Эта даль и глушь не для слабых

       Март перевалил за половину, когда великий владычный обоз увидел изрезанную каменными морщинами лысину Косьвинского камня. По склонам, облизывая скальные клыки, путаясь в их снежных оковах, голодно ползли вверх и вязли в низких облаках источенные таежные языки. Сизые обмороженные склоны им были явно неприятны. За первой вершиной виднелся угрюмый Конжак, за ним увалы необозримой Передней Сибири. За макушку Конжака чудом зацепилось невесомое облачко. Именно оно обеспокоило проводников.

       Здесь между Косьвинским камнем и Конжаком берет свое начало Малая Косьва. Вдоль да по ней проложен зимник, обустроенный еще в конце прошлого века. Безжизненная горная тундра, местами с выпирающим из-под наста курумником, отнимала последние надежды на возврат к милому русскому миру. Далее Сибирь, простирающаяся «от полунощных пределов» - темный край – «земля Магог», заселенная великим сборищем народов, «числом их — как песок морской», «с потомком Иафета сына Ноева Гогом во главе». Завешен Урал тяжелыми облаками.

       Хмурились проводники, с тревогой поглядывали на подкрадывающиеся снеговые тучи. Торопили перевалить через западные склоны Юрьи, где уже начинался снегопад, тяжелый и непроглядный. Гнался он за усталыми путниками, нетерпеливо пиная лошадей липучими к их спинам зарядами, хлесткими и сырыми, грозя завалить дороги весенним снегом.

       Казаки из охранной команды нетерпеливо шныряли вдоль дороги, крутились в поисках чего-то только им ведомого. Временами сбивались в кучу, настороженно вертели головами как в ожидании неожиданного нападения, ну, точно обнаглевшие от безнаказанности воришки-воробьи вокруг еще теплого конского навоза. Потолкавшись, уносились кто вперед, кто назад. С ними приходилось быть настороже, всякий раз, только отвлекись, с воза пропадали какие-нибудь мелочи. Это не считалось даже кражей. Просто, развлечение, удальство, потеха. Пойманный за руку казак ярился, перехватывал плеть из одной руки в другую, замахивался на обвинителя. Ничем это не кончалось. Гогоча и взвизгивая, казак гнал коня прочь, оставляя дрожащие от холода вопросы в зыбком от снежного тумана воздухе. С копыт летели обидные комья снега, вперемешку с насмешливыми окриками его товарищей.

       Было отрадно, что проводники обещали скорый конец пути, и то было радостно, что впереди санный путь проходил по ухоженной дороге, со многими заставами. До Верхотурья оставалось два дня санного пути. И веселели путники митрополита. Слушали бывалых казаков и, расспрашивая, удивлялись их фантастическим познаниям о первых людях, и легендарном Офонасии Бабинове, что растесал тайгу и проложил новую, «по сухому»  дорогу в Сибирь.

       Вот и поселок, что притаился у подножия Доброго Камня, зовется Ростес. После Доброго сложный путь проложен на Дикаря, а за ним уж и последний подъем от Конжака в сторону на исток Косьвы. Далее не зевай! Путь по горной тундре и летом не прост. 

       В Ростесе, уже разросшемся в несколько пашенных дворов, расположился первый перед Уралом таможенный караул. По словам проводников такие же встретятся на реке Ляле (ныне село Караульное), в том месте, где дорога пересекает реку и на реке Павде (Павдинское село), в месте ее впадения в Лялю.

       -На Ростесе и на лялинском карауле – рассказывали опытные казаки, - испокон (на самом деле с 1600 года) бойкая торговля с инородцами ведется. Можно у вогуличей много разной серебряной и золотой посуды купить. Или обменять ружье и зелье (порох) на пушной товар. Цены истинной они не ведают. Но и разбоя вокруг караулов предостаточно. Из лесу приходят, все у торговых людей подчистую отбирают. И вновь в лес скрываются. Будешь противится – головы лишишься. Потому без охраны верхотурских стрельцов никто не суется.

       -И что ж их словить не может воевода?

       -Дак из своих же, тех, что на зиму собираются да по кабакам играют.

