Изерброк. Глава XXVI

XXVI



В общем, непонятно зачем Долороса взял светильник – во всех коридорах, которыми они шли, имелось освещение; через каждые сто шагов стояла охрана, рядом с охраной чадили масляные фонари. Впрочем, чем глубже они спускались, тем, кажется, становилось темнее. Количество светильников на голой каменной кладке вроде бы не уменьшалось, но, кажется, огонь горел слабее – будто бы огню не хватало воздуха. Становилось прохладнее. Потянуло сыростью, затхлостью, тяжёлым запахом глубоких подземелий. Лица охранников становились бледнее и суровее. Охрана даже не мигала, когда мимо них проходил Долороса, только шея у всех ещё более вытягивалась.

Наконец, путники добрались до самой верхней из подземных галерей. Здесь находились тюремные камеры, в каждой из которых имелось узкое зарешеченное окошко наружу – на белый свет, ниже окна отсутствовали совсем. На этом уровне отбывали свой срок наиболее покладистые из заключённых, совершившие не тяжкие преступления против закона и порядка. Отбывали свой срок – сказано условно: каждый надеялся, что когда-нибудь его срок завершится; в действительности никто никогда не покидал этих стен живым. В Замке Справедливости находились пожизненно заключенные политические преступники. Официально им не объявлялось, что их срок пожизнен, но всем было известно, что обратного пути нет, ни один из них никогда не выберется отсюда. Так было принято с самого основания тюрьмы в этом замке.

Сначала здесь были только камеры предварительного заключения. Но в интересах следствия, точнее в интересах тайной полиции и самого государства, полезно было, чтоб всякий подследственный и подвергнутый в этих стенах допросу, здесь же навсегда  и остался. Вот так в этих стенах и образовалась сначала небольшая, но впоследствии расширившаяся, самая зловещая тюрьма Федерации. Множество стонов, криков ужаса и воплей нестерпимых мук глохло в казематах замка. До верхних этажей, где располагался кабинет Долоросы, до его апартаментов в башне крики не долетали. Ни единого звука не слышалось даже на первом этаже, в коридорах и в казармах охраны. Пыточный зал находился на втором подвальном уровне: до него Долороса и Мамушка ещё не дошли. Они остановились на первом. Но уже здесь стоны, доносящиеся снизу, приглушённо слышались. Сейчас это были только отдельные почти не уловимые звуки и какие-то стуки. В звуках с трудом можно было различить стоны человека.

В здешних камерах было тихо. Мирно колыхались огоньки в медных чашках светильников. За коваными дверьми с решетчатыми окошками в абсолютной темноте тихо спали заключённые. Тем из них, кто оказался здесь совсем недавно, всего несколько лет назад, ещё снились сны о свободе.

Взяв связку ключей у начальника караула, сидящего здесь же в небольшом кабинете за решётчатой дверью, господин Долороса повёл Мамушку вниз, туда, откуда доносились едва слышимые стоны. Одним из ключей Долороса открыл низкую полукруглую дверь и осветил лампой узкий каменный коридор и каменные ступени, круто уходящие вниз. Дальше была ещё одна дверь, коридор, пост охраны, снова дверь, узкий проход, опять лестница вниз.

 Наконец, Долороса и Мамушка оказались в полутёмном помещении с низким сводчатым потолком из кирпича. Потолок подпирался каменными колоннами.

Стон, видимо доносящийся именно из этого помещения, а точнее из дальнего плохо освещённого его угла, к этому времени почти затих, и только какое-то кряканье с хрипом слышались из угла. Но Мамушка ещё не мог разглядеть источник звука, хотя и старался. Обзор ему загромождали колонны, столы, дыбы и различные пыточные станки. Мимо них герцог и повёл Мамушку, словно на экскурсии в музее. Возле наиболее интересных, по его мнению, агрегатов он останавливался, освещал устройство лампой и рассказывал:

– Вот это костодробильный станок. Предназначен для размалывания костей конечностей испытуемого. Обычно, для признания хватает одной конечности, да и то зачастую небольшого её фрагмента. Грубо говоря, стоит только даже не размолоть, а слегка прижать ступню либо кисть руки испытуемого, как тот начинает говорить. Очень разговорчивым порою становится. Впрочем, это довольно заурядный механизм. Имеется во многих тюрьмах в стандартной комплектации. Пойдёмте дальше. Я покажу вам нечто гораздо более любопытное.

Они шли дальше, всё ближе продвигаясь к углу, откуда теперь уже слышались какие-то всхлипывания. Там виднелись человеческие силуэты и шевелились какие-то тени. Редкие масляные светильники давали мутный свет, большая часть светильников на колоннах была потушена в целях экономии. Лампа в руке обер-прокурора сверкала невероятно ярко. Золотистый её свет выхватывал из сумрака столбы с железными кольцами, длинные жестяные столы в тёмных пятнах, дыбы, столы, оснащённые блоками для растяжения, всевозможные станки для сжатия, разрезания, протыкания и постепенного расчленения человеческого тела, устройства для сдавливания черепов, для выворачивания суставов, для сдирания плоти с костей… Все агрегаты были исправны и использовались по всей видимости совсем недавно. Некоторые из них ещё хранили тепло человеческого тела; чистые, омытые водой после использования. В воздухе витал сладкий тошнотворный запах человеческих внутренностей и крови.

Мамушка не выдержал, быстро вынул из кармана фляжку с бренди, отвинтил крышку и украдкой сделал пару хороших глотков.

– Вот, посмотрите, – герцог подвёл сыщика к "любопытному" агрегату и осветил его лампой. Перед ними стояло довольно высокое деревянное кресло с подлокотниками, прямой жёсткой спинкой и дыркой в седалище. На подлокотниках и спинке присутствовали железные хомуты и ремни; ещё два крепления находились внизу кресла – для ног. Под седалищем в коробе была спрятана система шестерёнок, соединённая с рычагом, выходящим сбоку. Все части кресла были укреплены стальными полосами.
Долороса передал лампу Мамушке, взялся за ручку рычага и стал медленно её вращать – механизм под креслом защёлкал.

– Это наше собственное изобретение, так называемый трон шутов. Работа тюремных инженеров, – комментировал герцог, вращая ручку.

