Нэлли Михайловна Ваторопина. Дорога жизни

                ДОРОГА  ЖИЗНИ               


       С  творчеством Нэлли Ваторопиной серьёзно познакомился  сравнительно  недавно. Человек она скромный, верующий. Познакомился я с ней самой, себе на радость. Стихи её искренние, как она сама. Иногда наивные, как детские откровения  -  очень русские и женские. Только так и можно утверждать.  «А Божье слово пусть живет в душе», когда «Из дальних мест к началу дня моя душа вернулась в тело».
Новеллы её очень горькие, сиротские и в то же время жизнеутверждающие. Она  пишет в нашей неугомонной жизни,  утверждая, что «крест свой с благодарностью  несу» 
                Геннадий Суздалев,
                Член Союза писателей России


       Я не знаю, в чем сильнее поэт Ваторопина – в коротких лирических стихах или в коротких лирических новеллах. И то и другое интересно читать. Всё написанное Нэллей Ваторопиной берет за душу и будит мысль, настраивает воспоминания о детстве, о войне, о молодости и о родничке, который загинул от нашего внимания к нему, а, вернее, от нашей безалаберности.  Не потому ли сейчас родниковая вода дороже молока?
       В каждом отдельном маленьком произведении Нэлли Ваторопиной  чувствуется рука не новичка в литературе, а сложившегося мастера, со своей темой, открытиями, со своей ненавистью и любовью.
       Собственно, ненависти и нет в её произведениях, больше она пишет о людской заботе, о любви, но и ненависть чувствуется, как бы между строк – к войне, к злу, к очень недобрым людям. В коротеньком стихотворении, а Ваторопина, в основном, укладывается в восемь строк,  описывает девочку, которая «печет блинчики», как бабушка, но только на берегу речки, из песка.  За полчаса до великой беды, - народной, не подозревая, что эта беда, эта война унесет её счастье вместе с отцом, ушедшим на фронт, что эта великая беда испортит не только её жизнь, но и жизнь людей, её поколения.

                Песок был теплым и рассыпчатым,
                На платье звездочки бледны.
                Пекла девчонка в речке «блинчики»,
                Как в печке бабушка – блины.
                Текла река неторопливая,
                Смывая детские следы.
                Считала «блинчики» счастливая
                За полминуты до беды.

       Все стихи и новеллы написаны с безграничной искренностью, основаны не на затасканных метафорах, с большим профессиональным  мастерством.

                Владимир Суслов
                Член Союза писателей России               
               
               
       Все её поэтические книжки – это гимн женской судьбе,  трудной и прекрасной. Она  умеет в очень коротком – на восемь строк – стихотворении сказать что-то очень важное и нужное, затронуть душу.
       Нэлли Михайловна говорит с читателем предельно искренне и откровенно. Стихи её написаны просто и ясно, с изысканной простотой,  что говорит о зрелости поэта, о его вкусах.
       Редкий случай: многие строки Ваторопиной сразу запоминаются, их хочется цитировать, прочесть друзьям.
       Вот одно из таких мест:
            
                Мы почему-то скупы на слова
                В тот миг, когда они необходимы.
                Влюбленные и дети
                Так ранимы,
                И так живучи
                Зависть и молва.
 
       Из многих стихотворений я в первую очередь  выделил бы такие: «Я не птица перелетная», «Я вышла чистой из воды»,  «Сонный день. И сонный дождик», «Грусть – состояние души», «Дни, как минуты, падают в вечность»,  «Мне уехать из города хочется» - список этот можно было бы продолжить.
       У Нэлли Ваторопиной свой негромкий голос,  своя интонация,  своя жизненная позиция. Знакомство с её творчеством было для меня приятной неожиданностью.
Самых добрых слов заслуживает и её проза. 
       В трагическом времени, о котором рассказывает повесть «Неотправленная фотография»,  автор увидел,  запомнил и рассказал нам о людях добрых и благородных,  о человеческой доброте.      

                Член Союза писателей России
                Константин  Скворцов
                21 декабря  2000 г.
               

