Изерброк. Глава ХXvII

ХХVII


Домой Мамушка возвращался в лёгкой полуоткрытой коляске, запряженной парой рысаков. Не ясно было, наёмный это экипаж или казённый при Замке Справедливости, но он пулей вылетел за пределы Замка, лихо пронёсся по мосту над засыпанным рвом и помчался по пустынной улице в сторону Левобережья. Ночь близилась к утру, но ни единым намеком не обнаруживала этого, оставаясь всё такой же глубокой и мглистой. Мелкий дождь клубился в тёмных проёмах меж домами, над мостовой, вокруг фонарей. Струи мокрого ветра били сыщика по щекам; он как кукла болтался в летящей кибитке.

Кучер вошел в раж. Привстав на козлах, он что-то вопил лошадям и хлестал их мокрым кнутом по мокрым лоснящимся крупам. Взрывы мелких брызг разлетались под кнутом на лошадиной шкуре. Кучер был пьян. В эту беспросветную ночь, дожидаясь своего клиента возле мрачных стен Замка, невозможно было сохранить трезвость.
Пьян был и Мамушка. Холодный ветер в лицо казался ему чистым и свежим после подземелья; качаясь на мягком сиденье под козырьком коляски, на полном ходу несущейся по улицам ночного Изерброка, Мамушка физически ощущал свою свободу. Из уголков его глаз выползли две слезинки и, смешавшись с дождём, поползли к вискам. Тем не менее, Мамушка не счёл лишним прокричать пьяному извозчику:

– Эй! Полегче, уважаемый! Коней придержи!

Но тот то ли не услышал, то ли проигнорировал замечание пассажира, а и возможно что уже потерял контроль над обезумевшими от собственной прыти рысаками – скорости коляска не снизила, а, кажется, наоборот прибавила. Жёлтые пятна фонарей мелькали по бокам. Длинная спина кучера качалась перед носом сыщика. Казалось, что извозчик вот-вот свалится с козел, но всё же он крепко держался за поводья, взмахивая кнутом, и даже успевая при этом прихлебывать из бутылочки. К тому же он теперь ещё что-то пел – что-то нескладное из обрывков кабацких песен. Пел и покрикивал на лошадей.

Мамушка не то чтобы протрезвел от такой скачки, но заметно взбодрился. Рискуя выпасть из коляски, он извлёк из кармана фляжку – там, на дне, ещё плескалось немного бренди – отвинтил крышечку и в три глотка допил всё, что оставалось.
На левом берегу Изера коляска замедлилась – узкие улочки со множеством поворотов и перекрёстков не позволяли нестись, как прежде, да и лошади подустали.

На улице Медной Мамушка вышел, расплатился с кучером и пошёл пешком. Коляска медленно укатила вперёд и вскоре исчезла за дымчатой пеленой. Мамушка сквозь прищур поглядел на сверкающие шары водяной пыли вокруг фонарей и попытался вновь увидеть то радужное многоцветье, чудесную гирлянду вдоль всей улицы, что померещилась ему однажды, когда он и Перона медленно шли из трактира «Пеликан». Ночная улица, окутанная дождём и светом, представилась ему тогда чудесной. И сейчас он видел нечто подобное, но не игру света, а в целом как бы кристальную чистоту постигаемого им пространства – будто бы он очутился в рождественской или туристической картинке, подобной тем, что присутствуют на рекламных проспектах в гостиницах. Вскоре сыщик увидел небольшую витрину магазина "Моды Лузитании" и напротив через дорогу – низкие горящие золотом окна трактира "Пеликан". В витрине, представляющей собой большое полукруглое окно, стоял манекен – стройная женщина в платиновом парике и бирюзовом платье. Женщина стояла на фоне вишнёвой, спадающей полукружьями шторы. Мамушке показалось, что вопреки обыкновению витрина освещается не снаружи – газовым фонарём со стены, а изнутри – неким скрытым светильником. Сыщик остановился напротив женщины. Каждый изгиб её тонкого искусственного тела был ему хорошо знаком. Мамушка неоднократно рассматривал её из окна трактира напротив или как сейчас вблизи на улице.

Когда он сидел за столиком в трактире, он просто о чём-то задумавшись, останавливал свой взгляд на манекене – в такие моменты манекен не вызывал в нём никаких мыслей – это была просто точка остановки взгляда – он просто смотрел на изящный наклон головы, красивую длинную шею, плечи, бюст, иногда задерживался на деталях нового платья или костюма. На улице он останавливался возле неё только поздней ночью, когда был один, и когда на всей улице не было ни души. В такие моменты он всё-таки думал о самом манекене, что-то смутное, неуловимое… Иногда ему казалось, что в тонких чертах лица манекена проступает лицо живого человека, некогда знакомого ему, лицо девушки.

На этот раз Мамушка не стал задерживаться возле витрины, он почти сразу пересёк мостовую и подошёл к светлым окнам своего родного трактира. Для него стало приятной неожиданностью, что окна трактира ещё горят, а это значит, внутри кто-то есть, возможно, кельнер или уборщик – там теплится жизнь – и можно попытаться войти внутрь. В столь поздний час – а время уже действительно приближалось к утру – окна трактира обычно были черны, как и все ближайшие окна, глухой безнадёжной чернотой.

Мамушка сошёл по ступенькам к двери, чуть не задев тульей вывеску, дёрнул за ручку и – о чудо! – дверь подалась. Сыщик вошёл в трактир.
Пол и столики сияли чистотой. Ни в зале, ни за барной стойкой никого не было. Тихо шипели рожки на колоннах.