Из центра седалища в отверстие медленно, как толстый червяк, пополз тёмный гладкий стержень. Изготовленный из дерева твёрдой породы, стержень был хорошо отполирован; конец его был закруглён. Он уже довольно высоко поднялся над сиденьем, а Долороса продолжал вращать рукоятку. Если бы в данный момент в кресле сидел человек, прикованный к креслу хомутами,  то стержень, проникнув в его задний проход, уже достиг бы уровня диафрагмы, проложив себе путь среди тёплых внутренностей. Испытуемый, плотно зафиксированный в кресле, не мог выгнуть туловища и помешать проникновению в свое тело гладко отполированного стержня. Иногда стержень смазывался маслом.

Герцог перестал крутить рукоятку, экономным жестом пригласил сыщика приблизиться и внимательно осмотреть жезл.

– Это просто шедевр инженерного искусства, чудо механики. Глядите, – с этими словами герцог, словно фокусник, оттянул рычажок на боковине кресла, и жезл вдруг начал распускаться, подобно диковинному цветку, одному из тех странных растений, что способны существовать только в глубоких подземельях. Его гладкий конец сначала распался на четыре острых лепестка, сердцевина разошлась восемью остроганными ребрами, которые, встав перпендикулярно стволу, в свою очередь выпустили стальные спицы, оснащённые острыми крючками. Четыре внешних лепестка продолжали раскладываться книзу, Долороса продолжал качать рычагом. Причудливый цветок мерцал металлом в жёлтом свете лампы – лепестками его, соцветием и тычинками были многочисленные острые иглы, лезвия и крючки – всё это должно было разворачиваться в глубине живота жертвы, медленно разрывая внутренности. Дальше Долороса дернул за главный  рычаг, что-то щёлкнуло, стукнуло, страшный цветок вздрогнул, металлические тычинки его и острые лепестки заколыхались. На толстом стебле цветок напоминал какое-то хищное ядовитое полуживотное-полунасекомое, взобравшееся на трон подземного короля. Все подземные обитатели должны были поклоняться этому цветку.

Перещёлкнув работу рычага в другой режим, Долороса снова принялся крутить ручку, но теперь цветок, оставаясь на том же уровне, начал вращаться вокруг своей оси, словно красуясь.

– Не правда ли, зрелище завораживает? – ровным голосом промолвил герцог.

– Механизм впечатляет. Должно быть, для изготовления потребовался ни один день, – хрипло промолвил Мамушка.

Ему снова захотелось выпить и закурить. Он бережно, обеими руками держал лампу, приближая её к цветку насколько возможно близко. Лепестки-бритвы и многочисленные острые спицы вращались в опасной близости от носа сыщика. Обилие мелких деталей и тонких механических сочленений, действительно производило впечатление. Все крючки и стальные прожилки были чисты; сыщик не увидел ни пятнышка крови, ни кусочка плоти, которые неизбежно должны были бы остаться после использования, несмотря на тщательную промывку.

Мамушка, не мигая, глядел на кружащийся лес стальных стебельков, бритв, спиц и крючков; всё это вращалось и сверкало перед его глазами; какие-то детали были зеркально отполированными, другие обладали матово-серой поверхностью, часть лепестков были иссиня-черными, как вороново крыло. Цветок притягивал взгляд, привлекал и уже не отпускал, как бы наматывая на себя невидимые нити, исходящие из расширенных зрачков наблюдателя.

Сыщик в какую-то секунду перестал воспринимать окружающее пространство – всё заполнилось вихрем металлических кружев. Это теперь был не просто раскладной механизм – это было живое существо неизученной природы. И оно, действительно, здесь в глубоком подземелье обладало властью над всем живым. У существа нет глаз, но в темноте глаза не нужны, оно «видит» при помощи тончайших стальных спиц; оно реагирует на живое тепло, на ток крови, и, вздрагивая, тянется к Мамушке острыми нитями. Герцог, куда-то исчезнувший из поля зрения, вдруг сказал из боковой темноты:

– Нам ни разу ещё не пришлось использовать его в деле. Любой самый неразговорчивый арестант становится предельно лояльным, стоит только единожды распуститься этому цветку у него перед носом. В дальнейшем применении просто нет нужды. Удивительно, но человек готов ради идеи или какой-то надежды терпеть, когда ему размалывают кости на ногах, прижигают раскалённым железом кожу, рвут щипцами мясо, душат, топят. В особенных случаях человек способен выдержать практически всё. Он лишается чувств, или терпит, или умирает. Но вот этот цветок не удалось преодолеть никому. И, что самое удивительное, без непосредственного применения. Человек смотрит, как распускается данное удивительное творение, смотрит неотрывно, так же, как вы сейчас. Он поражён красотою цветка. Он не может поверить, что всё это сделано руками человека. Потом бывает достаточно только единожды усадить его в кресло, даже не закрепляя хомутов и ремней, и не начиная вращения рычага. Просто снять с него портки и усадить голым задом на трон. И всё. Человек наш. Воля его сломлена. Он расскажет всё и готов к любому сотрудничеству.

– А почему его… называют троном шутов? – спросил, чуть заикнувшись, Мамушка.

Долороса ответил не сразу, он, молча, принялся складывать цветок в первоначальное положение при помощи нажатий рычага. Все лепестки и крючки складывались, сворачивались, уходили в центральную ось – зрелище не менее завораживающее – множество деталей каким-то образом плотно укладывалось вдоль оси и словно исчезало – и сверху при последнем нажатии рычага всё закрылось четырьмя крупными лепестками, которые сошлись без швов – из кресла вновь торчал гладкий штырь с округлым концом.
– Трон шутов потому, что… каждый шут мечтает занять место короля. Некоторые из шутов и вовсе считают истинными правителями себя, и по ночам, когда король спит, и тронный зал пуст, эти шуты взбираются на трон и грезят. Место шута, мечтающего о троне, вот здесь, – Долороса быстрым вращением рычага заставил жезл уползти в седалище, – вот это их настоящий трон. А никакого другого трона для шутов не предусмотрено.

«Кого вы подразумеваете под шутами?» – хотел было спросить Мамушка, но промолчал.

 Долороса принял у него лампу, и они пошли дальше. Они направились прямо к дальнему углу, откуда недавно раздавались звуки, и в котором до сих пор  происходило какое-то действо. Там небольшой компанией стояли пыточные мастера, один из стражников и испытуемый.

