Обрывок 40

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.

     Пока я под кураторством Благинина старательно устраивался на новом месте, время на новом месте шло по корабельному расписанию. И подошло к пункту, когда загрохотали по трапу ноги коренных жильцов кубрика. Обеденный перерыв.
     И один за одним, совсем не семь гномов, ввалились они в его брутто - шестнадцать квадратных метров. В нетто стало тесно и даже темнее. На весь объём кубрика имелся в наружной стенке, что была частью борта, всего один крохотный иллюминатор. "Бычий глаз". Поэтому дневного света на весь кубрик не хватало. 
     Благинин поймал подходящий момент, когда все обратили вопросительное внимание на непрошенного подселенца, и представил мою персону. Никто не кинулся, к счастью, с объятьями, а мне не пришлось рвать на тощей груди майку и кричать: "Пасть порву, моргалы выколю!". Я просто стоял скромно телом и всем его смирным видом показывал: "Извиняюсь, понимаю, вам самим тут тесно. Но не по своей воле. Уж не судите строго".
     А-а-а, вот ты что за гусь; да нам и без тебя хорошо. Внимание ко мне тут же угасло и мои новые товарищи по службе полезли не раздеваясь в свои койки. Ботинки правда сняли. "Адмиральский час" - обеденный сон. Это на флоте святое.
     Новоиспечённые мои камерады, они даже не прониклись важностью случившегося. Представляться тоже не стали; должно быть не приняты у них тут эти интеллигентские штучки. Ну салага, ну щегол, ну карась; чего с ним лобызаться.
     Благинину было несколько неловко за чёрствость новоиспечённых моих товарищей и он тоже поспешил в свою койку. Полез на самый верх, но быстро и ловко. Руку мне подали двое: Юрка Акулов и Лёня Шлюфман.
     Акулов из солидарности: он тоже как и я был из салаг, щеглов и карасей. А ещё он был из Калининграда и слегка заикался. Самую малость. И чисто внешне был похож на молодого стриженного Олега Даля.
     Лёня Шлюфман был из тех, чьи фамилии заканчиваются на "ман", но не немец. И у них природная воспитанность. А ещё он был из Хабаровска и возможно даже из Биробиджана; это тоже недалеко от Хабаровска. И чисто внешне, был чем-то похож на Владимира Этуша, из ещё не вышедшего фильма "Кавказская пленница".
     Там всеми любимый Владимир Этуш будет носить над верхней губой густые чёрные усы. Шлюфман, как уже разменявший второй год службы, тоже носил усы и тоже над верхней губой. Но чёрно и густо они росли только в серединке и оттого казалось, они растут у него под носом. Вот что я к человеку прицепился: у меня и таких - то не росло.
     Лёня тоже вскинулся на свою койку на втором ярусе и воспитанно притих. Акулов забрался на койку как раз над моей и накрыл лицо гюйсом. Я, не приученный спать днём в незнакомом месте, опустился на ближний стул, и притих. В смысле "зашкерился".
     Стул, кстати, на флоте зовётся "банка", или ласково "баночка". Банкой зовётся также мель, поскольку на неё тоже бывает садятся несчастливые корабли. Я сидел на баночке в притихшем кубрике, скажу, тоже не совсем счастливым.
     Не то чтобы я ожидал всеобщего внимания и бьющей через край радости от моего явления. Совсем нет: я же не первый космонавт. Просто эти первые минуты, часы и дни среди людей новых, незнакомых; они держат в некотором внутреннем напряжении. Вот это состояние непрошенного гостя, квартиранта, зятя - приймака. Пока привыкнешь, пока к тебе привыкнут.
     У них уже тут всё притёрлось, приладилось, сжилось, срослось. Как бы семья. А ты явился: чужой, непрошенный, симпатий не вызывающий. Привычный уклад нарушающий. Это же надо будет потесниться, подвинуться; дать тебе место. Ты, это, давай шурши потихоньку, знай свой шесток, пока процесс вживания, привыкания завершится. Все через это проходят на новом месте.
     Это сегодня я такой умный, грамотно подсказываю тонкости проживания в мужском коллективе; а тогда вся надежда была на шестое чувство. Что оно подскажет. Это то, что в генах мне мой первопредок передал. Которое помогло ему самому стать человеком в человеческом стаде. Спасибо дорогой.
     Сидел я себе на баночке в затемнённом кубрике, слушал спящее дыхание новых товарищей, но первопредок по отцовской линии мне подсказывал, чтобы я не расслаблялся, но и не огорчался раньше времени. Хорошие люди, они есть везде; вот Акулов, вон Шлюфман.
