Московский геологоразведочный иститут. Женюсь

Колыбель.

               ПОСВЯЩЕНИЕ.

Друзьям давним седеющим,
Теряющим форму, лысеющим,
Друзьям молодым долговязым,
Холостым военнообязанным,
Вам, вечным искателям,
Копателям и старателям,
Вам, обгоняющим время,
Характером тверже кремня,
Упорнее муравья в труде,
Вам, верным друзьям в беде,
Вам, не воспетым героиням
Подругам нашим геологиням.
Всем вам пою славу,
Первопроходцам по праву,
Везде и всегда новоселам,
Несмотря ни на что веселым.
Я счастлив, что с вами
По жизни иду годами,
Что выбрал дороги я
К тайнам твоим геология.


Московский геологоразведочный институт имеет свои особенности, традиции, неписаные правила способствующие формированию специалистов с высшим образованием и высокой культурой. При своем рождении институт унаследовал профессионализм геологоразведочного дела от Горной академии и геологическую науку от Московского университета. Преподавание всегда вели ученые самой высокой квалификации, включая академиков. Буквально каждый преподаватель имеет изданный учебник по своей дисциплине даже не геологического профиля. Институт интернационален. Учащиеся здесь собрались поистине от Москвы до самых до окраин. Между студентами и преподавателями существует постоянная сплоченность, возникновению которой  способствовали сначала малочисленность коллектива (до 1938 года прием составлял 75 человек), а затем испытания, совместно пережитые в годы Великой Отечественной войны, и, наконец, самое главное, постоянные общие теоретические и практические работы преподавателей и студентов. Студенты уже с первого курса приобщаются к полевой практике, а после третьего работают в геологических организациях обычно на штатных должностях. В дипломных проектах обязательно разрабатываются конкретные научные и прикладные вопросы. Таким образом, на службу выпускники МГРИ приходят уже не новичками. Студентам прививаются качества, без которых геолог не состоится: преемственность, терпение и настойчивость, постоянное самообразование, приспособляемость и выдержка в любых условиях от обширной аудитории в столице до одиночества в глухой тайге, широкий кругозор и физическая закалка.
В дипломе у меня значится, что «в 1938году поступил и в 1949году окончил полный курс Московского Геологоразведочного института им. С. Орджоникидзе». Три года до войны (1938-1941) и три года после войны (1946-1949) – это время, когда я непосредственно участвовал в жизни МГРИ. Позже связь с институтом не прерывалась и существует доныне. Для моей семьи МГРИ стал традиционным учебным заведением. В нем учились моя жена, сын, дочь и зять. Многолетнее знакомство с институтом позволяет мне поделиться воспоминаниями о нем.
Неизгладимо первое впечатление от знакомства с МГРИ. Институт располагался в Геологическом корпусе старого Московского университета, замыкая архитектурный ансамбль последнего в сторону Охотного ряда. С ним граничило здание посольства США. Из помещения МГРИ, лучше всего из библиотеки, открывается захватывающий вид на огромную Манежную площадь, окаймленную справа Манежем, слева гостиницей «Москва» и впереди – Александровским садом, стенами и башнями Кремля, красным зданием с двумя острыми шпилями Исторического музея. Внутри института по обе стороны вестибюля расположены Геологический и Минералогический музеи, богатства которых трудно переоценить. Войди в любой и будешь заворожен сказочными произведениями природы.
Оглушенный увиденным абитуриент, приехавший из далекого сибирского города, был уверен, что именно здесь находится Пуп Земли.
Начало моей жизни в МГРИ оказалось напрочь не ласковым. Одновременно в том же 1938году в институт поступил мой однофамилец – москвич Макс Руткевич. Похоже, что в приемной комиссии нас спутали. Максу выделили место в общежитии, в котором он не нуждался, и стипендию, на которую он не рассчитывал. Я же остался при пиковом интересе. Жить в Москве за счет родителей я не мог. Достатки их – школьных учителей были весьма скромными. К тому же в семье рос еще младший сын.
Первую ночь пришлось продремать на Киевском вокзале. Затем поселили меня в Клязьме, что в сорока километрах от Москвы по Северной дороге, на летней деревянной даче, арендованной под временное общежитие. Напарником мне стал такой же неудачник – первокурсник Вартан Саркисян из Еревана. Был он старше меня лет на десять. Сосуществовали мы дружно. Скучать не приходилось. Поутру в шесть часов бежали на платформу, чтобы сесть на своевременную электричку. С Ярославского вокзала ехали на метро до «Охотного ряда» и успевали к началу занятий в 8 часов. Иногда что-нибудь жевали со стаканом чая в буфете, оборудованном в подвальном помещении института. Вечерами задерживаться в Москве не решались. В Клязьме было темно, глухо. Дорога к даче длинная, корявая и несусветно грязная. Читали мы, лежа в постели при очень жидком рассеянном свете.
Вскоре наступили холода. Вода в умывальнике замерзла раз и навсегда. Умывались сливая друг другу. Спали вдвоем на одной кровати, накрывшись убогими казенными одеялами и всеми своими носильными вещами. Когда стало совсем невмоготу, Вартан предложил:
- Поедем к армянам.
В первый же воскресный день мы привели себя, как могли в порядок и поехали в Москву в Армянский переулок. Вартан читал таблички на дверях и, найдя нужную фамилию, позвонил. После коротких переговоров выяснилось, что Саркисян состоит в каком-то дальнем родстве с хозяевами квартиры. Нас сытно накормили, расспрашивая об учебе, и сунули кулек «на дорогу».
Стипендию мне стали выдавать через два месяца после неизбежных хождений по начальству. Мы с Вартаном учились в одной группе Р-12, что означало: разведочный факультет, первый курс, вторая группа.
Среди студентов преобладали мужчины. В нашей группе из тридцати человек были четыре девушки, а в некоторых и того меньше. По возрасту основную часть составляли вчерашние школьники. Приезжих было больше, чем москвичей.
На первом курсе царило увлечение спортом. С первых же дней сколотился отряд туристов-альпинистов, в который входили: В. Дженеев, Б. Карский, Р. Ротштейн, В. Соляников, другие ребята. Возглавлял отряд один из лучших студентов курса Юрий Логинов. В каникулы ездили они на Кавказ, совершали восхождения и возвращались полные ярких впечатлений.
Конечно же, в моде был волейбол. Некоторые студенты из нашей группы Виктор Дженеев и Рафаил Ротштейн - входили в молодежную сборную московского общества «Динамо». Бессменный староста группы Виктор Зайцев занимался в аэроклубе и впоследствии стал военным летчиком. Был он белокур, носил длинные немного вьющиеся волосы и всегда ходил с непокрытой головой, что в те годы было редкостью. Виктор и его очаровательная подруга Таня Филипповская привлекали внимание, на них оглядывались.
Зимой массово ходили на лыжах.
Я записался в секцию бокса, занятия в которой проводились в здании Горного института на Большой Калужской. Тренировки вел чемпион СССР в легком весе Штейн. Больше всего мне понравилась боксерская разминка – очень напряженная силовая зарядка в течение 40 минут, после которой все ходили, что называется, в мыле. Через полгода стало ясно, что боксера из меня не получится. В тренировочных боях я обычно проигрывал, и Штейн не выпускал меня на ринг для зачетных соревнований. После летнего перерыва я не возвратился в секцию. Однако запомнил, что такое бокс и приобрел пожизненную привычку к усиленной зарядке. Зато я успешно окончил курсы шоферов в автопредприятии, что на Большой Грузинской, и осенью 1939 года получил права шофера-любителя.
Физическая культура в МГРИ, отдадим должное нашим преподавателям, держалось на высоте, несмотря на трудности: залы, стадионы, плавательный бассейн – все приходилось арендовать.
Настоящим счастьем для заядлых книгопоклонников, к которым принадлежали мы с моим новым другом Левой Арешкевичем, стали прекрасные московские библиотеки. Иногда читали ночи напролет. Мы открывали незнакомые нам имена: Эжена Сю, Голсуорси, Булгакова, переживали страдальческую и бунтующую поэзию С. Надсона.
Особое место в группе занимали «старики»: два однофамильца Власовы – Николай и Константин. Они поступили в институт на «последнем дыхании» – в возрасте 34 года. Естественно, учиться им было труднее, чем молодежи. Оба были холостяками. Держались скромно. При общности положения они резко отличались друг от друга. Николай Власов был активным членом партии и талантливым самодеятельным артистом, можно сказать бардом: исполнял под гитару собственные песни. После войны записи его выступлений неоднократно передавались по радио. Константин Власов носил матросскую тельняшку в память о многих годах службы на военном флоте, прекрасно чертил – исполнял заказы диссертантов, отчетников ГКЗ, различных геологических предприятий, что его и выручало в нелегкой студенческой жизни. Он упорно старался избавиться от курения с помощью ментоловых леденцов, но безуспешно.
В феврале 1940 года оба Власовы записались добровольцами на советско-финляндскую войну. Как мы им завидовали! Правда, повоевать они не успели, так как в начале марта война закончилась.
К наукам собственно геологическим наиболее склонными оказались Виктор Соляников и Юрий Логинов. Они могли часами копаться на стройках, куда завозили облицовочные граниты и лабрадориты, выискивать биотитовые шлиры, кристаллы пироксенов, какую-нибудь минералогическую редкость или особенности строения породы.
Конечно, студенческая жизнь не замыкалась на институте. Мы были дети своей бурной эпохи. 1938 год вслед за 1937-м был годом тяжелых репрессий, обрушившихся, главным образом, на интеллигенцию, командные кадры армии и коммунистов-ленинцев. Но многие из нас молодых, наверное, не будет ошибкой сказать что большинство, знали лишь о главных опубликованных событиях и свято верили, что искоренялись враги. На общее настроение людей влияло то, что условия жизни после трудностей начала тридцатых годов явно улучшились. Исчезли карточки и очереди. Появился выбор продуктов, одежды, обуви и предметов домашнего обихода. 1938 год считался лучшим «золотым» годом довоенной поры.
А в окружающем мире зрела война. Сколачивался агрессивный блок Берлин - Рим - Токио. Все знали, что нашей стране войны не миновать. Откликались студенты на происходящие события по разному. Активистами общественно – политической жизни были Леонид Баев, Николай Власов, Виктор Зайцев. Не отставал от них и я, участвуя в агитационной работе. Сильное влияние на меня имел преподаватель политэкономии, лектор ЦК ВКП (б), доцент Григорий Тихонович Литвинов. Он был не только талантливым преподавателем, но и весьма смелым человеком. После заключения 23 августа Советско-Германского договора о ненападении средства массовой информации резко изменили тон по отношению к фашистской Германии. Только газета «Труд» время от времени выступала с критикой деятельности рейха. Литвинов же в этот период откровенно и беспощадно осуждал фашизм и действия Гитлера, не признавая ни каких компромиссов. Нередко он критиковал недостатки нашей внутренней жизни. Правда, он высказывался так откровенно не с «амвона», а в кругу студентов на перерывах, после занятий, во время консультаций. Его деятельность способствовала формированию у студентов самостоятельного понимания происходящих событий. Мне, и думаю не одному мне, это очень помогло как в период службы в армии, так и во время работы в геологических организациях.
По линии общественной работы завязывались знакомства со старшекурсниками. Комсомольские ветераны еще вспоминали о дискуссиях с троцкистами, бросали друг другу на собраниях горячие укоры, реплики. «Курировал» нас - младших студент четвертого курса Анатолий Гинзбург, которого просто звали Натаном. Мне часто приходилось встречаться и с другим четверокурсником Владимиром Аристовым, с которым связь возобновилась и после войны. Аристова я немного побаивался, хотя знал, что он зла не приемлет. Видно запечатлелась первая встреча: он показался мне чересчур серьезным и даже хмурым. Ближе всего я сошелся с Валентином Григорьевым, который учился на курс старше. Тонкий, выше среднего роста по довоенным меркам он не представлял себе жизни вне общественной работы. Григорьев входил в состав институтского комитета комсомола, а я был агитатором. Общим у нас было убеждение, что каждый человек должен хотя бы в самой малой мере отдавать дань общественной жизни. Между нами возникали деловые товарищеские отношения, которые сохранились после войны и доныне.
К концу первого полугодия у меня обострилась давняя болезнь – артрит мелких суставов. Локти, колени, кисти рук и ступни – все воспалилось, и двигаться я не мог вовсе. Друзья сумели провести меня в городское общежитие на бывшей 2-ой Извозной, теперь Студенческой улице. Здесь меня прятали от бдительного ока коменданта и укладывали поочерёдно – по суткам на свои кровати, а сами спали по двое. К концу полугодия меня узаконили в этом общежитии. Но возникла новая проблема. Пока я болел прошла сессия, и я остался на нуле, причём оправдательных документов у меня не было, так как я боялся вызывать врача, чтобы не выпроводили из городского общежития или, ещё страшнее, не исключили из института, как не способного учиться. С тяжёлым сердцем добрался я в деканат. Вид у меня был ужасающий. Если добавить к этому залатанный ещё школьный костюмчик, то можно себе представить впечатление, какое я произвёл на декана. Тем не менее, разрешение на экзамены мне дали. Были два последних дня, когда принимали экзамены у неудачников, преимущественно провалившихся ранее. Экзаменовались по химии, физике и математике. Программа по этим предметам во многом повторяла школьный курс, на что я и надеялся. Оставшиеся на каникулы в общежитии девчата из нашей группы подкармливали меня. Нет сомнения, что в этот начальный и печальный период пребывания в институте меня спасла студенческая солидарность. Действительно - друзья познаются в беде.
Экзамены я сдал. Но не обошлось без казуса. По химии мне попались очень удачные вопросы: свойства воды, сера и какая-то простая реакция. Я был счастлив и отвечал с подъёмом. Экзаменующий Николай Иванович Спицын сидел за столом в своём неизменном рабочем халате и помешивал стеклянной палочкой чай в колбе. Несколько раз присутствующие делали мне какие-то знаки, показывая на рот. Я ничего не понял, но был спокоен: этот материал я знал на зубок. Наступила тишина. Николай Иванович отставил колбу и спросил:
- Всё?
- Да.
- В таком случае попрошу Вас повторить всё сказанное русским языком.
Этого я не ожидал. Я был в шоке. Дело в том, что учился я в украинской школе и привычно для себя ответил на украинском языке. Повторить я повторил, но уже не так складно.
Студентам Спицын импонировал. Он был всегда спокоен, объяснял понятно, часто рассказывал интересные случаи. Как-то в конце лекции Николай Иванович, хитро улыбаясь, предупредил нас, чтобы не пытались утащить металлический натрий, хранившийся в банке с керосином, которая стояла на преподавательском столе.