       Нэлли Михайловна Ваторопина родилась в 1938 году. Через 5 дней после рождения умерла её мама. Отец погиб на фронте, под Смоленском, летом 1943 года. Воспитывала бабушка, мать отца.
       Нэлли окончила педучилище, получила высшие педагогическое образование, работала педагогом, затем на заводе. И писала стихи. Главная тема её творчества - любовь, которой ей не хватало в годы детства, юности и почти всю жизнь. Девочка росла сиротой. Пишет о войне, которая "забрала" у неё самых близких.
       Нэлли Ваторопина - член Союза писателей России.

                Я не прощаю - ОБВИНЯЮ
                Тех, кому выгодна война.
                Пусть ХХ1 век меняет
                Историю и имена.
               
                Я обвиняю за сиротство,
                За вдовьи чёрные платки,
                За гнусной свастики уродства,
                И на земле её ростки.

                Я обвиняю - не прощаю
                От имени детей войны!
                Но кто-то часто нам вещает,
                Что "нет виновных - нет вины"

                Из праха встаньте, поднимитесь,
                Сгоревшие в земном аду!
                О Родина, ты - обвинитель!
                А я свидетелем иду.   


                Помню…

       Помни!.. Помни!.. -  Снова и снова повторяла бабушка, больно сжимая мою руку. Её слова терялись в грохоте проходящего  поезда. Это был казавшийся мне бесконечным состав теплушек, в раскрытых дверях стояли и сидели люди в солдатской форме. Они нам что-то кричали, махали руками и пролетали мимо. Куда – я тогда уже знала - на фронт, на войну. 
       Потом мы шли с бабушкой домой вдоль путей.
Наш дом находился совсем недалеко от станции, но мы шли долго. Часто  останавливались, пропуская  проходящие поезда. Какой из них увёз моего отца навсегда, я не знаю.
       Не помню и того, как прощались с ним  в этой сутолоке – очень много людей,  дети, шум, крики, плач…
Мне тогда было три года, а бабушке – 46 лет.
       Моя мама умерла, когда я родилась.  Бабушка стала для меня и матерью и другом.  Вдова царского офицера,  своего сына, моего отца, она  вырастила одна, дала ему образование,  пережила трагедию раскулачивания. Красивая, трогая, сдержанная, она умела понять  всех. Особенно, к ней тянулись женщины со своими бедами и Радостями – пришло письмо с фронта – читали и плакали вместе. Её любили и побаивались..
       Помни!... Помни…  Твердила бабушка,  словно зная, что я больше никогда не увижу своего отца. Слова «круглая сирота», «бедняжка», станут моими навсегда.  Это было 24-25 июня 1941 года. С этого дня бабушкины чёрные косы стали седыми.
       Помню!  Я всё помню!..

    
                В  Песках

       Всё моё детство вместилось  в один год.
Получив «похоронку» на сына, бабушка слегла с инфарктом. И её брат, ещё не оправившийся от тяжёлого ранения, решил  забрать нас к себе в село Пески, где он   до войны работал директором в нескольких  сельских школах  района.  Здесь я, круглая сирота  пяти лет от роду, была окружена такой заботой и вниманием, что память, возвращая мне  детство,  приводит меня именно в этот год, в это село Пески,  в этот дом - школу, к этому озеру…  Один-единственный год я была  счастлива и не одинока.
       Своих детей у дяди не было и я стала  для него дочкой. Вот когда я почувствовала свободу!  Мне ничего не запрещали.  Целыми днями я бродила одна, где хотела. Взрослые были заняты в огородах и садах, домашними делами, лечением  бабушки…
       Дом стоял на берегу озера.  Одно крыло его занимала школа, другое – квартира директора, Дмитрия Ивановича. Вокруг дома  был большой сад, частью запущенный. В дальнем конце сада,  в зарослях сирени, черёмухи, ягодных кустов,  прятался маленький флигель, в котором учились самые маленькие  сельские ребятишки, первоклашки, от пяти до семи лет.  Учительница, ленинградка, у которой вся семья погибла, учила нас необычно – с музыкой и стихами.  У дяди  были собраны книги – полный шкаф.  Я в пять лет уже неплохо  читала,  уходила в самые дикие уголки сада с книгами М.Лермонтова и А. Пушкина. И  учила наизусть  стихи и поэмы, особенно «Мцыри».