     Да, честно говоря, я как-то "шкуркой" своей почувствовал, что "климат" у них тут вполне человеческий. Сам тот факт, что они в обеденное время спят все вместе, уже говорило в пользу этого. Динамик громкой связи на "борту" беспардонно гремел командным голосом, но совершенно не мешал им этого делать.
     Выключать динамик было нельзя, это вам не радио в плацкартном вагоне, тут команды важные звучат. Наконец прозвучала очередная команда: "Второй очереди обедать!" Очень важная команда у военных людей.
     Вмиг всё в койках зашевелилось и попрыгало на пол. Широкая спина в тельняшке, с утра спавшая на верхнем этаже, повернулась " к лесу задом" и явило свету заспанное мятое лицо. Лицо было серьёзного размера и вида; внушало лёгкий трепет и побуждало к послушанию. Последовавший из лица хриплый голос "а ля Папанов", добавил трепета в души послушающихся.
     Спустились ноги в брюках: последовало неторопкое схождение лица на землю. Старшина первой статьи (статья не уголовная) Числов, собственной персоной. Персоной он был уже одной ногой на дембеле; осталось только приказ Министру обороны в Москве подписать. Но тот что-то всё тянул.
     Числов пребывал в приятном статусе "Годка", в смысле "Деда", что давало ему неписанное право пользоваться неписанными льготами пенсионера корабельного значения. Вместе с другими "годками" приятно проводить время до дембеля, к службе милостиво снизходить и наводить трепет, на всяк, кто меньше прослужил. Всё только дисциплины ради и порядка.
     Числов одел синюю рубаху, сунул ноги в дембельские кожанные тапки, вытащил из шкафчика дембельскую кружку с дембельской ложкой и не спеша, дембельской походкой пошёл наверх к обеду. То бишь на камбуз. Остальные, схватив свою ещё недембельскую посуду, разбираясь на ходу по иерархии, в темпе двинулись следом; но не обгоняя.
     Я, понимая что особого приглашения не будет, двинул скромно последним; б/ушную ложку и кружку Благинин сунул мне загодя. Хлопали двери кубриков, выпуская спешащих к обеду; палуба и трапы на корабле ходили ходуном: это сотни молодых и крепких ног устремлённо маршировали на запах еды. На камбуз.
     Посторонний человек, увидев кружки и ложки в их руках, именно так и должен это понимать. И не стоять на пути. Я боялся отстать и потеряться в этом потоке и старался изо всех сил: перепрыгивал через высокие пороги, проскакивал в двери перегородок, выворачивал ноги на трапах. В проходах напирали сзади, на трапах наседали сверху; было ощущение какого-то конвейера.
      Наконец с синяками на ногах и с шишками на голове внёс меня поток на камбуз. Стоят столы тяжёлые ровными рядами; как обязательные лыжные палки к лыжам, к ним две скамейки. Теперь уже"баночки"; узкие, но длинные, точно расчитанные под пять сидящих"пятых точек". Столы к полу намертво, скамейки - "баночки" двигаются туда-сюда по воле усаждающихся.
     Пол, столы, "баночки" доминирующего красного, но в экономном свете лампочек, тёмного цвета. По левому борту камбуза пять " бычьих глаз" неживого стекла добавляли дневного света, но не густо.
     Обедающих из "второй очереди" на камбузе собралось две с лишним сотни, но порядок был; каждый знал своё место. За столы усаживались тренированно быстро; по-подразделениям, по десять человек за стол. Недостаток света перекрывался с лихвой всеобщим шумом и гамом.
     В моём учебном отряде на камбузе допускался только шум посуды; человеческие голоса не допускались. Здесь же было всё наоборот: человеческая речь переливались над столами всеми своими оттенками. Преимущественно жизнерадостными. Не мной, но замечено: во время еды любой человек становится человечнее.
     За моим столом подвинулись и дали место на "баночке" моей "пятой точке". Еда в бачках во главе стола; хлеб примерно посерединке. Всё по-простому: без салфеток ножей и вилок. "Банкующего" нет, самообслуживание: каждый едящий сам грузит себе "чумичкой", она же половник, в алюминиевую миску, она же чашка. Проверка для склонных крысятничать.
     Не зная ещё правил, я отдался в руки течению судьбы. Брал еду последним. Был приятно награждён: меня нисколько не обделили. На первое полная чашка не то борща, не то щей. Неопределённого цвета, но определённо - густых. Ингридиенты, согласно нормам, присутствовали густо.
     Хрящём хрустела на зубах свёкла, тряпкой жевалась кислая капуста, сыромятной кожей ботинок жевался доселе неизвестный мне овощ. Скользкий и без вкуса. Оказалось: сухая, вернее сушёная, картошка. А с ней ещё сушёный лук; жевался как шнурки. Плоть есть, вкуса нет. Что вы хотите, сухой остаток.