       Впереди появились заснеженные крыши павдинской ямской заставы. Место отдыха уже по ту сторону Юрьи. А местные прозывают горы Павдой. А почему никому не ведомо. Йюра (Урал) для них остяцкое именование. Только увязывают со строителем дороги, что на Верхотурье проложена еще по указу царя Бориса. Путь с горы укатан, вдоль дороги, от путников трусливо убегали укрытые снегом копенки, из которых можно было невозбранно брать сено для лошадей. То было условие для хозяев зимних ямов, получивших еще от государя Бориса Федоровича дозволение на свободных землях косить траву для себя и для путников без казенных поборов. Сколько сил хватит. От копешек тянулись длинные хвосты - усыпанные сенной трухой тропы.

       Заметно ободрился и Киприан. Встреча в Истобном хороший знак был для него.
И та мысль не оставляла его, что следует разузнать о судьбе Саввы, крестника Филаретова. Очень надеялся, что он, Франчуженин, отличается, как его убеждала Маремьяна, от других «немчинов» - выходцев из земель «фрянчюжских», с коими пришлось митрополиту встречаться и не раз в бытность его настоятелем Хутынского монастыря. Как отошел Делагарди из пределов русских, многие «воини» французского полка оставались еще верны слову своему, хоть и не получили оплаты за свои ратные дела. То вина царя Василия. По-разному их судьба сложилась.

       Тогда в 1610 много солдат, и большей частью именно французов, позволили перекрестить себя, чтобы остаться в стране и получать содержание от великого князя, — хотя они и не понимали ничего ни в языке, ни в религии русских. Нередко знатные и умные люди, часто из-за постыдной корысти, соглашались отпасть и принять русскую религию. Известный пример французского дворянина по имени Пьер де-Ремон. Сын его Иван Деремонтов упоминается в 1628 году в числе дворян  “Дворцового разряда” Вятки. Или как он сам отписывал, что «служит теперь в Siwatk».

       Отрадно ему было увидеть и в этих краях людей, искренне заботящихся о путниках. Да, и для них, ямщиков павдинских, как впрочем, и сухогорских, кырьинских да серебрянских, то великая радость была повстречать и получить благословение от патриаршего ставленника – «молебника государева здоровья и сослужебника царского смирения».

       Устал владыка. И то сказать второй месяц на исходе, как покинул он столичный патриарший двор с его ухоженностью и добронравием. Устал и теперь всем сердцем жаждал отдыха в обустроенном доме, среди паствы доброй и в безопасном отвлечении от забот дорожных.

       Добрым словом он поминал своих людей, в сопровождение приданных патриархом. Тоже измученных ожиданием завершения тяжкого пути. Видел он и в этом добрый знак для добрых дел. Готовность их к свершениям.

       Засыпанные чуть не по самые сандрики дома предгорного яма скучились на склоне у края леса, словно уже не в силах карабкаться выше. От леса ям отгородился длинным бревенчатым сараем, понизу - частоколом из тонкомера, перехваченного понизу и поверху расщепом. Въездные рогатки раздвинуты, а по двору нетерпеливо гарцевали казаки, гикая и свистя. Они разгоняли ранее прибывших путников по углам,  освобождая место для каравана митрополита. Из крыш торчали трубы, к серым небесам поднималось мутное дыхание растопленных печей.

       Последние возы еще ползли вверх по просеке, прочь от промороженного ручья. Их подгоняли лучи усталого за день солнца, в последний момент показавшегося на горизонте. Встречный мрак уже скатывался со склонов. Тени удлинялись, змеились по дороге и рвались, стискивая в складках холодными щупальцами долгожданную добычу - надвигающуюся ночь. Подсвеченные закатом угольно-багровые вершины дымились от мороза.

       Митрополит, поддерживаемый спутниками с двух сторон под руки, поднялся в дом. Остальные устраивались в сарае. Сани и возы с поклажей сгрудили в одном углу, лошадей втолкали в загон с навесом.

       Усталые спутники архиепископа расположились за обеденным столом, Киприан на правах важного гостя беседовал с  хозяином яма.

       - Родом я с Вычегды – рассказывал хозяин - родился в Коряжме, в монастырской слободе, где несколько лет был трудником Николо-Коряжемской обители. Родитель при монастыре служил и меня туда же направил. Молод я был, верил, что должен учиться смирению и человеколюбию, расти духовно, а значит приближаться к Богу.

       -Отчего же покинул это место? Не снес тягот послушничества?