Когда Мамушка и Долороса подошли, стражник вытянулся в струнку, два пыточных мастера выстроились в ряд. Масок однако они не сняли. Долороса и не требовал. Никто не должен видеть палача или мастера пыток без маски во время его работы. Кроме масок – черных на пол-лица с прорезями для глаз – на них были кожаные фартуки и длинные до локтя перчатки из прорезиненной ткани. В руках они сжимали толстые длинные деревянные палки.

За их спинами  шатался красно-белый шут, точнее, большая, кукла шута. Кукла стояла свободно, но неустойчиво. Казалось, огромная голова перевешивает туловище, и шуту, к тому же (как назло пьяному) трудно её удерживать, и он качается. Переступая и семеня красными башмаками, нелепо взмахивает раздутыми белыми перчатками, и, кажется, вот-вот упадёт.

Пыточные мастера на фоне шута казались неколебимыми каменными статуями. Выражение лица шута – белая виниловая маска с синими глазами и красным улыбающимся ртом – резко контрастировало с черными полумасками палачей и вытянутыми физиономиями вновь прибывших.

Под шутом, под винилом и плюшем томился пленник – заключенный, приговоренный к истязанию, которое так и называлось: "красный шут".

Из шутов трёх цветов: красного, синего и черного – это была самая лёгкая пытка. Человека заключали в костюм и били его изо всех сил деревянными палками. Костюм смягчал удары, в особенности в области головы, где слой пакли был наиболее толст. Поэтому истязаемого можно было колотить часами. Он смешно бегал, шатался и падал в небольшом бетонном закутке, где всё происходило. Ему было жарко, он задыхался и потел под покровами костюма, а на него градом сыпались удары палок, пинки, тычки. Истязатели веселились, хохотали, соревнуясь между собой: кто свалит шута с ног одним ударом. Удары всё же были ощутимы. Их энергия как бы расплывалась по поверхности тела, а затем отдавалась в самое нутро шута – в самое его сокровенное, туда, где сидел человек. После экзекуции всё тело человека было красными, все внутренности его болели.

Гораздо тяжелее красного было испытание синим шутом. Костюм синего шута заполнялся водой. Человек таким образом заключался в водяной кокон – всё тело его было погружено в воду и туго стянуто резиной. Его так же били палками, как и красного шута. Но удары теперь обладали гидродинамическим эффектом. В дополнение, внутрь тела испытуемого вливалось до полутора вёдер воды через жестяную воронку, вставляемую в улыбающийся синий рот на большой резиновой голове. Конец воронки проникал в рот человека и затем резиновым наконечником в его горло. Человек был просто вынужден заглотить конец воронки во избежание удушения.

Итак, налитый грязной водой и снаружи тела и изнутри, испытуемый подвергался избиению палками. Особым шиком у палачей считалось пробить покровы шута так, чтобы из него хлынула вода. В таких случаях, как правило, пытка завершалась. Испытуемого, синего и опухшего, похожего на утопленника, уволакивали в камеру.

Испытание черным шутом считалось фатальным.
Осужденного помещали внутрь полой железной фигуры – это была кукла шута, но полностью изготовленная из жести. На жестяном лице красной краской были нарисованы глаза и глупый улыбающийся рот. Фигуру с ног до головы заполняли маслом. Дышать человек мог только через специальную медную трубочку, одним концом входящую в его рот, а другим выходящую из носа куклы. Вокруг каждой ноги шута были оборудованы жаровни, в которых разжигались щепки или уголь. Огонь нагревал масло и в масле постепенно поджаривался приговоренный. Причем жестяная кукла могла медленно передвигаться. Гибкие кожаные сочленения в коленях позволяли кукле медленно и неуклюже ходить. Однако стряхнуть с голеней огонь испытуемый не мог. Он мог только медленно идти вперёд, постепенно поджариваемый в масле. И когда он останавливался – он не падал, а просто прекращал движение и оставался так стоять с глупой нарисованной улыбкой на жестяном лице – это обыкновенно значило, что всё кончено. В подвале расходился запах жареного в масле поросёнка.

Внимательно и серьёзно глядя на красно-белого шута, который всё еще не мог обрести устойчивость, Долороса спросил:

– Посмотрите, господин Мамушка, вы никогда раньше не встречали похожего лица?

Сыщик вгляделся в круглые синие глаза, нарисованные краской, в красный рот. Это было просто схематическое изображение лица, два глаза, рот, отсутствие малейшего выражения. И притом нарисованный рот улыбался. Фальшивая улыбка на схематичном лице выглядела жутко.

 Вопрос Долоросы показался странным. Кому из людей могло принадлежать подобное обезличенное лицо? Что-то стало припоминаться. Будто когда-то Мамушка кое-кого подобного видел, может случайно встретил на улице. Нет, ничего конкретного он не мог вспомнить.

– Полковник, это вы? Не узнаю вас в гриме, – обратился Долороса к кукле, на что та качнула вперёд большой головой и снова зашаталась из стороны в сторону.

Долороса тихо о чём-то переговорил со стражником, Мамушка не разобрал о чём. Сыщик внезапно почувствовал страшную усталость. Ему не хотелось ни о чём ни думать, ни говорить. Низкий каменный потолок давил на него. Окружающая темень казалась плотной и шершавой, пахло сыростью, гарью и затхлостью. Город, открытое пространство, туманные улочки с фонарями и свежим ночным воздухом, напоённым смогом (теперь этот воздух казался свежим), представлялись Мамушке чем-то далёким, до чего нужно было долго идти по бесконечным каменным ступеням, преодолевая бесконечные стены бетона и пласты грунта между ними.

– Вам, господин Мамушка, несказанно повезло. Вы знаете, кто сегодня исполняет роль красного шута? Полковник Мюр собственной персоной. Вы ещё помните полковника Мюра? Быть красным шутом у него получается лучше всех. Я бы сказал, что он прирождённый красный шут.

Мамушка разлепил, сомкнутые на миг от усталости веки. Конечно же, он помнил полковника Мюра. Хотя его имя официально было предано забвению. Поначалу запрещалось даже упоминать его имя, не то, что обсуждать версии его исчезновения.

 Десять лет назад полковник Мюр был арестован; за ним приехала ночью такая же карета, как сегодня за Мамушкой. Привезли его в Замок Справедливости налегке. Он даже с женой не попрощался. Полковник был уверен, что его вскоре вернут обратно в той же карете с темными занавесками на окошках; ведь он знаком с Долоросой лично; неоднократно пересекался с ним в коридорах власти. Да и что ему может сделать Долороса? И главное, за что? Он ничего не совершил антизаконного, никакого вреда Федерации. Возможно, просто не успел совершить.

