Моя земля не Lebensraum 2. Драп или отступление?

= 1 =

Лейтенант Говорков вышел на край поляны, прислушался. Где-то далеко уверенно и деловито стучали пулеметы, лёгкой морзянкой стрекотали автоматы, вразнобой рассыпали горох выстрелов винтовки. Подобно раскатам грома неторопливо громыхали и басовито порыкивали пушки. Время от времени темноту резали трассирующие очереди, озаряли небо вспышки, похожие на северное сияние. То там, то здесь возгорались предвещающие несчастье зарницы взрывов — будто сама смерть подмигивала окруженцам багровым глазом, а небо расцвечивалось дьявольским фейерверком.
Сколько  дней уже рота лейтенанта Говоркова, его батальон, играли со смертью в догонялки, в кровавую игру под названием «война»? Да только карты у смерти краплёные — то и дело выигрывает.
Раздался хлопок, будто раздавили наполненный воздухом бумажный пакет. К тонкому серпику месяца с шипением взлетела ракета. Пугая усталых часовых, зашевелились чёрные тени. Вдали наш «максим» разорвал тишину барабанной дробью. В ответ огрызнулся хриплым рычанием немецкий «машиненгевер» (прим.: немецкий пулемёт МГ).
Лейтенант Говорков усиленно отгонял мучившую его мысль, что при всём умении командиров и при всём героизме красноармейцев, из котла им, похоже, не выбраться: техника и вооружение у немцев мощнее.  И воюют они хитрее. И опыта в боях у них больше.
Лейтенанту Говоркову, командиру пятой роты, двадцать три года. Бывалый командир, как считали восемнадцати-двадцатилетние бойцы его роты. Лицо простое, но девчонки сказали бы: симпатичный. Бреется раз в неделю. Для Лукича — старшины Семёнова, тридцатишестилетнего «деда» — двадцать три  не возраст. Как он говорит, такие полотенцем бреются. Это, типа, мягкую поросль усов и бороды достаточно полотенцем поширкать, чтобы юный пушок стереть.
Лейтенант Говорков и старшина Семёнов свои должности получили не по назначению, а по нужде. Когда на третий день войны погиб командир роты, на его место назначили командира первого взвода лейтенанта Говоркова. А старшину роты Семёнова, за неимением лейтенантов, назначили командиром первого взвода. 
Старшина Семёнов командира роты уважал за рассудительность не по годам, за выносливость — по этой части лейтенант любому бойцу фору давал. Сухой и крепкий — в военном училище высушили марш-броски. Выносливость в пехоте едва ли не первейшее достоинство бойца.
Два года в военном училище курсанты занимались ежедневно по двенадцать часов. Подъем в шесть утра, туалет–зарядка–умывание, двадцать минут стрелкового тренажа на плацу.
После короткого завтрака уходили «в поле». Дождь, снег, грязь, морозы — в полном боевом снаряжении бежали до полигона. На полигонах занимались огневой подготовкой и тактикой. Много стреляли из винтовок и ручного пулемета Дегтярева. В училище на обед возвращались тоже бегом. Отставших командир взвода или командиры отделений тащили на буксире до самого училища, чтобы слабаку было стыдно перед товарищами.
    
Прибежав в училище, винтовки ставили в пирамиду, снимали на ходу гимнастерки и бегом в ледяной душ. Гимнастёрки снимали, чтобы сполоснуть. А после обеда влажные гимнастёрки надевали, чтобы продолжить занятия в форме. Без ежедневной стирки гимнастерки потрескались бы от соли и высохшей потной грязи.
Два раза в неделю ночные тревоги с марш-бросками.
Довольно часто всё училище совершало марш-броски с полной боевой выкладкой до двадцати километров по пересечённой местности, с преодолением водных препятствий и боевыми стрельбами.
Курсанты заметили: если в столовой дают солёную селёдку, значит, планируется тяжёлый марш-бросок.
Некоторые ворчали:
— Издеваются, что-ли? Перед марш-броском солониной травят!
Однажды в воскресенье проводили «марш имени Тимошенко» (прим.: маршал Тимошенко — полководец СССР). В этот день вся Красная Армия должна была пробежать двадцать пять километров. А командир роты, в которой служил Говорков, сказал:
— Мы с вами одолеем тридцать километров.
Марш-бросок по пересечённой местности выматывал. Поле заканчивалось —начинался подъём в гору… Солнце жарило… Жажда мучила. Фляжки полные воды, а пить нельзя.
— Почему нельзя? — возмущались курсанты. — Для чего воду с собой носим?
— Привыкайте соблюдать питьевой режим, — объясняли командиры.
Товарищ Говоркова перед марш-броском селёдку есть не стал, завернул в бумажку, сунул в карман, а, выходя из столовой, выбросил в мусорку.
На марш-броске он постоянно отставал и, в конце концов, упал, потому что икроножные мышцы скрутило судорогой. К нему подбежал старшина, вытащил из кармана тряпицу с завязанной в ней солью, набрал щепоть, скомандовал:
— Открывай рот!
Курсант в отказ:
— Товарищ старшина, не буду! Это же соль гольная!
Старшина чуть не силой запихал ему соль в рот:
— Запивай! Я видел, как ты селёдку выбросил. И ждал, когда упадёшь. Бестолочь! Когда организму не хватает соли, начинаются судороги. Опять же, соль держит  воду в организме. Если бы вы не ели утром солонину, — старшина укоряющее обвёл пальцем окруживших его курсантов, — все бы выпотели и упали, как этот дуралей.
Рота Говоркова прошла обещанные тридцать километров в полном составе. А в других ротах и на двадцати пяти были потери курсантов.
   

***
Говорков услышал шаги за спиной, обернулся. Подошёл полковой комиссар Сахаров, последние два дня отступавший с ротой Говоркова. Молча остановился, глубоко вдохнул прохладный воздух, пахнущий лесом. Предложил:
— Покурим?
Говорков удивлённо покосился на комиссара. Два дня уже, как у всех курево кончилось. Да и не курил комиссар. Может, начал, поняв безвыходность положения?
Сахаров улыбнулся, вытащил из кармана сухарь, разломил. Половину, что побольше, протянул Говоркову:
— Соси. Отвлекает, как папироса. Плохие мысли тушит и думать помогает.
Говорков взял сухарь. «Где он его раздобыл? Со вчерашнего дня ни у кого маковой росинки во рту не было. Но вот… Не съел в одиночку, угостил».
— Поганая штука, окружение, — буркнул Говорков.
Он сунул сухарь в рот, пропитал слюной, пососал. Рот наполнился кисловатой вкуснятиной.
— То, что мы вырвемся из окружения, сомнений нет, — убеждённо проговорил комиссар. — Вопрос: где лучше прорываться? И какова цена прорыва?
— Сколько у немца самолетов! — протянул Говорков с мукой в голосе. —Бомбардировщики со стеклянными мордами летают косяками, без сопровождения истребителей. Пикировщики летают парами, тройками, звеньями, охотятся за отдельными машинами. Да что, за машинами — за отдельными людьми охотятся! Где наши самолёты?
— Говорят, наши самолеты уничтожены в первый день прямо на аэродромах.
— Как нас угораздило оказаться в окружении? — задал бессмысленный вопрос Говорков. Он имел в виду не свою роту, не свой батальон, а огромную массу советских войск от Белостока до… Неизвестно, докуда.
Сахаров понимал, что ответа на вопрос Говорков не ждёт, поэтому молчал.
— Мы же твердили, что будем бить врага на его территории… — едва слышно простонал Говорков.
— Только враги, похоже, об этом не знали, — так же тихо ответил Сахаров.
— Да уж… Шли к Ваньке на свадьбу, а попали к Семёну на похороны.
Говорков вспомнил двух немецких мотоциклистов, которых они взяли в плен на дороге. Немцы вели себя спокойно, плен считали случайностью и временным явлением. Были убеждены, что русские побоятся их расстрелять,  потому что немцы через три-четыре недели выиграют войну и возьмут Москву.
Не побоялись. Потому как врагов девать некуда — не с собой же тащить!
Быть уверенными немцам есть отчего. Куда ни ткнись, новейшие «панцеры» и отборная мотопехота с пулемётами. Гренадёры, как они называются у немцев. Сильные, беспощадные профессионалы.
Да никто о пощаде и не думал, каждый бой — до последнего.
Неясность обстановки нервировала. Мучило тягостное ожидание неотвратимой беды.
— Да, у нас огромные потери. Да, немец несёт смерть. Но мы начали войну не с бегства, а с боёв. Немцы воюют умело, теснят нас превосходством техники, особенно танков и авиации, но наш путь от границы мы отметили немецкими трупами. Мы дрались и видели, как фрицы падали, захлёбываясь кровью, как горящие гансы, вываливаясь из танков, вопили и катались по земле, сгорая заживо. Мы убедились, что немцы смертны. Главное, мы духом не упали. А тех, кто духом не упал, враг силой не возьмёт. — Сахаров вздохнул и решительно отрезал: — Мы русские, Говорков. Мы сильные. А сильные испытываются бедой. Выйдем из окружения, обязательно выйдем. Сюда вон с каким шиком дошли!
Говорков покривил губы улыбкой. С шиком… Остатки полка двигались вдоль реки. А в километре, параллельно им — непонятно чья колонна. Издали не разобрать. Разведка доложила: «Немцы!».
Командир полка приказал: «Никакой паники! Идём, как шли!».
Капоты двух машин укрыли флагами со свастикой, захваченными в одном из боёв.
   
Немцы кинут красную ракету, наши тоже красную. Немцы зелёную, и наши зелёную… Их «лаптёжники» (прим.: пикирующий бомбардировщик Юнкерс-87, «Stuka». В советских войсках имел прозвища «лаптёжник» за неубирающиеся шасси, и «шарманщик» — за вой сирены, «иерихонской трубы», во время пикирования) прилетели, покружили, увидели свастики на капотах, улетели. Рисковали, конечно, попасть под бомбы своих самолётов, но наши ни разу не показались.
Помнил Говорков и другой случай. Отклонившись от общей колонны, его рота двигалась по просёлочной дороге на опушке леса. Вдруг по дороге, шедшей  метрах в двухстах параллельно их движению, роту стали обгонять несколько фашистских полугусеничных бронетранспортёров с открытыми верхами, в которых сидело человек по десять  гренадёров.
Немцы увидели шедших русских, но стрелять не стали, хотя над кабиной каждого транспортёра виднелись «машиненгеверы».
Более того, фрицы принялись кричать, свистеть наподобие футбольных фанатов, размахивать руками, мол, догоняйте! А один немец и вовсе спустил штаны, повернулся над кузовом задом к русским и похлопал по голым ягодицам рукой.
В более унизительное положение Говорков никогда в жизни не попадал.
— Н-да-а… — протянул Говорков. — Катимся от самого Гродно. Драпаем с шумом и гамом. Не очень на шик похоже.
В памяти всплыли взрывы складов боеприпасов и ГСМ в Гродно: вывозить их было не на чем, да и времени не оставалось. Боеприпасы и топливо детонировали со страшной силой. В небо взметнулся высоченный столб огня. Ударная волна сбивала людей с ног. Цистерны с бензином, как в кошмарном сне, поднимались в воздух и взрывались в красно-чёрных клубах огня и дыма. Над городом полыхало зарево. Беженцам и отступающим по ночному шоссе на Лиду войскам двигаться было легко: пожары высвечивали территорию не хуже электричества. А ведь Гродно защищала двадцать девятая танковая дивизия! Неумело защищала — в первом же бою потеряла сотню танков.
— Немцы подмяли под себя Европу, — рассуждал Говорков, не ожидая от собеседника ответов. — Разве не было видно, что они готовятся напасть на нас? Подтягивали к нашей границе танковые и моторизированные дивизии. Слепой видел, и глухой слышал.
— В тридцать восьмом, — проговорил Сахаров задумчиво, — взяли нашего комдива. Объявили: враг народа. Я и сейчас не верю, что такой человек мог быть врагом. Прислали нового комдива. Чинодрал, крикун пустоголовый. Три года дивизией командовал, в один день угробил.
   
— Не понимаю, как немцы рассеяли и окружили такую мощную группировку советских войск! — тяжело вздохнул Говорков.
— Мощной наша армия считалась по бумагам, —  качнул головой комиссар. — А на самом деле — толпы одетых в военную форму новобранцев. Новобранцев бойцов, новобранцев сержантов и командиров. А новобранец — это полуфабрикат, из которого бойца может и не получиться. Эти толпы нельзя назвать единым военным организмом, у этого скопища людей нет стержня из боевых командиров. В боях побеждают опытные бойцы, знающие, почём фунт военного лиха, которыми командуют матёрые сержанты, знающие своё дело, задачи которым ставят обученные боевые командиры. А у половины наших командиров образование — шестимесячные курсы.
— Но мы же воевали в Монголии, в Финляндии, в Польше, в Испании.
— При Халхин-Голе воевало несколько дивизий. В Испании побывала пара тысяч человек. Крохи для огромной армии. В Финляндии нас… в хвост и в гриву. Польшу тоже лучше не вспоминать.
Помолчали.
— Да, немцы злые и коварные. Да — хитрые и ловкие. Да — жилистые, техничные и надменные... Да, отступаем, — сердито признал политрук. — Пока. И будем отступать, пока не научимся воевать. А воевать мы обязательно научимся, будь уверен. В древние времена у нас больших войск не было. А случись, вороги нападут, землепашцы бросали сохи да косы, шли в ополчение, мечами и дубинами супостатов крошили. Против всех завоевателей Русь стояла.
— Мою роту за три дня до войны чуть не разоружили, — пожаловался Говорков. —  У нас бойцы два десятка лент снарядили для пулеметов. А тут приезжает начальник техснабжения и приказывает ленты разрядить. Просушить, мол, их надо, а то погниют. Бойцы мучились, ленты вручную набивали, каждый патрон проверяли, чтобы перекосов не было! Не стали мы ленты разряжать. А тут и война.
— Вот с такими… мы «ленты сушим» и воюем наобум, да на авось: «Давай, давай!».  А с помощью «давай» много не навоюешь. Воевать надо умением, как говорил Суворов. А, чтобы уметь воевать, надо уметь думать.
— Бьют нас немцы…
— Бьют. Пока! Потому что мы всё время действуем вынужденно, «тушим пожары», тратим силы на ликвидацию прорывов и окружений. А немцы просчитывают  наши действия на много шагов вперёд. Они точно знают, что мы в эти котлы попадём. Потому что целенаправленно создают к тому предпосылки и принуждают нас отступать по тем дорогам, по каким им надо, заставляют нас действовать так, как надо им. Вот это и есть наука воевать.
— Немцы нас гонят… Значит, они сильнее?
— Война только началась.
— Но мы же… драпаем!
— Мы не драпаем, мы отступаем. Русские долго запрягают… Ничего, мы быстро учимся! И потом… Пропал не тот, кто в беду попал, а тот, кто духом упал. И ещё говорят: слаб не тот, кто упал, а тот, кто не встал.
 
— Тяжело не падать духом, когда тебя в хвост и в гриву.
— Тяжело. А ты не малодушничай, не падай! Малодушие страшно, как яд. Война проверяет нацию на жизнеспособность, — негромко, как для себя, выговаривал комиссар. Но в голосе его появились железные нотки.  — Немцы пришли, чтобы забрать у нас землю. У меня, у тебя… Немцев расплодилось — Германии на всех не хватает. Вот они и решили жизненное пространство расширить для себя. Лебенсраум, по-ихнему. Это твоя земля, или немецкая? — комиссар яростно упёрся взглядом в глаза Говоркова и указал пальцем под ноги.
— Моя.
— А, коли твоя, а не ихняя лебенсраум, защищай её, бейся зa неё! — с яростью почти выкрикнул Сахаров. И тихо добавил: — Война как драка. Не важно, кто ударил первым и как больно ударил. Важно, кто устоял на ногах в конце. Да, тяжело на первых порах. Тяжело, потому что противник сильный.  Ни одна европейская армия перед ним не выстояла. А мы выстоим, я в том уверен. Не тот слаб, кто упал, а тот, кто не встал. Тех, кто ещё до боя ощущает себя трупами, фашисты побеждают походя. А, чтобы тебя не победили походя, не забывай, что немцы тоже смертны.
— Знаю, что смертны. И знаю, что моя земля — не лебенсраум.

***
   
Говорков вспомнил отступление батальона из Гродно. Там немецким стратегам голову ломать не над чем было: дорога к отступлению одна, на Лиду. Посылай самолёты, да бомби отступающих.
Двигались по дороге медленно, с частыми остановками и задержками. Колонна невообразимо растянулась, голова и хвост батальона исчезли во мгле лунной ночи. Говорков послал вперёд для связи со штабом несколько бойцов — никто не вернулся. Сбежали.
По шоссе сплошным потоком двигались автомашины, трактора, повозки, переполненные людьми.
Движение на восток начиналось в две полосы. Танки, пушки, автомобили оттеснили пехоту на обочины. Пехота вытеснила с дороги потоки гражданских с мешками, узлами, чемоданами. Река беженцев ширилась.
Старуха, никого не замечая вокруг, тяжело брела в толпе, опираясь на палку, горбатилась под заплечным мешком,  словно в низком поклоне. Может, с родственниками шла, а может одна. Застывшее от усталости лицо исчерчено глубокими бороздами страдания.
Двух-трёхлетние детишки, хмурясь по-взрослому, несли сумки и узелки.
Размеренно шагала корова, навьюченная перемётными сумами.
Старик волочил ноги, стуча батогом — через плечо на перевязи два чемодана. В глазах — непонимание происходящего. Почему это? Был же мир! Жили — никого не трогали!
Телега, переполненная домашним скарбом. В оглоблях детишки, сбоку и сзади телегу толкают рыдающие от безысходности женщины и окаменевшие лицами старухи. Старухам довелось пережить Гражданскую. Тяжко это. Страшно это.
Пацан лет двенадцати с мученическим лицом тянул двуручную тачку с вещами. Чтобы помочь рукам, привязал себя к тачке постромками. В глазах мольба о помощи. Да кто поможет — у каждого своё бремя.
Другой пацан, совсем маленький, погонял хворостиной дворняг, запряжённых в тележку. И везли дворняги!
Шли беженцы из еврейских местечек. Невообразимые арбы и повозки загружены мебелью и узлами, сломанными велосипедами, треснутыми цветочными горшками с поломанными фикусами. Старики с пейсами и бородами, в картузах прошлого века. Усталые, рано постаревшие еврейки. Неимоверное количество грязных, голодных детей.
Непоеные лошади бились в упряжках и рвались из поводьев. Скрипели, громыхали кибитки, крытые рядном, фанерой, жестью… Что-то ломалось, что-то рассыпалось под ноги, падало под колёса...
Стада овец и коров топтали дозревающие поля ржи. Ширина потока отступающих — сотни метров.
Огромная змея из людей, животных, телег и машин, шурша и бряцая, крича, плача и охая, мыча, блея и гавкая, извивалась меж полей и перелесков, ползла на восток.
Библейский исход.
   
 «Нет, — поправил себя Говорков. — Драп-марш, говоря по-русски. Самый настоящий драп-марш, с колоссальными потерями».
В середине потока, по шоссе, торопились на запад грузовики и штабные легковушки, мотоциклы, всадники и военный гужевой транспорт. Машины наезжали друг на друга, телеги сцеплялись, загромождали дорогу. Между ними протискивались пешие беженцы. Тот, кто спотыкался и падал, рисковал быть затоптанным до смерти.
Убегая от беды, вояки бросали оружие и снаряжение. Замирали на дороге машины, гружённые боеприпасами, полевые кухни и повозки из обоза — верхом на выпряженных лошадях или пешком двигаться среди беженцев легче.
Поток отступающих и беженцев остановился в очередной раз. Поперёк движения прорвалось стадо коров. Охрипшие колхозники — мужики с кнутами, женщины и дети с  хворостинками в руках — пытались свернуть стадо. Но куда там! Очумевшие животные пёрли под машины и танки, хоть дави их. Следом за коровьим стадом хлынули свиньи и овцы.
Огромное стадо запрудило дорогу. Среди стада, в пыли, несколько быков неторопливо тащили повозки, на которых громоздился в беспорядке домашний скарб, свернутые в тюки одеяла. Женщина, прижав к груди малыша, спала, открыв рот, не обращая внимания на крики, тряску, пыль, жару и ползающих по губам мух.
— Цоб-цобэ! — кричали возничие, но быки совершенно не обращали внимания на крики.
Говорков и несколько бойцов остановились, сняли пилотки, вытерли грязные мокрые лбы.
— Немцы далеко? — спросили у колхозников.
— Где-то рядом, но там ещё дерутся наши части, — ответил обросший щетиной бригадир, в когда-то белой рубашке. На поясе бригадира висела кирзовая кобура с наганом. — Эх, закурить бы, шоб дома не журились!
— Угостили бы, да сами два дня без курева. И без еды. Можем патронов дать.
— Дай горсть на всякий случай.
Старшина Семёнов протянул бригадиру пачку патронов, спросил по-свойски:
— А чё туда, не вместе со всеми?
— Да мы вместе. Там грунтовка, километрах в трёх. Без толкотни пойдём. Может, даже быстрее всех.
Бригадир расстроено покачал головой, безнадёжно махнул рукой, глянул мельком на идущее поперёк дороги стадо, предложил вдруг:
— Берите свинью.
— Куда нам? На поводке за нами не пойдёт, — усмехнулся Семёнов.
— Освежуете. Бойцам мясо раздадите, а вечером сварите.
Бригадир вытащил наган, сноровисто приставил дуло к уху шедшей свиньи, выстрелил. Коротко взвизгнув, свинья упала, задёргала в агонии ногами. Бежавшие рядом свиньи шарахнулись в сторону от убитой.
— Ну, бывайте, — бригадир вяло махнул рукой и зашагал дальше.
— Старшина, оттащите добычу в сторонку, освежуйте, раздайте на руки, — приказал Говорков.
— А что, товарищ лейтенант, может и нам по той дороге? — предложил старшина. — Без помех-то сподручнее идти.
Когда свинью освежевали и разделили, Говорков повёл роту по следам стада.

***
   
Утром Говорков недосчитал в роте восемь человек. Сбежали.
Слово «окружение» перепуганной птицей носилось над потоками беженцев. Окружение — поганая штука. Неизвестно, что творится вокруг, какая обстановка впереди, где наши, где немцы…
Где наши — неизвестно. Немцы — везде: отступавших то и дело обстреливала артиллерия, пикирующие бомбардировщики бросали в колонны крупные и мелкие бомбы, поливали огнём из пулемётов.
Растерявшиеся командиры утратили управление войсками.
Лейтенанты, капитаны, политработники, бросив на произвол судьбы подразделения, заскакивали в ехавшие на восток полуторки.
Другие командиры пытались остановить военных, спасавших свои шкуры в потоке беженцев.
Паникёры кричали, что со всех сторон немецкий десант, что немецкие танки прорвали заслоны, что обороняться бессмысленно, хватались за оружие, угрожали призывавшим их встать на защиту...
Дороги войны трудны, но мучительны дороги отступления.
Враг сжимал кольцо. Артиллерийская стрельба, рычание пулеметов то с одной стороны, то с другой.
Дорога Гродно — Скидель и изрытый воронками берег Котры на подступах к Скиделю после бомбардировок и артобстрелов представляли жуткое зрелище. Обочины завалены трупами в заскорузлых от крови и пыли гимнастерках, с вывернутыми взрывами внутренностями, оголёнными костями.
Трупы лошадей повсюду. Разорванные на части снарядами, с глазами, выпавшими из кровавых глазниц… Смотреть на изуродованных лошадей старшине Семёнову было тяжелее,  чем на обугленные трупы людей с проломленными грудными клетками, вспоротыми животами и изуродованными лицами. Сам он родился и вырос в деревне. Пошёл служить срочную, да так и остался в армии. Семьи не завёл, потому как женщины любимой не встретил. А лошадей всех любил.
— Что ж это за нелюди на нас идут? Какие ведьмы их на свет произвели? Чьи они лохматые титьки сосали? — бормотал, страдая, Семёнов. — Ладно, люди на людей войной пошли... Лошадей-то за что? Ну, глянь, командир!
— На людей насмотрелся, — буркнул, почти огрызнулся Говорков.
— Встречу какого немчуру, убью до смерти, — зло цедил сквозь зубы Семёнов.
Раненая лошадь на дороге вдруг попыталась вскинуться на дыбки. Кто-то выстрелил — то ли опасаясь безумия животного, то ли решив прекратить его мучения. Лошадь снова попыталась вскочить… Ещё один выстрел… Лошадь боролась за жизнь. Ещё выстрел… И ещё… Наконец,  глаза лошади перестали быть живыми…
Мёртвые броневики с огромными дырами в бортах, края которых лохматились зазубринами железных лепестков. Металлический остов и голый мотор полуторки, у которой взрывом снесло кузов и деревянную кабину. Другую машину развалило на куски, сплющило передок, словно огромной кувалдой. Рядом тело пулеметчика без ног и одной руки. Оторванная по колено нога в ботинке с размотавшейся обмоткой лежит неподалёку в кювете. Целая рука сжимает приклад пулемёта Дегтярёва, застрявшего сошками в задке телеги — видать, стрелял в самолёты. Рыжие сгоревшие танки, толстый металл которых прошит бронебойными снарядами. Пласты железа разодраны, искорёжены, скручены в спирали. На некоторых видна бурая засохшая кровь, около других лежали обугленные останки танкистов…
Ни у кого из проходящих и мысли нет захоронить погибших. Не до того.
Чудовищная картина не вязалась с тишиной зеленеющего леса.
Прошли совсем немного — и вновь на всю дорогу чадящие танки с вывихнутыми башнями, разбитые пушки, автомашины и повозки с военным снаряжением. 
У грузовика с изуродованной взрывом кабиной и разбитым кузовом среди разбросанных вещей мёртвая женщина с оторванной ногой в задравшейся юбке. Пожилой сержант, прибившийся к роте Говоркова, нагнулся, чтобы одернуть юбку… Под ногами убитой увидел мальчика лет двух. Из развороченного бедра торчала сломанная кость. Лужица крови застыла тёмным студнем. На закрытых глазах малыша вздрагивали веки, а пальчики рук непроизвольно шевелились.
   
— Живой! — воскликнул один из бойцов. — Перевязать мальца надо.
— Лицо белое, кровью малый изошёл, — остановил  бойца сержант. — Если в больницу срочно, может и спасли бы. А так помрет. В долгих мучениях…
 Сержант ухватил себя за нос, сжал переносицу что есть сил. Похоже, чтобы удержать подкатившие к глазам слёзы. Вынул из кобуры наган.
— Ничего тут не сделаешь, а малого от страданий избавить надо… Вы идите… Негоже на такое смотреть…
Бойцы, словно испугавшись чего, заторопились вперёд, толкаясь, как в тесноте. 
Говорков оглянулся.
Сержант, не снимая пилотки, перекрестился.
Говорков отвернулся.
Сухо выстрелил, словно громко чихнул, наган.
В сторону от дороги уходил сгорбившийся сержант, который не захотел быть с теми, которые видели сотворённый им ужас.
Старшина Семёнов остановился, вяло всплеснул руками, уронил их в полной безнадёге. Помотал головой, как пьяный, пробормотал с болью:
— Кто разучился плакать, научится заново, увидев это.
Вдалеке дымились руины расстрелянного города.
И с окольной дороги пришлось уйти, достали «лаптёжники» — немецкие пикирующие бомбардировщики.
Долго блуждали по лесам и перелескам, спали урывками в мокрых от росы кустах. В промокших гимнастёрках ночами изнемогали от холода.
Однажды остановились на ночлег в селе. Немецкая разведгруппа вошла в село. Гренадёры забросали хаты гранатами.
Вырвались, потеряв несколько человек, потому что спали в сараях, чтобы не обременять хозяев. Снова прибились к отступавшему потоку. Шедший в толпе контуженый боец вдруг закричал: «Спасайтесь! Немцы окружают! Нам конец!». С вылезающими из орбиты глазами, с винтовкой наперевес кинулся бежать, выстрелил. Перепугавшись собственного выстрела, завертелся на месте, как загнанный зверь, попытался достать какого-то командира штыком. Командир выхватил пистолет, застрелил безумного.
Паника заразна. Какой-то политрук рвал с рукава красную звезду — знак отличия политработника. Прошёл слух, что немцы политработников в плен не берут, расстреливают на месте. Поняв, что накрепко пришитую звезду не отодрать, принялся суматошно мазать красное грязью. Звезда не замазывалась! Снял китель, бросил в сторону, убежал в нательной рубахе...

***
    
Откуда-то с востока донеслись приглушённые звуки пушечных выстрелов.
— До линии фронта дошли! — обрадовались бойцы.
— Прибавить шаг! — скомандовал Говорков и трусцой направился в сторону выстрелов. Рота побежала следом.
Бежали по перелескам с полчаса.
Пушки стрелять перестали.
Минут через пятнадцать услышали отдалённые автоматные очереди.
Бежали ещё. Стрельба давно прекратилась.
Запыхавшиеся, вспотевшие, усталые выбежали на край поля. 
Среди стрелковых ячеек и обрушенных орудийных окопов с вмятой в землю батареей дивизионных пушек по краю поля  в переломанном кустарнике и на самом поле лежали тела красноармейцев и командиров, пробитые пулями, раздавленные гусеницами, исковерканные взрывами, разорванные пулеметными очередями. Много. Рота, может, больше... Оторванные руки и ноги. Лужи крови у тел, над которыми с противным жужжанием уже роились мухи. 
Посередине поля громадина немецкого Т-3 (прим.: это по советской терминологии. По немецкой — PzKpfw III). Воняло горелой резиной, взрывчаткой и кровью. Кровью пахло густо, как на скотобойне.
Бойцы, остановившиеся чуть сзади и вокруг Говоркова, придерживали шумное, запалённое дыхание, ошарашено смотрели на побоище.
К роте Говоркова из кустов, из ямок вылезали и подходили бойцы разбитого подразделения. Их становилось всё больше. Они окружили подошедшую роту огромной толпой.
— Штук десять танков, да бронетранспортёров с гренадёрами, — выпучив глаза, суетливо доказывал себе несметность немцев перепуганный боец. — А у нас что? Четыре пушки… Разметали немцы батальон. Человек тридцать в плен взяли. Расстреляли комиссара и двух, на евреев похожих.
   
— Наши сидели под охраной возле подбитого танка, — перебил говорившего другой боец и махнул рукой в сторону горевшего танка. — Немцы танк чинить пробовали. Смеялись,  лопотали что-то. С ремонтом не получилось у них.  Хотели на буксире утащить, тоже не получилось. Пленных расстреляли и ушли.
— А вы где сидели? — зло спросил Говорков. — Из кустов наблюдали, как ваших товарищей расстреливают?
— У них танки, — огрызнулся подошедший старший лейтенант без фуражки с винтовкой за плечом. — Что мы против бронетехники?
— Танков всего десять было, — сказал Говорков. — А вас сейчас триста, не меньше. А было все пятьсот. Кто бежит, того убивают. У вас и пушки, и гранаты. Могли сражаться.
— Могли… — смущённо огрызнулся старший лейтенант. —  Да только бойцы у нас необстрелянные… А у немцев бронетехника... В момент смели.
— Да уж… Немцы чухаться не дают, — остыв, согласился Говорков, вспомнив разговор с комиссаром об армии новобранцев. — Бьют танковыми кулаками…

= 2 =

Сосед справа пошёл на прорыв в сторону посёлка Мосты. В Мостах единственная на всю округу переправа через Неман, которую пока держали советские войска. Пробившись к Мостам, батальоны смогут вырваться из окружения.
Командир полка приказал поддержать соседа.
Двигались стремительным маршем. Лошадей, тянущих пушки и телеги, гнали вскачь. Бойцы и командиры бежали. Слышался топот ног, тяжёлое дыхание, бряцанье оружия и редкие команды-просьбы: «Подтянись, братки!».
Минометчики задыхались. У одних на спинах плиты от минометов, у других на плечах трубы, у всех на каждом плече по две мины, связанные за хвосты, за спиной — винтовка и вещмешок, шинельная скатка наискосок, противогазная сумка на боку, тяжеленная каска на поясе.
Не легче пулемётчикам: один тащит за спиной станок, другой на плече, как бревно —  тело пулемёта. Третий — щиток, четвёртый в двух руках — коробки с лентами.
Выбивающиеся из сил красноармейцы бросали на обочины мешавшие противогазы и тяжелые каски.
Выбежали на дорогу, сжатую с двух сторон густым лесом. По обочинам чёрной, изрытой взрывами, сожжённой земли громоздилась мёртвая техника. Сгоревший Т-34. Из люка свесилось тело танкиста. Нижняя часть обгорела до черноты. На спине задрались недогоревшие остатки чёрного комбинезона, оголилась неживая белизна тела.
Воняло нефтяной гарью, бензином, горелой резиной, взрывчаткой и тухлым мясом.
На земле труп с разорванным животом… Много трупов повсюду…
Земля раздавлена и взорвана. Когда-то чистый ручей забит трупами — отбросами войны.  Зелёные рощи, душистые луга пропахли зловонием от распухших в летней жаре трупов людей и лошадей.
   
Откуда-то, будто поджидали, выскочили два «юнкерса», промчались над колонной, стреляя из пулемётов и бросая бомбы. Похоже, «юнкерсы» здесь караулили советские колонны, втягивающиеся в узкое пространство.
Прогромыхала связка орудий, запряженная цугом из трёх пар дико ржавших и храпевших от страха лошадей. На передках тесно держались друг за друга бойцы. Возница, выпучив глаза, орал непотребное, нахлёстывал лошадей, пытался выскочить из-под бомбёжки. Убитая в последней паре  лошадь волоклась в постромках.
Увидев, что «юнкерсы» развернулись и летят в обратную сторону, бойцы кинулись с дороги в разные стороны.
Прячась за стволом дерева, Говорков видел, как щеголеватый старший лейтенант в яловых сапогах, затянутый в тугую портупею, с биноклем на груди и кобурой на поясе, вскочил на брошенный автомобиль со спаренной зенитной установкой в кузове.
— Давай ленту! — крикнул сопровождавшему его бойцу.
Боец полез в кузов вслед за командиром, поправил неизрасходованную ленту.
Старлей передёрнул затвор и открыл огонь по «юнкерсам». 
Говорков недоверчиво качнул головой: сбить из пулемёта бронированного «лаптёжника» — сомнительная затея.
Первый самолёт пронёсся мимо. Второй крупнокалиберной очередью швырнул старлея и бойца с машины на землю.
Говорков тяжело вздохнул.
Обычная смерть на войне. Старший лейтенант, конечно, имел право попытаться сбить штурмовика. Но так плакатно, с открытого места, грудью навстречу «юнкерсу»… Решил поиграть со смертью? Играй один, зачем бойца на смерть позвал? Жалко бойца.
На пределе сил батальон продолжил марш-бросок.
Сначала наткнулись на немецких разведчиков-велосипедистов. Увидев советскую колонну, разведчики бросили велосипеды и побежали в лес. У одного велосипедная цепь зажевала штанину и он, пытаясь убежать на четвереньках, волочил за собой громыхающее «средство передвижения». В колонне засвистели, позоря неудачливого велосипедиста. Фашист вырвал, наконец, штанину из цепи и дал стрекача вслед за товарищами.
Разведка донесла, что впереди, в полукилометре, линия обороны противника.
Не прошли и ста метров, как вдалеке появились немецкие бронетранспортёры, из которых высыпались гренадёры. После короткого боя немцы отступили. Рота вышла на расстояние прямой видимости противника, но сблизиться не дала вражеская авиация.
Стервятники подлетели чёткой стаей: жёлтые концы крыльев, чёрно-белые кресты на крыльях и на хвосте, красные шасси, похожие на выпущенные когти, красные головки моторов. Выстроились в цепочку. Ведущий перевернулся через крыло колесами вверх, вошёл в пике. «Юнкерсы» пикировали с включенными сиренами, от их воя тела испуганно сжимались, мозги переставали думать, сирены стегали больнее кнута и принуждали бежать, не зная, куда, и не понимая, зачем.
Ревущие самолёты пикировали чуть ли не до земли. Бойцы видели нахальные рожи лётчиков, их осклабившиеся в торжествующе-издевательских ухмылках рты.
«Лаптёжники» пулемётными очередями рвали землю, людей, пытающихся скрыться от смерти в земле...
От самолётов оторвались чёрные точки. Одна… две… три… четыре… Не счесть! Бомбы выли, увеличивались в размерах… Угодит или рванёт в стороне? До чего же муторно от сознания беспомощности и беззащитности! Вой сменил тональность: «певуны» выходили из пике. И сплошной грохот. Земля страшно тряслась, всё затянулось мутью дыма. Глотки драла тротиловая гарь.
   
