Мать

Дом был старый, заполненный странными шорохами, пылью, вещами и случайными людьми. За серыми окнами всегда шел снег и бледно-желтый сумрак внутренностей дома отчаянно тянулся к яркому, почти совершенному в своей красоте и безграничности сверкающему пространству за тусклыми трещинами окон.
Виктор не знал, как выглядит дом снаружи, да и не имел такой потребности, сам не зная почему. Ум и всё существо каждого невольного гостя этого неубедительного и малопонятного места занимали совсем другие задачи и функции.
А место это - несколько этажей лаконичных помещений, коридоров, соединенных старыми скрипящими , но всё еще могучими дубовыми лестницами; комнаты, интерьером и внутренней архитектурой одинаково соединяющие в себе мебельную немногословность скандинавского стиля и скромность интеллигентных английских гостиных воображаемого Оксфорда.
И вокруг - пустота яростного ослепительного, смертельно убаюкивающего света, черпающего свои силы в отражениях белой бесконечности.
Кто знает, что скрывается за маской белизны? Виктор этого не знал, другие об этом не говорили, хотя внешнее пространство тайно манило и пугало одновременно.
Единственной вестью оттуда, что осталась на памяти Виктора, был весьма трагический случай, который все присутствующие постарались поскорее забыть.
Однажды в одном из древних, затянутых пылью и гарью проёмов окна, раздался стук и трепет.
Несколько человек с недоумением ощутили энергию внешнего пространства, тревожную и требующую реакции.
Возле окна билась крыльями, собираясь с последними силами на последнюю битву, маленькая пестрая птичка. Её глаза, уже почти затянутые пеленой смерти, понимали всё. Но тело еще сопротивлялось. Маленькое , черное с синим перламутром тельце стучалось в стекло, словно чувствуя, немыслимо и невозможно, свой невообразимо крошечный шанс на спасение.
Но серые тени за серым стеклом грустно и пусто смотрели, как уходит эта жизнь. Никто не задумался о причине появления крошечного живого существа в бесконечном сиянии пустоты, никто не знал, чем можно помочь, никто не предпринял даже крошечную попытку сдвинуть свой разум в направлении действия.
А птичка умирала. Её крылья замедляли свой пестрый танец, в такт замерзающему маленькому сердцу дрожали и судорожно сжимались голые лапки, из горла вырывались последние отчаянные попытки закричать, захрипеть о несправедливости.
Последний взмах крыльев, последний удар заледеневшего сердца- и вот под окном маленькая жизнь завершает свои последние маленькие невинные функции, взгляд, направленный на безмолвных зрителей, тускнеет, гаснет, его затягивает саван смерти. Клюв, как будто стараясь упрекнуть в чём-то, открывается в последний раз- и снег приходит, и забирает причитающееся, как благородный вор.
Виктору было жалко птичку. Жалко и удивительно видеть её совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. Но мысли помочь, разбить стекло, согреть, накормить не возникло вовсе.
Его, как и всех прочих обитателей дома, всепоглащающе занимали события и тайны, загадки, и задачи, которые предлагала, которыми обволакивала, зачаровывала и убаюкивала их здешняя жизнь.
Смерть и её внезапность были как сон, когда спящему дают увидеть, но не дают действовать какие-то древние, невообразимо глубокие законы, скрытые в голове за механизмами, фабриками по принятию решений.
Во сне всё не важно, кроме одной, основополагающей задачи, у каждого своей, смутной и самой жизненной в зыбком ненадежном пространстве.
Так и Виктор искал это самое важное, искал и исследовал подсказки, намёки, темные уголки бесконечного дома. Искал то, что должно было объяснить, расставить по местам, дать свободу. И не важно, сколько птичек должно умереть. Так он думал и был уверен в своей правоте.
Пространство дома и интерьер, быт менялись. Это было хаотичное движение, постоянным был только сам факт изменений.
