстати, прикомандированные водители и до сих пор иногда картину портят… Пока то – сё, пока машину «нашли», хотя она, правда, никуда и не девалась… В общем, пока я, уже к вечеру, подъехал к Высокой могиле, гостей-воинов уже не было, ушли и местные… А душа, ты знаешь, не на месте… Я ж в разговор, тот, с тем воином раненым, вступил!.. Правда, если говорить открыто, не знаю, зачем я влез туда?.. Помню, я ещё спросил: овраг там, где она жила, был?.. Воин мне и говорит: был, огромный. И тут я уехал. А потом, уже, считай, ночью, едучи домой, почти уж засыпая, вспомнил я девушку, что пустила нас с Иваном на ночлег… На костылях, без ноги… Осень, тёмная дорога, овраг глубокий, в хатке дед и младенец, так, наверное, уже с год, басом кричал, мальчик, скорее всего… Так твою мать, думаю, а, может быть, эта девушка как раз и была подругой воина-солдата?.. И так душа моя изболелась… Знаешь, такое чувство у меня пока, наверное, три-четыре раза и было всего. Это было, когда я на целину парней отправлял, потом, когда отряд сколачивал, ещё раз – когда меня и мой коммунизм бюро осмеяло, - и вот, когда об этой девушке подумал… Так вот.
Кое-где на полях уже зашевелились люди, забухали двигатели, Мы плавно поворачиваем во двор второй бригады. Здесь почти все. Выходить пока на обмолот рано, говорят в один голос агроном Валентина Сапай и учётчик Константин Черкавский. Александр Дмитриевич оглядывает двор. Кто сидит на веранде, кто – в беседке, кто ходит, коротает время.
  - Вот, Фёдор, тебе пример, - говорит, выходя из машины, Безпалько. –Ты это видал?.. Все языками чешут, а Борис Братченко что-то ладит в комбайне. Ты учись, пока мы живы…
Он входит в кабинет бригадира и агронома, набирает номер клуба и советует:
 - Знаешь, - говорит он кому-то, неведомому нам. – На второй народ прямо весь! Ты прав, это твоя удача!.. Через 10 минут, это второе, здесь просто не помешает небольшой концерт. Давай! Ждём!
 - Валя, - говорит он, положив трубку.  – Через 10 минут сюда подъедут наши колхозные артисты. Объяви, будь ласка!..
Валя выбегает. Мы выходим во двор.
На улице лето 1965 года. Больше года мы уже встречаемся после того, как мы втроём писали и записывали на магнитофон письмо молодого местного кукурузовода Сашки Оселедца своим сверстникам в Болгарию. Наша дружба с Безпалько, а через него – с очень многими колхозниками, особенно же с механизаторами, - как говорят, с каждым днём крепнет.
Сейчас я готовлю свой первый репортаж с уборки колосовых. Из этого вот колхоза,  как самого то ли близкого к редакции радио и только что начавшей по весне свою работу редакции районной газеты, теперь, -  после известной хрущёвской чехарды, когда в одних районах редакции закрывали, в других – оставляли, а почему, интересно? – она называется «Восход», то ли потому, что у меня в нём много знакомых  - так думают в «Восходе» - но я теперь уже    пишу не только на радио, но и в редакцию газеты -  по личному договору с редактором.
 Не так давно мне в Краснодаре вручили билет члена Союза журналистов СССР, кто, я так и не знаю, дал мне рекомендацию, - я ведь почти два года, с марта 63-го, работаю самостоятельно, причём, в одиночку, как говорят, «сам пишу, сам и читаю», первое время у меня даже и диктора не было, сам читал свои информации и репортажи – очерки – зарисовки… Правда, все два года, считай, с первой «информушки» активно сотрудничаю с редакцией газеты «Призыв» Крымского района и редакцией «Последних известий» краевого радио. Кого благодарить или пожурить – подсуетились! – даже и не знаю!.. Самое странное – для меня, естественно, - что билет члена Союза мне вручил новый редактор «Восхода» Иван Парахин… Во дела!..
Иногда, идя из одного предприятия или же учреждения на другое, к примеру, из школы № 4 в больницу, - а их у нас, в нашем районном городке, который два года назад был ещё станицей, не так уж и много, - я, после моей «записи» письма в Болгарию, захожу в колхоз, чаще всего, понятно, в тесный кабинет секретаря парторганизации, встречаю там Александра Дмитриевича – из всех работников конторы я хорошо знаю, пожалуй только его, - иногда Владимира Петровича Градинарова – я немного знаком и с этим интереснейшим из всех местных людей человеком, правда, знаком пока мало, - мы иногда коротко с ним беседуем: ведь теперь и колхоз – полигон для моих поисков интересных людей и дел, событий…
Если захожу ближе к обеду,  мы, чаще вместе с Александром Дмитриевичем, просиживаем и обеденный перерыв – для меня здесь много интересного. Сам Безпалько просто странный человек – таких я не встречал ни среди знакомых нефтяников – а знакомых там много, - ни среди мебельщиков, консервщиков или работников школ, - он интереснейший рассказчик.
Если о партийных делах, то он краток – расскажет о собрании, иногда не забудет сказать, как на нём было неудобно сидеть тому же председателю или специалистам, бригадирам да и ему самому – «Наши, бывало, так причешут, так  припечатают, что аж поёживаешься!» говорит он и быстро закругляется: «Партийная жизнь – это ведь одна сторона, другая, главная – это дело: а она – тракторист на пахоте или севе, комбайнер – на ремонте и уборке, а те же – женщины - доярки, свинарки или табачницы – табак тогда в колхозах ещё занимал важное место, - а то и овощеводы, полеводы – там они в деле, что называется… Надо смотреть в дела…»
А вот когда он говорит о том или ином коллективе или конкретно о человеке, - тут он просто неудержим! Его рассказ – о любом! – полон таких деталей и фактов, что ты, записывая всё это, диву даёшься!.. Только что и успеваешь подумать: откуда?.. Однажды я по неопытности даже спросил: откуда такие подробности? Он, помню, рассмеялся мне в лицо, а потом и говорит: так я же с ними уже больше десяти лет варюсь в этом колхозном бульоне!.. Сначала с  молодыми, с ними, знаешь, как было не просто!.. Один поссорился с женой или девушкой – на другую глянул; другой недоволен: ему борща кубанского молодая жена приготовить не может, третьим жить негде… Ой, да что тут рассказывать, ни дня, ни ночи не хватит…А потом, уже в этом колхозе, я с ними и детей крестил, и хаты строил, и в партию их принимал… К тому же я ещё с осени 43-го, когда мы с Иваном, моим братом, «в трудную ситуацию», как теперь говорят, попали, сразу понял, что хороших людей больше, как ты не крути… Хоть так, хоть эдак!..
Была у Александра Дмитриевича ещё одна особенность: начинать рассказ, неважно, о новом человеке или о новом событии – но обязательно с чего-то интересного, увлекательного, я бы сказал даже так,  - с нерядового факта, причём, исключительно с точки зрения самого Безпалько – тебе это событие или этот факт, случай может показаться и самым заурядным, главное тут – точка зрения Александра Дмитриевича.
Многое из того, что я сейчас рассказываю, я узнал уже позже, когда и мы друг друга понимать стали лучше, и я с колхозом познакомился поближе, но  тогда, в том же 65-м, а, может быть, и в 70-м, я многого ещё не знал. Слушал всё, широко распахнув глаза и развесив уши. Вот что он мне уже где-то в 74- 75 годах рассказал насчёт первого факта из жизни Бориса Братченко. Было это вскоре после того, как Безпалько поведал мне о прямо-таки хулиганском поступке Бориса, кстати, любимого Безпалько комбайнера. Признаюсь, он был к тому времени и моим любимцем, понятым мною героем страды…
 - Иногда я сталкиваюсь с этим самым первым случаем, - говорил тогда мне Безпалько, - то ли первым, то ли, как говорят, крайним, последним. А иногда я узнаю о факте вместе со всеми, вот  тогда ты, как говорят, хоть стой, хоть падай… Вот тому пример. Ты помнишь Сашку Оселедца? – спросил он меня вдруг.
 - Ну, я бы ещё не помнил того вечера, когда вы вдвоём ввалились ко мне в «студию» - на веранду радиоузла!.. С диким предложением записать – хотя оказалось, что его ещё надо написать – рукой на бумаге! – обращение-призыв кукурузовода Оселедца своим сверстникам в Болгарию?..Помню, как он весь вечер сидел гордо, словно не из-за него мучаются все трое… - ответил я, про то умалчивая, что встретились мы с ним, Оселедцем Сашко, как он всегда сам себя называл, только на рисовой ниве, на севе, «узнались» мы далеко не сразу, он лишь к третьему нашему приезду «оттаял», как говорили у нас в редакции. Может быть, и позабыл о встрече в «студии», кто знает?..
 - Так вот, если бы я знал, что надо делать всё, что мы делали втроём, я бы к тебе никогда не пришёл! – заявил жарко Безпалько. И тут же поправился. – Вернее, я бы пришёл, но уже с текстом, который я бы заставил бы написать Оселедца…
 - Или написал бы сам! – вставил я, вмиг вспомнив, как это делалось в то время.
 - Скорее всего, - согласился Безпалько, - так оно бы и было! Но я-то этого не знал!.. Он когда пришёл, показал мне бумажку, я там увидел площадь звена в гектарах, урожай – в центнерах, итог – в тоннах. И мы пощли!.. Откуда я знал – я знал его немного! – что для него вспахать 100 гектаров куда легче, чем написать двадцать-тридцать, от силы, строчек?.. Если бы ты нас тогда сразу выгнал, мы ушли бы… Но ты ведь нас не прогнал!?. Так вот всё и берётся! А что? Жизнь полна неожиданностей!.. Не так ли?..
Надо признать, мне тогда такой подход – сейчас, кстати, тоже! – понравился. Очень! Жизнь сразу становится интересней, занятней, занимательней…
Сейчас, когда уже большинство «не с нами», когда, как говорят, «ничего ни повернуть нельзя, ни повторить», остаётся мне сказать, что если «новелла» с Оселедцем была рядовым «сюжетом», то уже «рассказ» о Братченко – это «классик» жанра. А я ведь ещё столько лет работал «в тесном с ним, как говорят, кругу» и дружил. Это тоже вооружает и сближает...
И потом: иногда мне кажется, что вся его жизнь – это сплошная «новелла», где ты, читая её, даже и не знаешь, что будет там дальше, уже на следующей странице. Не верите?..
Но – продолжим наше путешествие в абинский колхоз. Мы остановились, если мне не изменяет память, почти в начале уборки колосовых 65-го года, во дворе второй бригады, после прошедшего накануне дождя. Пользуясь тем, что поле и хлеб пока ещё просыхают, Александр Дмитриевич, вызвав в такой неожиданный антракт на бригаду, где пока ещё все на стане, артистов, идёт к механизаторам, здоровается со всеми за руку, обменивается шутками, сразу же интересуется успехами.
Механизаторы разные, я их ещё не знаю. Ловлю на слух отдельные фамилии, имена и даже прозвища, клички. Удивляюсь и даже недоумеваю. Например, услышав про неживого, я долго думал, что это кличка, как говорят у нас, это «поулочная фамилия» - есть, знаете, такие люди, что работают, как не живые, ну, это такой же. И только к концу уборки я разобрался, услышав однажды по телефону фамилии лучших, и среди них – Неживой!.. «Так он ещё же и лучший?» - воскликнул, помню, я от неожиданности. «А как же, - ровным голосом ответил диспетчер, - он сегодня в ударе!..» Потом, уже через время, помню, учётчик бригады Черкавский внёс ясность. Он  как-то так объяснил фамилию Неживого: «А он, когда работает, от него сперва ничего нужного не добьешся. Словно Неживой!» «Вот, и, поди, разберись! – подумал я. – Это или кличка, или настоящая фамилия?..» 
