4. Коронер, или Растерявшиеся на свалке

 
  4 окончание
               
   - Я бы не могла так жить, - вздохнула Лялечка уже на свободе. – Когда мы познакомились, у неё было и светло, и уютно, и по-своему элегантно. Картинки на стенах, миниатюры… И кошки были ухожены. Особенно Джозефина, похожая на песца.
         
   - Ты ведь тоже в пятиэтажном… И вас скоро снесут. Эпоха уходит со сцены. Каждый по-своему готовится к переезду.
            
   - Нет, тут другое. В мешках не её вещи.
            
   - А… - дошло до меня. – Гуманитарная помощь. Товарищи по борьбе обязали.
            
   - По-моему, она заключила договор с какой-то благотворительной организацией. Три-четыре года назад появились эти мешки. Скорее всего – с церковью.
            
   - Она же явная атеистка!
            
   - А это не имеет значения. Где-то же надо хранить даяния прихожан, сортировать, раскладывать… Ко мне, например, ни разу не приходила без них.
            
   - У тебя уже была такая, помнишь?
            
   - Брониславочка, бедная, приходила мыться, стирать, а Капитолина – создать уют. – И, предчувствуя вопрос, который задал бы каждый идиот, сказала: - Я уже сто раз брала с нее слово: сначала навести порядок у себя. Но ей это не интересно.
            
   - А что, посткоммунистический сюрреализм, - сказала я,– на свой лад гениально.            
      
   - А недавно вообще получилась трагикомедия, - продолжала Лялечка.– Она простудилась, врача вызвала. И попросила приехать меня. Я и открыла врачу. «Ой, мне не пройти!» - такая полная, в шубе… Пришлось протаскивать её на кухню. А тут кошки. «Сколько, больная, у вас хищников?» - «Это не хищники. Это лапочки, булюльки мои». – «Десять, больная?» - «Взяла бы больше, но возможностей нет». – «Ну вот. И хотите здоровой быть. Да от одной шерсти не продохнешь». – «Ну это как сказать… Может, благодаря им я еще на ногах». – «А мешки? Разве можно так опускаться!» - «Не от хорошей жизни! Вопрос не ко мне». – «Вы что, соскучились по советскому быту? Это же деградация». - «Еще чего, «деградация»! Как говорят французы: се ля ме де пас, «это превышает меня». Я, между прочим, иностранные языки знаю. И раньше была на хорошей работе. Короче, с французскими делегациями. «Нормандию-Неман» сопровождала, летчиков легендарных… И, представьте себе, Жана Маре. Знаете такого артиста? А теперь, как считаете, найдется врач, чтобы вылечить чертановскую пассионарию? Я, к вашему сведению, возглавляю местную группу сопротивления».

            
   Врачиха фыркнула, но за Жана Маре простила Капитолине всё. Даже спросила: «А у него действительно была такая потрясающая фигура, как на экране?»  Капитолина ответила: настолько  «се ля де пас», что она просто боялась смотреть на него. «Ему не надо изображать графьё, - сказала, - он в жизни вылитый Монте-Кристо».
            
   - И долго после таких визитов ты приходишь в себя?
            
   - Да кто его знает, когда как… По правде говоря, дня три после больная.
               
   Мне вспомнилось её стихотворение с непонятной строкой: «Но всех нас куда-то ведут вожаки», и я спросила:
            
   - Уж не этот ли чертановский электорат твои вожаки?
            
   Лялечка скорее одернула меня, чем ответила:
            
   - Нельзя осуждать людей за то, что не живут по твоим представлениям!
            
   - Мне-то что? Твой мосол, - сказано в поговорке, - хоть гложи, хоть под стол. Эти твои брониславы разве что заячий тулупчик с помойки притащат.
               
   Лялечка рассмеялась:
            
   - Я сама, грешным делом, на днях «Капитанскую дочку» на помойке подобрала. Разве плохо?.. С Пушкиным за бортом «корабля современности»?
            
   - Корабля… Люди живут, а мы всё свой путь ищем. И чем дальше в лес, тем своя рубашка ближе к телу.
            
   - А всё равно, невозможно Россию низвергнуть.
            
   - Не знаю… Пока всё под нож. Даже в поиски утраченного времени не надо пускаться. Всё на глазах.
            
   - Нет, нет! Божья Матерь нас охраняет. Божья Матерь не даст нам упасть.
            