- Знаете, один ловкий студиоз умудрился завернуть кусочек этого метала в плотную бумагу и спрятал добычу в карман штанов. А на перемене забежал в присутственное место, где и выпал у него натрий в унитаз. Произошла вспышка, и перепуганный похититель вылетел в коридор на очи прохаживающихся студенток, подхватив спадающие штанишки дрожащими руками. Эффект был поразительный.
Неблекнущие воспоминания остались у меня о возглавлявшем кафедру геодезии, маркшейдерии и геометрии недр профессоре Петре Константиновиче Соболевском, удостоенном учёной степени доктора технических наук без защиты диссертации.
Большой, грузный уже в годах с седыми всклоченными поредевшими волосами и такой же бородой весь он был сгустком энергии. Читая лекции, увлекался до самозабвения, забывая о перерывах и окончаниях занятий. Он не уставал вводить студентов в сложный мир графических построений подземных структур, относящихся к геометрии недр – науке, одним из основателей которой он был. В перепачканном мелом белом чесучовом костюме с распахнутыми полами пиджака, с горящими глазами и рокочущим голосом он нависал над слушателями как гроза. Влюблённость в науку у него была беспредельна. Не признавая учебников, он требовал изучения первоисточников на языке их происхождения.
- Главные положения даны у Ньютона в первом томе его трудов. Если же вы не найдёте этой работы на английском языке, то рекомендую прекрасный французский перевод, - внушал нам Пётр Константинович.
Ахиллесовой пятой Соболевского было его полное неприятие студенческой неуспеваемости. Он не представлял себе, как можно совершенно не знать предмета. Не смотря на кажущуюся свирепость, Пётр Константинович был добр в глубине души, и не поднималась у него рука поставить студенту неудовлетворительную оценку. На этой почве у него даже имелись трения в учебной части и с директором. На территории Загорского учебного полигона П.К. Соболевский работал в небольшом двухэтажном домике: внизу находился кабинет, наверху жилое помещение. У дверей кабинета студенты терпеливо ждали приёма на зачёт или экзамен. Первыми старались посылать самых благоприятно выглядевших. Одним из таких у нас считался солидный, очкастый, с хорошими манерами москвич Борис Карский.
На экзамене по маркшейдерии Карский долго не выходил из кабинета. Но вот раздался громкий негодующий голос Соболевского, переходящий прямо-таки в рычание. Из кабинета поспешно вышел бледный Борис, а вслед за ним вылетела раскрытая книжка, в которой жирно была начёртана «резолюция» и поставлена размашистая профессорская подпись. Экзаменатор бушевал и положение, как всегда спасла его жена, которая, наклонившись, с площадки второго этажа ласково проворковала:
- Петенька, пора завтракать.
Утихомиренный Пётр Константинович сделал перерыв.
Меня привлекали лекции Павла Прокофьевича Пилипенко по минералогии. Пилипенко создавал стройную систематику минералов, в основе которой лежали сводные обобщающие формулы. Это направление казалось мне перспективным, и впоследствии я пытался наследовать эту идею, но не преуспел, для этого надо было посвятить минералогии значительную часть своей жизни.
Говоря о Павле Прокофьевиче нельзя умолчать о его соратнике, настоящем подвижнике в минералогии Николае Алексеевиче Смольянинове, который после смерти П.П. Пилипенко в 1940 году возвратился в институт, чтобы продолжить дело умершего друга – преподавание минералогии. Так и вижу его, разглядывающего очередной камешек через трое очков.
Курс петрографии читал Сергей Дмитриевич Четвериков. По принятому в МГРИ правилу каждый лектор вёл в одной из групп практические занятия. Четвериков проводил практику в нашей группе. В петрографической лаборатории имелись для каждого студента прекрасные цейсовские микроскопы, возможность освоения которых была полная. Но у меня ничего не получилось. Сидел я на «камчатке» рядом с таким же не горевшим страстью к микроскопу соседом Гладышевым. Мы с упоением играли в «морской бой». Причём так заигрывались, что в один прекрасный день не заметили, как к нам в наступившей тишине подошел Сергей Дмитриевич. 
- Такого «увлечения» петрографией я ещё не встречал. Трудно же вам придётся на экзамене, – в сердцах бросил в наш адрес преподаватель.
Провал экзамена означал, кроме всего прочего, потерю стипендии. И я стал усиленно изучать петрографию, посещая лабораторию, когда только можно было. Выучил всю коллекцию пород и освоил определение минералов под микроскопом во всех имевшихся эталонных шлифах. На экзамене Сергей Дмитриевич отодвинул, не глядя, мой билет и опросил меня по всему курсу. Он остался доволен и поставил мне высшую оценку. Приобщенность к географии в результате этого события существенно помогло мне в дальнейшей геологической жизни.
Пожалуй, наиболее популярным среди преподавателей у студентов был профессор Владимир Михайлович Крейтер. В 1940 году вышло первое издание его книги «Поиски и разведка месторождений полезных ископаемых», ставшей классической. Книга продавалась нарасхват в киоске на Моховой вблизи институтских ворот.
О способностях Крейтера ходили легенды, одну из которых я услышал на оловоруднике Хапчеранга (Читинская область) перед войной в 1940 году. В штольне пропала руда. Вскрытые штокверковые кварцевые прожилки не содержали олова. Рудничные геологи не могли найти пропажу. Срочно пригласили В.М. Крейтера, для чего даже фрахтовали самолет. Ознакомившись с обстановкой Владимир Михайлович вышел  прогуляться по живописным сопкам на участке месторождения. Возвратившись, он указал на рудничном плане, куда вести выработку. По рельефу профессор определил смещение крупной зоны скалывания, вмещающей рудоносные жилы и штокверки.
Крейтер был не только выдающимся ученым. Он был спортсменом и как-то в предвоенные годы одержал победу в соревновании со студентами на стометровке. Был он превосходным чтецом. Особенно удачно у него получалась лермонтовская «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», которую он декламировал на концерте самодеятельности в 20-ой аудитории.
В 1939 году вышло постановление о выплате стипендии только отличникам, точнее тем, кто имел как минимум две трети оценок «отлично» и остальные «хорошо». Многим, чтобы учиться, пришлось работать. При постоянной работе учиться очно было слишком трудно, и студенты стали объединяться в бригады для временных работ. В общежитии возникли коммуны. Одну из таких коммун образовали пятеро: Лев Арешкевич, я и трое девчат - Нина Карасева, Лида Прозоркевич, Вера Живлюк. Временами к нам присоединялись и другие студенты. Девчата вели хозяйство: готовили еду, стирали. Мужчины ходили на заработки с какой-нибудь бригадой. Разгружали мы картофель и другие овощи из железнодорожных вагонов на станции Москва - Товарная, бурили скважину ручной установкой под стройку консервного завода. Однажды нам повезло: подрядились мы на разборку большой каменной коллекции в НИИ Удобрений и Инсектофунгицидов. Задание пришлось нам по вкусу. Коллекция оказалась богатой – 30 шкафов, заполненных образцами на выдвижных полках. Разбирали мы ее втроем: к нам с Левой присоединился еще Миша Мульменко из нашей группы. С определением пород пришлось повозиться. Это была нам и работа и наука. Закончили мы упорядочение коллекции к Новому Году. На полученный заработок устроили в коммуне малый пир. Помню, купили дотоле неизвестный нам напиток «Шерри – бренди».
На лекции ходили по очереди, как на дежурство. «Лекционный» студент тщательно вёл конспекты, которые потом обрабатывались с помощью литературы и переписывались начисто. Делались чертежи, схемы, рисунки, таблицы. Такие творения были порой богаче учебников и спасали многих студентов. Если кто-нибудь тянул на стипендию, то его освобождали от повседневных забот. Стипендия шла в общий котёл. Попал в такое положение и я. Сдал четыре экзамена на «отлично», пятый на «хорошо» и остался шестой – последний решающий по буровому делу. Экзамен принимал Борис Иванович Воздвиженский, которого мы звали между собой БИВ (звучит как марка бурового станка). Он не отличался лёгкостью нрава и был достаточно строг. Ответив на все вопросы, я несколько замешкался на последнем о характеристике зарубежных насосов, в частности фирмы «Фиат». Знал лишь общие сведения.
- Скажите, - спросил Борис Иванович, - если я поставлю Вам "хорошо" Вы будете получать стипендию?
Я покраснел и обидчиво ответил, чтоб мне поставили то, что я заслужил.
Преподаватель не поленился подытожить мои баллы в зачётной книжке и констатировал:
- Хватает Вам на стипендию и при оценке «хорошо». Всё-таки о насосах Вы знаете неглубоко.
Хуже оказалось в следующем семестре, когда из семи экзаменов шесть сдал на «отлично» и остался экзамен по военному делу. Военрук Бартельс, представлявший в те времена всю военную кафедру, терпеливо стоял надо мною, покручивая кайзеровские усы, и ждал, когда же я разберу все более нервничая дрожащими руками ручной пулемёт Дегтярева. 
- Отлично учитесь, а военное дело не уважаете, - заключил Бартельс.
И немало несумняшеся влепил мне «посредственно». Но самое интересное оказалось впереди. В дипломе об окончании института мне капитану запаса, окончившему военно-инженерное училище, прослужившему в армии пять лет, в том числе всю войну, стояла по военному делу безучастная оценка «посредственно». Очевидно, чтоб было приятно вспомнить. Так оно сегодня и получается.
Есть могучая сила, влияющая на нашу судьбу. В студенческую среду, среду молодых, сильных, умных произвольно и властно вторгается любовь, заливая и сметая всё на своём пути. Мы стыдливо умалчиваем об этом часто переломном в нашей жизни событии. Наверное, было бы справедливо скорректировать многие, если не все, биографии на это явление. Пришли сердечные переживания и ко мне. Чувство споткнулось, не получив ответа, и несколько лет медленно и болезненно гасло. Переживания отразились некоторое время на учёбе. В состоянии душевной депрессии сдавал я экзамен по электротехнике. Попался вопрос о различии соединения проводников на звезду и треугольник. Нарисовал я схему просто по размышлению здравом. Преподаватель посмотрел на мою живопись и рассмеялся:
- Ничего-то Вы не знаете. Но соображаете неплохо. Ставлю Вам «посредственно» в надежде, что при надобности Вы сообразите, что к чему.
В поисках противоядия от своей неудачи принялся я ухаживать за белокурой девушкой, учившейся рядом с МГРИ в Медицинском институте. Пришел искать её на свидание в анатомический зал, где практиковались будущие медики. У входа в зал возвышались многоярусные шкафы-ниши, из которых несся удушливый запах формалина, а из приоткрытых дверц высовывались желтые ноги трупов. В зале рядами стояли длинные низкие наподобие банных скамеек мраморные столы, за которыми копошились студенты, почти сплошь девушки. Свою залетку я застал сидящей на одном из столов. Перед ней на ступне стояла отрезанная чуть выше колена синяя с выступающими тромбами нога. Девушка скоблила ногу скальпелем, который держала в правой руке, а в левой у нее было яблоко, которое она с хрустом грызла. Мне стало худо, и я на пределе выдержки выскочил из этой преисподней. Бесповоротно. Все-таки изучать нашу неживую природу лучше.
После второго курса летом 1940 года началась самая престижная учебная геолого-съемочная практика в Крыму. Основная база (лагерь) располагалась в селении Биасала в пределах гряды невысоких гор, так называемой Средней Яйлы. Здесь жили украинцы потомки потемкинских переселенцев. Хозяйкой свежевыбеленной хаты, где я квартировал, была бодрая старуха, которая степенно рассказала семейное предание о переезде ее предков в Крым. В углу комнаты-светлицы висела темноликая икона, теплилась лампадка и торчал пучок сухих бессмертников, привезенных по уверению хозяйки еще с родной украинской земли.
Пейзажи Крыма удивляли. Предгорные равнины пламенели, укрытые гигантскими коврами ярко-красных маков. Вечерами неправдоподобно высокое небо плавилось в пожаре заката. Оранжевые, красные, желтые огненные краски переходили друг в друга, захватывая пространство от горизонта до зенита. Далее через голубизну закат сменялся по другую сторону неба сиренево-синими сумерками. На горизонте прерывисто змеились серые и темно-зеленые горы. Ночное небо было бархатно-черным, усыпанное серебряными звездами.
Ранними еще прохладными утрами студенты уходили на задания. В начале занимались группами, а затем нас разбили на бригады по 5-6 человек. Каждая бригада имела свой участок, который изучала, составляла карту, писала отчет. В общих походах знакомились с квэстовым рельефом, карстовыми депрессиями, следами древних вулканов. Учились владеть молотком, вести дневник, определять расстояния, собирать образцы, составлять кроки и абрисы. На привалах пели песни собственного сочинения.
Ежедневно кто-то дежурил по лагерю. Вечерами собирались за селением у рощи. Пели, плясали, жгли костры. Некоторые рыбачили. В небольшой речушке Марте, впадающей в Качу, вели ночной лов. На носу лодки ставили фонарь или крепкий факел и били рыбу острогой, вернее заменявшей ее вилкой. Это занятие обожал волжанин Лев Аришкевич.
Несмотря на строгий лагерный режим - здесь командовал военрук- влюбленные пары скрывались в роще.
В выходные дни мы с Семей Лирцманом путешествовали. В 4-х км от Биасалы стояла татарская деревушка Шуры. Татары нас встречали приветливо. Усаживали на ковре за круглым столиком высотой около 20 см. угощали вишнями, лепешками и чаем.
Побывали мы в Бахчисарае. Больше всего понравились не владения хана Гирея (о них мы уже знали), а источники. Двести восемьдесят каптированных источников чистой холодной воды (в том числе воспетый Бахчисарайский фонтан) поили жителей плосковерхих домиков города.
По окончанию практики разъезжались свободно. Мы с Лирцманом решили пересечь горы и спуститься в Ялту. Поднимались на юг в сторону Ай-Петри. Затемно остановились в небольшой – несколько домиков – татарской деревушке. Нас приютила женщина с двумя детьми-погодками: мальчиком 15 лет и младшей дочерью. В полутьме сакли она согрела какую-то похлебку и накормила нас. Спали на сене. В путь двинулись еще до рассвета. Проводниками шли дети – брат и сестра. Они несли на спинах высокие плетеные корзины, наполненные вишнями. С первыми лучами солнца взошли на перевал к северо-востоку от Ай-Петри. На спуске нас настиг ливень. Настоящий, обильный как водопад. Струи текли столь сильно, что распороли на ленты мою ветхую белую рубашку. Полностью отстали подметки наших «общенародных» парусиновых туфель.
В Ялте мы появились в совершенно общипанном виде и босые, только сохранились верха туфель. В гостиницу нас не пустили, и мы ночевали в приморском сквере на скамьях. Через день старая калоша – пароход «Пестель», проживший свои лучшие годы еще до революции, расстелил за кормой над морем шлейф черного чадящего дыма и поволок нас к берегам родной Одессы.