Разговор с Александром Дмитриевичем, начавшись вроде бы с самочувствия, вдруг закрутился вокруг «железяк», о чём я не так давно говорил. Видно, уже опыт был. А только на этот раз Безпалько как-то быстро переадресовал его как раз к подошедшему к нам молчаливому товарищу.
 - А это, хлопцы, вы не ко мне! – воскликнул Александр Дмитриевич. – Это вы вот ему, Дмитрию Ивановичу, нашему главному инженеру, товарищу вот Федоренко… Настойчивей, ребята!..
И тут во двор второй въехал небольшой автобус. Откуда сразу же, ещё он и не встал, как следует, с песней выскочила стайка не то девушек, не то уже молодиц. Все в ярких нарядах, они тут же, скакнув, встали рядком и запели довольно  странную песню. Она вроде была и про нас всех, и, странно, она сопровождалась то ли  хорошо известной, то ли совсем-совсем незнакомой музыкой баяна. Она была, как я уже сказал, вроде бы и о всех нас, а вроде бы и о ком-то, известным только поющим… Голоса взлетали и вроде бы таяли, чтобы тут же взвиться вновь…
 - Это наш музыкант, местный, - пояснил стоящий рядом Черкавский, - наш Валера Мисюра!.. Композитор!..
Через пару-другую минут, спев, девушки или молодицы – а их же разве ты поймёшь: все одеты ярко, а накрашены ещё ярче, в капельках пота, - стоят, обмахиваются платочками,  стреляют глазами в механизаторов.
 - А где Гриша Братченко?.. – слышится чей- то приглушенный голос.
 - Да вон он, у комбайна, - доносится другой, такой же, приглушенный. – В поле торопится. А тебе-то что?..
 - Да думаю, - слышится смешок. – Он, случись обнять, поди, и задушит!..
 - А ты Нинку спроси… - советует третий, тоже насмешливый.
 - Спросишь её, как же, - отвечает первый, как-то тихо, уже и без смеха. – Она только улыбается и молчит…
Потеют не  только артисты. Ну, те, понятно, поют…А чего всем жарко?..
Солнце палит вовсю. Над бригадой пронесся легкий ветерок. Вроде бы и легче стало. И тотчас, через дорогу, если вбок немного, на просторном дворе колхозного тока, вдруг захватив, видно, полову, ветер взвихрил небольшой смерч, бросил вверх, потом – вниз, вбок, закрутил, закружил…
И почти сразу же со двора второй бригады, даже не дослушав стихи, что громко читал, славя комбайнеров, чистенький мальчик, подался в поле первый комбайн.
 - Смотри, Фёдор! – не теряя случая поставить хорошего комбайнера в пример своему водителю, как бы невзначай говорит Безпалько. – Учись, брат!..
Со двора всё ещё звучит песня нарядных колхозных артисток, а мы, вслед за машиной комиссии по качеству уборки, уезжаем  за ворота, пристроившись за одним из чуть зевнувших комбайнеров.
Поле – рядом. Не прошло и десяти минут, и мы все – на нём, толпимся у края. Все здесь, как говорят, при исполнении, у каждого своё дело. Только у нас двоих – у меня и у Безпалько – вроде бы нет обязанности. Но это не так…Мы идём по скошенному вчера, уже по подсохшему после дождя полю.
Вы шли по скошенному полю, вдоль которого лежат валки скошенного вчера ячменя, но ещё до сих пор не обмолоченные!.. Земля, почти сплошь увитая «берёзкой», чуть уминается под ботинком, мягко хрустит намокшая стерня, из-под башмака кое-где цвиркает влага вчерашнего дождя, не вытекшая и не просохшая под жарким солнцем.
Мы идём по полю. Впереди – члены комиссии по качеству уборки, они очень внимательны к косовице, ищут и иногда находят сбитые колоски, а навстречу нам идут уступом: один комбайн впереди, остальные, чуть отстав, но не на миг не отставая и не ломая строй, идут остальные – не то 5, не то даже и 6 комбайнов. Идёт уборка.
Я стараюсь ничего не пропустить, улавливаю, как говорят, нюансы, стараюсь определить общий мотив страды, хоть она только вчера лишь началась, даже так будет вернее, если скажем: сегодня, ибо именно сейчас, может, даже в эту вот самую минуту комбайны всех пяти бригад дружно убирают озимые… Другого такого момента не будет; завтра, а, может быть, уже и сегодня чей-то комбайн выйдет из строя, пусть всего на минут 10, не больше, но ведь всё равно, другого момента, когда работают все, больше не будет – кто-то уже разгружается, кто-то обедает, кто-то отдыхает, кто-то что-то «мантачит» в своём агрегате: может, просто ремень подтягивает, а кого-то и проверяет на слух и на вид комиссия по уборке…
Идёт уборка. Я ловлю в объектив фотоаппарата то передний комбайн, то их целый ряд, то рыскающих членов комиссии, то группу что-то обсуждающих специалистов. Все заняты делом. Моё дело – смотреть…
И так было, считай, каждый день. Дни мелькали, как часы, не успев начаться, уже катились в ночь. Казалось, мы ничего не успеваем. Всё было так быстро, стремительно, я не успевал подготовить один материал, а уж мне поступало новое задание. Мы с Александром Дмитриевичем виделись почти ежедневно, я буквально урывал время для подготовки материалов у нефтяников, у тех же строителей, мебельщиков, консервщиков. Главное внимание было уборке. Если бы не было редких дней, и коротких дождей, когда дождь, казалось нам, шёл одновременно с высыханием нивы и самой почвы, уборка, как нам тоже казалось, пролетела бы за пять-шесть дней. Но она – отдельно ячмень и через день-другой – пшеница, - продолжалась где-то около полумесяца, а у кого – так и того больше. Мы участвовали в работе всех контрольных комиссий по качеству, простилали, остановив комбайн прямо на валке, - как уж агроном Владимир Володин определял в тот или иной день «жертву» проверки, это по моему, одному богу было известно, - но мы заставляли комбайнера «на месте» «молотить» на простланный нами брезент. Потом оттаскивали тот брезент в сторону и считали намолоченное зерно. Что было дальше: меняли ли решёта, как говорили комбайнеры, подтягивали ли какие-то гайки – всё это было уже за пределами уборки. Мы видели на всех бригадах одно: как и в «Молниях», и в «Боевых листках», и даже на огромном листе колхозного «Экрана соревнования» все комбайнеры, работая каждый себе, гнались день в день за Борисом Братченко, тщетно пытаясь догнать, хоть чуть-чуть его показатели. Но он был неуловим. Его, казалось, не то что догнать – о том, чтобы превысить его намолоты, мне так казалось, никто даже никогда и не помышлял! – а хоть бы приблизиться хоть чуть, чтоб не стыдно было самому получать зарплату: вот о чём думали абинские механизаторы…
И всякий раз, подойдя к «Экрану соревнования», изучив показатели каждого, Александр Дмитриевич говорил своему водителю Фёдору Якушеву:
 -Учись, Фёдор, учись, пока я жив… Видишь, вчера ведь многие поднагнали Бориса по намолоту, наверное, многие радовались, кто-то – я так думаю! – в пляс, поди, пустились! А сегодня «Экран» говорит: зря радовались… Ведь пока мы все спали-потягивались, Борис ночью оторвался от всех на косовице. Учись, Фёдор!..
А однажды он мне рассказал случай, похожий на анекдот. «Утром, встретив пришедшего замерить убранный клин учётчика Черкавского, Борис упрекнул его за то, что вчера на дальнее поле не привезли полдник.
 - «Если бы привезли, - сказал, приведя слова того самого Бориса Братченко, Безпалько, - я бы ещё бункера два намолотил бы… Учтите это!..»
 - Так в чём тут анекдот? – спросил я.
 - Вот и Черкавский никак не разгадает! – усмехнулся Александр Дмитриевич  - Дело в том, что комбайн работал, пока не сжёг всё топливо…
 - «Интересно, на чём бы он работал?.. – изумляется учётчик в пересказе Безпалько. – Не иначе, как на нашем полднике?.. Но в нём-то дизельки нет!..»
А Борис Братченко ходит, посмеивается…
Мы видели вручение денежных премий прямо на ниве – скажу сразу, что это были небольшие, чисто символические деньги, но вот шуму вокруг них, как правило, поднималось много, затевалась целая кутерьма, раздавались шутки, подначки, - порой вручение одной пятёрки останавливало работу пятерых комбайнов: всем хотелось увидеть «живые» деньги, подпись, что ставит «герой» в документе, расстеленном прямо на капоте «Запородца», что лихо возил Градинарова по стерне и соломе… А как лихо он сам, на костылях, разбрасывая эту же солому, остановив свою машину посреди поля, шёл к намеченному комбайнеру, останавливал его, приглашал его спуститься с мостика, жал руку, поздравляя, хлопал по плечу и вёл к «Запорожцу», чтобы тот там расписался. Пока они шли, собирались остальные, и к белому своему «Запорожцу» подходили уже гурьбой. Потом, уже позже, мне как-то сказали, что так внедрялась система поощрений на уборке. Так это или не так, я даже и не выяснял. Я просто помнил, как однажды Градинаров негромко, он едко одёрнул кого-то из конторских, заметившего ему, что он, Градинаров «тянет» уборку, вручая премию…
 - Дайте парням хоть по стерне пройтись, - он ухмыльнулся насмешливо. – Это после нескольких часов тряски в кабине!.. Ты бы после такой «вахты» кулем свалился бы на стерню… И поговорить-то ведь им надо… Или ты так не считаешь?..
А что?.. Один раз мы даже вручали вымпел передовику на косовице сразу за три дня, правда, предыдущие, ещё до дождя, - но, скажу я вам, картина была прикольная, я бы сказал, приятная и даже подъёмная; в виду того, что вся местная комиссия испугалась дождя, - там были одни женщины и девчёнки, - зевнула нужный день, мы оказались к месту, исполняли с фотокором роли представителей общественности. Было, скажу я вам, неудобно, нам, другие, как я понял, на это и внимания не обратили. Главное, что я заметил. Жатчик был и рад, и доволен – его труд был не только замечен, но и отмечен. Он так гордо глянул на нас всех, что и мы порадовались за него. Мы слушали для комбайнеров концерт колхозных «молодиц», как назвал артисток Александр Дмитриевич. Не во дворе бригады, как перед началом страды, а прямо в поле, среди комбайнов, съехавшихся поближе, чтобы и механизаторы поглядели, и агрегаты послушали, не иначе… И всё это и радовало, и бодрило.
А однажды мы столкнулись, иначе и не скажешь, с группой народных, как их там, контролёров – в те годы в стране была запущена и эта система, как все говорили, «народного» контроля». Помню, выступая у меня на радио, Раиса Васильевна, по моему, Малютина, только назначенная председателем нашего районного комитета, говорила, что это будет такой домашний контроль, после которого «в доме должно быть чисто»…Не знаю, как насчёт чистоты, но для нас первая стычка, надо было бы назвать её встречей, может быть, даже встречей разных поколений, так оно и было, наверное, со стороны, но, по сути, это был «налёт», дерзкая кавалерийская атака, «рубка» наотмашь, если хотите…
Даже не поздоровавшись, один из «комитетчиков» - видимо, они знали друг друга, - спросил, прямо утверждая, Александра Дмитриевича:
 - У вас столб не обкошен…
 - Обкосим и обмолотим, - чётко отрапортовал Безпалько. Я, помнится, даже удивился столь необычной фразе парторга: обкосить – это понятно, но зачем же обмолачивать… столбы!..
 - А мы вот подсчитали! – громко заявил другой из «комитета», полистав свой блокнот. – У вас на колхозной территории больше сотни столбов!..
Помню, я даже присвистнул от неожиданности, смутившись после до того, что чуть не извинился. Безпалько, помню, в ответ на цифру как-то очень тонко улыбнулся и спросил:
 - И они, что – все на ниве?.. Даже те, что в городе?..