У Семёнова взрывной волной сорвало вещмешок со спины, унесло куда-то… И мысли унесло. Мозг выключился. Остались дикое желание жить и жажда завершения чего-то: скорей бы! Что угодно, только скорей! Время исчезло, перестало быть временем.
Чьё-то лицо, перекошенное ужасом. Чьи-то испуганные глаза в слезах, рот дико орёт: «Мам-ма-а-а!».
Беспрестанно свистят бомбы, грохочут взрывы, рвут землю, осколки вспарывают солдатские тела.
Бедная русская земля. Содрогается в ужасе от взрывов. Дёргается в конвульсиях, дрожит в агонии. То тяжко стонет, то кричит воплями раненых. Кричат, стонут люди в грязных выцветших гимнастерках, изо всех сил втискиваются в ямки, потому что только в объятиях спасительницы-земли можно укрыться от беснующегося визжащего металла. Но в такой бомбёжке не может остаться ничего живого.
Пространство заполнилось чёрной копотью и пылью. Какой-то боец, прижавшись к земле, надвинул каску на лицо, открыв затылок —  прячется по-детски: ничего не слышать и не видеть, тем спастись от ужаса. Обними землю, боец! Она тебя примет и прикроет. Может, и навсегда.
Взрыв совсем рядом!.. Земля рвотной судорогой попыталась выплюнуть Говоркова из себя…
Боец, лежавший рядом с Говорковым, вскочил. Замер с пеной в углах рта и широко раскрытыми от ужаса глазами: куда бежать? Говорков прыгнул на бойца, повалил на землю. Боец вырывался, скрежеща зубами, подвывая и царапаясь. Поднявшись на колени, Говорков наотмашь хлестнул бойца ладонью по лицу и снова придавил к земле. Боец оцепенел, вытаращил на Говоркова остекленевшие, ничего не видящие глаза. Подумав, что боец пришёл в себя, Говорков скатился с него.  Но боец подпрыгнул и помчался сквозь тучи дыма и пыли. Взрыв!.. Что-то шмякнулось перед Говорковым. Безобразно исковерканное тело. Вместо головы кровавый обрубок, тело раздавлено, словно катком, и выкручено, как мокрое белье.
Эх, жизнь! Какая же ты хрупкая! Только что была — и нет тебя…
   
Неожиданно всё стихло. Улетели стервятники. Не слышно рёва, не слышно взрывов. Что-то громко потрескивает в огне. Падают-позвякивают железки. Пахнет толом. На зубах, в ушах, за шиворотом песок.
Говорков тряс головой, пальцем выковыривал застрявший в ушах звон.
Негромко и протяжно кричит контуженный: изо рта, из носа и ушей струйки крови. После бомбёжки все контужены. Гудит от контузии в голове, звенит в ушах. Все молчат, кроме совсем ушибленного. Не хочется говорить. Время от времени кто-то тянет удивлённое: «Да-а…» и крутит головой: это ж надо! Живой! Кто-то, облегчая душу, выматерился без злобы.
Из воронки неподалёку от Говоркова приподнялся с земли боец, стряхнул с головы землю. Недоверчиво качнул головой и удивлённо хмыкнул:
— Вот это, брать твою мать, побомбило! Глякось… Целый!
С сожалением потрогал бок разодранной гимнастёрки, выругался:
— Чтоб всем фрицам в зады почечуй вточился!
Пригнувшись, пробежал в сторону противника, прыгнул в воронку на одной линии с сослуживцами, и принялся окапываться, превращая воронку в окоп.
Копать ячейку под обстрелом, срывая ногти, срубая лопатой землю и выгребая её горстями, для бойца спасение. Как можно быстрее выкопать ямку, сунуть в неё тело и выбрасывать грунт уже из-под себя. Проворна пуля, а боец, чтобы выжить, должен быть проворнее.
Бойцы знают спасительный закон войны: остановились — закопайся. Никто не ждёт команды, каждый о своей жизни заботится сам.
Говорков поднялся, чтобы подсчитать потери роты. Пригибаясь, сделал несколько шагов и наступил на кровавый, бесформенный кусок человеческой плоти. Рядом лежал красноармеец в лопнувших галифе. Изо рта убитого натекла огромная лужа крови. Там и сям разбросаны тела без ног, без рук, с разорванными животами, с торчащими бело-розовыми костями… Оторванная голова без нижней челюсти…
Едкая вонь чего-то горелого, могильный запах земли и густой запах крови…
Не успели бойцы толком окопаться, послышался неясный рокот. В небе загудело-зажужжало, с ревом прилетел первый фугасный снаряд, земля вздрогнула. Одна за другой, шепелявя, летели мины. Бризантные гранаты рвались резко, образуя чёрные облачка и осыпая бойцов смертоносным градом осколков.
Артиллерия противника словно взбесилась. Отдельные взрывы слились в ужасающий грохот. Земля вибрировала, судорожно дёргалась и ходила ходуном, ливнем сыпалась на головы.
— К бо-о-о-юу-у-у! — послышалось сквозь грохот взрывов.
Говорков увидел приближающиеся четыре бронетранспортёра и идущие за ними цепи немецкой пехоты.
«Много… Роты две», — оценил он.
Фашисты шли в расстегнутых мундирах с засученными рукавами, постреливая из карабинов и автоматов. Это производило впечатление…
— Не стреля-а-ать! Подпустить ближе-е-е! — прокричал Говорков.
Трудно сказать, слышали ли его бойцы сквозь грохот взрывов.
Артиллерийский огонь противника стал затихать. Лишь минометы выцеливали скучившиеся группы бойцов или замеченные пулемёты. Выстрел миномёта — негромкий, «чпок!» — не слышен. На подлёте короткий, шепеляво зудящий звук плохо настроенной струны — и звонкий хлопок. Плевок земли к небу без огня, без вспышки. А под ним кровь и смерть.
Взрыв рядом с Говорковым. Мученический крик. С земли встаёт, покачиваясь, боец: грудь, живот изодраны, вместо лица кровавая маска. Падает.
Медленно оседает пыль, дым поднимается вверх, чётче виднеются наступающие враги.
— Пулемёты… Почему молчат пулемёты? — слышит Говорков со стороны.
— Ого-о-онь! — протяжно командует Говорков. — Дадим фрицам прикурить!
И добавляет негромко, по-привычке: — Братья славяне…
Затарахтели «максимы», вразнобой защёлкали винтовочные выстрелы.
Попав под густой огонь винтовок и пулеметов, вражеская пехота утратила атакующий пыл, залегла, поползла назад.
На левом фланге, стреляя на ходу, наступали пять лёгких немецких танков. Прячась за танками, трусила пехота.
— Отсекай пехоту-у!
   
Ружейно-пулеметный огонь не прекращался ни на минуту. Послышался громкий выстрел из противотанкового ружья на левом фланге.
— Есть один! Закрутился! Дали фрицу шилом в зад! — восторгались бойцы.
Один танк задымил, развернулся на месте и встал. Остальные продолжали движение.
Два танка ползли к позиции Говоркова. «Сорокопятка», стоявшая метрах в пятидесяти сзади, молчала.
Танки всё ближе.
Почему пушка молчит? Говорков кинулся к пушке.
Зачем-то шарахнулся в сторону… Там, где он был секунду назад, взметнулась взрывом земля… И снова зигзаг в сторону… И снова взрыв… Говорков словно чувствовал, куда ляжет следующий снаряд…
Пушка… Наводчик обвис на казённике, остальные бойцы орудийного расчёта валяются рядом с пушкой. У станины дымится воронка от мины.
«Ствол длинный, жизнь короткая», — вспомнил поговорку артиллеристов Говорков, отпихнул тело наводчика и прильнул к панораме. Он со времён военного училища не стрелял из орудия, собственные движения казались слишком медленными. Покрутив ручки поворотного и подъёмного механизмов, поймал в глазок панорамы надвигающийся танк.
Кто первый выстрелит, он или немец? Спешить нельзя, если ты промажешь — немец ударит наверняка…
Навёл перекрестие на гусеницу, молча скомандовал: «Огонь!»…
Звонкий выстрел ударил по ушам…
Разматывая гусеницу, танк поворачивался, подставляя под выстрел бок.
Говорков метнулся за снарядом, дослал снаряд в дымящийся казённик… Борт стоящего танка — цель для курсанта… «Огонь!»…
Взрыв!
Вероятно, в танке детонировал боезапас.
Второй танк, продолжая стрелять, попятился. Пехота отступила, побежала.
Говорков кинулся к своим.
— Примкнуть штыки! — что есть мочи заорал на бегу. — В атаку, славяне!
Примкнули штыки, заорали надсадно:
— Бей фрицев! А-а-а!
Мат-перемат, крики, вопли, рычание…
Страшное для немцев зрелище — множество русских с перекошенными от ярости лицами, с оскаленными ртами, под градом пуль и снарядов бегущие на них.
Взрывы вздымают фонтаны земли, грибы дыма вздымаются будто сами по себе, земля разверзается.
   
Звериный рёв, проклятья, грохот рвущихся гранат, стрекотание автоматов, отдельные ружейные выстрелы, вопли раненых… Там и там вздымаются фонтаны земли…
Яростный бросок сокращает дистанцию между красноармейцами и фашистами до ста метров. Те и другие бегут наперегонки со смертью.
Пятьдесят метров, тридцать, двадцать, десять.
Говорков слышит надсадное дыхание бегущего рядом бойца…
Некоторые красноармейцы без гимнастёрок. Многие, дико вытаращив глаза и перекосив лица, пронзительно вопят.
Говорков бежал с пистолетом в руке. Стрелял вперёд, орал, махал рукой. Патроны кончились, на бегу сунул пистолет в кобуру, подхватил винтовку у убитого бойца.
Трупы, множество трупов… Ещё не трупы — с оторванными челюстями, со страшными ранениями в голову, полуобморочные, но продолжающие идти на прорыв…
Грузовики, тягачи, подбитые танки и бронетранспортёры по всему полю — какие-то советские подразделения уже пытались здесь прорвать окружение. Бойцы, которые шли на прорыв накануне, сгорали заживо, вцепившись в рукоятки пулеметов.
Разбитые мотоциклы с колясками, немецкие трупы…
Говорков увидел, как бегущего правее и чуть впереди бойца пошатнуло, живот его окрасился красным, из живота полезло что-то синюшное, вздулось пузырём. Боец зажал пузырь левой рукой. С озверелым лицом продолжая орать, потрясая винтовкой в правой руке, бежал дальше.
«Кишка!» — мелькнуло в сознании Говоркова.
Пыль, жара, саднящая боль за грудиной — дышать нечем.
Рукопашная — страшное дело. Сначала неясные крики бегущих вперед на смерть... Изредка: «Ура!», «Вперед!»… Трескотня выстрелов, стоны раненых и умирающих...
Гранаты в немецкие окопы. Удары прикладами, автоматные очереди, грохот, взрывы. Ещё гранаты. Потом драка накоротке... В  морду,  с хрустом в  переносье,  с выдохом в  кадык,  с гаком в  челюсть, и неслыханный  матерный рёв над озверевшими людьми.
Лежащие в крови тела. Разбитые лица, вспоротые и распахнутые животы.
   
Пулемётная очередь. Гранаты… Треск автомата…
— А-а-а!..
— В душу-мать!..
— …лядь!
— Ма-ма…
Штыки красноармейцев мелькают, трупы множатся.
— За Танюшку!..
Рукопашный бой страшен.
Мелькают озверелые, искажённые лица, сливаются в красное месиво, в страшную маску вглядывающейся в тебя смерти.
Видя ярость набегающей на них многоликой погибели в виде дико орущих, ожесточённых русских, немцы побежали.
— Бей гадов!
— В плен не брать!
Из раззявленного рта пена, как у сумасшедшего. Взрыв гранаты в метре от бойца, он падает. Пытается опереться на локоть… Поток крови, заполнивший рот, гасит его последние возгласы.
— За брата Саньку!
Дико перекошенные лица, окровавленные острия штыков, хриплый рык, ругань, смертельные вскрики. Дерутся стоя… Сцепившись, катятся по земле… Раненые, упав, хватают убегающих врагов за ноги...
Рукопашная — это страшно. Рукопашная — это насмерть. В рукопашной о жизни не думают, единственная мысль: убить!
Первобытный, яростно одичалый рёв людей, автоматные выхлесты в упор, хряст прикладов… Захлебывающийся крик раненых и стон умирающих.
Перед Говорковым разверзлась могильная щель окопа, в которой колыхалась спина, гладко обтянутая мундиром мышиного цвета. Говорков выстрелил. Точкой окровавилось сукно на спине, немец провалился на дно траншеи.
Говорков прыгнул в окоп.  Над самым ухом будто разодрали ситец. Щеку обдало горячим воздухом. Это другой фашист пустил автоматную очередь… Мимо! Штык легко вошёл в живое тело по самый ствол. Соломенное чучело на полигоне проткнуть тяжелее. Фашист обмяк, навалился на винтовку и потянул вниз. Говорков дёрнул винтовку на себя…
Немцев намного больше, и боеприпасов у них больше, и оружие лучше, и храбрости им не занимать...
Убитые немцы вперемешку с русскими. Трупы, трупы, трупы…
…Говорков остановился, надсадно дыша. Воздуха не хватало. Дно окопа устлано трупами. К стене привалился молодой красноармеец. Грудь прострелена. Страдальческое лицо. Страшные, тоскливые глаза. Со стоном пытается вздохнуть глубже, но каждый вздох прерывает боль и кашель. С каждым выдохом рана на груди плюётся кровью. От кашля кровавая пена на губах.
Глядя вдоль окопа, Говорков снял с пояса фляжку, дал раненому напиться.
Благодарный страдальческий взгляд.
Не жилец.
Подошли бойцы, расстегнули раненому гимнастерку, заткнули рану марлевым тампоном. Штаны пропитались кровью, видать и внизу ранение. От раненого пошёл сортирный запах. То ли ранение в живот с повреждением кишки, то ли кишечник самопроизвольно опорожнился.
Тоска в глазах парня.
И каловый запах.
— Немец! — указал один из бойцов.
      
Немец ковылял прочь от окопов. Двое ребят вскинули винтовки. Выстрелы свалили немца с ног. Бойцы продолжали стрелять. Пули дергали мёртвое тело.
— Вот так. Всех фрицев надо убивать. Мы вас не звали… Наша земля вам не лебенсраум!
Несколько голосов мученически просили:
— Братцы, санитара… Помогите! Помогите, ради бога!
На дне окопа лежал наш раненый.
— На ногу не наступайте, раздробило её. Сюда ступайте,  — указывал на живот. — Тут не больно.
Говорков почувствовал жжение под мышкой. Рука в крови. Пощупал: пуля кожу содрала, но кровит сильно. Посмотрел на мокрые, грязные, немытые несколько дней пальцы с обломанными ногтями. Вытер окровавленную ладонь о штаны. Вытащил индивидуальный пакет, разорвал упаковку, скомкал бинт, сунул в подмышку.
Подумал: «Жалко, что я не бессмертный. Никакие ранения не страшны были бы».
Подумал с позиции политической действительности, усмехнулся: «Чтобы стать бессмертным, сначала надо умереть героем». Умирать даже геройски не хотелось.
Чувствуя, как дрожат и начинают слабеть ноги — сказались усталость, недоедание и потеря крови — уселся на ящик из-под патронов. С трудом достал из нагрудного кармана перевязочный пакет, кое-как наложил повязку сверху гимнастёрки.
   
Неподалёку лежал мёртвый немец без каски, с окровавленной головой. Вспомнилась первая рукопашная, в которой он вплотную увидел смертельно раненого немца. 
Тогда Говорков с первым взводом вышел из леса на опушку. А им навстречу то ли передовой отряд немцев, то ли немецкие разведчики. Солдаты с той и другой стороны замерли на мгновение и практически одновременно рванули навстречу друг другу.  Немцы бежали, профессионально рассыпавшись цепью,  бежали с лихим азартом, с заносчивостью бойцов-профессионалов, с осознанием арийского превосходства.
Нашим тоже лихости не занимать, а злостью любой мог поделиться с троими. Но бежали гурьбой, как уличная ватага в драке «стенка на стенку».
На Говоркова, ухмыляясь и яростно перекосив морду, бежал здоровый рыжий немец с крючковатым носом и квадратной нижней челюстью. Матёрый боец приближался короткими прыжками, зигзагами избегая прицельных выстрелов, короткими очередями стреляя из автомата. Боковым зрением Говорков увидел, как немец скосил двух его ребят.
Рыжий был метрах в десяти от Говоркова, уже ясно виднелись петлицы и пуговицы на мундире... Говорков жал на курок пистолета… А пистолет молчал, словно в кошмарном сне — патроны кончились, сменить магазин он не успевал… 
Немец направил автомат в живот Говоркову… Говорков словно почувствовал, как пули прошивают ему кишки… Ноги ослабли… Раздалась короткая очередь…
Немцу снесло полголовы… Ошмёток крови и мозгов плюнул Говоркову на гимнастёрку…
Справа, чуть впереди Говоркова с ручным пулеметом бежал ефрейтор Васильев:
— Живой, лейтенант? Неудобно стрелять, чуть тебя не зацепил…
Говорков поднял руку, мол, всё в порядке. Он реально учуял густой запах свежей крови, исходящий от ошмётка на его гимнастёрке… и ему стало тошно… Выворачивало до зелёной желчи.
…Кровотечение утихло. Говорков почувствовал себя спасённым, расслабился и погрузился в странный мир цветных галлюцинаций.
Солнце пекло нещадно.
Виделся Говоркову немецкий солдат.  Лежал, оскалив зубы, с остекленевшими бесцветными глазами. Рыжий уродец, плюгавое создание, считавшее себя сверхчеловеком, мечтавшее из России сделать свой лебенсраум, жизненное пространство для арийских детёнышей. Эта гадкая тварь хотела сделать славян рабами, на завоёванной территории объявить «новый порядок», дающий ему право убивать стариков и детей, насиловать русских жён и дочерей.
В гадючей Гитлерландии жёнушки многих таких «сверхчеловеков» ещё не знают, что трупы их муженьков уже смердят на русской земле, что им уже не доведётся получить по сто обещанных Гитлером гектаров  русской земли и по десятку семей русских рабов. Немки ждут посылок с награбленным добром. Не дождутся.
Тысячи русских детей плачут о погибших отцах.  Но и в «фатерландии» всё больше гансят гундосят о своих погибших фатерах. А будут вопить ещё громче. Потому что русскую землю щедро удобрят плоть и кровь погибших завоевателей.

= 3 =

      
И снова марш-бросок. Хорошо, что по дороге.
— Поберегись!
Устало вздыхая, а то и поругиваясь сквозь зубы, бойцы отходят на обочину. Двуконная упряжка протащила сорокапятку на резиновом ходу с громыхающим тележными колёсами передком.
Тяжело и вразнобой ступая, рота Говоркова тянулась на взгорок.
Рота — только название. А по штыкам — едва взвод наберётся. И те через одного забинтованные. Таких рот в колонне — почти все.
— Огневики, вон, на лошадях, а мы пешкодралом. Идём всё, идём… Отдохнуть бы!
— Отдохнёшь… когда над тобой будет два метра земли.
— Да-а… Крепко немец нам на обмотку наступил, родимец его затряси!
— Да уж, закрутил фриц маневры…
— Закрутил… как цыган солнце. Бьёт, сволочь…
— Ничего… За битого двух небитых дают…
— …Да не больно-то берут!
— А я думаю, товарищ Сталин заманивает фрицев…
— Курица тоже думала… что у лисы куриные мозги.
— Ничё, ничё, не все собаке в рот, бывает и в лоб… Всё ж таки, думаю, заманивает! Заманим, а потом как вдарим! Раздолбаем гада, в гробину его мать!
— Гляди в одного войну не выиграй, Сёма! Это ж какую тебе звезду Героя придётся из золота ковать? На тачке не увезёшь!
Отступающая на восток колонна растянулась от горизонта до горизонта. Говорят, на шестьдесят километров.
Зельвянка и Щара, протекающие по болотистым долинам, впадают в Неман. Между долинами этих рек вытянутые с севера на юг возвышенности. Чтобы замкнуть окружение, немцам оставалось захватить полосу в двадцать пять километров. Вот к этому «бутылочному горлышку» и стремились отступающие советские части.
Из маленького солнца, как из жерла паяльной лампы, вырывалось нестерпимое для глаз жёлтое пламя, жгло накрытую увеличительным стеклом неба, иссушённую землю. Дальние ряды людей, орудия и лошади колыхались над землёй в раскалённом студенистом мареве. Уходили в небо… Многим предстояло уйти в небо. Многим оставалось жить день… два… три. Только неведомо, кому сколько.
Совсем недавно не было войны. Радовались жизни, строили планы. И вдруг мирная жизнь кончилась. Одни погибли в первые минуты войны, другие в первый день, третьи — в первую неделю… Войны не было — жили. Война началась — перестали жить, стали воевать.
Война — промежуток между жизнью и смертью. Война — мучения фронтовиков, которые окончатся смертью. Вопрос только — у кого когда. 
Идут измученные бойцы. С винтовками и скатками. С сапёрными лопатками, фляжками и касками на ремнях. С вещмешками за спиной. Скрипит на зубах песок, пыль на лицах смешивается с потом и превращается в солёную грязь, разъедающую глаза, губы, кожу. Жара, боль многодневной усталости, гнетущие мысли об отступлении, смертная тоска в сердце, лишающая желания разговаривать. Где наши? Где линия фронта? Неизвестность сушит мозги, грызёт души.
— Прёт немец... Не остановить, —  изливает чья-то душа мучительные сомнения.
— Да уж… Надо бы хужее, да некуда…
— Ничего, остановим… Они, сволочи, получат своё. Придёт время, погоним немца на хаузы (прим.: nach Hause — домой), спомянется им русская земля!
— А меня они чёрта с два возьмут! Один патрон всегда в кармане лежит!
   
Иссушающий жар проникает в самую глубину тела, в кости, в печёнку. От нестерпимой яркости солнца болят глаза — окошки в измученный, опалённый мозг. Многие идут с закрытыми глазами.
— Господи, когда же привал! Ноги горят… — негромко жалуется сам себе тихий голос.
Тут же бодрящее предложение соседа:
— А у меня не горят. У меня ботинки с воздушным охлаждением: подошвы отвалились, я их проловкой прикрутил… Давай обувками поменяемся.
Новый голос вступает в обсуждение:
— Не меняйся, Петро. Дождь начнётся, его ботинки будут с водяным охлаждением, портянки промокнут…
Тяжёлый топот ног, перестук лошадиных копыт, скрежет железа колёс, хруст раздавленных камней, тяжёлое, хриплое дыхание, лошадиное фырканье и испуганное ржание, безнадёжные вздохи и оханье, сухое чмяканье запёкшихся губ. Три дня не евши, омертвев от усталости и зноя, бредут с закрытыми глазами, шатаются и падают, не думают, куда идут, зачем идут. Если кто падает, то падает молча. И другие, наткнувшись на его тело, падают молча. Шедшие не смотрят, через что перешагивают, на чём поскальзываются их усталые ноги.
— В животе пустота, как в пещере. Скажет кто: «Хлеб», в животе эхо полчаса гуляет, —  выговаривал задумчиво боец, путаясь языком в зубах.
— А у меня даже кишки пустые, — жаловался ему сосед без эмоций. — Ежели с заднего конца заглянуть, зубы увидишь. Хочешь на мои зубы посмотреть?
На восток утекают колонны, в которых смешались автомашины, трактора, тягачи и повозки из разных подразделений. На восток бредут группами и поодиночке измученные до последней степени войска без командиров и генералы без войск, танкисты без танков и артиллеристы без пушек. Большинство уставших и убитых тяжестью отступления людей не расставалось с оружием: у командиров из запыленных кобур виднелись рукоятки наганов и пистолетов, у бойцов из-за спин торчали стволы винтовок даже с примкнутыми штыками. Некоторые не расстались и с касками, несли их на поясе, а то и на шее, как лошади носят торбы в походе.
Уходили на восток милиционеры и пожарные, тащили скарб беженцы. Везли в переполненных автобусах, грузовиках и на телегах окровавленных, запылённых, почерневших от огня и копоти раненых.
Безумие отступления. Ужас бегства.
   
Какие-то подразделения ушли вперёд, какие-то отстали, из-за хаоса на дорогах найти родное подразделение невозможно. Авиация противника безнаказанно истребляет отступающих.
Бесчисленные воронки от бомб и снарядов, гигантские скопления разбитой, сгоревшей и брошенной техники. Перевёрнутые телеги с невыпряженными из оглоблей мёртвыми лошадьми, брошенные танки с открытыми люками. Продырявленные и закопчённые — с закрытыми… Изуродованные, словно их били гигантской оглоблей, полуторки. Зад полуторки словно вдавлен в землю, фары глядят в небо, будто машина на последнем издыхании пытается выкарабкаться из земли… Бронемашины с развороченными, словно консервные банки, бортами… Бочки, оторванные колёса, щепки и доски от разбитых грузовиков, бытовой мусор… В некоторых местах техники столько, что приходится растаскивать её в стороны, потому что объехать из-за болот или густого леса невозможно.
Недалеко от обочины мирно паслась лошадь. Красавица! На таких ездят щёголи-командиры. Паслась неторопливо, покачивая окровавленным обрубком передней ноги… Скорее всего, наступила на противопехотную мину.
Как тошно и тоскливо стало Говоркову! «Мы, люди, воюем… А они-то, безвинные, за что страдают?!».
— Добей, — не глядя на идущего рядом красноармейца, махнул рукой Говорков в сторону лошади.
Боец, который уже убил не одного немца, испуганно затряс головой: «Не смогу…».
Кюветы и обочины завалены распухшими на июньской жаре смердящими трупами людей и лошадей. Тучи жужжащих мух.
Запах пожара, запах сгоревшей техники, сгоревшей плоти, сгоревшего мира. Запах смерти.
А с флангов, сзади, спереди — отовсюду — то и дело беспощадный артиллерийский и миномётный огонь. Над головами много раз за день круговерть самолётов с крестами на крыльях. И ни одного нашего. С неба вместе с бомбами падают бочки с пробитыми дырками, издавая в полете душераздирающий вой. Белым дождем сыплются немецкие листовки — пропуска в плен. «Бей жида-политрука, рожа просит кирпича!». В перерывах между обстрелами издалека кричат репродукторы: «Русские солдаты, сдавайтесь! Сопротивление бессмысленно! Гарантируем сдачу на почётных условиях и медицинское обслуживание раненым».
— А я в левом кармане гимнастёрки всегда портсигар держу. Мне знакомый рассказывал, что его от осколка отцовский портсигар спас.
— Соврал тебе знакомый. Или прихвастнул. Ежели осколок на излёте, он и без портсигара тебе окромя шишки с синяком, ничем не навредит. Коли в глаз попадёт, то, на манер камня, может выбить, разговору нет.  А ежели рядом снаряд или граната рванут — никакой портсигар не спасёт. Осколок с монету винтовочный ствол гнёт и в тело вминает, аж рёбра лопаются. Нет, портсигар против осколка — всё равно, что сахарная водица для лечения страдающих половым бессилием...
— Каким бессилием?
— Не важно. Тут идти сил нет, а уж про другое…
Военный регулировщик на развилке дорог указал повернуть на длинную насыпь, ведущую к мосту через заболоченную пойму реки, впадавшей в Неман. Вся насыпь до моста через реку забита автомашинами, повозками, тягачами, орудиями. Обойти колонну негде, кругом болота и густой ельник.
   
У разрушенного моста суетились бойцы. Камнями, бревнами, фашинами (прим.: связки прутьев) и землёй перекрывали русло реки.
— Воздух! Воздух! — закричали в ожидающей колонне. — По машинам! Рассредоточиться!
Рассредоточиваться некуда, кроме как сдать назад. Замыкающая машина тронулась с места, но к ней подскочил стоявший неподалёку лейтенант, выхватил пистолет, выстрелил в водителя. Машина как пробкой застопорила движение колонны назад.
Рота Говоркова как раз подходила к хвосту колонны, выстроившейся на дамбе.
— Он что же делает, гад! — поразился старшина Семёнов, хлопнув по ляжкам ладонями и присев от удивления.
— Дорогу к отступлению перекрывает, — оценил обстановку на дамбе и в небе Говорков. — За мной!
Он и несколько бойцов кинулись к машине.
Лейтенант выстрелил из пистолета, ни в кого не попал… Его сшибли с ног, обезоружили, заломили руки за спину. В одном кармане лейтенанта старшина Семёнов обнаружил удостоверение личности начальствующего состава РККА, протянул Говоркову. Пошарив по другим, нашёл документы офицера вермахта. 
— Диверсант, — понял Говорков.
— Сдавайтесь, — высокомерно посоветовал диверсант на русском языке с едва заметным акцентом. — Вы проиграли войну. Вы разгромлены. Германское командование гарантирует вам достойное содержание в лагерях военнопленных…
— Некогда нам с тобой капитуляции обсуждать, — буркнул Говорков, вытащил пистолет, выстрелил в диверсанта. — Сбросьте его с дороги.
Над колонной взвились сигнальные ракеты. Похоже, немецкие сигнальщики, прятавшиеся в лесу, показывали бомбардировщикам цели для бомбометания.
Бомбардировщики приближались.
— Кто машину водить умеет? — крикнул Говорков.
Бойцы кинулись к кабине, вытащили убитого шофёра на обочину. Один из бойцов сел за руль, завёл машину, начал сдавать назад. За ним попятились ещё несколько машин.
— По машинам! — крикнул Говорков, сам вскочил в кабину машины, за рулём которой сидел его боец.
Тридцать бойцов рассыпались по четырём ближайшим машинам: кто на подножки, кто поверх груза, лежавшего в кузовах.
Пикирующие бомбардировщики с воем заходили на бомбометание.
Машины развернулись и помчались к развилке. Регулировщик куда-то исчез. Водитель повернул налево, и через несколько километров машина выехала к исправному понтонному мосту, где не было затора и стоял полковник с автоматом, который, как оказалось, ждал здесь ту самую, только что разбомблённую на насыпи автоколонну.
   
***
Ближе к вечеру к Говоркову подъехал на коне майор Дымов, командир батальона.
От батальона народу осталось меньше двух рот полного состава, поэтому комбат не рассылал связных, а отдавал распоряжения самостоятельно.
Дымов спешился, посмотрел на осунувшееся лицо Говоркова, на забинтованную, висевшую на грязной перевязи руку. Сочувственно спросил:
— Ну, ты как?
— Ничего, — буркнул Говорков. — Где наша не пропадала, кто от нас не плакал! Мы славяне, мы прорвёмся. Вот ведь угораздило! Прямо в подмышку стрельнуло.
— Кость не задело?
— Не задело. По коже пуля скользнула.
— Повезло. А могло бы грудную клетку прострелить, лёгкое. Или руку.
Дымов присел на обочину, вытащил из планшета карту, ткнул пальцем:
— Открытой для отхода на восток осталась заболоченная горловина вот здесь. Это населённый пункт Мосты. Там единственная переправа через Неман. Войска 3-й и 10-й армий, отступающие со стороны Гродно, могут перейти Неман только здесь. Перед нами прошли остатки 11-го мехкорпуса Мостовенко, они будут держать предмостный плацдарм, не дадут противнику прорваться к переправе. Но им нужны сутки, чтобы подготовить укрытия для артиллерии и танков, вырыть капониры, окопы. Мы в арьергарде. Значит, нам держать немца. На тебя и на твоих бойцов я надеюсь больше чем на других.
Показал место на карте:
— Вот здесь дорога проходит по болоту. Оседлаешь дорогу, задержишь немцев на сутки. За это время наши переправятся на ту сторону. Выполнив задачу, отступишь через Мосты, а врага задержит мехкорпус Мостовенко.
 Говорков присел рядом с Дымовым, уставился в карту.
— Четыре пулемёта тебе дам, патронов сколько хочешь. Ребята брошенную машину с боеприпасами нашли, патронов море, — убеждал Дымов.
— У меня от роты осталось три десятка бойцов. Есть раненые. Обойдут немцы — и хана нам.
— Там болота, танки не обойдут. А пехота у них без танков не ходит. Дорога на взгорок поднимается, сядешь наверху, немцы как на ладони будут.
— То есть, ты ставишь меня на дорогу в качестве заслона, и я должен пулемётами отбиться от танков? Без пушек или противотанковых ружей я дорогу не удержу. Это не заслон, а… танец на сковороде какой-то.
— Нету ни ружей, ни пушек, — помрачнел Дымов. — Гранаты соберём, отдадим тебе. Танки у них без поддержки пехоты тоже не ходят. Удержишь пехоту — удержишь танки. Надо, Говорков, удержать, чтобы наши успели отойти.
В словах Дымова Говорков не чувствовал уверенности.
— Приказ понятен, — буркнул Говорков. — Стоять, как девице невинной: визжать, кусаться, царапаться, брыкаться, но держаться.
      
Дымов сложил карту, спрятал в планшет, встал, отвернулся от Говоркова, будто обиделся.
Говорков тоже встал. Отвернулся в другую сторону. Раздражённо сунул здоровую руку глубоко в карман галифе.
Дымов вдруг задумался, звучно поскрёб щетину.
— Есть сорокопятка! — оживился он. — Прибилась к нам… Правда, с боезапасом у них… сильно худо. Пришлю!
Комбат осторожно взял Говоркова за плечо, просительно заглянул в глаза:
— Помоги, лейтенант, а? Ты у меня самый надёжный! Спасём людей, выйдем из окружения, упрёмся…
— Чем смогу… — сердито буркнул Говорков.
— Ну и ладно, — благодарно одобрил Говоркова майор, осторожно тронул за здоровую руку, сел на коня, ускакал вперёд.
Когда нескончаемый, казалось, поток отступающих иссяк, и по дороге прошла стрелковая рота, прикрывавшая отход, с запада выскочило звено «лапотников». Юнкерсы с воем пикировали, бомбили, обстреливали из пушек кого-то впереди.
— Похоже, то место, где нам стоять, — кивнул старшина Семёнов в сторону поднимающихся от взрывов дымов. 
— Похоже, — согласился Говорков. — Сказал же майор: там узкий проход через болото, разбежаться и спрятаться некуда.
— Тяжело там сейчас нашим…
— Да уж… Все мы однажды наткнёмся на пулю.
— Жизни можно избежать, а смерти не минуешь.
Минут через двадцать рота дотопала до указанного места. Дорога длинным подъёмом шла в горку, переваливала через покатый гребень и по сухой равнине уходила к Мостам. Дорогу перед взгорком с двух сторон ограничивало что-то вроде болота, поросшего камышом и чахлыми берёзками.
На дороге перед взгорком в беспорядке виднелись разбитые и брошенные грузовики. Там и сям лежали убитые и раненые лошади. Живые лошади, запряжённые в повозки, стояли неподвижно, опустив головы.
Из грязной воды сбоку от дороги торчал разбитый кузов грузовика. Рядом задними ногами и половиной брюха ушла под воду понурая лошадь. Судя по хомуту и оглоблям, лошади вылезти из болота не давала увязшая позади неё телега. Лошадь будто смирилась со своей печальной участью.
— Эх, несчастные животины! — тяжело вздохнул старшина Семёнов. — Ладно, люди с людьми воюют… А они за что страдают-гибнут?
   