                Сон об отце

       А его я и не знаю. По скупым рассказам бабушки, по  фотографиям леплю образ своего отца. Что я могла запомнить – трёхлетняя  девчонка, не знавшая материнского тепла? Всё накрыла саваном война.
       Смутно вижу тёмную фигуру  на фоне  светлого окна. Отец стоит спиной к комнате, вглядываясь в яркий день, но, как бы ничего не видя.  А я смотрю издали на него и шепчу: - Папа Миша, папа Миша… Он чем-то огорчён, расстроен, а я не могу к нему подойти. Просто шепчу его имя.  Мне кажется, что ему становится легче, хотя, наверное, он и не слышит меня.
И ещё…
       Сидит он с кем-то за столом, кажется, с друзьями. Смеётся, шутит. Я  не слышу голосов, не слышу его смеха, а просто вижу его глаза – узкие,  светящиеся, искрящиеся  счастливым смехом. И вся комната залита солнечным светом. Я смотрю на него из своего уголка. Мне тоже тепло и
и радостно. Он – дома. Он - есть у меня.  Он – мой папа.
Это единственный раз я видела сон о счастливом отце.
       И ещё…цирк. Не помню, в каком мы были цирке. Двое мужчин – высоких, сильных, красивых, ведут за ручки маленькую девчонку-трёхлетку.  Я смотрю то на одного, то на другого, и вся  даже надуваюсь от гордости.
       - Папа Миша, папа, папа,..
       - Лёлький,  лёлький Митя…
       Это – мой отец, Михаил, и бабушкин брат, мой крестный отец - Дмитрий. Малышка, я так звала его. Самые дорогие мои, самые родные. Я зову то одного, то другого, перебиваю их  разговор, вмешиваюсь, хотя дома такое  мне не позволительно. Но здесь, на улице я хулиганю, требуя внимания к себе, капризничаю. А они прерывают разговор,   
наклоняются ко мне и о чём-то спрашивают.
       А мне и не нужно  ничего. Мне просто очень хорошо, что они рядом,  слышат, видят меня, говорят со мной. Мы идём в цирк!..
       Почти  не помню представления, впрочем, меня совсем не интересовало то, что происходит на арене. Я всё время смотрела на папу и дядю, брала их  за руки, прижималась к пиджакам, зарывалась носом в их волосы, когда они брали меня на руки.  Осталось ощущение их сильных рук и счастья от моей маленькой хитрости: 
       - «Мне ничего не видно! Поднимите меня!.. – кричу я.»
       Ещё одна маленькая картинка.  Минутная.
       Раннее утро. Мы с бабушкой бежим с реки, где она  косила траву для козы, моей кормилицы. Папа в белой рубашке стоит возле подъезда нашего дома и  ждёт нас.
       Бабушка:
       – Миша, Миша, война…
       - Ну, что ты, мама, Это провокация. Никакой войны нет, -  весело смеясь, отвечает он. Хватает меня и высоко  подбрасывает  над собой.               
       - Ты почему гимнастику не делаешь? Ну-ка…
       -  Война, сын, Мишенька… - тихо-тихо шепчет
бабушка. Папа меняется в лице, опускает меня на землю, но не отпускает. Гаснет его улыбка. Последняя улыбка отца в моей памяти.
       На следующее утро он ушёл в военкомат.
       И всё.  Я его больше не видела. Не помню.
       На стеле у проходной ферросплавного завода есть его фамилия – Спицын Михаил Степанович погиб 17 июня 1943года под Смоленском. Похоронен в именной Могиле с прощальным салютом.
   