Но «комитетчики», похоже, слушали только себя…
 - Вы представляете, сколько у вас теряется урожая?.. – строго  спросил один.
 - Мы сигнализируем вам о потерях! – повысил голос другой. – Вынуждены доложить и выше, куда следует…
 - Докладывайте, - уже, видимо, теряя к ним интерес, разрешил Безпалько. – Я, как секретарь парткома, ручаюсь: на ниве все столбы будут обкошены, - он на минуту замолк. – И… обмолочены!..» - крикнул он, уходя вместе с нами, вслед «комитетчикам».      
Мы разошлись. Пожалуй, именно тогда я впервые почувствовал, что так называемый «консенсус», что лет через 20-25 войдёт в стране в моду, даже и не наступил и когда ли наступит? И что даже в такой и простой и, главное, извечной истории, как уборка – она всегда ведь была, есть и будет! – что-то «искрит» и даже иногда «полыхает». Я оказался, к сожалению, прав: уже в канун перестройки, уже совсем новый – а сколько их «кануло в лету» и всеми забыты! – председатель комитета вновь поднял вопрос, на этот раз уже на совещании, о потерях урожая из-за того, что электростолбы продолжают быть «необкошенными и необмолоченными»… Такой мне запомнилась эта первая «моя» уборка «озимых колосовых», как она называлась официадьно, и «страда», как звали её всегда и все колхозники…
Но куда более была «организована» и выглядела даже «пышно» следующая или та, что была за ней!.. Это был год перехода на Кубани именно сельского хозяйства на так называемые «промышленные рельсы» по - медуновски. От хрущёвской «автоматизации» поздних 50-х - я имею в виду прежде всего квадратно-гнездовой способ у нас сева кукурузы, за другие «регионы», как теперь принято называть области, края и даже целые республики – вот что значит не спящая чиновничья мысль! – я не знаю, не буду судить, от той же брежневской мелиорации, когда сотни гектаров богатырского «богара» на Кубани ушли под  рисовые чеки, теперь переустройство шло прямо  по пути создания сельскому труженику, привыкшему к работе «в цехе без крыши», т. е. в поле, городских удобств…   
Прямо в степи, у озимых «клинов» появились душевые кабинки, строились летние столовые… Чего я не видел, так это спальных мест.
Не помню, как Безпалько, а он, как секретарь парткома колхоза, не только, как говорят, отвечал головой за продвижение в жизнь всех этих «благ», но и должен был агитировать за это, организовывать всё это – инициатива ведь была поддержана первым секретарём крайкома партии. Спрашиваете, какой? Тогда в СССР была одна партия – КПСС… Но все видели, что не всё из этого было нужно, а уж необходимо ли?..
Александр Дмитриевич однажды ответил на этот чей-то вопрос вопросом:
 - А где же медицинский контроль?
Вопрос был задан, но повис в воздухе – о дежурстве врачей на уборке никто, видимо, не подумал. Хотя, возможно, он был бы и не лишним: летом же на Кубани солнце палит нещадно. Понятное дело: жатчику, комбайнеру и тому же водителю помощь явно может быть и лишней, а вот женщинам и тем же пионерам, вышедшим на сбор колосков, она никогда бы и не помешала… Но о ней не подумали.
Правда, задавая свой вопрос, прежде всего себе самому, он имел в виду иное. Он ведь прекрасно знал людей, с которыми работал, и нередко говорил даже вслух об этом, о том, что колхозники были крепкими не только на работу...
 - Иному утром не помешала бы пивная кружка огуречного рассола – ведь на улице редко когда обходится без праздника… - философски говорил иногда Безпалько.   
К «благам» многие механизаторы относились с усмешкой, нет, были среди них, конечно, и такие, что обязательно, при первой же встрече, и не важно, знакомы вы с ним или нет, норовили заметить: «Видите, как теперь у нас: и столовая – рядом, и душ – вот он, и туалет – к нашим услугам!.. У нас теперь – как на заводе!..» Но большее число людей новинок, - и это было заметно, - или не замечало, или для них они просто не существовали. Находились и такие, кто, услышав слова похвальбы, тихо говорили: «Лучше бы они дождь на время уборки закрыли бы…» Многие считали, что раз поставили где там душ, где туалет, значит, так и надо. А кто-то считал и так, что всё это трата денег, отвлечение людей от дела, ненужные хлопоты – в общем, каждый обо всём об этом думал по-своему.
Тому была причина: величина полей и их расположение. Во-первых, наши поля были малые, уборка на любом могла затянуться на два дня, только если выпадет дождь и остановит её. Во-вторых, даже в самой большой, второй бригаде, все поля были не только в прямой видимости, но и в зоне шаговой досягаемости. Иными словами, люди считали, что борщом и гуляшами их накормить поварихи могли бы и на стационарной кухне, и сколачивать их у каждого поля – это напрасный труд. Вот в степной Кубани, где поля просто огромные, там это, возможно, и крайне важно, а у нас, в абинском колхозе, это – излишество…   
Примерно такая же история была и с душевыми кабинами, и с туалетами. Помню, нашлись острые языки, которые сразу же потребовали: а где же тут биотуалеты – в те годы по городам бодро шагали и эти, иногда даже изящно сработанные кабинки. А чем мы хуже?.. Самое интересное было в том, что в городах их устанавливали – так, по крайней мере, говорил и показывал (!) нам телевизор, - в местах скопления людей: на демонстрациях и концертах… А мы же работаем!.. Но это – острые языки… С них что возьмёшь?..
Остальные – спокойны, словно это их и не касается. «Помыться мы и дома у себя сможем, - говорили механизаторы, - он-то ведь, считай, рядом… А ведь можно и в речку, кто живёт неподалеку. И чистым будешь, и разомнёшься после кабины, неважно, на тракторе ты или на комбайне…» Что же касается туалета, то тут дело в другом, «в генетике», как говорил тот же Градинаров, острый на язык мужчина, а вернее, в многолетней, ещё со времён заселения Абинской, привычке… На Кубани, считай, во всей сельской местности, а иной-то окромя городов, и не было, туалет или «отхожее место» всегда был подальше от дома. Для казака можно было держать телёнка в хате, но его «сортир» просто обязан был стоять даже не в дальнем углу двора, а именно что огорода. Думается, что здесь и по сию пору можно встретить, понятно, уже дощаные, «нужники», с плотно закрывающейся дверью, взамен тех, ещё  довоенных, что были – проще некуда: загородка из стеблей кукурузы или же подсолнечника, хорошо, если недалеко была хоть одна из многочисленных плавней – из камышей «нужник» был, по определению, значительно теплее, чем из кукурузы или подсолнечника, что насквозь продуваемы зимними ветрами, но – обязательно подальше от дома. Привычка!.. Кстати, не факт, что такие вот «туалеты» не имели и многие дома в станицах нашего района, построенные не только сразу после войны, но и много лет спустя. Имели, уж чего там душой кривить. Привычка… Но не только!.. Многих, особенно тех, кто уже прошёл в годы войны, кроме России, ещё и пол-Европы, и видел всё это в «натуре», сдерживала полная неготовность всех наших сёл, деревень и даже станиц, не говоря уже о хуторах, к таким благам… И техники нет, и тех же труб, не говоря уже о деньгах… Да и специалистов – тоже.
Люди, лишённые всех этих удобств дома, встретив всё это во время уборки в поле, думаете, воспринимали эти «удобства» аплодисментами, криками «ура» и  «браво», и транспарантами?.. Отнюдь, многие просто плевались…      
Но главной «фишкой» этой уборки и главным раздражителем почти всех, кто в то лето убирал озимые, были контрольные обмолоты, интересно, чья голова их придумала на головы комбайнерам?..Это надо же было так!.. 
Больше мата и рассерженных лиц, да что там рассерженных – злых, я ни в одну страду не видел и не слышал, даже и в рисовую, в  самую никудышную погоду…
 Раньше ведь как бывало?.. Раньше, когда их было всего несколько, да и не в колхозе – в МТС, его ждали, как героя или артиста, встречали торжественно, с цветами да песнями… О них в газетах писали, фильмы снимали, - сам один видел, - гордились, в частушках прославляли… Почёт, зовут только по имени –отчеству, уважение, симпатии… Как деликатно пел герой артиста Николая Крючкова из ещё довоенного фильма: «…сохнут девушки по мне…». Фильм это ведь не частушка, там совсем иные слова…
Потом клин озимых увеличился, число комбайнеров – тоже. Да в каждом колхозе – свои. И много…Если видишь в колхозе мужика – не ошибёшься: или председатель, или комбайнер. Но  если раньше приезжий только убирал – говорили: «Вот уберёт – с хлебом будем!», то теперь он уже – и пахарь, и сеяльщик, и с бороной, бывало, пройдёт… Он теперь уже хлебороб!.. Его намолота, считай, весь колхоз с нетерпением ждёт, как на бога старая бабка, надеется… Седьмого ноября, когда все идут, рапортуют, колхозная колонна без группы комбайнеров – председатель да парторг не в счёт: они ведь, как ни крути, - руководители! – и не колонна, а так, толпа, на неё никто никакого и внимания не обратит, лозунг не крикнет, не зашумит: «Да здравствует…» И они, надо же, идут, принарядившись, словно на свадьбу, по очереди знамя несут – важные такие, прямо куда там!..
И тут вдруг эти контрольные намолоты.
 - Это как так – контрольные?.. – спрашивают.
 - Для кого – контрольные?.. – допытываются.
 - Что это значит, контрольные?.. – не понимают.
 - Вот выдадим зерно из бункера в грузовики, взвесим их на весах – вот вам и контроль!.. – настаивают.
Но у уполномоченного иная точка зрения.
 - Контрольный обмолот контрольный и есть, - поясняет он и его комиссия. – Он для нас и для вас. И мы, и вы должны знать, какая урожайность на том или ином поле, что вы должны получить в итоге…
Задумались хлеборобы: что-то непонятное задумано, неясное… Понятно, что каждый ставит перед собой задачу намолотить побольше, хочет выдать из бункера своего комбайна как можно больше зерна, надеется, что и погода будет «уборочной», и поломки техники его минуют, а как оно всё получится, кто же это знает?.. На вид можно и предположить, можно и угадать, но кто же скажет точно… Это может сказать только последний обмолоченный в поле валок!..
И тут пошли новые требования. Для проведения контрольных обмолотов, на всех полях, оказывается, нужен лучший комбайнер, желательно – коммунист.
 -А член парткома не нужен? – с еле заметной долей ехидства спросил гостя Безпалько.
 - Хочешь сам попробовать? – примерно так же спросил уполномоченный.
 - Нет, - спокойно ответил Александр Дмитриевич. – Зачем?.. Я работал ещё на «Сталинце»! Когда это было… У нас есть член парткома, добрый, умелый комбайнер…
Узнав о том, что вести контрольные намолоты, по крайней мере, пусть хоть в своей лишь бригаде, предложено Леониду Тищенко, разговоры сразу среди комбайнеров пошли разные.
 - А что? – говорили одни. – Он в поле войдёт – лучше и не надо…
 - Лёнька так может задрать планку – мало никому ни покажется! – отвечали другие.
Заинтересовался Леонидом Тищенко и сам уполномоченный – он был, видно, из местных и историю Абинской знал неплохо, но, правда, совсем «с другой стороны», как говорят на Кубани.
 - Слушай, - спросил он Безпалько, - а этот твой Леонид, Тищенко который, он не родственник тому Тищенку, ну, Якову, что погиб в 1943-м, при нашем наступлении прямо под Абинской. Говорят, на его похороны, когда станицу освободили, все жители сбежались…
 - Кто говорит? – спросил Александр Дмитриевич с интересом.
 - Да у нас в райкоме, кто же ещё… - сказал, сразу теряя интерес, гость. – Жаль, хорошая была бы идея: один освобождал, другой хлеб растит!.. Жаль. 
