de omnibus dubitandum 114. 179

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.179. ПОГОДИТ ПОКЕЛЬ…

    На карточке, которую бережно, обеими руками, держал Макар Юлюхин, был изображен лихой воин, одной рукой упершийся в бедро, другой – держащий обнаженную шашку свободным приемом «к бою». Голова его была высоко поднята, почти запрокинута назад, сбитая набекрень папаха лишь чудом держалась на голове, а в мягких, сплывающихся чертах круглого лица с усами, похожими на двух маленьких мышек, прижавшихся под носом, застыло напряженное выражение молодечества и неустрашимости.

    И Макар, и его жена Филипповна, и сын Семен, сноха Марья и другая сноха, жалмерка Варвара, – все смотрели не столько на эти знакомые, припухшие черты родного лица, сколько на белые офицерские погоны, украшавшие длинный казачий чекмень, который давил немного книзу невысокую фигуру воина.

    – Чадушка моя... ахфицерик молодой!.. – радостно всхлипывая, говорила Филипповна.

    Макар Юлюхин заморгал глазами и, глядя в темный передний угол, перекрестился широким крестом.

    – Заслужил... Заслужил себе и потомству... – сказал он гордым, взволнованным голосом. – Вот, Семен... вот... теперь Юлюхины примером будут...

    – Белоликий какой! – сказала Марья.

    – Чистяк! – одобрительно заметил Семен.

    И лишь одна жалмерка Варвара, которой был ближе всех изображенный на карточке воин, – не сказала ничего.

    – Ну, ты чего же, ахфицерша? Посылай за бутылкой, магарыч с тебя! – шутливо мигнул ей Семен.

    Она смутилась, покраснела, засмеялась, пряча лицо от взглядов, обратившихся на нее.

    Свекор почмокал языком и высокомерно сказал:

    – Погодит покель... Патрет-то нам с Авдотьей, а не ей... Читай-ка чтение, Семен...

    Семен перевернул карточку. На оборотной стороне размашистым почерком было написано:

    «Искренно любящим родителям папаше Макару Ионычу, а равно мамаше Авдотье Филипьевной на память сердца от вашего покорного сына 3-го Донского Ермака Тимофевича полка* зауряд-подхорунжего Гаврила Макарыча Юлюхина».

*) В 1872 году с Дона на внешнюю службу был вызван очередной Донской казачий № 32 полк и 27 июня 1875 года он был назван Донской казачий № 3-го полк. С этих пор полк оставался первоочередным и более на льготу не распускался.
Дислокация: м. Ворни, Виленской губ. (1.07.1903 г.), Вильна (до 1.02.1913-после 1.04.1914 г.)
Входил в: 3-ю кавалерийскую дивизию (3-й армейский корпус)

    Карточку рассматривали долго и благоговейно. Макар не доверял ее никому и показывал лишь из своих рук, вслух высказывая опасения, что каждый зритель «заватлает» ее немытыми руками. Исключение допустил одно – для шестилетнего Мотьки, но и то пожалел:

    – Целуй папашку! вот сюда... в лик... целуй! Он тебе фуражку со службы принесет... – стуча черным ногтем по портрету, говорил Макар внучонку, с недоумением глядевшему сбоку на изображение забытого папашки.

    Мотька беззвучно приложился к лихо заломленной папахе и уронил из носа каплю на офицерский погон.

    – Э-э... паршивец! – Дед старательно вытер рукавом и обдул драгоценную карточку, блестевшую глянцем, прищурившись, поглядел на свет и положил ее вместе с письмом сына в конверт.

    – В рамку надо врезать... Понесу к Козьмичу, нехай в рамочку вделает, – сказал он.

    И, спрятав конверт в пазуху, пошел бродить по всей станице, переполненный счастьем, гордостью и желанием излить избыток ликующего чувства перед всем миром.

    На улице он останавливался перед каждым встречным и после первых двух-трех слов говорил запуская руку в пазуху:

    – Сын патрет прислал... Гаврюшка... В офицеры произведен..

    И осторожно, черными, набухшими пальцами, подувая в разрез конверта, вытаскивал карточку и держал ее ближе к себе, чем к зрителю.

    – О? При всем парате... в аполетах! – говорил изумленный собеседник, глядя сбоку на фотографию. – Молодец, молодец!., честь и слава!..

    – Станицу не пострамил! – с гордым восхищением говорил Макар.

    – Очень приятно... Молоденького офицерика-то давно надо на завод. А то во всей станице один и остался хорунжий – Перфил Ильич, – да какой уж он офицер – девяносто лет... А энта по крайней мере... картина... Это покорно благодарим тебя, Макар Ионыч, за такого сына...

    Скоро имя нового офицера в семье Юлюхиных заполонило решительно все стороны бытия, повисло над каждым начинанием, звучало на каждом шагу.

    – Вот когда наш офицер придет, вот разделаем колышки! – мечтал вслух Макар Юлюхин. – Первым долгом дом перестановим... скруглим!., под железо сделаем... Четыре теплых...

    Филипповна, более трезвая и чуждая чрезмерной мечтательности, говорила:

    – Нечего вперед загадывать... Будет ли чем перестанавливать-то?..

    – Я тебе верный факт говорю: скруглим! Офицер... в прелых-то стенах мерзнуть непристойно. Померзлись – и достаточно...

    А старшему сыну, Семену, который из полка вернулся простым казаком, говорил:

    – А ты, Семен, теперь как же? Во фронт перед Гаврюшкой должон?