       -И это тоже. Только с детства по душе мне были воля и соседская девица. Сложились дела наши, и порешили мы искать лучшей доли. Приезжал к нам в монастырь лозвинский воевода Иван Траханиотов Васильев сын. Он и приманил.

       -Много наслышан я о Иване Васильевиче. У патриарха Иова он в келейном чине был. Принял иночество под именем Иосиф. Супруга его Елена из рода Колодкиных-Плещеевых. Пред всеми хвалы достойнейшие люди.

       Вычегжанин неторопливо продолжил свою историю. Здесь устроился ямщиком в 7118 (1600) году после того как лялинские вогуличи упросили государя Бориса Федоровича (Годунова) избавить их от этой тягости - ямской службы. В челобитной обиженные ямщики писали царю, что де «всякие служилые люди берут у них лишние подводы». Берут без платы и не возвращают.

       Он же сначала получал по 20 рублей денег и по 12 четвертей ржи и овса. Между тем тягость их службы все более и более возрастала.

       -Гоняют на всякие службы и зимние и летние, верст по 400 и 500. И на Соликамск, на Чусовую, на Епанчин-городок, бывал в  Пелымском остроге, на Ляле, и на Тагиле.

       И от тех дальних служб он, как и многие, лошадьми опал и одолжал великими долгами. Иные и жен и детей позакладывали, а многие его товарищи вовсе разбрелись. Чтобы покрыть расходы завел он пашню. Только теперь денежное жалование уменьшили до семи рублей, а хлебное и вовсе отняли.

       И действительно, из пятидесяти верхотурских ямских охотников одиннадцать сбежали неизвестно куда. Царь велел прибавить жалованье ямщикам и на место выбывших прибрать новых, но охотников не нашлось, а из старых ямщиков еще бежали пятеро. Верхотурские ямщики за ямскую службу, кроме денежного жалованья, получили земельный надел под самой слободой по чети в поле на человека да за рекой Калачиком по две чети.

       Терпелив владыка, слушал, запоминал. И об этом будут у него обсуждения с сибирскими воеводами.

       Последними во двор въехали два груженых доверху воза, за ними - сани с людьми. Замученный спутниками возница несуразно дергал вожжи, отчего кобыла злобно скалилась и таскала сани мимо колеи, размалывая полозьями застывший по центру дороги конский навоз. Ночной свежак с гор услужливо поднимал из-под полозьев нечистую пыль. Казачий разъезд замыкал обоз  опоздавших. За ними перекрыли въездной проем, подперли ворота рогатинами, заложили бревном на упорах.

       Казаки деловито вынули из саней девиц и женщин, заботливо отправив их в отопленную часть сарая. Те, довольные окончанием дневного испытания, расстегивали свои шубы, распускали платки, иные снимали повои и благодарно смотрели на своих покровителей. Их положение казачьих жен, сестер и подруг вызывало общее расположение. К казакам относились с уважением.

       И из последних саней вывались их хозяева. К ним никто не подошел, ничего не указал. Постояв, подумав они толпой, пошли вслед за крупным мужиком. Ключарь (ныне отставленный) Архангельского собора, что на Соборной площади Кремля, с амвона которого патриарх Филарет Никитич поет «многая лета» государю, в обширной шубе, из-под которой полоскалась по снегу пола рясы, уверенно направился в сторону дома ямского охотника. Туда же потянулась баба, тоже в теле и в тулупе, и в намотанном на шею и на голову цветастом платке. Рядом семенила другая, помельче и попроще одетая. За ней, в окружении совсем пьяненьких попов, плелся дьякон Лука из хамовнического Зачатьевского женского монастыря, что на Остоженке еще святителем Алексием Бяконтом из рода Плещеев был ставлен. Обнявшись, и поддерживая друг друга, неуверенно плелись попики: Иван из церкви «Николы в Гнездиках» и Иван же из церкви «Воскресения на Грязех», да Онтон из «Егория в Яндове» под руку с попом Игнатеем из храма великих чудотворцев Козьмы и Домиана, что в девичьем монастыре в  Подокстовье на реке Оке.

       То был московский клир, отправленный патриархом Филаретом в помощь владыке Киприану. Еще на Москве было указано служить у архиепископа в соборе: бывшему архангельскому ключарю Ивану в «протопопех», кузмодемьянскому попу «в ключарех», воскресенскому Ивану, георгиевскому Онтону и николскому же попу из Гнездиков «в попех», а зачатейскому  диякону «во дьяконех».

