БАБА ФЕНЯ

…Ждали мальчика. Серёжу.
Я уже любила братика, готовилась с ним играть. Представляла, как весело мы будем бегать вместе, болтать обо всём. Он, конечно, навсегда останется младше почти на четыре года, поэтому и ростом ниже, и слабее меня, я буду защищать его…
И вдруг…
– Света, как девочку назовём? – спросил папа.
Первое, что пришло тогда в голову, имя любимой куклы:
– Марина.
Домой принесли Надю.
– Была у меня надежда, пусть Надежда и останется, – балагурил отец.
И зачем только спрашивал? Мелкое, лысое, писклявое существо – не мальчик и не Маринка – стало для меня воплощением коварства взрослых.
– Где ты её взяла? – пытала я маму, мысленно прикидывая, смогу ли выкрасть и унести ребёнка обратно.
– Купила, – смеялась мама.
Позже старшие друзья во дворе разъяснили мне и даже показали с помощью кулака и пальца, откуда берутся дети. Но тогда покупка младенца стала пусть и не особо убедительной (я уже бывала в разных магазинах и не видела, чтобы там продавали детей), однако единственной версией происхождения сестры. Очень быстро я поняла, что избавиться от неё не получится, она – навсегда.
С сестрой приходилось делиться игрушками, но главное – вниманием мамы и папы. Мама постоянно то кормила Надю, то стирала её вечно испачканные пелёнки, то прибиралась, то готовила, а мне говорила: «Ты уже большая, должна быть самостоятельной и помогать взрослым».
В неполные четыре года я перестала быть самой маленькой, самой красивой, самой любимой в семье. Это был первый крутой вираж на моём жизненном пути, и я с ним не справилась.
Изо всех сил я начала мешать родителям любить новую девочку.
Поняв, чего от меня хотят взрослые, я всё делала строго наоборот. Если требовалась тишина, я кричала и топала, если нужно было съесть суп – опрокидывала тарелку… Строго-настрого приказали не покидать пределы двора (да-да, в те годы, едва начав ходить, мы гуляли возле дома самостоятельно под присмотром старших соседских ребят) – утОпала почти до речки со взводом солдат заводской охраны, проходившим мимо нашего дома.
Разгневанный отец подавлял моё сопротивление жёсткими воспитательными методами: ремнём, веником, верёвкой, руками, но побои лишь укрепляли мою строптивость и оттачивали протестную изобретательность.
Через пятьдесят шесть дней, как тогда диктовал закон, мама вышла на работу. Для маленькой Нади наняли няню – молчаливую, неулыбчивую старуху бабу Феню.
Помню худую фигуру в длинных тёмных одеждах, идеально белый платок вокруг морщинистого лица, строго сжатые губы под явственно заметными чёрными усиками, руки жёсткие, сухие… В глазах суровая покорность судьбе. Сколько лет ей было, когда поселилась она у нас в детской? Около шестидесяти, наверное, а выглядела на все восемьдесят…
Лишь много лет спустя я пойму, что внешняя суровость бабы Фени – это детство в бедной деревенской семье, война, революция, голод, ранний, с десяти лет, труд в няньках сначала у господ, потом у товарищей. А тогда…
Тогда я чутким детским сердцем ощутила силу характера бабы Фени и безграничную доброту её – как неизменное состояние души.
За три года жизни няни Фени в нашей семье, мы ни разу не видели её раздражённой или недовольной. Она не вмешивалась в конфликты родителей и постепенно они перестали ругаться. Она никогда не кричала на детей, и мы в её присутствии тоже становились тихими.
Всегда ровно мирная, на мои фортели няня не обращала никакого внимания. Чего бы я ни вытворяла, баба Феня лишь молча делала то, что следовало делать: убирала, вытирала, кормила – не хочешь, не ешь, иди, играй; мыла малютку, гуляла с ней…
От меня баба Феня ничего не хотела, не ждала. С ней мои протесты постепенно сошли на нет. Однако счастливее я не стала. Ведь это была не моя няня, а сестры. Она всегда вместе с Надей оставалась дома, а я большую часть жизни проводила в детском саду.
Иногда, глядя, как няня играет с моей подрастающей сестрой, я тоже присоединялась к ним, но и тут, порой, уходила обиженной. Исключительно по вине зайца из кукольного театра. Его можно было надеть на руку, просунув пальцы в голову и передние лапы: подвигаешь пальцами - он кивает и лапами машет. Мне эта кукла нравилась, а бабе Фене почему-то нет.
Игра у нас была простая: няня садилась на кровать и раздвигала колени, а мы с Надей подносили и складывали свои игрушки ей в подол. Но как только там оказывался заяц, бабушка вынимала его и отдавала мне обратно со словами:
– А этого бескишошного сюда не надо.
Я злилась, обижалась и приносила зайца снова и снова, но неизменно слышала спокойные, негромкие бабушкины слова про ненужного «бескишошного».