Появлялись новые жильцы, обретали власть над вещами, другие, наоборот, истончались, слабели, неотвратимо исчезали.
В этом была истина, но никто не мог сформулировать её законов, не было инструментов для понимания и исследования, да и не было научного журнала, в котором можно было бы опубликовать результаты и заслужить почет и уважение коллег.
Можно было сказать совершено определенно, что со всеми жильцами происходили изменения, иногда бытовые, иногда физические, и в реакции на эти изменения был залог существования, и возможно, что-то большее, то, что невозможно постигнуть разумом. Реакция не могла быть правильной, каждое действие для каждого человека приводило к своим уникальным последствиям.
 Кто-то принимал все как есть, действовал, стараясь относиться к миру с любовью и пониманием,  и только ждал новых стимулов и подсказок.
Кто-то уходил в работу с головой ( и работа кипела именно что в голове, не выходя наружу и не принося пользы).
Кто-то со смирением впитывал любой знак внимания здешней сумрачной реальности и не роптал, соблюдая нейтралитет.
Те, кто выбирал смирение и равнодушие- в конце пути обретали покой. Покой маленьких зверьков, мило копошащихся на соломенной полянке, огороженной заботливой хозяйской рукой от остального мира. Рукой ласковой, но неумолимой. Ведь у власти закон и суть всегда одни- ресурс должен быть использован максимально выгодно, удобно и просто.
И эти маленькие, безобидные зверьки~люди постепенно исчезали, выполнив свою крошечную роль. Их силуэты затихали, истончались, пока в один прекрасный момент тела их не рассыпались разноцветными яркими невесомыми отблесками божественного пламени. Прямо здесь, на деревянном твердом полу этого вечного древнего дома. И чья-то мягкая, будто кошачья, сила поднимала в прохладный воздух эти сверкающие осколки души, как будто кошачьей лапой, или очень мягкой щёточкой грустно и медленно выметала прочь воспоминания о жизни - в большой темный зал, облицованный темным от времени дубом, к большому, закопченному камину. И сквозняки, гуляющие по старому дому, бессердечно подхватывали мерцающую карусель разноцветных веселых огней, и аккуратно, чтобы не потерять ни одного отблеска, поднимали её вверх- сквозь каминную трубу. Наружу, в белое безмолвие замершего бытия. И кто знает наверняка- что это было и куда ушло? Память быстро стирала следы воспоминаний случайных свидетелей.
Быть может, яркие осколки до поры легли на мягкий, ослепительный покров первозданного снега и принялись очень терпеливо ждать своего следующего часа, до поры, когда беззаботный и внимательный ветерок соберёт их все, поднимет весело в воздух и в старом доме появится новый, всегда неожиданный и особенный гость...
 Заглянув в свою маленькую комнату, Виктор обнаружил, что вместо красивого журнального  столика, который он с большими трудностями и с не меньшим удовольствием собрал из материалов, хранящихся на мрачном, причиняющем опасную, настоящую боль чердаке, в его комнате,  посредине её, располагался нелепый картонный ящик, стилизованный под стол- с нарисованными ножками, прорезями для ящичков, и даже картонным набором письменных принадлежностей в картонной же коробке-вазе с торчащим из нее одиноким бумажным цветком синего цвета. Немногочисленная мебель также претерпела изменения- она поменяла свое положение в пространстве. Дубовая поскрипывающая кровать и тяжелый серый деревянный стул выглядели легковесно,как будто украли часть понравившихся свойств у новичка- картонного столика. И стояли очень неудобно, явно в соответствии с каким-то планом, совершенно чуждым пониманию Виктора.
Санджи, друг, который почти всегда был рядом, в привычном жесте сложил руки на груди, символизируя сочувствие, готовность поделиться внутренней гармонией и пониманием всего на свете.
«Всё происходит так, как должно происходить, мой дорогой друг»- произнес он, и добавил шутливо- «Ты пробуешь реальный мир на прочность, а он пробует на прочность тебя».