Накануне

О неизбежности войны знали все – от мала до велика. В июле 1938 года у озера Хасан и в мае 1939 года в районе реки Халхин-Гол японцы проверяли прочность наших восточных границ. В 1939-40 годах Советский Союз вынужден был взломать мощную финляндскую укрепленную линию Маннергейма, нависшую как дамоклов меч над Ленинградом. Сталин положил ключ от Ленинграда себе в карман, - говорили на Западе. В ноябре 1939 года были присоединены к СССР Зап. Украина и Зап. Белоруссия, а в июне 1940 года утвердилась Советская власть в Прибалтийских республиках. Границы страны существенно отодвинулись на запад.
Внутри страны укреплялась обороноспособность. Создавалась мощная Урало-Кузнецкая экономическая база. Входили в серию новые виды оружия: реактивные установки («Катюши»), танки КВ и Т-34, бомбардировщики «Петляковы», штурмовики ИЛ-2 («Черная смерть»), автоматы ППД и ППШ и многое другое. Народному хозяйству нужно было сырье, много сырья. В частности не хватало стратегического металла – олова.
Возросли требования к геологам, повысилась их роль. В мае 1941 года Главолово пригласило из МГРИ студентов – практикантов для усиления работ на олово в Забайкалье. Из нашей группы в Главк, что находился на Солянке, отправились В. Дженеев, Л. Арешкевич, А. Тарасов, С. Лирцман, Б. Карский, Р. Ротштейн и я. Нас принял руководящий дядя – плотный, краснолицый и добродушный:
- Слушайте, студенты, и не говорите потом, что вы не слышали, - с притворной серьезностью начал он. – Мы пригласили вас на штатные должности. Нам нужно за короткое сибирское лето произвести поисковые и картировочные работы, помочь рудничным геологам в опробовании. Со своей стороны мы вас обеспечим всем необходимым для выполнения студенческой программы по практике. А сейчас получите документы, деньги на проезд и с богом. Лады?
Мы, конечно, были довольны. В Главке нам выдали проездные и командировочные деньги, а в институте стипендию вперед за все лето. Только самый расчетливый из нас прижимистый Саша Тарасов отказался брать стипендию.
- Вернемся осенью, у вас ничего не будет, а впереди зима, - назидательно поучал Саша. Так и не получил свою стипендию Александр Тарасов ни осенью 1941 года, когда он закалялся в полковой школе, ни осенью 1946 года, когда он возвратился в МГРИ после демобилизации.
У меня еще никогда не было столько своих денег. Прыгал по комнате в общежитии, где остался один, и подбрасывал к потолку новенькие хрустящие красные «тридцатки». Без колебаний сразу поехал в магазин «Динамо». Купил костюм. Серый лыжный костюм. Мягкий, с начесом и очень модный: с множеством карманов и застежек, с красивыми большими пуговицами. И еще ботинки, долго служившие предметом моей гордости и объектом дружеских пересудов. Это были американские горнолыжные ботинки, сшитые из светло-коричневого мягкого и прочного шевро с закрылками для лыжного крепления и толстыми нескользящими подметками.
В последних числах мая мы отправились в путь. В скором поезде Москва – Владивосток студенты заняли несколько купе в одном из концов плацкартного вагона. Остальную большую часть – заполнили переселенки - хетагуровки. По инициативе В.С. Хетагуровой – жены командира-дальневосточника ехали девушки искать свое счастье на берегу Тихого океана. Там размещалась миллионная Особая Дальневосточная армия, строились порты, города, рудники, железные дороги, заводы. И всюду почти одни мужчины. Хетагуровки были призваны уменьшить женский дефицит в этом далеком краю.
У студентов играли в преферанс, мудрили над шахматной доской, спорили о войне, о геосинклиналях, о поэзии Ахматовой, корпели над книгой. Некоторые часами торчали, как приклеенные, у окна.
Хетагуровки – молодые и не очень молодые, но все одинокие женщины. У них звенел гитарный перезвон, вился папиросный дымок, шибала смесь запахов одеколона, духов и прочей парфюмерии.
Возник не долгий взаимный интерес. Попробовали вместе спеть, побалагурить. Но тесные контакты не возникали. Женщины, гораздо более опытные в жизни, не видели проку от нас – зеленых и явно не самостоятельных мужчин – студентов.
После Иркутска считали туннели. На Слюдянке мы с Ротштейном в плавках и ботинках на босу ногу побежали окунуться в байкальскую водицу. Были уже на берегу, где чешуилась крупная галька, которую лизала ленивая приливная волна, когда со всего поезда грянуло:
- Назад, скорее, скорее!
Поезд отходил медленно – медленно, а мы сдавали бег на высшее достижение. Прыгали уже на хорошем ходу в предпоследний вагон. Несколько рук подхватили нас. Крещение в Байкале не состоялось.
На шестой день в Иркутске и после него практиканты стали разъезжаться по местам работы. Я добрался до Читы, откуда отправился на попутной полуторке в четырехсоткилометровый путь к югу на оловорудник «Хапчеранга». Водитель Ваня Чикоев оказался моим одногодком. Мы по очереди сидели за баранкой и вместе накачивали без конца спускавшие шины. Ехали долго, сутки. Дорога вилась по равнине,  разделяющей Даурский и Борщевочный хребты. Вокруг расстилалась ковыльная и полынная степь. Днем стояла обжигающая свыше 40 градусов жара. Воздух струился, искажая очертания предметов. В бесконечно-бездонной голубизне неба одиноко парил, распластав крылья, орел. В раскаленный полдень, когда проезжали по территории Агинского Бурято - Монгольского округа, увидели мы стоящую вблизи дороги одинокую конусную юрту. Нас гостеприимно встретила пожилая бурятка.
- Не боитесь, Вы здесь одна? – поинтересовался я
- Зачем одна? - ответила хозяйка, - сын уже торопится встретить вас.
Я оглянулся. По кругу до самого горизонта лежала однотонная степь. Но вот появилась точка, которая быстро росла и приближалась превратясь во всадника. Молодой бурят лихо осадил коня у юрты и радушно приветствовал гостей. Нас накормили какими-то изделиями из теста и молока.
Вскоре появились сопки – небольшие отдельные горы. По форме мелкие сопки напоминают усеченный конус. На склонах сопок среди выветрелых скал растительность выгорела, а на плоских вершинах зеленели травы и кустарники.
- Заболочено там, - смеялся Чикоев моему удивлению.
Ранним утром, дежуривший за баранкой Ваня, осторожно разбудил меня и приложил палец ко рту, призывая молчать. Машина стояла с выключенным мотором на спуске в долину. Рассвет только начал проникать сюда. Впереди сквозь кружевной белесый туман поблескивала вода. На берегу копошились маленькие фигурки. Зрелище необычайное и трогательное: лиса купала лисят. Брала лисенка зубами за загривок, заходила в воду, окунала его несколько раз и выносила на берег. Лисят было пятеро. Искупав их, лиса стала отряхиваться. Иван включил мотор. Лиса молнией заметалась по берегу, хватая лисят и забрасывая их в кусты. Оставшись одна, запетляла перед машиной, стараясь увести нас за собой подальше от детенышей.
Вечером мы приехали в Оловокомбинат и оттуда добирались еще 4 километра вверх по пади Малая Хапчеранга в Горный поселок, где велись штольневые разработки оловянной руды.
Определили меня старшим коллектором на опробовании. Работа происходила в просторном деревянном сарае, под полом которого протекал ручеек. Ловкий помощник – парнишка из ФЗО Валеев умудрился в свободное время, чаще всего до начала рабочего дня, поднимать доски пола и промывать в ручейке отходы породы. Он получал кондиционный темно-серый концентрат (содержание касситерита не менее 40 %) который сдавал как старатель, имея неплохой приработок, а главное получал не деньги, а боны – такие же, как на золотоскупке. На них можно было купить в специализированном магазине дефицитные продукты и вещи, в том числе импортные.
В общежитие, куда меня поселили, вскоре приехал и Лев Арешкевич, задолженный на съемке масштаба 1:10000 рудничного района.
В воскресенье 22 июня мы с Левой решили подняться на водораздел между падями Малая Хапчеранга и Большая Хапчеранга. Подъем по сглаженному склону был не трудным. С вершины хребта мы любовались долиной Большой Хапчеранги, где не было строений, и только тянулась вдоль ручья пешеходная тропка. Падь густо заросла кустарником и травой, местами кучились сосны. Все окрасилось мягким предзакатным светом. В прозрачном воздухе слышалось, как журчит на перекате вода. Думалось, что в пади живет добрая-предобрая сказка.
На тропке появились, держась за руки, парень и девушка. Парень пел, какая у него любовь:
             Как весенней порою гроза,
             Как твои голубые глаза…
Из поселка донеслись крики. Мы оглянулись. У здания конторы собирался народ. Оттуда махали руками, звали.
- Неужели, что-нибудь случилось под землей?!
Мы спешно опустились.
- Сейчас будут передавать из Москвы важное правительственное сообщение, - объявил главный инженер рудника.
По радио выступил В.М. Молотов. Уже шла война.