А о том, что их всех – и тех, кому выпало делать контрольный обмолот, хоть всего лишь раз за уборку, и тех, кого пропустили, не назвали, - всех  вместе их обидели, и в чём – не поверили в их честность в страду, в самый главный день их жизни, об этом они все молчали, но, как об этом говорил Александр Дмитриевич, лучше было бы, если бы они все кричали…Таким вот было их общее  молчание. Им не поверили – людям, которые, как минимум, десять лет из своей жизни, а многие и куда больше, каждый из них добывал славу родному колхозу. На хлебном поле. Не поверили…
А дальше – дальше каждый, как говорят, «бился» по-своему. Кто – как!..Кто так просто сказал бригадиру, сказал, как отрезал, что не будет он вести этот контрольный обмолот. И не вёл – от него, как говорят, «отстали», зная его характер. Кто-то «застрял» на машинном дворе, сославшись на очередную поломку – их в то лето и в самом деле было много… Один – а, может быть, и далеко не один, - узнав о том, что сегодня ему выпадает черёд вести этот чёртов контрольный обмолот, так переволновался, так это его «задело», что он прямо на своём бригадном дворе заявил: «Если нельзя этого избежать, не участвовать, я пишу заявление и ухожу из колхоза!..» Говорят, что его насилу успокоили, так «расходился». Прямо, до нервного срыва…
В чём тут дело? Казалось бы, всё «путём», как говорят на Кубани, без этого самого обмолота уборки не бывает, всё вроде и правильно. Это когда-то, уж очень давно, как опять же говорят на Кубани, «там, на заре нашей колхозной  жизни», скошенный хлеб скирдовали, потом, уже поздней осенью, а, бывало, и зимой, его свозили в «ригу», где, как раньше иногда говорили старики, «не торопясь, молотили». На нашей жизни такого не было. При нашей жизни уже были комбайны. Кто постарше – кого уже и в живых нет, - те помнили, как и тот же Безпалько, прицепной «Сталинец», ну, а мы, помладше, выросли уже при «Колосах», «Нивах», «Сибиряках», СКПРах…
Мы любили их, бывая на бригадах или в полях, мы любовались ими – просто огромными, кабина или мостик которых был словно бы даже аж на втором этаже жилого дома, куда вела вас вертикальная лесенка, откуда с нами, что стояли внизу, на стерне,  мог разговаривать такой далёкий, словно бог из детской сказки, комбайнер!..
Вы можете спросить, а чего это мы, дети, делали на бригадах и в полях?.. А как же, ведь у нас, пионеров, была святая обязанность – собирать на полях, где колхозники убирали озимые, оброненные колоски прежде всего, конечно,  пшеницы. И мы собирали их в холщёвые сумки – пластиковых пакетов тогда не было в обиходе, - под командой вожатой или учительницы.
Но вернёмся к ропоту наших комбайнеров. Что же так их возбудило? Дело в том, что у контрольного обмолота была одна особенность: каждый, кто был следующим за «контрольным» и работал на этом поле, должен был не только стараться намолотить так же хорошо, как и «контрольный» - тут ведь у всех был свой почерк и «потолок»: редко кто мог обогнать или хотя бы достичь результат, к примеру, того же Бориса Братченко или чуть позже – уже Ивана Овечко или Леонида Тищенко, но и показать урожайность поля не ниже, чем это показал контрольный обмолот. Давно это было, никого из тех, кто читал эти строчки, как они говорили, «мелким шрифтом», где вроде бы было это сказано – о погашении недобора контрольного намолота, уже никого нет и из тех, кто молотил, кто подтвердил бы или опроверг эти «слухи», но тогда об этом разговоров было много, и итог каждого был один: за счёт виноватого, а им был каждый убирающий, показавший результат ниже контрольного – плохо убирал…
И тут надо сказать о наших полях. Я уже упоминал об их размерах. Теперь я скажу ещё: о том, что все они, считай, предгорные и на них, не двигаясь, семь месяцев стоял фронт. А на фронте, как известно, стреляют. И что тут с неба на грешную – хотя, и в чём же её грех, скажите мне, пожалуйста, - эту землю не падало за это время, что не рвало безжалостно и беспощадно эти поля, а уже в 43-44 годах – для фронта ведь все старались! – торопливо, порой и без нужного разминирования засеянные озимыми и, считай, почти наполовину – косами и серпами – вручную убранные…
Когда лет через 5-6, как раз  в пору косовицы, председатель колхоза, уже Агеев Николай Григорьевич, вывезет специалистов на горку, они, по словам Безпалько, «изумятся все, глядя на колхозные поля», настолько они им всем покажутся «изпятнаными» непонятными местами, словно бы лицо человека, побитое оспой. Каждое поле, особенно под озимыми, было «цветасто» от разных вкраплений. Что это было, не понять?..
Но если колхозные специалисты увидели эту картину издалека через 5-6 лет, то комбайнеры именно в год контрольных обмолотов. Тут, кстати, как все о том говорят, случилось «одно к одному»: недоверие к мастерству и честности комбайнеров и нешибкость, скажем так, определения урожайности на том или ином поле. А, учитывая разные размеры всех полей, неподготовленность  хозяйства к этому – это была долгая песня: пока замеряли площадь всего поля и площадь, на которой была обмолочена пшеница, пока взвешивали намолоченное зерно да делили одно на другое, да определяли урожайность поля, да писали протокол, да знакомили комбайнеров с задачей, а задача была одна на всех: получить на поле заданный урожай. А работать на поле комбайнеры могли, только подписав протокол, а пока стояли у его кромки…
А на улице, как говорят, стоит жаркое лето, на небе, где ни облачка, вдруг появляется туча, может быть и гром, а, может, и не быть, но дождя  можно и дождаться… Что думают в это время комбайнеры, да и не только они, можно легко представить.
 - Да что, мы враги своему заработку, своему колхозу и урожаю в колхозе? – шумят наиболее говорливые и горячие парни и мужики, кубанские, между прочим. – Мы что, специально занижаем урожай, не рады ему, что ли? Как вырос!?.   
     В таких случаях Безпалько, если оказывался рядом, сразу гасил разговоры, словом своим успокаивал механизаторов.
 - Вы, хлопци, - говорил он негромко, - молотить, не теряйтесь! Разговоры-то разговорами, а намолот – это ваш заработок!.. Помните это…
Удавалось это ему не всегда. И это понятно. Люди, раз почувствовав, что им не доверяют, и не чувствуя за собой какой бы то ни было вины, становились несдержанными и, порой, злыми. Они умолкали, но и со стороны даже было видно, что согласия и спокоя нет… Расходились каждый со своим мнением.
Особенно людей волновало то, что как сказали в управлении сельского хозяйства, если на поле урожай окажется ниже контрольного обмолота, то  недостачу, вернее, недобор урожая будет как-то за счёт виноватого. А ведь виновник кто?.. Когда среди поля вдруг оказывалась вымочка или просто??  «цветастая» плешь, комбайны останавливались, комбайнеры сбивались в кучу и гадали, чей это недогляд?..То ли агронома, то ли механизатора?.. Если механизатор допустил брак, то когда?.. При пахоте, на севе, при внесении удобрения, когда?.. И кому отвечать?..
Иногда эти споры-разговоры затягивались надолго, иногда слышалось даже:  «А помнишь, я тебе говорил, а ты мне тогда что сказал?», но, как правило, виноватых не находили. Чаще всего, как говорил Безпалько, «виной или же, если верней, то виноватой всегда оставалась погода…». …Посеяли в сухую погоду, понадеялись на дождь –он же всегда шёл, когда его не ждали, а тут его и не оказалось, или наоборот - все ждали вёдра, а тут, на тебе вот, вдруг пошёл дождь… А цех, т.е. поле, оказалось без крыши… «Колхозник, - все говорили, - полагает, а бог располагает. А если не бог, то тогда, надо думать, гидрометцентр… Как сложится…»
 - Как карта ляжет, - говаривал в таких случаях Александр Дмитриевич. – Я ещё в детстве, при нашем наступлении часто слышал, как так говорили о том разные командиры. Наступать тоже мешала погода. Нас вот, варнавинцев-то, освободили в конце февраля 43-го, а Абинскую не могли ещё, считай, месяц. То река поднялась, то грязь вцепилась в наши грузовики и пушки, то вдруг приморозило… То снарядов не было, то обмундирования тёплого, то землю не удолбёшь, говорили: снарядами рви, а как рвать, если их ещё даже и не подвезли. У нас всегда крайняя – погода!.. Так и у вас в бригаде…
Так проходили дни… Всё было так – где-то намолот на поле (контрольный, естественно) до чего-то не «дотягтвал», и комбайны отечественные (и все это знали) были: больше теряли, чем сеяли, и дождь – уборка-то короткая – вдруг налетал, поля некоторые так затягивало, что было и не скосить, хоть ты хоть плачь, хоть волком вой, хорошо, если у тебя в бригаде есть Братченко Борис или ему подобный – этот соберёт и полёглый, и перепутанный…
 - И, глядишь, - говорит Безпалько, глядя, как все поля прямо на наших глазах меняются, - и то не так, и это не получается, и иногда разговоры уже идут «на горле», и люди «мать-перемать» вспоминают, а неубранных полей всё меньше и меньше, а потом – глядь, а я и не думал: - хлеб-то уже и убран!.. Всё.
И уже на поле, что ближе к той или иной ферме, телята высыпали, бегают, взбрыкивая на просторе, схватывая ростки, взошедшие после ближайшего дождя, а если это поле ближе к городу, к улицам, полным птицы, неважно, куры это, гуси, утки или даже индюки – эти не только ростки щипают, но и  затерявшийся колос распотрошат, проглотят, пошумливая, то ли приглашая к пиршеству, то ли отгоняя своих сотоварищей…
Интересно, а у них что, тоже как бы идёт соревнование?.. Как у людей, что ли?.. Или – как?..
У механизаторов – сам видел, - у всех в таблицах всё записано: и кто, и когда, и сколько скосил, и сколько намолотил, и даже проставлено, вот только уже не помню, то ли дней, то ли часов, что каждый потерял, или ремонтируясь, или ожидая нужную деталь, а ведь было и такое, когда ждали деталь целый день, - это ещё одна напасть на каждой уборке, и, кажется, ещё никого, говорят, «не  миновала чаша сия», редко кто проработал всю уборку, как часы, от начала до окончания, без поломки, без неисправности… Во второй бригаде, например, если кто, из заехавших сюда местных газетчиков или краевых радиокорреспондентов этим поинтересуется, всегда, и это точно, называют одну фамилию: Братченко… А если – сам слышал, -  кто вдруг из приезших  наивно поинтересуется:
 - Да что, он особенный, что ли?.. Не ломается!.. Или – как?.. – то обязательно услышит:
 - У него комбайн практически не стоит!.. – это уж обязательно или бригадир, или учётчик тракторной Черкавский – эти не упустят сказать.
Не уйдёт, если окажется рядом, от такого ответа и Безпалько, партийный их секретарь. Но он, бывает, сказав об этом свойстве агрегата Братченко, ещё и добавит ещё одну деталь, уже новую.
 - У механизатора Бориса Григорьевича Братченко, - скажет он как бы вроде и мимоходом, но так, чтобы уж не забыли, - комбайн возрастной – ему уже лет да лет, - но хорошо сохранившийся, ухоженный… К тому же у Братченко этих запчастей – на бригаду, если бы подходили всем, хватило бы…
И сразу видно, кто как участвовал в только что закончившейся «страде», о которой всего несколько лет спустя тот же Александр Дмитриевич скажет, увидев впервые уборку риса, что то была и не «страда» вовсе, а всего лишь разминка перед «страдой»…  -
Но всё это впереди, а пока передо мной, как в зрительном зале кинотеатра стремительно, так мне кажется и теперь, развернулась и пронеслась, иногда прерываемая летними дождями, короткая – две недели промелькнули, как два, от силы три дня! – уборка озимых…
Для меня она была не только быстрой, но и целенаправленной, деловой и успешной – и успех этот был прежде всего в фамилиях: к уже известному мне Борису Братченко и только набиравшему силу Александру Оселедцу, который – кукурузовод! – пришёл на уборку озимых и сразу заставил о себе говорить, вписались с полным правом уже известные пока только в колхозе фамилии Овечко, Черноморченко, Левченко, Чусь и другие, молодой тогда Садовой, Олейниченко, Тищенко, племянник Бориса Григорий Братченко, и другие, которых сегодня всех и не упомнишь – их и тогда ещё, в 1965-м году, запомнить всех было трудно. Но вот кого я запомнил на всю жизнь, так это «водилу» Федю, молодого… Года через два он, как и предсказывал ему сам Безпалько, уйдет из водителей легковушки … в комбайнеры…И скоро станет если не таким, как Борис Братченко – такого второго, наверное, и быть не могло просто, - но всё же одним из лучших в колхозе!..