Проходя между телег и машин, он отстёгивал сбрую, хлопками ладони по крупам прогонял лошадей с дороги.
Двое бойцов спустились к увязшей лошади, обрезали постромки, криками и ударами заставили лошадь вылезти на дорогу.
Говорков подозвал командиров взводов:
— Оборону организуем на вершине бугра. Дорогу на подъёме освободить от мусора, — Говорков кивнул на телеги и машины.  — Технику столкнуть вниз, по возможности, утопить. Для танков они не помеха, а если оставить — пехоте будет за чем прятаться во время атаки.
— Командир, я вот что подумал, — почесал щетину на подбородке старшина Семёнов. — Пару-тройку кабин на бугор затащить, они издали на башни вкопанных в землю танков похожи. Оглобли под них сунуть — от дула пушки не отличишь. Пусть фрицы думают, что у нас тут артиллерия и танки закопаны. Верно говорю!
Говорков молчал, раздумывая над шутейным предложением.
— Немцы вояки осторожные. Одно дело, когда все нас будут долбить, а другое дело, когда половина отвлечётся на стрельбу по «потешным танкам», — убеждал Семёнов.
Говорков кивнул:
— Думаю, есть смысл. Только сделайте, чтобы издали «пушки» были заметны, но замаскируйте, чтобы было непонятно, что это за «пушки».
Рота принялась обустраивать линию обороны.
Вскоре с той стороны, куда ушли войска, затарахтели колёса повозки. Пара лошадей притащила сорокапятку. На передке теснился расчёт «огневиков». Артиллеристы сноровисто отцепили пушку от передка, положили на землю два снарядных ящика, лошадей с передком отогнали в укрытие.
К Говоркову подошёл молоденький сержант, радостно представился:
— Здорово, командир! Сиротинин Николай, командир орудия.
— Здорово, — буркнул Говорков, назвал свою фамилию и пожал руку сержанту.
Раненая рука ныла, чувствовал Говорков себя очень устало.
— Чем помочь? — чуть снисходительно к пехоте спросил артиллерист.
— Снарядов что-то мало у тебя для помощи, — Говорков кивнул на снарядные ящики.
— Два штука, — с улыбкой сообщил артиллерист.
— Два ящика? — уточнил Говорков.
— Нет, два снаряда. Один подкалиберный, один осколочный. Во втором гранаты. И четыре ящика снаряжённых лент тебе комбат прислал.
   
Артиллерист открыл ящик с гранатами. Пять эргэдэшек на полторы противотанковые связки и пара десятков лимонок, пехоту шугать.
— Ну, комбат, помог! Ну, щедрая душа! Подарил сито с обечайкой да веник с шайкой — забирай, что хочешь. — Говорков всплеснул здоровой рукой, усмехнулся. Подумав, указал на дорогу: — Оттуда танки ждём. Пока не отстреляешь… «два штука», не отпущу. Но оба выстрела только по моей команде. Предупреди своих, кто хоть шаг в тыл без моего разрешения сделает, из пулемёта достану. Знаю я вашего брата.
— Все слышали? — бодро спросил артиллерист подчинённых.
— Ты-то по танкам, хоть стрелял? — скептически спросил Говорков.
— Приходилось, — уклончиво ответил сержант.
— Сколько подстрелил?
— Не считал. Мне за них трудодни не пишут.
— Вон туда ставь свой… пистолет на колёсах, — указал Говорков.
— Зря так, лейтенант. Пушка противотанковая: «Смерть врагу, хана расчету».
— Если только из соображений, что её поставить против танка. И ждать, что с ней сделает танк. Противотанковая, — повторил Говорков со вздохом. — Только труба пониже и дым пожиже. Чем от танка. Одно слово... «прощай, Родина!» (прим.: сорокопяточников, бивших по танкам с прямой наводки, гибло очень много, поэтому они себя называли «прощай, Родина!»).
— Между прочим, — обиделся артиллерист, — со ста метров пробивает броню в восемьдесят восемь миллиметров. Лобовую броню любого немецкого танка.
— Нет, на сто метров подпускать танки рисковано. Нам бы метров с пятисот.
— А с пятисот подкалиберным снарядом берёт броню в шестьдесят шесть миллиметров. У немецкого Т-3, между прочим, лобовая броня тридцать миллиметров.
— А нам в училище говорили, пятьдесят пять.
— Ну, это у модифицированных перед войной, — смутился артиллерист. — А в основном — тридцать.
— Ладно, убедил. Уважаю. Слушай сюда. Вон дерево, видишь? Метров четыреста отсюда. Даже чуть меньше. Как танк дойдёт до того дерева, ударишь осколочным. Для пристрелки. Потом наверняка — подкалиберным. И сразу дёру в разные стороны, потому что жить твоей пушке после этого — секунды…
Пушку поставили в стороне от дороги в яму, замаскировали ветками.
Говорков приказал построить личный состав, чтобы объяснить, каким макаром  он собирается без противотанковых ружей и «одним с половиной снарядом» остановить вражеские танки.
— Ну, я не знаю… — скептически покачал головой младший лейтенант Темнов, командир первого взвода. — С двумя снарядами и одной связкой гранат против танков стоять… Это ж верная командировка в могилёвскую губернию.
— Не боись, Темнов, — бодро хлопнул младшего лейтенанта по спине Говорков. — Мы — славяне. Мы прорвёмся. Мала коза, да на горе и она выше коровы в поле. И вообще… В безвыходной ситуации, когда нечего делать, положено браться за великие дела.
Рота построилась.
— Пехота — царица полей, — начал издалека Говорков. — Пулемет — главное оружие пехоты. Пока пулемет ведёт огонь, враг не прорвется даже ползком. А потому как танки у немцев без поддержки пехоты не ходят, наша задача — положить немецкую пехоту. Поэтому надо выбрать позиции так, чтобы немецкие танки нас не достали.
— Выбирай, не выбирай, а плюнет из пушки — и от любой позиции ямка останется, — уныло буркнул красноармеец Никишкин.
— Пулемёты установим на закрытые позиции, чуть ниже гребня, с этой стороны. При стрельбе с закрытой позиции пули идут по дуге, огибая гребень. Стальные щиты снять, чтобы не выступали над гребнем. Немцы перед собой увидят голый бугор поперёк дороги. Откуда ведётся стрельба, не поймут.
      
Красноармейцы работали всю ночь, Говорков тоже не сидел, контролировал обустройство пулемётных гнёзд, обследовал окружающую территорию. О раненой руке в хлопотах почти забыл.
Чтобы пулемётчики стреляли вслепую, не видя противника, для каждого пулемёта колышками разметили по гребню сектора обстрела. На дороге приметили ориентиры, до которых дойдут немцы и попадут под пулемётный огонь. Пулемётчики пристрелялись по ориентирам трассирующими пулями, чтобы в бою стрелять вслепую.
К Говоркову подсел младший лейтенант Темнов:
— Командир, это ж полная утопия, одним подкалиберным снарядом и пулемётами остановить танки.
— Полная, не полная… Приказ есть, надо выполнять. И мы его героически выполним, Темнов. Будь уверен: попробует немец хвост задрать — получит женского удовольствия по самое нехочу, будет лежать, раскорячив ножки, пока не отпустим.
Говорков подмигнул младшему лейтенанту.
— И нас за геройство наградят: тебя медалью, меня орденом…
— Ну, от скромности, командир, ты не умрёшь. Только хотелось бы, чтобы не посмертно.
— Трудно быть скромным, когда ты лучший! — со скромностью девицы, знающей свою непревзойдённую красоту, вздохнул Говорков. И спросил серьёзно: — Твои пулемёты на мази?
— На мази, — буркнул Темнов, уходя.
Говорков тоже встал и пошёл проверить, как бойцы обустроили «потешные» позиции в тылу.
      
Боец Тишкин, слышавший разговор Говоркова и Темнова, спросил у младшего лейтенанта Васина, командира третьего взвода:
— Командир, а про какую такую утопию говорил Темнов?
— Про утопию? Ну-у… Это наука, парень.
— Науку я уважаю, особливо, ежели от неё дети бывают... Наука — дело мудрое. Вот, к примеру, отчего птицы поют? Они же не люди, а поют! Или, взять попугая. Казалось бы, птица, а и то говорит по-русски. А фрицы, к примеру, не умеют! Вот ить, оказия какая… Так что там наука про утопию говорит?
— Как бы твоим кирзовым мозгам растолковать попроще… — задумчиво скривил лицо Васин и, сдвинув пилотку на лоб, звучно поскрёб стриженый затылок. — Скажем, пойдут немецкие танки по этой дороге, а мы их пулемётами с дороги сгоним в болото, они и утопнут. Вот это для нас и будет полная утопия.
— Хе-е… — пессимистически протянул Тишкин. — Разве ж танки пулемётами сгонишь в болото? Они ж не лошади… Чтоб им подавиться и на том свете, всем этим фрицам и гитлерам! Холеру им в бок.
Подумал, и удивился:
— Почему для нас утопия? Они ж утопнут! Значит, ихняя утопия!
— Ну, ежели думать задними полушариями, то так.
— Это какими, задними?
— На которых сидят.
— А передние?
— Это у женщин.

***
Утро, как обычно, началось с рассвета. Чуть прикрытая туманом пустая дорога, по которой вчера двигался поток людей, повозок и техники, выглядела мёртво. Давила неприятная тишина. На фронте от тишины всегда ждут неприятностей.
Над болотом в торчащих из воды берёзках запутались клубы тумана.
Поднявшееся солнце испарило туман, серое небо заголубело. На траве засверкали капли росы.
В прозрачной, густой тишине отрывистыми аккордами кричала неведомая птица. Гулкой очередью выстрелил дятел. Проснувшаяся кукушка спозаранку врала кому-то о бесконечной жизни.
— Эх и хорошая погодка, товарищ лейтенант! — с удовольствием потянулся рядовой Тишкин, то и дело шлёпая себя по щекам и шее — донимали комары, вылетевшие с рассветом на кормёжку.
— Что погода хорошая, это плохо, — покосившись на чистое небо, без радости ответил Говорков.
— Чего ж плохого? — удивился Тишкин.
— При ветре и дождичке немецкие самолёты сидят на приколе. А при хорошей погоде только и смотри, с какой стороны выскочат.
Подошёл старшина Семёнов.
— Командир, за бугром ребята строение какое-то из брёвен нашли. Я вот что подумал… Немцы прилетят нас бомбить — туго придётся. А ежели плоты связать, пулемёты на плоты, и водой в сторону уйти? Под кустами и меж камышей немчуры нас не увидят. Пусть бомбят пустое место.
— Дельная мысль, — согласился Говорков. — Расчёты у пулемётов оставь, остальных организуй на плоты.
Подумав, добавил:
— Пошли бойцов дно промерить, места для укрытий подыскать, чтобы в топь не залезть.
Два бойца взяли длинные палки и ушли искать места для укрытий на случай бомбёжки.
    
Палящее солнце двигалось к зениту. От болотных испарений было душно, как в бане. Раскатисто и яростно квакали лягушки. Комары спрятались от жары и почти не донимали бойцов.
Боец Тимохин сидел в каске, вспотевший и разомлевший. На солнце каска нагрелась так, что её нельзя тронуть рукой. Тимохин не снимал каску, даже когда спал, потому что боялся шальной пули или осколка. Известно: шальные пули — самые опасные. Перед войной цыганка нагадала ему, что умрёт он случайной смертью. Но ежели будет остерегаться случайностей, проживёт долго.
«Немецкая пехота не страшна, — размышлял Говорков. — Они нас не видят, куда стрелять, не знают. А мы их накроем, и густо. У них под мундирами такие же подштанники, как и у нас. Когда тебя в упор косят из пулемёта, любой в подштанники наложит…».
По дороге из тыла приторопились два связных. Принесли хлеб и махорку. Старшина Хватов тут же занялся делёжкой. На войне харчи и курево делят сразу. Когда запас у каждого при себе, надёжнее. Но самое надёжное — съесть всё, что лишнее. Потому как легче нести в себе, чем на себе.
— У кого табачок, у того праздничёк, — удовлетворённо проговорил пулемётчик Корнеев, скручивая козью ножку.
— Комбат велел узнать, как у вас дела, — спросил связной у Говоркова.
— Передай, нормальные дела. Немецкая сволочь пока не родила. Свадьба не началась, но меню для гостей уже составлено, — без улыбки пошутил Говорков.
Связные торопливо забрали пустые мешки и убежали.
Говорков в очередной раз поднялся на бугор, ещё раз проверил пулемёты, поднёс к глазам бинокль, стал рассматривать дорогу. Из-за далёкого поворота выползали тёмные коробки.
— Танки! — негромко сказал Говорков. И тут же крикнул: — К бою! Танки на дороге!
Отдыхавшие кучками красноармейцы кинулись занимать места.
Артиллеристы откинули часть веток, мешавших наводчику. Сержант приник к визиру.
— Разве ж пулемётами остановишь танки? — услышал Говорков обиженный голос.
— Не плачь, Маруся! — ободрил другой голос. — Одолели засуху, одолеем и сифились!.. У командира секретный план есть, как пулемётами танки остановить.
— Ага, пулемётами танки. Из пулемёта броню не пробьёшь. Кривой это план, а не секретный.
— Каждого, кто сделает хоть шаг в сторону тыла, расстреляю собственноручно! — прокричал Говорков. — А остальные помогут мне брить тупой бритвой задницу фашистскому дьяволу!
   
— Эт он про чё? — спросил обиженный голос. — Нервенный какой-то стал командир.
— Бывает и командиры нервничают. Сейчас война, много нервенных. Ты вот что лучше послушай, — с явной подковыркой ответил второй голос. — Приходит один боец домой на побывку… Неделю отпуска ему дали. И говорит жене: «Ну, дорогая, глянь хорошенько на пол, потому что в ближайшие семь дней ты будешь видеть только потолок».
— Почему потолок? — не понял обиженный.
— Ты, Вася, когда головой ушибаешься, в голове у тебя звенит или гудит?
— Звенит… А чё?
— Ну… Ежели гудит — значит пустота. А ежели звенит, значит кость.
— Конечно, кость! Голова, она ж костяная!
— У тебя — точно, костяная.
— Мозги тоже есть! — похвастал Вася.
— Мозги у всех есть. Только в разном количестве. Но можно определить, у кого сколько. Вот, к примеру, Вась, ты знаешь, что такое сверхнахальство?
— Ну… Это когда начальство нахальное. Потому что оно над нами.
— Сверхнахальство, Вася, это, когда сидишь в тылу, спишь с женой фронтовика и ищешь себя в списках награжденных… — задумчиво пояснил собеседник Васи. Похоже, собственные анекдоты рассказчика в этот момент вовсе не интересовали.
«Главное, чтобы до начала боя никто не запаниковал. Главное — начать бой. А там не до паники», — думал Говорков.
— О, господи, силов моих нету… Нога болит, страсть! — нервно пожаловался Вася.
— Что ж она у тебя болит, — с прежним отсутствием интереса спросил собеседник Васи.
— Ушибся здорово.
— А… Ну, от этого не умирают.
— Болит сильно.
— Сырую глину к больному месту приложи, — задумчиво посоветовал собеседник. — Надо бы свежую коровью лепешку, да где нынче корову найдёшь? Человечья, не знаю, сгодится ли?
Перед боем у всех трясутся поджилки. Говорков и сам чувствовал внутреннее напряжение.
— Всем сидеть, никому не высовываться! — крикнул Говорков, наблюдая за дорогой в бинокль. И серьёзно пошутил: — Пока танцев нет, и гармонист гармошку ищет, кто с винтовками, могут подремать. Вы пока что, вроде, как безработные!
— Дремать будем завтра в семь тридцать по московскому времени, если кто от контузии очнётся, — мрачно пробормотал какой-то боец. — Много танков, командир?
— Как говорил Суворов, врага не считают, его бьют, — с угрозой проговорил Говорков. — Ежели хочешь каким лично заняться, так и быть, выделю тебе одного под расписку. Связку гранат можешь взять в ящике.
Красноармейцы прильнули к земле.
   
Как это — лежать за бугром и не высовываться? Первое дело бойца — наблюдать за противником. А вдруг фрицы в атаку пойдут? «Не высовывайся!». Как можно стрелять, не видя противники? А тем, которые не пулемётчики, и вообще не велено стрелять…
— Ох, чудит лейтенант, братцы!
— Пусть чудит. Главное, чтоб маму любил.
— Насчёт мамы проблема: говорят, он детдомовский.
— Детдомовские своих мам ещё сильнее любят, чем «домовские». Даже, если ни разу в жизни её не видели.
Танки нырнули в низину, скрылись. Через какое-то время словно из-под земли показалась чёрная башня, гусеницы и плоское дно — железная громадина вывалилась на дорогу.
«Щас бы из пушки да в брюхо ему! — позавидовал Говорков. — Жаль, далеко!»
Короткий, толстый ствол танковой пушки опускался и поднимался над дорогой, словно грозил красноармейцам страшными карами. Сорокапятка по сравнению с немецким чудовищем выглядела игрушечной.
«Средний Т-3, — определил Говорков. — Лобовая броня — пятьдесят пять миллиметров. Сорокопятка с четырёхсот метров должна взять».
  Следом выползла вторая громадина. Всего пять танков один за другим. По обочинам шла пехота с автоматами и карабинами наперевес. Все в касках, рукава закатаны, у многих в зубах сигареты. Френчи нараспашку, а шаг торопливый, неуверенный. Оглядываются с опаской по сторонам, боятся русского леса. В бинокль видны напряжённые лица.
   
Уже слышно лязганье гусениц и утробное рычание моторов.
— Ползите, радёмые, ползите. У нас тут всё пристреляно. Заставим вас плясать под русские балалайки, — бормотал Говорков.
«Уйти от танков, увезти на плотах пулемёты, это одна минута. И не найти нас — всё болото заросло камышом да кустами. Но мы сначала заставим незваных гостей барыню танцевать!».
Передний танк пересёк пристрелянный огневой рубеж, подходила и пехота.
— Приготовиться, братья славяне! — крикнул Говорков.
Артиллерист покрутил ручку наводки и крикнул Говоркову:
— Крикнешь, когда стрелять!
— Крикну! Держи в прицеле!
Танки приближались. Явственно слышалось урчание моторов.
— Из орудия… — прокричал Говорков, — По головному танку… Огонь!
Пушка вздрогнула, плюнула огнём и дымом, тявкнула очень звонко, по-собачьи, аж уши заложило, и подняла вокруг себя облако пыли. Лейтенант метнулся от пушки к Говоркову:
— Попал, нет? — спросил с интересом. — Я в гусеницу целил.
— Стреляй подкалиберным, мать твою! Ты ж говорил, броню прошибаешь!
Артиллерист кинулся к пушке… Выстрел… Передний танк остановился… Задымил…
Артиллерийский расчёт, как и велел Говорков, метнулся от пушки.
— Попал! — восхитился своей стрельбой артиллерист, падая рядом с Говорковым.
Второй танк неторопливо повел стволом, замер на мгновение, гавкнул басом. Сорокапятка словно прыгнула. Ствол, щит, лафет и колёса разлетелись в разные стороны.
— Эх, жалко пушечку! — радостно воскликнул лейтенант-артиллерист.
— Что её жалеть, — безразлично проворчал Говорков, наблюдая за дорогой. — Всё равно снарядов нету.
— Сейчас брошенного много везде. Нашли бы…
Танки остановились. Немцы наверняка осмотрели в бинокли поднимающуюся в гору дорогу и окрестности, увидели не очень хитрую «маскировку» русских, и, наконец, открыли огонь по «потешным танкам». Пехота замерла на обочинах в пристрелянных секторах.
— Ах, молодец, старшина! — бормотал Говорков, наблюдая, как немцы бесполезно тратят снаряды. — Лишь бы выстояла бутафория…
Через некоторое время, вероятно, решив, что уничтожили русских, немецкие танки прекратили стрельбу, двинулись вперёд, взревев моторами и пустив выхлопными трубами клубы дыма. Следом за танками пошла пехота.
— Пулемёты, огонь! — скомандовал Говорков.
Четыре пулемёта ударили по дороге.
Пулемётный огонь рвал живую плоть, швырял тела. На дорогу густо валились убитые и раненые. Живые кинулись за танки.
— Первый и четвёртый — короткими очередями! Второму и третьему — прекратить огонь! — крикнул Говорков.
Сержант-артиллерист по-детски «постучался» Говоркову в плечо:
— Пушка разбита. Отпусти, как договорились!
Говорков протянул бинокль артиллеристу.
— Посмотри, сколько немцев мы уложили. Это тебя взбодрит.
— Ух ты! Густо! — восхитился артиллерист, взглянув в бинокль. И не удержался, похвастал: — Мой танк тоже дымит!
— Дымит… Полегчало на душе? — насмешливо спросил Говорков и забрал у артиллериста бинокль. — Ладно, спасибо тебе в шапочку за помощь. Иди с богом. Без пушки ты мне не нужен.
Артиллерист мигом скатился к своим. Через несколько секунд «боги войны» исчезли в кустах.
«Какие они боги без снарядов, — недовольно подумал Говорков. — Не боги, а сплошное недоразумение. И командир у них трусоват: торопится пятки смазать из горячего места».
Пулемёты били короткими очередями.
«Танки не станут давить лежащих впереди и на обочинах убитых и раненых. Да и бутылок с горючкой, небось, опасаются, вперёд не пойдут. Чтобы отойти, им нужно убрать с дороги тела. А мы этого не позволим, — думал Говорков. — Стрелять танкам по пустому бугру бессмысленно. А миномётов, чтобы навесом нас забросать, у них, слава богу, нет. Наверняка вызовут пикировщиков. Надо выкурить немцев из-за передних танков».
— Второму и третьему — прицел меньше «ноль-ноль-два», левее «ноль-ноль-три»… — громко крикнул Говорков. — Огонь!
Говорков увидел, как очереди срикошетили по булыжникам под брюхом переднего танка и ударили по ногам прячущихся за ним солдат. Немцы закричали, заметались.
Говорков восторженно потряс биноклем, показывая пулемётчикам, что всё великолепно. Пулемётным огнём держать немецкие танки — это наглость. Это великое нахальство! А ведь немцы привыкли, что от их танков русские бегут!
Наверняка, немецкие танкисты шарили оптикой по гребню бугра, но обнаружить огневые точки на обратном скате невозможно!
— Прекратить огонь! — скомандовал Говорков.
Он посмотрел на пулемётчиков.
Один лежал у пулемёта на спине, жевал травинку. Двое других, облокотившись на локти, спокойно смотрели на Говоркова. Ещё один, воспользовавшись перерывом, неторопливо копался в затворе.
Видя радостного командира, бойцы понимали, что всё идёт превосходно.
Танки стояли. Пулемёты молчали. Стоило немецкой пехоте где-нибудь шевельнуться, как пулемётчик поправлял прицел согласно команде Говоркова и успокаивал фрицев.
Подбежал старшина Семёнов, спросил:
— Ну что, командир, до вечера мы их удержим. А дальше?
— Война план покажет. У тебя во взводе есть не в ту сторону шустрый парень. Никишкин, кажется. Приглядывай за ним, чтобы не драпанул. А лучше предупреди, что пулю получит, если спаникует. Он один может погубить всю роту.
— Предупредил уже. Командир отделения за ним приглядывает.
   
Говорков вытащил кисет, предложил старшине, сам свернул самокрутку.
— Ты богатый… — позавидовал старшина. — Мы утреннюю пайку уже скурили. Откуда такая ценность?
— А ты не спрашивай, закуривай. Подарили люди добрые. Ребята на шоссе, где наших разбомбили, надыбали. Тем курево уже не понадобится… Спички есть?
— Нету.
Говорков оглянулся, окликнул пулемётчика:
— Корнеев, тащи своё громыхало! Добудь огонька, прикурить треба!
Говорков протянул Корнееву кисет. Боец, не жалея чужого табачка, свернул большую самокрутку, достал из кармана тряпицу, вытащил кусок кремня, обрубок напильника и фитиль. Выбил напильником из камня сноп искр, фитиль задымил, завонял. Корнеев раздул тлеющий огонёк, дал прикурить командирам, прикурил сам. Затушил фитиль о каблук, с достоинством завернул причиндалы в тряпицу, сложил в карман, показал самокрутку Говоркову:
— Пойду, ребят угощу.
Потрусил неторопливо к своим, привычно согнувшись, негромко напевая: «Ах, Нина, Ниночка, ты моя блондиночка, родная девушка, ты вспомни обо мне». 
— Старшина, понаблюдай за немцами, а я вздремну с полчаса, — попросил Говорков, докурив самокрутку. Положил голову на землю и тут же уснул.
Проснулся через мгновение, спросил у старшины:
— Сколько я спал?
— Час.
— Ого! Что немцы?
— Загородились танком, побитых таскают
— А чего не стреляешь?
— Сколько можно. Стволы у пулемётов пожжём — из чего стрелять?
Послышалось далёкое гудение. Говорков окинул взглядом небо, увидел три самолёта.
— Ну вот, по наши души летят.
— Может мимо, — понадеялся старшина.
— К нам, больше не к кому. Низко летят.
— Низко… Видать, к дождю.
Говорков усмехнулся шутке старшины в опасную минуту, вздохнул, взял бинокль у старшины, посмотрел на немцев, суетившихся под прикрытием танков. Скомандовал:
— Всем пулемётам дать по две короткие очереди и грузиться на плоты! Войти в воду, спрятаться под кустами и замереть!
Погрузили пулемёты и боезапас на плоты, отошли от берега.
— Всем спрятаться под кусты! И не шевелиться! — повторно предупредил Говорков.
Говоркову со стороны хорошо было видно дорогу, бугор и немецкие танки.
Самолёты шли звеном над дорогой. Вот уже видны словно выдвинутые вперёд ноги в лаптях: за что штурмовики Ю-87 и называли «лапотниками».
На подлёте звено перестроилось змейкой. Головной пикировщик перевернулся через крыло, нацелившись в землю неубирающимся шасси, словно коршун лапами, взревел сиреной и почти отвесно сорвался в пике. За ним остальные.
— Завёл шарманку, сволочь! — недовольно проворчал старшина.
   
Небольшие, десяти-двадцатикилограммовые бомбы сыпались густо, рвались пачками. Взрывы взметали землю фонтанами там, где только что стояли пулемёты. Земля гудела и дрожала, страшно выли сирены. Пыльное облако нависло над бугром.
Отбомбившись, «лапотники» перестроились для повторного захода на цель, отработили пушками, набрали высоту и ушли восвояси. Наверняка немцы доложат командованию, что после такой бомбёжки от русских не осталось и мокрых подштанников.
Немецкие танки и пехота ждали, когда над бугром рассеется пыль, чтобы не напороться на случайность.
— Пулемётные расчёты за мной! Занять высоту! — крикнул Говорков. — Остальным ждать на берегу под прикрытием кустов!
Виляя бёдрами для ускорения движения под водой, Говорков и пулемётные расчёты заторопились к берегу.
Высота дымилась и воняла немецкой взрывчаткой, в горле першило.
— Пулемёты к бою! — скомандовал Говорков.
Пулемёты установили в разбитые пулемётные гнёзда, по возможности так же, как они стояли до бомбёжки.
Немецкие танкисты наблюдали за бомбёжкой и её результатами, открыв люки танков. Некоторые вылезли из танков. Пехота сгрудилась впереди танков, откуда бомбёжку было видно, как на сцене театра.
— Прицел постоянный! Огонь!
Говорков понимал, что сейчас нужна не точность огня, а быстрота и густота стрельбы. Нужно показать немцам, что адская бомбёжка результата не принесла, нужно прижать пехоту к танкам, не позволить ей двигаться вперёд.
Перепаханный бомбами бугор, на котором не осталось живого места, ударил пулемётными очередями с прежней силой. Немцы кинулись под прикрытие танков, оставив на дороге новых раненых и убитых.
— Первый и второй, короткими очередями! — скомандовал Говорков. — Остальным прекратить огонь!
«Наверняка немцы по рации снова вызывают авиацию», — подумал Говорков и прокричал:
— Я, старшина Семёнов и первый расчёт с пулемётом останутся здесь. Остальным скрытно уходить в сторону Мостов. Через час устроить привал и ждать нас.
Пулемёты разобрали, взяли на плечи. Через несколько минут бойцы скрылись в кустах.
Оставшийся пулемёт короткими очередями постреливал в немцев. Скоро Говорков уловил отдалённый гул самолётов.
— Самолёты на подходе, — крикнул он. — Дайте на прощанье по немцам беглым ...
Пулемёт выпустил длинную очередь.
— Снимаемся! — крикнул Говорков.
   
Разобрав пулемёт на части, кинулись в кусты. Скрываясь под кронами деревьев, запалённо дыша, побежали вдогонку отступившей роты.
Пробежали с полкилометра, Говорков скомандовал привал, чтобы отдышаться.
Выйдя на открытое место, он в бинокль наблюдал за только что покинутым местом обороны.
Завывая сиренами, «мессеры» пикировали, сбрасывали бомбы на бугор. Куски земли летели вверх, падали в воду, поднимая брызги.
Бомбёжка ещё не кончилась, а танки тронулись вперёд.
— Ну, вот и всё! — с сожалением проговорил Говорков. — Танки пошли.
Танки подползали к вершине бугра. Самолёты набрали высоту и улетели.
— Вперёд! — скомандовал Говорков.
Скоро группа Говоркова подошли к опушке леса, где их ждала остальная рота. Бойцы без сил повалились на землю.
— Через десять минут построение! — скомандовал Говорков. Свернул самокрутку, прикурил у бойца, задумался.
Что дальше? С одной стороны, день клонится к вечеру, приказ командира батальона задержать противника на сутки выполнен. А с другой стороны, в штабе могут сказать, что сутки — это с момента начала боя. То есть, с сегодняшнего полудня. И докажи им, почему рота оставила высоту без потерь. «Вы должны были стоять насмерть!» — скажут в штабе. И никому там не интересно, с пользой или без пользы ты стоял, смерти ждал. Можно, конечно, стоять насмерть и всем погибнуть. Тогда нам простят потерю рубежа и под суд не отдадут. Мёртвых не судят. Ладно, чему быть — того не миновать. А помирать по-глупому толку нет.
— Строиться! — скомандовал Говорков, затаптывая окурок.
Бойцы с кряхтением и оханьем поднялись, построились в подобие колонны, рота пошла вдоль опушки леса в сторону Мостов.
Примерно через километр увидели стоящую на взгорке сорокопятку и копающего в стороне от дороги окоп знакомого сержанта-артиллериста.
— Сиротинин! — удивлённо воскликнул Говорков.
Сержант сел на край выкопанной ямы, утёр пот со лба, положил лопатку на свежую землю. Плечи его в пропотевшей гимнастёрке сникли. От былой весёлости не осталось и следа.
Ни по размерам, ни по тому, как была выброшена земля, яма на окоп не походила.
Метрах в пяти за ямой лежали четыре трупа.
Бойцы молча обступили могилу. Двое с лопатками прыгнули вниз, молча принялись копать.
Говорков с Сиротининым отошли в сторонку, сели на землю.
— Как случилось-то? — спросил Говорков.
Артиллерист вздохнул.
— Да как… Глупо, как всегда на войне. Ехали мы на нашем передке… — он махнул вдоль дороги. — На обочине пушка брошенная. И полный передок снарядов. Смотрим, позиция удобная… Посовещались с ребятами… — сержант тяжело вздохнул, качнул головой, как бы удивляясь. — Думаем: не удержите вы с пулемётами танки. Вот и решили подстраховать вас, если что. А тут «лаптёжники»… Те, которые вас напоследок бомбили… Один из пулемёта моих ребят положил…
— Пошли с нами, — предложил Говорков. — Мы нужное время танки удержали, задачу выполнили.
— Не… — тихо, но убеждённо проговорил артиллерист. — Мы с ребятами решили здесь стоять. Они решение не отменили… Значит, будем стоять… Снарядов много, позиция удобная: дорога на полкилометра видна, как на ладони. Сбоку дороги заболоченная местность, бронетехника с дороги не сойдёт. Будем стоять.
— Тогда и мы с тобой, — решил Говорков.
— Нет, лейтенант. Один я их долго удержу. Снаряды у меня и бронебойные, и осколочные. А как все истрачу, уйду. Одному скрыться легко. А ежели ты с ротой останешься... Ребята погибнут. Да и уйти ротой тяжелее. Нет, я один… Со своими.
Со своими… Погибшими… Говорков понимал сержанта. Погибшие однополчане с тобой — это тоже сила. Великая сила.
      
— Разве что окоп для пушки помогите выкопать, в одного я не успею.
— Поможем, — кивнул Говорков, и огляделся. — Только, думаю, здесь они тебя в два счёта расколят, как орех.
Говорков подтянул нижнюю губу и поскрёб щетину на подбородке, встал, ещё раз огляделся.
— Окоп для пушки мы выкопаем. Позаметней. И жердину вместо ствола вставим. А пушку, думаю, надёжнее поставить вон там, — Говорков указал на волнующееся поле высокой ржи метрах в пятидесяти далее по пригорку…
Похоронили артиллеристов, выкопали ложный окоп для пушки, вставили жердину, будто ствол спрятанной пушки. Сорокопятку откатили на ржаное поле. Невысокая пушчонка утонула в волнах высокого жита.
— Ни один немец не додумается, что ты здесь, на пупу, а не в окопе, — усмехнулся Говорков.
Вырыли около пушки окопчики, как указал артиллерист, уложили в них боеприпасы: справа бронебойные, слева осколочные, сзади фугасные.
Оставили сержанту фляжку воды. Попрощались, понимая, какая адски тяжёлая работа предстоит ему.
— Удачи тебе… — обнял Говорков сержанта.
— Ничего… Выдюжим… — серьёзно пообещал артиллерист. — Вы свою задачу выполнили — пулемётами танки удержали. Нам, с пушкой-то, проще…
Нам…
Говорков встряхнул артиллериста за плечи, крякнул, быстро отвернулся, скрывая повлажневшие глаза. Жестом указал бойцам двигаться вперёд.
Один из проходивших бойцов протянул артиллеристу помятую пачку папирос, самую сокровенную свою заначку. Сержант, думая о своём, взял пачку, кивком поблагодарил, привычно вытащил папиросину, закурил.

***
   
Сиротинин увидел первый танк.
— А вот и шайтан-арба, — удовлетворённо проговорил он словами бойца Хайбулаева.
Но на Сиротинина вылезли не четыре танка, которые держал Говорков, а целая колонна бронетехники. Вероятно, колонна догнала передовую группу.
Сначала промчался  на мотоциклах передовой дозор. Следом пылил полугусеничный бронетранспортёр «Ганомаг» с десятком солдат в кузове. Потом появились танки. Один легкий Т-2, с башней, расположенной сбоку, и малокалиберной автоматической пушкой. Сиротинин знал — в таких обычно ездили командиры. За ним — два Т-3, следом рычали и лязгали железом громадины Т-4, обвешанные звеньями гусениц для дополнительной защиты. До танков оставалось метров четыреста.
Руки у Сиротинина дрожали. Не от страха — от азарта охотника, на которого вышла завидная дичь. Он смахнул пилотку с головы, утёр ей испарину со лба, и привычным движением засунул за ремень. Руки сержанта механически трогали  барабаны и рукоятки угломера, прицела и уровня, притрагивались к ручкам затвора и пуска.
— Ползите, сволочи… Сейчас мы вас угостим… — удовлетворённо ворчал Сиротинин.
Он чувствовал, что за спиной у него стоят и не подведут наводчик Тимохин, замковый Фокин, заряжающий Шматько, подносчик Хайбулаев.
— Прямой наводкой… — негромко скомандовал Сиротинин и поймал в перекрестие панорамы Т-3. — Огонь!
Первый выстрел получился удачным. Подбитый танк стоял с распахнутой боковой дверцей, из которой выплескивалось пламя и чёрный маслянистый дым. Подбитый танк практически загородил дорогу.
Командирский Т-2 лупил из скорострельной пушки короткими очередями по окрестностям со звуком, напоминающим гулкий замедленный треск пулемета «Максим». Немцы пока не определили, откуда прозвучал выстрел.
Сиротинин выстрелил, попал «командиру» куда-то под брюхо. Танк дёрнулся и замер. С грохотом сдетонировал боезапас. Башня кувыркнулась набок, из отверстия с ревом ударил и тут же опал столб пламени. Танк горел, потрескивая, как поленница дров.
Николай выстрелил по броневику, идущему впереди колонны. Солдаты выпрыгивали на землю, прятались за бронированные борта. Следующим сержант поджог танк, объезжавший подбитую технику. Один танк свернул на обочину и застрял в бочаге.
— Никуда не уезжай, — попросил Сиротинин. — Освобожусь, добавлю…
Сержант довернул пушку и подбил танк, замыкающий колонну. В танке взорвались снаряды, и башня свалилась, как шапка с головы.
Танки водили башнями, выискивая, откуда стреляет пушка, но рожь хорошо скрывала позицию Сиротинина, а волны от ветра смешивались с волнами от ударных волн при стрельбе.
Следующим выстрелом Сиронинин подбил грузовик с пехотой в середине колонны. Только на седьмом подбитом танке немцы поняли, откуда ведётся обстрел.
Сиротинин словно почувствовал того фашистского танкиста, который первый определил, откуда стреляет русская пушка. Сержант увидел, как поворачивается танковая башня в его сторону, как опускается орудийный ствол вниз, выцеливая его, Сиротинина. Сержант шкурой чувствовал, как фашистскому танкисту, вражескому башнеру хочется выстрелить первым… Всё замерло. Только железный шелест крутящейся башни.
Бешено-радостно глядя на вражеские танки, Сиротинин бросил снаряд в дымящееся отверстие казенника:
— На, сволочь! Не жалко!
   