Добровольцы.

После выступления И.В. Сталина по радио 3 июня 1941 года стало ясно, что пришла большая беда, хотя подлинной опасности мы тогда еще не представляли. Что делать? Некоторые советовали уезжать в Москву. Но это имело смысл только для москвичей. Из Главолово пришло указание, чтобы студенты, замещающие штатные должности, оставались на своих местах. Но эхо войны уже докатилось через 9 тысяч километров в далекое Забайкалье. Срочно забрали в армию шоферов и многих других специалистов, хотя мобилизацию в азиатской части Союза не объявляли. Ввели 11-часовой рабочий день. На Хапчеранге отрабатывали дополнительные три часа чохом – сразу в одни воскресные сутки. Выходили всем поселком, семьями на промывку отвалов.
Через несколько дней по необъявленному сговору студенты – практиканты сошлись в Хапчеранге а админздания Оловокомбината, где находился уполномоченный Райвоенкомата. Поначалу военкомовец – молодой лейтенант старался уговорить нас возвратиться на работу. Но студенты были тверды:
- Записывай в армию и отправляй на фронт.
Через день пришло распоряжение из Кыринского райвоенкомата отправить студентов – добровольцев в военное училище в Иркутск.  Однако в училище мы не попали – все вакансии были заняты – и нас переадресовали в Читу в полковую школу 553 пехотного полка. Всего набралось 30 человек, в том числе из МГРИ, из МИЦМиЗ (Московский Институт Цветных Металлов и Золота), из Иркутского Горного Института. Еще были студенты из Иркутского медицинского и Иркутского Педагогического институтов – местные уроженцы, приехавшие в Хапчерангу и окрестные поселки на каникулы. Они тоже присоединились к отряду добровольцев.
С рудника нас отправляли как своих кадровых работников с выдачей пособия. Мне выделили лошадь – спокойную старую кобылу, чтобы добраться за 4 километра из Горного поселка к месту сбора у Комбината. Ездить верхом я не умел и неуклюже восседал на нежелавшей двигаться кляче. Выручила Полина – шахтерская вдовушка тридцати неполных лет, дежурившая в общежитии. Она вела лошадь под уздцы. Я опасался, что будут смеяться. Но провожавшие женщины грустно смотрели на меня, крестили вдогонку, желали уцелеть, махали платками.
Когда мы отъехали, я пошутил:

- Не знаю, Полина, похожа ли ты на Аксинью, но я на Григория – ни с какой стороны.
Полина ничего не знала об Аксинье и Григории. Она жалостливо вздыхала, смотрела на меня затуманенными глазами и роняла слезы.
В Читу нас отправили с колонной ЗИСов, везших концентрат в небольших увесистых мешках.
Несколько дней до зачисления в часть мы были свободны и знакомились с Читой. Обедали в городской столовой, куда приходили и офицеры местного гарнизона. Однажды утром я услышал сводку Совинформбюро, которая меня ошеломила. Сообщалось, что в воздушных боях сбито 292 самолета противника, наши потери составляют 305 самолетов. Это совершенно не укладывалось в голове. Когда мы около часа дня пришли в столовую на обед, я, волнуясь, громко рассказывал своим друзьям об услышанной сводке. Вдруг из-за соседнего столика вскочил пожилой, тучный майор. Он буквально клокотал:
- Этого не может быть! Провокатор! Провокатор! – захлебываясь, он указывал на меня.
В этот момент захрипел висевший на стене черный тарельчатый радиорепродуктор, и после объявления времени в наступившей тишине диктор передал те сведения, которые так возмутили майора. Таких случаев в первые дни войны было много, и кончались они не всегда благополучно.

Полковая школа.