                Было свидание

       Было свидание. Было… Было… Не первое, не второе, не третье, но и не сотое…Было свидание. Может быть и не последнее…Было и…ничего не было. Ничего не осталось.  Даже времени. Просто я бежала. Откуда? Куда?  От кого?  Бежала… Бежала…  Зима. Ночь. Мороз. И… почему-то  я  бегу… Бегу… Спешу… Или – убегаю?..  От кого?.. Ничего не понимаю.  Ничего не знаю. Одно стучит, стучит: -  Скорей… скорей… Ну, скорее же… По речке, без тропинок, через сквер, через улицу, по дворам, ещё через улицу, по тропинке, через железную дорогу… Скорей… Скорей… А кругом – темень, хоть глаз выколи. И снег под ногами. Странный какой-то снег. В темноте,  красного оттенка.  А может, это в глазах  у меня? Не знаю. Ничего не хочу знать. Ничего не хочу… Боже, что это со мной? Ноженьки мои… Что с ними? Подламываются… Какой холодный яркий  снег. Да не снег это вовсе – огни, огни, огни… летят на меня. Боже, помоги мне. Какие они огромные – во весь белый свет. Да и света белого вовсе нет. Одни огни… огни…
                Боже, прости меня…
                Боже, прости мою душу грешную…
                Боже, спаси меня…Боже…Боже…

       Как мне легко,  куда-то лечу. И крылья… Белые,белые…Ангел – Хранитель, где я?  Что со мной было?  Огни… А где они?  А кто гудел?  Тихо – тихо. Темно – темно.  И ничего и  никого.  Где я?  Почему я на откосе?  Внизу, вдали огни  ночного города.   Затихает  гул поезда. Гаснет тлеющий огонёк последнего вагона. А я… Как я здесь оказалась? Почему я здесь? Да… Было свидание. Когда? Вчера? Позавчера? Давным – давно…  Свидание.  Муж… С кем он был?...Не помню. Всё равно уже.  И Ангел – Хранитель… Поезд. Огни.  Стук колёс. Страшный гудок.  И ледяная  рельса.  И ты – самый-самый главный человек в моей жизни.  Где ты был?  Когда ты будешь?  Или – не будешь никогда?  Что-то случилось со мной. Не помню. Или – вспомню потом, позже. Куда я бежала?   Почему?  Я бежала через рельсы домой.  Запнулась. Упала. Огни поезда. Гудок отчаянный поезда. И крылья – белые-белые.  Святой Ангел – Хранитель… Ты спас меня от колёс, страшных, огромных.   Боже, спасибо Тебе за Ангела – Хранителя.   А свидание… Не помню. Тебя ж не было.                Всего полвека.

               
                Голос

       В это летнее утро  бабушка как обычно доила  в  сарайке нашу козу  Ланьку.  Вдруг ей показалось, что кто-то  за стенкой  тихонько позвал её:                Мама…Мама… Не помня себя, опрокинув ведёрко с молоком, она выскочила из сарайки на улицу.  Позвала  тревожно: - Миша… Миша…  Огляделась…                Никого. Поблазнилось…Никого!
       Она долго не могла прийти в себя. Вернулась,  Села на скамеечку, подняла ведёрко. Руки не слушались. Какая-то тревога вошла в сердце.             Видимо, именно в эту минуту перестало биться сердце её единственного сына, моего отца.  Через две недели нам принесли «похоронку»  17 июня 1943года погиб, возвращаясь из разведки, Гвардии  старший сержант Спицын Михаил Степанович. Похоронен в  одиночной могиле в селе Семлёво Смоленской обл. Через два месяца нас нашёл Иван Жар  и рассказал о трагедии этой разведки - гибели его друга  и о своём тяжёлом ранении. Но приказ они выполнили  и привели пленного немецкого офицера. Все трое были награждены. Отца – посмертно  орденом Красного знамени. Два разведчика живы и тоже получили награды.    


