Иван Стаканыч

         Большая зеленая муха, слегка покачиваясь и теребя острыми крылышками, деловито бежит по краю изрядно обшарпанного стола.
   Стол этот, когда-то теперь давно уже, был новехонек, только что куплен в сельмаге, знавал он и дорогие махровые скатерти, и нежный перезвон рюмок да бокалов,  и бывал заставлен разнообразными напитками да наивкуснейшими закусками.
   Над ним когда-то, волшебно переливаясь огоньками,  висела большая стеклянная люстра, в доме играла веселая музыка, гремели песни, раздавался женский смех и за этим самым столом велись непринужденные разговоры, на нем не переводились…
        Теперь же этот старый стол имеет очень-очень  жалкий вид.
    Муха, вдруг остановившись, деловито потерла лапками, и, вскочивши на маленький кусочек какого-то жира,  скорее свиного сала, принялась за свое привычное и всем известное, мушиное дело.
     Из приоткрытой форточки повеяло свежим воздухом и единственный обитатель этого домика, опять сладко прикрыв глаза и  перевернувшись на другой бок, натянул цветастое одеяло на голые свои пятки.
     Только задремал:
-Стаканыч!! Ваня-я-я-а! Стакан… Ва-ня-я-я!! Ива-а-ан!..
   Он с трудом разодрал веки, которые тут же и сомкнулись опять, надежно склеиваясь мягкой соленой серой, медленно приподнялся на кровати, встряхнул косматой своей головой, свесил вниз босые ноги.
     Комната с грязно-белыми известковыми стенами,  вся забросанная какими-то шмотками,  какими-то вещами, какой-то раскиданной одеждой, какими-то табуретами, старыми сумками и старой обувью медленно приобретала свои привычные очертания и в мутном тумане все еще качалась у него перед глазами, постепенно принимая свой привычный, горизонтальный вид.
   Наконец вид телевизора, его старенького и в доску своего «зомбо-ящика», тридцать лет уже непринужденно стоящего на своем привычном месте, привел его в какое-никакое чувство.
-Ванька-а!!! Стаканыч!!!
    Он поискал воспаленными своими глазами небольшое пластиковое ведро, всегда стоящее на низенькой табуретке у двери, нашел его, захотел встать и выпить свежей водицы, но вдруг боль, старая, острая боль пронзила всю его спину, пронеслась вдоль поясницы и застыла глухой тяжестью где-то перед самыми ягодицами.
 
   Он застонал, схватился за спину, заскрипел редкими своими зубами и, вывалившись из теплой постели и вставши на четвереньки, медленно пополз по щербатому и давно не мытому полу комнаты к воде.
   На его пути, который составлял всего три метра, на полу встретились ему: его ветеринарская сумка, такая же потертая и подратая, как и пол в его домике, несколько разовых шприцев, пыльный резиновый сапог с  засохшими комьями глины и коровьего навоза на подошве, чье-то старое пальто с вывернутыми наизнанку рукавами и…
 И этот предмет тут же привел его в чувство, вызвал у него если не удивление, то самое искреннее изумление и…
-Саня… Эту лярву… Галюсю опять… Тут у меня… С-сука…
   Он глубоко икнул и тут же забыл об этом предмете, в старое советское время во избежание лишних вопросов называвшемся довольно просто: «изделие номер два». При том, что представляло собой «изделие номер один» так в той стране никто и никогда не узнал.
Наверное, еще более ужасный и интимный предмет.
      Не обнаружив на привычном месте свою кружку, он разомкнул растрескавшиеся губы и пил, пил, быстро приходя в себя, упоенно и жадно хлебая и давясь водой, прямо из ведра.
В дверь уже нетерпеливо стучали:
-Ваня! Стаканыч, т-твою мать! Ты живой там? Десятый час на дворе!
   Он медленно привстал на дрожащие ноги и, потянувши в кровати старенькое солдатское одеяло, обмотался им, скрывая тощие ребра, острые свои коленки и вообще, свой жалкий вид.