Определили на студентов в полковую школу 553 запасного полка, где составили учебный взвод. «Крестили» нас в Ингоде. Расположили всех вдоль берега. Приказали раздеться и выкупаться. Когда мы вышли из воды, возле одежды каждого лежал комплект военного обмундирования. Новая одежда во многих случаях не подходила, приходилось обмениваться. Особенно сложно было с обувью. Кроме нужного размера ботинок, нужно было навернуть портянки и намотать обмотки. Возились долго. Между нами сновали сержанты – командиры отделений, помкомвзвода и ротный старшина. Каждого учили обращению с портянками и обмотками. Наконец кое-как мы обрядились и с трудом построились, так как друг друга в новой форме не узнавали. И смех и грех.
Разместили нас в большой комнате старой еще аракчеевской каменной казармы с двухъярусными койками. Самым тяжелым поначалу был утренний подъем. Командиры отделений – все сверхсрочники собирались на середине спальни и хором рявкали: «Подъем!» с такой силой, что могли разбудить и мертвого. Мы вскакивали с невероятной резвостью, боясь опоздать к построению. Самое страшное было надеть обмотку. Особенно доставалось тем, кто спал на «верхнем этаже». Некоторые роняли свернутую бинтом двухметровую обмотку, и наладить ее быстро было невозможно. Провинившегося наказывали трехразовым подъемом подряд. Эту тренировку проводил помкомвзвода старший сержант Кальченко. Был он уже не молод, но выглядел молодцевато. Все на нем было подтянуто, чисто, сапоги надраены до зеркального блеска. Требователен он был чрезвычайно, но в отличие от других командиров не придирчив и не жесток. Не матерился, что в той обстановке было редкостью.
Командир взвода младший лейтенант Манухин превосходно знал строевую службу, но не больше. Он имел общее трехклассное образование и военное училище. Студенческий взвод явился Манухину настоящим испытанием. Можно было умирать со смеху, слушая его объяснения, как на топокарте рисуются горизонтали. Весь красный он натужно жестикулировал, показывая, как режется горизонтально холм, и след переносится на планшет. Мы слушали с притворной серьезностью.
- Курсант, Попов, - вызывал Манухин, повторите, что такое горизонталь.
Попов, окончивший 4 курса Московского института цветных металлов, излагал построение горизонтали по Красовскому. Манухин чувствовал, что здесь подвох.
- Курсант, Куницын, я рассказывал это?
- Так точно, товарищ младший лейтенант, рассказывали, - зычно выкрикивал Куницын, вылупив глаза.
- Курсант, Петров, я вам рассказывал это?
- Так точно, товарищ младший лейтенант.
Когда до Манухина доходило, что его разыгрывают, он приходил в бешенство.
- Встать! Шагом марш! Бегом!
Он тренировал нас минуту шагом, минуту бегом, пока у него хватало собственных сил. Иногда подъезжал верхом командир роты младший лейтенант Андреев. Звучала его любимая команда:
- Газы!
 И мы надевали противогазы, а он добавлял:
- Танки справа!
Мы бегом разворачивались в цепь, изготовившись к отражению.
Как-то в свободные полчаса после обеда я лежал на камнях мощения за казармой, жадно читая «Великий Моурави» Антоновской.  Вдруг рядом с книгой воткнулась трость. Передо мной стоял комроты.
- Романы читаешь?
В слове «романы» он делал ударение на первом слоге.
- Лучше бы наставления читал. Сутки дневальным на конюшню.
На другой день Андреев зашел на конюшню и велел мне седлать его жеребца Орла. Эта мудрость была для меня непостижимой. К свирепому Орлу я никак не мог подступиться. Он поворачивался ко мне крупом и лягал. Немного выждав Андреев спокойно вывел жеребца и оседлал его, а в мою сторону бросил:
- Еще сутки дневальным на конюшню.
Вскоре нас с Семеном Лирцманом определили в пулеметный расчет. Изучили мы «максим» успешно. На стрельбах по движущейся мишени на расстоянии 600 м мы всадили 6 пуль из 15, что считалось по инструкции отличным результатом. Нас представили приехавшему с проверкой генерал-майору заместителю командующего Забайкальским округом, как отличников боевой подготовки. Семен отрапортовал, и мы стояли в ожидании похвалы. Генерал совсем еще молодой усмехнулся:
- Шесть пуль в мишень, а где же еще девять?
Мы оторопели.
- Подумайте над этим, - сказал генерал.
Кормили нас скудно по тыловой норме, и мы постоянно голодали. Выменивали хлеб за часы, у кого они были. Ходили в городок к офицерским женам на подсобные работы за какую-нибудь еду.
Резко сменилась погода. Ударил мороз. За день-два пожелтели и покраснели листья. Не осталось ни одного зеленого. Здесь я понял, что такое настоящая золотая осень.
Закончился трехмесячный курс в полковой школе. Курсантам присвоили звания младших командиров. Семен Лирцман  получил сразу звание старшины – высший чин среди младших командиров и нацепил в петлице по четыре треугольника. Мне военная карьера не давалась. Я стал лишь младшим сержантом с одним треугольником в петлице. Часть учеников направили в Сретенское военное училище, в том числе Витю Дженеева и Сашу Тарасова. Тугой я на слезу, но тут заплакал, уединившись в кипящем радужными красками лесу. Оставшиеся стали командирами отделений в полку. В ноябре пришел приказ демобилизовать дипломников и старшекурсников сибирских ВУЗов и отправить доучиваться. Уехали иркутяне, а с ними дипломник из МГРИ Суджиян, которого безоговорочно «присвоил» Иркутский горный институт. Забрали из части медиков и учителей. Нас оставшихся младших командиров не отпускали, рапорты об отправке на фронт возвращали, так как мы нужны были для обучения солдат маршевых рот, постоянно отправляемых, обычно через две недели на запад.  Нередко происходило иное. Ночью поднимали какое-нибудь подразделение, а то и весь полк по тревоге. Начальник штаба полка обращался к стоящим в строю:
- Кто прошел боевые стрельбы, два шага вперед.
Строй не двигался. Только-только поступившее пополнение еще ничему не было обучено.
- Кто знаком с винтовкой? А кто не знаком, смотрите.
Капитан клацал затвором и стрелял в небо.
Срочно обмундированные в полушубки, валенки, ушанки новобранцы отправлялись на машинах к границе с Манчжурией, где постоянно провоцировали столкновение вояки из японской Квантунской армии. С октября 1941 года  Забайкальский военный округ был преобразован в Забайкальский фронт.
Служить становилось все труднее. Из полка забрали все оружие, оставили лишь несколько учебных винтовок, взятых из местных школ. У меня в отделении было 7 якутов, 1 башкир, 1 узбек и 1 русский. Некоторые были едва знакомы с русским языком. Заниматься в поле заставляли 10 часов, что считали, как в боевой обстановке. Одеты были худо и занимались лишь прицеливанием из просверленной винтовки, зажатой в станке. Старались уйти подальше от расположения и грелись у костра. Командиром взвода был лейтенант Зайцев, потомственный военный. Он откровенно не признавал такого глупого времяпрепровождения и ненужного мучения солдат. Многие поморозились. Я ходил с перевязанным носом. Были случаи самострелов, побегов. Когда лег снег, двое охотников русский и бурят, получившие оружие для отправки на фронт, забрали ночью свои винтовки из пирамиды с полным запасом патронов и ушли на лыжах в тайгу. Найти их не удалось. Вертолетов тогда не было. Единственный русский Андреев, участник боев под Волочаевкой, доброволец обратился, минуя все инстанции, в штаб полка и его отправили на фронт. Я благодаря Зайцеву научился в какой-то мере управляться с зенитной счетверенной установкой на автомашине, а в последствии еще ознакомился с минометом. Все это мне очень пригодилось на фронте.
В конце ноября из частей Читинского гарнизона вызвали младших командиров имевших высшее, незаконченное высшее (не менее трех курсов) и среднее специальное образование и направили в город Иркутск в находившееся там Военно-Инженерное училище. Справедливости ради должен отметить, что у каждого спрашивали согласие на поступление в училище.
Из МГРИ в это набор попали Л. Арешкевич, С. Лирцман и я. В училище мы учились не три месяца, как наши предшественники, а  одиннадцать месяцев. Офицеров-саперов готовили тщательно с расчетом на длительную войну. Училище было эвакуировано из Украины еще до начала войны, что само по себе интересно. Это было одно из мероприятий по перемещению военных объектов с запада на восток (постановление Политбюро). Разместилось оно в так называемых Красных казармах на окраине Иркутска. Рядом небольшой городок для офицерского состава, поликлиника, библиотека, конный двор, машинный двор, плац, склады, учебный полигон.
Одевали курсантов вполне прилично: в новое диагоналевое и суконное обмундирование. Сапоги подбирали каждому индивидуально (до войны каждому шили) под личным контролем командира учебной роты, имевшего права командира батальона. Жалоб не было. Кормили нас в то  тяжелое время усиленно: было мясо, часто белый хлеб. Но мы после пайков в пехотных частях никак досыта наесться не могли. Учебные роты имели специализацию. Трое из попавших в училище тридцати призывников-добровольцев, Арешкевич,  Лирцман и я были зачислены в минно-подрывную роту. Занятия велись в классах, кабинетах, лабораториях и, конечно, в поле.  Занимались по усиленной ускоренной программе – 12 часов в сутки. Преподаватели – высококлассные специалисты, особенно по мостовому делу, по дорожному строительству. Постоянно нас знакомили с новостями техники, например с подводными мостами, которые наводили на 15-20 см ниже уровня воды в реке (немцы уже применяли такие переправы). Один из преподавателей участвовал в разработке проектов переправы через Амур и через Татарский пролив и рассказывал нам о ведущихся работах. Тактику нам читал бывший царский поручик – дворянская косточка. Он часто оживлял лекцию воспоминаниями о юнкерском училище, в котором когда-то получил свой первый офицерский чин.
Львиная доля времени приходилась на полевые учения. Велись они очень напряженно в обстановке возможно приближенной к боевой. Минно-подрывные  работы велись с настоящей взрывчаткой. Разве что закладывали противотанковую мину лишь одну толовую шашку, но для имитации взрыва этого было достаточно. Из-за небрежной установки мины одним из курсантов его напарник подорвался. Виновник был немедленно отправлен на фронт в штрафную роту. Практику мостового дела проходили на ремонте моста через реку Иркут. Здесь находился выход из тюрьмы заключенных, добровольно уходивших на фронт. Они шли без конвоя. Полученное задание курсант выполнял обязательно. Для меня очень трудным оказались сельскохозяйственные работы. Свою норму прополки я заканчивал в темноте (ужин оставили) с кровоточащими ладонями.
Не менее тяжким испытанием для меня оказался бросок на лыжах на 15 км. На лыжах я стоял один раз в жизни в ЦПКО им. Горького, где проводились институтские занятия по физкультуре. На первом же небольшом пригорке я запнулся и более идти не мог. Здесь же мне пришлось идти по пересеченной местности да еще при сильном морозе с ветерком. Больше всего боялся обморозиться. Как дошел и сегодня не пойму. Но дошел.
Общим экзаменом для всего училища был суточный стокилометровый поход весной 1942 г. Курсантов подняли по тревоге в 2 часа ночи. Построили и дали 30 минут для подготовки к маршу. Первые 50 км шли в назначенный пункт сосредоточения без дороги по компасу в значительной мере по свежей пахоте. Преодолевали заграждения, наводили переправы. В середине дня был 2-х часовой обед. Кормили как на убой. Еду давали без ограничения, в том числе в любом количестве белый хлеб и кусковой сахар. Возвращались строем по дорогам. В 15 км от Иркутска нас встретил оркестр, за которым роты шли поочередно, сменяясь после каждого привала (50 минут марш, 10 минут привал). Возвратились в Красные казармы через сутки в 2 часа ночи. Участвовали в походе 3000 курсантов, из которых возвратились в строю 1500 человек. Отставших, заболевших, стерших ноги подвозили до утра на машинах. Когда мы после команды – «Разойдись!» - ввалились в помещение, то единым желанием было упасть на койку. Есть не хотелось. Но нас встретили старшины, дежурные и дневальные с командой: «Чистить оружие!». И вычистили. После чего приказали идти в столовую, которая была накрыта как на праздник. Утром, правда, обычного подъема не было, на зарядку не выводили. Объявили выходной день. Лучше себя чувствовали курсанты конного дивизиона, проведшие поход в седлах.
Кроме нашего в Иркутске находилось авиационное училище, готовившее техников-механиков для боевых самолетов. Наши училища соревновались в строевой подготовке, участвуя в парадах во время больших праздников. Были у курсантов свободные часы вечерами, выходные дни с редкими увольнительными. Мне представилась возможность выходить из училища. Я стал связным у командира взвода лейтенанта Бяхина. Бяхин недавно окончил училище, был холост, жил на квартире и был влюблен в хозяйскую дочку. Он боялся, чтоб вызов в училище не совпал с его свиданием и поэтому сообщал мне, где происходило это свидание, чтоб я мог найти его. Пропуск для связных лежал в столе у дежурного по подразделению. Во время своего дежурства я забрал свой пропуск. Конечно, я сказал об этом Бяхину. Он только требовал, чтоб я сообщал о своих отлучках. Уходил я редко и не надолго. В общежитии медицинского института жила Машенька Свиридова, родом из Хапчеранги, где я познакомился с ней, когда был там на практике перед войной. Свидания были сумбурные, краткие. Она меня то привлекала, то отталкивала. Как сказали ее сожительницы «по секрету» у нее было серьезное знакомство с лейтенантом, служившем в штабе округа. Так что мои свидания были чисто дружескими. Однажды обстановка позволила мне уйти на весь выходной день. У меня был адрес местного геолога, с которым я познакомился в Иркутске перед поездкой на практику. Он принял меня очень радушно, и мы решили, что мне для безопасности  лучше переодеться в его костюм. Я вышел пройтись по городу. Однако в гражданской одежде я чувствовал себя неуверенно. Все время тянуло козырять проходящим офицерам. Я юркнул в первый встретившийся мне винный магазинчик. Было свободно, и я облегченно вздохнул. Увидел хорошо мне знакомую по Одессе мадеру и взял стакан. Пил я, не торопясь, наслаждаясь.
- Похоже, что Вы разбираетесь в винах, молодой человек, - послышался мужской голос рядом.
Я обернулся и обомлел. Обращался ко мне пожилой полковник, так же державший в руке стакан мадеры.
- Чудесный напиток, - продолжал полковник.
Я невнятно пробормотал извинения, вышел из магазина и пулей помчался к своему приятелю. По дороге пришлось пережить еще один опасный эпизод. На углу стояла длинная очередь за хлебом, и я стал обходить ее. Вдруг одна из женщин указала на меня:
- Смотрите, что за паренек кровь с молоком, гуляет, когда все молодые люди на войне. Надо разобраться.
Я не стал ждать, пока со мной разберутся и почти бегом затерялся в толпе. Мой приятель очень смеялся, а потом сказал, что опасность была велика. Полковник, как я описал его, был комендантом Иркутска.
В октябре 1942 года мы – выпускники училища – молодые лейтенанты разъехались по разным фронтам.
Всегда с нами
В дни 40-летия Магадана в июле 1979 г. первые слова поздравления в городе были адресованы геологам, которые здесь считаются главными людьми. Прибывшие на торжество космонавта-2 Германа Степановича Титова познакомили с важнейшей достопримечательностью города Геологическим музеем Северо-восточного Комплексного НИИ.
В Магадане основное ядро творцов-геологов составляет дружный коллектив питомцев МГРИ. Они ведут поиски, разведки, освоение Колымского края, Чукотки и Камчатки.
В юбилейные дни я вместе с работающим здесь с 1973 г. по окончании МГРИ сыном побывал в Северо-восточном НИИ, в гостях у многих геологов-мгрийцев. Везде первый вопрос – о МГРИ. Да и сами они прочно держат связь с родным институтом.