    Это была шутка, но за ней Семен уже чувствовал потерю своего первородства. Виду не подавал, но было ему неприятно, и разные мысли смущали его. Скруглят или нет дом по приходе Гаврюшки, залезут или нет под железо – еще вилами на воде писано. Отец надеется, что принесет Гаврюшка со службы кучу денег и все их выложит на стол: нате, хозяйствуйте, распоряжайтесь.

    А Семен знал, как Гаврюшка сделает: сделает так, как и он, Семен, сделал когда-то: приправит молчок... Да и много ли денег собрал? Небось на разные наряды все рассатарил... Но уж, конечно, важничать будет, займет с женой и детьми чистую горницу, а Семена с детьми в кухню выселят – не офицеру же в кухне жить, – в доме всего две жилых комнаты: изба и горница; в избе давно уже, около печи, обжились старики. А потом поживет Гаврилка месяц-другой и скажет: давайте делиться, пожалуйте законную мою часть.

    Семен тут хребтом ворочал, над хозяйством бился, недосыпал, недоедал, а офицер заберет такую же долю его трудового, какая и ему будет предоставлена, и отойдет.

    Смущали душу эти мысли, и хмуро перемалчивал Семен, когда старик твердил: «ахфицер, ахфицер»...

    Марья по ночам дудила в ухо:

    – Обидит нас ахфицер... Ни с чем пустит... Мы детей его выкормили, а он и спасибо нам не скажет, – вот попомни мое слово...

    «Что ж, пожалуй, и верно», – думал Семен и молчал.

    Был он казак медлительный и серьезный, в противоположность круглой, звонкоголосой, черноглазой своей Марье. Не любил показывать, что действует по бабьей указке, – своим умом жил. Но баба была хитрей и умела дать этому уму то направление, какое находила нужным.

    – «Учить, – говорит, – Мотьку отдадим, – старик вчера. – Ахфицерскому сыну, – говорит, – бесчестно хвосты быкам крутить. Пустим по ученой части...»

    – В емназисты, что ль?

    – А хто ж его знат... «Бесчестно», – говорит. А наши-то дети за скотиной ходят – это, стал быть, так и надо?

    – А то чего же?

    Детей было поровну и у Гаврила, и у Семена, – старшие у Семена умерли, остались две девочки: Верка и Наташка. А у Гаврюшки, кроме Мотьки, была еще пятилетняя Аришка.

    – И отдаст в емназию, ничего не попишешь, – сказал Семен. Молчал, а желчь накипала.

    – Ошибку я дал. Отделиться бы, как со службы пришел, работал бы на свою семью, и только... А то гнул-гнул хребет, а толков никаких: ни скотины лишней, ни хлеба, – все на себя да в себя... Дойдет до дележа – и делить нечего...

    А старик все поглаживал свою пегую бороду, улыбался, умственно поглядывал вверх, похаживал щегольским шагом, в белых чулках шерстяных и чириках, свежевычерненных чистым дегтем, наступая на пятки.

    В хозяйство он давненько уже входил поверхностно, предпочитая служебную деятельность при станичном правлении: нанимался за очередных в местную полицию и огнёвый караул.

    Похаживал Макар и приговаривал:

    – Ты, Семен, приаккураться. А то ахфицер придет, скажет: что ж, мол, это такое? почему?

    – Да поди ты к ... с своим ахфицером! – грубо сказал как-то Семен, – не выдержав наставительного тона отца.

    Макар на мгновение онемел от неожиданности: на квадратном лице Семена с широким, добродушным носом и всегда углубленными в какое-то соображение серыми, тусклыми глазами теперь трепетала и искрилась странная, незнакомая злоба.

    – Семен! перекрестись: родителю ты такое слово!..

    – Чего ж ты задолдонил: «ахфицер, ахфицер»... Одно знаешь! А вот покос заходит, не подумал принанять человека... Сколько уж мне одному-то ворочать...

    Макар почувствовал справедливость упрека, но признать ее не хотел. Закричал сердитым голосом:

    – Ты не один! А бабы?..

    – Бабы, бабы! – еще громче закричал Семен, и уже было слышно соседям, что у Юлюхиных брань. – На кой они... мне бабы? Чего они могут? Сам небось возьмешь костылек да в проходку, в правление... Ахфицер!.. Он, погоди, утрет еще тебя, ахфицер...

    И новый упрек был правилен. И оттого, что старик чувствовал себя бессильным и зависимым от Семена, он закричал в свою очередь голосом упрекающим и грозящим:

    – Ты должен понять: человек заслужил честь!., себе и потомству!.. Это не тяп-ляп... Ты вот и галунишки не заслужил, а храпишь, как все равно порядочный...

    – Пущай заслуга его при нем остается, я не заслужил, а кусок едите вы не от его заслуг, а от моих трудов!.. А погляжу, как ахфицер вас накормит!..

    – Ну, не волдыряй! И тебя, было время, кормили... Жеваного-то, брат, мы не едим, пока сами кормимся... А грубость, брат, нигде не гожается...

    Семен замолчал. Но с того дня старик Макар почувствовал какую-то скрытую трещину в семье; напряженность и тягость повисли над ней. И чем ближе подходило время возвращения Гаврюшки со службы, тем больше росла взаимная подозрительность и скрытое раздражение.
 
Источник: Федор Крюков. Офицерша. «Русское Богатство», 1912, №№ 4, 5