                Гусак

       Как-то меня позвали обедать.  Собрав игрушки, я пошла к дому. Собранные игрушки  я прижимала к груди. Идти нужно было через  просторный двор, поросший Мягкой зелёной травой. Я не заметила, что мой путь пересекался  со стаей гусей с гусятами.  И вдруг увидела, что на меня, распахнув огромные крылья  и сердито крича, несётся огромный белый гусак.  Я даже испугаться не успела.  Так и стояла, обняв обеими руками  игрушки.         
       Не знаю, за кого меня принял гусь, но мы так и стояли друг против друга в недоумении,  что делать дальше?  Наконец, кто-то из взрослых отогнал гуся хворостиной и повёл меня в дом. А гусь на меня больше не налетал. Он просто не замечал меня, когда снова наши дорожки  сходились. Он  шипел и уходил с моей  дороги. А про этого гуся говорили, что это самый злой гусь во всём селе даже хозяйке от него доставалось.


                Легенда

       Я не знаю и не помню своего деда.  Не знаю его фамилии. Знаю только, что его звали Николай.  Но была фотография.  На ней  надпись : - «Санктъ – Петербург. 1906 год».  И была легенда.               
       Когда-то давно, в начале века, в маленькое уральское село судьба забросила  ссыльного офицера из Санкт-Петербурга. Было ему лет 25. То ли ссыльный, то ли больной… Но  ни семьи, ни родных  у него не было. Купил домик, читал, писал и получал письма, посылки… Заглядывал  иногда в маленькую сельскую  школу, помогая старенькой учительнице.   В селе был писарем,  В школе училась  и пятнадцатилетняя девчонка.   Была хорошенькая, быстрая, как огонь, и умница.  Что произошло между ними, теперь уже никто не расскажет.  Некому.  Но посватался  к  девчонке офицер. Сыграли свадьбу. Повенчались. Документ о венчании в церкви до сих пор у меня хранится. На диво всему селу, Молодой носил жену на руках,  пушинки сдувал, помогал с хозяйством, с огородом…Берёг свою Катеньку, никого не стеснялся. 31декабря 1912 года  родился сын  Миша.
       Счастливее Катеньки на свете никого не было.   Десять лет, как один день. И вдруг всё кончилось. Раскулачивание. Молчание.  Очень похоже,  ночью расправились  с  Николаем, как с белым офицером. Всю жизнь об этой трагедии все молчали.  Словно не было этих десяти лет. А сын?..Потеряв отца, мальчишка затосковал, закрылся в себе. Катеньку с сыном родня быстренько  выдали замуж за вдовца. И, как черту подвели под прошлой её жизнью. Не было прошлой жизни. НЕ было…. Плохо кончил второй Катин муж. Пропал где-то. Он пил и ходили слухи, что  пьяный попал   под поезд.  Возможно…  Бабушка дожила до девяноста  лет.  На войне потеряла единственного сына.  Никому никогда не  рассказывала она о своей жизни. Не жаловалась. Не плакала. Просто жила. Растила меня, не поддаваясь  своему горю.  Смотрела на портрет сына и молилась. Сила её характера, её воли передалась и мне. И вот что интересно и странно : - встречаясь со мною, моими детьми, коренные ленинградцы  задают один и тот же вопрос:  - Вы не из Петербурга?  Видимо, есть какая-то отличительная чёрточка  в нас – петербуржская. От деда.