К югу от бухты Гертнера на каменном хаосе под тридцатиметровым скальным обрывом, куда мы пристали на моторке, сын горячо закончил мысль:
- Не знаю как бы я жил, если б не окончил МГРИ. Незаменимо наше дружное общество геологов из нашего института. Это настоящие люди. И нет ничего лучше для геолога, чем здешние места.
МГРИ был дорог и близок его питомцам в самые трудные годы жизни. Попав в армию в 1941 г. студенты узнавали об институте из писем: Семен Лирцнан переписывался с москвичкой из нашей группы Ирой Барановой, Лев Арешкевич – с оставшейся в Москве Ниной Карасевой и мы были в курсе событий, как в МГРИ, так и в Москве в целом. Осенью 1942 г. проездом на Волховский фронт я останавливался в Москве только на одни сутки и, конечно, поспешил в институт. Дорогая наша обитель! Малолюдный промерзший насквозь институт жил.
В вестибюле встретились Карасева, Крестьянинова, другие однокурсницы. Успеха пожелал мне исполнявший обязанности директора Феодосий Митрофанович Степанов, ходивший в форме старшего лейтенанта – летчика. В музее закутанные так, что виднелись лишь носы и глаза, студентки (мужчин не было) слушали лекцию Александры Золкиной. Возле 20-й аудитории застал я Дмитрия Дъяконова из соседней группы, возвратившегося в институт по ранению. Самая трогательная встреча была с библиотекаршей Марией Константиновной, не покинувшей свой пост в это тяжкое время. Все свои, все свое!
В 377 стрелковой дивизии, кода я попал на Волховском фронте, служил в должности полкового инженера Савелий Абрамович Салун – выпускник МГРИ 1941 г. При каждой встрече мы вспоминали институт, общих знакомых.
Связь с МГРИ различными путями держали все его питомцы. Всегда и везде институт был с нами. Это наша геологическая колыбель, наша семья, откуда пошли в жизнь.
Возвращение.
В первый же день я встретился на Каменном мосту с Сергеем Дмитриевичем Четвериковым. Он признал во мне своего студента и поинтересовался моими делами.
- Посоветуйте, пожалуйста, Сергей Дмитриевич, как мне быстрее возвратиться в институт, - волнуясь, обратился я к нему.
- Сколько Вы служите? – спросил профессор.
- Четыре года, - ответил я, уверенный. Что собеседник посочувствует мне.
- Э, батенька мой, - засмеялся Четвериков, - я семь лет отрубил ротмистром и не заблудился, нашел свою дорогу. Будьте здоровы.
Во МГРИ мне посоветовали обратиться в Комитет по делам геологии. Комитет помещался в каком-то невзрачном здании. В отделе кадров, куда я обратился, меня стали опекать две пожилые женщины-сотрудницы.
- Идемте к Сергею Яковлевичу, - промолвила одна из них. – Он обязательно поможет вам.
Женщины привели меня в слабоосвещенную комнату, где в углу за громоздким столом виднелась согбенная фигура человека, которого я сразу не рассмотрел.
- Здравствуйте, - как можно любезнее обратился я к нему.
- Что?! – из-за стола приподнялся невысокий мужчина весьма почтенного возраста в форме полковника.
- Извольте обратиться как положено, капитан, - заорал полковник, подхватывая спадавшее пенсне.
Я подумал, что он окончил пажеский корпус при Александре 111 или ранее. Не дослушав сбивчивое объяснение цели моего прихода, он, вновь срываясь на фальцет закричал:
- Подавайте рапорт по инстанции. Можете идти!
Приведшие меня женщины недоумевали, что случилось с их милейшим Семеном Яковлевичем.
«Дембель» я дождался лишь в июле 1946 года и сразу же поехал в Москву, в МГРИ.
По всем этажам снова молодежь, изредка встречались и пожилые преподаватели или служащие. Никого из знакомых я не встретил. Зашел в деканат. Молодая сотрудница порылась в шкафу, недоверчиво взглянула на меня:
- Ваших документов нет. Может быть, у Вас что-то сохранилось?
У меня ничего не было. В июле 1941 г. при зачислении в полковую школу призывники сдали все свои документы, включая зачетные книжки. На руках остались лишь партийные и комсомольские билеты. При переходе в другие части документы передавались помимо их владельцев и неизвестно где они осели. На фронте это никого не интересовало.
Я вспомнил, что когда заходил в институт проездом на фронт в 1942 г., мне рассказали о приказе бывшего директора уничтожить все документы. Значит ничего нет? Мне стало страшно. Действительно, кто я здесь? Как доказать, что я учился, как установить мою успеваемость в течение трех лет? Получилось, как у Чацкого: «Спешил!…летел!…дрожал!…вот счастье, думал, близко!» Ан, нет.
Совершенно расстроенный побрел я в библиотеку, где поведал свои горести Марии Константиновне.
- Я помогу Вам, - уверенно заявила библиотекарша. И попросила подождать.
Через несколько минут, она возвратилась с седой дамой, сохранившей фигуру гимназистки и носившей старомодную прическу короной. Это была Нина Евгеньевна Руссет – довоенный секретарь разведочного факультета. Я ее не сразу узнал, так как ранее, к стыду своему, невнимательно относился к институтским служащим.
- Я Вас помню, Вы хорошо учились. Подождите меня здесь. И Нина Евгеньевна ушла.
Через полчаса она возвратилась с папкой, где находились мои документы, включая ведомость с оценками сданных экзаменов. Оказывается, что послушная тихая секретарша не стала уничтожать студенческие дела, а унесла их к себе домой и сохранила.
- Пойдемте, - пригласила она, и мы пошли к директору.
Исполнявший обязанности директора Е.Е.Захаров что-то обсуждал с окружающими его стол преподавателями кафедры Военного дела. Их было четверо: полковник, два подполковника и майор. Оглянувшись на вошедших, они увидели меня – младшего по званию и вновь обратились к директору. Но Нина Евгеньевна бесцеремонно раздвинула их, говоря:
- Подождите, подождите, наш студент возвратился.
Она положила на стол мое дело. Всегда болезненный Евгений Евгеньевич скривился и с неудовольствием заметил:
- Вы же знаете, что прием закончен, что у нас нет мест.
- Это один из лучших наших студентов, - решительно заявила Руссет, он уходил воевать, мы обязаны принять его.
- Хорошо, подготовьте приказ, - согласился директор и нанес резолюцию на моем заявлении.
Не принимая документы, Нина Евгеньевна добавила:
- Ему нужно общежитие, напишите.
- Что Вы. Что Вы, - Захаров даже взмахнул рукой, - у нас нет ни одного места, даже угла.
- Но ведь по Указу Верховного Совета участники войны должны получить свое довоенное жилье, а он жил у нас. Его обязаны поселить, здесь нет выбора.
Директор удивленно взглянул на скромную служащую, проявившую такую настойчивость, и дополнил резолюцию.
Так благодаря настоящему человеческому участию, совершенно бескорыстному я за несколько минут был восстановлен во всех студенческих правах. Надо ли говорить, как я обязан Нине Евгеньевне Руссет, как я ей благодарен.
В 1946 г. в институт возвратились последние уцелевшие студенты-воины. Первый послевоенный учебный год был очень тяжелым для нас, приступившим к учебе после пятилетнего перерыва.
Мы поступили на четвертый курс, а многие дисциплины сместились по учебным годам и нам пришлось догонять молодых сверстников, самостоятельно осваивать и сдавать экзамены и зачеты по ряду предметов.
Сидели опоздавшие на пятилетие в одном ряду 20-й аудитории в своих уже достаточно послуживших военных «доспехах» – кителях, бриджах, сапогах. Серьезные, озабоченные. И все женихи, что имело немаловажное значение в нашей жизни.
Из довоенных преподавателей первыми нас вспомнили «англичанки»: Ланда и Ошерова. Ланда – соавтор учебника по английскому языку была не только опытным учителем, но и весьма привлекательной женщиной. Несмотря на немолодые годы, она пользовалась вниманием мужчин. Нередко можно было ее видеть в окружении «великовозрастных», то есть нашего воинского контингента студентов, расточавших ей комплименты. Ошерову уважали за исключительную искренность и доброту.
Как-то торопясь в метро, я встретил на площади Дзержинского известного астронома  В. Г. Тер-Оганезова, преподававшего в МГРИ до войны математику. Он узнал меня, как одного из группы студентов, увлекавшихся математикой. Я напомнил о заданной мне перед отъездом на практику весной 1941 г. задаче.
- Попробуйте решить ее как-нибудь на досуге. Это дастся не сразу. Но задача заслуживает внимания. Вы должны решить ее, - напутствовал профессор.
События вынудили меня решать другие задачи, а текст задачи Тер-Оганезова остался в общежитии, и не сохранился. Услышав об этом, Тер-Оганезова живо спросил:
- Вы помните условие задачи?
Нет, я ее не помнил. Мы дружно пожалели об этом.
Мимолетное свидание, а как много оно говорит о спайке преподавателей и студентов.
Преподаватели МГРИ обычно хорошо излагали материал. Некоторые владели речью в совершенстве.
Свободно, раскованно, как любят выражаться сегодня, читал «Геологию Союза» Николай Сергеевич Шатский. Он расхаживал по аудитории, энергично взмахивал указкой, присаживался на край стола, бросал шутливую реплику, оживляя аудиторию. Для него не существовало безответных вопросов, он не боялся ошибиться, настойчиво искал истину в затруднительных случаях.
Подлинным волшебником слова, мастером лекторского искусства славился Владимир Владимирович Белоусов, читавший нам «Тектонику».  На его лекциях 20-я аудитория всегда была переполнена. Слушать его приходили студенты других курсов, служащие деканатов, машинистки, хозяйственники. Даже стояли в узком проходе между амфитеатром аудитории и глухой стеной.
Представительный сам по себе Владимир Владимирович читал чеканно, красиво, без лишних слов, пауз, заминок. Голос был поставлен, как у оперного певца. Огромной двухметровой указкой он водил по гигантским схемам, развешенным на высокой в два этажа стене. В помещении стояла мертвая тишина. Стоило уронить книгу или заговорить, просто встать, чтоб профессор прервал лекцию. Он с силой бросал указку и уходил. Спасать лекцию приходил Миша Гзовский, наш довоенный однокашник, опередивший своих сокурсников и быстро достигший докторской степени. Но полностью овладеть аудиторией он не мог. Старосты всех групп собирались в единую делегацию и под предводительством самого смелого шли с извинениями к Владимиру Владимировичу.
Белоусов блестяще читал не только потому, что имел талант богом дарованный. Он очень тщательно пунктуально готовился к каждому занятию, в чем я убедился воочию. В праздничный день 8 ноября 1947 года мне пришлось дежурить по институту. Одна стена институтского здания выходила во двор посольства США. Все помещения вдоль этой стены были закрыты и опечатаны на время праздников. Дежурный находился у телефона в кабинете директора. Раздался звонок и срывающимся голосом вахтер сообщил, что какой-то тип требует пропустить его в здание. Я немедленно спустился в вестибюль, где увидел внушительную фигуру Владимира Владимировича Белоусова и загораживающего ему вход тщедушного вахтера.
- Вы студент? – спросил профессор.
- Да.
- Какого курса? Четвертого? Так ведь завтра Вы будете слушать мою лекцию. Мне нужно пройти в кабинет на два часа для подготовки.
Я пошел впереди на верхний этаж, где помещался кабинет тектоники. Поднимаясь лихорадочно думал, как выйти из положения: кабинет был опечатан. На раздумье времени не оставалось и я, опередив профессора, резким движением сорвал печать и открыл дверь. Работал Владимир Владимирович ровно два часа.
На экзаменах Белоусов был не строг, добр и приветлив. Его помощники М.Гзовский и В.Бронгулеев не принимали экзамен у бывших фронтовиков, отсылая нас к Владимиру Владимировичу. Он же относился к нам весьма благосклонно.
В 1949 г. институт был затронут вновь начавшимися в стране репрессиями. Видные ученые жили по принципу картошки: если зимой не съедят, то весной посадят. И преподаватели, и студенты были обескуражены событиями на кафедре поисков и разведки. Был арестован и сослан 23 мая 1949 г. «за участие в антисоветской группе» любимец студентов разносторонне одаренный профессор Владимир Михайлович Крейтер. Еще трагичней оказалась судьба его сотрудника Н. И. Барышева, одного из виднейших в стране специалистов по методике опробования полезных ископаемых. За несколько дней до ареста В. М. Крейтера он застрелился.
Коллективу института был нанесен жестокий удар, но он не изменил отношения к пострадавшим и реабилитированный через 5 лет В.М. Крейтер возвратился со всеми правами и заслугами в институт. Прогрессивное движение в учебе и науке замедлялось, но не прекращалось.
Даже среди насквозь геологических мужей, таких как А. А. Богданов, В. И. Павлинов, выделялся своей не иначе как прирожденной слитностью с геологией М. В. Муратов. Казалось, что он всегда – днем и ночью, летом и зимой – готов выйти в поле.
Одно время Михаил Владимирович преподавал «Геологию СССР». Все происходило как положено: лектор в костюме при галстуке, с указкой в руке рассказывал ровно, логично, интересно. Но я смотрел на его ботинки – прочные с округлыми тупыми чуть выступающими носками, явно не предназначенными для паркета и думал: сейчас закончит Муратов лекцию, сменит указку на молоток, может быть еще наденет шляпу и отправится в маршрут.
Михаил Владимирович явился главным руководителем моего дипломного проекта (1948-49гг.), касавшегося перспектив Малкинского железорудного месторождения на Северном Кавказе. Труднейшей задачей проекта стало составление детальной геологической карты участка Ран-Кол этого месторождения. Пришлось начать с построения топоосновы, выполненной полуинструментально с помощью анероида, буссоли Шмалькальдера и мерной ленты. Одновременно необходимо было вести маршруты и документацию канав. Все это делалось в условиях резко расчлененной горной местности, куда попадали обрывы каньона и даже водопад. Без преувеличения можно сказать, что проделана «лошадиная» работа. Не без внутренней гордости представил я карту своему основному консультанту. Михаил Владимирович ограничился деловым разбором карты и только. Я ожидал его удивления: представленная карта масштаба 1:10000, не вписывалась в геологическую карту Северного Кавказа масштаба 1:100000, составленную самим М.В.Муратовым и использованную мной в качестве обзорной. Всегда уравновешенный Муратов повеселел.
- На Вашем участке «окно» с выходом древних осадочных отложений. Противоречия здесь нет, но нужно установить и отобразить на картах – той и другой – причину выхода палеозойских пород на поверхность: выступ рельефа домезозойского фундамента или тектонические подвижки.
Он преподал мне на конкретном примере урок о взаимосвязи карт различных масштабов. Ряд элементов карты одного масштаба определяется с помощью карты другого масштаба. Только на основе такой увязки можно правильно составить карту.
Не раз в сибирской тайге и в степях Украины поминал я добрым словом М.В.Муратова, его науку.
К дипломному проекту готовил я под руководством Софьи Абрамовны Юшко оригинальное исследование по разделению минералов-гидроокислов и окислов железа на основе их отражательной способности. Не скажу, что достиг совершенства в определении, но метод работал.
С первых послевоенных и до недавних лет все студенты геологоразведочного факультета знали и любили заместителя декана А. Г. Конского. Создавалось впечатление, что он был в МГРИ испокон веков. Худощавый, подвижный, чуть сгорбленный он неизбежно появлялся именно там, где нужно. Обладая исключительной памятью, Конский узнавал выпускника через несколько лет. Припоминал происшествия и личные дела: кто, когда и на ком женился. Нужды студенческие знал и понимал как свои и заботился о студентах, как старший брат.
Кстати его родной брат Г. Г. Конский занимал видное место в жизни МХАТа, как артист и режиссер. Студенты специально ходили в театр на спектакли брата Конского.
Встречи с А. Г. Конским при каждом посещении МГРИ – одно из самых приятных событий в жизни бывших студентов.
Кругозор.