Виктор привык и к неприятным метаморфозам действительности и к тому, что думает по поводу реальности его старший товарищ, похожий на индуса не только именем, но и легкими национальными намеками в одежде. Также и смуглое лицо Санджи, с аккуратной курчавой черной бородкой, а более всего его карие глаза, всегда выражали истинно индуистское искреннее сочувствие и мудрое спокойствие.
Но в этот раз Виктору пришлось приложить слишком много усилий для достижения своей цели- создания столика. И не так просто было вернуться к обычному полусонному восприятию мира вокруг и наполнивших его весьма огорчительных событий.
«Махатма Санджи!»- шутливо ответил он на увещевания друга- «Ты как всегда мудр и благороден в своих мыслях и суждениях! Но, чёрт побери, я просто в ярости, ты даже не представляешь, как сложно было раздобыть и смастерить этот треклятый столик!»
Санджи усмехнулся в блестящие иссиня-черные усы и мудро приготовился слушать печальную и поучительную притчу о столике.
  Дело в том, что , как уже было упомянуто, в доме было место, пользующееся крайне дурной славой- и путь к сердцу этого страха был полон опасностей и тайн.
  Путь туда лежал через все бесконечные этажи старого сырого дома, и не каждому хватало терпения и смелости добраться до цели - иногда в полной темноте, с лицом, покрытым крупной липкой сеткой странной паутины и собственным вполне обычным потом. Иногда - по мрачным коридорам , мимо дверей, один только вид которых навевал самые омерзительные , ужасные , нехорошие мысли и подозрения. Часть коридоров была совсем без дверей. Это были глухие, очень узкие артерии старого дома, обклеенные серыми в голубую полоску ветхими обоями, свисающими со стен как лохмотья кожи живого мертвеца. Приходилось закрывать глаза, сжимать своё дрожащее тело, делаться почти прозрачным и лёгким, чтобы проскользнуть мимо этих ужасных лоскутов, прислушиваясь к скрипу полупрогнивших половиц, к звукам страшного царапанья черными обломками ногтей в слепых закрытых от мира каморках, к неясным ,больным , слабеющим стонам за замурованными стенами.
Воображение, как и всегда в этом странном доме, работало так яростно и ясно, что невозможно было отличить явь от наваждения.
Лишь одно знали смельчаки, рискнувшие пуститься в этот путь за заветными сокровищами - никогда, ни в коем случае не сметь останавливаться! Это и было самой сложной задачей- по сути, это была проверка того чувства, внутренней силы, которая вела путника по страшным коридорам к желанной цели.
Наградой была узкая винтовая лестница с древними истертыми временем каменными ступенями, зовущая куда-то вверх, без объяснений и обещаний.
Поднимаясь по ней, внезапно оказываешься в маленьком, очень тесном чердаке- руку протяни и коснешься противоположной стены. Но здесь, в этом маленьком пространстве можно было найти всё- все сокровища здешнего мира, каждому по вере и желаниям его.
Главное - не обращать внимание на кромешную тьму, хлопотливые страшные мысли в голове и скользкие липкие холодные чужие пальцы, на которые постоянно натыкались дрожащие руки ищущего.
Не каждый был способен пройти до конца пути - кто-то пугался страшных тоскливых голосов в голове, суливших кары небесные и несчастья земные осмелившемуся возжелать то, чем невозможно обладать без спроса. Кому-то рисовались ужасающие последствия опрометчивой дерзости. А кто-то просто был очень брезглив.
И каждый спускался с каменной лестницы со своим почти непомерным грузом - с грузом надежды или грузом отчаяния и пустоты.
Виктор же спустился с необыкновенным, очень красивым ремесленным набором под названием «Самостоятельный мастер -столяр» ; как раз то, что надо для создания маленького журнального столика. Он спустился с этой большой , тяжелой, красочной коробкой, несмотря на чердачные страхи, предостерегающие, шепчущие об опасностях столярной работы- ведь так просто пробить себе случайно палец гвоздем,отпилить его маленькой пилой, умереть от заражения или потери крови; задохнуться от токсичной краски или лака при обработке деревянных деталей столика.