Полковник Мюр больше не покинул стен Замка Справедливости. Десять лет он находится здесь, и десять лет на каждый государственный праздник или в любой другой день, когда охране взбредёт в голову, он облачается в красного шута. За это время пару кукол сменили, но измождённое больное тело полковнику нечем заменить. Дряхлый, полубезумный старик (некогда бравый светский лев, блистательный Мюр) по сигналу палачей торопится натянуть на себя пропитанное потом, болью, кровью, мочой и слезами облачение, чтобы веселить стражу, а иногда других заключенных, если устраивается веселье, так называемый концерт. Каждый раз полковник спешит влезть в костюм; если он замешкается, мастера могут начать бить по голому телу.

Говорили, что полковник Мюр хотел совершить государственный переворот. Обсуждали шёпотом, мол, он страшно недооценил Долоросу. Достоверно ничего не зная, все, однако сходились на том, что Мюр заточен в Замке Справедливости. Через пару лет о нём перестали говорить: просто-напросто забыли. Имя его выветрилось из общественной жизни. Иногда кто-нибудь вспоминает о нём в подпольной среде маргиналов, но нечасто, ведь вспоминать-то практически нечего; он ничего не успел сделать, даже если и собирался. Не было никакой громкой попытки что-то совершить, изменить. Единственное, чем он запомнился тем, кто о нём ещё помнил, так это бравурностью, статью, офицерской честью, гордостью и чрезмерной личной независимостью.

– Что-то вы приуныли, господин Мамушка. Утомились? Понимаю. Годы уже не те. Сейчас бы ноги погреть в горячем тазу, да в тёплую постель. А тут сырые подземелья, клоуны какие-то. Ну, ничего, пусть вас утешит мысль, что вы едва ли не единственный человек из посторонних, кто, побывав здесь, выйдет наружу. А давайте-ка взбодримся. Хотите концерт? Таких концертов вы ещё не видели, и, ручаюсь, нигде не увидите. У нас же все здесь сплошь артисты сидят, талант на таланте.

Долороса спросил у одного из мастеров, как давно устраивался концерт. Оказалось, что довольно давно.

Кукла, будто услышав в разговоре что-то важное для себя, перестала шататься. Она замерла, как будто прислушиваясь.

Не прошло и минуты как в рот куклы вставили свистульку – в дырку меж нарисованных губ.

Из камер соседних помещений быстро привели заспанных заключенных – публику. Сонные арестанты, тощие, бледные, с помятыми лицами, впалыми глазами и бритыми головами выглядели жалко. Их выцветшие полосатые робы чем-то напоминали старые пижамы.

Заключенные выстроились тремя плотными рядами – так они могли опираться сонными тощими телами друг о друга, взаимно увеличивая свою устойчивость. Это была публика, но в то же время соучастники концерта.

Начальник караула – он уже прибыл вместе с другими охранниками – бегал, суетился, пребывая в радостном волнении, поправлял строй арестантов и всё спрашивал о каком-то оркестре. Оркестр запаздывал.

Долоросе и Мамушке, как почётным гостям, принесли два кресла и поставили их напротив «сцены» – площадки, дополнительно освещённой фонарями. В центре сцены стоял поникший красный клоун.

Публика таким образом оказалась чуть сбоку и позади кресел.
Прежде чем усесться в кресло, Мамушка невольно ощупал седалище.
Итак, концерт начался.

Не дождавшись оркестра, мастера-палачи начали бить красного клоуна палками по животу. При каждом ударе клоун издавал свист – ведь во рту у него теперь был свисток. Периодически они били его по спине в области поясницы, чтобы он распрямился. Мастера не просто колотили шута палками, как попало, а старались выдерживать определённый ритмический рисунок в соответствии с законами гармонии и по предписанию выученной ими партитуры. Сила удара тоже имела значение – от неё зависела высота свиста.

Вскоре клоун стал выдавать под градом палок вполне ясную мелодию: весёленький мотивчик популярного кабаре. При этом, раскачиваясь под ударами в разные стороны, он как бы пританцовывал, быстро перебирая и топоча красными башмачками. Руками он размахивал, чтобы не потерять равновесия – но и эти движения у него не были лишены плавности и своеобразного изящества.

Начальник караула – крупный жандарм с вислыми усами на обрюзгшем лице – всецело перешёл к роли импресарио. Он стоял сбоку от импровизированной сцены лицом к почётным гостям. Одной рукой он мог дирижировать действиями на сцене, другой – руководить арестантскими рядами. Он, кратко и выразительно взмахнув рукой, отдал команду – и арестанты захлопали в ладоши в такт свисту клоуна. Ещё один знак – импресарио незаметно поманил пальцами – из сплочённых арестантских рядов выделился субтильный мужчина, похожий на мальчика. Вытягивая тонкую длинную шею из ворота, словно из колодца, он запел хриплым высоким тенором шаловливую песенку. Мастера заработали палками бойчее. Темп свиста ускорился, звук стал громче и сочнее. Солист, следуя за музыкой, запел с ещё большим энтузиазмом. На припеве, где были такие слова:

«Маркиза Лампедуза
В люстриновых рейтузах
Да в лаковом картузе
Амантов поджидая,
         Сидела у окна.
Амо ля мо де петруа».

 В дело вступил хор арестантов. Они пели плохо, не попадали в мотив; кто-то, не зная слов, просто мычал. Но все при этом усердно разевали рты, показывая редкие гнилые зубы.

В этот момент прибыл оркестр, состоящий из большого барабана с медными тарелками, тубы и тромбона. Все музыканты были из арестантов.

Моргая не продравшимися со сна глазами, они присоединились к свистящему клоуну и сразу же принялись играть. Композиция, видимо, была им хорошо известна – они исполняли её не в первый раз, поэтому сразу же влились в концерт. Началось настоящее подземное тюремное представление. Тарелки на барабане оглушительно звенели, туба громыхала, тромбон хрипел, по телу клоуна шлёпали палки, свисток свистел. Долороса положив ногу на ногу и переплетя руки на груди, чему-то задумчиво улыбался.

Мамушка вынул фляжку и больше уже не убирал.