     Голова его, нестриженная, всколоченная, с давно поседевшими висками,  разламывалась, где-то в глубине ее что-то стучало, клокотало, вот-вот могло вырваться наружу… Спина привычно, где-то там в глубине щелкнула и проклятая боль ушла, притухая,  повыше, под самые лопатки.
   Он голой рукой растворил дощатую дверь в сени, сощурился, слезящимися глазами всматриваясь в уже давно бушующий  на дворе яркий летний день:
-Не Ванька, а… Иван … Хы-к! Сте-паныч. Хто тут…
        Когда-то, теперь наверное, уже давно, когда устроился Иван работать в колхоз, на молочно-товарную ферму, как молодой специалист получил он и должность старшего ветеринара, и квартиру, и уважительное «Иван Степанович». Нет, в начале он пытался как-то хоть и слабенько держать какую-то дистанцию от простых скотников да доярок, все ж не а бы кто, а доктор, с высшим образованием, хоть и «скотской». Но потом, когда пришла первая зимовка, а это такая тягучая и тяжкая шняга, что просто жуть: то башня водонапорная перемерзнет, то навозный транспортер замерз и порвался… То трактор сломался, то свет выбило… Мужики подымаются и идут. А Иван, хоть и ветеринар,  что, в сторонке стоять будет? Так же, как играли в карты в дежурке, так и все поднялись, да и пошли. И Иван идет с ними «в прорыв», так же таскает покрышки к замерзшей башне, так же тянет крючком тот проклятый цепяной транспортер… Ну и так же потом вместе со всеми прикладывается Иван Степаныч к стакану, щедро организованному завфермой, для сугрева» вроде как… Времечко было трудное, зарплаты задерживали на пол-года иной раз, а как еще иначе-то?
    Шло время, текли трудовые будни и как-то стал он в доску «своим», и на ферме, и в хуторе, стал за бутылку, а то и просто, за стакан самогона делать то, за что приезжие городские ветеринары брали тысячу или две. И со временем стал он для всех хуторских просто Степаныч, а потом, с годами,  и это его имя как-то так незаметно трансформировалось в несколько обидное, но и самое простое и всем понятное - «Стаканыч».
Ну да он не обижался. Стаканыч, так Стаканыч.
Уважают – чего еще надо?
        Нет уже давно ни той фермы, ни тех коров, ни того колхоза и нет теперь никакой работы у Стаканыча, разве что кой-какие шабашки. Ушла, уехала от его постоянных пьянок молодая жена с дочкой, остался Стаканыч в пустом домике совершенно один.
       …-Хто-хто! Дед-пихто-о-о!! Выходи, нужен ты… Дело у меня есть!
-А-а-а… Это… Лю… Хы-к!! Ты, Лю-ська. Че те? – он картинно подбоченился,  нагловато ухмыльнулся, срыгнул терпким перегаром в лицо нежданной гостьи. Та, сморщившись, отмахнулась.
     Была когда-то Люся первая красавица-молодка на ферме и Ваня, молоденький ветеринар, только что присланный в колхоз из института,  даже, было такое дело, за нею как-то пробовал приухлестывать… Да что-то там тогда не срослося. Вскоре выскочила Люська за первого парня на хуторе – тракориста Гришу, стала детишек ему рожать. Разница, правда, была небольшая, пропивали они тогда с фермы горючее и корм вместе, но Гришка был высок, широкоплеч, весел и на язык хорош. А им, дурам-девкам-то, че еще надо-то? Х-ы-ык!!
-Че-че, - противно морщась, отстранилась та, - опять, небось,  бухали с Панюшками? И когда вы, проклятые,  уже… Ее…
      Панюшки – это соседи Стаканыча, два брата-акробата, оба не женатые, алкаши и бездельники. Живут вместе, пьют вместе, украдут какой-то там велосипед вместе, садятся на срок вместе, браты одним словом!
-Ни-ког-да, Люся, золот-це, никогда. Будем бухать, пока… Хы-к!! Держит стакан ру-ка! Хы-к!