А дальнейшее было как сон- все страхи и радости были сглажены ощущением туманности, легкости и невероятности происходящего. Только одно усвоилось твёрдо- важно только одно- победа или поражение, надежда или подчинение.
Виктор искал образы в памяти, путался и не всегда находил нужные слова, чтобы объяснить своему другу то, что пришлось пережить. Цель была очевидна- ощущение радости бытия и уверенности в своих силах, путь был туманен и жуток; и вот - результат- плачевен.
Сочувствуя своему другу, Санджи предложил прогуляться по коридорам, отвлечься от той негативной ауры, скопившейся в комнате Виктора; возможно, тому станет легче, если после прогулки они заглянут в Большую залу и порадуют свой разум благородной игрой в шатрандж, если им повезёт и они найдут еще двоих желающих.
Прогуливаясь по гулким коридорам, мимо открытых или наглухо запертых дверей других жителей дома, друзья встретили Франсуа, маленького, суетливого, надоедливого, сухощавого- но обладающего одним несомненным достоинством- умением играть в шатрандж на четверых.
Нужен был еще один- четвертый игрок. Выбор был невелик- мало кто отдавал предпочтение интеллектуальным играм, да еще и в большой компании. Почти все старались как можно больше времени проводить в одиночестве, словно бы стесняясь себя, предпочитая оставаться наедине со своими никому не нужными мыслями и чувствами.
После размышлений и неторопливых совместных поисков, которые совсем извели нервного Франсуа , тот нехотя предложил кандидатуру художника по имени Гильермо, что обитал на третьем этаже дома, в комнате с большим окном, размером чуть ли не в половину внешней стены.
Художник как раз был обнаружен за своими непосредственными обязанностями- он стоял перед небольшим мольбертом и , иногда закрывая глаза, погружаясь в мир невиданных фантазий, творил искусство. Искусство было посредственным, увы. Так рисуют уличные художники,упорно и непоколебимо старающиеся удовлетворить туристические потребности человека, приехавшего в другой город за новыми впечатлениями, но не желающего платить за эти впечатления слишком высокую цену.
Все это понимали и относились к талантам Гильермо со снисхождением. Один лишь Франсуа смотрел с печалью и восторгом на художника. Его приземистая плотная фигура с идеальной творчески растрепанной курчавой шевелюрой и пальцами, испачканными разноцветными красками вызывала в душе маленького человека тоску о чем-то волшебном, несбыточном, так и не обретенном, навечно ....
Франсуа всегда хотел быть художником, рисовать натюрморты с сочными фруктами, яркими цветами, красивыми разноцветными бутылочками и бокалами на блестящих золотых блюдах. Но его история была проста и обыденна, как весь мир вокруг него. Томимый непреодолимым желанием,  он решился пойти на чердак, и преодолел все препятствия. Почти все.. Что-то там, в вышине дома, в самых верхних сферах их замкнутого бытия, смогло всё же поколебать и сломить его решимость и надломить его тонкую натуру. Он ничего оттуда не вынес. Кроме страха и внутреннего отчаяния. Вернувшись, в своей комнате нашел набор разноцветных фломастеров, белую доску, на которой можно было рисовать, писать, чертить, а затем стирать написанное. Там же был учебник по математике с задачками, содержащими картинки яблок, половинок груш и математических знаков. Так он стал математиком. Причем неплохим математиком. От картинок со сложением и вычитанием фруктов он мало помалу перешел к дискретной математике и теории вероятностей, в коих весьма преуспел. Он не завидовал; чего уж точно не было в их доме- так это зависти. Всё, что получали люди, живущие здесь- доставалось им помимо их воли, без усилий. Кроме отдельных безумных и настойчивых счастливцев- статистической погрешности, лишь подтверждающей общее правило. Остальным ничто не приносило удовольствия. Только страдания или смирение. Возможно, и даже вероятно, что один человек хотел обладать тем, что заполучил другой. Но достигнуть этого самостоятельно, не совершив сверхусилия, было невозможно. Что доставалось одному- не могло принадлежать другому. Не имея свободы выбора и радости достижения цели - цель не может быть желанной. Становится лишь тяжким жерновом на шее, тянущим во мрак пустоты. И каждый сочувствовал и понимал это. Это было не добро, уж точно не осознанное добро.... Но что-то , напоминающее дождливый день, когда все спешат по своим делам под защитой зонтов- и у каждого зонт свой, особенный, надоевший и неудобный, и каждый вымок по разному. Но завидовать в такой ситуации менее вымокшему? А может, легче завидовать проезжающему мимо в комфорте автомобиля? Глупо и бессмысленно.