   - А Богоматерь что, подписку о невыезде дала?
               
   Лялечка опять рассмеялась и нараспев прочитала:

   «А годы идут, как готы, в снегу за ночным стеклом…!

   - Почему готы? – спросила я. – Странно.
            
   - Не знаю… Так у Елагина. Наверно, потому что красивые, разрушительные.

«Ну,  не дано человеку видеть жизнь в истинном свете, - подумала я. -  Лучше мифы, байки, мистический бред, стихи.  Правда -  ведь  это  удар.  На то и прекраснодушие,  чтобы удар превращать в дар». 
 
  - Да… - вздохнула Лялечка и, словно прочтя мои мысли,  в отместку сказала: -Рухнула старая жизнь, а нового нет. Всё зыбко, шатается. Слова потеряли смысл. Черное стало белым. Мат в воздухе как дорожный знак.  И некому стыдиться за нас.
               
   - Почему?  Богу, наверно, стыдно.
               
   - Вот уж точно: государство не прощает несправедливости, кроме той, что творит само. – И вдруг спросила:  - А знаешь, есть немецкий рислинг «Молоко любимой женщины»… Ты пила?
               
   Это было в духе Лялечки – спросить что-нибудь ни к селу,  ни к городу. Я отмахнулась:
               
   - Кто перед ней извинился! Кто покаялся за обман, которым дурили всю жизнь!.               
 
   - Знаешь, Капиталина раньше в партии не была, сейчас вступила.
            
   Я хотела сострить, но Лялечка уже не слушала. Её внимание было где-то на стороне. Я посмотрела туда же.
               
   Женская фигура шла навстречу. Всё в ней было задумано и исполнено так, чтобы выглядеть болезненной и потусторонней.    Белое, как маска, лицо, театральные черные губы, широко обведенные тушью глаза. Над веками - специальные красные тени. Волнистые светлые волосы переброшены слева на грудь, прижаты у талии поясом. В зеленоватых лучах фонарей, казалось, не она несет одежды, а они гонят её сквозь крупный медленный снег...                -
         
   Кто это? – прошептала Лялечка.
               
   Я хотела сказать: «Привидение», но, зная впечатлительность спутницы, сказала: «Легка на помине» и то, что, по-моему, близко к правде:
               
   - Обычно они загибаются от перебора наркотиков, хотя в моде у них абсент.
               
   Лялечка не знала что и подумать.
               
   - Девушка-вамп, - уточнила я. – У неё на свободном плече летучая мышь из бархата. Так одеваются только готы.
               
   - Готы? Те самые племена?.. Из Толедо?
               
   - Готы от слова «готика», которая в Средневековье… Помнишь, были хиппи, панки… Сейчас готы. Наверно, и на теле у нее летучая мышь, татуировка - символ.
               
   - Откуда ты знаешь?
               
   - Я видела их на кладбище, сидят на скамейках, читают. Любимые писатели: Эдгар По, Сервантес, Чехов…
               
   - Ты говоришь, как будто сама в их компании.
               
   - Она спешит на готскую вечеринку. Там будет гроб, и все гости полезут  в него фотографироваться.
               
   - Ну, скажи, откуда ты это знаешь?
               
   - А у меня приятель-друг – КОРОНЕР.
               
   - Коронер? Его так зовут?
               
   - Нет, его звали по-другому.
               
   - Хотя что это я! Ведь коронер по-английски судебно-медицинский эксперт, - заметила Лялечка деловито как переводчица.
               
   - У готов своя иерархия, под знаком смерти. Коронер, даже мертвый, для них первый и посвященный. А мертвые для них как живые.
               
   Лялечка была не из тех, кто располагает к откровениям. Она жила для благотворительности, но не для дружбы с её правдой и духом товарищества, и своей добротой как бы замаливала эту особенность. Иногда казалось, что и доброты никакой, - лишь потворство людским слабостям и порокам. СТИХИЯ ЛЕГКИХ КАСАНИЙ несла трагических персонажей её стаи, и не было первого среди равных и последнего, который станет первым, хотя публика была набожная и церковная, пошедшая к Богу за помощью, тогда как он ждал работников…  Ради Лялечки можно было расшибиться в лепешку, но так и остаться в её глазах наравне с последним бездельником и пустобрехом. Главное-второстепенное, доброе-злое – всё на одной доске, всё без разбора. Какая-то всемирная отзывчивость ходячая, образ всеядной России, желающей всё принять, когда свое прахом даже не идет, а летит, а за душой ни шиша, и, как нынешняя Россия, - отрезанный ломоть вселенского хлеба.
               