Самое главное, я увидел, что уборка – это не просто косовица, обмолот зерна, сначала ячменя, потом пшеницы, но и работа – чёткая, слаженная и очень взаимосвязанная  - всего уборочного комплекса, от тех же кухарок и поварих, что успевали – и когда только! – и на бригаде – для овощеводов, работников тока, специалистов, но и специально для жатчиков, комбайнеров, водителей и штурвальных; и не только обед, но и полдник, а иногда приготовить и ужин, до учётчиков, ведущих точный обмер убранных и всех полей и обмер обмолоченного каждым комбайнером клина, до водителей бензовозов и дизелевозов и тех же «кавалеристов», что успевали всюду и увидеть всё и всё зафиксировать, снять, зарисовать, написать и вывесить на видном месте.
Я видел, как не смог Николай Григорьевич Агеев, председатель, ещё лишь повидать лучший на уборке сегодня результат, как об этом уже знал весь колхоз. Не покладая рук – и ног! – работала команда по всей организации соревнования, самого, наверное, горячего и оперативного, когда лучший намолот одного становился известным всем, а нередко – и превзойдённым. Всё это делалось быстро, как говорят, «в ритме трёх тактов», когда времени только и хватало на то, чтобы сделать поздравление, вспыхнуть песне и услышать последние хлопки аплодисментов…
Один такой день мы в редакции, по уговору с Александром Дмитриевичем, опубликовали в газете «Восход». В этом выпуске, по-моему, он назывался «Уборка озимых в колхозе имени 22 партсъезда» - тогда ещё не было у нас «снайперов» по части снимков и лозунгов, это правда, но, как я помню, в нём сказали о своём азарте, успехе  - да что там хитрить и преуменьшать полное значение уборки – ведь она: венец всему труду! – о подвиге, о трудовом… И читался он, помню я, как увлекательная повесть. Одно жалко: полосы этой
 хватило не на всех…
Когда на следующий день я пришёл в кабинет к Александру Дмитриевичу и принёс выпуск, вид у него был, мало сказать, измученный. Он, помню, как-то бегло глянул на снимки и заголовки и, как мне показалось, не выразил своего восторга сделанным. Он – устал, измученный массой вопросов, решенных и нерешённых проблем, просто устал…
А уже надо было вновь ехать по бригадам: кое-где ещё не свезли солому, не заскирдовали, а уже готовились трактора к пахоте; ведь надо было не только подготовить зябь, но и вспахать часть освободившейся земли, чтобы тут же посеять пожнивную кукурузу.
Работа продолжалась.
Александр Дмитриевич на минуты – не больше, - забегал в свой кабинет, когда успевал присесть за стол, а когда и нет, и снова машина, гудя мотором, везла его то на одну бригаду, то на другую, а то и  - то в одно поле, к трактористу, то в другое. И всё – к людям, что, как говорят, не смыв пот уборки, не отдохнув не как следует, а хотя бы часок – другой, в душе своей продолжают соревноваться. «Ничего, что ты обогнал меня, в будущем году мы с тобой ещё поборемся…», - думали многие, крепко усевшись на жёсткие тракторные сиденья и с удовольствием вслушиваясь в ровный рокот своего тракторного «движка», всматриваясь в бегущую прямо под трактор стёжку вспаханной, набирающей новые силы пашни…
И нередко – хоть череда мелькающих дней, кажется, тогда стремительно летела прочь, словно минуты, и люди, не успев прилечь на подушку, уже вскакивали по утрам, - ты замечал, что за домом, за окном, у нас на Кубани бушуют жёлтые пожары. Везде: одиноким деревом, в аллеях, парках, защитных лесополосах, в лесах. И ты вдруг замечал, буквально, бывало, остановившись на дороге, словно вспомнив о чём-то, как заманчиво и загадочно золотится весь Абинск, как буквально «горят» недальные горы, то ли сами горы, то ли леса на них… От ярких ковров из опавшей листвы было светло даже в пасмурные и хмурые по-осеннему дни. А если была минута пройти по чуть прижухлой траве, к примеру, в парке, ты чувствовал мягко шуршащие листья. То там, то здесь тянулись вверх, в бездонное голубое небо, струйки пахучего дыма – на улице, в парках и своих дворах люди жгли опавшее с деревьев золото…
И приходила зима… Всегда неожиданно, о ней тогда не говорили чаще всего женщины с экрана телевизора. Просто ты однажды выглядывал в окно, залюбовавшись, между прочим, покрытым нерукотворным узором, всегда разным, и видел снег… Лежащий на улице, шапкой надвинувшийся на крышу, накрывший и свисающий с веток всех деревьев, и тех, что годами знакомы тебе в огороде, и тех, что только совсем недавно, в 50-е годы, были нами же высажены на улицах Абинска, вернее, тогда, когда их сажали, мы  были ещё станицей. Как же быстро она, миновав статус рабочего посёлка, превратилась в город, пожалуй, самый молодой на Кубани…
И когда это так у нас произошло, что уже середина января 2020 года, - боже, как годы бегут, стирая в нашей памяти старт тех лет, да уже и людей-то тех, из 60-их лет, никого не осталось. Вспомнить бы о них, да и не с кем… А что если да рассказать, ведь не поверит нынешняя «молодь», уткнувшись глазом и ухом в «мобильник», - и ведь, считай, каждый, встав с горшка по возрасту, уже имеет эту штуку, слушает, читает и верит ему, а не тебе?..
А тут и мелиоративная кампания или даже «страда» вдруг развернулась на Кубани, да и такая, какой вроде бы раньше и не было. Раньше Кубань и её сельское хозяйство изредка потряхивало; первый раз, на моей памяти, это был квадратно-гнездовой способ сева кукурузы, потом увлечение сахарной свёклой и, естественно, строительством заводов. Но вот это нас как бы и не касалось, было где-то в другой стороне, мы выращивали, как тогда говорили, «для себя», овощи, кормовые, естественно, пшеницу, ячмень, кукурузу и все – табак. Табака была пропасть в каждом хозяйстве, его было столько, что его и убирать до мороза не успевали. Но с ним управлялись как кто мог, кто сам мобилизовывался, старушек привлекал, конторских мобилизовал, учеников, другой приглашал неколхозников, иногда даже иногородних. Но такого вот клича, как был в самом конце 40-вых: «все на нефть!» - такого не было…
А тут вдруг эта самая мелиорация, построили – на нашей земле, Абинского района, Фёдоровский гидроузел – огромная была стройка! На всю степь, и всё грохочет, шумит, всё в движении, всё как будто вверх дном, даже русло Кубани  изменили, дугой выгнули, и всё роют. Роют… Места живого нет…
Всё вроде и рядом, и нас касается, но как-то тоже вроде и сбоку… Вся вода Фёдоровским гидроузлом должна подаваться на Правобережье Кубани, на земли Красноармейского района – он вроде на Кубани главный рисосеющий район. У нас – Кубань рядом, хочешь – рыбу лови, хочешь – плюй в воду, - а риса пока в одном колхозе не то 210, не то 250 гектаров всего, да в соседнем столько же… Не иначе, на кашку себе растят!.. И табаки – кругом…
Но была и жизнь, невидимая миру. Только совсем недавно бывший когда-то гидротехник района Кучинский рассказал в случайной беседе, как они в 1967 году втроём: он, Кучинский, только переехавший в наш район из соседнего, Крымского, новый начальник производственного сельхозуправления Носачёв и председатель райисполкома Коков, он как самый опытный – ещё в юности, работая секретарём райкома комсомола, узнал эти плавни, прошёл их из края в край, от одного хуторка до другого, можно сказать, что и закрыв глаза, уже месяц, если не больше, топчут, днями блудя и не находя выхода из плавней и не узнавая их, - исследуя манеру поведения наших горных речек, что стекают стремительно с гор и вдруг теряются, просто «пропадают» в прикубанской «равнине»…
Тоже хотят иметь рис?.. Очень может быть… Ведь все знают, с какой лютой завистью смотрят многие абинчане на другую сторону Кубани: там же ведь  растёт рис, высеянный впервые ещё до Великой Отечественной. Закубанье  - это ведь вотчина героя Гражданской войны – Жлобы, зачинателя риса на Кубани… Говорят, что его выращивали даже во время боёв!.. Думаю, это уже перебор: мужское население всех закубанских станиц было в партизанских отрядах, мы об этом знаем: славянцы, к примеру, воевали в наших лесах и предгорьях…
Как-то Кучинский, скажем так, разочаровал, возможно, сам  того не желая, абинчан: оказывается, тройка абинских не то следопытов, не то «спецов» по плавням бродила в поисках речек совсем с другой, более близкой, но куда менее загадочной и привлекательной целью: как собрать воду речек, чтобы её сбросить то ли в нашем районе, то ли уже в Крымском, но обязательно в Кубань – с тем, чтобы перевести добрую половину земель района  из пока что перспективных, но плавневых, - в режим ежегодного пользования…
«Дальними странами», прямо скажем, «целиной», загадочной когда-то и уж очень далёкой, запахло в то время на нижней, как говорят, Кубани, что ниже Краснодара, когда из Средней Азии, с берегов Аму-Дарьи, в Абинск вдруг приехала, словно свалилась с небес, большая, хорошо вооружённая ПМК-16, чисто мелиоративная, других целей у неё и не было, строительная команда. Именно в наш район, конкретно  - в Абинск. Построив буквально «ну в один   момент», как говорили на Кубани, целую улицу севернее железнодорожного вокзала  - свой городок, производственную базу, контору и столовую, она тут же начала в рамках Абинского ПТУ готовить  нужных ей специалистов. Это был умный ход!.. А ведь и, правда, зачем возить по всей стране семьи и скарб трактористов-скреперистов, если и здесь каждый, ну, третий молодой парень  может стать, а многие получили уже в школе права на вождение машины или трактора…
Видя эту просто огромную армию завтрашних скреперистов, бульдозеристов и экскаваторщиков – кого в своё время, всего 5-6 лет назад «днём с огнём», как говорили кубанцы, искал по району и переманивал в будущий колхозный считай, cвой, мельотряд Александр Безпалько, - в районе и прежде всего в самом Абинске задумались о серьёзной перестройке района, и прежде всего его сельского хозяйства, а лично абинчане – так с завистью и сожалением, - ведь вокруг самого Абинска, что, можно сказать, прямо приткнулся к самым  началам Кавказского Предгорья, плавней и нет – не то, что вокруг той же Мингрельской, Фёдоровской или хуторов Ольгинского колхоза…
Так и появились ставшие вскоре не просто известными, а прямо-таки даже и знаменитыми, «выезды» специалистов городского колхоза на ближайшую гору или просто «сопку», как говорили про наши горы в годы войны моряки-пехотинцы.
Тогда абинские много ездили. И на гидроузел Фёдоровский, посмотреть, как вода уходит по каналу на Правобережье Кубани, и по полям и усадьбам рисо-совхоза – там же, да и по нашим прикубанским колхозам, чьи люди уже потирали руки от нетерпенья: ПМК-16 начала строить рисовые системы.