 Итак, вся компания собралась в Большом зале. Кроме них, зал был почти пуст и сумрачно тих. Только в углу у окна, в отраженном снежном свете группа увлеченных натуралистов, тихо перешептываясь, изучала какой-то солидный старинный фолиант с иллюстрациями и каталогом флоры и фауны далеких почти несуществующих запредельных земель и островов.
Франсуа суетливо расставил фигурки на доске, Гильермо - большой любитель сладостей- раздобыл для себя тарелку с засахаренными фруктами; все расселись вокруг стола и игра началась.
Первым бросил кости Франсуа. Выпала двойка. Математик обвёл взглядом своих более старших соперников и подумал - «Опять будут пользоваться тем, что они старше и кажутся умнее и авторитетнее» . Перед ним сидели три соперника- три молодых, но всё же мужчины, не мальчишки, каждому около тридцати.
Один - индус с аккуратной, волнистой, будто масляной красивой бородкой, задумчиво перебирающий шахматную фигуру тонкими смуглыми пальцами. Другой- плотный, слегка неряшливый молодой человек с копной кучерявых волос и бледными ленивыми глазами. Третий- истинный джентльмен, всегда аккуратно и чисто одетый, с внимательными и смелыми глазами и густыми каштановыми волосами.
Любопытно, но глядя на своих соперников, каждый из игроков представлял примерно такую же картину- трое мужчин, уже умудренных опытом, совсем не старых, но сильных и самодостаточных. И против них - он, мальчишка лет шестнадцати- семнадцати , несмышленый, неопытный и неуверенный в своих силах. И каждый раз, когда в игре двигалась фигура или падали кубики - движение совершалось трясущейся от волнения юношеской рукой.
Франсуа, к слову сказать, в глазах соперников казался средних лет мужчиной с растрёпанными почти седыми волосами, с легкой небритостью , морщинами и беспокойными глазами за толстыми стеклами очков.
 Такова была воля этого места- образы внутренней вселенной были реальнее самой реальной из всех реальностей.
 Игра проплывала в потоке времени неспешно и плавно, как тихая глубоководная река в каменистых подземных берегах. Играли каждый в своей манере. Санджи делал ходы спокойно, почти равнодушно, но уверенно. Гильермо ходил небрежно, очень стараясь показать, что результат его совершенно не волнует. Франсуа долго думал над каждым ходом, сомневался, переживал, но при этом играл умно и его тактика была практически безупречна.      Виктор же внимательно наблюдал за соперниками, старался понять их внутреннюю мотивацию, размышлял над ходом быстро, решительно, что иногда приводило к ошибкам, очень его огорчавшим.
Игра шла своим чередом, выигрывал Франсуа, несмотря на неуверенность своего внутреннего подростка.
И тут , как часто бывает, в самый неожиданный и неудобный момент, когда все уютно поглощены своими заботами и размышлениями, ошибочно принимаемыми за настоящую жизнь- произошло нечто. Совершенно невозможное и запредельное.