                Ночной монолог
      
        Я обнимаю тебя крепко-крепко, прижимаюсь к тебе и шепчу что-то очень-очень  нежное, невнятное, непонятное ни мне, ни тебе.  Чего я хочу?  Чего я пытаюсь найти? От чего я пытаюсь уйти?  Уйти от всего, что окружает меня, от этого, порой такого жестокого мира – не понятого мной и не понявшего меня.   Куда?  В твой мир? В твою жизнь?  Увы, поздно. Твой мир уже построен. До меня. Без меня. Не для меня. Построен прочно. Он непоправимо далёк и чужд мне. Твоё прошлое не пускает меня к тебе. Я пытаюсь  понять и уйти с твоей дороги. Но всё  напрасно.  Я врываюсь в мир,  где ты  есть,  Но  меня вновь и вновь отбрасывает  мягко, но…твёрдо в мир, где ты, вроде бы и есть, но – тебя нет. Ты далеко от меня, где-то в дорогом тебе прошлом, где нет меня и никогда не было. Где мне всё чужое, и я всем чужая. И тут ничего, ничего уже нельзя  исправить.  Я схожу с ума от обиды и ревности, бунтую, вспоминаю нашу встречу, и  благодарю за неё Судьбу. Обращаюсь к Богу. С чем? Молюсь. О чём?  У меня есть всё. И…нет ничего. У меня есть ты. И…нет тебя. Эта неопределённость сводит меня с ума. Кто – я?  Что – я? Где – я?  Зачем я живу?  Есть ли я вообще?  Всё как-то не так.               
       А время уходит.  Куда?  Что мне делать? Я снова одна. Вечер. Ночь – тревога, мысли,  музыка… Сон?  У ночи нет сна. Ни ответа, ни решения. Может ли быть  такое? Нет! Живу на вулкане. Нет, вулкан в моей  душе.   О каком покое может идти речь?  И что  это такое – покой?   Состояние души?   Тела? Бесконечная   безысходность?  Не смогла.   Не сделала.   Не успела.  А время уходит.  Обнимаю тебя крепко – крепко, прижимаюсь к тебе, закрываю глаза,  и шепчу-лепечу что-то  очень нежное,  непонятное ни мне, ни тебе.  Спаси меня от меня самой  Спаси меня от меня самой… Спаси меня…   


                Новогодняя ёлка

       Из всех новогодних ёлок, которые были в моей жизни, самой яркой и самой счастливой была ёлка  1942-го года.  В нашу комнату на первом этаже  дома  45а по улице Сталина (Российская)  поселили семью, эвакуированную из Харькова. Дядя Изя был музыкантом в оркестре театра Оперетты, А его жена тётя Муся работала костюмершей в  этом же театре.  Они очень тепло относились к нам с бабушкой. Им было лет по сорок. Зрение у дяди Изи  было слабое.  Он очень переживал, что его не взяли на фронт. Были они бездетными и ко мне относились, как к дочери. Часто брали с собой на спектакли в клуб ферросплавного завода. Здесь впервые я увидела оперетту «Свадьба в Малиновке», влюбилась в музыку. А тётя Муся из обрезков ткани шила мне  нарядные платьица, и подкармливала чем-то вкусненьким.               
        Наступил Новый Год.  Нас с бабушкой пригласили в школу на ёлку.  Мамы у меня не было.  Она умерла  через пять дней после моего рождения  девятнадцатилетней. Отец был на фронте. Ёлка  стояла в центре зала. Нарядная, вся в бумажных цепочках, игрушках,  снежных хлопьях цветных ленточках. Я считалась дикаркой (по рассказам взрослых), но вокруг ёлки  с Дедом Морозом меня несло  под музыку кружащейся, танцующей, счастливой, всё дальше и дальше от этой войны, от «похоронок», от чёрных платков и страшных, безумных от боли глаз взрослых, в какой-то  совсем другой мир – яркий, красивый, счастливый мир. И кружит меня музыка и кружит, и кружит…. А потом Дед Мороз присел на пенёк под ёлкой, подозвал меня и спросил:
      - У тебя есть друг?
      - Нет.
      - хочешь, я подарю тебе друга?
      - Хочу.
      Под рукой у Деда Мороза что-то щёлкнуло. Открылась крышка волшебного сундучка, и выскочил оттуда рыжий ушастый зверёк, обнял меня за шею  длинными цепкими лапками-царапками и крепко прижался ко мне.
      - Ты кто? – спросила я.
      - Я Аркашка.
      С этого момента я ни на минуту не расставалась  с рыженькой обезьянкой по имени Аркашка. Даже ночью во сне я чувствовала под щекой его жёсткую колючую лапку. Я больше не признавала никаких других игрушек.
      Сколько лет прошло с тех пор,  но нет-нет  да и
нахлынет на меня волна такого родного запаха  моей любимой игрушки – свежего, снежного, ёлочного, и чуть-чуть  уколет жёсткая  царапучая  шёрстка  дорогого на всю жизнь  друга  моего военного детства.