                Геологу принадлежит вся Земля.
В.В. Белоусов.

Декан геологоразведочного факультета в первые послевоенные годы Леонид Андрианович Русинов отличался исключительной работоспособностью, обширными знаниями, высокой культурой. В его доме - Сивцев овражек, 4, кв. 10 – была с любовью собранная библиотека, коллекции, художественные изделия и картины. Русинов постоянно внушал студентам, что геологу, где бы он ни находился, обязательно нужно знакомиться со всеми встречающимися горными предприятиями. Леонид Андрианович обладал уникальной способностью запоминать имена и фамилии людей, с которыми ему приходилось сталкиваться. Он мог забыть причину знакомства с вами, но безошибочно называл вас по имени – отчеству.
На практику после четвертого курса я попал в поисковую партию на фосфориты, начальником которой был Л. А. Русинов. Поисковые работы велись на Салаирском кряже в верховье р. Чумыш – большого правого притока Оби – по его истокам речкам Томь-Чумыш и Кара-Чумыш. В административном отношении это пограничный район Кемеровской области и Алтайского края. Начальную базу партии устроили на окраине города Прокопьевска – угольной жемчужины Кузбасса. Отсюда шла тропа через залесенную возвышенность Тырган к селению Томский Завод, где располагалась рабочая база.
Томский Завод представлял собой небольшую в одну улицу деревню, состоящую из нескольких десятков рубленых изб, жители которой входили в артель, занимающуюся производством меда и пихтового масла. Никаким заводом здесь и не пахло, деревня утопала в сплошной пихтовой тайге. Однако настропаленные Леонидом Андриановичем выяснить все до конца сотрудники партии нашли среди густого кустарника на окраине селения площадку – каменный фундамент большого строения и обломки бурого железняка. Видимо здесь и находился Томский железоделательный завод, на который в течение столетия (с 1786 по 1885 г.г.) возили руду из Тельбесского месторождения за 100 верст зимой на санях.
Первые поисковые маршруты мы провели из Томского по речке Томь-Чумыш. Я ходил в паре с геологом Ириной Градусовой, с которой мы позже поженились. Работа заключалась в описании древних пород, главным образом красноцветных вулканогенных образований девонского времени (возраст 410-470 млн. лет) и проверке их с помощью жидкого реактива на содержание Р2О2. Данные наносились на карту.
На одной отвесной гладкой скале я, пытаясь выбить образец, оборвался в воду с высоты восемь метров. Падение оказалось благополучным. Более того, в воде у самой поверхности обнаружились отпрепарированные водой окаменелости кембрийского возраста, так называемые археоциаты. Однажды в густых зарослях высокого подлеска я провалился в медвежью берлогу двухметровой глубины. Было темно, воняло зверем, под руками нащупывались клочки свалявшейся шерсти. Выбрался с трудом. Выше по реке белел домик. Беленький, значит, живут украинцы, - подумал я и не ошибся. Здесь жил пасечник дед Цымбалюк с женой Галиной из Полтавщины. Царили порядок и чистота. Рядом стояли ульи. Через речку устроен заездок с вставленными «мордами» для ловли рыбы. Приняли нас радушно. Хозяин долго извинялся за скудность угощения, однако накормил лучше, чем в хорошем ресторане. Подали суп с рябчиком, жареного тайменя, шаньги (ватрушки) с творогом. Хозяин поставил мед, да и налил крепчайшей медовухи. После обеда Цымбалюк усладил нас музыкой. В углу светлицы на подставке, закрытой вышитым рушником, стоял граммофон. Рядом на столе лежала стопка пластинок с записью бравурной немецкой музыки, главным образом, маршей и вальсов. Оказывается, что Цымбалюк, возвращаясь из германского плена в 1918 году, тащил через всю Европу эти тяжелые и прочные, как сделанные из броневой стали, пластинки в родную Сибирь.
За окном пробежал рыжий кот, скорее похожий на рысь.
- Наведался наш Рыжик. Только раз увидел чужих не зайдет, - объяснила хозяйка. – С весны до поздней осени живет в тайге. Дичает. Но знай домашничает, мышей не допускает.
Снабженные всякой снедью возвращались мы с пасеки.
Некоторое время работали мы у села Новокаменка, что в сорока километрах к югу от Томского уже на территории Алтайского края. Остановились мы в зажиточной просторной избе местного ветеринара. Выделили нам отдельную комнату. Но с едой было туго. Тогда в городе была карточная система, а в селе питались со своего хозяйства и из колхоза. Мы оказались ни в селе, ни в городе. Ветеринар, у которого вместительный погреб со льдом был загружен двухлетним запасом картофеля, не разрешал жене давать нам этот картофель. Только за деньги по базарной цене. Покупали мы за наши небогатые средства. Кроме того, у нас была трехлитровая бутыль меда, что подарили нам на одной из пасек. Так и жили несколько последних дней в Новокаменке на картошке с медом. С того ли рациона или еще с чего-нибудь Ирина заболела, и последний маршрут я делал сам.
 По договору колхоз нам выделил легкую тележку и лошадку-монголку. Путь мой вел в верховье сухого лога примерно в 13 километрах от Новокаменки. Вокруг расстилалась равнина с уже созревшими хлебами. Солнечно, безветренно. Настроение у меня было рабочее: скорее бы закончить задание и возвратиться в Томское.   
Подъехал я к скале, что обнажалась на высоте четырех метров над дном долины. Каменный выход маскировался наверху густым кустарником, через который я и стал пробираться. Вдруг твердь ушла из-под моих ног, и я провалился по грудь в яму. Падение было столь неожиданным, что я на миг остолбенел. Затем услышал сильное шипение и увидел у самого носа две змеиных головы. Отпрянул и увидел сбоку еще две шипящие змеиные головы. При падении я инстинктивно удержал  свой длинный геологический молоток, который лег на оба края ямы. Я оперся на молоток и, как подкинутый мощной пружиной, вылетел из ямы, перепрыгнул скалу и упал на дно долины. Вскочил на тележку и вскачь погнал лошадь. Проскакав метров сто, опомнился. Придя в себя, возвратился и отбил пробу уже снизу из долины, став на тележку и вытягивая вверх молоток. Позже я понял, что попал на гадючью свадьбу, когда змеи не реагируют на внешние раздражители. На другой день колхозный возчик четырнадцатилетний Федюшка подвез нас на 20 километров, и дальше нам осталось пройти еще 20 километров пешком по таежной слабо наезженной тропе. В полдень мы проходили незнакомый нам поселок Жениховский. По обе стороны дороги стояли добротные рубленые избы с дворами за высокими заборами. Мы попробовали достать молоко, но нам везде отказывали, хотя повсюду доили коров. Так и пошли мы несолоно хлебавши. На меня насели слепни. Серые, продолговатые как моль они сплошняком усеяли мою черную легкую спецовку, присланную нам из Болгарии, которую без труда прокусывали. Ирина шла следом и разгоняла слепней веткой. Однако слепни так усиленно меня грызли, что когда посредине речки я разделся, спина оказалась красной от крови. Подумалось, что можно было и погибнуть от такого остервенелого нападения.
В Томском мы занимали комнату у одиноких стариков Карягиных. Хозяйка оказалась внимательной и заботливой, а хозяин все молчал. Он был инвалид без кисти на левой руке. Мне все хотелось спросить, в каких местах воевал Карягин, да его угрюмость останавливала. Он часто и надолго уходил в тайгу. Как-то хозяйка, которой, по-видимому, не было с кем поделиться, рассказала нам, что Карягин еще совсем не дед, ему около 50 лет и лишь дремучий волос скрывает его возраст. Согрешил он в войну, срубивши себе руку, чтобы не попасть в армию. И с тех пор не может простить себе свой грех и мается, не находит себе места. Ночами не спит.
Понравилось нам в Томском так называемая «помочь». Делали «помочь» по ремонту местной школы. Выходили на работу все без исключения и дети в том числе. Работали дружно, споро, с песнями. К концу дня школа стояла как новенькая, побеленная, с крашеными партами, с заготовленными дровами. После ремонта через полтора-два часа все выходили на улицу, на которой уже был протянут длинный метров на 50 грубый временный стол из досок. На столе красовались лагуны с медовухой и литровые жестяные кружки. Пришел гармонист Ваня, и начался пир. Гуляли до полной темноты. Гармонист, набравшись, плакал. По его выражению он был неприлично ранен, и замуж за него не шли.
На другой день наш небольшой отряд до обеда уже запаковал все материалы и пожитки для отъезда в Прокопьевск. До полудня стояла тишина, такая глубокая, как в сказке о спящей царевне. Я прилег в хозяйской светлице и задремал. Послышался легкий шорох. Я открыл глаза. По ковровой дорожке шла крыса. Не ползла, не пробегала, а именно шла, приподнимаясь на лапках. Она была старая и седая. Не белая, а седая. Крыса дрожала, как в лихорадке и двигалась по прямой линии к другому краю светлицы, и ее вздрагивающий хвост как бы чертил след. Я понял, что крыса уже простилась с жизнью и уходила к месту вечного покоя. Ее уже ничто не тревожило. Почему-то подумалось о деде Карягине, обрекшем себя на уход из жизни.

Чинакал.