-Ладно, черт  с тобой, я тебя не учить пришла. У меня молоко чей-то стало горчить. А до запуска еще…
-У тебя-я-я… Стало молоко горчить? - так же нагло ухмыляясь, Ванька подался вперед и потянулся было к пышной Люськой груди, томно качающейся под узкой ситцевой кофтенкой, но та нахмурилась и резко стукнула его по ладони:
-Я т-те дам! Не лезь!
          Иван же вдруг просиял лицом и аж рот приоткрыл и придвинулся опять вперед:
-Хы-к!! Лю-ся-я… Када?
-Што… када? – растерялась та.
Иван сделал нарочито серьезную физиономию, воровато оглянулся вокруг и почти зашептал:
-Ну… Дашь-то мне… Када? Ты ж… Только что… Дать грозис-ся. Так… Я… Хоть щас…
        Та смутилась, чуть зарделась, поджала полные губы, было повернулась, чтобы уйти:
-Да пошел ты… Как баба сама осталась, так и че… Всех желающих и в… трусы пускать?! Дурак. Кобелина.
   Ванька мигом протрезвел, деловито наморщил лоб, примирительно замурлыкал:
-Ладно, не сердись… Это у тебя какая… Корова. Зорька, што ль?
   По старой своей привычке да и по профессиональному намеку, знал Иван всех коровок в немногочисленном хуторском стаде, тем более, стадо это каждую зорьку важно и неторопливо проходило на пастбище у него под окнами. А у Люськи было трое коровок, впряглась-тянула она хозяйство после смерти мужика сама, и сенокос тянет, и навоз везет, и очередь пасет. Да еще и на базарчик бежит, стоит там с молочком-творожком-сливками… Ей-то самой много ль надо? Да все дочке с зятем помогает.
-Зорька, она самая, - тяжко выдохнула Люська, - достала она меня проклятая. До отела еще, считай, четыре месяца, а молоко уже, как полынь. А вдруг не стельная? А я запущу. Надо б ее проректалить.(1) Ты б поглядел, Вань?
-Ладно, - Иван деловито нахмурился, - Как в обед на баз придут, привяжи ее там, я подойду. Посмотрю, че там…
-Ванечка, Ванечка… - облизнувши губы, примирительно защебетала Люська, - Ванечка… В обед не получится, она, зараза,  мне не дастся в базу-то. Не поймаю! Ты, Ванек, вечером ко мне домой, к сараю приходи.
    Иван на минуту задумался. Голова его болела под поднимающимся солнышком еще сильнее. Надо бы подлечиться. И подлечиться тем, от чего заболел… Попросить у Люськи «аванс»? Не, не даст. Она ж Ваню знает, знает, как облупленного! Если с утра зарядит… Но в то, что он все равно найдет, где похмелиться, он нисколько не сомневался. Черненковы вон давно зовут хрячков покастрировать. Да и еще есть в заначке пара вариантов. У Никитишны кролики… И что там будет до вечера…
-Ладно. Приду. Это… Хы-к! Если не забуду.
-Не забудь, Вань, не забудь! Я в долгу не остануся…
-Ух ты, ах ты, -широко и самодовольно улыбаясь, игриво покачал головой ей вдогонку Иван, -«не останется» она… Приду!
      Целый день Стаканыч, борясь с похмельным синдромом,  прошлындал по хутору без дела. Черненковы, пока он раскачивался, уже давно своих поросят покастрировали, наняв для этой цели тех же ветеринаров из города и там ему «подлечиться» теперь уже не светило. Хотел было чем-нибудь заняться на одной семейной ферме – так там то же, ни телята не болеют, ни коровы. В общем, сказали, если будешь нужен – позовем.
         А что б просто – налить человеку, раз пришел, просто так, авансом… От души! Эх! Капитализм проклятый… Хы-к!..
      Наконец, солнышко устало скатилось куда-то за старые акации за околицей, ласточки стали летать ниже, а по низинкам  вяло потянул свежий ветерок и пошло, потянулось в родные стойла хуторское коровье стадо, обдавая душный вечерний воздух запахами парного молока и свежего навоза.
     Люська в старенькой застиранной косыночке и стоптанных своих галошах только накинула на коров цепяные ошейники, только взялась за ведра, что б принести воды, а Иван вот он, тут как тут!