Откуда-то появились женщины с тазами. В тазах лежало постиранное тряпьё. Поставив тазы на пол, женщины принялись танцевать, кружась вблизи клоуна, притоптывая и прихлопывая в ладоши. Мамушка удивился появлению здесь женщин, пусть даже таких, старых и уродливых, но…

– Это тюремные прачки, – наклонившись к уху сыщика, сообщил Долороса.

Мамушка кивнул, будто удовлетворившись ответом. Ему на самом деле показалось, что он всё понял; ничего необычного в этом нет, во всех тюрьмах так заведено: по ночам в казематы приходят тюремные прачки и стирают одежду заключенных. Мундиры охранников стираются в других местах, другими прачками.

«Вероятно, тюремные прачки – сами из заключённых. Они живут на женской половине тюрьмы. Но если таковой здесь нет (мне всегда казалось, что в Замке Справедливости – исключительно мужская тюрьма), то, видимо, прачки живут где-то поблизости, в черте Замка, или вблизи его периметра, в хижинах», – размышлял Мамушка. Ему показалось, что по пути в Замок он видел какие-то хижины, прилепленные с внешней стороны к замковой стене, хотя трудно было что-то разглядеть в темноте из окошка кареты.

Мастера сделали передышку, которая в большей степени требовалась шуту, нежели им самим (вспотевшим крутоплечим здоровякам, похожим на лесорубов). На самом деле шут уже еле стоял на ногах. Его своевременно подхватили под руки и усадили на табуретку позади оркестра, чтобы он немножко отдохнул. Тяжело дыша на табуретке, клоун издавал протяжный свист. Свистульку из него не вынули. Он старался громко не свистеть, поэтому сдерживал дыхание, как ни трудно это ему приходилось.

 Вспотевшие мастера громко переговаривались, шутили, хмыкали и пили пиво из бутылок. Оркестр тем временем заиграл вальс.

Две прачки закружили в вальсе друг с дружкой, третья (всего их было три) замерла поначалу, потом закружила сама с собой, но вскоре по сигналу "импресарио" её пригласил на танец один из охранников, тощий и высокий, как каланча. Прачка практически дышала ему в пупок. На одном из поворотов в перекрёстном свете фонарей Мамушке удалось разглядеть её лицо: старое, одутловатое, от подбородка до бровей – красное, а выше – бледное. Весь небольшой её покатый лоб был страшно бледен в особенности по контрасту с пунцовыми щеками. Всё лицо женщины в целом простое и наивное, кривая улыбка треснувших губ, небольшие круглые глазки, чем-то напоминающие нарисованные глаза шута, морщины в углах глаз, бородавка на носу – всё выражало предельное счастье, граничащее с эйфорией. Однако за счастьем скрывалось привычное отчаяние, повседневная забота и ещё что-то, похожее на растерянность юной девушки, внезапно обнаружившей, что молодость ушла и все надежды с нею, а счастья никогда и не было, а и глупо было надеяться.

Один из палачей смеха ради, орудуя палкой, вытолкал на сцену двоих заключенных и заставил их танцевать с двумя прачками, до этого танцевавшими друг с дружкой.

 Одна из прачек выглядела совсем ужасно; старая, лохматая – полуседые её волосы торчали пучками во все стороны, к тому же она была горбата. Цепкими жилистыми руками она схватила своего арестанта, прижала его к себе и стала мерно раскачиваться с ним в обнимку, словно убаюкивая ребёнка, но на самом деле это больше походило на то, что она пьёт из него кровь.

Музыка, отражаясь от каменных стен, пола и потолка, уносилась в темень, туда, где стояли пыточные агрегаты. Наверное, частично музыка просачивалась и вниз, на нижний подвальный уровень.

Мамушка отхлебнул бренди из фляжки и взглянул на Долоросу. Тот опять впал в свою каменную неподвижность – холодный его неподвижный взгляд был устремлён под ноги танцующих.

 На другом краю сцены такой же неподвижный сидел красный клоун, повесив большую шарообразную голову. Нарисованные его глаза смотрели примерно в ту же точку, что и окаменевшие глаза обер-прокурора.

Мамушка надолго приложился к фляжке, и когда оторвался от неё, обнаружил, что та опустела наполовину. Он пил бренди как воду, не чувствуя алкогольной крепости и почти не пьянея. Наоборот, ему казалось, что бренди каким-то образом проясняет его мозг.

Через некоторое время – в этот момент вальс сменился романсом – пел сам начальник караула, неожиданно хорошо поставленным голосом, но с преизбытком слащавой сентиментальности – Долороса ожил, встал со стула и предложил Мамушке покинуть концерт, чтобы продолжить экскурсию по глубинам тюрьмы.

– Пойдёмте, господин Мамушка, здесь ничего интересного не предвидится. Досадно, пришли прачки, и поэтому дальше только вальсы, романсы. Сам начальник караула, как видите, запел. А это значит… скука. Без прачек было бы гораздо веселей. Пригласили бы фокусника-шпагоглотателя, был бы смертельный номер. А так… прачки, одним словом. Идёмте. Я вам покажу человека, который двадцать лет  не слышал человеческого голоса и не видел человеческого лица. Наша гордость. Чемпион-одиночка. Это даже забавно. В камере, в которой он сидит более двадцати лет, не предусмотрено выхода. По сути – это просто колодец.

– Но он жив? – спросил Мамушка.

Собеседники удалились от концерта. Они подошли к низкой кованой железной дверце, ведущей на нижние уровни подземелья.

– Жив. Раз в день глухонемой стражник опускает ему в дыру еду и питьё.

Долороса снял со стены подле двери погашенный факел, поджёг его от лампы и передал Мамушке. Затем большим ключом отворил дверь, и они вступили в тёмный сырой каменный коридор, ведущий вниз.

Шли долго. Каменная лестница становилась круче, коридор – всё уже и извилистей. Изо рта вырывался пар. Но, странно, Мамушка не ощущал холода. Окружающий воздух казался прохладным, но не холодным, а даже приятным.

– Вы знаете, что такое одиночество? – вдруг спросил Долороса, идущий впереди сыщика. Не останавливаясь, герцог обернулся, и, Мамушке показалось, улыбнулся.

 Улыбка на его продолговатом черепе, обтянутом сухой жёлтой кожей, выглядела жутко. Но, может быть, так показалось в свете лампы и факела в узком каменном коридоре тюремного подземелья. Камни были покрыты зелёной плесенью, потолок закопчен.

– Ну, в общем-то, я одинокий человек. Живу один… – попытался ответить сыщик.

