3. Коронер, или Растерявшиеся на свалке

   
   3  продолжение

И вот мы ехали в гости. По горячим следам, когда пролитая кровь еще не простыла, ринулись поезда метро, и мы сидели в разных концах вагона. Говорят, в подобных местах мечутся души, просят о мщении. Кровь кричит, достаточно дать волю воображению. Я глянула на Лялечку, она была ни жива, ни мертва, да еще подснежники  в руках…  Позднее Лялечка рассказала, что возле нее остановилась девушка со скрипкой.  Поезд тронулся, девушка вынула инструмент и стала играть. Скрипка была красивая, лаковая, соразмерно переходящая из темного цвета в светлый. И музыка казалась такой же. Но в глазах Лялечки скрипка вдруг сделалась обгоревшей, распадающейся на куски наподобие той, что лежала в музее искусств как воплощение нынешней  лирики, -  с отломанным грифом, запечатанная вроде древнего ископаемого в стеклянный блок. Напротив ехала пассажирка в черном. Она была похожа на тех самых невест Аллаха,  кто готов превратить свое тело в снаряд, чтобы части его разлетелись и свободная душа предстала в дверях Рая с головами неверных.   Пассажирка начала молиться. Музыка сменялась молитвой, молитва – музыкой, а всё заглушалось грохотом подземелья. Воспоминания о том, что ехавшие этой дорогой утром сделались фрагментами тел, перекрывало всё, искажало сам воздух; никакой фигуры в белых кружевах быть не могло, но Лялечка утверждала, что она появилась: юная Рогозинникова ослепительной красоты. Как видение, скользнула и замерла перед Лялечкой. Едва слышно сказала: «СТОЛ  МОЛЧАНИЯ»…
               
   Что это значило? Вопрос улетучился с ней. Поезд подъехал к станции.
               
   Мы вышли на платформу. Она была заставлена цветами. Среди ваз стояли траурные фотографии. Лялечка положила подснежники, и мы не стали задерживаться.

               
   Дом семейного торжества обнаружился среди десятка себе подобных пятиэтажных – с открытой дверью подъезда, оттуда разило подвальной сыростью. Мы поднялись на второй этаж. Лялечка так долго нажимала кнопку звонка, что ничего не оставалось, как заглядывать в дыру на месте старого замка, видеть худосочный свет и ловить звуки включенного телевизора. Наконец, внутри кто-то откликнулся звуками кашля, дверь отворилась.
               
   Ожидая особу в духе Лялечки, такую же поэтическую и хрупкую (Лялечка называла её своей подругой), я увидела копию Брониславы, только ниже и суше. Подруга тоже глядела узкими плутоватыми глазками живо и без затей. Аховая исподне-порточная одежонка зверской расцветки с блестками и чем-то висячим придавала ей видик залихватский и отрывной.
               
   Они бросились обниматься. Лялечка обратилась к хозяйке «Капитолиночка». К имени подходил разве что жгучий красный цвет кофты. Цвет и дал направление мыслям в сторону Марксова «Капитала».  Отчество «Николаевна» потянуло туда же – к головорезному, окаянному. Для полного бреда не хватало ей быть «Романовой», но оказалось, фамилия у неё – Дымарь.
         
   Коридор от пола до потолка был заставлен шкафами, коробками, ящиками, поверху лежали тюки и одежда, узенький проходик едва угадывался возле стены.
               
   Хриплым голосом Капитолина Николаевна бросила: «На кухню! Больше негде!» - и скрылась. Лялечка протиснулась на её место и принялась стягивать свою шубку. Дождавшись очереди, влезла и я. И тоже начала раздеваться, попадая руками то в дверь, то в стену, то в наваленную одежду. В согласии с моими толчками мигал свет. Я подняла голову и увидела под потолком, на шкафу, настольную лампу, она опять дала знать о себе. Это был какой-то сплошной танец «хастл» («толчок»), который сейчас исполняют на дискотеках, только партнером моим был не приятный молодой человек, а этот самый осветительный прибор. При первом же шаге вперед я угодила в сумку с пустыми бутылками, они  зазвенели и покатились. Какая-то жестянка хрустнула под ногой. Всё же я достигла единственной комнаты и, заглянув в неё, подумала: «Это даже не бред. Это круче. То, что теперь называют «трэш», – мешки на мешках, лишь диван свободен». Видно, по каким-то особым соображениям хозяйка отважилась на такую неразбериху, но, отважившись, духом не пала и в поисках лишнего сантиметрика полезла на потолок и здесь приспособила люстру под вешалку. Плечики, нацепленные на деревянные перекладинки люстры, висели по кругу, устроив хоровод из платьев, юбок, штанов, и всякий, кто сунулся бы внутрь, запутался бы в дебрях этих шмоток и сгинул в мешках.
               
   Всё остальное не стоило описания: ни кухня, также набитая до отказа, ни еще одна Бронислава, но вальяжная и широкая, ни тем более телевизор, который задавал тон, господствовал и гремел.
               
