Автор

Кабинет писателя Милоевского представлял из себя помещение практически музейной ценности. Войдя сюда впервые, вы будете растеряны и дезориентированы. Виной тому пагубное пристрастие хозяина кабинета к сигаретам и беспорядку одновременно со страшной боязнью сквозняков. Однако, стоит вам хоть немного привыкнуть к пелене дыма, не разбив перед этим голову, споткнувшись об аквариум, гирю или оторванную люстру на полу, как занимательнейшие вещицы начнут бросаться к вашему взору с такой скоростью, что невольно закружится голова, если она не начала еще этого делать от дыма. Здесь можно обнаружить оригиналы рукописей виднейших литературных деятелей; всевозможные бюсты, вымпелы, кубки, знаки отличия; шапочки, сумочки, перчатки или даже чулки доброй половины актрис театра, где сейчас трудится Милоевский. Притом я должен оговориться, что ни о какой порочной связи между писателем и этими самыми актрисами никогда и речи быть не могло. Просто всё, что терялось или забывалось в театре однажды оказывалось в том самом кабинете. Так совершенно бесполезные части декораций, грузы, детали осветительных приборов и куски паркета со сцены эклектично соседствуют с по-настоящему уникальными предметами. Довольно просторное помещение заполнено на три четверти своего объема, не смотря на потолоки в четыре метра. Огромное окно всегда наглухо завешано, а источниками света служит тусклая лампа на тяжеленном дубовом столе, заваленном бумагами, и огонек закуренной папиросы, навечно обосновавшейся в левом уголке рта писателя. 
Сам Илья Ильич Милоевский предстает перед нами тучным мужчиной в поношенном, вязанном свитере тёмно-синего цвета, коричневых брюках и очках с толстой черной оправой, лишь содействием которых левый глаз хозяина кабинета еще не совершенно красный от дыма папиросы; брови его густы, нос крупен, губы сжаты, череп лыс, лоб нахмурен – кажется, он творит. 
В дверь кабинета стучат, писатель приятным тенором просит войти, дверь распахивается, на пороге появляется молодой коллега Милоевского – Шушин Иван Константинович. 
–Ванечка, скорее затворяй дверь – сквозняки чудовищные! Я этого негодяя Прохора прошу по семь раз на дню заколотить окна и не оставлять открытыми двери вестибюля, а проку никакого! 
Ну здравствуй, дорогой, проходи! – наконец смягчился хозяин кабинета. 
Иван Константинович, или как нежно звал его Илья Ильич – Ванечка, всегда выглядел человеком крайне напряженным. Всё в его облике говорило о непрерывном мыслительном процессе, очевидно, дававшимся с боем. Тонкие, совершенно черные, немытые волосы падали на глаза, тогда как на висках и затылке были коротко острижены. Далеко выступающие надбровные дуги, черные брови, карие глаза и тонкие усы создавали правильное впечатление внутренней силы и твёрдого характера. Одет молодой писатель в темный свитер с высоким горлом и черные брюки, на ногах коричневые истертые ботинки. Очевидно, молодой человек уже бывал в кабинете, потому как не растерялся, не начал кашлять и прошел вперед, ни разу не споткнувшись. 
–Здравствуйте, Илья Ильич, я принес вам рассказ на прочтение. – не став медлить, начал Шушин. 
–Боже мой, Ванечка, ну где тут читать рассказы, когда режиссер сказал переписать половину диалогов Аделаиды, а всё потому, что идиотка Алла Бережко не способна запомнить «эсхатологический» и «афедрон»? Писатели растут, а театр всё равно мельчает силами таких вот Аллочек и потакательства режиссёров к глупости и красивым ножкам. 
–Илья Ильич, вы сами назначаете день и время, нынешняя встреча и так уже переносилась трижды, а мне срочно нужно ваше мнение. 
–Ну-ну, милый мой, не сердись. Давай я девочкам в буфете скажу накормить тебя, ты раздобришься, и через часик-другой я тебя выслушаю, а? 
–Я не голоден, – откровенно строго ответил «Ванечка», – сытость отупляет меня и мешает писать. 
–Теперь совсем голодать прикажешь? Твой папа и так сильно обеспокоен твоим внешним видом и образом жизни, жаловался мне целых два часа так, что я опоздал на репетицию. 
–Я вас прошу, – уже совершенно безапелляционным тоном, – не заводите речь об отце и позвольте мне прочесть рассказ. Я не отниму много вашего времени. 
–Зря ты так, Ваня. Папа очень старается ради тебя, всё-таки, он... 
–Илья Ильич! Рассказ! Я прошу вас! 
–Что ты, что ты, родной мой?! Тише, сядь, умоляю тебя. Давай свой рассказ, но к чему же так нервничать? Ну не стой, мне душно от тебя. Садись, начинай. 
–Только обещайте мне сперва выслушать, не перебивать и не комментировать. 
–Обещаю, обещаю, Ваня, только сядь и начинай. 
Шушин начал: 
 