Сначала раздался грохот- это упала из удивленных рук внушительная книга.
Игра прекратилась, игроки с легким раздражением и любопытством обернулись на шум и суматоху.
Натуралисты, забыв на время о своей приглушенной манере общения, столпились у большого запыленного оконного стекла. Их увлекательная книга бесполезным грузом топорщилась на полу своей золотой обложкой. Происходило что-то из ряда вон выходящее, это было очевидно.
Уже приближаясь к окну, еще не понимая ничего, Виктор уже чувствовал легкие, как будто электрические разряды , пробегающие то тут, то там по его телу.  Отодвинув, и  довольно бесцеремонно , группку натуралистов, прильнувших носами к запотевшему стеклу, он увидел... нет, сначала даже не увидел, а почувствовал - зелень, золото и красота на бескрайнем, бессмысленном и бесстрастном снегу.
Он смотрел на девушку в развевающейся зелёной накидке, хлопающейся на ветру как крылья встревоженной птицы, с рыжими, развевающимися облаком солнечного заката волосами. Платье, тонкое, из  шелковой ткани с рисунком из мелких белых и голубых ромбов, было столь неуместно в привычной картине мира, сколь неуместна была и притягательная сексуальность и соблазнительность молодого женского тела, очерченного порывами бесстрастного ветра.
Фигура девушки двигалась хаотично, но всё же странная сила притягивала траекторию ее движения все ближе и ближе к дому, к большому окну с напряженной группой беспомощных зрителей. Казалось, глаза её слепы от яркого острого света, от беспощадных порывов ледяного ветра. Она в тщетных попытках согреться рукой прижимала к себе тонкую шерстяную лесную накидку, вторая рука - выставлена вперед, для защиты , а может для безуспешного поиска опоры.
Виктор, казалось, наверняка знал, что будет дальше. Электрическое покалывание тревожило теперь каждую клетку его тела, как будто он заряжался энергией, аккумулировал ее, стремительно и тревожно. Глаза его пристально следили за движениями изящной, худощавой, такой хрупкой фигурки , почти раздавленной, сжатой в тиски бесконечного снега и холода.
И этот легко предсказанный миг , прошедший через вечность ожидания, настал. Её дрожащая, белая прекрасная рука с тонкими пальцами столкнулась с холодом и сталью стекла, невидящие глаза, в которых застыли страх и жажда жизни, на миг обрели возможность увидеть- серую пелену, а за ней восхищённые, беспомощные, растерянные, решительные темные глаза Виктора. Это длилось миг. Виктор увидел прекрасное лицо с зелеными миндалевидными глазами, нежно-белую кожу шеи; на шее - золотой кулон со змеей, кусающей себя за хвост. Звенья кулона- в виде маленьких изящных кубков, скреплённых между собой дужками ручек.  А в зеленых миндальных глазах - непонимание, упорство, гордость, надежда и страх.
Миг испарился, время побежало дальше бешеным галопом колотящего о грудную клетку сердца. Девушка , не находя опоры и поддержки в холоде и равнодушии стекла, двинулась дальше, в смерть, прочь от дома. Виктор понял, что ему надо сделать, теперь его энергия чистым потоком пробила себе путь на свободу.
Раздался оглушительный звон и треск- ломались древние ставни, сыпалась труха и старая краска, рама окна лопнула, толстое, будто непробиваемое пыльное стекло разлетелось на тысячу осколков.
Он одним махом оказался на снежной игровой доске непривычно холодного мира, сделал несколько идеально выверенных и рассчитанных ходов. Подхватил почти невесомую чудесную фигурку ....