Как долго длилось это противостояние, не помню. Учитывая, что настойчивость няни не уступала моей, но была существенно миролюбивей, я, полагаю, сдалась первой. Тем более что игрушек в подол хватало и без зайца. И вообще, воевать за всеобщее внимание мне со временем почему-то расхотелось.
Как многие коренные уралочки, баба Феня была замечательной травницей.
Лет пяти примерно попала я в больницу с подозрением на дизентерию.
В большой палате нас оказалось несколько ребятишек с затяжным поносом. Справиться с загадочной хворью врачам никак не удавалось, дети слабели на глазах. Спасла всех баба Феня.
Мама рассказывала, как принесла в отделение отвар калгана, приготовленный няней, и тайком напоила недужных деток. Врачи долго пытали её относительно вмешательства в лечебный процесс, но мама выстояла, не раскрыла секрет противозаконного самолечения.
Баба Феня передала маме множество рецептов народной медицины. По наследству получили их и мы с сестрой.
Когда Наде исполнилось три года, её отдали в детский сад, и баба Феня уехала в родной Невьянск. Как ни уговаривали её мои родители остаться навсегда, она гордо отказалась:
– Нечего мне больше у вас делать. А приживалкой быть не хочу. Лучше уж на свои гроши жить и в своём дому.
Она уехала, а мои проблемы вернулись.
Послушная, тихая девочка Надя и строптивая негодница (отцовское определение) Света. На линии сестра-сестра возникло серьёзное напряжение: боль и обиду от родительских наказаний я исподтишка передавала младшей, а та, как могла, давала сдачи. Мы беспощадно лупили друг друга. Из-за наших постоянных драк ссорились родители.
Выражать болезненные чувства словами я не умела, они застревали в горле гнойными ангинами. Меня систематически укладывали больницу, что усиливало уже укоренившиеся в душе чувство отверженности.
В третьем классе я оказалась на операционном столе с редкой, трудноизлечимой болячкой, чудом выжила.
После стационара меня отправили на длительную реабилитацию в детский санаторий в город Невьянск, где жила баба Феня. О ней я к тому времени уже окончательно забыла.
Жизнь детей в закрытом лечебном заведении была сродни лишению свободы по приговору, только не судебному, а врачебному.
Я ненавидела обязательный ежедневный рыбий жир, одинаковые казенные платья, своего соседа по парте, высоченный забор вокруг территории, но мои чувства, мнения, желания никого не интересовали. Каждый день с утра вместе со мной просыпался протест, и я начинала «выступать». Воспитатели с «выступлениями» неустанно боролись. Выплюнула рыбий жир в цветочный горшок – лишили конфет на полдник. Придала индивидуальность «инкубаторскому» сарафану (оторвала оборку с подола) – в тихий час выставили в коридор в одних трусах (позор и холодно к тому же). Треснула золотушного Димку хрестоматией по башке – поставили «кол» по поведению и пообещали исключить из пионеров…
Внешне я выглядела обычной весёлой, непослушной девчонкой. Но глубоко внутри ощущала себя бесправной, беззащитной, одинокой, мне было плохо, и очень хотелось домой…

– Света, к тебе бабушка приехала, – позвала меня воспитательница.
День был будним, я никого не ждала – родным разрешалось посещать нас только по воскресеньям.
Какая может быть бабушка?
В комнате для посетителей сидела Надина няня… Как же её зовут? А, да, баба Феня… Откуда она узнала, где я? Совсем не изменилась. Всё такая же строгая и тихая. Длинная чёрная юбка, старомодная кофта в мелкий цветочек, белый платок на голове. В руках смешной узелок, как у бабки из сказки… Развязала, достала оттуда шанежки, карамельки.
Мы сидели рядом и беседовали как две подружки. Две девочки. Или две бабушки. На равных. Незаметно я поведала бабе Фене про все свои обиды. Пожаловалась на воспитателей, на Димку-дурака, на родителей, которые приезжают редко… Жевала шанежку и плакала.
Баба Феня гладила меня по голове, по спине жёсткой рукой и молча ждала, когда я выплачусь. А потом поведала о себе.
Пока она работала «в людях», её сын жил у родственников. Без строгой отцовской руки, без материнского пригляда он распустился и попал сначала в детскую колонию, а потом и во взрослую тюрьму. Когда мать вернулась, он как раз снова был на свободе, отнял у неё все деньги и запил… Ни жены у него нет, ни детей… Единственный сын. От мужа, убитого давным-давно, ещё в революцию…
Никого бабушка не осуждала, ни на кого не жаловалась, говорила спокойно, смиренно, словно сказку сказывала. Страшную сказку с плохим концом: сын её опять оказался за решёткой, а она – в полном одиночестве.
– Не нужно было от нас уезжать, – с беспощадностью ребёнка упрекнула я.
– Нельзя свой крест бросать, Бог не простит.
Какой ещё крест? Какой такой бог? Ничего я не поняла, но впервые осознала ничтожность своих претензий к судьбе.
Через год я вернулась домой. Приехала в новую квартиру, пошла в новую школу.
С бабой Феней мы больше не виделись.