       По прибытии в Верхотурье (и в Тобольск) горько будет сетовать  владыка своему покровителю патриарху Филарету, что московские священнослужители по дороге «до Верхотурья <…> не ехали ни одного дни» в составе его свиты, «а ехали все по сторонам, своим произволом, как хто хотел для самоволства и пьянства».

       В хвосте «клира» перебирали ножками стайка укутанных в разное тряпье их детишек. В обустроенный дом хозяина охрана служек не пустила. Сказано было «Не велено!».

       В переполненном же помещении постоялого двора опоздавшим нашлось место только в самом дальнем углу. Из щелей намело сугроб, и он как вечная мерзлота не думал таять. И сочувствия к ним никто не проявил, даже более того все сторонились и отворачивали лица, опасаясь встретиться взглядом.




       Верхотурская служилая охрана встретила Киприана еще на первых заставах, на подъезде к городу - казаки поспели наперво сообщить князь-воеводе о приближении кортежа. Тот выслал на торжественную встречу делегацию из почетных жителей и гостей города. И жители Верхотурья встретили митрополита по чину достойно. Народ дружно падал ниц. Владыка, благословляя молитвенно сложив персты, осенял людей и дома.

       Закончились дорожные испытания сибирского святителя. Марта 12-го 7129 (1621) года преосвященный Киприан достиг Верхотурья. Там он вынужден был дожидаться, когда подъедут остальные его подначальные.

       Поздно, ох, поздно прибыло великое патриаршее посольство. Дальше на Тобольск дорог нет – весенняя распута... Велика опасность попасть в полыньи, провалиться, застрять в таежной глуши. Теперь владыке и его людям нужно ждать водного пути. А пока до мая придется устраивать великого московского гостя на постой в переполненной разными людьми небольшой крепости.

       Где разместить митрополита, служек, челядь? Не готов был Верхотурский острог к проживанию такого большого количества людей. Единственный приличный дом в Верхотурье (после воеводского, конечно), принадлежавший предбывшему верхотурскому голове Матвею Хлопову, еще зимой освободился. Здесь проживала «царская невеста» Мария Хлопова. Молитвами и попечением патриарха в 1619 году переменили ей место ссылки из Тобольска в Верхотурье, а два года спустя отправили на жительство в Нижний Новгород. И то уже не ссылка. Правда, оба дядьки, что в Сибирь с ней отправлены были, на Русь не возвратились…

       Вот в освободившийся дом и решил воевода определить тобольского владыку. Свиту же митрополита думал разместить по дворам посадских.

       Хлоповский дом еще не был освобожден от скарба полностью и  воевода извернулся, предложив Киприану посетить подгорный Свято-Никольский монастырь. Лучше бы он не делал этого!

       Впрочем, избежать того немыслимо было. Внутренним велением, более, нежели обязанностью, владыка стремился посетить все приходы, что на его пути оказывались. После величественных, да еще и освещенных светом веры отней, монастырских крепостей и соборов городов северных, столь его душе и сердцу милых, щемила его сердце убогость и безотрадность домов божиих в забытых провидением краях.

       Тут не прав он был. Да, конечно, не все ставилось в Передней Сибири по заветам духовным. Просты и незатейливы были и деревянные зданьица, зато практичны и приспособлены к местных особенностям. Церковки не поражали своим могуществом и украшениями экстерьеров. И интерьеров тоже. Примыкали к храмам крыльца тесаные, простые и некрашеные, да паперть дай бог для попа и дьякона поместиться на ней. Редко когда по две трапезных, а ежели и одна, то непременно зимняя. И жилье не менее, чем из метрового обхвата бревен, да с печью на пол горницы. А внутри беднота проглядывала из углов да на паперть бесстыдно вытискивалась.

       Из церковных описей XVIII столетия, сохранившихся в одном из сибирских монастырей, известно, что церкви строились в то время деревянные, расположение имели крестообразное. Тоже подтверждает план города Верхотурья XVIII столетия, где показаны фасады церквей.