Октябрь, дождливое утро. Он просыпается в сырой постели, голова тяжела, в грудь залит свинец. Снова эти сны. От вытирает со лба холодный пот, встаёт и идёт принять душ. Там он долго стоит, обнимаемый тёплой водой. Почему ему снятся кошмары? За что? Сегодня он пытался сбежать из ужасного здания, населенного жестокими людьми. В руках у него огромный нож, он пускает его в ход каждый раз, как не удаётся остаться незамеченным, но десятки, сотни ударов ножом никого не могут убить. Бежать не получается, лестницы вверх идут вниз, двери меньше косяков и прочий бред. Доходит до абсурда: посредине сна он понимает, что спит и пытается проснуться, продолжая при этом попытки спастись там, во сне. 
День также не предвещал ничего хорошего. Встать пришлось на час раньше обычного, а смена закончится на два позже. Переработки сделали обязательными из-за невыполнения общего плана завода, хотя его личные показатели были в норме все эти восемь лет. Обещали удвоенную плату за сверхурочные часы – единственная отрада четырнадцатичасового рабочего дня. Он едет в трамвае, потом идет пешком. Заходит на проходную, здоровается с охранником, спрашивает о жене. Встречает в цеху мастера и спрашивает о матери. Подходит к напарнику и спрашивает о футболе. Одни и те же люди и вопросы изо дня в день. Восемь лет. 
Наконец звенит звонок. Он быстро принимает душ, жмет руки, прощается и спешит на трамвай. Зайдя домой он не раздевается. Сегодня пятница – вторая отрада бесконечного дня, о которой он сперва забыл, пока собирался утром. Пятница, а значит, время пришло. 
Они начали делать это два года назад. Прочли в книге, с трудом добытой и переписанной вручную, сперва удивились, потом посмеялись, а в один из субботних вечеров, под действием хмеля ли или скрытых желаний, предложили попробовать. Сначала списали на шутку, но каждый прокручивал её в голове всю следующую неделю. На второй раз шутка дошла до обсуждений более предметных, как всё обустроить и не попасться. Незаметно для всех, на пятый или шестой раз уже никому не было смешно – все погрузились в тщательную проработку плана. И вот настал первый раз. Волнение, испуг, чистый ужас, эйфория. Каждый в тот день почувствовал себя новым человеком. 
Кому вообще могло прийти в голову, что в Союзе может появиться группа некогда совершенно порядочных, образованных людей, нашедших делом своей жизни – устраивать кровавые оргии, обряды жертвоприношения и каннибализма, с целью получения... 
 