Наконец, был решён вопрос с нашими речками: параллельно идущей с 19 века железнодорожной трассе, километров 15-20 севернее неё легла нитка сбросного канала, куда должна была в будущем попасть вся абинская вода, попасть и успокоиться, начать работать, как все говорили тогда, «что на человека»… «Пмковцы» начали строительство чаши  Варнавинского «моря», как назвали мы водохранилище, радуясь близкой воде, которая, затопив до десятка хуторов и хуторков в плавнях, вот-вот должна была расплескаться по всей Прикубанской, считай, низменности.
Споров о том, что будет дальше, было, хоть отбавляй. Кто говорил, что скоро Абинск станет целиком нефтяным городом, кто-то утверждал, что победит овощно-помидорное направление: рядом, в городе Крымске, ещё  до войны был построен крупнейший в Европе консервный комбинат, вот мы и будем выращивать помидоры… Были даже разговоры, что Абинск станет городом яблок…
Но всех тогда привлекал рис. И это было понятно: нефтяники как - то вроде бы успокоились, на месте перерабатывать нефть никто не собирался, она по трубе хорошо шла в Новороссийск; «потонуть» в томатной пасте как-то не всем «и глянулось»; яблоки, конечно, всем нужны, но не столько же, это ведь не рис, который  можно есть ежедневно, а, главное,  - он был в цене, «ведь всё  Закубанье на рисе прямо-таки всходило», как говорили на Кубани…. Наши земляки даже ездили посмотреть на «вечный чек» - там этот рис, говорят, выращивали аж с 30-х годов, ежегодно, и он все эти годы, даже и в войну, как говорили, плодоносил. Даже мы, журналисты абинские, побывали там. На нас, видавших на соседнем чеке только что скошенный рис, «вечный чек» впечатления  совсем не произвёл – и метёлка, и зерно на ней были не только выморочны и худосочны, но и как-то очень уж «занехаены», как говорят на Кубани, что в вечность чека нам не поверилось. Но факт есть факт, как все говорят…
Чаша Варнавинского «моря» медленно наполнялась, затопляя все  балки и овраги, тело канала принимало присущие ему очертания, принимая после каждого дождя всю воду с абинских Предгорий, а вдоль канала росла цепь насосных станций. Росли станции по-разному: одни стенами вверх, как им и положено, а 20-я – что на северном берегу водохранилища, так та, по-своему, - наособицу, огромным бетонным стаканом, с каждым днём вгрызаясь в грунт на 20-метровой глубине и опускаясь всё ниже и ниже… Когда они все были закончены и освещены, космонавты, пролетая над Кубанью, наверное, всякий раз изумлялись, гадая, отчего это вдруг эти места, что всегда были так сумрачны и нелюдимы – карта-то ведь у них была, и они знали, что внизу там плавни, царство болотных зверей и непроходимых камышей! – вдруг так ярко и торжественно осветились, словно это гирлянда на новогодней ёлке или вдруг главная улица в Москве или Санкт-Петербурге… Когда мы ехали поздно вечером, да что там вечер, уже ночью вдоль канала, купаясь в степной пыли, всегда завидовали пилотам, что видели эту красоту сверху, без мрака ещё не полностью уничтоженных камышей.
А абинские при каждой поездке «на сопку» становились всё более зеленее и зеленее, они уже со всем своим хозяйством «с горки» познакомились – что да где, комментировал чаще других Безпалько, теперь же он всё чаще молчал, думая о своём, - в частности, и о том, как перед взором всех – воочию и мысленно! – вставало всё будущее рисовое поле, на котором – желай ты или не желай! – не было «ни куточка» земли – заливной, орошаемой! – для них, жителей города…
В одной из таких поездок «на сопку» побывал и я: меня пригласил то ли сам председатель Агеев – он совсем недавно сменил, наконец, Романова, и теперь, судя по всему, больше всех жаждал «рисового клина», - то ли Безпалько, то ли, может быть, Градинаров, кто – уже не помню. Я помню эту поездку: напряжённое молчание, настырные, словно по заказу, шутки, хмурые лица…
Все, помню, присели, кто-то даже прилёг. И все, не глядя друг на друга, вглядывались в теряющуюся в дымке панораму района. Он, действительно, был весь перед глазами. Ближе всего, по шоссе, сновали туда-сюда, -  так нам, по крайней мере, казалось – автомашины – грузовики, автобусы, легковушки. Дальше, в километре-двух, лежала железнодорожная ветка. По ней то и дело, изредка покрикивая, бежали тепловозы – кто с недлинным пассажирским составом, кто – с бесконечным хвостом товарных вагонов, чаще всего – «бочек», скорей всего, с нефтью.
А дальше – от водохранилища на, считай, западе, до синеватого пространства Северского района, пряталась, раскинувшись широко в зелени садов, станица Мингрельская, чуть ближе и западнее, - село Варнавинское, а за ними – по всей прикубанской низине тянулись, таясь в садах и виноградниках, станица Фёдоровская и целое ожерелье хуторов – главных хозяев, как это понимали сидящие «на сопке» горожане, рисовых систем…
И их было уже построено тысячи гектаров, а сколько было «ещё в работе», как говорят, или ждали своей очереди, чтобы из малой плавни, среднего «блюдца» или зарослей кустарника через год-другой, а то и раньше, после периода грохота и шума работающих машин превратиться в рисовую систему, чтобы потом её, каждый чек отдельно, вспахали, засеяли, залили водой, чтобы потом, к осени, скорее всего, поздней, на ней вырос урожай риса…
И у сидящих и лежащих – всего каких-то минут 20, не больше, - зеленели лица. Им на этом будущем «пиру» места нет! И их молчание затягивалось. Потом «выдавалась» какая-то вялая шутка… И снова – молчание. Тяжёлое, как перед казнью.
Два человека не присаживались: Агеев и Безпалько. Оба мерили, каждый себе кусок вершины «сопки». Молча.
О чём молчал и думал Агеев, я догадывался. Его совсем недавно избрали председателем городского колхоза, и он, естественно, хотел, как и другие председатели колхозов, иметь свой «кусок пирога», т.е. рисовую систему. Чтобы быть со всеми в одном строю, может, даже и первым. И как я полагал и тогда, предпринимал какие-то шаги для этого. А вот что, я не знал: ни в райкоме, ни в райисполкоме, ни в управлении сельского хозяйства об этом – по крайней мере, при нас, - не говорили.
А вот о чём думал и молчал секретарь парткома колхоза Безпалько, я не знал – я не знал тогда о том, что он два года работал начальником мелиоративного отряда колхоза и ещё до большого похода Кубани в «мелиорацию» он уже занимался ею. Поэтому я был волен думать за него о чём хочешь… Я знал, что он вырос в селе Варнавинском, считай, на краю плавни, что имел среднее образование механика по сельхозмашинам, знал о том, что он поднимал «прямо с колен» в колхозе комсомольскую организацию… О чём он мог думать и молчать? Не присядет, не вступит в разговор со специалистами, которые, я это видел, и хотели, как все, иметь рис в хозяйстве – и хотели просто до зависти к тем, кто его точно будет иметь! - и боялись его. Рис – культура, считай, совсем новая, говорят, капризная, как никакая другая, нуждающаяся в солнце, его лучах и тепле. И самое главное, то, что для её выращивания нужна новая технология, другая техника. Всё это беспокоило специалистов, хоть все они в своих институтах изучали, видели, кто-то, возможно, даже пробовал выращивать рис или хотя бы стоял, как говорят, рядом…
Безпалько продолжал ходить и молчать. О чём он думает?.. Может быть, он думает, почему он, уходя из райкома комсомола, не вернулся в свой родной «Победитель»?.. Если бы был там, завтра бы уже получил бы – а он был бы, скорее всего, не ниже бригадира, это точно, - свою систему… А, может быть, о том, как хорошо бы ему быть, как Ивану, звеньевым кукурузоводческого звена; тому хорошо: хочешь, оставайся кукурузоводом, а хочешь – иди в рисоводы… О чём он думает?.. Был я свидетелем – или это так кажется мне, ей богу, я не скажу… забыл уже… - когда Агеев, исходив, как сам Суворов, вдоль и поперёк вершинку сопки, вдруг сказал, остановившись, что скоро и у них в колхозе будет рисовая система…
 - Я надеюсь, - сказал Агеев. – Я рассчитываю на это!..
Это надо было видеть! Все сразу загомонили, закричали даже, почти разом вскочили, даже и те, кто лежал, куда-то заторопились. На сопке показалось, что вдруг подул резкий и даже холодный ветер. Или его подняли все резко вскочившие люди?.. Глаза у всех, как говорят, засветились; у кого-то они даже и загорелись, засияли, заискрились…
И хоть Агеев сказал только «Я рассчитываю…», только это и ничего больше, – в людях – я видел это! – зажёгся огонёк надежды, они, это было видно, как говорят, невооружённым глазом, сразу же задумались об их будущей работе. Пошли разговоры, замечания, предложения…
Агеев сразу сел в «Волгу» и уехал. Захлопали дверцы других машин, люди стали прямо прыгать в кабины и уезжать.
Я как-то даже вроде растерялся: куда они?.. И не заметил, как остался почти, считай, один. И вздрогнул от голоса рядом.
 - Наконец-то! – воскликнул не то радостно, не то с каким-то разочарованием, Безпалько. – Поехали, - сказал он мне. – А то пешком будешь идти…
Скорее всего, на следующий день, уже в редакции, я официально узнал, что городской колхоз получил свой рисовый клин…
Как-то получилось так, что ни в тот, ни в следующий день я не смог никак вырваться хоть на минутку – естественно, что любая причина задержала бы меня там на полчаса, а то и час, если не больше, -  в мой «зареченский» колхоз – так мы в редакции все называли его, и это было правдой: весь центр и редакция газеты «Восход» - и редакция районного радио тоже, - со всеми райкомами и прочими учреждениями и конторами, где самым интересным местом был, конечно, запущенный парк, -  в городе были по одну сторону речки, весьма, кстати, разливающейся весной и после сильных дождей, а что касается колхоза и больницы, то они были на другой стороне города, как все говорили, «за речкой». Так мы с Александром Дмитриевичем ни лично, ни по телефону не виделись примерно с полмесяца, не меньше…
Когда мы, наконец, встретились, он был радостно-возбуждён, то ли рад тому, что произошло, то ли и не очень – фраза, сказанная им мне при рукопожатии: «Вот теперь и мы в одном строю с прикубанцами!..» вроде бы была и бодрой, а вот её окончание: «Но у нас нет ни одного человека, кто бы понимал хоть что в этом самом рисе…» было совсем, как говорят, «иного свойства». В этих словах сквозила настоящая тревога…
«Вот, оказывается, о чём думал и молчал «на сопке» мой добрый знакомый Александр? – подумал невольно я, вспомнив рассказы знакомых мне одних хорошо знакомых специалистов, других – так, как говорят, «шапочно», одна – две встречи в поле или на бригаде, о  том, что Безпалько всё время ходит и молчит, «и так каждую поездку…», замечали специалисты. – Он думал, где брать рисоводов?..» Позднее, когда он ушёл на «пензию» и рассказал мне о том, как он работал «мелиоратором», я понял, наконец, о чём молчал и думал «на сопке» секретарь парткома Безпалько?.. Он вспоминал свои поиски тех механизаторов, что потом два года работали с ним в мельотряде!.. По всему району… Один, без помощников… Но он нашёл!..
Но это осознание пришло ко мне гораздо позже, через годы, а тогда, когда мы впервые встретились, уже узнав, что у абинского колхоза «тоже есть рис», я, вслед за словами тревоги, услышал от Безпалько, где он, рис, будет: оказывается, он то ли по просьбе Агеева, то ли по своей охоте, причём, как я думаю, второе скорее верное, уже «сбегал на место и побывал даже в родном селе». Оповестил Александр Дмитриевич меня и о том, что работать на системе будет четыре звена…
 - И в одном будет руководителем!.. – вдруг прямо-таки воскликнул радостно Безпалько – куда делась его тревога, бывшая вот же, минуты две всего назад? – ты даже не представляешь, кто?.. Наш с тобой знакомый, Александр!..