     Морда уже красная, наглая, рот до ушей, картинно пританцовывая подкрадывается к базу:
-Да-вай-те, Л-лю-ся, по-танцуем. Поговорим о чем-нибудь… Как час-то Л-лю-ся… Гм… А… В жиз-ни мы рис-куем. Так от чего ж… Нам, Л-люся… А еще раз… Не рис-кнуть? Гы-гы-гы…
-Давай, балаболка, - вымученно усмехнулась Люська, - дело делай, раз явился. Я-то уже и не ждала, думала опять вы там… С Панюшатами…
-Н-наше дело, Л-люсенька,  известное… Жениховское! Ладно, давай кусок хозяйственного мыла, - Иван уже принял серьезный вид, деловито оголяя левую руку до плеча и привычно напяливая разовую перчатку, - поглядим, чего уж там…
      Люська, не сводя с него глаз, от нетерпения аж привстала на цыпочки: шутка ли, лучшая корова!
         А Стаканыч, сосредоточенно исследуя коровьи недра,  вдруг засопел, опустил глаза, вздохнул глубоко и сказал равнодушно:
-А ну, Люся… Н-неси стакан самогона!
Та и сомлела вся: ну, понятно, магарыч же ставят за хорошие новости!
-Че там, Вань?.. Есть?
-Неси-неси, а то передумаю!
     Люська ракетой в дом, туда-сюда, то-се, глядь, прет уж на тарелочке полнехонький граненый стакан сталинской эпохи и рядышком огурчик соленый, лежит, белому свету радуется.
     Иван удовлетворенно крякнув, не вынимая левой своей руки из коровьих «закромов», уверенно принял стакан правой, залпом влил его в себя, взял кончиками пальцев огурчик, откусил малость, удовлетворенно сощурился. Эх, хорошо пошла!
     Какая-то слабая забота вдруг промелькнула по его краснеющему лицу и тут же пропала.
        Продолжая не спеша исследовать недра коровы, он вдруг слегка приоткрыл рот, облизнул губы и изобразил нарочито изумленный вид:
-Ого!! Вот это да-а… А ну, Люська… А ну… Неси еще стакан!
-Да Бог с тобой, Иван - всплеснула руками изумленная Люська, -  Че там?!
-Двойня!! – как с трибуны, громогласно отрубил Стаканыч.
     Второй стакан ядреного первача крепостью не меньше семидесяти градусов был тут же доставлен к месту события и выпит уже медленно, со смаком. Огурчик снова потерял небольшой свой кусочек и был возвращен обратно на тарелочку.
    Как уж совсем похорошело, осмелел Стаканыч, почесал затылок:
-Так мож… Сойдемся, Л-люс-ся? Любить же… Буду!
-Ой… Иди уж! Мне и самой не скучно!
      Радостная и немного изумленная Люська долго и с восхищением смотрела вслед быстро удаляющемуся Стаканычу. Вздохнула чему-то своему, бабьему, да и пошла во двор.
    А тот, такой же радостный и так же немного изумленный, быстро хмелея, присел на подвернувшуюся под чьим-то двором скамеечку и, расправив редкие свои усики, высоко взявши ноту, уверенно затянул:
-По До-ну гуля-ет… По До-ну гуля-ет… По-о До-ну гуля-ет ка-зак мо-ло-дой!
        Через пару дней Стаканыч, явившись вечером на скотный баз вдрызги пьяным, вроде как «проболтался» собравшимся за своими буренками бабам и ребятишкам, что корова у Люськи никакая не стельная, а  яловая и что он просто пошутил, что определил у означенной коровы двойню, так как ни один ветеринар рукой двойню определить никогда не сможет.
То есть, говоря языком культурным – дал опровержение.
         Когда Люське в тот же день и час донесли эту новость, она нисколечки не огорчилась и не удивилась, а наоборот, рассмеялась и сказала:
-Да че я, слепая, што ль? Она вон после его... Массажа загуляла сегодня с утра. Вот гад! А чего от этого алкаша еще можно было еще ожидать-то? На то он и - Стаканыч…