   Окно на бульвар с большими заснеженными деревьями давало выход взгляду. Еще отвлекало присутствие множества кошек. Рыча, они рвали еду, которую принесла им Лялечка. Инородным телом казалась лишь карта Франции на стене, выполненная на матовом светлом подносе. Своим видом она говорила: «Будьте покойны! Не лыком шиты…»  Поблизости на плите дергался-кипятился красный, подпаленный чайник.
               
   - Почти у всех этих кисок, - сказала Капитолина Николаевна, - одна и та же история. Я выхожу во двор выбросить ведро и вижу такую картину: вороны загнали в лужу котеночка-крохотулю и собираются выклевать ему глазки. Бедняжка орет благим матом и хоть бы кто почесался. Ну, как допустить такое? Сволочи, другого слова не подберешь.
               
   Можно было не уточнять адресат «сволочей»…
               
   - А Иннокентия Николаевича я вытащила прямо из-под колес. Иди сюда, Кешенька-котик, а вот эта красавица сама меня нашла под дверью… Голая, без шерсти, ножки как спички. Ходячий скелет, и тот краше. А Бастет какая-то тварь выбросила на помойку в коробке, да еще обвязала веревкой.  Зачем такие люди нужны, непонятно.
               
   - Паста? – переспросила я.
               
   - Бас-тет. В древнем Египте – богиня кошек. Там они были священными животными, не то что у нас.
               
   - Вы, наверно, чувствуете себя сказочным существом? Феей-спасительницей, - сказала я и сама неожиданно почувствовала себя на своем месте – в эпицентре бреда. Какая-то роковая предопределенность была во всём: и в женщинах, вобравших этот бред, и в обстановке, и в токах беспокойства, которыми насыщался воздух, и в том, что сама я здесь.
               
   - Сказочным - не сказочным, - отозвалась Капитолина Брониславовна, - а мифических персонажей играла, как говорится, на заре туманной юности, - и гордо провозгласила: - Афину!
               
   Признаться, в этих стенах уместней было бы имя Пандоры.
               
   - Человека ведь не спасешь, - продолжала Бронислава Капитолиновна, - да и что от него толку?.. Хорош, когда спит, да и то мордой к стенке. Кругом измена, предательство… Видел бы это Николай Иванович, царство небесное, мой отец.  Стоило ради такой свистопляски погибнуть под Керчью.
               
   - Под Керчью? – удивилась я. Этот город был мне знаком, наведывалась не раз.
               
   - Да. В сорок третьем. Под Керчью. В Героевке, может, слыхали?.. – спросила она с надеждой и что-то свое, очень бесспорное, очень понятное мелькнуло в её глазах.
               
   - Ну как же! Поселок Героевка. Теперь Эльтиген называется.
               
   - Ничего! – был ответ. – Мы тоже когда-то де Морреями были! При царе Горохе. Но за два века обкатались, перекрутились и сделались Дымарями. В люди вышли, не помешало.               
            
   В это время по экрану распространился некто… Даже больно стало глазам – так черты пронзила идейность.. Старшее поколение как по команде одобрительно прекратило еду. Но идейности не дали растечься, кадр быстро сменили. Широкая, сытая морда освоила панораму, за ней наглый, надменный умник посыпал цитатами. Выдав чересполосицу, телевизор излучил и что-то свое, что можно было понять так: «Время идеологических монстров прошло. Настал черед высоколобых, перекрученных извращенцев. Они идут с повернутой назад головой и плюют в свое прошлое. НО ОНО ВСЁ РАВНО УПРАВЛЯЕТ НАМИ».  И прибавил: «Дабл-дабл, собака, ру».
               
   - Надо идти! – сказала я. – Нет сил слушать. Может, и жить-то осталось – на раз закурить.
               
   Поднялась и Лялечка.
               
   - Да чтоб они там все передохли! – сказала бывшая де Моррей экрану. - Мало им! Надо бы еще один центр взорвать. Твари поганые! Я бы вообще запретила им въезд в Россию.
               
   Лялечка сделала «чур-чур» и сказала:
               
   - Ну что ты городишь!..
               
   - Жалко, весь бандитский Нью-Йорк не взорвали. Раскурочили бы! От них вся зараза.
               
   - А кошек?.. Кошки ведь тоже гибнут в терактах.
               
   - То-то и оно. Невинные животные должны отдуваться за этих паскуд.
               
 Похоже, человеколюбием Капитолина Николаевна не страдала, и это роднило её с наступившим временем. А, кроме того, смиряло душевные порывы её знакомых. И всё-таки… Когда она пошла нас провожать и, прощаясь в парадном, наклонилась к Лялечке, обратив ко мне выцветший суховатый затылок, я почувствовала, что вся моя ирония и даже злость куда-то деваются и нет ничего, кроме жалости. На прощание попросту ей сказала:
               
   - Брось цигарку-то. Сгоришь сонная. И зверей запалишь.
               
   Дымариха махнула рукой.
Окончание следует.