Не успел фашист выстрелить первым. Выпущенный советским артиллеристом бронебойный снаряд проломил боковую броню фашистского танка.
Железный ящик с черно-белым крестом вздрогнул, покрылся испариной дыма, башня замерла. Не жилец он на белом свете, порадовался Сиротинин и всадил ему в бок ещё один снаряд. Внутри танка гулко рвануло, башня, скособочилась и осела набок.
Немецкие танки открыли по позиции Сиротинина шквальный огонь.
Пространство вокруг пушки грохотало, гудело и рычало, будто небо столкнулось с землёй. Падала на голову земля, взметались в небо огненные вихри… Но и на шоссе поднимались новые чадные столбы над загоравшимися танками, которым некуда было уйти со ставшего ловушкой шоссе.
«Неубитый» броневик открыл по Сиротинину пулемётный огонь. Тремя снарядами Сиротинин «успокоил» броневик.
Вокруг бронещита мело пулями. Смерть кружила хороводом вокруг пушки, подступала всё ближе.  Сиротинин хотел обогнать её, успеть до того, как она заглянет ему в лицо пустыми глазницами и запляшет над его телом, сжечь ещё один танк… И ещё один… И ещё...
— Я устрою вам русскую баньку, — приговаривал Сиротинин после каждого выстрела. — Вы меня хотите выпороть «свинцовыми вениками», а я заставлю вас купаться в кровавой реке… Ох, сколько вас останется здесь навеки!
Осколком Сиротинина ранило в левую руку. Стрелять из пушки в одного — тяжёлая физическая работа. А раненому — тем более. Но Сиротинину казалось, что  ему помогают стрелять погибшие товарищи.
Наводчик Тимохин вместе с ним поворачивает ствол орудия маховичком. Ставит прицел в соответствии с дальностью стрельбы и поднимает рычаг-стрелку.
— Прицел один-шесть!
Замковый Фокин открывает затвор орудия.
Заряжающий Шматько с силой загоняет снаряд в казенник, замковый Фокин закрывает казенник затвором.
— Огонь!
Выстрел бьёт Сиротинина по ушам — некогда закрывать уши ладонями, надо торопиться — подносчик Хайбулаев уже протёр ветошкой следующий снаряд…
   
Горящие танки перегораживали шоссе. Справа и слева от шоссе, увязая в грязи, расползались гитлеровцы, выбравшиеся из огня. В середине горящей колонны, скрежетал по асфальту, ворочался танк, расталкивал по кюветам машины, давя убитых и раненых, пытался выбраться в хвост колонны.
— Ну чего ты толкаешься! — с издевательской укоризной проворчал Сиротинин, и всадил ему в бок бронебойный снаряд.
Танк скособочился от удара болванки, проломившей броню, и замер. Хоть взрыва и не последовало, но разлетавшиеся внутри башни осколки после удара бронебойным поразили экипаж.
Сиротинин механически нагибался к прицелу, руки сами крутили маховички, направляя ствол вдоль дороги, где в дыму шевелились живые и горели подбитые машины. Перекрестие нащупывало то гусеницы, то борта танков. Сиротинин не разгибался, даже головы не поворачивал, когда ствол орудия дергался назад при отдаче. И торопливо вставлял в казённик новый снаряд.
Сержант слышал истошный нечеловеческий вой горевших немцев.
Запас снарядов уменьшался. Пришлось стрелять более расчётливо.
Ещё два танка взорвались, выпустив в небо клубы чёрного дыма.
Сиротинин улучил момент, вытащил фляжку и допил остатки воды. В ушах звенело. Кровь пульсировала в затылке. Ноги устало гудели. Не разгибавшаяся два часа спина ныла. Рана, о которой он забыл в пылу боя, начала жечь с новой силой.
Сержант привалился к щитку пушки, пересчитал результаты своей «охоты»: одиннадцать танков, четыре бронетранспортёра и грузовик чадили на дороге. 
Сколько осталось снарядов? Снарядов осталось восемь… Семь осколочных и один бронебойный.
Немцы открыли по Сиротинину миномётный огонь. Это плохо. Умелый миномётчик может и в человека попасть.
Отследив, откуда ведёт огонь миномётная батарея, Сиротинин выпустил по ней семь осколочных… Батарея умолкла.
Остался последний, бронебойный.
«Ну, ещё одному танку борт пропорю, и можно со спокойной душой уходить, — подумал Сиротинин. — Фашисты хорошо заплатили за смерть ребят».
Он устало наклонился, вытащил снаряд из ящика, с кряхтеньем распрямился. Автоматная очередь не дала ему шагнуть к пушке…
Сиротинин удивлённо оглянулся. За спиной у него стоял  гренадёр с автоматом.
«Ну и чёрт с тобой, — устало подумал сержант. — Всё равно я вас…».
Немец выпустил ещё одну очередь…

***
Оберст (прим.: полковник), командовавший колонной, был поражён тем, что их разгромил один-единственный красноармеец. Он  объявил русского артиллериста героем и приказал похоронить с почестями.
У могилы выстроились остатки личного состава разбитой бронеколонны.
— Не важно, что этот русский — наш враг. Он в одиночку разгромил бронеколонну. Если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, мы бы завоевали весь мир. Учитесь у советского воина защищать Faterland —  своё отечество.
В знак уважения к герою оберст приказал дать три залпа из карабинов.
   

***
Кроваво-красное, расплющенное огромной каплей солнце легло краем на горизонт. Уставшие, и оттого шагавшие неторопливо, бойцы Говоркова вышли к шоссе. По дороге от Мостов ползли два тяжёлых КВ. Откуда-то с запада послышалось гудение самолётов.
Скоро появились «Юнкерсы». Штурмовики, скользнув на крыло, словно рассматривали танки.
Танки спокойно двигались вперёд. Люки на башнях танков были закрыты, танкисты не видели штурмовиков.
Первый штурмовик упал вниз, сбросил бомбы, свечой взмыл в небо. Над танком блеснула вспышка, сквозь вой самолётов прорвались звуки взрывов. Облако пыли и дыма окутало передний танк.
Ещё два штурмовика сделали кувырки и с рёвом бросились вниз, уничтожили второй танк.
Ни одного выстрела из зенитки. Ни одного нашего истребителя над дорогой. Немцы бросали бомбы, как на учебном полигоне.
Рота Говоркова двигалась вперёд. Просто вперёд. Конечного пункта движения не знал никто.
Жарко. Хочется пить. Дьявольски хочется. Во фляжках булькает вода, но её так мало, что последние глотки остаются на крайний случай. Гимнастерки и пилотки черны от грязного пота. Там, где гимнастёрки подсохли, выступают белые разводы соли. Ботинки и обмотки серые от пыли. Бойцы то и дело вытирают изнанками пилоток или рукавами посеребренные пылью, в потёках пота лица с потрескавшимися от жажды чёрными губами.
 Не потеют, кажется, только трое: Говорков, старшина Семёнов и красноармеец Корнеев.  У Лукича лишь мелкие бисеринки на загорелой, как кора дерева, шее, а у Говоркова и Корнеева влажные лбы. Корнеев скатку надел, как хомут, на неё взгромоздил станок пулемёта, чтобы не тёр плечи, шёл размеренными широкими шагами.
Тело пулемета несёт второй номер Корнеева красноармеец Тишкин. Весит тело поменьше станка, но нести его неудобно. Отупевший от духоты и усталости Тишкин то и дело перебрасывает его с плеча на плечо, кладёт то так, то этак, но железо от перебрасываний не становится мягче. Удобнее всё-таки держать на правом плече, на скатке.
   
В сумерках рота подошла к переправе. У моста шумело огромное скопление людей, автомобилей, повозок, бронетехники, тягачей и тракторов.
Поняв, что своего комбата в этом столпотворении не найдёт, зная, что подобное скопление войск — лакомая цель для немецких штурмовиков, Говорков повёл роту вверх по течению, к посёлку Шестилы, до которого километров тридцать пять. Перебираться на ту сторону вплавь в этих местах невозможно, во-первых, по причине отсутствия плавсредств — с оружием без плавсредств далеко не уплывёшь, а во-вторых, по причине заболоченности поймы — подойти к реке практически невозможно.
Вскоре после того, как рота Говоркова отошла от Мостов, оттуда послышался гул канонады.
На небольшой клочок земли перед мостом немцы обрушили огонь артиллерии и минометов, налетели штурмовики, началось кровавое побоище. Бой за мост, несколько раз переходивший в рукопашные схватки, продолжался всю ночь. Прижатые к реке, советские бойцы дрались до последнего, отбили все немецкие атаки.
Расстреляв боеприпасы, под огнем пытаясь пересечь болото и добраться до восточного берега, бойцы тонули в трясинах и в реке. Территория у моста и сам мост были завалены убитыми и умирающими, множество трупов медленно плыло по течению жутким хороводом. Вода шевелила их руки, волосы. Казалось, плывут живые люди. Взрывы подбрасывали мертвецов, сталкивали друг с другом. Воды Немана побурели от крови.
Удержать мост обескровленные части корпуса Мостовенко не смогли. Войска ушли, оставив мост целым, потому что взрывчатки для его уничтожения не хватило, а попытка танкистов разрушить фермы моста из пушек не удалась.

= 4 =

«Где накормить роту?» — думал Говорков. — От роты осталось одно название. Людей — тридцать один человек, меньше взвода.
Шли параллельно реке. Немцев Говорков не боялся. С четырьмя станковыми пулемётами пехота не страшна. А немецкие танки по лесным стёжкам-дорожкам не ходят.
Шли без карты, примерно на юг. Узкие тропинки вились в чаще, обходили топкие места. Вроде в нужную сторону ведут, и вдруг поворачивают, куда не надо, и неизвестно, куда приведут.
Если не выйдем на Шестилы, думал Говорков, то со временем непременно пересечём шоссе Брест—Минск. До него меньше трёхсот километров. Неделя ходьбы. По шоссе наверняка отступают основные силы. Топать малой группой на восток по непроходимым лесам и болотам — дело ненадёжное, так что надо примыкать к крупным частям.
Окончательно стемнело. Рота вышла к ручью. Здесь Говорков решил остановиться на ночёвку.
Закусили хлебом, оставшимся со вчерашнего дня. Говорков назначил часовых, определил порядок смены. Костров решили не разводить, чтобы не привлекать случайного внимания.
Летняя ночь коротка, особенно у уставших людей. Закрыл глаза — было темно. Открыл глаза — вроде и не спал, а уже светло.
Над ручьём ватой навис утренний туман. Бойцы спали, укутавшись в шинели, скорчившись калачиками, прижавшись друг к другу спинами.
Говорков скомандовал подъём, разрешил развести костры, чтобы вскипятить воду «на завтрак».
— Дыма за туманом всё равно не видно.
Старшина Семёнов подвёл к Говоркову двух красноармейцев, привычно-мимолётным движением козырнул:
— Разрешите доложить, товарищ лейтенант… Ночью двух задержали. Говорят, из окружения идут.
    
Говорков взглянул на бойцов. Усталые, несколько дней небритые, мрачные, но с винтовками и прочей амуницией. Дезертиры так не ходят.
— Старшина Куракин, — козырнул тот, что постарше.
— Боец Агафонов.
— Далеко путь держите? — спросил Говорков.
— А кто его знает? Мыкола, куда мы с тобой путь держим? — с сарказмом спросил у бойца старшина. Похоже, он дошёл до такого состояния безнадёги, что ему было плевать на субординацию.
Боец отозвался неохотно:
— На хутор к дьяволу, бабочек ловить.
— Во, Дьяволов его фамилия! На хуторе живёт. Не слышал про такого, лейтенант?
— Ладно, не нарывайтесь. Мы в том же положении, что и вы. И натерпелись не меньше. Не знаю, как вы, а мы воюем. Вчера, например, целый день четырьмя пулемётами держали пять немецких танков и роту пехоты.
— Мы гранатами… — огрызнулся боец Агафонов.
— Пулемётами мы танки остановили, — перебил его Говорков. — И убедились, что немцы из мяса сделаны и смертны. После нас там осталось хорошее немецкое кладбище в полсотни берёзовых крестов. И мы уверены: придёт наше время! На обратном пути снесём эти кресты, фашистские могилы сравняем и рожью засеем. Нам память о Фрицах и Гансах не нужна. Мы их к себе не звали.
Говорков замолчал и некоторое время сидел, молча уставившись в землю. Потом вздохнул и разрешил:
— Садитесь, бойцы. Если есть, курите. У нас давно курить нечего.
Окруженцы сели на траву.
— От Песков мы. Из окружения, — словно в знак примирения начал рассказывать старшина. — Человек пятьдесят нас было из разных полков. И пехота, и танкисты без танков, и пушкари… Обложили нас немцы плотно. Куда ни кинемся — то броневики, то пулемёты. По всему видно: или плен нам, или смерть. Ну и решили: утром пойдём в прорыв. Погибать, так в бою.
— Командиров у нас не было, — перебил старшину Агафонов. — За старшего вот он, старшина Куракин.
Окруженцы замолчали.
Говорков понимал, что воспоминания не из лёгких, и не торопил бойцов.
— Вечером долго не спали… Знали, что полягут многие, — сникнув, и с трудом заставляя цепенеющие губы шевелиться, рассказывал Агафонов. — полста человек… Три девушки среди нас были, санинструкторы…
Стоном задавив в груди рыдание, Агафонов махнул рукой и закрыл лицо ладонью.
   
— Три девушки у нас были, — глухо продолжил старшина. — Ночью они приходили к каждому, кто их хотел. Да не каждый смог. К смерти, ведь, готовились.
— Ко мне Настя пришла… — утирая слёзы, выдавливал из себя горе Агафонов. — Боже мой… Я никогда раньше не трогал… Какое у неё нежное тело! Боже мой! Спасибо тебе, Настенька, что дозволила прикоснуться к тебе! — разрыдался Агафонов. — А по мужской части не смог я… Как такую нежность…
Он схватил голову руками и качаясь, как от зубной боли, застонал. 
— Человек семь вышли из окружения, — завершил рассказ старшина. — А было пятьдесят. Всех посекли немцы пулеметами... И девчонки там остались…
— Так собери в кулак свою злость, свою ненависть к фашистам, отомсти за своих девчонок! — с ненавистью прорычал Говорков сквозь зубы, тряхнув кулаком.
— Сил нет мстить, — прошептал Агафонов. — Выгорело всё внутри.
— Коли живой — не всё, значит, выгорело, — глухо проговорил старшина Семёнов. — А коли вышли на нас, значит есть ещё силы. Идти и убивать. Убивать и бороться за свою землю. А бороться надо до конца. И ещё немного после этого.
— Убивать буду… Убивать… — со злостью готовой ужалить змеи прошипел Агафонов. — Что они за нелюди такие? Почему чужое хотят отнять?
— Со времён Петра Великого у наших людей жило уважение к немцам, как к культурной нации, — словно размышлял вслух Говорков. — Так повелось, так нас воспитали. А теперь слово «немец» для нас самое ненавистное слово. Немцы пришли отнять у нас землю и уничтожить нас. Поэтому убивай немцев с чистой совестью.  Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя. Он возьмет твоих близких и будет мучить в проклятой Германии. Если ты оставишь немца жить, немец повесит твоих отца и мать, опозорит твою жену и сестру. Поэтому убивай их. И нет для нас приятнее зрелища, чем видеть  немецкие трупы. Слезу пустить, поплакаться о бессилии, упасть на спину и лапки задрать перед фрицами, как дворовая собачонка, ни сил, ни духа не надо. А как потом в глаза друзьям-однополчанам смотреть? Суд товарищей — тяжкий суд. Проклянут ведь.
— Некому нас осуждать. Погибли все.
— Мёртвые проклянут. Проклятие мёртвых страшнее.
Проклятие мёртвых страшнее…
Проклятие мёртвых страшнее!

***
   
В лесу на малопроезжей дороге обнаружили два брошенных грузовика, доверху набитых ящиками с патронами и минами. Мины не понадобились, а патронов набрали с запасом. Машины подожгли, чтобы немцам не достались.
По дороге вышли на шоссе, а потом и к Шестилам.
Рассмотрев в бинокль раскинувшийся на противоположном берегу посёлок, Говорков не увидел на улицах бронетехники. И мост через реку не охранялся.
Разбившись на две группы, скрытно выдвинулись на исходные позиции. Два пулемёта оставили для прикрытия. По команде бросились к мосту, почти успели добежать… Почти.
Из крайних домов на том берегу по наступающим хлестнули огнем машиненгеверы, рота под прикрытием своих пулемётов отступила.
Слава богу, никого не потеряли.
Тяжёлой трусцой скрылись в лесу, пошли на юг, в сторону Деречина и Слонима.
Палило солнце. Шли плохими дорогами мимо останков разгромленных частей. На лесных полянах и на просеках расстрелянные танки, брошенные пушки, каски, противогазы, винтовки. Густой запах мертвечины.
Бойцы, работавшие до войны трактористами, доложили Говоркову, что из двух калек можно собрать одного инвалида.
— Вы насчёт чего? — не понял юмора Говорков.
— Там тягач «Ворошиловец» с прицепной будкой, и «Комсомольцы», брошенные. В кузов и будку «Ворошиловца» мы уместимся. С «Комсомольцев» горючку сольём… В общем, через полчаса-час техника будет готова, — пообещали трактористы.
Говорков объявил привал.
Ближе к вечеру тридцать человек набилось в кузов и будку «Ворошиловца». Лязгая гусеницами тягач «поскакал»  по колдобинам лесной дороги…
Километров через десять, смеркалось уже, тягач остановили советские командиры с автоматами. Один подошёл к кабине, где сидел Говорков, требовательно спросил:
— Кто старший?
Одеты щеголевато, форма с иголочки, рожи сытые. Штабные, понял Говорков.
— Лейтенант Говорков… Рота движется от посёлка Мосты в расположение наших частей, выполнив задачу по удержанию противника перед переправой.
— К генералу! — приказал автоматчик.
Говорков вылез из кабины, разрешил личному составу размяться, пошёл за командирами.
Из кустов вышли два бойца с автоматами, за ними майор и старик с палкой в военной форме без знаков различия. Бойцы стали по бокам старика, выставили автоматы и растопырили ноги.
«Окопники при встрече нахально не смотрят и в позу не встают», — подумал Говорков.
— Кто такие? — недовольно спросил хмурый старик.
       
Говорков молчал, не зная, с кем разговаривает.
— Тебя спрашиваю! — рыкнул старик.
— Командир пятой роты 743 стрелкового полка лейтенант Говорков. У населённого пункта Мосты держали оборону. Выполнили задачу, идём на соединение с основными частями, — без особого рвения доложил Говорков, не добавив положенного по уставу «товарищ генерал».
— Сколько вас? — спросил майор.
— Тридцать человек, — округлил количество бойцов Говорков.
— Вот что, — зло приказал старик, показывая палкой в сторону. — По ходу движения деревня, занятая немцами. Утром возьмёте деревню.
Говорков посмотрел в ту сторону, куда указывала палка старика. За кустами раскинулось широкое поле, за полем виднелись дома. Поле пересекала дорога. Если в деревне хотя бы взвод немцев, пройти поле ни цепью, ни в тягаче немцы не позволят. У них в каждом взводе «эмга» — роту в пыль посекут.
Говорков спокойно посмотрел на генерала, стоявшего в трех шагах от него. Маленькая лысая голова. Вид придавленный и усталый, как у деревенского мужичка. То и дело оглядывается, будто пытается вспомнить место, где что-то потерял.
Генерал… От генерала должно веять чем-то величественным. Генеральским! Посылает тысячи людей на смерть. Вот и сейчас посылает тридцать человек на глупую смерть. Серенький мужичок.
— Можно ночью, скрытно попробовать… — предложил Говорков.
— Одна попробовала…Двоих родила. Утром! Приказ ясен?  Не выполните приказ, отдам под суд!
— Приказ ясен. Да только приказы генералов выполняются, пока живы бойцы. А мёртвого бойца даже по приказу генерала трибунал к суду не примет.
— Говорливый ты, лейтенант.
— Все мы с недостатками. На Руси не все караси, есть и ерши, — негромко проговорил Говорков.
Три командира и два автоматчика-телохранителя стояли вокруг старика, с превосходством смотрели на Говоркова и его людей. Две группы людей стояли друг против друга и настороженно щупали друг друга глазами. Стояли, разделённые невидимой линией.
— Майор, проводите роту к месту дислокации на ночь, — закончил старик недовольно.
Майор свысока глянул на Говоркова, широко махнул рукой, приказывая следовать за ним, и пошёл вглубь леса.
Говорков шевельнул головой, подавая команду роте двигаться вслед за ним. бойцы взяли винтовки и пулемёты, тронулись за командирами.
Прошли метров пятьдесят, спустились в низину. Под раскидистой елью увидели две палатки.
— Тут генерал, тут мы, — пояснил майор. — Вы располагаетесь там, организуете охранение.
Вдруг в кустах на краю низины раздался девичий визг.
Бойцы сдёрнули с плеч винтовки, Говорков выхватил из кобуры пистолет.
Из кустов выскочила девчушка в военной форме. Радостно повизгивая наподобие собачонки, нашедшей хозяев, кинулась к красноармейцам:
— Родненькие, миленькие! Нашла я вас! А то мы уж думали, что потерялись!
      
Следом за девчонкой из кустов вышли два танкиста в чёрных комбинезонах. Один с забинтованной головой, с повязкой, скрывающей глаза. Другой с забинтованными руками. Второй вёл под руку первого. Тот, что с забинтованной головой, то и дело спотыкался о кочки и коряги.
Девчонка замахала руками и вернулась к раненым. Схватив под руку того, что с забинтованной головой, помогла довести его к стоявшим рядом майору и Говоркову.
— Товарищ майор! — восторженно доложила она, став по стойке смирно и лихо козыряя. — Санинструктор Голикова сопровождает двух раненых танкистов в расположение советских войск!
— И где же они, эти расположения? — насмешливо спросил майор.
Санинструктор моментально сникла и растерянно пожала плечами.
—  Теперь вот вы…
— Лейтенант, принимай под своё командование санинструктора, — усмехнулся майор. — Похоже, завтра она тебе понадобится. Точнее, твоей роте.
Майор оценил ладную фигурку санинструктора, задержался взглядом, вытянув губы, на весьма выпуклой груди, хмыкнул и ушёл к начальским палаткам.
Танкистами уже занимались бойцы, устраивали места под елями, где можно удобно прилечь, предлагали попить.
— Ты при танкистах санинструктором, что-ли? — спросил Говорков.
— Да нет, я случайно на них вышла, — по-мальчишески отмахнулась санинструктор. — Я в своей роте, пехотной, была.
Девушка совсем опечалилась, всхлипнула и утёрла слёзы рукавом.
— Все поги-ибли-и… — окончательно разревелась санинструктор.
— Война, сестрёнка. Хорошие люди тоже гибнут. Тебя как зовут-то?
Говорков помрачнел. Его испугали девичьи слёзы. За время войны он ни разу не разговаривал с девушками, тем более, с плачущими.
— Ка-атя-а-а… — сквозь плач выдавила девушка.
— Это про тебя, что-ли, песня, что ты выходила на берег? — серьёзно пошутил Говорков.
— Не-ет, — улыбнулась Катя и шмыгнула носом.
— Ну не плачь, и так тяжело, — попросил Говорков.
— Да я не плачу, я расстраиваюсь, — шмыгала носом и растирала грязь по лицу Катя.
— Вон, грязищу развела, — упрекнул её Говорков.
— А здесь какая-нибудь речка или ручей есть? — спросила Катя. — Я бы умылась и… вымылась. Грязная, как свинюшка.
— Не знаю. Мы сами только что подошли.
      
Говорков почесал затылок, понимая, что девчонке вода нужна больше, чем ему.
— Ты посиди здесь, я у начальников спрошу, они до нас здесь обосновались.
Он быстрым шагом отправился к палаткам, подошёл к автоматчику, стоявшему у входа палатки поменьше. Автоматчик указал ему рукой в сторону. Говорков вернулся к Кате.
— Вон там ручей есть. И вода, боец сказал, не холодная.
— Товарищ лейтенант… — смущённо попросила Катя. — А вы не могли бы меня проводить и покараулить. Народу вон сколько… Мне так хочется искупаться…
— Пойдём, — снисходительно согласился Говорков.
Пошли в указанном автоматчиком направлении и через узкую прогалину между кустами вышли к ручью.  Катя оглянулась, выбрала место, где густые кусты закрывали берег ручья.
— Я за теми кустами искупаюсь, а вы здесь покараульте меня. Пожалуйста…
— Покараулю.
Катя убежала за кусты. Говорков повернулся спиной к ручью, грустно улыбнулся. Совсем девчонка! И повадки девчоночьи! Не место таким на войне.
Говорков услышал хруст сухих веток под тяжёлыми ногами. В прогалину ступил майор.
— Товарищ майор, там санинструктор купается, не ходите туда, — попросил Говорков.
— Отлично! — обрадовался майор и ухмыльнулся. — Я тоже искупаюсь. С санинструктором. А ты, лейтенант, посторожи, чтобы нам никто не помешал.
    
Остановившийся было майор двинулся в сторону Говоркова.
Говорков стал на его пути, мешая движению. От майора пахнуло водочным перегаром.
— Товарищ майор, санинструктор моется не из удовольствия, а потому что ей это необходимо из гигиенических соображений.
— Вот и хорошо. А я ей ещё и удовольствие доставлю. Посторонись-ка, лейтенант.
Говорков стоял на пути майора, обойти его можно было, только продираясь по чаще.
— С дороги, лейтенант! — разозлился майор. — И стань по стойке смирно, когда мимо майор идёт!
— Майор, ты в женский туалет тоже как танк прёшь? — набычившись и всем видом показывая, что с дороги не уйдёт, выдавил сквозь зубы Говорков. 
— Ты-ы… Ты кто такой! — взорвался презрением майор. — Лейтенантишко! Расходный материал! Ванька-ротный! А я начальник тыла!.. Я с генералом…
Из-за кустов вышла Катя. Заканчивая отжимать волосы на голове, подошла к мужчинам, стала навытяжку за спиной у Говоркова. По выражениям лиц мужчин она поняла, что настроены они не дружески. Радостное после купания выражение стекло с лица, заменилось бесстрастным.
— Не забудь, лейтенант, — усмехнулся майор, — завтра тебе деревню брать. Перед околицей поле. Скажу тебе по секрету, у них там на околице MG стоит. Встретят, как героя. Так что, готовься совершить подвиг. Получишь орден и внеочередное звание. Посмертно, если о подвиге родина узнает.
Майор победно ухмыльнулся, повернулся не по-военному, ушёл.
Говорков помрачнел. Станковый  MG, «бензопила Гитлера», как его называли бойцы, это плохо. Больше десятка выстрелов в секунду выплёвывает. Он не то, что тридцать бойцов его роты выкосит. Он несколько рот к себе не подпустит. Тут пушка нужна. А пушки нету.
— Ну, вот почему они, начальники… такие? — негромко возмутилась Катя.
— Начальники, потому и «такие»… — как ребёнку, ответил Говорков.
— Эх, поесть бы сейчас! — помечтала Катя, тут же отвлёкшись от мужского конфликта.
— Поесть нечего, Катюш, — вздохнул Говорков. — Ели мы последний раз вчера. В обед. Пойдём, ребята кипятком угостят.
— Пойдёмте, — коротко и беззаботно вздохнув, с удовольствием согласилась Катя.
Красноармейцы на костерках, разведённых в укрытых местах, чтобы не было видно со стороны, грели в котелках воду.
— Бойцы, угостите санинструктора кипяточком, — попросил Говорков.
— Да с удовольствием! И вы садитесь, товарищ лейтенант. Воду нынче из речки без нормы выдают.
— Садись, сестрёнка. Тебя как зовут-то?
— Катей.
— Садись, Катюша. Вот тут, на шинель. Попьём чайку, животы погреем, — добродушно ворчал старшина Семёнов. — Но пожевать, извиняй, нечего. По этой части у нас старшина Хватов.
Повернувшись к Хватову, старшина ехидно спросил:
— Извините за выражение, дозвольте вас спросить, товарищ старшина Хватов, по причине каких препятствий брошены мы без полного предписания насчет распоряжения касательно срочной раздачи каши согласно положенному довольствию? Почему служба у вас продовольственная, прямо скажем, сильно в последние дни не клеится?
— Извините за выражение, товарищ старшина Семёнов, как говорится, чёрт его знает, ежли он есть, когда нечего есть, — с таким же ехидством ответил Хватов. — Не из чего службу клеить: печки нету, харча нету, где батальон — неизвестно.
— Неизвестно ему, — беззлобно донимал хозяйственника Семёнов. — Нам это без интереса. Ты на должность поставлен? Поставлен. Вот и обязан свою должность справлять…
— Старшина, ну что ты Хватова донимаешь! — остановил Семёнова младший лейтенант Васин. —  Он же не виноват, что обоз с провизией от нас отстал. Верно, Хватов?
— Точно, товарищ младший лейтенант. А то бы я вас и щами наваристыми, и картошечкой жареной со шкварками…
— Хватов, изверг! Умолкни! — возмутился старшина Семёнов.
— Я вот на Катюшу посмотрел, — мечтательно закатил глаза к небу младший лейтенант, — и Лизоньку свою вспомнил. Эх, ребятки… Видели бы вы её, верную-манерную! На Катюшу похожа, только повыше росточком. Причёска «ролл», платье «под морячку» со сводным блузоном и пояском на бёдрах, туфли-боты высоченные, до середины икр… Ох и ножки были у моей Лизоньки! — Васин закатил глаза и застонал, будто съел что-то вкусное. — Ножки богини судьбы! Я, конечно, тоже — «первый парень на деревне».
— Представляю, как вы, товарищ младший лейтенант, кобелировали на гражданке, палкой не отгонишь! — улыбнулся старшина Семёнов.
— Послал бы я вас к той-то гитлеровской маме, товарищ старшина, ежели б не мой молодой возраст! Что вы можете в любви понимать?
— Жеребец…
Младший лейтенант презрительно фыркнул и продолжил рассказ:
— Видели бы вы меня в то время! Обмундировочка на заказ. Гимнастёрка длинная, ниже ремня на подоле вот здесь, — Васин хлопнул по бедру, — огромный карманище полторы на две четверти, с клапаном. Галифе — шире плеч! Хромовые сапоги до колен… Бывало, гуляем по бульвару — конечно, под крендель идём, чинно, благородно — народ на нас засматривается!
Васин оттопырил локоть «кренделем», повёл плечами, изображая «благородную» походку, расстроено махнул рукой, тяжело вздохнул.
— Ну и? — спросил Семёнов.
— Что, «ну и»?
— С Лизаветой-то, что? Ждать обещала?
— А… Разошлись, как в море корабли, перед самой войной. Не разглядела она во мне будущего генерала. А лейтенант для неё... Какая бы сладкая любовь ни была, говорит, из неё даже простого компота не сваришь.
— Практичная девка.
      
— Как из окружения выйдем, ты ей напиши, — посоветовал Семёнов. — Война бабам мозги на место ставит. Мужиков-то мало остаётся.
— Или напрочь сносит, — буркнул кто-то. — Тыловых командиров при бабах много вьётся…
— В точку, — Васин лениво шевельнул рукой. — Моя с пожилым майором-тыловиком связалась. Видел я его… Я-то «Шипром» одеколонился, а он «Красной Москвой»… Но воняло от него деньгами и благополучием. Сидит ныне тот майор, коровья морда, в тылу на своем котле и челюстями, старый сортир, храбро пожёвывает, рассказывая страдания про нас, окопников. Так что, поздняк метаться: сдохла Жучка — Шарик холостой.
— Н-да-а… Холеру с тифом пережили, голодный год пережили, а с любовь, братцы, это проблема… — проворчал Семёнов.
— Ты как в санинструкторы попала? — спросил Говорков Катю, уводя разговор от нерадостной темы тыловых жён. — Для службы, вроде, молодая.
— Да случайно попала, — радостно ответила Катя. — Я первый курс мединститута закончила. Каникулы у нас были. Мама работала в военной части поваром. А у них в медпункте военфельдшер уволился… Вот она меня туда временно и устроила на лето. И стала я вольнонаёмным санинструктором в гимнастёрке и сапогах. А как война началась, так при части и осталась. Красноармейцам без санинструктора нельзя.
— Сколько ж лет тебе, боец в сапогах? — сочувственно спросил Семёнов.
— Семнадцать, восемнадцатый, скоро девятнадцать! — пошутила Катя.
— Ай, молодец, девка! — похвалил Катю боец. — За словом в карман не лезет.
К сидящим подошёл автоматчик.
— Санинструктора генерал приглашает на ужин, — сказал снисходительно, не спросив разрешения обратиться у лейтенанта.
Радость, удовольствие, смущение, растерянность мелькнули на лице Кати. Она вопросительно посмотрела на Говоркова.
— Иди, конечно, — кивнул Говорков. — Чего не подхарчиться, если приглашают. Только… аккуратнее там. Ну… ты понимаешь. Ежели что, мы рядом.
Катя ушла вслед за автоматчиком. Семёнов крякнул, неодобрительно повертел головой.
— Чего не поесть, коли приглашают? — оправдал Говорков девушку.
— Да я не про то…
— Я понял. Мы ж рядом.
Катя вошла в палатку. Генерал с майором сидели на земле. Между ними на расстелённой плащ-палатке лежали консервы, колбаса, хлеб, стояла ополовиненная бутылка водки.
Сильно наклонив голову под низким сводом, Катя приложила руку к пилотке, доложила:
— Товарищ генерал, сан…
Генерал пренебрежительно махнул рукой, указал на «стол»:
— Садись, ешь.
Катя быстренько уселась на край плащ-палатки, подвернув коленки на сторону и обтянув их юбкой.
Майор подпихнул в её сторону початую банку мясных консервов, подбросил ложку, которой, похоже, он до этого ел.
Катя не побрезговала, взяла кусок хлеба и набросилась на консервы.
    
Майор усмехнулся. Налил полкружки водки, протянул Кате:
— Выпей за здоровье хозяев.
Проглотив первые куски тушёнки с хлебом, Катя как бы очнулась и взглянула на «хозяев». Оба были в подпитии. Генерал смотрел на неё снисходительно и как бы оценивающе. Майор откровенно ощупывал её глазами. 
— А я не пью, — по-детски пожав плечами, очень серьёзно отказалась Катя.
— Ты что, за здоровье хозяев не хочешь выпить? — немного возмутился майор.
— Я желаю вам много-много здоровья, — Катя торопливо проглотила кусок и радостно улыбнулась. — Но выпить не могу. Девчонки в общежитии однажды устроили пирушку. Я попробовала водку, но меня вырвало. Извините. Меня даже от запаха её тошнит. Я просто физически не могу водку пить.
Майор вопросительно посмотрел на генерала.
Генерал пожал плечами.
Майор задумчиво глянул вглубь кружки, выпил водку в два глотка. Бросил кружку на «стол», шумно выдохнул.
На Катю подуло водочным перегаром. Задержав дыхание и прекратив жевать, она переждала водочный «ветер», кусочком хлеба вытерла пустую банку, поставила её на стол, расслабилась.
— Ой, спасибочки. Наелась. Я ведь два дня почти ничего не ела. Изголодалась, сил нет.
Майор отрезал толстый кусок копчёной колбасы, на кончике ножа подал Кате.
— Спасибо, — поблагодарила она и вонзила зубы в душистый ломоть.
— Спасибом сыт не будешь, — буркнул майор, разливая остатки водки себе и генералу.
Командиры выпили. Закусывать не стали.
Генерал откинулся на локоть, полулёжа наблюдал за девушкой из-под полуопущенных век.
— Мнда-а… — протянул майор, откровенно разглядывая обтянутую гимнастёркой грудь девушки.
Кате взгляд майора не понравился. Да и какое-то опасение нарастало.
Она быстро дожевала остатки колбасы. В голове билась мысль: как бы поскорее уйти, не обидев хозяев.
       