               
                Дик

       Чуть ли не в самый первый день в Песках,  я отправилась
с окрестностями  школьного дома. Я обошла двор,  побродила возле озера, заблудилась в саду. Обнаружила какую-то  калитку,  толкнула её. Она открылась и я вошла. Небольшая площадка, огороженная плетнём, в  дальнем углу – конура. Я пошла вдоль плетня к конуре. Откуда-то появилась большая, с меня ростом, рыжая собака. Она была на цепи.
       - Собача, собача, давай знакомиться, - радостно говорила я, протягивая к ней руки. Собака стояла спокойно, не изъявляя особого желания  знакомиться со мной. Я  подошла к ней совсем близко. Она отступила и негромко недовольно заворчала.
       - Подойди к плетню. Не оглядывайся. - Вдруг услышала я голос дяди.  - Смотри на собаку. Не оглядывайся, - повторил  он  негромко. Послушно глядя в глаза собаки, я боком шла вдоль плетня на дядин голос. И только, когда сильные руки подняли меня над плетнём,  пёс сорвался  с места и с рычанием, в один прыжок  оказался у плетня. Резкий окрик  не успокоил его. Дядя Дмитрий крепко прижимал меня к себе, что-то  выговаривая  шёпотом.  Потом мы всё-таки подружились с Диком.
        Но больше в загородку к нему я не заходила. Стоя у плетня, я часами могла с ним говорить. Он внимательно слушал, подходил близко к плетню, не выказывая  раздражения встречами. Иногда даже позволял себе вильнуть хвостом.
        Но с цепи его не отпускали. Сторож он был незаменимый.
 Два года мы с ним  дружили ежедневно, встречались в любую погоду. 


                Музыка

        Долгие зимние вечера  взрослые  проводили   в большой комнате за самоваром. Здесь учителя готовились к занятиям,  отмечали праздники, Дни рождения, устраивали вечера  поэзии, пели песни, придумывали розыгрыши,
задавали загадки… Пили чай с душистым мёдом… и ещё много чего придумывали.  Здесь же стояло чёрное блестящее пианино.
        Вначале меня пытались отправить спать. Но, послушная, даже чересчур тихая, здесь я становилась неуправляемой – громко ревела,  спорила, пряталась…Выставляли – возвращалась. И всё же я добилась своего – Меня оставили в покое.  Взрослые – это дядя   Митя, самый весёлый и задиристый, первый выдумщик и шутник, умеющий настоять на  своём – директор.  Два учителя старших классов  вернувшиеся с фронта инвалидами.  Моя первая учительница младших классов – Стефания.   Её семья погибла в Ленинграде. В свои шестьдесят лет она была удивительно красива. Седая, подтянутая, всегда в чёрном.  С белой пуховой шалью на плечах, она казалась мне существом из другого мира, особенно, когда  подходила к инструменту. Гасили лампу, зажигали свечи. И начиналось чудо! Два язычка мерцающих свечей, как два таинственных огонька,  манили, вели за собой в  неведомые страны.
        Почему-то она всегда начинала  с романса «Чуть белеют левкои…»  и негромко подпевала себе.  Видимо, этот романс был  из той,  её очень далёкой жизни.
        А потом  были Чайковский, Глинка, Бородин, Огинский и даже Равель… Музыка уносила меня из этой комнаты  в  какую-то сказочную страну, где не было ни войны, ни «похоронок»,  ни слёз, ни чёрных платков…