 - Неужели Оселедец?.. – воскликнул уже я. Кукурузовод Саша Оселедец был моим, пожалуй, единственным знакомым из колхоза, с которым я тогда уже провёл больше часа вместе с Безпалько. – Как? Он же кукурузовод!..
 - Да, он кукурузовод! – вновь воскликнул радостно и азартно Безпалько. – Он, ты не представляешь, сам, сам пришёл и попросился на рис, в эти, как их, в поливальщики… И в поливальщики, и на комбайн… А мы уже, сверх того, рекомендовали его и в звеньевые… Кого же, если не его – с его опытом, его ухватками!.. Теперь вот ищем других. Надо же четверо…
Пока мы так разговаривали, стоя у кабинета парторга, мимо нас, поднимаясь на второй этаж, - там, как было мне известно, была библиотека, клуб и зал зрительный, - прошла довольно большая группа людей, мужчин и женщин. Я узнал троих: это был Оселедец, о котором мы только что так тепло говорили, кладовщица колхоза Ольга Смиричинская и работница клуба, известная мне еще по работе в редакции, ещё с 1959 года – она тогда работала в районном Доме культуры, - Екатерина Минчак.
Помню, я ещё, поздоровавшись с нею, спросил у Безпалько:
 - Что, будет репетиция?..
 - Какая репетиция? – удивился Александр Дмитриевич. – Там же, наверху, сейчас будут занятия рисоводов. Эти, что идут наверх, все наши будущие поливальщики и поливальщицы. Катерина Афанасьевна Минчак тоже уже наша поливальщица. Сейчас преподаватель будет, уже звонили, едет…
Мы успели обменяться с Безпалько ещё парами реплик, не больше, как на лестнице я увидел ещё одну знакомую ещё со школы фигуру. Это был наш школьный учитель математики и астрономии, Алексей Максимович Манько.
 - Этот? – спросил я Безпалько. – Он, что, им математику преподавать будет?
 - Нет! – радостно возвестил Александр Дмитриевич. – Он тоже пришёл к нам поливальщиком…
Я был просто ошарашен такими новостями.
Пока шла ещё нормальная кубанская зима и занятия, всё было «ничего», как говорят обычно кубанцы, а пришла весна, и открылись совсем иные заботы и задачи. Казалось бы, ведь ничего нового – та же пахота, сев, всё привычное, это потом будет залив воды, её сброс, там «регуляция», поддержание уровня, - но нет, трудности начались с первого дня. И не оттуда, откуда ждали…
Во-первых, отдалённость участка; всё-таки это не до первого поля или там шестого доехать, а это за 40 километров по полевой дороге, да ещё и по довольно узкой, а по утрам – туман, гляди, водитель, да гляди, не урони ты наших рисоводов в канал где на повороте!.. Думали: поедем пораньше – так делали соседи, механизаторы ПМК-16, эти собирались в назначенный час и выезжали. Но у них всё по часам, а главное, день нормированный – настал час, поставили технику – и в Абинск… А у колхозника, говорят, день год кормит, вот только никто не знает, какой?.. А потому – каждый. Трактор в поле не бросишь, или, тем более сеялку, надо закончить работу, а и ехать когда?.. А агрегаты – по всему полю, один работает быстро, а другой – как может…А завтра – вновь ни свет, ни заря…Разговоры, разговоры… «Решать вам, а ездить- то нам!..» Нефтяники вон вахтами работают, но они в смену, час в час – и домой!.. Выходит, вахтовый метод нам не подходит, выход один: надо жить на «дальней». Нашлись разные: и те, кто с охотой, и те, кто  «надо, так надо», и, естественно, те, кому от «не хотелось бы» до «я не могу»… Когда вопрос решили: «жить», завезли всё необходимое, как могли,  обустроили, столовую чуть ли не круглосуточную открыли, «почти как в городе», говорили люди знающие, «как ресторан», думали, что так будет на время сева и всё»… Увы, оказалось, далеко не всё… Рисоводы-то колхозные ни опыта пока не имеют, ни знаний – знания-то в тетради или у агронома в голове, а и то, и другое в городе остались, - а тут, на «дальней», и агроном, и гидротехник, оказывается, нужны, - людям-то с непривычки кажется, что не только каждый чек ведёт себя по – своему, но и каждый стебелёк риса на свой манер развивается, не так, как другие. И завспоминали кукурузоводы, полеводы да овощеводы – до чего же хорошо было работать с кукурузой, с подсолнечником, а тем паче с пшеницей: посеяли, удобрили и жди, время от времени поглядывая, как они там растут-развиваются… А тут чуть ли не через час проверяй – в норме ли вода, да не ушла ли она, прорвав где ни то дыру в дамбе или в канавке… Канавка, бывает, в ладонь всего, а вода ушла, ищи-свищи…   
Хорошо, добрые соседи, хуторяне из Воскресенского совета, когда пахали, говорили: «Нужно будет – крикнете; мы тут, рядом, к нам через канал – всего-то и дорога…» А пришла нужда – не сразу и дозовёшься-докричишься: или не дозваться – далеко, да вроде и неудобно, или у себя заняты – дел-то вроде и невидных, а невпроворот…
В общем, затянулась весенняя «страда», считай, до лета. «Беспокойным хозяйством» «дальняя» вышла городскому колхозу. Пришлось Александру Дмитриевичу, как не закреплённому за конкретным участком колхоза (бригадой, животноводческой фермой или там мастерскими) чуть ли не ежедневно, а через день – это уж точно, - ездить по этому маршруту. Пред, то и знай, говорит, как бы между делом: «Доскачи, Александр Дмитриевич, хоть на минутку, а то там очень уж неспокойная компания собралась!..»
«Доскакивал», успокаивал, ободрял, смотрел, радовался тому, что всё шло, как и должно было быть, надеялся, ждал осени…
А подошла уборка озимых, «страда» - забот прибавилось: уборка – это всегда пик колхозной жизни, мобилизация всего и всех, тут тебе и, как это у нас все говорят, прикомандировочные водители, хорошо, если из края, а могут быть и волжане, а то и сибиряки, тут тебе и артисты – с ними хлопот, хоть вроде и приятных, но, как говорят, хоть отбавляй, ну и, конечно же, всякие разные проверяющие – ну, куда же от них, родимых, без них, заботливых наших, и вся жизнь уже как бы и не наша, какая-то странная – ты есть, комбайнеры, вот они, судачат с утра, курят, не прокшлявшись, кухня с ночи уже пыхтит, дым трубой, Женило Григорий, как обычно, с утра уже с первой фермы на вторую «чапает» гусеницами своего С-100, всё, как есть, а их – нет, и жизнь уже какая-то неправильная, не та, что ли…
А тут, и надо же так: всё одно к одному – все рисоводы, хоть у них теперь и статус совсем иной, «поливальщик», кроме разве Смиричинской, Минчак да Манько, что подался из учителей в рисоводы, вдруг вспомнили, что они  -   комбайнеры; а, значит, надо бы им «механизм прокрутить», о чём они во время учёбы «в потоке новых знаний», как выразился один из них, «начисто забыли», и опять же – не мешало бы «податься на озимые, поучаствовать» (до сих пор это был их, считай, основной заработок!), «набить в сумку», как  сказал когда-то давно, лет 10-12 назад, если не больше, за что его очень уж бдительный парторг – мало поработал, а жаль, - сразу же «взял за цугундер» как говорил о том же сам Борис Братченко, и стал «пытать, где она, сумка?..»
Кое-как всё уладили, назначили дежурство на чеках, бригадиру с агрономом даже пришлось подежурить, побегать по «картам» - пережили и это. Хозяева степных кораблей хоть за день-другой, а кто так и за неделю все управились: и проверили комбайны, и «подтянули» что надо, и в уборке поучаствовали – не без того, - в передовики, правда, никто не попал, хотя раньше такое не раз и бывало. Но зато все узнали главное: в каком состоянии у него комбайн, что в нём может не выдержать; ведь кто по рассказам прикубанских соседей, а кто просто «навпригляд», как говорят на Кубани, знали, что уборка риса – это не страда в середине лета, где главная беда – не поломка комбайна, а такое бывало, считай, с каждым, а летний дождь. Все понимали: впереди обитателей «дальней» ждали новые, пока невиданные трудности…
О некоторых им поведали соседи – у них был опыт. Они, по-моему, в первую же страду не убрали весь клин до Нового года, осталось и на февраль.
Было это так. Соседи уже заканчивали обмолот, когда с Кубани потянуло холодом. А одеты соседи были легко – когда приехали из хутора на чек, светило солнце. А тут вдруг так потянуло, что, казалось, «прохватывет до кишок», как теперь говорили хуторяне. Вот кто-то – да, наверное, и не один, - и предложил:
 - А давайте завтра закончим?.. А то холодрыга… Аж зубы стучат…
И они, бросив комбайны, озябнув, «побежали» домой, благо, бежать им было недалеко.
А наутро, выглянув в окно, они увидели лежащий и в самом хуторе, и на берегах Кубани, и на поле снег. И довольно глубокий…
А тогда, в 60-е прошлого столетия, времена года, надо это признать, были куда дисциплинированнее, чем нынче. Если на календаре октябрь там или ноябрь, то на смену осенним дождям приходила настоящая зима, с глухими снегопадами. И лежали они, как правило, до марта, а то и до апреля. Причём снег был не «до обеда», как было совсем недавно, когда в ночь, выпавший откуда ни возьмись, снег, полежав до обеда, не дольше, вдруг стаял, словно его и не было; тот оставался в поле нетронутым, всю зиму, добавляя к уже лежащему ещё и свежего, лёгкого и пушистого, а иногда – и это зависело и от погоды -  и даже напитанного, словно налитого влагой. И тогда, на утро, встав на работу, кто, спеша, скакал, словно заяц по целине, зачерпывая снег не только башмаками, но даже и сапогами – и я так, бывало, бегал, - а кто, встав пораньше и скорее накинув ватник и взяв лопату, лучше деревянную, аккуратно откидывал снег с дорожки в сугроб, расчищая до самой земли, делая тропинку или до того места, где её уже протоптали, или расчистил кто другой. Тогда у многих из нас, у нас, на Кубани, были валенки, как у тех же сибиряков. И позёмки дули, и ветры свистели, и окна промерзали, и в дверь поддувало – нередко туда, уж чтобы не захолодало в дому, подкладывали, кто старое одеяло, кто кожух, если он имелся в хозяйстве, иногда – рядно: они тогда ещё встречались в хозяйствах. И люди, встречные, тогда всегда были раскрасневшиеся, яркие, румяные, а не хмурые, сонные, с потухшими глазами…
Но вернёмся к соседям по «дальней». Отчего они так хорошо запомнили ту «страду» и так охотно делились своей промашкой в прошлом?.. Так ведь им тогда в колхозе за то, что бросили урожай в поле, просто проходу не было, над ними смеялись, издеваясь, все, кому не лень. Вот они и трепали языками своими, зная, что чем больше людей узнает про это, тем скорее кто-нибудь да и «попадется», глядишь, и повторит их «опыт»… А то ведь им и проходу уже не было: где не соберутся селяне – хоть в совете, хоть в районе! – как только увидят их, сразу смех и вопрос: «Как там у вас зимующий рис?.. Площадь вы случайно не расширяете?..» Один после той «страды» даже сбежал из  хутора в Новочеркасск, прямо в мелиоративный институт, так опять пошла молва: он, говорят, «будет выращивать зимующий рис!.». Надоело объяснять: что в Новочеркасске не рис выращивают, а учат строить рисовые системы… А что?.. Селянам ведь главное – посмеяться!..
