Жизнь не легка

Фира Рабинович была хорошим  искусствоведом. Однако, искусствоведов, тем более, хороших устроители художественных выставок  теперь если и включали в выставочные оргкомитеты, то не больше одного, и то только потому, что иначе городские власти цеплялись и отказывали в льготах на аренду. Вторым, кого также  обязательно надо было иметь в оргкомитете, был пожарник. И недовольные той и другой повинностью деловые люди принципиально называли обоих искусствоведами.
Фира давно жила мелкими и какими придётся заработками. Иногда приходилось, из-за кромешного аврала с изданием выставочных буклетов, за одну ночь выдумывать по пятьдесят вариантов подписей под иллюстрациями, не видя их самих. Лучше, тем более, быстрее Фиры такое никто не мог делать: с одной стороны, у неё везде говорилось одно и тоже и годящееся как подпись под любую репродукцию – потому что она везде писала «о неподражаемой игре света, оригинальном сочетании цветов, изобретательных композициях и смелых ракурсах, о глубокой или, наоборот, неясно выписанной мысли автора» - но всегда, хоть в тридцати, хоть в пятидесяти вариантах всё это у неё писалось в  разных и получалось что оригинальных комбинациях.
Настоящий искусствовед предпенсионного возраста, седая и, как у настоящих интеллектуалов, без намёка на причёску, в сильных очках в жутковатой оправе, Фира давно,  смиренно и  умело существовала в мире или в море таких компромиссов, как вышеназванный, и ещё худших.
На этот раз она ни единым словом не возразила, боясь остаться без премии, против наплыва далеко не выдающихся инсталляций,  лучшими из которых были куча кирпичей и табуретка, забетонированная в постамент. Согласилась (хоть и с мрачным видом, на который никто не обратил внимания) с потоком примитивной беспредметной живописи и даже с шедеврами в духе соцреализма.
И, всё-таки, на единственном заседании оргкомитета, куда её и пожарника пригласили  для протокола, она встала. И не согласилась сесть после угрожающего, унизительного и красноречивого жеста ведущего, а вырвала-таки себе право высказаться. Для того, чтобы до последнего возражать против включения в экспозицию полукарикатурных, полупримитивных каракулей группы известных в городе гопников. От которых всегда несло перегаром, и которые, пьяно посмеиваясь и  издеваясь (Фира считала, что над искусством) не рисовали, а малевали, иначе она это не называла, и всегда под отвратительным пивом и другим дешёвым пойлом.
Её не послушали и хорошо ещё, что хоть дослушали. И было здорово было хотя бы то, что после совещания она половину этих изделий (иначе она их не называла) двумя пальцами, как особую мерзость, сумела незаметно вытащить из кипы, отнести в кладовку и бросить на пол.
Удалось только одно (и в этом она была непреклонна, тем более, что  размещение экспозиции было единолично в её руках) – злорадно затолкать этих мастеров в самый дальний и полутёмный угол. Куда она перевесила ещё и план эвакуации при пожаре. И хотела пристроить там же и сам  противопожарный реквизит - ведро, ящиком с песком и стенд с  топорами, лопатой и касками. Но это не дал сделать пожарник, или, как его называли посмеивающиеся над ним и Фирой организаторы выставки, второй  искусствовед.
А дальше случился ужас, который ей было ещё противнее видеть, чем выставленные на выставке (и как было отмечено в буклете) шедевры, а на самом деле заурядные образцы инсталляций и беспредметной живописи, увы, отобранные её стараниями из того, что было,.
Наблюдать это было богомерзко, но в тёмный  угол постоянно стояла терпеливая очередь, не такая, конечно, как к святым мощам или луврской Монне Лизе, когда её привезли в Пушкинский музей. Но за сограждан, соотечественников, тем более, жителей культурной столицы, для которых одна только Фира на своём веку организовала больше десяти выставок настоящих художников, было обидно.
Посетители приходили и шли, как стадо,  посмотреть в тёмном углу именно эту картинку,  метр на метр, даже не на холсте, а на картоне. Многие спрашивали, как только входили на выставку, как быстрее пройти к ней, не обращая внимание на инсталляции и беспредмет.
Картинка без рамы, которая по требованию авторов висела на гвозде и на верёвке, идущей от её углов, издевательски  называлась «Три богатыря». И в точности копировала всем известную композицию васнецовской картины.
В верхнем углу было нарисовано уродливое  солнце, подозрительного жёлто-коричневого цвета. На солнце, шрифтом и вязью неумелой татуировки, было вкривь и вкось выведено слово «рынок». С мерзейшей намеренной ошибкой -   первоначально с предпоследней буквой  «а»,  зачёркнутой и исправленной на водворённое сверху «о».
Один богатырь, в шлеме идиота, был маленький, толстый и с короткими ножками в кедах, смешных и жалких на крупе огромного коня. Он бессовестно восседал на месте Алёши Поповича, но не с оружием, как у васнецовского богатыря, а  с огромной мухобойкой в одной руке и бутылью хлорофоса в другой.
Второй – и только подумать: на месте Ильи Муромца! -  был долговязым рыжим дылдой, босой, в тельняшке и галифе, как бабелевский конармеец из рассказа времён гражданской войны, но не в котелке, а в бесформенной папахе красного командира. Вместо васнецовской булавы он размахивал  мешком с какой-то мятой макулатурой.
А третий, и как бы Добрыня Никитич, был постарше других  и по виду был никакой не русский богатырь, а самый настоящий и  хитрющий одессит. Он был в пиджаке с галстуком, в трениках и с кожаной фуражкой красного комиссара на голове, со звездой над козырьком. При этом он надсадно кричал в рупор. И из букв,  которые вылетали из рупора, если внимательно смотреть, складывалась фраза  «рынок сам всё сделает за вас!»
В  нижнем углу этого богомерзкого картона была не прорисованная, но тяжёлая и громоздкая фигура с бутылкой (как угадывалось – водки) в одной руке и стаканом в другой, окружённая суетящимися полукарликами. То ли банщиками с вениками, то ли охранниками с калашами, то ли мыслителями, то ли  одесского вида хитрюгами в очках и без очков, то ли пионерами, в пионерских галстуках и пилотках, хотя и комсомольского возраста. Которые салютовали и куда-то волокли заводы, шахты, мешки с деньгами и пароходы.
Уже на второй день Фира с единомышленниками, кусая губы и ни на минуту не выключая кофе-машину, оплаченную оргкомитетом, написали и послали во все инстанции то, что надо. Не забыв, кроме президента и председателя правительства,  ни чекистов (хоть и проклинаемых про себя), ни  коммунистов, хоть и отживших своё по мнению умного фириного кружка, ни прицерковных громил и других хулителей модерна.
Но ни ответов, ни пришествий со спецпропусками, красными флагами или хоругвями не случилось. А Фиру лишили премии за неудачно размещённый шедевр, обеспечивший выставке кассу, известность и благодарные отзывы.
И совсем не достаточной компенсацией выглядел её демонстративный и шумный отказ подписать (на своей второй строчке снизу, но всё-таки перед пожарником) протокол оргкомитета с его решением о присуждении мазилам, воняющим перегаром, всех до единой выставочных премий. Которые она, поскольку ей это доверили, предусматривала совсем не для них и аж по 7 номинациям.
Пожарник Пётр Алексеевич, оказалось, был раньше и офицером, и директором успешного завода, сразу снесённого появившимися после приватизации хозяевами. Когда они с Фирой в предпоследний день выставки обходили помещения перед закрытием, Пётр Алексеевич мрачно и смачно плюнул на пародию на «Трёх богатырей».
Это было её мгновение. И Фира тут же предложила коллеге  сейчас же поджечь картину, и когда она  наполовину сгорит, затушить огонь песком, водой и пеной из огнетушителя, разрубить тлеющие останки топором с пожарного стенда и отчитаться  за самоотверженно ликвидированный пожар. С реальным  расчётом ещё и на внеочередной бонус.
Но Пётр Алексеевич сказал, что главный организатор выставки попросил его именно эту картину охранять как зеницу ока. Так как она после яростных торгов уже куплена. И на деньги за неё босс уже купил себе иномарку и ящик пива художникам. А свои забитые жигули обещал отдать Петру Алексеевичу, как бывшему танкисту, способному при удаче эту рухлядь починить.