И все сложилось в ослепительную и кристально чистую картину: воспоминания о умирающей птичке и беспомощности; собственный страх и торжество победы над ним, радость творчества. Там же была обида и злость за вмешательство в гармонию своего маленького мирка в тесной комнатке, сочувствие и бесстрастность Санджи, тоска в глазах Франсуа, показное равнодушие Гильермо; и там же - хрустальная свежесть морозного дня, хруст снега под ногами, лесная зелень накидки и рыжая волна прекрасных волос. Всё это сложилось, кристаллизовалось в сверкающий бриллиант истины, вспыхнуло адским пламенем .... и взорвалось калейдоскопом нестерпимо прекрасных осколков.
Ингрид- только и успел понять он.
И после этого Виктор просто исчез. Исчез, обнимая и крепко прижимая к себе
своё собственное тепло, свой собственный дом, собственное счастье и радость.
Исчез, как и многие смельчаки до него, прошедшие весь путь до конца - от сомнений и страхов до уверенности в своей внутренней силе и правоте. Но, как всегда, как в любом уважающем себя сне, из которого извлекают чужеродный элемент - до исчезновения Виктора никому очень скоро не стало совершенного никакого дела...

«Ви-и-иктор!»- имя прозвучало громко и голос произнёс его с очень знакомыми интонациями - легкого нетерпения и наигранной строгости. Он не торопился. Докурил сигарету, прислушиваясь к приближающимся осторожным шагам, скользящим прекрасной походкой по ковру сухой травы и редких разноцветных цветов. Он почувствовал прикосновение к своему черному плечу легкой, нежной, всегда молодой и прекрасной руки; не переставая наблюдать за живописным ландшафтом, уже подёрнутым признаками глубокой осени- желтизной, ленивыми каплями влаги и туманом на растениях и деревьях, покоем и надеждой на лето. Сон наяву.
Сигарета мелькающим веселым светлячком улетела с края обрыва, Виктор пригладил практически непослушную прядь густых волос с легкими признаками его собственной, персональной осени.
Обернулся к жене, посмотрел в её зеленые глаза, грустные сейчас, но всегда таящие в морской своей глубине озорные огоньки прекрасных глубоководных шалостей, шуток и веселья. 
Он понял, что время пришло совершенно точно и вовремя. Поцеловал Ингрид в лоб, теплый, пахнущий шармом парфюма и свежестью рыжих веснушек, подхватил её на руки и таким образом они проделали почти весь непростой и неудобный путь до церкви, где их так давно и нервно ждали приглашенные на похороны гости.
«Виктор, прекрати, пора уже начинать, ведь без этого нам не закончить со всем этим грустным делом»! - уже не так строго, но властно прошептали губы рядом с его ухом.
Он мягко, с нежностью опустил жену на землю у заросших травой и мхом ступеней церкви.
 «Неужели я всегда ошибалась в тебе, и ты после стольких лет притворства оказался жестоким человеком, который заставляет ждать живых и не желает проводить и отпустить в последний путь свою маму? - чтобы хоть немного смягчить обстановку, прошептала Ингрид.
«Не припоминаю, чтобы в Клятве Гиппократа было упоминание о чём-то подобном»- грустно пошутил он в ответ- «Хотя это было давно.. И пожалуй, я, Виктор  Кавендиш, как доктор медицины и хирург со стажем, могу с полной уверенностью утверждать, что живым спешка зачастую противопоказана, а моей бедной матери уже всё равно-впереди у неё вечность». Ну что оставалось делать? Только грустно и невпопад шутить, прикрывая скорбь и тоску своим именем и прилагаемыми к нему достижениями.
И Виктор именно в этот самый момент, произнеся сейчас эти необязательные слова на ступенях маленькой городской каменной церкви, полностью прочувствовал и принял призыв - «Пора!».
Сквозь грусть промелькнула ярким пламенем падающей звезды ясная и легкая мысль: «Моё имя уже не властно надо мной, оно более не является чем-то вроде начальной части приказа, приказа неприятного и болезненного. Я вычеркиваю его из армейской иерархии, делаю своей волей абсолютно независимым. Оно просто есть. Просто для того чтобы все знали:  Я - это я...
Сон наяву подошёл к концу.