Потому они, как умея, и учили новичков из города – главное - это сделать первый обмолот; «выхватить», как говорили прикубанцы, основной урожай. Убрав, таим образом, весь клин, можно потом, вторым обмолотом, повысить урожайность гектара. Главное, чтобы погода позволила, и председатель ещё разрешил. Но главное – это сделать первый обмолот, не упустить время…
А тут, как на грех, с приходом поры уборки выяснилось вдруг: соседи уже молотят, аж пыль над клином стоит, а у них – у горожан, новичков то есть, -  рис всё ещё «не дошёл», не зреет зерно, хоть плачь. Можно, говорят им все специалисты, и свои, и даже чужие, зерно искусственно подсушить, чтобы с уборкой не зазеваться, но тогда оно будет щуплым, легковесным. Как тут им быть?.. Знать бы, что дождей не будет, не торопились бы – пусть бы сам он и дозревал!.. А вдруг завтра или чуть позже дождь зальёт систему?.. Сушили – сушили, и всё опять в воде… Как угадать?.. Голова кругом идёт, у всех…
 Предложения, разные и много, уже и надоели… Иногда даже и резкие: «Вы, дескать, как хотите, а я – вот так!.. Я урожай терять не намерен!.» .А что, вроде ведь всё правильно: поле-то общее,  так, но гектары, вернее, чеки, в которых рис растёт, у каждого  - свои, поливальщика то есть, значит, ты волен их убирать, как знаешь, особенно если ты к тому же ещё и сам лично комбайнер?.. А если у тебя и штурвальный, то есть твой первый помощник, твоя жена, сын или просто родственник, тогда как?.. Голова кругом… «Но ведь это же колхоз, заключен договор о соревновании, для всех определены рубежи – всё так!.. Но если колхоз «завалит» свой первый урожай, спросят не с поливальщика – ему,  конечно, тоже достанется, у него оплата, а она – по урожаю, - но за недобор зерна, понятное дело, спросят с председателя и с секретаря парткома… Вот и думай, Александр Дмитриевич, - говорит Агеев Николай Григорьевич, - как нам быть и что делать?..», - рассказывал мне годы спустя Безпалько, - ты же всех их лучше меня знаешь…
Ничего, начали; пошёл первый рис – повеселели и люди. А когда, наконец, грянула и «страда», да настоящая, не только с тёплыми, хоть и с часто уже перепадающими дождями, первыми днями, а и с морозами, холодом, ветром, трудным – это вам не озимые убирать! – обмолотом, то сразу же некоторые «рисоводы» вдруг не всё все выдержали, начали говорить об уходе, а кое-кто так и заявление подал…
Рис прямо-таки «кусался». И надо же так, «все яйца да в одно лукошко», как говорили раньше на Кубани, именно в эту нелёгкую пору, чуть позже начала самой «страды» кто-то вдруг, заново перераспределив уже даже большой кубанский рисовый клин, то ли по партийнрй указке,  то ли видя азарт всех колхозов Абинского района, начертал южный его край не  только северней села Варнавинского, но и придвинув его прямо, считай, к Абинску, так, что рисовое поле, пока, правда, лишь на карте, обозначилось, что называется, почти что у крыльца – сотни метров не хватило, - второй бригады, что была сразу же за северным водозабором Абинска, напротив колхозного тока. А первая бригада, что была на этой же дороге в Варнавинское, оказалась островком, вокруг которого должен быть новый – «и так и будет, - сказали в ПМК-16 гидростроители, -  уже в следующем году рисовый клин!..»
Интересно, вспоминали ли колхозные специалисты о своих поездках «на сопку» восточнее Абинска, когда они, сидя на её вершине, вздыхали, завидуя прикубанцам, почти все земли которых уже становились рисовым клином, и думая о них, как о чём-то совершенно невозможном, недоступном для них самих?
Сбылось… И появились новые думы, о том, где столько взять рисоводов, да не на один сезон, как бесстрашно шагнули год назад некоторые, а теперь вот уже готовы и покинуть отряд поливальщиков, думают о том, как бы уйти на «попятную», а на долгие годы?.. И, что не менее важно, впредь будет ведь две бригады – так уже решили в колхозе, думая о будущем рисовом клине, - придётся вновь ездить за 40-50 километров или можно будет земли «дальней бригады» передать кому другому, кто поближе к ним, как пару-другую лет назад их передали их колхозу?..
И Александр Дмитриевич, видимо, вспомнив свои молодые годы, когда он, работая в Мингрельской МТС и особенно в райкоме комсомола, когда шёл призыв на целину, чуть свернул с улицы Мира, что вела, считай, в большее число колхозных и полей, и бригад, заехал в третью школу, что пряталась всего в квартале от дороги, «в дубах», что кучно как-то росли у школы, как говорят, ещё со времён появления Абинска, вернее Абинской. Поглядев на могучие деревья – они нравились ему, выросшему рядом с камышами села Варнавинского, - и покачав головой, дивясь мощным «старикам», что тихо шумели листвой где-то высоко в небе – «Никак не меньше двадцати метров будет, да больше, пожалуй, побольше! Экая сила!..» - подумал в восторге Безпалько, подъезжая к школьным воротам.
Была перемена, и двор был наполнен ребятнёй и её разноголосицей. Гомон ребячий, казалось, наполнял и даже школьные здания… Гость улыбнулся и вошёл во двор, стараясь не столкнуться с бегающими школьниками.
Войдя в здание, он прошёл в учительскую, поговорил с учителями – многих  он хорощо знал: здесь учились его дочки, - а главное: со старшеклассниками. В беседе с ними он вспомнил не только о своей молодости, но и об их, так сказать, предшественниках, о тех годах, когда колхоз передал школе участок земли в северо-восточном краю станицы под сад, в котором школьники под руководством учителя, Григория Самсоновича Оверченко – и работали на посадке сада, считай, все, а потом несколько лет ухаживали за ним, успешно   выращивали различные фрукты – в основном яблоки разных сортов – и даже овощи, а рассказывать Беспалько, как вы уже понимаете, умел, - а потом вспомнил Александр Дмитриевич и то время, когда он принимал у самих школьников экзамены тракториста, агронома-плодовода – видно, уже тогда в станице зрела мысль, что ей понадобятся свои агрономы  - плодоводы…
И сад в школе помнили – а разве забудешь, как в фойе школы всегда осенью стояли ящики с яблоками – выбирай, какое тебе по вкусу! – и Григория Самсоновича все знали и любили, и уважали, а многие и работали с ним – всё, о чём говорил Безпалько, было их жизнью, было им дорого…
 - А сейчас нам очень нужны, - сказал, сразу перейдя от «поэмы о былом» и даже остановился, то ли, чтобы перевести дух, то ли потому, что задача была не простой, Александр Дмитриевич и только, чуть помолчав, продолжил, – нам просто крайне нужны ребята – будущие рисоводы. Я приглашаю вас…
Класс молчал. Никто, как, бывало, раньше, не закричал, что он хочет стать врачом или учителем, а ребята – офицерами… Класс слушал.   
И тогда Безпалько, уловив это внимание, и как он понял, единение учеников и его, начал, как он потом говорил, «агитировать и прямо «вербовать» всех старшеклассников…
 - Работать на рисе, как у нас  попросту говорят, можно будет, - Безпалько чуть даже нажал голосом на этом слове, - поливальщиком, это интересная, новая специальность в колхозе. Задача: выращивать рис… У нас рисоводами, если вы пока не знаете, работают и мужчины, и женщины… Каждый должен уметь управлять трактором – рис надо сеять и убирать осенью, косить его жаткой или комбайнером. Лучше всего – и нам, колхозу, и тому, разумеется, кто будет владеть ещё одной специальностью – быть комбайнером… И ещё прошу заметить – зарплаты высокие; все же работы оплачиваются, причём, заметьте, хорошо, - и дело есть всегда… Могу назвать многих рисоводов, но назову одного – Александра Георгиевича Оселедца – вы все, я надеюсь, его знаете. Он раньше работал кукурузоводом, был лучшим в районе молодым звеньевым, орденоносец… Сейчас он на рису, возглавляет звено рисоводов. Чем не пример!.. А?..
Ребята ответили аплодисментами. И сразу же стали спрашивать, где и когда можно начать учиться «на рисовода».
 - Один вопрос, помню, - вспоминал Александр Дмитриевич спустя годы, уже отдыхая на пенсии, - мне показался интересным, до сих пор, видишь, я о нём не забыл: «А девочкам можно?..»
Нашлись желающие записаться в список кандидатов в рисоводы. Записывались как юноши, так и девушки.
Когда Александр Дмитриевич покидал класс, он сказал ребятам ещё всего несколько слов:
 - Когда я был молодым и работал в райкоме комсомола, я – приходилось! – агитировал таких, как вы, может быть, чуть постарше, на целину. Это было где-то далеко, в Казахстане… Сейчас я приглашаю вас на целину, дома, ехать никуда не надо!.. Далёкие страны, куда я звал ваших пап и мам, сами пришли к нам. Наконец, скажу я вам… Теперь у нас своя целина! И работать на ней также почётно и интересно… Даю слово комсомольца 50-х годов!..
И снова были аплодисменты. Кому аплодировали старшеклассники 3-й школы, было не понять: своим отцам и  матерям, Александру Дмитриевичу или самим себе…
А ближе к вечеру, когда машины колхозных специалистов начали одна за другой подъезжать к правлению, почти одновременно, правда, из разных сторон, подкатили и Агеев с Безпалько. Выйдя из машин, они разговорились – у них была такая привычка: обмениваться новостями за день. Потом, словно спохватившись, Безпалько достал из  своей машины лист, сложенный вдвое, и протянул его Агееву.
 – Что это?  - спросил тот.
 - Был проездом в третьей школе, - сказал Александр Дмитриевич. – Она у нас, можно сказать, подшефная. Поговорил чуток со старшеклассниками, пригласил их в рисоводы. И, знаете, Николай Григорьевич, есть желающие, Это список, возможно, будущих наших рисоводов. Будет кому в поле выходить!..

Он умер рано утром, прожив, между прочим, 90 лет… Пробудившись после забытья, а, может быть, он и не был в нём, может быть, он вспоминал в этот утренний час всю свою долгую жизнь, - кто ведь теперь скажет, что это было, - еле слышно, но вполне внятно и отчётливо произнёс:
 - Пора в поле выходить!.. Пора… - и отошёл, как говорят, в мир иной…
Мир праху твоему, Александр Дмитриевич, друг…
А видели ли вы, любезные моему сердцу земляки и прочие другие люди, что и как растёт на этом поле?.. И ведь везде разное, одно не похожее на другое, как ты его ни прикладывай друг к дружке, совсем никак не похожее… Но зато что бы это ни было – тот же табак, на чём в своё время прямо выросла Абинская, или ячмень да пшеница – хлеб наш насущный, а ведь ещё раньше было и жито, рожь то есть, скорее всего завезённое ещё с северных мест, или та же кукуруза или наш подсолнечник – солнышко наше местное, овощи то краснобокие, то пупыришками, то с матовым налётом – все эти помидоры да огурцы, кабачки да баклажаны с перцем, бахчёвые – арбузы да дыни, сладкие – не оторвёшься!.. Это же какая красота, был бы художником, обязательно бы написал портрет всего этого богатства… А вкусно – то как!.. Вот ели вы хоть раз прямо с грядки огурцы или помидоры?.. Ну, конечно же, как это и можно, если они немытые?.. А дождик вчера был?.. Нет, огурчик лучше бы и разрезать да солью его, солью, а помидор можно и об рубашку… Да и штаны пойдут, а что… И зубками его, зубками… Он, укушенный прямо на грядке за бок – без соли, без хлеба, так – до чего же он и сладок, и прохладен, и вкусен.
И всё это, и не только это, далеко не только, а всё, что растёт на нашей земле, знал, растил и любил растить Александр Дмитриевич Безпалько, наш земляк, мой приятель и друг, хороший друг, тот, что вот только что, на предыдущей странице, умирая, позвал всех:
 - Пора в поле выходить!.. Пора…
Это он – вас, дорогие мои… Вас!.. Пока мы живы… Не подведите его…
               
                Абинск, 2020 год.