Фира была хорошим искусствоведом. В последний день выставки после ухода посетителей она в одиночку и с фонарём пришла к картону, не дававшему ей  покоя из-за его успешности. На этот раз и с усилием преодолевая брезгливость, она профессионально всмотрелась в наделавший шуму экспонат. Богатырские кони на нём, приходилось признать, были выписаны не карикатурно и даже искусно. Что касается идеи и глубокой мысли, то во всадниках, при всей  пакостности используемых приёмов, легче лёгкого угадывались толстенький и интеллигентный вития шоковой терапии с мухобойкой и хлорофосом, рыжий и всепротивный приватизатор с мешком ваучеров и хитрющий, престарелый научный руководитель ВШЭ. Который на картине надсадно кричал про рынок в уродливый рупор, а в жизни, как Фира ежедневно слышала по радио, действительно выл свой бред о рынке как волк на луну. Аллегорические фигурки вокруг великана с непрописанным лицом и гранённым стаканом водки (выписанного классическими экспрессионисткими мазками, что Фире было особенно невыносимо признавать), хочешь не хочешь, а захватывали воображение. И нельзя было отрицать, что давали, как у настоящих мастеров, и пищу для размышлений, и поводы для ассоциаций.

Фира была честным и знающим искусствоведом, возможно даже одарённым. Хотя перебивалась в просвещённом отечестве жалкими заработками, бывало даже  не без греха...