   Бывало, едешь к себе в сад под Москвой и думаешь: «Вот грохнешься с яблони при обрезке и никто ничего… Так и будешь до второго пришествия. Разве сосед Петр Петрович (про таких поговорка: «Не стоит село без праведника»), но Петра Петровича может не оказаться. От остальных же снега зимой не дождешься, не то что поддержки и понимания. Вот ведь открытие: никто за меня не молится, никто не болеет. Был один, но теперь его нет. Может, молится на том свете. А кое-кто так просто желает, чтобы я скорей себе шею свернула. А при пятидесяти трех деревьях, высоких, раскидистых, многоствольных, которых лелею и холю без всяких помощников, это очень возможно».
               
   - У Рембрандта есть гравюра, - сказала я, - «Прощание Саула с Давидом». Давид повернут спиной. Он уходит. Говорят, Рембрандт имел в виду свою умершую жену Саскию. Златокудрую вроде Давида. На гравюре он пытается её удержать. Но это ведь невозможно. Мертвые уходят навечно. Но кто-то всё же пытается… Странно, правда?
               
   Лялечка молчала. Часто молчанием она втягивала в разговор, человек увлекался, но Лялечка  вдруг ни с того ни с сего странным высоким голосом задавала вопрос – и всё немного смещалось.
               
   - В Париже готы собираются на кладбище Пер-Лашез, - продолжала я. – Охаживают могилу своего идола Джима Моррисона. Из тех, кто захотел глянуть Бездне в глаза, но захлебнулся в собственной рвоте. Теперь он отзывается им  своей музыкой. А если музыки не было? Была просто любовь… Сад, который оба любили… Как удержать? Если всё, что причиталось двоим, теперь свалилось на одного?.. А у этого одного разве что сад лишь и есть.
               
   - Ты же знаешь, - сказала Лялечка, - только человек умирает, о нем уже думаешь по-другому.
               
   - Сад – это память… То, что было, взывает и продолжается в том, что есть. Точка отсчета. Такая же Бездна.  Для восхождения, если получится… К нерукотворной строке.
               
   Когда мы  вошли в метро, чтобы снова проехать злосчастной дорогой, и двинулись по платформе мимо цветов, мне всё же почудилась музыка, наверно, той самой скрипачки, которая заодно с Рогозинниковой, террористкой, привиделась Лялечке часа два тому назад. А может, то была музыка мистериозной архитектуры одной из моих любимых станций. Каменная фантазия архитектора Душкина, умудрившегося даже глубоко под землей остаться  гением света.
               
   Глядя на поминальные цветы, на эту скорбь, вывернутую наизнанку, слишком красивую и показную, я хотела сказать о наступлении ВРЕМЕНИ КОРОНЕРА, под которым теперь, как под Богом, ходим, а еще о пришествии новой Евстолии, но не решилась портить моей спутнице настроение.               
         
   - Интересно, - заметила Лялечка, - сколько понадобилось сдать бутылок и разобрать мешков, чтобы в день своего рождения угостить шампанским с рокфором?..
               
   Но у меня в голове было свое.
               
   - Надо спросить Художника, - ответила я, – «Стол молчания» - что это значит? Может, архитектурный реквием двум влюбленным?.. Чего бы этим словам подвернуться ей на язык? «Стол молчания» - так ведь ты услыхала?
               
   - Что услыхала? – удивилась Лялечка.
               
   - Когда мы ехали сюда, тебе же привиделась Рогозинникова!
               
   - А… Я уж забыла. Знаешь, у меня для Капы специальная молитва припасена.
               
   И впервые подумалось: «Не накликала бы беды твоя молитва… Ведь в этом мире всё перекошено, да и Бог, утверждают философы, умер давным-давно. А звоночек, стресс-гонг Земли уже прозвучал: знаете, дорогие,  мой пейзаж не очень-то  нуждается в вас».
         
               
   P.S. В скором времени жилище Капитолины Дымарь заполыхало, ей удалось спастись, а животные погибли. Их имена: Джозефина, Иннокентий Николаевич, Изумрудка, Бастет, Осенька, Мартик, Марго, Веснуша, Васёна, Василий.