— Ой, спасибо вам большое, — она по-детски вытёрла губы тылом ладони, махнула рукой. — Вы меня прямо от голодной смерти спасли… Можно, я пойду…
Майор ухмыльнулся.
— Что значит, я пойду… А за кормёжку платить? Мясо на базаре нынче дорого!
Генерал снисходительно улыбнулся и скривил уголки губ вниз.
— Как… платить… — растерялась Катя.
— Как, как… Как бабы платят? — взгляд майора опустился на бёдра девушки. — Натурой.
— Я не баба… Я девушка, — посерьёзнев, гордо подняла голову Катя.
— То, что девушка, это похвально, — оценивающе разглядывал Катю майор. — Честь, так сказать, берегла. Получается, для генерала берегла. А это — ого-го какая для тебя честь, когда тебя генерал…
— А вы, видать, про честь советского командира забыли, — прервала майора Катя. — Я сейчас уйду… И не вздумайте меня задержать. Потому что я такой визг подниму! Уверяю вас, вся рота сбежится. Они насильников живьём в землю закопают — насмотрелись и наслышались про немецкое насилие…
Катя встала, надела пилотку, приложила руку к голове, сухо, по уставу, спросила у генерала:
— Разрешите идти?
Генерал насмешливо посмотрел на майора, хмыкнул, вяло шевельнул рукой, мол, уматывай.
Катя вышла.
Уже стемнело. По земле тянуло холодом.
Опасаясь, что пьяный майор может её преследовать в темноте, Катя побежала.
Неожиданно выскочила к костерку, у которого сидели и лежали несколько бойцов и лейтенант Говорков со старшиной Семёновым.
Говорков встрепенулся, насторожённо уставился на запыхавшуюся девушку.
— Ты чего?
— Да нет, ничего. Всё нормально, — тяжело вздохнула, устало и серьёзно успокоила лейтенанта Катя.
— Точно? — требовательно переспросил Говорков.
— Точно, точно, — подтвердила Катя. Ещё раз вздохнула и призналась: — Отбилась. Словесно. А майор с генералом остались водку допивать.
Улыбнулась и закончила победно:
— Но поужинать успела. На два дня вперёд.
Старшина Семёнов крякнул, отодвинулся от Говоркова, освобождая шинель, на которой лежал.
— Ты, дочка, ложись вот здесь, на шинелку. Ей же и укроешься. Мы с лейтенантом народ сурьёзный, в обиду тебя не дадим. Верно, лейтенант?
О чём-то напряжённо думая, Говорков кивнул.
Катя устроилась на шинель. Старшина заботливо прикрыл её полой шинели.
— Отдыхай, дочка. И ни в чём не сумлевайся.
Не удержался, спросил с мрачной опаской:
— Сильно приставали?
— Да как сказать… За руки не хватали, но оплатить ужин требовали.
— Понятно…
    
Чем требовали оплатить, Семёнов знал и без уточнения.
— Завтра нам с тобой, Семёнов, деревню брать, — задумчиво проговорил Говорков. — Останется она здесь одна…
— Н-да-а… — задумчиво протянул Семёнов. — По этому делу необходимо перекурить. И мозгой шевельнуть.
— Так вы ж вернётесь! — не сомневаясь, воскликнула Катя.
— Обязательно вернёмся, — как ребёнку, пообещал Кате Говорков. И тяжело вздохнул.
— Н-да-а… — ещё раз протянул старшина Семёнов и крякнул.
— Я вот думаю… — пробормотал Говорков. — А не пойти ли тебе с утра пораньше куда подальше… Свою часть искать.
— Чтобы встретить какого-нибудь капитана… — хмыкнул старшина. — Со взводом бывших красноармейцев, промышляющих по хуторам. А окажется ли рядом какой-нибудь лейтенант или старшина, это ещё неизвестно.
— Я вас буду ждать, — убеждённо произнесла Катя.
— Наше дело военное, — вздохнул старшина Семёнов. — Можешь все жданки переждать, да не дождаться. Майор, вон, сказал, что на краю деревни у них «эмга», станковый пулемёт…
Катя, наконец, поняла, о чём речь. И, едва слышно подвывая, заплакала, уткнувшись лицом в шинель.
— Ну почему вот так… Тем… — Катя дёрнула головой, — на девичью честь наплевать. «Плати» — и всё. Чтобы девушка телом своим заплатила — для них нормально. И живут ведь! Не убивает их… А полюбишь хорошего человека… Или просто, которые заботятся… Раз — и нету… Бабка всё говорила: «Бог всё видит…». Где он, всевидящий? Почему не видит, что здесь творится? Скольких мальчиков уже в братские да безымянные могилы захоронили! Не жизнь, страшный сон… Вы теперь… На пулемёт…
— Ну, ты, дочка, раньше времени нас не хорони… — чуть улыбнувшись, упрекнул девушку Семёнов. — Мы с лейтенантом деревню брать идём, а не умирать.
— Ага, младший лейтенант Никитин тоже с ребятами не умирать шёл.
Катя перестала шмыгать носом и замерла.
— Любили, что-ли, друг друга? — с уважением спросил старшина.
— Моя первая любовь, — печально призналась Катя. — И единственный поцелуй.
— Единственный поцелуй… — пробормотал старшина Семёнов. — Уважаю… Что тут сказать…
— Влюбилась я в него по уши… Командовал взводом разведки в нашем батальоне. Я думала, никто не догадывается, что я его люблю… Мне раньше никто не нравился… А о нём я каждую минуточку думала…
    
Катя грустно смотрела вдаль, в никуда.
— У нас в части художественная самодеятельность была. Я песни под аккордеон в клубе пела по выходным. Командир части один раз мне и говорит, мол, ты песни поёшь хорошо, а вот тебе поручение: стих про любовь рассказать. Красноармейцы у нас молодые, а когда девушка о любви рассказывает, это очень их трогает. Я растерялась… Какой, спрашиваю, стих рассказать? Я про любовь не знаю. А командир мне: «Письмо Татьяны к Онегину». В общем, к следующим выходным выучила я письмо. Объявили меня, вышла я на сцену… Начала читать: «Я к вам пишу, чего же боле?»… А командир меня останавливает: «Извини, — говорит, — Катюш. Что-то ты без огня начала. Давай-ка мы перед тобой красивого парня поставим, чтобы было к кому обращаться. Младший лейтенант Никитин! Ну-ка стань перед девушкой — она тебе в любви признается в стихотворной форме!». Вышел младший лейтенант на сцену, стал передо мной. Смущается. И я смущаюсь.
…«Я к вам пишу, чего же боле?» — снова начала Катя.
Похоже, начало письма, произнесённое девушкой в смущении, украсило стихотворение искренностью. Катя не стих читала, она изливала свои чувства:

Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела…

Это же про неё, про Катю Пушкин написал! Это же она молчала и стыдилась!
Катя не декламировала стих, она нормальным голосом делилась сомнениями:

Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день, и ночь до новой встречи.

И это про неё. Это же её терзания! С каким жаром Катя произнесла слова, как заломила руки, какими пылающими глазами смотрела на Никитина:

Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя…

Зал сидел тихо-тихо… Ни слова, ни шевеления… А Никитин… Он смотрел на Катю, и не понимал, Пушкина она читает, или на самом деле ему в любви признаётся…

Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю.
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя…
      

Когда Катя закончила читать, у неё по щекам текли слёзы. В зале стояла гробовая тишина. Никитин опустился перед девушкой на колено и поцеловал ей руку.  Зал взорвался аплодисментами. Кричали: «Ещё! Ещё!». А Катя стояла, обессилев, будто целый день землю копала… Командир встал, повернулся к залу, поднял руки. Качнул головой и очень серьёзно сказал:
— Такое на бис невозможно повторить….
...Катя лежала меж двух мужчин, молчала. Громко стрекотали сверчки и цикады. Ощущая с двух сторон мужские плечи, девушка чувствовала себя надёжно защищённой.
— Да уж… — согласился с чем-то старшина Семёнов.
Катя тяжело вздохнула, улыбнулась печально.
— А потом война. Отступление за отступлением. Выскочили мы из очередного окружения… Он со взводом прикрывал нас. Догнали они нас к вечеру, когда мы на привал стали. А он на плащ-палатке лежит, убитый… Ребята уважали его очень. Вынесли, чтобы похоронить. Выкопали могилку под старой берёзой. Стали прощаться. «Ты первая», — говорят. Оказывается, все знали, что я его люблю! Наклонилась, поцеловала его в губы… Никогда до этого не целовала мужчину в губы. Вот такой был мой первый поцелуй. Единственный.
Долго молчали.
Сидящие и лежащие рядом бойцы тоже притихли, услышав историю Кати.
— Война… — наконец, тяжело вздохнул Семёнов. — Зло, смерть… А от любви не уйдёшь. Человек рождён для любви, а не для смерти. Молодёжь друг друга любит. Кто постарше, жён-детей любят… Друг друга жалеют.
— Только  на фронте любовь другая, — задумчиво проговорил Говорков. —  Нет для неё завтра. Сейчас ты любишь, а через минуту… фанерная звезда на могиле...
— У вас, что, товарищ лейтенант… — со страхом прошептала Катя, — тоже была любовь?
— Нет, — удивился вопросу Кати Говорков. — Как-то… не успел. Да и с начала войны ты первая девушка, которая появилась рядом со мной.
— Ты вот что, дивчина, — по-отцовски сердито велел старшина Семёнов. — Завтра, от греха подальше, ты с утречка спрячься где-нибудь в лесу. Нам на пулемёт идти, а в таком деле всякое бывает. Тебе с майором не по пути, мать его в гроб без причастия, прости, Господи… Если с нами что… ты к нему не возвращайся. К нашим как-нибудь своим ходом добирайся…

***
      

Ранним утром Говорков приказал бойцам устроить раненых танкистов в будке тягача и вывел остатки роты на опушку.
За полем, сквозь утренние обрывки тумана, виднелась деревня.
Выйти из леса и пойти по открытому полю, значило попасть под пулемётный огонь. На зелёном поле до самого села ни канав, ни кочек, укрыться негде.
Бойцы горбились, зябко поводили плечами, зевали от утренней свежести. Понимали, что их посылают на верную смерть. Не понимали только — зачем.
Старшина Семёнов прогнал Катю в дальние кусты:
— Сиди там и не высовывайся. Пока… Пока мы не вернёмся.
— А если… — едва сдерживая слёзы, скривила губки и страдальчески посмотрела на старшину Катя.
— Что, «если»? — рассердился старшина. — Коли «если», уходи одна.
Говорков оглядел полуразрушенную деревню в бинокль, приказал:
— Приготовиться к атаке!
Бойцы не двигались. Даже оружие не взяли наизготовку.
 «В атаку не пойдут, — понял Говорков. — Им без разницы, кто пристрелит: немцы в поле или генеральская охрана здесь. И трибунал им не страшен: до него ещё дойти надо».
— Кто пойдёт со мной? — негромко, как спрашивают друзей, спросил Говорков.
Бойцы переглянулись. «Командир спятил?» — было написано на их лицах.
— Есть добровольцы?
— Ну, давай я пойду, что-ли, — вздохнул старшина Семёнов.
— Дай-ка «папашу», — протянул руку к ближнему бойцу Говорков.
Боец охотно протянул лейтенанту ППШ, сообщил как-то жалеючи:
— Диск полный.
— Старшина, возьми у кого-нибудь автомат. Пойдём вдвоём, — решил Говорков.
— Вдвоём? — поразился старшина. И, подумав, спросил растерянно: — А куда ж мы вдвоём пойдём?
— Куда, куда… Деревню брать!
— Вдвоём? Деревню брать? — старшина в недоумении покрутил руками. — Дык… А как брать? Это ж… Подумать надо…
— А чего думать? Ты боец удалой? А удалой долго не думает: сел, да заплакал. В общем, делай всё, как я. Я лягу — ты падай. Я побегу — ты рядом. Стрелять только вместе со мной.
Один из красноармейцев протянул Говоркову лимонку.
— Спасибо за поддержку, боец, — усмехнулся Говорков.
— Командир, жить надоело? — тихо спросил младший лейтенант Темнов. — Ладно, в дельном бою, а тут — зазря…
— Объясняю для тех, кто в танке: наше дело солдатское. Сказал «енерал» «умри» — значит, умри. Но мы со старшиной не умирать пойдём. Мы попытаемся сложить слово «счастье» из четырёх букв общеизвестного слова, которое начиная на «ж», — съёрничал Говорков, закидывая автомат за спину по-охотничьи, дулом вниз. И продолжил серьёзно: —  Не зазря. С пользой. Чтобы остальных спасти. А жалеть меня, Темнов, не надо. Я бойцов не жалел, когда посылал в бой. Только я перед погибшими чист, как пред господом богом: я их не умирать посылал, а побеждать. Пошли, старшина.
Говорков потренировался на ходу одним движением выхватывать автомат для стрельбы. Снял с предохранителя и вновь кинул за спину.
— Ладно, братья-славяне… Если что, считайте не вернувшимися из атаки…
Говорков и старшина во весь рост, не скрываясь, уверенно двинулись к деревне.
   
— Эх, лебеда-лабуда, крапива, полынь горькая… Добрый ваш лейтенант, — вздохнул и укоризненно покачал головой «приблудившийся» к роте старшина Куракин. — Ему бы командирского зла набраться. У меня первый ротный был добрый, быстро погиб. Выскочил из траншеи: «За Родину!»... А за ним никто и не пошёл. Так и погиб в одного. А другой злой был. Пока всех бойцов не выгонит, сам из траншеи не вылезет. С ним надёжно было. Бежишь в атаку и знаешь, что все бегут — ротный никому отсидеться не даст.
К напряжённо наблюдавшим за движением Говоркова и Семёнова бойцам подошёл майор.
— Что за толпа? Устава не знаете? — недовольно воскликнул он. — Где командир роты?
Бойцы продолжили наблюдать за уходящими к деревне Говорковым и Семёновым.
— Деревню пошёл брать командир, — буркнул младший лейтенант Темнов, не оглядываясь.
Майор растерянно посмотрел на поле, увидел спокойно шагающих к деревне бойцов.
— Что-о? Сдаваться пошли? Сдать генерала немцам решили? Продать свои шкуры подороже?
По тому, как спокойно шли по полю два красноармейца, было понятно: идут сдаваться в плен.
Немцы наверняка видели шагающих в их сторону иванов.
Майор оглядывался, словно намереваясь схватить в руки что-либо потяжелее и кинуться вдогонку за уходящими.
— Где санинструктор?
Бойцы продолжали смотреть на поле, не обращая внимания на беснования майора.
Все ждали, когда полоснёт немецкий пулемёт, когда две фигуры переломятся, изрубленные свинцом, упадут на землю.
Говорков со старшиной шли на немецкий пулемёт, стоявший в промежутке между домами. Немецкий пулемётчик разговаривал с кем-то, невидимым за домом. Стоял он босиком, время от времени почёсывал одну ногу о другую. Сапоги, надетые на колышки подошвами кверху, сушились рядом с пулемётом.
Говорков не отрывал взгляда от немца, следил за его движениями. Вот немец повернул голову и посмотрел на Говоркова и старшину.
Внутри у Говоркова всё сжалось. Ноги стали ватными. В паху неприятно защекотало.
Говорков тряхнул головой.
      
Немец продолжал смотреть на приближающихся русских.
Если немец кинется к пулемёту, у них есть секунда, чтобы упасть на землю и открыть огонь из автоматов. Может и удастся снять пулемётчика с такого расстояния.
Немец стоял на месте, почёсывал одну белую ногу о другую. Он не раз видел, как иваны выходят с винтовками на плечах сдаваться. Вот ещё двое таких. Без винтовок. Автоматов за спинами красноармейцев немец не заметил.
Из-за угла дома высунулась голова второго немца. Немцы рассмеялись.
— Смейтесь, сволочи, смейтесь, — процедил сквозь зубы Говорков. — Просто обидно, что они принимают меня чуть ли не за правнука Иуды, готового ещё раз продать воскресшего Христа.
Говорков и старшина продолжали размеренное движение. Немец у пулемёта вяло махнул рукой, ухмыльнулся и вновь заговорил с тем, который стоял за углом.
Лицо у Говоркова взмокло, а между лопаток похолодело. Он стал смещаться вправо, чтобы угол избы скрыл их от глаз немца.
Прошли ещё метров пятьдесят.
Немца скрыл угол дома.
Пулемёт оставался на виду.
До пулемёта не более ста метров. Пятнадцать секунд бега для спортсмена. Они со старшиной не спортсмены. Особенно старшина.
— Атас, красавчики! Вперёд, старшина! — сдавленным голосом скомандовал Говорков. И добавил с угрожающим восторгом: — Гуляй рваньё, тряси лохмотьями!
Говорков побежал. Старшина следом.
Говорков выхватил автомат и стал смещаться влево…
Пятьдесят метров…
Стало видно немца, стоящего спиной к Говоркову.
Немец повернулся, увидел бегущих на него русских… Сильно удивился.
Не целясь, Говорков перечеркнул его очередью. Немец упал, взбрыкнув голыми ногами.
— А не топчи… нашу землю… грязными ногами! — задыхаясь, прорычал Говорков.
Старшина добавил очередь по второму немцу, выскочившему из-за дома.
— Ты справа! — крикнул Говорков и указал рукой, смещаясь влево, чтобы контролировать пулемёт.
Немцы, услышав «чириканье» советских автоматов, забегали между дальних домов.
Старшина короткими очередями бил вдоль улицы, заставляя немцев прятаться.
Говорков достиг пулемёта.
Металлическая лента заправлена.
Говорков упал на колено, развернул пулемет в сторону деревни, передернул ручку затвора. Пулемёт зарокотал, заплевал огнём из надульника. Пули крошили брёвна домов.
Немцы кинулись прочь.
Увидев, что немцы побежали из деревни, рота Говоркова помчалась на помощь командирам.
Визжа от восторга и что-то пронзительно вереща, перепуганным зайцем выскочила из кустов и помчалась догонять бойцов Катя.
— Ну, командир… Ну… — восторгался старшина Семёнов. — Ты у нас… Ты у нас не Говорков, ты у нас заговорённый! Неслыханное дело! Вдвоём взяли деревню! На пулемёт шли! Заговорённый ты у нас, лейтенант! Заговорённый!
Старшина обнимал Говоркова, мял его, хлопал ладонью по спине и снова обнимал что есть сил.
— Да ладно, старшина… Не все блохи тихи, бывают и кусачие, — смущённо ворчал Говорков.
— А я уже с жизнью попрощался… Чего там… «Отче наш» про себя читал.
Лицо старшины сморщилось в плаксивой гримасе.
   
— Ладно, старшина, — вырвавшись из мужских объятий, скрывая удовлетворение, утирая с лица пот, сквозь одышку довольно ворчал Говорков. — Я ж не баба, что ты меня тискаешь… Поле вразвалку перейти — не вспотеешь. Это не в атаке  надрываться, «ура» кричать. Дошли, не запыхались. Ты лучше организуй бойцов для осмотра деревни и выставь посты.
Прибежала, беспрестанно визжа и пугая бойцов, Катя. Повисла на шее у Говоркова, зацеловала его в щёки, в губы, измазала слезами.
«Какие… вкусные у девчонки губы», — смущённо думал Говорков, не зная, куда девать свои руки. Обнять Катю он стеснялся. Лейтенант ощущал, как пружинят девичьи груди у него на груди и таял, как масло на солнце.
Наконец, Катя «спрыгнула» с него и, засмущавшись, отошла в сторону. Махнув рукой, расплакалась, осев на землю.
Двух бойцов Говорков послал с донесением к генералу.
Скоро бойцы вернулись, привели незнакомых старшего лейтенанта и красноармейца.
— Нету генерала, товарищ лейтенант. И машины нашей с ранеными нету. Тю-тю… Умотали штабные без нас.
— Планируют свадьбу славы и смерти одни — и, отдав приказ, удирают. А исполнять приходится другим, которым тоже удрать хочется, да нельзя, — задумчиво пробормотал Говорков.
— А эти на нас в лесу вышли, — добавил боец, кивнув в сторону чужаков.
— Кто такие? — спросил Говорков.
— Старший лейтенант Панкратов. Мы с бойцом со стороны Волковыска отступали. На Слоним. По «дороге смерти»…

***
      
Дорогу Волковыск—Слоним, заваленную развороченными танками, сгоревшими автомашинами, разбитыми пушками, те, кто по ней отступал, называли «дорогой смерти». Побоище устроили немецкие штурмовики и пикирующие бомбардировщики. В некоторых местах завалы техники не позволяли проехать ни по дороге, ни по обочинам. На этой дороге полегло неимоверное количество красноармейцев, пытавшихся выйти из окружения.
Немецкий десант в Зельве не дал возможности отступающему шестому мехкорпусу пройти к Слониму напрямую по шоссе Зельва—Слоним. Пехотные, танковые и кавалерийские колонны мехкорпуса, штаб, медсанбат и другие тыловые подразделения свернули на юг, чтобы выйти к Слониму через Клепачи, Кошели и Озерницу.
Немцы знали, что со стороны Белостока движутся советские войска, поэтому подготовились серьёзно. У излучины реки Ивановка, откуда хорошо просматривалась дорога на Кошели, установили орудия, расчистили сектора обстрела, спалив дома на краю деревни. На возвышенности за рекой создали видимость штабного расположения, подняли красный флаг, хорошо видимый при подъезде к Клепачам от Зельвянки.
Дорога петляла между крутых склонов поросшей лесом возвышенности с одной стороны и заболоченной низиной с другой.
По этой дороге, идеальному месту для засады, растянулась колонна шестого мехкорпуса.
Взлетела сигнальная ракета, немцы ударили по колонне из орудий и минометов. Кинжальный огонь немецких пулемётов был ужасен. Мало кто ушёл из этого ада.
— Мы из тех немногих, — закончил рассказ старший лейтенант.
— Понятно, — негромко проговорил Говорков. — Планы какие? Своим ходом пойдёте, или с нами?
— С вами, — решил старший лейтенант. — Группой сподручнее.
— Ну, тогда… будешь у меня командиром отделения.
Говорков испытующе посмотрел на старшего лейтенанта.
— Согласен. Я сам артиллерист, в пехотном деле разбираюсь не очень, так что на руководящие должности не претендую.
— Ну и лады.

= 5 =
    

Светало.
«Надо двигаться к Слониму и по шоссе выходить на Минск. Старая граница укреплялась много лет, там враг будет остановлен», — думал Говорков, трогая повязку под мышкой. Если рукой не двигать, рана не болит. Повязку он не менял со второго дня ранения, повязка заскорузла от крови, испачкалась до черноты.
Катя, узнав о ранении, пыталась перевязать Говоркова. Но он отказался. Пальцы двигались, рана не воняла. Значит, не гноится. Ну и… нечего рану беспокоить, природа возьмёт своё.
За деревней бойцы обнаружили картофельное поле, нарыли и наварили молодой картошки, устроили пир. Картошка хоть и мелкая, но вкусная, рассыпчатая, ели от пуза и с запасом. И с собой набрали, сколько могли.
На сытые желудки идти веселее и быстрее. Не доходя километров пятидесяти до Слонима, у какой-то деревни рота Говоркова неожиданно вышла на военный склад, огромный ангар, огороженный забором из колючей проволоки. Боец с винтовкой, сидевший у распахнутых ворот, увидел военную колонну, призывно замахал рукой.
Начальник склада, пьяненький капитан, гостям обрадовался.
— Связь не работает, электричества нет, войска, думаю, все прошли, вы, наверное, из последних. А добра там… — капитан безнадёжно махнул рукой и горестно покачал головой. — Пошли, ребята, кормить вас буду.
Голодавшие много дней красноармейцы попали в рай.
Килограммовые банки тушёнки и рыбные консервы, подтаявшие брусы копчёного сала, связки твердой, копчёной колбасы, горы сахара…
— Ешьте, ребята, что хотите, — барским жестом пригласил капитан. — Только не жадничайте, чтобы потом животами не маяться. С собой возьмёте, сколько унесёте. И махорка у меня есть. Единственно, водки я вам с собой не дам. Потому как баловство это, а для организма круг колбасы полезнее, чем бутыль водки. Но по сто граммов для аппетита налью!
Капитан приказал своему бойцу вскипятить два ведра  воды, чтобы чаем запить царский обед, а сам принялся разливать водку. Черпал из бидона и разливал в кружки граммов по сто пятьдесят.
— Как отобедаете, налью на посошок, — обещал со щедростью заботливого хозяина.
Ели досыта. Наевшись, распускали ремни на штанах, и ели про запас.
Потом набивали вещмешки консервами, кругами колбасы, махоркой.
Потом капитан вытащил несколько связок кирзовых сапог, новое белье, гимнастерки и портянки. Бойцы сбрасывали разбитые ботинки, мерили новые сапоги и гимнастёрки.
— Берите, ребята, берите, — упрашивал капитан, пошатываясь от водки и бессонницы. — Похоже, больше никого не будет. Сожгу я всё к чёртовой матери, чтобы фрицам не досталось!

***
    
Совершенно неожиданно вышли на позиции своего батальона.
— Ах, какой молодец! — радовался майор Дымов. — Главное — людей сохранил!
Присели на поваленное дерево.
— Диспозиция такая, — рассказывал майор. — Там деревня, вроде опорного пункта у немцев. Стоит на высоте, обзор окружающей территории прекрасный, корректировщики не нужны. Чуть ниже, вокруг деревни, немецкие траншеи в две линии.  Лес у подножья высоты кончается, до деревни открытое пространство. У немцев сухо, а наши окопы по опушке леса в болотистой местности, грязи по колено. Деревню обойти сложно. Слева — река с заболоченными берегами. Справа — болота без реки, — усмехнулся Дымов. — Не взяв высоты, мы не сможем идти дальше. А упрёмся в высоту — немцы придавят с тыла… Сам понимаешь.
— Понимаю, — согласился Говорков и вздохнул, предполагая, что майор, как обычно, пошлёл его роту на прорыв.
Дымов вытащил из кармана начатую пачку трофейных сигарет, протянул Говоркову. Сам выковырнул из пачки сырую сигарету. Чиркнул колёсиком самодельной зажигалки, дал прикурить Говоркову. Глубоко затянулся и закашлялся надсадным кашлем, на гране рвоты.
— Дерьмо табак у немцев. Твоя махорочка лучше.
Бросил сигарету под ноги, презрительно сплюнул.
Говорков протянул Дымову кисет. Свернули самокрутки, закурили. Дымов вздохнул, словно подумал о тяжёлом, продолжил:
— Деревню пойдут занимать те, кто умеет кричать «ура» и быстро бегать. Твои бойцы прошли тяжёлые бои, набили мозоли на локтях и коленках. Войдёшь в деревню второй волной, и будешь держать её, как держал дорогу у Мостов. Обеспечишь прохождение войск на ту сторону. Очень надеюсь на тебя. Как рука? — спохватился майор, зацепившись взглядом за подвешенную на груди руку Говоркова. — Медикам показывал?
— Подживает. Нас, славян, с одного раза не убьёшь. Кстати, насчёт медиков… Ко мне девчонка прибилась, санинструктор. Надо бы её в санбат пристроить. Не дело ей с нами по окопам мотаться. Молоденькая совсем.
— Разговора нет, присылай…

***
К вечеру накатились тучи. Быстро стемнело, пошёл дождь. Мелкие капли шуршали в траве, деревьях и кустах. Земля пропиталась водой, лужицы слились в большие лужи, по стенкам окопов струились ручейки и ручьи, обрушивали комки земли. Грязной жижи скопилось по щиколотку, а где и выше. Шинели и обмотки набухли.
Бойцы небритые, пещерные лица — стояли и сидели в замызганных шинелишках нахохлившись, не двигая головами. Чтобы посмотреть в сторону или назад, поворачивались всем телом. От минимального шевеления головой вода скользила за шиворот, холодной струйкой ползла между лопаток, отнимала тепло. Те, кто выбросил каски, чтобы легче идти, завидовали тем, кто сидел в касках: под каской голове сухо и тепло.
— Дом не велик, а лежать не велит: дождем покрыт, ветром огорожен. Каково в дому, таково и самому! — посетовал боец о неустроенной окопной жизни.
Вражеские пулемёты и пушки умолкли. Некомфортно немцу воевать под дождём. Время от времени громко чмокала, ширкала наждаком, взлетала осветительная ракета, мутным пятном повисала в черноте, с шипением, как раскалённый уголёк в тазу, как злая гадюка, уползала в темноту, растворялась в дожде.
Шуршал дождь, падали капли, плюхались в лужи на дне окопов куски глины…
   
Ночью роты вышли на исходные позиции. Вырыли неглубокие окопцы на случай незапланированного обстрела. Иные бойцы по солдатской привычке спали, свернувшись калачиком на дне окопцев. И скапливающаяся вода пропитывала шинели, поднималась на два пальца, а то и на полчетверти от дна. Но спящие не чувствовали, что лежат в лужах. Если не шевелиться, вода, пропитавшая шинели и прочую одежду, нагревалась от тела, и почти не холодила. 
Другие ждали атаки, сидя на корточках в ямах, глубиною по пояс, на четверть заполненных водой, перешёптывались, гоняли докучливых вшей и не думали, что завтра придётся смерти костлявой в пасть глядеть, что на каждом шагу предстоящей атаки кому-то пуля из немецкого карабина пробьёт грудь навылет, кому-то кусок металла из «машиненгевера» превратит кишки в кровавое месиво, оторвёт руку или ногу, разбросает мозги по округе. Пуля из «машиненгевера» взрывает череп, как арбуз. И бегущих вперёд будет всё меньше и меньше. Каждый знает, что не всем, живущим сегодня, посчастливиться жить завтра. И от этой мысли веет сыростью братской могилы. Но каждый надеется, что с рассветом останется жив, и не ему пробьёт череп осколком, и не он бессильно упадёт мордой в грязь, нелепо дрыгая ногами и неестественно подвернув руки. Никто не считал себя расходным материалом войны.
Как говорится: жить в окопе горько, а ещё бы пожить столько.
Разговор не клеится, да и о чём говорить? Самое подходящее время помолчать, подумать. Перед наступлением есть о чём подумать. На передовой, бывает, днями молчат. Лежат и молчат. Сидят и молчат. Под сплошным обстрелом молчат, под дождём молчат. Не до разговоров, когда жратъ и курить нечего, когда сейчас ты живой, а завтра или через час быть тебе в «могилёвской губернии»… Никто не знает будущего, кроме неистребимой вши. Она чует незаметный трепет человеческой плоти, обречённой на близкую смерть, и торопится перелезть на того бойца, тело которого не источает предсмертных флюидов. Есть у фронтовиков примета: ежели на тебе вши с красноватым оттенком, знать, удастся пожить. Белесоватые же вши на тех, кого убьют, либо тяжело ранят.
Прохладный ночной ветер шелестел листвой редких кустов. Туман белесой ватой накрыл передний край.
Ночь тянется медленно. Время перед атакой мертвеет.
   
— А я, братцы, давеча сон какой видел, — задумчивым голосом поделился боец. —  К чему бы, думаю? Деревня моя приснилась. Время будто заполдень, трава кругом, цветики, подсолнухи головами к солнцу повёрнутые. А людей будто нету. Видать, думаю, страда — все в поле. И выходит впереди меня высокая баба в чёрном, по осанке — не старая, только печалью от неё так и веет. Думаю: вдова молодая. Приглянулась она мне. Думаю, приголубить надо одинокую. «Эй!» — окликнул. Повернулась — как неживая. И так сразу сыро и холодно стало! Так зябко, аж проснулся. А вот лица её не разглядел. Будто не было у неё лица.
— Это ты смерть свою окликнул, — знающе заметил сосед.
— Да ну?!
— Подковы гну... Хорошо, что лица не разглядел.
— А то што?
— А то — то. Кто смерти в лицо глянет, покойник.
— Эх, ёпть… А я-то... Думаю, ничего баба!
— На войне смерть всегда рядом ходит, — заметил третий. — Не будет смерти, так и войне конец.
— Как же ей не быть? Будет… Завтра война, точно, не кончится… Так что, воюй, не горюй и жрать не спрашивай.
— Да уж… Многих проклятая вычеркнет из жизни свинцовым карандашом.
Каждый вспоминает прошлую жизнь. О будущем никто не думает. Окопнику про будущее загадывать, что на киселе гадать.
Вот уж и небо на востоке окрасилось серым. Бойцы лежат на земле, щедро пропитанной дождевой водой, ждут команды.
Говорков ещё с вечера рассредоточил роту, чтобы при обстреле одним снарядом не накрыло сразу нескольких.
«Чвак-чвак, чвак-чвак», — послышались шаги со стороны немцев. Кто-то довольно смело приближался к готовым броситься в атаку бойцам.
— Стой, кто идёт! Хенде хох, мать твою! — сдавленно окликнул шагавшего старшина Семёнов.
— Это я, Корнеев! — так же сдавленно, не своим голосом, откликнулся идущий.
— Какой такой Корнеев? Наш Корнеев на месте сидит. В первом взводе. Вот полосну сейчас очередью, все корни-то с тебя отсыплются…
— Дык, я и есть Корнеев из первого взвода! — отозвался идущий и, добавив для верности густого мата, но, опасаясь автоматной очереди, остановился.
— Наш отзыв на пароль, — удовлетворённо проворчал Семёнов. — Ты, штоль, Корнеев? Так бы и сказал…
— Я те и говорю: Корнеев!
— «Я те, я те»… Муде на сковороде… Проходи…
Скоро красноармеец Корнеев подошёл к Говоркову и Семёнову.
— Разрешите занять боевое место, товарищ лейтенант! — негромко проговорил Корнеев, прикоснувшись пальцами к голове.
Говорков удивлённо смотрел на стоявшего перед ним бойца без пилотки, без ремня, без винтовки.
— К пустой голове руку не прикладывают… Ты где был?! — возмутился Говорков.
— У немцев, товарищ лейтенант, — смущённо признался Корнеев и обескуражено шевельнул лопатообразными ладонями.
— У нас в колхозе один мужик врал, врал, да и помер, — задумчиво, как бы для себя, пробормотал старшина Семёнов.
— Как, у немцев? — растерялся Говорков и сдавленно крикнул: — Младший лейтенант Темнов, ко мне!
Низко пригибаясь, прибежал командир первого взвода Темнов.
— Темнов! Почему твои бойцы бродят незнамо где?! — яростно зашипел Говорков.
— Я думал он во взводе, — виновато оправдался Темнов и требовательно спросил Корнеева? — Ты где бродил?
— Думал он… Так будешь думать — голова с двух сторон заболит! — Думать за тебя я буду. А ты — следить, чтобы бойцы по немцам не шастали! Ложись рядом, Корнеев, что стоишь, как каланча! Пробьют бошку, мозги просквозит — чихать будешь… Рассказывай, где бродил!
Корнеев лёг на сырую землю рядом с лейтенантом.
— Я, товарищ лейтенант, во время дождя с вечера вздремнул. Устал очень, вот и задремал. Потом проснулся. До ветру приспичило.
— Плохого бойца перед боем завсегда медвежья болезнь одолевает, — пробормотал старшина Семёнов, усмехнувшись в сторону.
— Ну, а потому, как сооружения, в которое царь пешком ходил, у нас в окопах нету, — сделав вид, что не услышал замечание старшины, продолжил Корнеев, — я решил отойти подальше, чтобы воздух вам не портить.
— Да уж… Не на всякий газ есть противогаз. —  Старшина Семёнов хрюкнул, что, вероятно, означало смех. — Ты, ежели что… Подальше уж! Пожалей бойцов. Сам знаешь: не у всех противогазы сохранились.
Корнеев слова старшины проигнорировал и продолжил:
— А темно же, глаз выколи! Ни звёзд, ни луны. Ни ориентиров на местности, черно, как у Нюрки в… Хм… Ну, я пока место искал, где присесть, туда повернул, сюда повернул…
— Как кобель, — ещё раз хрюкнул старшина. — Они тоже, прежде чем сесть по нужде, туда и сюда крутятся, место ищут.
— Сам ты… — но договаривать про старшину бойцу не позволила субординация, и он продолжил рассказ. — В общем, потерял я ориентиры. Назад, вроде, пошёл куда надо. Смотрю, изба. Полоска света из окна пробивается. Часовых нету, дождь же! Зайду, думаю, спрошу, как к своим пройти. Зашёл…
А дальше с красноармейцем Корнеевым случилось вот что.
Зашёл красноармеец в избу, громыхая прикладом длинной винтовки Мосина по полу, как дубиной… И ноги у него отнялись. Посреди избы стол, на столе лампа, вокруг немецкие офицеры сидят, в карты играют. У двери солдат мокрый на лавке сидит. Видать, часовой, погреться зашёл. Корнееву в живот автомат направил и тянет у него из рук винтовку. Мол: «Давай, подержу!».
Оглянулись офицеры на дверь и вроде даже как обрадовались. Один машет рукой, приглашает:
— O, herein, Ivan, herein.
«Что за язык такой пакостный? — подумал Корнеев. — Что ни слово, то «хер».
   