Долороса снова обернулся, на секунду остановился – и теперь уже явственно улыбнулся. Губы его с усилием натянулись, морщины на всём лице четко обозначились, в одном глазу улыбка отражалась, другой – оставался холоден.

– Сейчас, надеюсь, мы оба с вами убедимся, что мы вовсе не одиноки, как превратно полагали. То есть совсем даже не одиноки, – сказал Долороса.

Они вышли на небольшую площадку. Здесь была полукруглая комната, похожая на камеру-одиночку. На каменном полу в центре комнаты выступал над поверхностью квадратный люк. Возле люка стояло железное ведро с длинной верёвкой, один конец которой был привязан к решётке. Долороса, поставил лампу на пол, взял у сыщика факел и зажёг светильники-чаши на стенах комнаты. Решётка люка осветилась.

– Вы представляете, – приглушённым голосом, но не скрывая странного воодушевления, говорил Долороса, – этот человек, никто уже не помнит его имени, мы все просто зовём его "человек"… Он более двадцати лет не слышал слова людского, не видел человеческого лица. Разве это не удивительно? Двадцать лет полного одиночества. Между тем, в том, что он не лишился рассудка, я уверен. Этот узник обладает величайшей силой духа. Раньше, по крайней мере, обладал. Интересная, сильная личность. Сейчас, вероятно, уже сломлен. Но разума не потерял. Наряду с едой по моему указу ему регулярно доставляется бумага, перья, чернила и свечи. Так вот, он пишет. Все эти двадцать лет он что-то пишет. Кипы бумаги на него извели, бочку чернил…

– Что пишет? – удивлённо спросил Мамушка.

– Неизвестно. Но что-то пишет. Мы не читали. Всё, что он пишет, остаётся там у него внизу. Расширил колодец для рукописей. Надеюсь, есть там что-то интересное. Возможно, когда-нибудь прочтём.

– А кто он? То есть, кем он был раньше? – не сумел сдержать любопытства Мамушка.

– Он был писателем. Широкой известностью не обладал, но своих почитателей имел. Имени его сейчас никто не помнит. Да и мы позабыли – те единственные люди, которые могли бы стать его постоянными читателями. Однако боюсь, что охранники и читать-то не умеют. А я… я сказал, что он был писателем. Нет, он остается им по сей день. Ведь он пишет ежедневно. Точнее, еженощно. Любопытно, как ему удаётся всегда правильно определять время суток, за двадцать лет ни разу не сбился. Пишет он исключительно по ночам. Но давайте попробуем о чём-нибудь с ним поговорить.

Долороса наклонился к клетке, посветил факелом и громко позвал промеж прутьев:

– Эй, человек!

Мамушка через проёмы решётки заглянул в тёмную глубину колодца, откуда запахнуло тёплым человеческим смрадом.

Долороса вновь позвал:

– Человек!

И бросил в колодец вынутый из кармана леденец в обёртке.

– Очень любит леденцы, – тихо сообщил он сыщику.

Мамушка и Долороса молча прислушивались к темени. Вскоре из колодца раздался шелест разворачиваемого фантика, чмокающий звук, чавканье и  причмокивание. Звуки казались оглушительно громкими, будто усиленные в каменной трубе. Слышалось даже, как леденец, перекатываясь от щеки к щеке арестанта, стукается о его редкие зубы.

Тут же Мамушка увидел на дне колодца тусклый колеблющийся свет, падающий из боковой ниши, где сидел арестант перед одинокой свечой.

– Любезнейший! – громко проговорил в колодец Долороса. – Мы к вам так долго шли, что с вашей стороны неучтиво отказываться хотя бы просто поприветствовать нас! Ладно со мной, если не желаете, можете не разговаривать. У вас могут быть на это свои причины, предубеждения, обиды и так далее. Но я привёл к вам гостя, абсолютно постороннего человека из внешнего мира. Это независимый сыщик и честный человек. С ним вы можете побеседовать о чём угодно. Ведь скоро мы уйдём, и, может статься, что и следующие двадцать лет вы проведёте в полном одиночестве. Вы слышите меня?

Долороса умолк.

В колодце и вообще вокруг воцарилась полная тишина. Ни малейшего звука не проникало сюда сверху. Слышалось только, как шипит масло в светильниках. В колодце будто всё замерло – только слабый жёлтый свет изливался из ниши. Сыщику представилось, будто там что-то вроде боковой пещеры – уютной каменной кельи затворника.

 В тишине вдруг раздался странный полускрип-полушорох – источник его находился в колодце. И Мамушка, и герцог мгновенно узнали: так могло скрипеть только пишущее перо о бумагу. Но звук, переотразившись от стен, стал намного громче, и звучал как будто возле самого уха. Затворник что-то писал. Быстро и увлечённо. Прерываясь только для того, чтобы обмакнуть кончик пера в чернильницу. Видимо, в это время суток он всегда садился за стол, брал перо, бумагу, чернила и писал. Все двадцать лет.

– Засел за писанину свою, – тихо промолвил Долороса. – Теперь разговорить его будет совсем трудно. Зачем ему мы, когда у него есть перо и бумага? Они заменили ему целый мир.

– Может, предложить ему выпивку? – подал идею Мамушка, вынимая из кармана сюртука фляжку. – У меня осталось немного бренди. Брюг пятилетний. Вы такой не пьёте, но для него – в самый раз.

– А что, давайте попробуем, – согласился Долороса и провозгласил сквозь решётку:

– Уважаемый, не хотите ли выпить? У нас есть коньяк. Выпейте с нами по рюмочке за компанию, будьте человеком. Не зря же мы вас так зовём. В конце концов, нельзя же постоянно быть таким угрюмым нелюдимом. Можно подумать, что вы вообще не желаете знать людей.

Долороса замолчал. Перо в колодце тоже утихло. Как будто бы пишущий взял паузу для размышления. Вскоре, правда, перо снова зашуршало, и бойчее, чем прежде.

– Мне кажется, он записывает ваши слова, – произнёс сыщик.

– Почему вы так думаете? Нет-нет, ему сейчас не до нас. Он, наверно, даже не слышит нас. Боюсь, что нам придётся уйти, не достигнув нашей благородной цели. Что ж, по крайней мере мы попытались. А в том, что он не захотел с нами разговаривать, нашей вины нет, – Долороса, заговорщицки поглядывая на сыщика, произносил речь в сторону решётки, так, чтобы арестант слышал его слова.