–Кхм, кхм! Прости меня, Ванечка, ради бога! Я обещал не перебивать тебя, только не сердись! Это меня непременно подводят уши. Каннибализм? Жертвоприношение? 
–Да! Каннибализм и жертвоприношение. И кровавые оргии. Могу я продолжать? 
–Но подожди одну секундочку, мой дорогой. Откуда ты взял эту чертовщину? Ты молод, темпераментен, даже оригинален в некотором роде, но такая дикость? Ваня, не травмируй сердца старика. Что скажет папа? 
–Причем тут мой отец?! Я, кажется, просил не приплетать его! 
Молодой писатель побагровел и сжал кулаки, измяв собственную рукопись. Илья Ильич же в совершенном недоумении и ужасе отъехал в кресле назад к самому задернутому окну, как бы увеличивая расстояние на случай возможного нападения на себя. 
–Твой папа – очень видный деятель искусств, Ваня. Я нисколько не пытаюсь давить на тебя его величием, не подумай. Прими это за одну лишь заботу и... 
–Просто прекратите всюду совать его, и давайте продолжим. 
–Иван, давай начистоту. У тебя специфическая манера повествования, допустим, это может стать твоим уникальным стилем, узнаваемой чертой. Пусть так. Но как ты себе представляешь, чтобы советский читатель принял подобный абсурд? 
–А причем тут советский читатель?! 
–Как причем? А кому же ты прикажешь читать своё произведение? 
–Любому, кто способен мыслить гибко! Мне не интересен читатель, надеющийся знать заранее, что ждет его на следующей странице. Что вы предлагаете, чтобы герой оказался фальшивомонетчиком? Угонщиком автомобилей, грабителем банков? Кем?! 
–Ну-Ну, Ваня, ты снова разгорячился. Сядь, молю тебя, мне кажется, ты того гляди бросишься на меня. Ваня, я не могу сказать тебе так сразу, кем бы стоило быть твоему герою. Кстати говоря, кто он? Как выглядит, кто эти они? 
–Это совершенно неважно. Я не обязан идти на поводу у каких-то надуманных канонов. Пусть герой останется обезличенным до самого конца, что с того?! 
–Нет-нет, ничего. Иван, не буянь. Подумай, существует же цензура. Тебя никогда не напечатает ни одно пристойное издательство. А в оригинальности твоей, конечно, ничего страшного нет, ты ж не первый такой оригинал, Ваня. 
Здесь Илья Ильич, не смотря на подступавшую раздражённость, по-отечески улыбнулся, желая добиться к себе снисхождения и смягчения от пылкого коллеги, однако добился совершенно обратного – Шушин покраснел более обыкновенного, пожалуй, не только обыкновенного для себя, но и для любого человека в целом – так глубок был оттенок красного. Рукопись в его руках стала всё больше походить на клочок бумаги, что отправляется в урну писателем без вдохновения по тридцать раз на дню. Очевидно, неосторожный намек на неоригинальность уже стала последней каплей, как вдруг, Милоевский и вовсе допустил фатальную ошибку, упомянув доброе имя отца Ивана. 
 
Здесь я беру короткую паузу, чтобы сделать обращение ко всем авторам. 
Несмотря на любые порою отягчающие для творчества факторы, вроде цензуры, канонов, общественного мнения, мнения заказчика и даже норм законодательства, вы – хозяева своих произведений. Как и я – хозяин своих. Сейчас я внезапным или не очень образом окончу эту историю двух авторов – именно так, как мне это видится правильным, потому что могу себе это позволить. И вы о том не забывайте ни в письме, ни, тем более, в критике, потому что... Ой, извините, звонит телефон, один момент. 
–Да, привет. 
–Нормально всё. 
–Заканчиваю уже. 
–В эту среду?! 
–Когда мне писать его?! Я этот почти на коленке пишу, а к среде уже новый. 
–Да, идея есть, но времени очень мало. 
–Про телефон доверия и маньяка. 
–Мужик звонит в телефон доверия, отвечает девушка, он говорит, что следит за ней, она пугается, он говорит, что её убийца близко, а помочь может только он и т. д. 
–Точно не могу сказать, но есть идея, что бы звонивший и оказался убийцей. 
–Чем богаты, я и так строчу по три в неделю. 
–Всё, давай. Этот пришлю ночью. 
Еще раз извините. Ну так вот, про писательство. Хотя... ладно, я более-менее всё сказал, что хотел. Давайте в другой раз, а сейчас концовка: 
 
Разъяренный писатель рванулся с места к своему, не хотевшему того, обидчику. В зверином прыжке, совершить который в описанном кабинете смог бы только человек редкой ловкости, Ваня едва не достиг своей цели, как был остановлен тяжелым ударом в голову куском бюста Цезаря, используемым Милоевским в качестве пресс папье. Заметно успокоившийся молодой человек по инерции перевалился через стол, встретил головой вторую часть бюста, кусок велосипедной рамы, стеклянный фужер и наконец, запутавшись лицом в кружевных чулках, издох. 
–Ах, Ваня, Ванечка, я работаю в театре уже тридцать лет. Не умей я охладить пыл таких вот непонятых гениев, меня б уже давно принесли в жертву, как в твоём дурацком рассказе.