И ещё подумал Корнеев, что теперь ему «айн хер» — один конец пришёл, потому как из-под автомата не сбежишь.
А немец пальцем манит, зовёт подойти.
Корнеев уступил винтовку часовому, подошёл к офицерам.
Всё тот же офицер, видать, главный у них, буркнул что-то часовому, указал на Корнеева.
Часовой поставил винтовку в угол, как ставят крестьяне лопату или метлу, подошёл к Корнееву, обшарил его. Нащупал в глубоком кармане галифе что-то твёрдое, металлическое, замер, насторожённо глядя в лицо русскому. Уткнув дуло автомата в грудь пленного, осторожно вытащил из кармана тряпицу, положил на стол, развернул. Офицеры с любопытством уставились на лежащие в тряпице камень, кусок напильника, фитиль, заправленный в металлическую трубку.
— Was ist das? — спросил немец, указывая на тряпку. — Mina?
Корнеев немецкого языка не знал. Но вопрос понял. И в качестве ответа похлопал по губам двумя пальцами, делая вид, что курит.
Немец понял этот жест, как просьбу покурить. Качнул головой с улыбкой: ну, мол, нахал этот русский! Вытащил портсигар, раскрыл его, протянул русскому.
Корнеев по солдатской привычке загрёб две сигареты, одну положил за ухо, вторую сунул в рот.
Немец хмыкнул, покрутил головой, но промолчал.
Корнеев взял принадлежности со стола, приложил фитиль к камню, ударил напильником, посыпались искры. Немцы вздрогнули. Корнеев покрутил фитилём в воздухе на манер фокусника, раздувая огонь, лихо прикурил сигарету. Загасил фитиль, сжав его пальцами, положил всё на стол. Растопырил пальцы, мол: «Вот так вот!».
Немцы были в восторге. Ржали как лошади, держались за животы, стучали кулаками по коленям и по столу.
Один немец, оказывается, всё же знал русский язык. Сквозь хохот спросил:
— Как называть твой машин?
— Громыхало, — пожал плечами Корнеев, в две затяжки докуривая немецкую сигарету и скептически поглядывая на неё. — Слабый у вас табачок. Наша махорка крепше нутро продирает.
— Unsere Zigaretten sind schwach, — со смехом перевёл немец своим. — Seine Machorka ist gut!
   
Немцы показывали пальцем на приспособления русского.
— Das ist «Gromychalo» — Donnermacshine (прим.: «гром-машина»), — со смехом пояснил немец.
— Donnermaschine… Donnermaschine… Teufelmaschine! (прим.: чёртова машина) — хохотали немцы, били ладонями по столу и аж хрюкали от веселья.
Офицер достал сигарету и захотел прикурить от русского зажигала.
— Я буду курить от твой адский машин! Франция воевал, Польша воевал, такой машин не видел! Ай-ай-ай, Русланд!
Корнеев поширкал зажигалом, раздул фитиль. Офицер прикурил, выпустил дым через ноздри, прислушиваясь к аромату.
— Es ist wunderbar! Чудесно! Dieses stinkt auf russisch! (прим.: Это воняет по-русски!)
Немцы бросились прикуривать сигареты. Они смеялись, хлопали русского бойца по спине, о чём-то спорили.
Корнеев замял фитиль, затянул его в трубочку, завернул всё в тряпку и положил в карман.
— Nein, verlassen hier! Last hier! (прим.: Оставь здесь!), — с оттенком просьбы потребовал главный немец. — Dieses ist Troph;e. Russische Troph;e!
То, что это русский трофей, Корнеев понял и без переводчика. Со вздохом положил зажигало на стол.
Главный офицер что-то сказал тому офицеру, который немного кумекал по-русски.
— Иван! Давай-давай, nach Hause! — махнул рукой немец, словно выгоняя Корнеева. — Давай, Иван ходить назад! Ходить nach хата, дом. Мы Иван отпускать. Комиссар говорить: завтра все комиссар kaput.
Немец довольно чисто ругнулся русским матом, добавил на своём и поторопил:
— Schnell! Geh zum Teufel! (прим.: Быстро! Иди к чёрту!)
Что его посылают цум тойфель, Корнеев понял. Он попятился к двери, по ходу протянул руку, чтобы забрать винтовку — имущество, за получение которого он расписывался в журнале, но часовой возразил, отклонив его руку:
— Nein, nein, nein! Russische Troph;e!
Ему, видать, понравился поясной ремень Корнеева с латунной бляхой, он ловко снял ремень и бросил его на табурет. Взглянул на пилотку с красной звездой, ухмыльнулся, снял с Корнеева пилотку, напялил вместо своей кепки с козырьком, повернулся к офицерам, сделал идиотскую рожу, клоунски козырнул и проревел буйволом:
— Alles in Ordnung, Herroffiziere! (прим.: Всё в порядке, господа офицеры!)
Офицеры взорвались хохотом.
— Fick dich! (прим.: Пошёл на…!), — буркнул часовой и подтолкнул Корнеева к двери.
— Я думал, они меня в спину пристрелят, — закончил рассказ Корнеев. — Но обошлось, добрался вот…
— А ты не врёшь, брат? — засомневался старшина Семёнов. — Может, от нечего делать одолела тебя дума, под названием страх. И драпанул ты с перепугу к немцам, бросив винтовку. А потом очухался: что ж, мол, я наделал? Вернулся и заливаешь нам про зажигало.
— У тебя сейчас, Корнеев, физиономия невинная, как у матрёшки на чайнике. Вот не понимаю я: может ты рехнулся, потому как комплексов в голове полно? Или пуля в мозгу засела? — укорил Говорков Корнеева, глядя на бойца, как на неразумного.
— Не скажу про коплесы, потому как значения сего научного слова не знаю, — едва сдерживая смех, проговорил Семёнов. — А пуля, точно, может застрять, даже крупнокалиберная, потому как башка у него от лба до затылка сплошь костяная.
— Ты вот что, Корнеев, — задумчиво посоветовал Говорков. — Ежели будешь трепать языком, как к немцам попал, тебя неминуемо к особисту призовут. А там ещё неизвестно, каким нехорошим трибуналом тебе поход к немцам с подарками в виде твоего личного оружия обойдётся. Так что ты лучше сказки нам не заливай. Признайся, небось выпил лишнего, завалился в лесочке неподалёку, и приснилась тебе эта бредятина. Понял меня? — требовательно закончил Говорков.
— Понял, товарищ лейтенант, понял! — немного посоображав, радостно согласился Корнеев. — Каюсь, с вечера принял лишнего… Вот чёрт, причудится же такое! Видать, водка прокисшая была.
— И ещё, — добавил Говорков. — В наступление пойдём, винтовку, ремень и пилотку себе подбери. Да не пей больше, а то не чёрт, так дьявол привидится, или пригрезится, что с архангелом встречался!
   

***
Бывалый солдат перед наступлением без дела не сидит. Копается в вещмешке, перекладывает бинты во внутренний карман, чтобы легче достать, ежели ранят. Кисет с махоркой, спички или кресало, тряпочку с солью — в карман галифе… Если в медсанбат отошлют, чтобы с собой были. В наружных карманах патронов побольше. На ремне у одного штык-нож, у другого эсэсовский кинжал, гранаты со вставленными запалами. Всё проверено, закреплено. Хоть и ругаются бойцы, что жизнь окопная надокучила, но всё ж, лучше век терпеть, чем вдруг умереть.
— Приготовиться к атаке! — скомандовали ротам, лежавшим в первой линии наступления.
Всем сразу захотелось курить. Торопливо полезли в карманы за табачком. Укрывшись от ветра, засмолили самокрутки. Последняя затяжка перед тем, как пойти навстречу пулемётным очередям, побежать между взрывами мин и снарядов на «смертном поле» — так фронтовики называют нейтральную полосу. Это ритуал. Доведётся ли ещё… Курят молча, замкнувшись в себе, пряча огоньки в подрагивающих ладонях. Внутри — у кого в копчике, у кого в желудке — зыбанье от страха. Нет человека, который не боялся бы атаки.
Жить — горько, а ещё бы пожить столько.
Пропитанная дождём и кровью земля держит бойцов в заботливых объятиях, укрывает в нежной грязи. Текущие за пазуху и за шиворот холодные грязные потоки кажутся лаской прохладной женской руки. В грязном обмундировании бойцы похожи на земляные глыбы. Грязь прячет бойцов от глаз вражеских стрелков.
— Передать по цепи: «В атаку — молча!»
Что молча и без артподготовки, это хорошо. Во время атаки не ты смерти ищешь, она тебя сторожит. Артподготовка наша, по причине нехватки снарядов, не артподготовка, а предупреждение немцам, что скоро будет атака. А ежели молча в атаку — это когда ещё немцы прочухают, что русские идут! Глядишь, втихаря и половину «смертного поля» торопливо одолеют.
Солдат на войне что песчинка на берегу моря: атаки, словно морские волны, швыряют туда-сюда, пока не затеряют в складках земли.
   
— Ну что, братья-славяне! Пойдём, трам тарарам, выбьем немецких трам тарарам, к трам тарарамной матери!
Бойцы неспешно поднялись и потрюхали вперёд. Время перестало быть. Никто не знает, секунды прошли или минуты.
Когда?
Когда немцы заметят?
Когда полоснут из пулемётов?
Когда накроют минами и снарядами?
Немецкий «гэвэр» захрипел, задыхаясь от злобы, закашлял:
— Хр-р-р-... Хр-р-р-хк... Хр-р-р-...
Максим вдалеке подал меланхоличный голос:
— Так-так-так… так-так-так...
— Вии-у… Бамм! — взорвался снаряд.
— Да-да-да… — простучал «дягтерёв» неподалёку.
Зашуршали, загудели с жужжанием, рванули один за другим снаряды. Взметнулись чёрно-огненные фонтаны, вздрогнула земля, зашаталась… Запели синичками, затенькали над головой пули… А ведь предназначенная тебе пуля когда-нибудь разыщет адресат — номер полевой почты не спросит, найдёт дырочку в груди… Смерти не скажешь «погоди».
…А вот и прилетела пуля. Лёгкий удар в грудь остановил бег. Почти и не больно... Словно наткнулся на резиновую стену…  Воздуху не хватило… Кипяток в груди… Накрыло мраком.
Упал на мокрую землю. Лицом в лужу. Вода затекла в рот.
«Эх, не пожил…»
Всего-то и лет бойцу — восемнадцать!
«Эх, девчоночку не потискал… Пугливую…».

***
С перерывом на обед артобстрел продолжался до вечера. Немец как кувалдами гвоздил из тяжелых гаубиц.
К вечеру огонь ослаб, с высоты потянулись раненые.
Устало пошатываясь, брёл лейтенант с окровавленной повязкой на руке. Присел около Говоркова отдохнуть.
— Дайте махорочки, у кого покрепше…
Свернули цигарку, прикурили, дали лейтенанту. Лейтенант с жадностью затянулся.
— Как там, лейтенант?
— Каком кверху… Враг будет разбит на его территории, — буркнул невесело лейтенант известный всем партийный лозунг. — Всё относительно. Заняли мы часть траншей. Первую линию, которая внизу. Это хорошо. А немцы отошли выше. Наши под ними как на ладони. По нам снарядами как дасть, как дасть... Это плохо. Соседний полк прорвать оборону не сумел. Потери у них большие. К нам залезли. Набились в траншеи, как кильки в банке...
   
— Относительно, это как? — спросил молодой голос со стороны.
— А это, ежели рассматривать прондблему согласно теориям учёного от физики-науки Эйнштейна, который открыл, что всё в мире относительно. А ежели применительно к нам, это значит, еле успеваем убитых и раненых относить…. — пояснил рассудительный голос человека в возрасте.
Быстро наступали сумерки.
Прибежал связной, передал приказ роте Говоркова подняться наверх. Бойцы подхватили пулеметы и, тяжело ступая, двинулись вперёд.
На склоне лежали убитые и раненые красноармейцы. Раненые у идущих на передовую помощи не просили. Понимали, что бойцы не имеют права остановиться, у них более важная задача. А дело раненых — ждать санитаров.
Темнеющее небо над высотой вспыхивало зарницами орудийных выстрелов. Взрывы и выстрелы отдалённо напоминали гром. Короткими очередями порыкивали немецкие «эмги». Изредка дятлом постукивал «максим».
Наверху околицу сожжённой деревни окаймляла немецкая траншея второй линии обороны. У подножья высоты раскинулось ржаное поле, перед которым проходила первая линия обороны, оставленная немцами.
Рота Говоркова подошла к траншее, тесно набитой красноармейцами. В траншею полезли и бойцы Говоркова.
— Отставить! — рявкнул Говорков, перепрыгивая траншею и шагая дальше. — Всем идти вперёд!
Бойцы удивленно смотрели на командира.
Пройти мимо шикарной немецкой траншеи в полный профиль, в которой можно укрыться от любого обстрела?!
— Рехнулся, — услышал Говорков недовольный голос за спиной, — Тут готовая траншея, а он — вперёд…
Через сто метров после траншеи начиналось ржаное поле. Если окопаться близко к полю, то обзор получался нулевой. Говорков остановился метрах в десяти от края поля.
Немцам в голову не придет, что пулеметы стоят по краю поля, где у пулеметчиков нулевой обзор. А траншею, набитую пехотой, немецкая артиллерия завтра сровняет с землёй. Но объяснять это бойцам сейчас бесполезно: у них уши обидой заткнуты.
Бойцы, которые траншею брали, радовались, что пришедшая рота прикроет их со стороны поля. Значит, ночью можно выспаться.
Выспятся, думал Говорков. Перед смертью. Убеждать их покинуть благоустроенную траншею, глубиной с могилу, и рыть индивидуальные щели на голом месте бессмысленно. Тут свои сквозь зубы матерятся, а чужие открытым текстом пошлют. Недалеко, но доходчиво, по общеизвестному короткому адресу. Пусть ими свои командиры командуют.
— Пулеметы поставить здесь, — распоряжался Говорков, проходя вдоль кромки поля. — Окапываться в полный профиль.
Ординарцу приказал отрыть узкую щель на двоих.
— Хватов! — окликнул Говорков старшину роты. — Трофимыч, у тебя в запасе был фашистский флаг. Ты его на портянки не истратил?
— Нет, товарищ лейтенант, лежит в сидоре. Для портянок он не сгодится — товар скользкий. А вот трусы или, скажем, кальсоны сшить… Да где ж машинку взять?
— Погоди трусы шить. Растяни флаг между окопов, камнями придави. Ежели фашисты засветло прилетят бомбить, может, за своих примут.
    
Выпяченные вперёд, с открытыми флангами, бойцы роты Говоркова чувствовали себя очень неуютно. От мысли, что с трёх сторон враги, даже шкура зудела. В шевелящемся под ветром жите мерещились подкрадывающиеся немцы.
Но, с другой стороны, все знали, что у немцев «орднунг»: ночью они спят. Лишь часовые светят ракетами, просматривают передний край. Если что подозрительное услышат или увидят, не кричат «Стой, кто идёт!», молча пускают очередь из автомата или швыряют гранату, а потом спрашивают, был там кто, или нет. Так надёжнее.
У немецкого солдата жизнь — сплошной орднунг: вовремя накорми, дай выспаться, обеспечь наступление танками, пушками, самолетами. В субботний день с обеда они прекращают воевать. Играют в футбол, слушают с патефонов и по радио фокстроты и танги. По воскресеньям отдыхают, моются-бреются-чешутся, письма на хаузы (прим.: «nach Hause» — домой) пишут. А утром в понедельник, поковыряв в зубах после сытного завтрака, согласно расписанию, бьют по русским позициям из артиллерии.
У немцев «орднунг» во всём. Немцы думают по уставу. Если немец забил наполовину гвоздь, а в это время прозвучала команда на обед, он бросит работу. Пообедает, а потом добьет гвоздь до конца. Такая пунктуальность.
Гитлеровский солдат, в отличие от красноармейца, наёмник. Он слепо выполнит любой приказ. Недаром немцы говорят: «Размер моего жалования не позволяет мне иметь собственное мнение».
Они не понимают русской расхлябанности, которая превращается в нелогичные действия, не те, каких они ждут. Что немцев и подводит.
Говорков прошёл вдоль линии обороны ещё раз:
— Окопы к утру должны быть готовы! Свежую землю и пулемёты замаскировать соломой!
— Мы тут как на пупу, — услышал он из темноты чьё-то бормотание. — В два щёта съесть нас немец.
— Можа и захочет съесть, да хто ж ему дасть, — ответил другой голос.
За работой тёмная августовская ночь прошла незаметно. Вот уж и восточный край неба посерел, порозовел и ярко заалел от восходящего солнца.
Легкий ветерок гонял волны по ржаному полю, мягко шуршал колосьями, словно шелковое платье перебирал. Свежий воздух, напоенный утренним туманом и хлебным запахом, бодрил. В окопах на уровне брустверов беззвучно двигались солдатские каски.
Говорков слушал тишину и думал, что немцы сейчас чистят зубы, бреются. Бойцы его роты какой день уже не бреются: физиономии в грязной щетине, штаны в грязи, гимнастёрки в солёной коросте высохшего пота.
   
Потом у фрицев завтрак…
Тишина… Когда на войне очень тихо, на душе беспокойнее, чем когда стреляют и бомбят. От глухой тишины всегда ждёшь беды. Когда понемногу стреляют, жить спокойней. Видно откуда бьют из пулемета, куда кладут снаряды и с какой периодичностью.
…У немцев будто мощно ударили по футбольному мячу. Противно заныл, засвистел, засвербел в небе и в мозгах первый снаряд. Бж-ж-и-и-и-у… Бу-бух! Земля конвульсивно содрогнулась… И человеческое тело от удара сжалось и содрогнулось, как у припадочного. И сердце, хоть ты трижды не бойся, сжалось, словно схваченное крепкой рукой. Взметнулись в небо земля, дым и огонь, осколки взвизгнули над головами.
Выстрел с перелетом. Немецкий «гутен морген» (прим.: «доброе утро») — утренняя пристрелка. Через минуту небесный свод треснул — заработали стволы всех калибров и систем. С адским воем небо обрушилось на землю. В густых облаках пыли вспыхивал огонь. Горячий зловонный воздух ходуном ходит над головами, с ноющим свистом, фырканьем летали осколки, тупо впивались в землю. При артобстреле голову из окопа высовывать нельзя — срежет осколком, как косой.
Рядом с окопом Говоркова ударила тяжелая дура. Ударила так, что окоп подпрыгнул. Где-то кричали бойцы.
Тяжёлые мины и снаряды воем и свистом тянули из животов кишки. Прогудев на подлёте, снаряды выворачивали огромные воронки, вздымали к небу тучи развороченной земли за спинами бойцов роты Говоркова. Земля дрожала, как в ознобе, подскакивала, как палуба корабля в шторм. Доски от окопов, занятых красноармейцами, брёвна от блиндажей взлетали вверх, как пушинки. Комья земли падали на головы и на спины. Воняло немецкой взрывчаткой. От пыли и дыма стало темно и душно.
Теперь-то бойцы Говоркова уразумели, почему командир вывел их вперёд. Стало ясно, что стрелковые роты в немецких траншеях обречены.

***
…Обняв винтовку, спрятав лицо между колен, восемнадцатилетний Фимка Васильченко, бывший колхозный пастух, сидел в окопе, «держался за землю». Парнем в своей деревне он был не последним, если что — и стенка на стенку ходил против соседней деревни. Семилетку закончил, комсомолец, атеист и прочее… Но в такую переделку попал впервые, забыл и про образование, и про атеизм, который против «опиума для народа», и про деревенскую смелость.
В воздухе то и дело слышался усиливающийся шелестящий свист — звук очередного снаряда, шёпот смерти, отыскивающей жертву. Фимке казалось, что каждый снаряд ищет его. Фимка знал, что пушечные снаряды летят под наклоном, от них можно спрятаться в окопе. А вот хвостатая дура-мина может сигануть на голову и в окопе — она падает почти отвесно.
    
Несмотря на жару, кожу между лопаток у Фимки словно морозом стянуло.
Фимка помнил, что ложиться на дно окопа нельзя. Тяжёлый снаряд обвалит край окопа и похоронит живьём. Никому в голову не придёт копать обрушившуюся землю, если из-под неё не торчит рука или нога, или земля не шевелится. Поэтому Фимка сидел на корточках, упёршись руками в противоположные стенки окопа. Другие, кто посмелее, стояли, пригнувшись, чтобы осколками голову не срезало, чтобы не ударила в лицо взрывная волна.
Воздух превратился в смесь грязи, дыма и металлической пыли, которым невозможно дышать. Густая, луковая вонь тротила, смрад выброшенных взрывами из земли немецких трупов, похороненных рядом с траншеей и выблеванных русской землёй... Оглушительный, нескончаемый грохот…  От ударов воздуха болели уши. 
Отчаянно вскрикивая от каждого близкого взрыва, забыв советы бывалых окопников, Фимка вжимался в дно окопа, ощущая телом, как содрогается всё вокруг. Сверху густо сыпалась земля, будто кто-то торопливо работал лопатой, усердно стараясь похоронить его заживо.
Оглушительно грохнуло, ударила взрывная волна, край окопа приподнялся… Осыпавшийся бруствер накрыл Фимку.
— Отче наш, — то и дело повторял он, но больше ни одного слова из молитвы вспомнить не мог. «Почему я? Боже, помоги мне, спаси! Верую в тебя! Меня силой заставили быть атеистом… Помоги мне! Верую! Отче наш, иже еси на небеси...» — вспомнил он ещё несколько слов бабкиного бормотания.
Страшный взрыв оглушил Фимку, что-то лопнуло у него внутри. Зрачки расширились, в омертвевшем взгляде тупое безумие, лицо землистого цвета густо запорошила пыль. Фимка перестал понимать, где верх, где низ, лежит ли он на земле или в воздухе летит уже в небеса, а что он жив, ему только кажется.
— Господи, дай знак, — взмолился он, — что ты есть. Сделай так, чтобы случилось чудо. Прости мои сомнения.
Знака не было. Чудо не вершилось.
Что-то большое шмякнулось в окоп. «Что-то»  было изуродованными останками человека, туловищем с оторванными конечностями. Грудная клетка, шея и лицо представляли из себя кровавое месиво. Искореженные обрубки рук и ног страшно подёргивались. Из месива головы доносились булькающие звуки.
Фимка прижал голову к коленям, закрыл голову руками, вжался в стену окопа и замер, чтобы изувеченное тело не узнало о его существовании. Но не смог не смотреть на живые ещё останки человека, которые страшно ворочались в рыхлой земле.
«Боже, дай ему умереть! Забери у него жизнь?! — умолял Фимка. — Невозможно на это смотреть!».
Остатки человека забулькали с хрипом, искореженные обрубки  дернулись и замерли...
Фимка не мог оторвать взгляда от окровавленного обрубка. Совсем рядом рвались снаряды, но Фимка не слышал взрывов. Его охватил ужас необоримой силы, и он завыл по-звериному…
      
Неслись снаряды один за другим и по нескольку одновременно, низвергалась лавина железа на землю. Окопы пытались встать на дыбы и выкинуть из себя бойцов. Земля горела и смешивалась с небом, небо померкло… Фимка потерялся во времени и пространстве, оцепенел, чувствуя неотвратимое приближение смерти. Смерть толкала его в спину, заставляла бежать неведомо куда, била костлявыми кулаками под дых, хватала за глотку, лишала дыхания…
Верующие под ураганным огнём искали за пазухой крестики, читали молитвы, а потом в голос начинали проклинать Бога. Да хоть кричи — в грохоте взрывов Бог тебя не услышит.
Неверующие звали матерей и требовали от Бога спасения, возлюбив вдруг Его.
Идейные безбожники укрепляли себя замысловато-многоэтажной матерщиной, а потом умолкали и начинали торопливо и неумело креститься.
Иной плакал, ожидая смерти. Страшна не сама смерть, ужасно её ожидание.
Покрывался лоб холодным могильным потом, мурашки инеем щекотали спину, от страха леденела-цепенела и перекашивалась душа, а мочевой пузырь давал слабину младенческим недержанием. У кого-то от страха обнаруживалась «медвежья болезнь» — расстройство кишечника. Людей с железной волей под таким огнём не бывает.
Кто теряет память, кто зрение и слух.
Сидит иной, лицо серое, глаза стеклянные,  уши заткнул грязью, чтобы ничего не слышать.
Спроси у него после обстрела, откуда он родом, услышишь:
— Я? Родом? Не знаю… У сержанта записано…
У пережившего ужас обстрела и через много лет от грохота упавшей кастрюли дёргается голова, судорожно вздрагивают в бессилии коленки, стекленеют и белеют глаза, и едва сдерживает он себя, чтобы не рухнуть под стол в поисках укрытия.
А вообще, боец на фронте и без бомбёжки ни хрена не знает, где он, куда ведут и что вокруг творится: все лежат, и он лежит, все вперёд, и он идёт. Боец живёт по принципу: дали команду — выполняй. Думать надо только о том, как уничтожить противника и самому уцелеть. Причём, уцелеть — дело второе.
Окликнет иного часовой:
— Стой! Кто идет?
— Свои!
— Кто свои?
— Свои, двести шестого стрелкового.
— Куда идете?
— Куда велели, туда идем. Названья не знам.
На серых лицах равнодушная скука.
— А откуда идете?
— Откуда послали. Названья  не знам.
— Идиот!  Где кухня, он знает. Где жратвы достать, умеет. Больше ничего.
И умирать умеет.
…Немцы в основном утюжили траншею, оставленную ими вчера. Но снаряды залетали и в расположение роты Говоркова.
Говорков пробежал по окопам бойцов, убедился, что в его хозяйстве порядок, и возвращался в свою щель. Услышав визг приближающегося снаряда, спрыгнул в глубокую воронку. На краю воронки вниз головой лежал мёртвый боец, совсем мальчишка. На глинистом склоне засохла тёмная кровь.
Говорков присел на дно воронки, достал кисет, свернул цигарку, закурил. Глубоко затянувшись, покосился на убитого. Посинел уже, запахом нехорошим тянет. Вся война — вонь от живых и смрад от трупов.
Видать, с того боя лежит, когда траншею брали. Много мальчишек осталось в воронках и окопах. Много нашей крови впитала истерзанная земля. Бедная наша земля… Смотрит днём в голубое небо распахнутыми от страха взрывов воронками, а ночами в глаза мерцающим от жалости звёздам тёмными впадинами впрок заготовленных могил.
Говорков осторожно выглянул из воронки. Снаряды рвались с утробным ворчанием по обе стороны траншеи. Свистели и скрежетали осколки. Торопливо рвались мины: «Раш-рам… Раш-рам». Слышно их было секунду на подлёте и когда они взрывались.
В фонтанах земли кувыркались обломки досок, обрывки солдатских шинелей, части человеческих тел. Земля дёргалась, будто её били кнутом.
Боец высунулся из окопа, чтобы оглядеться. Осколок ударил ему в голову, подкинул кверху каску, снёс череп… Обезглавленное тело исчезло в окопе. Откуда-то прилетела рука с застёгнутым на запястье рукавом. Ударилась о землю, пальцы шевельнулись. Оторванная, она ещё жила.
Недалеко от Говоркова стоял пулемет, прикрытый охапкой соломы. Лейтенант свистнул. Из окопа показалась каска, затем лицо бойца. Пулеметчик увидел командира, улыбнулся, показал поднятый вверх большой палец.  Говорков жестом приказал убрать пулемёт в окоп. Боец кивнул: «Понял!»
Послышался приближающийся вой, рядом ударил снаряд. Земля поползла из-под ног, дёрнулась в сторону и вернулась на место.
С каждым близким ударом судороги земли повторялись. Всё пространство заполнили непрерывные всплески огня в  облаках пыли и дыма.
…В середине дня немцы прекратили обстрел. У них по расписанию обед.
В головах красноармейцев гудело, звенело и грохотало. Пережитая канонада била в виски мучительной болью.
Бойцы роты Говоркова зашевелились, выглянули из окопов. Некоторые мяли в ладонях колоски ржи, сдували шелуху и сыпали зёрна в рот. Никто не надеялся, что старшина с термосами появится раньше вечерних сумерек.
Отдохнув часа два, немцы возобновили обстрел. Снова засвистели, завыли и заревели снаряды. Загрохотали взрывы, земля всплеснулась фонтанами, словно вода.
Фугасные снаряды рушили стены траншеи, осколочные секли поверхность земли, а от визжащей шрапнели не было спасения даже в окопах. Изредка стреляли чем-то непонятным: ударившись о землю, снаряд с раздирающим душу рёвом и скрежетом рикошетил, кувыркался над окопами. Бойцы предполагали, что это невзорвавшийся по каким-то причинам тяжёлый снаряд.
Немцы упорно, со знанием дела терзали землю вокруг устроенной ими же по всем правилам саперного искусства, укреплённой досками и фашинами траншеи.
Однообразную канонаду пушек нарушил громкий звук, похожий на рёв гигантского ишака или вопли мучившегося от боли громадного чудовища:
— У-вау! У-вау! Вау! Вау! У-вау!..
По небу размазались длинные хвосты белого дыма.
   
Немецкий шестиствольный ракетный миномёт.  Он сильно дымит во время залпа, немцы назвали его «Небельверфер», «метатель тумана». А наши — за специфический рёв — «ишаком». О них Говорков слышал в училище. Дальность боя у «ишаков» небольшая, но поражающая способность жуткая. Снаряд словно высасывает воздух из места взрыва, разрывая легкие человека и животных. Рассказывали, что после такого взрыва погибшие сидят, будто куклы, там, где их застала смерть. Выживших не бывает.
К вечеру канонада утихла. Неторопливо пустив для завершения с десяток снарядов, немцы прекратили стрельбу.
Изрыта воронками территория дымилась. Воздух пропитался вонью тротила. Оглохшие и одуревшие бойцы поднимались из окопов, отряхивались. Лица у всех землистого цвета не от пыли, а от пережитого.
— Вот сволота немецкая… Не дал подремать грохотом своим.
— Да уж… Погромыхал… Так случайно и смерть свою можно не увидеть…
— Семён, ты там рядом с Васькой. Глянь-ка, живой ли? — негромко, с ленцой, попросил высокий, с хрипотцой, голос.
— Матерится... Видать, живой, — пробубнил в ответ бас. — Сидить, на все стороны усы растараканил.
— Да ты мошну у яво пошшупай, суха ли? Если што, у меня запасны штаны есь, дам. Нето заплесневеет хозяйство у Васьки-то…
— Ржёте… Как жеребцы перед случкой… Свои мошны шшупайте! — огрызнулся Васька.
— Говорят, что ада нет. Брешут! Ну и страху я натерпелси… Чуть не свихнулси, — пожаловался боец.
— Не ты один, — успокоил его другой.
— Было бы с чего свихиваться, — засомневался третий.
— А у меня такой шум в голове, аж с головокружением… Видать, все мозги от взрывов растряслись.
— Каки мозги?! У тебя ж ото лба до самого затылка сплошная кость!
— Тады, видать, к непогоде шумит в голове.
Говорков улыбнулся: жив народ, готов к обороне, раз друг над другом подъялдыкивают.
   
— Дал нам немец… Аж пятки зудят! — отряхиваясь и озирая изуродованное пространство вокруг, пробурчал Корнеев. — Как в аду. Даже вонь такая же.
— В аду, пишут, серой должно вонять, — лениво возразил боец Тишкин.
— Ну, ты везунчик, Корнеев! — восхитился младший лейтенант Темнов. — У немцев был — вернулся, в аду был — вернулся…
— У немцев я не был, спьяну почудилось, — вяло огрызнулся Корнеев. — А в аду… Только что оттуда. И вас там видел. Чуточку перепуганного. Запах от вас шёл дюже нехороший. Но не серный… Я бы сказал, на пареную репу похожий.
Темнов сердито отвернулся, а бойцы, слышавшие ленивую перепалку сдержанно улыбнулись.
Задымили махоркой.
— Да-а-а…
Многие теперь уверовали не в бога, а в командира, заставившего их окапываться подальше от бывшей немецкой траншеи. Похоже, мало кто в траншее остался в живых после такого длительного и интенсивного обстрела.
— Да-а-а… Дивны помыслы твои, Господи!
Тишина звенела в ушах.
Сумасшедший жаворонок журчал в поднебесье.
Мутное сквозь облака пыли и дыма солнце склонялось к вершинам деревьев.
Вскоре в роту протянули связь. Говорков приказал телефонисту, имя которого не спросил за ненадобностью, устроиться в воронке, где лежал труп молодого бойца. Двух бойцов послал к телефонисту:
— Труп закопайте, а то он на солнце уже дух пустил.
После небольшого вечернего артналёта связь со штабом прервалась.

***
      

В сумерках в роту Говоркова прибежал связной.
— Командира роты командир батальона вызывает!
«Чем вызывать, лучше бы телефонистов послал провод наладить», — недовольно подумал Говорков.
Предупредив командиров взводов, чтобы из пулеметов не стреляли, себя не обнаруживали, Говорков побежал в штаб.
На старом месте штаба не оказалось. Лишь кучи мусора под деревьями. Говорков скрёб подбородок и оглядывал территорию, раздумывая, где искать штаб. 
По дороге застучала телега. На телеге сидели и лежали раненые.
— Штаб не знаешь где? — спросил Говорков у повозочного. Должен знать, потому что санчасть всегда располагалась при штабе.
— Тпр-р-р! — натянул повозочный вожжи, остановил лошадь и показал кнутом на узкую тропинку, ведущую в чащу. — Я круг болота, на лошади-то. А ты прямком по отой тропке к штабу выйдёшь. Вон телефонная проколка… проловка натянута. Ей держись. Не заблукаешь.
Штаб батальона и медсанбат прятались в неглубокой лощине, под прикрытием деревьев.
На краю поляны под деревом стоял перевязочный стол, на котором хирург обрабатывал рану бойцу. Рядом сидел боец с обожжёнными, покрытыми волдырями лицом и руками, с грустным интересом наблюдал за перевязкой.
То, что медсанбат рядом со штабом, даже и удобно для выяснения положения на передовой. Пока бойцу делают перевязку или гипсуют, штабные расспрашивают раненого об обстановке на передовой. Перевяжут бойца, и от расспросов он отмахнётся, потребует кормёжки. А иной принародно пошлёт в то место, где спина заканчивает свое культурное название, потому как переживший смерть боец толком не помнит даже, как его ранило, не то, что обстановку на передовой.
— Мне таперича не до обстановки! Мне таперича прихарчиться положено! Каши ляменеву миску, да чайку горячего с заваркой и сахарку внакладку.
— Где ваш командир роты? — пытает раненого штабной.
— А хто его знат? Можа убили. А можа оторвало ему што. Там немец как дасть, как дасть — ад кромешный, головы не поднять, земля на дыбки стаёть! Один гром и свету белого не видать!
— А много бойцов убило в траншее?
— А хто ж знат? Глянешь — сидят. А живые, чи мертвыи — не разобрать. У мёртвых тоже глаза открыты. Сбегай, посмотри, коль сильно надоть.
И добавляет негромко, когда штабной отойдёт:
— Чином велик до неба, а дурной — непотреба.