     Вот, я всё думаю: почему египетские мумии до сих пор так хорошо сохранились? Никакая моль их не ест. Сушёные они потому что и невкусные.
     Попалось мне на ложку и ещё что-то, что я опасался взять в рот: какая-то мутно - белого цвета жилистая плёнка. Висит и как резина тянется: ужасно противное сравнение напрашивается. Я уж подумал подвох какой; целлофан што ли. Бог его знает, какие у них тут правила приёма новопринимаемых.
     Лёня Шлюфман заметив моё недоумение, весело объяснил: "Болонь". Вспомнился мне плащь болоневый, массовое нашествие которых происходило как раз в гражданской моде. Какая связь? Никакой.
     Это не плащь модный в котле сварили, это сварили оленину из беговых камчатских оленей. Мясо после варки отделили на Бефстроганов, а кости, жилия-сухожилия и вот эти, плёнки коллагеновые...ну не выбрасывать же добро. Олень честно жил и заслуживает достойной кончины. Он не виноват, что не всем его мяса хватило.
     Кажется я понял, почему в бачке с щами-борщом мне так много оставили. Кому-то "везло" ещё больше: тому кому попадались кости оленя. Особенно, если большая кость. Мосол, по-простонародному. Мослы были частью милой забавы неизвестного автора.
     На камбузе раздавался возглас: "Кому отпуск !", - и вот уже по надстольной траектории летел мосол. Наугад. Мосол прилетал быстрей, чем возглас и была высокая вероятность, что найдёт желающего отпуска. Попадёт по башке, или другой части тела и найдёт.
     А отпуска хотели все. Мне однажды тоже повезло: мосол шмякнулся прямо в чашку с борщом. Хорошо что чашка была уже почти пустой и эффект от этого был неполным. Эффект всегда вызывал довольное ржание камбузного общества, в чём и был высокий смысл забавы.
     Обижаться было не след, да и на кого: ты же не видишь за рядами сидящих, кто запустил мосол. Следовало смеяться вместе со всеми и в своё утешение с тем же возгласом запустить мосол дальше. Так он бедный летал, пока не падал на пол; то бишь на палубу. Получив мослом по голове, однако ещё не значило получить отпуск. Так в этом и была шутка.
     После густого "первого" наступил черёд негустого"второго". Пюре с тефтельками. Тефтельки как тефтельки, их испортить салом и хлебом трудно, а пюре выглядело, ну совсем, манной кашей; только посерее цветом.
     Что на этот раз; надеюсь не толчёные оленьи мозги? Нет не мозги. Опять картошка и опять сушёная, только в порошке. С виду вроде ничего, по сути сваренный крахмал. Воротничок от него стоять будет, а больше ничего.
     Чтобы этот "крахмал" лучше лез в горло, его обильно залили комбижиром. Слышал, его и для смазки комбайнов применяют. Шутка конечно. А вот горит он хорошо, и это уже серьёзно. Учась после службы в Новосибирске городе на инженера строительного, поправлял я свою тощую стипендию работой пожарника - топорника. Через двое на третьи.
     Случился пожар на комбинате какого-то там питания. Мы командой пожарной прилетели, браво начали тушить. Сдуру водой. Чтоб не говорили потом, что без воды ездим. Горящий комбижир воде совсем не товарищ: началась стрельба - не знали куда бежать.
     Мои новые застольные товарищи тефтели свои съели, пюре почти не тронули. Комбижир тоже комбайнам оставили. С чёрным хлебом поступали тоже как-то неуважительно. Мякиш выковыривали и съедали только хлебные корки. Я попробовал с мякишем и остановился. Бэ.
     Это оскорбление назвать то, что было у меня во рту, таким симпатичным существительным. Масса. Липкая, глинистая масса. Это как надо умудриться так испортить хлеб. У нас дома мать похожим материалом на зиму оконные стёкла замазывала. Так и называлось: замазка.
     Мякиш этот ещё известен благодаря Владимиру Ильичу Ленину. Он пребывал одно время в тюрьме у царской власти. И лепил там из подобного мякиша чернильницу; вместо чернил использовал молоко.   
     Даже такими простыми средствами боролся с царизмом. Назло царской власти он это всё потом проглатывал. Надо полагать, и хлеб и молоко были вполне качественными.
     Наш мякиш, бесспорно, как чернильница годился бы и для настоящих чернил. Лёня Шлюфман весело предупредил: "Очень хорошо вызывает изжогу". "Замазку" я тоже больше не ел, безжалостно выковыривал. Замажет ещё чего доброго выходное "окно". Да и изжога мне ни к чему.