– Пойдёмте, господин Мамушка. Нам здесь не рады.

– Эх, – громко произнёс сыщик, подыгрывая герцогу. Они, намеренно шумно топая, отошли от колодца на три метра в сторону выхода из комнаты. Постояли чуть-чуть и на цыпочках возвратились обратно. Осторожно заглянули в колодец.

Ничего не изменилось. Неровности каменного дна высвечивались жёлтым светом из ниши. Перо продолжало шуршать.

Мамушке внезапно подумалось: «Какие же мы мелкие, глупые и суетливые в сравнении с тем, что спрятано на дне этого колодца. Там, кажется, вместе со светом теплится покой, уют и умиротворение. Тишина. Это странно, но мне хочется туда. Будто там я обрету нечто подобное тому, что люди обычно называют счастьем. И герцог Долороса растерял всё своё мрачное и строгое достоинство. Он, кажется, чувствует, что он слабее того, кто там сидит. Обер-прокурор в первую очередь мыслит категориями силы, как и все крупные политики. Кто сильнее, он или я? Кто кого задавит? Кто кого переиграет? Глупцы. Все мы глупцы».

Мамушка, наконец, почувствовал лёгкое опьянение: по телу разлилось приятное тепло, на душе стало спокойно, в голове – благостно. Он отвинтил крышечку на фляжке и сделал ещё пару хороших глотков.

«Ну ладно, я, пожалуй, и правда оставлю вас, – вполголоса проговорил герцог. – Вы постойте тут пять минут и тоже выходите. Боюсь, что долго ждать не имеет смысла. Кажется, и правда, наш поход сюда был бесполезен. – Долороса вздохнул. – Я подожду вас за дверью».

Он передал факел сыщику, взял фонарь с пола и вышел. Железная дверь скрипнула.

Мамушка заглянул в колодец. Ему и в голову не приходило, что бы он мог сказать затворнику. То есть, он о многом мог бы его спросить, но сейчас, глядя на пустое дно, освещённое светом из ниши, не мог произнести ни единого слова. Все слова, все вопросы, в этот момент почему-то вылетели у него из головы. Сыщик установил факел в щель и между рамой и полом. Открыл фляжку и выпил немного бренди.

«Пожалуй, я просто выкурю папиросу и уйду», – подумал он.

Достал из портсигара папиросу, чиркнул спичкой из плоской коробки и затянулся. Потушив спичку, он ненароком уронил её в колодец. Полуобожженная спичка бесшумно приземлилась на каменное дно. Целая её половинка хорошо виднелась на дне, белея на сером камне.

Мамушка присел на край решётки, склонил голову, выпустил струю дыма и устремил бездумный взгляд сквозь решётку на дно, на тёплый нишевый свет.

Не успел он докурить папиросу до половины, как из ниши высунулась седая лохматая голова старика и хриплым голосом попросила: «Папиросу мне не дадите?»

Мамушка засуетился, чуть не уронил весь портсигар вниз, взял три папиросы и сбросил старику. Длинные с золотым колечком на мундштуке папиросы упали вразнобой и засветились белизной на сером дне. Арестант быстро их подобрал и снова исчез в нише. Вскоре из колодца потянуло ароматным дымом сурийского табака. Послышался кашель и хриплый голос:

– Благодарю вас. Двадцать лет не курил.

– Я мог бы ещё вам сбросить, но у меня самого осталось только три, – сказал Мамушка.

Узник ничего ему не ответил. Скрипа пера о бумагу тоже пока не слышалось.

– Скажите, как ваше имя? – спросил Мамушка, тревожась, что узник замолчал навсегда.

Вопреки тревогам тот ответил сразу:

– У меня нет больше имени. Отняли. Да оно и не нужно мне более, – голос старика был слаб, хрипл, однако благодаря акустике каждое его слово слышалось отлично, буквально возле самого уха.

– Мне жаль. Говорят, раньше вы были известным писателем? То есть… Я бы хотел, если это возможно, прочесть ваши книги. Скажите, как мне их найти?

Старик ничего не ответил. Он вновь принялся за письмо, судя по звуку пера.

Мамушка попробовал ещё раз:

– Если неизвестно имя, то я, наверное, смогу найти ваши книги по названиям? Хотя бы одну или две. Возможно, у букинистов.

Молчание.

– Ну ладно. Бог с ними. Не хотите ли поговорить о чём-нибудь другом? Всё-таки двадцать лет ни одного живого слова.

Ни звука в ответ. Но вот шуршание пера возобновилось.

Мамушка хотел ещё что-то спросить, но вздохнул и сказал:

– Простите нас. Мы нарушили ваше одиночество. Прощайте. Впрочем, если кому-то хотите передать сообщение во внешнем мире, родственникам или друзьям, то я могу…

Тут из ниши снова высунулась голова, седые волосы, борода, старик громко прохрипел:

– Мне не о чем с вами разговаривать, извините. И внешнему миру мне нечего сообщить. Я знать ничего не хочу о нём. Пошли вы на хер со своим миром. Прощайте. Передайте Долоросе, что я никого не хочу видеть, и желания общения ни с кем не испытываю, – голова исчезла в нише.

– Скажите, вы счастливы? – неожиданно для самого себя спросил Мамушка.

– Ну что за глупые вопросы? – со смешком, напоминающим скрип ржавой двери, ответил старик. – Счастье, несчастье, свобода, несвобода, для меня эти слова уже давно пустой звук.

Старик замолчал. Перо снова бойко заскрипело о бумагу.

– Простите ещё раз, – тихо промолвил Мамушка, – приятно было с вами познакомиться.

Он всё ещё стоял, будто чего-то ожидая от колодца с тёплым светом на дне и странным сидельцем-одиночкой. Глотнул бренди. Взял в руку еле чадящий факел.

– Постойте. Вы ещё не ушли? – послышался хриплый голос.

– Нет, – Мамушка заглянул в колодец.

Косматая голова на миг высунулась, пропала, голос спросил:

– Вы не напомните мне, сколько в Изерброке дирижаблей? Три?

– Три.

– Всего три? Людовик Второй, Золотая Империя… А каково название третьего? – узник спрашивал и одновременно что-то писал.

– Третьего? Рух.

– Рух? Да, точно. Рух. Двадцать лет прошло. И ни одного нового не построили.

– Построили один. Но он потерпел крушение десять лет назад над Таром. Фридрих Великий.