   
Рядом ещё несколько бойцов ждут перевязки. Отвечают штабнику неохотно и невпопад. Иной говорить не хочет, показывает на голову, кривится, болит, мол, контужен я.
Из блиндажа телефонист зовёт:
— Из полка требуют доклада!
А докладывать не о чем. Обстановка на передовой неизвестна.
Истерзанные, грязные, оглохшие и одуревшие, голодные бойцы не могут понять, что от них требуют.
— Где командир роты? — раздражённо кричит штабник.
— Был командир... Окоп шатало, как на море!
— Я спрашиваю, где командир роты! Ты понимаешь меня?
— Понимаю, не дурак… А тут рядом жахнуло, аж в глазах темно! Хотел вылезти, а меня засыпало. Аж неба не видать… Утер лицо, а руки в крови!
— Командир роты где?
— Какой командир? Там земля наизнанку! А роты никакой…
— Командир роты живой?
— Чаво?
Зло плюнув, штабник отходит. Постояв в раздумье, безнадёжно машет рукой, идёт в блиндаж.
Раненые продолжают разговор.
— А мне-то как подвезло! Приспичило не ко времени по большому делу… Иду по траншее, смотрю: немцы сбоку сортир устроили культурный. Из струганных досок, просторный, как горница! Ушёл я оттель. Не дай бог, накроет в таком гнусном месте, и упокоишься в немецком дерьме. Только я в воронку прыгнул нужду справить, а оно как шандарахнет! Немецкий сортир вдребезги, меня оглоушило…
— А чё, братка, от тебя хотел ентот крикливый? Лезет не спрося, как загаженное порося!
— Штабник, што с его взять. Мы, можно сказать, смерть пережили, а он командиров ишшет…
— Такие, в атаку бежать — волос не шевельнётся, ложкой махать — аж голова трясется.
— Да-а… У штабных завсегда ложка узка, да таскает по три куска.
— И кажный хочет её развести, чтоб втрое грести.
— Нам, окопникам, ложки не обязательны. Было б что таскать, можно и шшепкой.
— Нет, я вот не понимаю, зачем немцам на переднем крае сортир из струганных досок?
— Видать, едят много. От них, когда ветер с той стороны, всегда дерьмом вонят.
— Надо штабного спросить про немецкий сортир.
— Ушёл. Таперича не спросишь. Доклада с его в полк требуют… Да и нервенный он какой-то.
— Бывае. Теперь война, брат. Много нервенных.
    
Все замолчали с выражением умной задумчивости на лицах. Медицинскую тему нервенности начальства не захотели продолжить кто от недостатка образования, кто по причине низкого звания, а кто на сухую не привык рассуждать на умные темы.
Замаскированный штабной блиндаж, крытый брёвнами в три или четыре наката, спрятался метрах в двухстах за санбатом.
«Штаб надежно укрыт, — с неприязнью подумал Говорков. — Танки со стороны дороги не пройдут. А с пушкой и ящиком картечи от пехоты здесь до конца войны можно обороняться».
А вон и зарытые в землю полковые пушки. Охраняют штаб вместо того, чтобы прикрывать огнем пехоту.
Доложив обстановку, Говорков нашёл в хозвзводе старшину, отматюкал, что не торопится с доставкой кормёжки бойцам.
Где перебежками, где ускоренным шагом Говорков возвращался к себе. То ли он не вовремя возвращался, то ли немцы не по расписанию начали обстрел… Обстрел случился жуткий. А других обстрелов не бывает. Одного снаряда хватит, чтобы получить досрочное освобождение от службы по причине смерти.
Под свистящими снарядами Говорков скорее летел, чем бежал, шарахаясь в стороны и утюжа животом траву между вздымающимися фонтанами земли. Ни мысли в голове, потому что даже короткая мысль отвлекает от бега. И было от чего бежать: за ним на тощей лошади с косой наперевес гналась Смерть.
«Ищу-у…», — предупреждал о своём приближении снаряд. И считал промахи, швыряя землю вверх: «Р-раз!».
Неизвестно, по какому мановению Говорков падал на землю. И слышал, как над ним недовольной стаей фыркали осколки. Вдруг вскакивал, бросался в сторону и, оглянувшись, видел, что в том месте, где он только что лежал, от взрыва дыбилась земля.  Бежал, не падая, и ни один осколок не трогал его, будто Говорков попал в необстреливаемый коридор… На него сыпались камни, земля, бессильные на излёте раскалённые осколки. Он бежал, словно по краю извергающегося вулкана.
Бежать и слушать. Себя слушать, войну слушать… Война тоже говорить умеет: свистом пуль, воем снарядов, шипением мин, грохотом взрывов. Если внутри что-то сжимается, значит, твой снаряд воет: бойся его, падай, ползи в воронку. Война — как ведьма. А задача фронтовика — угадать, что она колдует.
Бояться ведьмы нельзя: испугаешься — погибнешь. Спрячешься в окопе, надеясь, что пуля не достанет — так мина прилетит. Крупнокалиберный «чемодан», в который упакован твой саван и белые тапочки. Именные-шальные «чемоданы» и пули война щедро дарит тем, кто не желает участвовать в её представлении, прячется за кулисами её сцены.
Войну не обманешь. Война всех видит. Приметит, как ты прилежно участвуешь в её спектакле, сама тебя, как талантливого актёра, для следующего представления прибережёт.
   
…И вдруг — тишина. Густая и прозрачная, как желе над заливной рыбой. Сквозь которую медленно, с громким шелестом, оседает на землю выброшенный в небо песок, падают со стуком камешки и палки.
Звон в ушах. Зубы громко выбивают дробь. Мочевой пузырь нестерпимо требует освобождения...
У немецкой траншеи, занятой нашими в первой атаке, Говорков услышал вой приближающегося снаряда. Увидев в глубокой траншее тесно сидящих бойцов, крикнул:
— Потеснись!
Бойцы и ухом не повели. Говорков прыгнул в траншею, как в колодец, едва уместившись между бойцами. Скрючившись на дне, старался держать голову повыше, чтобы, случись близкое попадание, не быть погребённым под массой земли с головой. Прижав руки к ушам, открыл рот, чтобы от взрыва не лопнули барабанные перепонки.
Громыхнуло. Земля качнулась, дёрнулась, попыталась выплюнуть из себя Говоркова... И вновь тишина. Мёртвая тишина.
Больше немцы не стреляли. Со скуки, что-ли, пальнули? Говорков стряхнул с плеч комки земли, буркнул недовольно:
— Подвинуться трудно?
Соседи молчали.
Сидевший напротив Говоркова боец смотрел в пространство, не моргая. У других глаза тоже не мигали. И лица бледные, землистого цвета. Глаза и лица мертвецов. И запах… Запах смерти.
— Есть кто живой? — негромко, будто опасаясь потревожить спящих, спросил  Говорков, вставая.
Молчание.
Давящий запах смерти.
Не желая того, Говорков сел.
Слабость в ногах, пустота в душе, ни мысли в голове.
Справа мёртвый, слева мёртвый. Плечом к плечу с Говорковым. Напротив мёртвые. Под залп немецкого шестиствольного миномёта попали.
Говорков длинно вздохнул, резко, как перед прыжком в холодную воду, выдохнул. Мёртвым — небеса, а нам воевать надо. Хлопнул себя по коленям, встал. Буркнул едва слышно:
— Ладно, мужики, извиняйте, что потревожил. Меня там не ждите, у меня здесь дела: землю нашу от фрицев чистить.
За поворотом траншея заполнена телами убитых немцев. Их сюда снесли красноармейцы, когда освобождали пространство для себя. Освободили… Между трупами россыпи стреляных гильз, белые фарфоровые шарики со шнурками от запалов ручных гранат. Немецкая каска с зияющей дырой. Голая человеческая ступня, будто восковая: взрывы «сдувают» обувь с ног. Вместе с ногами. И выталкивают оторванные ступни из обуви. В пулемётном гнезде изуродованный станок «машиненгевера».
Из земли наподобие шлагбаума торчит рука.  Говорков отогнул её, чтобы пройти, рука за ним вернулась в исходное положение. Мёртвый немец распластался по стенке окопа, словно распятый…
Не желая шагать по трупам, хоть и вражеским, Говорков вылез по ступенькам из траншеи, побежал к роте. Пот, как в парной бане, струился по лицу, застилал глаза.

***
    
Беспощадно пылавшее много часов кряду солнце к вечеру будто свалилось с небес за горизонт, унеся с собой жару. Прекратилось всякое шевеление воздуха. По склону высоты со стороны бывших немецких траншей полз удушливый чад взрывчатки, его перебивала смердящая вонь тухлого мяса. Днём тихий ветерок эту вонь и гарь сносил в сторону. Теперь же над землёй неподвижно сизой и голубоватой марью висел дым, не давая удушливой вони уйти вверх.
Дремавший в щели ординарец встрепенулся, когда к нему прыгнул Говорков.
— Как немцы?
— Молчат, товарищ лейтенант.
Говорков рукавом вытер мокрое лицо, закурил. Немного отдохнув, пошёл в обход по роте.
У обоих пулемётов первого взвода кожухи оказались пустыми.
Говорков спрыгнул в окоп к командиру первого взвода младшему лейтенанту Темнову.
— Темнов, почему из кожухов вылили воду? А если сейчас немцы пойдут в наступление? Ты два пулемёта вывел из строя! За это не в трибунал, за это стрелять на месте надо!
— Старший лейтенант заболел. Просил пить. Вот мы ему и слили.
Темнов отвёл глаза в сторону.
— Чем это он заболел, что такая жажда обуяла? Неужто похмелье? Четыре литра воды выпить — это тебе не четыре стакана чая в прикуску!
Темнов достал кисет, предложил Говоркову. Говорков предложение игнорировал. Темнов присел на дно окопа, свернул цигарку, прикурил от самодельной зажигалки. Буркнул, будто расстраивался из-за себя:
— Птичью болезнь он подцепил.
— Хорошо, что не лошадиную. Что за птичья болезнь?
— Три пера.
— И в каком же месте у него эти перья? — насмешливо спросил Говорков.
— Триппер он подхватил. Они с бойцом, когда отступали, у бабы ночевали. Вот она его и наградила.
Говорков молчал. Влип старший лейтенант. Потому что такие дела на фронте приравнивают к самострелу. Вылечат — и загремит старлей под трибунал.
— Вчера у него это проявилось, — добавил Темнов. — Не знаю, где он выпивку достал, но, как мы остановились оборону занимать, надрался под завязку.
— Вместо того, чтобы готовиться к бою, старлей надрался до потери памяти… — возмутился Говорков. — И дело не в том, что он триппер по собственной дури подхватил. Дело в том, что у него в подчинении отделение бойцов, за которых он отвечает! Мало того, что… «самострельно» заболел, так ещё и диверсию совершил — два пулемёта из строя вывел!
— Он хочет пойти к фельдшеру и договориться с ним насчёт лечения. Ну, чтобы никто не знал. Как ты на это смотришь?
   
— Никак не смотрю! Во-первых, знать ничего не знаю насчет его болезни. Мне с приблудными старлеями некогда разбираться, своих проблем хватает. В санчасть поведешь его ты. Даю вам на это ночь! К утру вместе с ним вернешься назад. Но перед тем, как уйти, где хочешь, достань воды и залей в кожухи пулемётов. И запас воды для пулемётов обеспечь. Оставишь пулемёты без воды — обоих под трибунал отдам. И дело не в моём самодурстве, а в том, что без пулемётов нам немца не удержать. Высоту сдадим. Погибнут люди. Много людей погибнет. А я такой грех на душу взять не могу.
Говорков вернулся в свой окопчик.
Прибыл сердитый старшина с едой. Принёс жиденькую похлёбку в термосе. Постучав разводягой по термосу, позвал бойцов на ужин.
— Опять самоклизмирование без хлеба! — ворчал Корнеев, доставая из-за голенища ложку, завернутую в тряпицу. — Хоть бы по ломтику чёрного хлеба, Хватов, принёс, хоть бы по кусочку ржаного сухаря… В животе так бурчит, что немцы со страху минами кидаются.
Когда от голода кишка на кишку круче особиста протокол пишет, хочется курить. А махорку старшина тоже не принёс.
Выхлебав солёную жижу, бойцы запили её водой без ничего — старшина догадался, что завтра весь день вряд ли удастся попасть в роту, организовал штабных, чтобы приволокли две канистры.
Ночью немец не стрелял. Кузнечики стрекотали. Пахло немецкой взрывчаткой, смердило мертветчиной.
Заполночь стало холодать. Воздух насытился влагой, из низины пополз туман, разглядеть что-либо стало невозможным на расстоянии десяти шагов.
Немцы, вероятно, тоже опасались темноты, пуляли осветительными ракетами. Как говорили бойцы, включили ракетное освещение. И на том спасибо.
Говорков ещё раз обошёл расположение роты. Пулемёты первого взвода уже заправили водой. Темнова и старлея во взводе не было.
— Младший лейтенант Темнов сказал, что вы в курсе, — доложил замкомвзвода.
— Да, старший лейтенант пошёл какие-то бумажные дела в штабе утрясти, — соврал Говорков, чтобы из «секретной» отлучки бойцы не раздули ненужных слухов.
Приказав ординарцу дежурить, Говорков лёг на дно окопа, укрылся шинелью и мгновенно уснул.
Ночью на месте воронки бойцы построили глубокую землянку. Укрыли брёвнами, принесёнными из развороченной немецкой траншеи, поверх насыпали земли и замаскировали ржаной соломой. В землянке можно было отдыхать свободной от дежурства смене.

***
   
Пришло тихое и безоблачное утро. Проснулись немцы, пустили в сторону русских одиночный снаряд. Взрыв колыхнул вату тумана, приглушённым эхом прокатил по окрестностям.
Потом немцы, вероятно, долго завтракали, перекуривали и, наконец, пустили ещё три снаряда.
И началась их работа.
Снаряды остервенело завывали и рвались около бывшей немецкой траншеи. Ближайшие взрывы рыли землю метров за десять от окопов роты Говоркова. Земля дрожала и колотилась, как в лихорадке, ходила под ногами ходуном. Беспрестанные, хлёсткие до боли удары выбивали мозги, держали тело в постоянном напряжении. 
Снаряд долбанул так близко, что у щели, где сидел Говорков, сползла стена. Немец перенес огонь почти к самой кромке поля.
Говорков сел повыше, подняв голову до уровня бруствера, чтобы не задохнуться, если  завалит землёй.
Бесконечный вой снарядов, взрывы и всполохи огня, удары земли. Било так, что внутри тела всё будто обрывалось и  смешивалось в кашу. Нескончаемые взрывные волны подолгу, до удушения, не давали грудной клетке выдохнуть воздух.  Веер осколков напрочь косил всё, что хоть немного возвышалось над землёй.
Говорков матерился, просил отца-покойника помочь ему, умолял мать пожалеть его… И, наконец, сползши на колени и воздав руки кверху, взмолился громко и истово, со слезами, откуда только слова взялись:
— Земля, матушка ты наша родимая! Ближе и дороже тебя ничегошеньки на свете нет. В страхе прижимаемся мы к тебе, просим о помощи — укрываешь ты нас и защищаешь от пуль, бомб и снарядов. Пока мы прячемся в тебе — живы, а поднимемся — косит нас безжалостно дождь из свинца и железных осколков. В тебе спасения мы ищем в часы невзгод. Нет для русского человека друга более верного, чем родная земля, потому бьёмся мы с врагом люто, защищая тебя от порабощения, поим тебя кровью, своей и чужой… Мать-земля! Спаси и сохрани… Или прими, прекрати мучения…
Это был самый кошмарный из всех пережитых Говорковым обстрелов.
Ощутив, что смерть неминуема, он достал из кармана и порвал на мелкие клочки донесение, которое написал в полк. Пусть ничего не попадёт к немцам. Достал документы, чтобы уничтожить их, приподнялся над бруствером, чтобы в последний раз глянуть на хлебное поле, на белый свет, и увидел пулеметчика Корнеева, который вопросительно смотрел на него.
Говорков кивнул Корнееву, спрашивая: «Что?». Корнеев махнул рукой: «Всё нормально!».
Увидев бойца, спокойно пережидающего артобстрел, Говорков и сам вдруг успокоился. Обручи спазмов отпустили, грудная клетка получила возможность дышать, а мозги заработали в практическом направлении.
   
 «Если немцы бросят на нас пехоту, четырёх «Максимов» достаточно, чтобы положить сотню или две фрицев, — подумал Говорков, возвращаясь в реальность. — А если пойдут танки?».
Под ложечкой у Говоркова неприятно засосало. Ни гранат, ни противотанковых ружей в роте нет.
Говоркову довелось увидеть, как танки утюжат пехоту. Он посмотрел на стенку обвалившегося окопа и представил, как над ним елозит громыхающее железом чудище. Но сначала они расползутся по низине у противоположного края поля в линию, а может, построятся клином, подготовятся к атаке. И пойдут… За танками побегут цепи автоматчиков. Его бойцы, увидев танки, сбегут с высоты. Что зазря умирать, если ни гранат, ни бутылок с зажигательной смесью нет?
Говорков выглянул за бруствер, окинул взглядом поле ржи и снова нырнул в окоп. Над землей визжали осколки.
Что делать, если пойдут танки? Кричать «Ни шагу назад!» бессмысленно.
Говорков вновь выглянул из окопа. В соседнем окопе над бруствером каска Корнеева. Не шевелится и голова как-то на бок. He убило ли?
Присыпанная землей каска пулемётчика шевельнулась, Корнеев повернулся в сторону Говоркова. Спокойное лицо. Боец улыбнулся, успокаивающе шевельнул рукой и снова припал к брустверу.
Говорков посмотрел вперёд. Спелая рожь, высушенная августовским солнцем, ходила волнами при каждом взрыве.
Если танки зайдут на поле, можно поджечь поле трассирующими пулями — бензиновые двигатели немецких танков открытый огонь не любят.
Обстрел внезапно прекратился. Резкая тишина отозвалась болью в ушах. Огромное облако пыли и дыма, накрывшее территорию полумраком, медленно оседало.
Бойцы зашевелились, заматерились, откашливая из лёгких дым и грязь.
— Ну и крыл немчура! Я уж умереть взмолился, да смерть не шла.
— Накаркаешь…
— Семён, а чё эт у тебя штаны мокрые? Никак обмочился со страху?
— Сам ты обмочился… Осколком фляжку пробило…
— Дык, фляжка у всех на заду!
— А у меня на переду.
— Хозяйство не пробило?
— Спасибо тебе в шапочку за антирес-заботу.  За своим следи!
— Ты куда, Федя?
— Да… Подштанники надо снять. Пропали теперича подштанники…
— А чё с ними?
— Да чё… Медвежья болесть у меня под обстрелом, чё скрывать. Теперь не отстираешь. На выброс подштанники…
— То-то я чую, пареной репой с твоей стороны несёт… Бывает… Чижёлый обстрел нынче случился…
Немцы, вероятно, в бинокли увидели, что в траншеях нет шевеления, решили, что русских можно брать голыми руками.
    
Сотни полторы немецких солдат направились к ржаному полю. Шли в расстегнутых мундирах, с закатанными рукавами. Шли уверенно, ровной цепью, соблюдая уставные интервалы. В широкие голенища засунуты запасные рожки для автоматов, за ремнями и в сумках, наподобие перемётных, перекинутых через шею, гранаты-колотушки.
Офицер гавкнул команду, солдаты перебежками достигли ржаного поля, залегли.
До пулемётов Говоркова им оставалась пара сотен шагов. Бойцы Говоркова замерли, ожидая атаки. Среди волнистого жёлтого поля маячили немецкие зеленоватые каски. Немцы приподнимались, напряжённо вглядывались поверх ржи.
Говорков в два прыжка перебрался в окоп Корнеева, потеснил бойца, стал за пулемёт. Взял прицел так, чтоб пули шли на уровне животов бегущих. Заряжающий держал ленту наготове.
— Ну, что, товарищ лейтенант, организуем фашистам похоронки в фатерляндию? Поможем госпоже Смерти урожай собрать с нашего поля? — зло спросил Корнеев.
— Поможем старушке держать косу против немчур, и на совесть выполним нелёгкую совместную работу, — проворчал Говорков, вглядываясь в колышущуюся рожь.
— Спорю на всех вшей, которых я кормлю, что немчуры сильно удивятся, увидев вблизи наши пулемёты.
Гавкнул немецкий командир, немцы встали и пошли в рост. Подошли настолько близко, что Говорков увидел удивлённые глаза солдата, вышедшего прямо на его пулемёт.
Говорков нажал на гашетку. Пулемет задрожал, изрыгая смерть. Немец вскинул руки, выстрелы в упор откинули его назад.
Справа ударил второй пулемет. Через мгновение заговорил третий. Четвертый после короткой очереди заглох.
«Попала земля или перекосился патрон, — подумал Говорков. — Исправимо».
Корнеев смотрел вперёд и подавал советы.
— Ниже ноль-ноль-два, лейтенант! Немцы пригнулись!
   
Пули неслись над землей, выкашивали рожь.
— А не ходи в немецких сапогах по русскому полю — мы тут рожь сеяли! — зло приговаривал Говорков, давая остыть пулемёту.
Пулемёты били короткими очередями, осмысленно. Так эффективно стреляют бойцы, которые не боятся противника и знают, как его остановить.
«Черта с два они возьмут нас! Лишь бы не заело пулемёт!» — думал Говорков, коротко нажимая на гашетку. Причин замолчать у пулемёта двадцать шесть штатных и множество непредвиденных. Малейший перебой в стрельбе — и немцы сомнут.
Убитые падали настолько близко, что слышался металлический треск, когда пули ударяли по каскам.
 «Наступающих надо положить, обязательно положить, — думал Говорков. — А когда они уткнутся головами в землю, неторопливо добивать».
После двухдневного массированного артобстрела фашисты приняли могильную тишину за могильный покой? Ну, получайте... Мы тоже злые!
— Feuer! (прим.: Огонь!) — приказывали немецкие командиры.
— Donnerwetter! Gottverdammt! Verflucht! (прим.: Чёрт! Проклятье!) — кричали солдаты.
Атака захлебнулась, немцы залегли.
Говорков довернул уровень прицела и пустил очередь по самой земле. Пули стригли траву, лязгали по каскам, рвали живую плоть. В стороны летели кровавые ошмётки и обрывки одежды, оторванные кисти рук. Очереди подкидывали и переворачивали тела.
От кожуха пошёл горячий пар — закипела вода. Пулемёт замолчал, кончилась лента.
— Ленту! — крикнул Говорков.
Заряжающий открыл затворную крышку, протащил конец ленты в приемник, ударом кулака прихлопнул крышку:
— Готово!
Говорков показал на пар, выходящий из кожуха.
Корнеев долил воды в кожух, вытащил из мешка портянку, намочил водой из фляжки, положил на кожух.
Говорков оглядел лежащих в поле немцев, перевел бинокль на свои пулеметы. У четвертого пулемета ковырялись бойцы, суетливо передергивали затвор.
— Корнеев, сбегай к старшему лейтенанту!
Пригибаясь, Корнеев бросился к четвёртому пулемётному гнезду. Скоро вернулся.
— Земля в коробку с лентой попала, вот и клинило патроны. Мозгов нет — в сельпе не купишь (прим.: сельпо — магазин сельского потребительского общества). Артиллерист, что с него взять!
Первые, самые напряжённые минуты боя прошли, в теле появлялась неприятная дрожь. Или озноб. У Говоркова всегда так. После напряжения — озноб.
Перед боем избежать страха невозможно — срабатывает животный рефлекс на опасность. От страха даже в животе бурчит. На передовой нет людей, видевших, как гибнет множество людей в бою, и которые после этого не боятся идти в атаку. Но страх у людей проявляется по-разному. Одни трясутся, другие теряют разум, третьи становятся злыми. Но стоит начаться бою — и начинается обыденная работа.
Говорков уступил место за пулемётом Корнееву.
— Приглядывай за немцами. Где кто зашевелится, успокаивай короткими очередями. Добивай недобитых.
Корнеев стал за пулемёт, внимательно пригляделся, нажал на гашетку.
— О-так-от! — проворчал удовлетворённо. — Шевелился, а теперь перестал. А не ходи в кованых сапогах по засеянному полю…
 
Говорков одобрительно хлопнул Корнеева по спине и выскочил из окопа. Он решил сбегать к четвёртому пулемёту. Не нравились ему перебои в стрельбе.
Четвёртый пулемёт стоял на отшибе. Старший лейтенант сидел на дне окопа в фуражке, курил. Каска пристёгнута к поясу. Типичная привычка артиллериста. У пулемета ковырялся младший лейтенант Темнов. Увидев Говоркова, Темнов забеспокоился, виновато опустил голову.
— Где остальные, Темнов? Где пулеметный расчет?
Темнов посмотрел на старшего лейтенанта, потом в сторону ржаного поля, негромко сказал:
— Старший лейтенант послал их трофеи с убитых собрать.
— Какие трофеи?
— С убитых немцев трофеи…
Говорков вспомнил, как тщательно целился Корнеев, когда замечал шевеление во ржи. Это же он наших «сборщиков трофеев» во ржи клал!
— Темнов! Что есть духу к Корнееву! — заорал Говорков. — Скажи ему, чтобы прекратил огонь — там наши ребята! Потом обежишь все пулеметы и передашь мой приказ не стрелять!
Темнов метнулся из окопа.
Бешеными глазами Говорков уставился на старшего лейтенанта:
— Ты что творишь?! У тебя, часом, не выпала клепка из головы? Ты землю фашистской кровью удобряй, а не нашенской!
Старший лейтенант швырнул окурок на землю, зло сплюнул:
— А ты на меня не ори! Терпеть не могу, когда на меня орут! Не нравятся мне такие командиры… невысокого роста.
Говорков, конечно же, понял, что старлей имел в виду не рост, а звание.
— Я не золотой червонец, чтоб тебе нравиться! — сдерживая ярость, огрызнулся Говорков. — Если сильно не нравлюсь, можешь застрелиться. Мне тоже не нравятся разные… приблудные… окруженцы. Да терплю.
— Ладно, лейтенант… — пошёл на попятную старший лейтенант. — Другой бы спорил, а я не буду. Хотел достать часы или чего там, чтобы расплатиться с фельдшером. Чтобы он вылечил меня.
— Старлей! Ты людей погубил! За паршивые немецкие часы послал на тот свет троих пулеметчиков! Ты заразу сам подцепил, чего сам за часами не пошёл? У вас среди тылового сброда не принято своей шкурой рисковать?
   
— Ладно, лейтенант, не ерепенься! Понял я… Виноват…
— Виноватыми дыры затыкают…
— Шкурой рисковать не боюсь, сам вытащу раненых, чтобы ты меня в сброд не записывал.
— Если остались раненые… Мёртвых с погоста не носят — не вылечишь их от смерти. Каску надень, артиллерист! Тут тебе не триппер ловить… В пехоте насмерть убивают. И часто!
Старший лейтенант снял фуражку, бросил в окоп, как ненужную вещь. Отстегнул от пояса каску, надвинул поглубже и, пригибаясь, побежал в поле.
Скоро примчался Темнов.
А старлей исчез. То ли его немцы подстрелили. Или, понимая безвыходное положение, сам сдался. Если сдался, то зря: немцы пленных с венерической болезнью расстреливали, как говорится, по выявлению.
Трое пулемётчиков выползли назад самостоятельно, не добыв старшему лейтенанту трофеев.

***
С поля доносились стоны и крики раненых, тягучие, нечеловеческие. Один кричал так, будто там не человек, а сам ужас. Так кричат от страшной боли тяжело раненые, у которых разум уже отказал, а плоть агонирует, в мучениях теряя остатки жизни.
Легко раненые немцы уползали. Некоторых, пригнувшись, подхватывали под руки, уводили товарищи. Утаскивали и трупы.
— Пусть фрицевские помощники смерти своих убирают, — разрешил Говорков, приказав пулемётчикам не стрелять. — А то полежат день, и засмердят. Дышать нечем будет…
И добавил, вздохнув:
— Расходный материал войны…
— Нащелкали фрицев — в фатерляндии ихние фрау с киндерами обрыдаются, носовых платков, сопли утирать, не хватит, — довольно проворчал Корнеев. — Кальсоны на платки придется драть.
— А пусть без спросу по нашим полям в сапогах не ходят: мы тут жито сеяли! — повторил в очередной раз понравившуюся ему присказку Говорков.
— Нда-а-а… Хорошо постреляли… Я даже вспотел манеха, — задумчиво, с оттенком мечтательности протянул Корнеев.
—  Это хорошо, что вспотел, — одобрил Говорков.
— Чего ж хорошего, потеть?
— Мёртвые не потеют.
Ветер утих, смрад от траншеи, где наши убитые лежали вторые сутки, заполнил низины, воронки и окопы, подобрался к роте Говоркова. Трупная вонь забиралась в голодное нутро, от неё судорожно сжимались кишки и мутилось сознание. Ни пахучая степная трава, ни мокрые тряпицы на носы не помогали.
Ночью телефонисты восстановили связь, старшина Хватов с помощниками принесли кормежку, санитары унесли раненых. Сказали, что начали выносить убитых.
Телефонист позвал Говоркова, его вызывал сам командир полка.
— Как у тебя дела? Держишься?
— Держусь, товарищ майор. Приданными мне силами совместно с частями местной Патриархии, да с резервом в виде взвода архангелов с огненными мечами  отбили очередную атаку. Потерь нет.
— Какой ещё, в царя-господа, три святителя, патриархии?
— А вот этой, которую вы только что вспомнили.
— Не умничай… Слушай приказ. Пройдись по занятым окопам. Ну, по тем, которые немецкая артиллерия накрыла… Собери остатки стрелковых рот, назначь старших, определи им участки обороны и поставь боевую задачу! И смотри, чтоб никто не сбежал с высоты!
   
— Соберу, — согласился Говорков. — Только вы мне пришлите письменный приказ, что прежний командир батальона от должности отстранён… По какой причине вы его отстранили? Командировка в могилёвскую губернию? А я назначен вместо него. Отстранение и назначение согласуйте, как положено, с дивизией.
— Какой приказ? — возмутился командир полка. — Я тебе приказываю собрать бойцов…
— Без приказа я бойцам чужих рот, а тем более, командирам этих рот и взводов, никто. Приблудный лейтенант без прав и обязанностей. Мне такое командирство надо, как зайцу курево. А у вас в лесу сидят два комбата — не могу же я вместо них командовать! И политруки там же, с вами, сбежав с передовой, санитарок да телефонисток щупают... Все готовы от усердия через пупок вывернуться.
— Ты мне мозги не засирай!.. Умник нашёлся…
— Да уж, каким мать родила…
Говорков слышал, как командир полка на том конце провода выматерился и спросил кого-то:
— А там из командиров ещё кто есть живой кроме Говоркова?
— Кроме него никого.
— Вот сволочь! Один выжил…
— А что он говорит?
— Требует письменного приказа о назначении комбатом.
Командир полка положил трубку.
После этого разговора командир полка устроил облаву на бездельников, ошивавшихся при штабе, в тыловых подразделениях и при кухне. Четырём политрукам приказали идти на высоту, пригрозив трибуналом. Красноармейцев из тыловых служб отправили в траншею.
Связной из полка довел политруков до траншеи и вернулся в штаб. От бойцов политруки узнали, что в роте, которая окопалась у ржаного поля, есть землянка…
…Говорков прошёлся по роте, проверил пулеметы. Вернувшись к землянке, увидел растерянного часового и недовольных бойцов, сидевших у входа.
— Чего торчите снаружи, как бедные родственники? — спросил Говорков.
Бойцы молчали.
— Кто там? Командир роты? Заходи! — донёсся из землянки незнакомый голос.
Говорков спрыгнул в ход сообщения, отдёрнул плащ-палатку, закрывавшую вход. В землянке на нарах сидели командиры с шевронами политруков на рукавах. Выставили чужих бойцов из землянки и по праву хозяев приглашали командира роты спуститься к ним.
Комок подкатил к горлу Говоркова.
Бойцы выжидающе смотрели на своего командира. Это подхлестнуло Говоркова. Он повернулся и заорал на часового.
— Почему пустил в землянку посторонних людей?
Боец растерянно заморгал. Потом нерешительно оправдался:
— Они сами! Как я… Они ж командиры!
— Чего шумишь, лейтенант? — миролюбиво проговорил один из политруков. — Спускайся к нам, места хватит!
— Чего раскричался, как мальчишка? — недовольно проговорил пожилой политрук. — Вот напишем рапорт, что ты выгнал из роты политработников…
   
Говорков немного помолчал, собираясь с мыслями. Успокоился. Буднично сообщил:
— Я сейчас поставлю на землянку пулемёт и дам из него очередь трассирующими. Через пару минут немецкая артиллерия разворотит землянку так, что ваших подштанников даже по говённому запаху не смогут найти.
Помолчал немного. Поправил себя:
— Нет, лучше так… Мне только что звонил командир полка. Требовал, чтобы я принял командование на высоте. Я отказался. Но я, пожалуй, соглашусь на его предложение. И тогда буду вынужден подать рапорт о том, что вы не поднимаете боевой дух красноармейцев на передовой, а прячете шкуры, забившись в землянку. Уверен, рапорту дадут официальный ход до самого трибунала. Вы люди взрослые, как вон тот сказал, всё понимаете. Поэтому, валите-ка отсюда по-хорошему на места службы, обозначенные вам распоряжением командира полка…
Политруки, выдавливая сквозь зубы матерные недовольства, потянулись к выходу.

= 6 =

Немцев с высоты выбили, дорога к отступлению открылась.
Но разведка принесла неприятные вести: переправиться через Щару по мосту в Слониме не удастся — город занят немцами. Река протекала между болот, так что перебраться войскам на ту сторону без моста невозможно. Значит, путь один: на юг, к минской трассе.
Неровными вереницами брела пехота. Сгоняя пехоту на обочину, проезжали грузовики с красноармейцами, ещё реже — с гражданскими беженцами. Лошади, запряжённые цугом, тащили пушки, на каждый шаг кивали головами. Промелькнуло высокое начальство на «эмке».
Пятая рота под командованием лейтенанта Говоркова числом меньше штатного взвода, в составе колонны отступающих войск топала по лесной грунтовке. Роту догнал обоз из десятка телег с ранеными: длинные, как гробы, запряжённые парой армейские фуры, одноконные полуфурки и самодельные деревенские телеги.
Дорога одна для всех. И для здоровых, и для раненых. Говорков сошёл на обочину, остановился. Остановилась и рота. Бойцы молча смотрели на собратьев с забинтованными руками, ногами, головами. Бледные молодые и не очень, словно из морщинистого жёлтого пергамента, небритые солдатские лица. Обмотанные потемневшими от засохшей крови, серыми от пыли бинтами, раненые лежали и сидели, тряслись на тарахтевших телегах, подпрыгивали на ухабах, стонали и охали, ругались на повозочных.
За обозом шёл фельдшер и два сытомордых, брюхатых, как на изрядном сроке беременности, санитара. Повозочные шли сбоку, подёргивая вожжами. Лица деловые, без сочувствия к стонам и жалобам раненых.
   