       Зато уж кровли на церквях были или шатровые или со скатами. У спусков фигурные вырезки, карнизы в виде поясков, валиков и сухариков радовали взор – иной раз не оторваться. Стоит прихожанин и ликом светлеет, смотрит, а как бы и у своего домишки, по зимнему безделью свершить да украсить, жену и детишек порадовать, соседям на зависть добрую память о себе, о хозяине, исплести-оставить – чудо как хороши!

       Главки церквей обшивались гладко тесом, а то и чешуей. Год-два белеют они, а после сереют-серебрятся, темнеют только злащеным колером смоляные слезки. И то тоже в радость – время идет, а храм божий стоит. Кресты на главах были восьмиконечные, в основном деревянные, в редкость металлом укрытые.

       Колокольни – то особно! Строились в большинстве отдельно от церквей, но примыкали к ней как намоленый и любящий сын к матушке - стройные, в несколько ярусов, чаще четырех или шестигранные. И, непременно, выше храмов!

       Только на седьмой день по приезду Сибирского владыки состоялся прием у верхотурского воеводы со всеми его приказными людьми. И именитые жилецкие и посадники тоже приглашение получили. Воевода как радушный хозяин повелел принять со всеми почестями и благоразумием.

       На особицу монашеская братия во главе с настоятелем по углам на публику щурилась. И то было понятно. Владыка по просьбе воеводы посетил Свято-Никольский монастырь. Внимал и вникал, выслушивал просьбы и заверения от насельников. Народ ликовался, стоя на коленях, ждал благословения.

       А вещенеистовые, да властью утесненные, от общения за благо сочли на время покинуть обитель, скрывая явные следы скверны и скаредных дел своих. Только и это не укрылось от острого погляда Киприана и его помощников. Опыт многолетний и многотрудный сказывался.

       Еще в пятницу по прибытии крепость отметил владыка, что кабак на площади открыт, разные люди стремятся туда. А оттоль уже винопийцы в виде непотребном покидают его кто как может. Да, и в окружении баб срамных, татарских и басурманских, в подозрительных подворотнях скрываются. А ведь пятница не только день работный, но и скоромный. Отметил про себя митрополит, внутренне опечалился, утешив, что таково-то и на Москве увидать можно. Только Москва велика, и не всегда распознать можно кто есть кто. А, не зная, с кого и как спросишь? Здесь же и по виду и по одеже ошибки нет! И что пуще всего, он и глазам не поверил, выкатился из непотребного вертепа человече, укрытый куколем! А запах-то мясной, жареный за ним так хвостищем, да вдогонку и вперед его!

       То и недоумевал владыка, когда по пути в Сибирь, встречали они путников и одиноких и гурьбой шедших в Русь, но всегда без баб и девок. Думал, что путь для них тяжел и опасен (и это правда!). Спрашивал. Не все признавались. Большинство отговаривались, прикидываясь, а только одно ясно было, что голодно там Сибири. Хлеба нет, вот и бегут семьями, с малыми детьми, со старухами. А бабы, полагал он, остались до лета на хозяйстве, со скарбом, да с сынами-мужьями до погоды, да когда первые успеют обосноваться. Попадались на пути и скорбные холмики снегом присыпанные, не то и просто в кучке померзшие, а может и лихой саблей или дубьем побитые.

       И потому особо тщательно готовился Киприан к посещению освященной обители божьей. И не ошибся в своих подозрениях. Среди радостного люда узрел он прокудников и пакостников, кои видом своим свидетельствовали, что «живут они некрестьянским обычаем, не по заветам и преданиям святых апостолов и святых отец, а по своим скверным похотям!»

       Монастырь мужской общежительный и насельники его уходом не оставляют. То видно и отрадно. Но тут же и много особ женского пола. И не все они в скоромной одежде. А кабы и так, но что им потребно в мужской обители? Кто они, откуда, и для чего? Да, носят ли кресты? По виду не всегда отличишь от басурманских жонок.


       Из окольных расспросов дошло до митрополита, что в Сибири всякий народ, а есть и такой, что «святых постных дней, среды и пятницы, не хронят, и в постные дни едят мясо и всякие скверны з бусорманы, с татары, и с остяки и с вогуличи вместе». И есть среди них служивые от воевод и с управы, что часто отправляются по делам государевым «к колмакам и в иные землицы», и там наряду, и для исполнения задания «всякие скаредные дела делают с поганскими...».