Мамушка снял шляпу и благоговейно, будто в древнем храме к алтарю, прошествовал к своему столику. Уселся на свой родной мягкий стул. Кончиками пальцев прикоснулся к знакомой трещинке в столешнице.

Мамушка никуда не торопился. Он вполне допускал возможность, что домой сегодня не попадёт. Спать ему не хотелось. Но очень хотелось выпить и чего-нибудь перекусить. Он всё ещё пребывал в ощущении небывалой персональной почти телесно переживаемой свободы. Он знал, что сию секунду может направиться куда угодно, на все четыре стороны, но в данный момент ему никуда не хотелось; он был счастлив, что застал трактир «Пеликан» открытым.

Мамушка чиркнул спичкой из плоской коробки и зажёг половинку свечи, положил перед собой портсигар. Вынул папиросу, но подкуривать не спешил. Он опять смотрел на девушку-манекена в витрине через дорогу. Но теперь он думал о Долоросе, о смысле устроенной им в Замке Справедливости аудиенции с последующей экскурсией и представлением.

«По всей видимости, Долороса не желает, чтобы Надя нашлась. Либо же, если она найдётся, желательно, чтобы она сразу же оказалась под боком у Долоросы, за толстыми стенами Замка Справедливости, в самом надёжном убежище, как утверждает сам герцог. Но лучше всё-таки, чтоб она не нашлась. Вопрос: для кого лучше? Вероятно, для самой девушки. Возможно, и для меня самого. Угрожал ли мне Долороса? Была ли экскурсия в пыточную камеру попыткой запугать меня? Хм… Сомнительно. Долоросе не нужны какие-то специальные представления для того, чтобы, например, запугать кого-то. Достаточно уже того, что к вам ночью приедет черная карета без опознавательных знаков.

Таким образом, это была просто экскурсия. Вероятно, Долоросе просто самому захотелось пройтись, прогуляться по своим владениям, так сказать. Попалась подходящая компания…»

К столику подошёл господин Якоб. На нём вместо рабочей формы кельнера: жилета, манишки, бабочки и передника – был надет поношенный черно-оранжевый свитер. В этом свитере пожилой кельнер выглядел совсем уж по-домашнему. Лицо у него было чуть опухшим, концы усов свисали строго перпендикулярно полу.

Мамушка обернулся к кельнеру, улыбнулся и произнёс:

– Доброй ночи, господин Якоб. Вы уже закрываете?

– Доброй ночи. Нет-нет, господин сыщик, не беспокойтесь. На кухне ещё работник не закончил. Да и я… Вам чего-нибудь принести?

– У вас же кальвадос остался?

– Конечно, господин Мамушка. Мальтийский. Я лично для вас с господином Пероной приберегаю.

– Чудесно. А чего-нибудь…

– Осталась холодная телятина с хреном, полцыплёнка, заливное… Но всё холодное.

– Телятина. Да. Хорошо. Будьте любезны. Это будет очень хорошо.

И пока кельнер не отошёл, Мамушка спросил... – очень ему хотелось под конец этой странной ночи перекинуться парой фраз с кем-нибудь привычным, знакомым. С господином Якобом Мамушка был знаком больше десяти лет, и ни разу за все эти годы беседа между ними не выходила за рамки двух-трёх фраз поверх стандартного обсуждения заказа или погоды, или некоторых дежурных сведений, обычно имеющихся в распоряжении у любого кельнера.

...Мамушка спросил:

– Как вы вообще поживаете, господин Якоб?

– Спасибо, господин Мамушка, жаловаться не на что. Для моего возраста это, можно сказать, замечательно.

Сыщик вдруг обнаружил, быть может, из-за того, что господин Якоб был в обычном поношенном свитере, что перед ним – довольно пожилой, но ещё крепкий, усталый человек, у которого есть какая-то там своя небольшая жизнь за пределами трактира, жизнь не кёльнера, а обычного человека, немолодого и одинокого, со своими небольшими радостями и печалями. Мамушка откуда-то знал, что Якоб одинок. Когда-то был женат. Вроде бы овдовел. Детей не имеет. Он жил в этом же квартале чуть ли не по соседству с господином Пероной.

– Угадайте, милейший господин Якоб, где я только что был? – весело спросил Мамушка.

– Не осмеливаюсь предположить, – тут же ответил кельнер, разгладив указательным пальцем усы. – По роду вашей деятельности, господин сыщик, вы могли быть где угодно, хоть у чёрта на куличках.

– Последнее не так уж и далеко от истины. Я был в Замке Справедливости.

Якоб приподнял седые брови:

– Я думал, оттуда не возвращаются.

– Вы совершенно правы. Я один из тех немногих счастливчиков, кому удалось побывать в Замке Справедливости в самых сокровенных и страшных его недрах… и выбраться наружу.

– Это и правда нужно отметить. Я, пожалуй, если вы не против, сделаю то редкое отступление от правил, которое я проделываю не чаще одного раза в десятилетие, и выпью со своим клиентом. Пропущу с вами рюмочку, проще говоря. Знаете что? У меня припасён 30-летний бурбон Людовик.

– Да что вы говорите? Тот самый?

– Да. Сейчас принесу. Я уверен, что он только у меня и остался. Даже у Зайчека вы такого не найдёте.

– Прекрасно! – Мамушка даже хлопнул в ладоши от восхищения.