— Ноги чавой-то не идуть! — пожаловался один санитар другому. И недовольно покосился на телегу: — Им хорошо, ехать-то!
— Брюхо, наверно, отяжелело, вот ноги и не идуть! — не сдержал сарказма Корнеев.
— Придержи хоть под горку! Ирод! — взмолился измученный разбитой дорогой раненый.
— Полегче через канаву! — попросил другой.
Но повозочный хлестнул вожжёй лошадь, чтобы сходу перемахнуть через канаву.
Говоркову они напомнили злых городских извозчиков, готовых на проезжей части давить прохожих.
— Чаво рты разинули? Поберегись! — закричал повозочный первой телеги на стоявших у обочины бойцов. — Берегись, а то зашибу! 
— Я те зашибу, крыса в уздечке! Ты на войне хоть раз был? От тебя тыловой сбруей воняет, не порохом! — выскочил на дорогу и закричал Корнеев, — Куда гонишь, навозная куча? Раненых людей везёшь, не дрова! Куда прёшь?
— Куда надо, туда и пру. Мать  твою, богородицу, не спросил, — огрызнулся повозочный. 
— А в  морду?! И закрой хайло-то, не то шальная пуля залетит!
Мордастый повозочный, первый в очереди к санбатовской кухне, знал, что связываться с вышедшими из ада бойцами опасно для здоровья. Он притормозил лошадь, и повозка, провалившись в выбоину, остановилась. Повозочный вытер лоб рукавом, привалился к телеге. Из-под круглой каски с опаской глядели на фронтовиков маленькие бегающие глазки.
— Глякось, ентот лошадиный помёт каску на голове держить! Боиться, што фашистский мессер его бонбой по голове ушибёть! А винтовку в фуру под раненых спрятал, чтоб не затерялась по случаю! Он и винтовку, подлец, разучился таскать! Повесить его на той сосне, чтоб жир манеха на солнышке стаял!
— Кончай аврал. Чего расшумелись, как танки? — осадил Говорков своих. — Помогите раненым, дайте им воды из фляжек!
Из хвоста обоза подошёл фельдшер.
— Пока стой, — велел повозочному. — Пусть остальные подтянутся, и раненые отдохнут.
   
Боец с забинтованными кистями, сидевший на задке телеги, свесив ноги наружу, хриплым голосом попросил:
— Братцы, сверните цигарку, суньте в рот! Курить охота, терпежу нету! Руки мне порвало! Ох и жарко было! Раздолбали нас «на аминь»…
У пожилого красноармейца, сидевшего в подводе с перевязанной ногой, по небритым, забрызганным грязью щекам катились слёзы. Плакал он не окаменевшим лицом, а  переполненными горем глазами.
— Что, братка? Сильно болит? Терпи, браток! Радуйся, что жив! Нога не голова, ногу, на крайний прослучай, и укоротить можно.
— У меня там сына убило! Мальчонку маво! А жену бонбой в первый день ещё. Теперь я один!
Не сдерживаясь, красноармеец затрясся и застонал.
У Говоркова ком подкатил к горлу, кожу на лбу судорога стянула в гармошку.
Бойцы помогали раненым повернуться, сесть удобнее, давали пить из фляжек, мастерили самокрутки. Они понимали, что раненые пострадали за них. И что каждому здоровому уготовлены эти страдания: на войне им стоять до конца.
Километров через пять на лесной дороге увидели колонну сожжённых и раздавленных санитарных и грузовых машин. Два подбитых немецких танка с открытыми люками замерли наискосок у дороги.
Говорков остановился около небритого, грязного капитана с автоматом на шее.
— Начальник санитарной службы дивизии военврач третьего ранга Прудников, — представился капитан. — Закурить есть, браток?
Говорков вытащил кисет, протянул военврачу.
— А раненые где? Неужели всех немец положил?
— Не всех.
Военврач свернул цигарку, вернул кисет Говоркову. Вытащил из нагрудного кармана зажигалку, чиркнул пару раз, встряхнул, чтобы бензин пропитал фитиль, чиркнул ещё раз, закурил.
— Санитарный батальон немцы сначала разбомбили. Много раненых и медперсонала погибло. Все машины разбили. Потом на нас вышла немецкая разведгруппа при поддержке двух танков. Бой был страшный. Танки нас давили, а мы их гранатами… Отбились. Пока мы своих хоронили, нас догнала ещё колонна раненых. Шли самоходом, многие на костылях. Мимо проезжали машины с гражданскими. Мои перебинтованной и окровавленной толпой стояли на обочине, умоляли взять на грузовики. Ни одна машина не остановилась. Тогда раненые легли поперёк дороги. Автомобиль с гражданскими врезался в лежащих на дороге.
Военврач обречённо махнул рукой, глубоко затянулся.
— Треск костылей, хруст костей, кровавое месиво кричащих и стонущих людей… Запрыгнули на подножки, выволокли из кабины шофёра… Я стрелял в воздух, чтобы самосуда не было. Убежали шофёр и пассажиры из кузова. В общем, тяжёлых с машинами отправили. Здесь ходячие остались. Дойдём потихоньку.
— Недавно здесь телеги с ранеными проехали…
— Да, военфельдшер обещал вернуться, когда пристроит своих. По крайней мере, обещал доложить начальству о нас.
— Мы, здоровые, вымотались. Раненые и вовсе…
— Ничего, дойдём потихоньку. В Слониме госпиталь крупный был…
— Слоним у немцев.
— Слышал. Наверняка госпиталь эвакуировали. Может, догоним.
— Ну, удачи вам.
Говорков с искренним теплом пожал руку военврачу.

= 7 =

   
Катю определили в медсанбат. По идее, медсанбат должен располагаться в тылу, в десятках километров от переднего края.  Но, учитывая угрозу окружения, учитывая, что полк с непрерывными боями отступал на восток, и подчас не разобрать было, где тыл, а где передний край, медсанбат работал вплотную к линии соприкосновения с противником. 
Услышав, что Катя училась в мединституте, и, не спросив, на каком курсе, главная сестра, усталая женщина лет за сорок, махнула рукой в сторону большой брезентовой палатки:
— В операционной будешь работать.
— Я в операционных не работала, — попыталась отказаться Катя. — Я не умею… Я бы хотела…
— Все мы не работали и не умели, — решительным жестом остановила Катю главная. — Война, милочка. Тут надо всё уметь и работать там; где надо, а не там где хочешь. Иди вон к тому брезентовому дому, некогда мне.
Тяжело вздохнув, Катя пошла.
За «брезентовым домом» — огромной палаткой — тарахтел движок электрогенератора. Рядом с «домом» прямо под открытым небом стоял походный операционный стол, на котором лежал раненый в ногу боец без штанов, корчился от боли. Голый по пояс хирург в мокрой от пота медицинской шапочке и далеко не чистой марлевой маске пулевыми щипцами зондировал раневой канал.
Медсестра в застиранном, когда-то белом халате стояла у столика с инструментами. Молодая санитарка держала щипящего от боли раненого за руку, негромко, но убеждённо говорила ему что-то на ухо.
Вокруг стола и поодаль сидели и лежали на земле раненые с серыми от пыли и коричнево-красными от крови повязками, ждали очереди на помощь. Некоторые курили. Одни смотрели на манипуляции хирурга со страхом, другие с любопытством, третьи ничем не интересовались и были погружены в собственные мысли.
— Стисни покрепче зубы, герой, я ведь спасаю твою ногу, — уговаривал раненого хирург. — Думай о молодых санитарочках, которые по нескольку раз в день будут обмывать тебе раненую ногу и жизненно важные органы у того места, из которого она растёт...
Хирург вытащил пулевые щипцы из раны, подал сестре, сделал двумя пальцами режущее движение. Сестра поняла его, вложила в ладонь скальпель.
— До трёх считать умеешь? — спросил раненого хирург, вставляя в рану скальпель.
— А как же! Чай, грамотный! — немного обиделся боец.
— Считай! — скомандовал хирург и резким движением рассёк тупой раневой канал, сделав рану сквозной.
   
— Раз… Ой! Что же без заморозки-то, доктор! — застонал боец. — Живьём… Не собака ведь, человек я!
— Где ж на всех заморозку взять? Да и времени нету. Вас вон сколько…
— Меня к вам направили, — видя, что хирург закончил работу с раненым, произнесла Катя.
— К нам, это к кому? — спросил хирург.
— В операционную. Медсестрой.
— В палатку иди. Там у нас операционная: голова-грудь-живот-ампутации. А здесь перевязочная. Лёгкие ранения, кружка водки в качестве обезболивания, миска каши вместо переливания крови для восстановления сил.
Вход в палатку, через который с трудом проходили носилки, прикрывала серая от многочисленных стирок простыня.
В палатке на трёх столах шли операции. Над каждым столом, освещённым электрическими лампами, склонились хирурги. За задней стенкой палатки стучал движок электрогенератора. Около столов — операционные сёстры и санитарки. На ближнем к Кате столе хирурги колдовали над обнажённым и окровавленным бедром. На второй стол санитары только что переложили с носилок раненого, сняли повязки. Вместо ног — оборванные кровавые култышки.
Катя вдохнула тёплый влажный воздух, насыщенный запахом крови. Желудок противно сжался.
«Как в мясных рядах на крытом рынке», — подумалось ей.
Когда глаза привыкли к палаточному полумраку за пределами ярких пятен под лампами, освещающими операционные столы, Катя увидела замызганные кровью халаты хирургов, валявшиеся в тазах и рядом ампутированные конечности с торчащими из них отломками костей… На парусиновых стенах сидели мухи. Мухи гудели и над операционными столами — взмахами рук их время от времени отгоняли ассистенты хирургов и медсёстры.
Один из хирургов проговорил:
— Я чувствую себя ужасно глупо, собирая кости и сшивая тела, которые на передовой наши враги целенаправленно ломают и рвут в клочья. Какая-то нелогичность жизни!
— Война! — буркнул в ответ другой. — Не думай много, просто делай своё дело.
Хирург взял никелированную ножовку, похожую на слесарную, принялся пилить кость.
Услышав ширканье пилы по кости, Катя оцепенела и почувствовала слабость в ногах.
Пила ширкнула и осеклась, отпиленная нога с глухим стуком упала со стола.
   
В глазах у Кати потемнело. Она почувствовала тошноту и головокружение. Торопливо повернувшись, выскочила из палатки, замерла, схватившись руками за растяжку и глубоко задышала, словно вынырнула из воды.
— Вам плохо, сестричка? — услышала она фальшиво заботливый мужской голос. Чьи-то руки обняли её за плечи.
Катя подняла глаза и увидела того майора, который с генералом домогался её, когда она была в роте лейтенанта Говоркова. Курительная трубка, нелепо торчавшая у него изо рта, чуть не ткнула ей в лицо.
Катя повела плечами, пытаясь освободиться от неприятных рук. Руки держали её крепко.
— Отпустите, товарищ майор! — попросила Катя и попыталась шагнуть в сторону.
— Отпущу, а ты упадёшь, — улыбнулся майор, и вовсе не заботливо помял плечи Кати.
— Не упаду, — рассердилась Катя и резким движением вырвалась из похотливых рук.
— Ты здесь служишь, что-ли? — спросил майор. Его сощуренные в неприятной улыбке глаза вовсе не улыбались и словно ощупывали Катю.
— Буду служить. Направлена сюда, — сердито ответила Катя и постаралась принять независимую позу.
— Слушай… — задумался майор, не переставая улыбаться. — Нам на батальонный медпункт фельдшер нужен. Здесь ты, похоже, не сможешь работать. Как тебя зовут, я запамятовал?
— Голикова. Екатерина Голикова.
— Екатерина… Которая выходила на берег, — пошутил майор.
Кате не понравилось, что майор пошутил шуткой лейтенанта Говоркова, назвав её не ласково, как Говорков, а сухо: Екатерина. Но с тем, что в батальонном медпункте ей работать привычнее, согласилась. Да и ближе к передовой.
— Кто же меня отсюда отпустит и туда направит? — засомневалась она.
— Да уж к мнению зампотылу полка как-нибудь прислушаются, — с хвастливой усмешкой пообещал майор. — В крайнем случае, на бутылку коньяка тебя выменяю.
— Моя цена — бутылка коньяка? — саркастически спросила Катя.
— Не больше, — задумчиво подтвердил майор. — Так что, не журысь, девонька, как говорит один мой знакомый…
И пообещал после секундного раздумья:
— Беру над тобой шефство.
Подмигнув, майор ушёл.
Кате было неприятно, что майор оценил её бутылкой коньяка. И подмигивание его было неприятным.
«Я вещь, что-ли? — мысленно возмущалась она. — И с какой стати майор беспокоится о кадрах медпункта? И что мне теперь делать?».
      
Не зная, начинать ли ей службу в операционной, или ждать нового назначения — всё-таки, хоть и не совсем официальное, но распоряжение зампотылу,  Катя решила вернуться к главной медсестре.
— Майор, зампотылу, сказал, что возьмёт меня на батальонный медпункт фельдшером, — растерянно доложила Катя.
— Какой майор? Как фамилия? — спросила главная.
— Не знаю, — пожала плечами Катя.
— Зампотылу чего? Полка? Батальона?
— Кажется, полка… — окончательно растерялась Катя.
— Возьмёт… Он тебя возьмёт, это точно, — проговорила главная с нехорошей интонацией на слове «возьмёт». — Подержит, и бросит… И ты радостно согласилась?
— Я? Нет… Я просто не знаю, как поступить… А майор… Он какой-то неприятный… Я с ним уже один раз встречалась…
Катя смутилась и покраснела.
Главная с любопытством взглянула на Катю.
— Когда из окружения выходили… Он приставал ко мне.
Главная протяжно вздохнула и понимающе кивнула, поджав губы.
— Охо-хо-о… Ну… Ежели неприятный… Тяжело тебе придётся.
— Почему тяжело? Я же не с ним буду работать. В батальонном медпункте.
— Ты не с ним. Зато он с тобой. Эх, Катюша… Стал бы хлопотать майор за тебя… если не для себя.
— Как это, для себя?
— О, господи, святая простота… Ладно…
В этот же день Катю на штабной машине отвезли в батальонный медпункт. Посыльный нашёл пожилого сержанта в мешковато сидевших на нём гимнастёрке и штанах с обмотками.
— Вон, у него принимай дела.
— Здравия желаю! — радостно поприветствовала фельдшера Катя. — Меня к вам фельдшером направили.
— Здравствуй, птаха, здравствуй. Вон оно, оказывается, кто вместо меня будет работать…
— А вы куда? На повышение?
— Да как тебе сказать, дочка… Приказы начальства не обсуждают… С утра я был фельдшером, а кем буду к вечеру, одному… начальству известно. Ладно, принимай хозяйство и средство передвижения. 
   
Фельдшер указал на телегу, стоявшую под деревом, и мосластую клячу, привязанную уздой к колесу телеги.
— А медпункт где? — поинтересовалась Катя.
— А это и есть медпункт. Пара носилок, сумка с инструментами и лекарствами. Шины. Мягкий инвентарь.
— А ночевать где? — немного растерялась Катя.
— Ну, где на войне ночуют? Бойцам под каждым деревом и дом и кров. Я под телегой ночевал… Семён придёт, возничий, обустроит тебя. Ладно, дело военное, опись имущества делать не будем: сдал-принял… А мне велено с машиной в санбат ехать. За новым назначением.
Фельдшер уехал. Катя стояла в растерянности у телеги, не зная, что ей делать. Подумав, решила ознакомиться с содержимым медицинских сумок, лежащих на телеге. Развязала одну. Стерилизатор. Встряхнула — громыхнули инструменты.
— А что это вы, барышня, позвольте спросить, туточки делаете без разрешения? — услышала Катя скептический голос.
— Ой! — от неожиданности Катя вздрогнула и уронила громыхнувший железом стерилизатор.
— Понятно, что «Ой!». А по какому такому праву это самое «Ой!»?
Катя оглянулась. За спиной у неё стоял боец лет двадцати пяти. Даже в военной форме он выглядел деревенщиной: рыжий, нос картошкой, губы широкие. Ноги в ботинках и обмотках кавалерийским колесом.
— А я фельдшером назначена, — улыбнулась Катя.
— Вот оно как… — удивился боец. — Уходил покурить — Семёныч фершалом был. Покурил, вернулся — уже деваха фершалом… А Семёныч где?
— Его машина в санбат забрала.
— Понятно… Ну, ладно, коли так. А я Семён, возница. Нас так и звали: Семён и Семёныч. Ты как к нам попала?
— Да я не знаю. Меня сначала в операционную медсанбата направили. А потом майор один… увидел, что мне плохо стало после операционной… Я тебя, говорит, в батальонный медпункт возьму фельдшером.
— Знакомый, что-ли, майор? — Семён хмыкнул и скептически покосился на Катю.
— Можно сказать, что незнакомый. Раньше один раз виделись. А где я ночевать буду? — перевела разговор с неприятной для неё темы Катя.
— Ну где… Дождя не будет — под телегой. Брезент расстелю…
— А если дождь?
— Дождь?
Похоже, Семёна эта проблема интересовала мало.
— Попросимся к кому-нибудь на постой.
Катя вдруг увидела идущего мимо погружённого в свои мысли лейтенанта Говоркова.
— Ой, товарищ лейтенант! — застучала она кулаками по краю телеги и взвизгнула от радости. — Товарищ лейтенант!
Говорков остановился, хмуро посмотрел в сторону кричавшей. Лицо его прояснилось, он улыбнулся.
— А-а… Санинструктор? Э-э…
— Санинструктор Голикова! — радостно стала по стойке смирно и лихо козырнула Катя. — Назначена фельдшером на батальонный медпункт!
— Фельдшером? — подчёркнуто уважительно пропел Говорков. — Молодец, Катюша, растёшь!
— Да нет… Мне в операционной стало плохо, вот меня сюда и направили.
— А-а… Ну, приходи нас полечить. Мы вон там, — Говорков указал рукой направление, — недалеко. Спросишь роту Говоркова, если что.
Говорков ушёл.
      
— Знакомый, что-ли? — подозрительно спросил Петро.
— Один раз виделись, — радостно пожала плечами Катя.
— Что-то ты со всеми по разу видишься, — ухмыльнулся Петро. — То с майором, то с лейтенантиком…
— Не с лейтенантиком, а с лейтенантом Говорковым, — обиделась Катя на двусмысленную реплику Петра. —  Они со старшиной вдвоём деревню взяли. У немцев на околице деревни пулемётный расчёт стоял с «эмгой». А лейтенант со старшиной прямо через поле пошли на них, в полный рост. Немцы, наверное, подумали, что русские сдаваться идут. А они подошли, и как жахнули в них из автоматов…
— А чё они вдвоём-то?
— Да генерал приказал.
— Целый генерал? Приказал двоим деревню брать?
— Нет, он приказал ротой в атаку идти. А Говорков подумал, что рота пойдёт в атаку, и вся под пулемётом ляжет. Вот они со старшиной и пошли.
— Геройский лейтенант, — уважительно протянул Петро. — Генерал, наверное, орден лейтенанту пообещал?
— Какое там! Когда лейтенант со старшиной пошли деревню брать, генерал со свитой подумали, что их решили сдать. И драпанули на ротном тягаче.
— Да, брат-Катя… Разные у нас генералы.   

***
      
Говорков и старшина Семёнов сидели в «командирской» палатке. Табуретами служили ящики из-под снарядов. Вместо стола — ящик побольше. На «столе» тускло горела шинельным фитилём «катюша» — светильник из гильзы.
— Вы-ы… ходи-и… ла на берег Катю-ша… — бормотал Говорков, натирая промасленной тряпицей части разобранного пистолета.
— Это санинструктор, что-ли? — пошутил старшина Семёнов, хитро покосившись на лейтенанта.
— Какой инструктор?
— Ну, Катя. Которую ты от майора спасал.
— А… Нет, в песне другая, я её не знаю. А к нашей Кате майор зря приставал, она ж школьница почти. Девчонка нецелованная.
— Штабным без разницы, нецелованная или с опытом. Всем готовы мягкие места намять.
— Нехорошо это, — тихо пробормотал Говорков. — Должны же быть… тормоза какие-то, уважение к человеку. У таких нету. Живут по принципу: война всё спишет. Одно слово — тыловые крысы.
— Тыловые гниды, — поправил старшина. — Люди для таких — расходный материал. А самим удобства подавай. Постель помягче, баб для удовольствий. Личного повара, чтоб изжога не мучила. Оську-парикмахера, чтоб анекдотами веселил во время бритья и одеколончиком фыркал.
— У всякого скота своя простота, у каждого прохвоста своя короста.
У входа в палатку кто-то предупредительно покашлял вместо стука.
— Товарищ лейтенант, разрешите войти? — раздался девичий голос.
— Входи, коль пришла, — буркнул Говорков. И добавил едва слышно: — Не прогонять же.
В палатку вошла Катя. Стала с сияющим лицом по стойке смирно:
— Фельдшер Голикова прибыла по вашему приглашению! — бодро отрапортовала, козырнув, и оправдалась: — Вы же сказали: «Приходи нас подлечить», вот я и пришла… Вдруг и правда помощь нужна… Можно?
— Присаживайся, Катюш, присаживайся, — опередил лейтенанта старшина и бросил на свободный ящик рядом с Говорковым, шинель, лежавшую у него за спиной. — Мы, слава богу, живы и здоровы, в медицинской помощи не нуждаемся. Сама-то как? Никто не обижает?
— Не обижает, — бодро ответила Катя, присаживаясь рядом с лейтенантом.
— У нас, значит, служить будешь? 
— У вас. Фельдшером.
— Сама попросилась или как?
— Случайно. Меня в операционную медсанбата направили, а мне плохо стало. Вышла на улицу, а там майор… Ну, тот… Который с генералом…
Старшина и Говорков переглянулись.
— Он сейчас зампотылу…
— Полка? — спросил Семёнов.
— Кажется, полка. Я, говорит, тебя к себе возьму. За бутылку коньяка выменяю.
— Так и сказал: «За бутылку выменяю?» — усмехнулся Семёнов и посмотрел на Говоркова.
— Так и сказал. Большего, говорит, ты не стоишь.
Говорков хмыкнул и качнул головой. Сердито закончил собирать пистолет и сунул его в кобуру.
— Я думаю, дочка, тебе подальше от этого майора надо держаться, — глядя в сторону, посоветовал старшина.
— Да я сама поняла, что лучше подальше. А мне ночевать негде, — неожиданно для себя пожаловалась Катя.
— Не бывает такого, чтобы спасителю нашему было ночевать негде, — тут же ответил старшина. И, чуть подумав, добавил: — У нас и заночуешь. А мы с Колькой, ординарцем товарища лейтенанта, на свежем воздухе.
— Не говори ерунды, старшина, — огрызнулся Говорков. — И вшестером спали. А уж вчетвером и подавно уместимся.
— Я тогда сбегаю к повозке, предупрежу возничего, где меня искать, если что, и вернусь! — обрадовалась Катя и вскочила. — Разрешите идти, товарищ лейтенант?
Говорков молча кивнул.
Катя выскочила из палатки и, переполненная восторженными чувствами, помчалась к фельдшерской телеге между там и сям расставленных палаток и шалашей из еловых веток. Под кустами и деревьями группами и поодиночке спали бойцы.
   
Впереди на полянке, в свете полной луны, Катя увидела две мужские фигуры. Судя по фуражкам — командиры. Вспомнились генерал и майор, в палатке у которых  она ужинала. Больше неосознанно, чем по желанию, свернула в сторону и зашагала тихонько, стараясь пройти мимо командиров незаметно.
Даже со спины, даже при лунном свете она узнала майора и внутренне покоробилась. Рядом стоял незнакомец, петлицы которого не были видны.
От неожиданности Катя остановилась.
— Тихо! Девчонка идёт! — услышала она раздражённый голос неизвестного.
— Чёрт с ней, пусть идёт, — ответил майор и, повернув голову, глянул в сторону Кати.
— Ладно, по рукам, — закончил разговор незнакомец.
— Договор дороже денег, — подтвердил майор.
— Пошёл я.
Незнакомец пожал руку майору и исчез в темноте.
Майор резко повернулся, быстрыми шагами догнал Катю, схватил её за плечи.
Катя молча дёрнулась.
— Ша, кобылка, не лягаться, — сиплым голосом негромко буркнул майор.
— Отпустите, товарищ майор! Вы что себе позволяете? — возмущённо и испуганно затараторила Катя. — Если вы больны, скажите, я постараюсь вам помочь. У вас голос хриплый, наверное, ангина? У меня есть стрептоцид… Это редкое, но эффективное лекарство…
— Дело не в ангине. Дело в вагине, — ухмыльнулся майор, схватил Катю за талию и потащил в кусты.
Катя что есть сил завизжала.
Майор схватил девушку за глотку.
Катя поперхнулась и умолкла. Она царапалась, дёргалась… Осознанно или нет, ударила коленом майору в промежность. Тот ойкнул и ослабил хватку. Катя изловчилась и укусила его за руку. Майор стряхнул девушку с себя. Катя завизжала.
Вокруг зашевелились, заговорили бойцы.
    
Кто-то подскочил, схватил майора за плечо, оттолкнул.
— Ты что себе позволяешь?! — заорал майор.
— Почему санинструктор кричит? — услышала она голос лейтенанта Говоркова.
— А чёрт её знает, что она орёт! Темноты испугалась! А тобой, лейтенант, органы займутся за нападение на старшего по званию командира!
Майор быстрым шагом ушёл.
— Что случилось, Катя? — Говорков взял санинструктора за локоть. — Опять приставал?
— Товарищ лейтенант… — Катя закашлялась. После попытки удушения говорить ей было больно. — Они тут вдвоём о какой-то сделке договаривались. Тот говорит: «По рукам». А этот: «Договор дороже денег». Может, в особый отдел сообщить?
Говорков усмехнулся. То, что зампотылу проворачивает тёмные делишки, дело обычное. Не зря же тыловиков называют тыловыми крысами.
— Наивная ты, Катюш. В особом отделе допросят майора, он скажет, что лейтенант набросился на него из-за девушки, поэтому и наговаривает из мести. Может, они зажигалку на портсигар меняли! Если что и заработаю я на этом докладе, то только трибунал за нападение на старшего по званию. Ладно, Катюш… Ты держись от этого майора подальше.

= 8 =

Генерал Романов собрал командиров полков, политруков, начальников служб.
— Положение наших войск критическое. Предстоит с боем выходить из окружения. Артиллерию и бронетехнику мы практически потеряли. На врага пойдём с винтовками, «на ура». С запада, севера и юга враг окружил нас пехотными частями седьмого армейского корпуса, с востока — дивизия СС «Рейх». Наши потери будут огромны.
Генерал надолго замолчал.
— С нами движется госпиталь. Около четырёх тысяч раненых. Пойдём на прорыв с ранеными — их погубим, и сами погибнем. Ответственность за судьбу четырёх тысяч раненых беру на себя. Реально оценив обстановку, приказываю… Раненых, не способных следовать за войсками самостоятельно, оставить в месте теперешней дислокации на положении полевого госпиталя. Оставить необходимые для жизнедеятельности машины: цистерну с водой, походные перевязочные, полевые кухни с запасом на… В общем, выдайте боеспособным паёк на два дня, а остальное оставьте раненым. При госпитале оставить медперсонал из числа добровольцев.
Генерал снова замолчал, мрачно о чём-то раздумывая.
— Да, раненых я вынужден оставить на территории, которую займёт противник. Четыре тысячи воинов, проливших кровь на поле боя. Воевавших честно, но теперь беспомощных, обреченных на страдания. Да, я отдаю их врагу. Потому что другого выхода нет.
   
Генерал ссутулился, сцепил пальцы над столом, с мрачным и недовольным видом отвернул голову в сторону.
— Я понимаю, как воспримут мой приказ раненые. Никакими доводами их не убедить, что иного выхода нет. Мой приказ они расценят однозначно: я их предал.
Помолчав, распрямился, расправил плечи, поднял ладони над столом и решительно опустил на столешницу. Все поняли, что вопрос об оставлении четырёх тысяч раненых закрыт.
— Для успешного отхода войск, — уже в привычном для подчинённых тоне продолжил генерал, — для того, чтобы все силы направить на прорыв, а не на защиту тылов от наседающего противника, необходимо оставить прикрытие. Майор Дымов, выделите из состава своего полка роту надёжных бойцов.
— Есть! — встал Дымов.
— Наверняка среди раненых будут такие, кто пожелает умереть в бою, а не в плену… Обеспечьте их оружием, организуйте линию обороны… Все мы понимаем, что группа прикрытия — смертники. А, тем более, раненые, которые там останутся… Но задержать врага хотя бы на короткое время, чтобы дать нам возможность отойти — вопрос жизни и смерти для тех, кто пойдёт на прорыв.
Генерал сник, словно обессилел. Печально посмотрел поверх голов командиров, сидящих перед ним. Грустно, словно ища поддержки, спросил:
— А разве мы, идущие на прорыв, не смертники? Половина, а то и больше там ляжет.

***

Говорков рассматривал карту-трёхвёрстку, искал место, где можно задержать немцев.
Вот Шиловичи. Там мост, по которому наши пойдут через Шару на восток. Дорога к Шиловичам идёт параллельно реке. Здесь поле, на котором расположился госпиталь. Перед «госпитальным» полем дорога прижимается к берегу. Справа дорогу прикрывают болота. Ну что, здесь можно упереться рогом… Нет, упереться ногами, ухватиться руками. А рога выставить, чтобы на них фрицы напоролись.
Говорков вывел роту на рубеж прикрытия. Сюда же подтягивались раненые, которые могли ходить. Тех, которые не могли ходить, но вызвались участвовать в последнем бою, привезли на грузовике.
Рота стояла неровной шеренгой на краю большой поляны, которую пересекала дорога. Раненые, кто смог, пристроились к шеренге, другие сидели и лежали рядом.
Говорков вышел перед строем, засунул большие пальцы за поясной ремень, согнал складки гимнастёрки назад.
— Вот что, братья-славяне, — проговорил негромко, совсем не командирским голосом. Бойцы притихли. — Что такое группа прикрытия, все знают. Но задача наша не биться насмерть, не щадя жизни своей, а удержать немцев как можно дольше и постараться остаться в живых. А потому просьба у меня… Тех, кто на себя не надеется в плане «стоять до последнего», я прошу уйти до боя. Тихо и незаметно, не спрашивая разрешения. Чтобы потом, побежав, других паникой не заразить. Только, думаю, ни сейчас, ни потом бегством шкуру свою никому спасти не удастся, если мы здесь не сдюжим. Собственной спиной от вражеской пули не укроешься.
   
Говорков повернул голову в тот конец дороги, откуда должны прийти немцы, но понятно было, что не всматривается он вдаль, а раздумывает о чём-то.
— Аллеc нормалес, командир!.. (от нем.: Alles ist normal — Всё нормально), — словно убеждая друга в своей надёжности, проговорил один из бойцов в строю. — Где наша не пропадала, кто от нас не плакал! Будем стоять, не сумлевайся.
— Пулемёты поставим по обе стороны дороги, в кустах, — продолжил Говорков. — Чтобы поляну диагонально простреливали и друг другу фланги прикрывали, если что. Каждому пулемёту приготовить по две запасных позиции. Стреляет один пулемёт, остальные ждут. Если немцы пристреляются по нему из пушек или миномётов, он прекращает стрельбу, огонь открывает соседний, а первый меняет позицию. Насчёт раненых бойцов, которые согласились нас поддержать… Взводные, проследите, чтобы здоровые бойцы помогали раненым окопаться и прочее.
Говорков замолчал, раздумывая. Бойцы молча ждали.
— Пятерых дозорных от первого взвода в сторону немцев выслать. Дистанция — прямая видимость. Пройти на пару километров и ждать. При обнаружении немцев сигнализировать жестами, не шуметь, в бой не вступать. Последний дозорный бегом назад, известить нас о приближении противника.
— Немцы наверняка перед основными силами вышлют разведгруппу, — высказался старшина Семёнов. — Пару мотоциклов, а то и броневик.
— Согласен. Есть хорошие стрелки? Снайпера уберут мотоциклистов вон там, при въезде в лес. Если пойдёт броневик, его там же рвём гранатами, пехоту добиваем привычным методом. Вопросы есть? Вопросов нет. Разойдись готовить окопы.
— Лейтенант! — вдруг заговорил лежащий на траве раненый с забинтованными ногами. Двинувшиеся было в разные стороны бойцы остановились. — А ты насчёт танков подумал?
Да, Говорков насчёт танков думал. Сильно думал. И ничего спасительного не придумал. Кроме гранат, ничего противотанкового у роты прикрытия не было.
— Мы с ребятами вот что предлагаем… — продолжил раненый. — Вы бы нас, неходячих, разложили по обочинам, замаскировали, да противотанковые гранаты дали. Если танки пойдут, вы пехоту пулемётами отсечёте, а мы танки остановим. Желающих меня поддержать семь человек есть.

***
   
Рота окопалась. Для пулемётов подготовили запасные позиции. На обочинах лежали тщательно замаскированные раненые, готовые забросать танки связками гранат.
Тошно ждать боя под названием «Стоять насмерть!», в котором погибнет много народу. А с другой стороны, хорошо, что есть время перед боем. Можно пожить немного. Послушать жаворонка в небе, подышать вкусным, настоянным на травах воздухом.
Потом бой — квинтэссенция войны. До боя бойцы живут. Наслаждаются воздухом, птичьим пением… Нельзя сказать, что в бою бойцы мёртвые. Но и в живых они числятся условно.
Что бы ни говорил командир, а команда отдана: «Стоять насмерть!».
И эта команда, по сути, вычёркивает их из списка живых. Похоронки можно готовить до начала такого боя.
Стоять насмерть… Только нельзя ждать смерти без надежды. Иногда и мёртвые оставляют после себя живых.
Прибежал дозорный.
— Идут! Идут! — едва выдохнул, запыхавшись.
— Доложи конкретно, — потребовал Говорков.
— Конкретно не знаю, мне просигналили по цепочке, — утирая пот, оправдался дозорный.
Говорков недовольно качнул головой и замер, повернув ухо по ходу дороги и прислушиваясь к звукам. Уловил отдалённое лязганье металла и едва слышимый рокот моторов.
— К бо-о-ю-у! — прокричал Говорков.
Набрал в грудь воздуха и резко выдохнул, как перед прыжком в воду. Подумав, вытащил из планшета трофейный «вальтер», сунул его в карман галифе. Так, на всякий случай. На тот случай, например, если в пылу боя расстреляет все патроны штатного пистолета. Тогда «вальтер» поможет решить вопрос: жить в плену или умереть свободным, выполнив долг.
Бой начался, как ему и положено, по плану. На том планы и заканчиваются.
Сначала по дороге проехали два мотоцикла с пулемётами в колясках. Снайперы удачно расправились с ними и убрали с дороги, чтобы не настораживать основные силы немцев.
Когда приблизились танки, передовой из них был подбит гранатой ожидавшего его в засаде гранатомётчика. Второй танк попытался объехать подбитого, и тоже задымил.
Немецкая пехота рассыпалась цепью и пошла в наступление.
Красноармейцы открыли огонь из винтовок, автоматов и пулемётов.
Танки открыли огонь из пушек, стараясь подавить русские пулемёты.
Один из пулемётов умолк. Подождав некоторое время и поняв, что умолк он не по причине смены позиции, Говорков кинулся к пулемётному гнезду.
Взрыв… Говоркова подняло в воздух…

***
Говорков очнулся. В голове шумело и звенело. В глазах темно. А откуда быть свету, если глаза закрыты?
Почувствовал боль в животе.
Тронул рукой… Бинты поверх гимнастёрки. В живот ранен. Это плохо. Ранение в живот — это совсем плохо.
Губы пересохли, липкий язык во рту едва ворочался. Пить охота.
Сквозь звон начали проявляться звуки разговора… Человеческая речь… Непонятная… Гавкающая… Немцы?
— …стрелять… — прорвалось в его сознание русское слово.
Говорков открыл глаза. Немецкие солдаты с автоматами перед ним! Два офицера — один в обычной полевой форме, другой с молниями на петлицах, эсэсовец!
— К бою! — закричал Говорков.
Схватился за кобуру… Кобура расстёгнута, пустая…
Он вспомнил, что перед боем сунул в карман «вальтер». Тронул рукой… Да! Нащупал рукоятку пистолета. Предохранитель… Выхватил пистолет… Пехотный офицер, за ним эсэсовец… Лучше бы наоборот… Пехотный повернулся на крик… Выстрел! Офицер схватился за грудь… Автоматная очередь…
 
(начало и продолжение в соседних файлах)