– Вот как, – узник не прекращал записывать. – А вы не подскажете, каким газом заполнены дирижабли? Водородом? Или может быть горячим воздухом?

– Насколько мне известно, водородом, – ответил Мамушка, несколько удивлённый подобными вопросами.

– А не подскажете, какова крейсерская скорость дирижаблей и, если помните, грузоподъемность?

– Вот этого, извините, не знаю. До Мутанга он идёт около недели.
 
– А число пассажирских мест, к примеру, на Людовике?

– Ну я думаю, приблизительно человек сто, не меньше. А зачем вам?

Старик ничего не ответил. Из колодца доносился лишь оглушительный скрип пишущего пера.

Мамушка постоял немного в сомнениях, хотел опять о чём-то спросить, передумал, покачнулся и пошёл к двери. Но не успел он отойти и на три шага, как из колодца донёсся громкий хриплый голос:

– Она обязательно освободит нас.

Мамушка бросился обратно к колодцу.

– Кто? Кто освободит? О ком вы говорите?  – с волнением бросил он в колодец.

Но узник молчал. Шорох пишущего пера был спокоен, равномерен; через равные промежутки времени он прерывался на несколько мгновений. Сыщик понял, что старик больше ничего ему не скажет, и ни о чём не спросит, и направился к выходу.

Выйдя из комнаты, Мамушка очутился в тёмном коридоре.

«Где же Долороса?», – удивлённый подумал сыщик. – «Он обещал ждать меня здесь».

В тёмном узком коридоре в радиусе света факела никого не было. Огонь мерцал и грозился погаснуть.

«А что если это была ловушка? Долороса заманил меня сюда под благовидным предлогом, чтобы оставить здесь навсегда», – от таких мыслей спина у Мамушки похолодела и мгновенно вспотели ладони. – Говорят, коварству Долоросы нет пределов».

Ужасаясь ближайшим своим возможным перспективам, Мамушка продвинулся на несколько шагов вперёд и вздрогнул – свет факела выхватил из темноты фигуру Долоросы, прислоненную к стене. Долороса скорбно и неподвижно стоял в полной темноте, пока факел сыщика не осветил его.

– Зачем вы потушили лампу? – дрогнувшим голосом спросил Мамушка.

– Свеча скоро прогорит. Нужно экономить. Наверх путь неблизкий, – очнувшись от неподвижности, ответил Долороса, тут же поднял лампу, стоявшую возле его ног, зажег огарок свечи в ней и пошёл вперёд вслед отползающей темноте. Мамушка поплёлся сзади – темнота сходилась сразу за его спиной. Между Долоросой и Мамушкой было светло.

– Ну как? Вам удалось поговорить с человеком? – на ходу спросил Долороса.

– Да. Немного.

– Вы увидели его? – Долороса притормозил и обернулся.

– Да. Он совсем старик.

– О чём вы беседовали?

– О… дирижаблях.

– О дирижаблях? – заметно было, что Долороса удивлён.

– Да. Но… в общем, мне показалось, что он не особенно скучает по людям и по разговорам с ними. С нами.

– Хм. Занятно, – Долороса отвернулся и продолжил шагать.

Движение возобновилось.

– За что его посадили? – спросил Мамушка.

– Об этом нетрудно догадаться. Он же писатель. Писал, о чём не следовало бы.

– Нет, простите, я имею в виду, за что его посадили в яму-одиночку?

– Он не захотел облачаться в красного шута, – ответил Долороса и зевнул.

Время было позднее, точнее уже вплотную приблизилось к утру. В это время обер-прокурор обычно укладывался спать.

Мамушка думал о последних словах заточенного.

– Вы говорите, что все 20 лет он не имел возможности ни с кем перекинуться парой слов? – спросил Мамушка.

– Совершенно так.

– И газет ему не приносили?

– Не приносили. Здесь и охранники-то газет не читают.

– То есть была полная информационная изоляция?

– Полнейшая. Ему доставляли только пищу, перья, чернила и бумагу. И всё. Это моё личное распоряжение. А в моих распоряжениях всё исполняется с точностью до буквы.

– А если случайно…

– Ничего случайного быть не может. Это исключено.

– И перестукиваться с другими заключенными он…

– Это невозможно. На том уровне нет соседних камер. Он находится в абсолютно изолированной яме на такой глубине, где никого больше нет. Представляете, сколько мы уже идём. А ещё не дошли до первой лестницы. Ближайшие обитаемые сектора далеко наверху. А ну-ка, о чём вы подумали?  Что он вам такого сказал? Признавайтесь.

– Ничего, – ответил Мамушка, – и, испугавшись проницательности обер-прокурора, поспешил добавить, что… заключенный каким-то образом знает о крушении дирижабля "Фридрих Великий", о жертвах, хотя, судя по его полной изоляции, он об этом знать просто не может.

– Хм. Занятно. И что вы думаете?

– Пока ничего. Но, естественно, как сыщик, я склоняюсь к строго реалистичным версиям. Если информационная изоляция и была, то далеко не полная. У него имеется канал связи с внешним миром.

– Это исключено. Я скажу только одно: глухонемой охранник все 20 лет доставляющий ему пищу, сам 20 лет живёт в изоляции от внешнего мира. Он не выходит дальше внутреннего дворика, газет не читает, с другими охранниками или, допустим, родственниками из внешнего мира сообщения не поддерживает.

– Тогда остаются гипотезы… экстравагантные. Я хотел сказать, неординарные.

– Я понимаю, о чём вы. Алхимикам такие теории пришлись бы по вкусу. Например, заключенный улавливает флюид из воздуха и считывает всю необходимую информацию прямо из пространства.

– Н… да. Примерно об этом я и хотел сказать, – несколько ссутулившись промолвил Мамушка.

На самом же деле он подумал о дрессированной мыши или крысе, которая приносит затворнику записки от других заключенных, из верхних камер, и обратно относит к ним записки из колодца. Экстравагантный, но вполне реалистичный способ связи. Разветвлённая сеть крысиных ходов охватывает все камеры и прочие помещения Замка, включая пищеблок, казармы охранников и апартаменты самого Долоросы. Правда у себя Долороса ни одной крысы не видел уже много лет. Они перестали ходить  к нему после того, как Долороса снял три шкуры с завхоза, и затем последовала соответствующая реакция с отравами и ловушками, крайне неприятная для крысиной братии.