       И о том первый же выговор получил черновой поп Христофор - пастырь словесного стада христова:

       - И мы, видя такое пребеззаконное дело, слезне скорбим, что по грехом под паствою нашею такие богомерзкие и человеком гнусные дела свершаютца. Что сможете речете не предо мной, нет, но пред нелицемерным судиею, се аз и дети его же дал вам еси.

       Молчал старец, осознавая свою неправду. А с другой стороны несправедливы были слова архипастыря. Не первый год Христофор на пару со Семионом, со старчиком, монашью схиму принявшим, исполняли свои невеликие, но столь потребные в этом краю тризны. Нуждою немалою народ прижат, и многие выхода из нее не видят. А и видят, так не во всем сладят.

       И смиренно отвечал Христофор:

       - То правда, господь их же дал мне упаствити, а я не в небрежении, как оно кажется, о спасении их пекусь вседневно и в нощи. И ныне жестосердое их и скоцское житие и да никогда ж (не) послушающих божественных законы  всем ведяще. Только власть предержащее востязовати (то есть - интересоваться) им не хотяще. А у меня на то нет ни сил, ни возможностей.

       И выдержал взгляд поставленника патриаршего. Хотел прибавить, что многое не так уж и страшно. Конечно, по виду живут в монастыре старые казаки, еще Ермакова похода служивые «на саблю» взятые. Изранены, и болезнями старческими измучены. И пойти более некуда, вот и посхимились. А с ними их жонки, при них же живут, им же помогают. И на дворе работы исполняют, и за иными, совсем одинокими присматривают. А что живут в одной келье с бывалым, а ныне постриженным  воином, так в том большого греха нет - церковь посещают исправно, вклад монастырский сделали, подчас немалый. Вот и  пример неплохой для побродяжек, да обезземеленных крестьян. То верно!

       Старчик Семион совсем денми ветх, то его одеяние поношено, заплатано от трудов и забот таково. Стоял в стороне и подпирал бревенчатый сруб церкви, готов к любому истязанию от архимандрита. Убогое здание храма, стоявшего на высоком берегу Туры, устроенного трудами «пошехонца» тоже пришло в ветхое состояние. Сказывалась поспешность, да, и огрехи строительные проявили себя за два десятилетия с постройки. И ухода должного не состоялось. И на него взор требовательный обратил Киприан – лицом не молод, только борода и усы не как у Христофора – прибраны и расчесаны, и спина годами не согнута. Но со старого много ли спросишь!

       А место для храма выбрано воистину чУдное! Придет время и укроется монастырь стенами каменными, силу наберет. По центру монастыря встанет необыкновенной красоты величавый Крестовоздвиженский собор с пятью приделами – третья по объему церковь в России, уступающая только Храму Христа Спасителя в Москве и Исаакиевскому Собору в Петербурге. И изукрашенная филигранной резьбой по поясам дивной красоты звонницы своими праздничными призывами округу согреет.
А пока этот «старой», так уважительно  отозвался преосвященный о Никольской обители, потому как он древнейший из всех монастырей азиатской России, был в самом плачевном состоянии.

       Высокий берег реки - с него обзор чудный – маковки и кресты, покрытые «белым аглицким» железом с долины речной хорошо видны. Наземная колокольня - особая гордость строителя – собрала множество жителей на торжественный звон по случаю прибытия посланца московского патриарха. И ранее жители с удовольствием принимали участие в торжествах. Так и рекли то место – «тОржество». Не тОржище!

       Тут и столы выставлены для трудников, поселенцев и просто для потерянных людишек. Многие крестьяне и бобыли уходили нищенствовать, то есть «питаться именем Христовым». Таковых немало собирается в городах по всей Руси. И для насельников такие дни праздником и духовным и наградным были. Прихожане к праздникам готовились и не скупились. В меру своего достатка. Скудно у новопоставленного монастыря было с доходами. От казны редко перепадало, и все по случаю. О руге воеводской только мечтали. Попу и дьячку от казны положено жалованье по три рубля в год; а вместо хлебной руги приказано государем дать монастырю пашню, сенные покосы и другие угодья.


       А на подходе где-то в заснежных горах казанские переведенцы и таракановский прибор. О том был извещен воевода грамотой с Москвы. Ждать надо водного пути, до мая нет надежды сбыть далее московских именитых гостей и иных пришлых.