По завершению основных работ Л. А, Русинов определил меня для прохождения горной практики подсобным рабочим на шахту 3-3бис в Прокопьевске. Здесь разрабатывался крутопадающий угольный пласт, мощностью 7 метров с помощью щита Чинакал (по имени конструктора Н. А. Чинакала). Щит площадью 8х8 м был смонтирован на вскрытом под наносами вкрест мощности пласте, захватывая закраины вмещающей породы на полметра от угля в обе стороны. В основании щита лежала клетка из сваренных рельсов высотой более метра, перекрытая клеткой из бревен высотой около двух метров. Бревна так и назывались «чинакал». Они имели в отрубе диаметр не менее 35 см. Уголь под щитом выбирался и сбрасывался в пробитую по пласту шестидесятиметровую печь прямо в вагонетки, продвигающиеся вниз по штреку. Мне приходилось очищать забой, сбрасывая обломки угля в печь. Трудно представить себе ощущение этой работы, не участвуя в ней. Под тяжестью обрушенных наносов щит ползет вниз, сминая края вмещающей породы. Движется он очень неравномерно. Без конца слышен скрежет ломающейся породы, удары падающих крупных кусков, шуршание обломков. С непривычки кажется, что вот-вот свалишься в печь, и придавит тебя. Воздух спертый и нагретый, вентиляция не спасает. Силу давления на щит осознаешь, когда видишь остатки щита при достижении им штрека: могучие бревна измочалены полностью, а рельсовая крепь превращена в искореженную, согнутую, сплющенную, бесформенную массу. Многие молодые здоровые мужчины не выдерживали работу под щитом Чинакала и увольнялись. Шахтная практика показала, как важно знать геологу систему эксплуатации рекомендуемого им месторождения и соответственно строго подходить к определению горнотехнических условий.
По инициативе Леонида Адриановича сотрудники партии – нас было пять человек -  посетили Пуштулимское месторождение цветного мрамора, расположенного в районе работ партии. По обнажению в виде ступенчатых глыб струится плащеобразный водяной поток, и мрамор ярко отблескивает всей гаммой розово-красных, голубовато-зеленых и белого цветов.
Следуя правилу Русинова, я, специализируясь на железо и уран, попутно познакомился с горнодобывающими объектами на месторождениях графита, цветных металлов, золота, каолина, стройматериалов, никеля и кобальта, угля, трепела, воды.
Принцип Русинова практически наталкивает на комплексную оценку изучаемого объекта, заставляет учитывать наряду с геологическими, экономические, социальные и другие жизненные условия.


Преемственность.

О том, что геология наука преемственная в институте знают все. Понимание же этой истины приходит не сразу. Молодые геологи часто грешат пренебрежением к предшественникам.
- Что, дескать, могли они «предки» в те времена, при той технике. Нет, нужно делать все сначала своими силами, своим умом.
 Вирус сомнения поразил и меня. На преддипломной практике в 1948 году я работал прорабом в отряде Северо-Кавказской экспедиции, организованной ИГЕМ АН  СССР и ведущей в числе своих работ оценку перспективности Малкинского железорудного месторождения. База разместилась в селении Долинское близь Нальчика, а полевой лагерь был разбит в горах на высоте 1600 м в 20 километрах от берега реки Малки по горной тропе. Наши экспедиционные патроны не баловали отряд своими посещениями, и я варился в собственном соку. Поначалу задание казалось несложным. Гематит-сидерит-шамозитовые руды Малкинского месторождения залегают в перемытой коре выветривания древнего змеевикового массива и перекрыты горизонтальными слоями мезозойских осадочных пород. Рудный горизонт прослеживается на склонах каньонообразных долин на  сотни метров. Под сплошными обрывистыми выходами осадочных пород выделяется пологая ступень, сложенная рудами, а ниже ясно виден крутой склон, образованный в результате размыва рекой змеевикового массива. Мы начали вскрывать руду канавами, заложенными поперек просматриваемой в рельефе ступени. Руда легко распознавалась по присутствию минералов железа и зеленого нонтронита, по оолитовой текстуре. Мы провели с коллектором Олегом Глобачевым ряд маршрутов и обнаружили хорошо сохранившиеся разведочные штольни.
- Руда легко вскрывается канавами. Зачем же проводились такие трудоемкие и дорогостоящие горные работы? - думал я.
Вскоре экспедицию возглавил ленинградский профессор Сергей Сергеевич Кузнецов. Он не замедлил навестить отряд. Я с удовольствием показал нашу работу: проходку канав, методику опробования, документацию. Сергей Сергеевич замечаний не делал. Далее мы осмотрели старые штольни.
- Они, - профессор имел в виду наших предшественников, - вскрыли невыветрелую руду, установили истинную мощность рудного тела, определили элементы залегания, отобрали представительные пробы, выяснили горно-геологические условия возможной эксплуатации и многое другое.
Стыдно мне было за мою некомпетентность. Да и не ознакомился я с результатами ранее проведенных работ. Прямых замечаний Сергей Сергеевич так и не сделал.    
- До нас были не дураки, - задумчиво как бы про себя проговорил профессор.
И когда в начале лета 1949 года районный инженер Запсибуправления А. С. Калугин не разрешил выезд в поле молодым специалистам, только что окончившим МГРИ, до полного ознакомления с материалами предшествующих работ, я его понимал. Начальник управления не выдержал и предложил А. С. Калугину освободить новых геологов от конторского сидения во время такого короткого сибирского лета. Калугин был непреклонен.
- Я не могу допустить, что бы геологи бродили в роли туристов по тайге. В противном случае Вам придется искать другого человека на должность районного инженера.
Не зная предшествующих работ, геолог подобен штурману, ведущему незнакомый корабль по неизвестной трассе без карты и приборов ориентирования.
Запомнилось, привилось навсегда: «До нас были не дураки».

Горы.

                Выше гор могут быть только горы.
                В. Высоцкий.

Мы шли в горы. Я и Надя – прорабы двух геологических отрядов работавших на плато в междуречье Малки и Баксана. Надин лагерь, который мы должны были достичь сегодня, находился в 17 километрах от промежуточной базы Хапсалы вверх по долине ручья Мозекей. Мы вышли из Хапсалы, когда едва забрезжил рассвет.
Оделись мы легко и удобно: в белые маршрутные костюмы из тонкой плотной ткани и в прочные рабочие ботинки. Голову мне прикрывала белая фуражка-«мичманка», а Надя приспособила себе соломенную шляпу. В рюкзаке я нес провизию с большим запасом (если идешь в горы на один день, бери еды на три дня – таково правило горцев).
Ручей нас встретил сердитым рокотом. Белопенный поток шириной в 3-4 метра прорывался через черные блестящие отполированные каменные глыбы. Было сумрачно. Сюда в стиснутую горами долину еще не проник солнечный свет. В крошечной заводи, где кружилась чуть укрощенная вода, мы поочередно окунались в ледяную купель, держась за торчавший обнажившийся корень огромного старого карагача, одиноко стоящего на узкой кромке берега у самой воды.
Тропа, проторенная на протяжении веков, огибала зазубренные скалы то приближаясь, то отдаляясь от ручья. Вскоре вышедшее из-за гор солнце затопило долину светом и теплом. Ярко зазеленела пышная растительность, покрывшая сплошным ковром полосу берега и кое-где крутые склоны. Запахи буйного цветения трав и кустарника наполняли воздух. Местами встречались заросли кизила, орешника и боярышника.
Начатый нами оживленный разговор иссяк. Мы смолкли очарованные природой, сливаясь с ней, как ее частицы. Нас охватило безумие страсти. Мы останавливались и замирали в объятиях, ничего не произнося, не в силах разомкнуться.
Ликующий день разгорался. Чем выше мы поднимались в горы, тем выше поднималось парившее в небе солнце. На крутых обрывистых голых склонах, вздымавшихся в поднебесье на сотни метров, стали видны напластования горных пород. Можно было следить какой-нибудь слой насколько хватало зрения.
Мы пообедали на плоском обломке сланца, выступавшем в русле ручья так, что можно было зачерпывать воду прямо горстью.
В лагерь пришли ночью, когда все уже спали. Синий-синий купол неба накрыл притихшие горы.
Мне еще нужно было идти в свой дальний лагерь и, ожидая рассвета, я забрался к Наде в ее одноместную палатку. Тесно, но «с милым рай и в шалаше». Спал я по воинской привычке крепко, но чутко и проснулся, как только чуть посветлело. Осторожно вылез из палатки и остолбенел: у самого входа лежали в едином клубке наши одежки. Я засмеялся про себя. Навел порядок и вышел на свою едва различимую тропку. Предутренняя тишина и резкая горная свежесть охватили меня.

Женитьба.
Весной 1943 года получил я на фронте письмо от московской восьмиклассницы Гали Соловьевой. До конца войны длилась наша переписка. И не без моего влияния Галя поступила в Московский геологоразведочный институт.
По приезде в Москву летом 1945 года зашел я к Гале сказавшись приятелем Володи Руткевича. Галя сидела за учебниками. После вежливого разговора я пожелал ей успеха и стал уходить.
- Я узнала Вас, Володя, - произнесла Галя.
Неловкость растаяла. Дружба продолжалась и даже завязалась тесней. Я стал бывать у Соловьевых. Но ни о какой любви речь не возникала. Однако, галина мама, предвидя возможное будущее, решила спасти дочь. Как-то она отозвала меня и с глазу на глаз в очень деликатной форме объяснила, что ничего не имеет против меня, но я не тот мужчина, который может составить счастье Гале. Удара я не испытал, но чувствовал себя неловко. Все-таки четырехлетнее знакомство, если учитывать переписку, отложило свой отпечаток на наши взаимоотношения с Галей. Волей-неволей я часто встречался с ней в институте. Выполняя свое обещание ее маме, я ничего Гале не сказал о полученном «гарбузе». Старался избегать Гали и на ее настойчивые приглашения отвечал отказом под разными предлогами.
Наступил новогодний праздник. Мы с Виктором Дженеевым пошли в институт на вечернее гуляние. Виктор не танцевал и находился большую часть времени на лестничной площадке. Я же, побывав возле него на очередной закурке,  возвращался на танцы. В самый разгар веселья близко к полуночи появилась Галя Соловьева. Она взяла меня за руку и быстро повела к выходу.
- Идем, идем. Мы все тебя ждем.
Я слабо сопротивлялся, лихорадочно думая, что же делать.
- Ты такой не хороший сегодня, пьяный, красный, -  в сердцах сказала Галя. 
Мне стало нестерпимо обидно. Конечно, почти в беспрерывных танцах, я раскраснелся и водочной от меня попахивало. Пьяным я не был, но голодным – да. Мы с Виктором выпили под водянистое мороженое, другой закуски не было.
Я резко выдернул свою руку из Галиной и круто развернулся обратно. При этом я так красноречиво взглянул на нее, что она подойти ко мне больше не отважилась.
С Виктором решили, что мы прерываем знакомство с Галей. Весь оставшийся вечерний, уже ночной праздник я протанцевал с Ириной Градусовой жившей, как и я в общежитии. 
Отличалась Ирина исключительно стройной фигурой, о которой говорили «золотое сечение». Возвращались мы с ней по ночной Москве пешком от Манежной площади до студгородка и рассказывали друг другу о себе. Ирина уже дипломировала, а мне еще предстояло доучиваться. Больше мы уже не разлучались и осенью поженились.
Совсем сиротской была наша свадьба. Ирина уже работала в Люберцах и снимала угол (фанерную перегородку в семейной квартире). В этом углу и отпраздновали мы свой семейный союз.  Я привез бутылку дешевого плодово-ягодного вина и цветы, а Ирина сообразила какую-то картофельную закусь.
По окончанию мной института мы уехали по добровольному согласию в Западно-Сибирское Геологическое Управление (ЗСГУ), что находилось в Новосибирске. 16 лет прожили на юге Кемеровской области, а в 1965 году перевелись на мою родную Украину.