                Сказка

        Школьный дом стоял над озером. Это была старинная дворянская усадьба на два крыла. Одно крыло занимала школа, в другом жила семья директора. Позади дома  раскинулся старый сад, где росли яблони и груши, вишня, малина, смородина, колючий шиповник,  и, конечно же,  черёмуха и сирень. В дальнем углу сада, в густых зарослях черёмухи  стоял высокий флигель-теремок,  где учились самые  маленькие -  первоклашки, где училась и я в годы войны 1943 – 1945года.   17 июня 1943 года погиб мой отец под Смоленском.  Бабушкин брат, довоенный  директор  близлежащих сельских школ -  Новокрещенов Дмитрий Иванович  ушёл на фронт в начале войны, пропал без вести в боях за Ленинград. Почти полгода мы о нём ничего
не  знали. И вдруг после  «похоронки» на отца, мой крестный отец  Дмитрий Иванович  оказался в  Челябинске в госпитале после тяжелейших  ранений. Сбежал из госпиталя, и забрал нас  с бабушкой к себе в Пески – село в Курганской области. И здесь, ухаживая за  ней, я  начала звать её мамой.   После гибели сына она лежала с приступами сердца.
       Лечили сами, как могли, врачей не было.  Бабушкиного брата я стала звать  дедом. Израненный, недолеченный – он же сбежал из госпиталя из-за больной бабушки, своей сестры, и меня,  его пятилетней внучки. Лето взрослые  проводили в саду, в огороде, на пасеке и в поле.  Конь – Воронко, был в школе любимцем   безотказным  помощником  в работе взрослых.  Долгими зимними вечерами все  собирались  в гостиной у большого блестящего самовара на чай с  душистым мёдом и  с ягодными шанежками.
       Здесь за большим круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, обсуждались школьные дела и дела на фронте. Дети учились старательно. Почти у всех отцы погибли, или воевали.  Учителями были  - жена директора, его племянница Мария Константиновна, у которой отец, председатель колхоза, пропал без вести в самом начале войны. Учитель, солдат, пришедший без руки, хромой.  В гостиной, вдоль стен стояло несколько уютных глубоких кресел. У окна в сад – чёрное блестящее пианино. На нём играла  эвакуированная из Ленинграда учительница с необычным именем Стефания. Моя первая наставница.  Поздний вечер. Все расходятся по своим комнатам. А я, тихонько выбираюсь из нашей с бабушкой-мамой комнаты, и на цыпочках крадусь за  дедом  в его кабинет,
       где он обычно готовится к завтрашним делам.  Ему всего сорок лет. Дома я его зову  «лёлький», везде по имени и отчеству. Он сначала делает вид, что меня не замечает, а потом… хватает меня в охапку  и  подбрасывает  выше. Тут-то и наступает  моя долгожданная минута – с визгом, хохотом и криком. Наигравшись со мной, он ложится на диван, а я устраиваюсь где-нибудь  у него подмышкой, сбоку, и прошу:
       - Деда, расскажи сказку.
       - Ну, слушай, - соглашается он. 
       Жили - были  дед да  внучка. Дед был большой-пребольшой, А внучка маленькая- премаленькая… 
       - Ты это уже рассказывал, -  разочарованно  перебиваю я.
       - А ты послушай, что было дальше. Посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая. Не вытянуть одному. Позвал дед на помощь внучку. Сил маловато – дед раненый  на войне, а внучка ещё маленькая…
       - Да я это всё давным-давно знаю, - обиженно протянула я.
       - Позвал дед на помощь собаку Дика, кошку Гадалицу и кота Харриса…
       И снова требую:
       -  Деда, сказку!
       И тут, как-то неожиданно, негромко, завораживающе, он начинает:
       - Немного лет тому назад,  Там, где сливаяся, шумят,             обнявшись, будто две сестры,  Струи Арагвы и Куры.   Был монастырь…
       Я  замираю. Я уже не слышу его голоса. Я словно улетаю.                … В тот чудный мир   Тревог и битв,  Где в тучах прячутся скалы,                Где люди вольны, как орлы … Вдали я видел сквозь туман,                В снегах, горящих, как алмаз,  Седой незыблемый Кавказ Я будто слышу исповедь умирающего Мцыри, вижу его схватку с барсом, чувствую его тоску и непокорность  … Я мало жил, и жил в плену.   Таких две жизни за одну,   Но только полную тревог,   Я променял бы, если б мог…
       Я не слышу, как  меня, уже спящую, деда переносит в нашу комнату, раздевает и укладывает в кровать. Я всю ночь там, в горах этой удивительной гордой страны, которую увижу только через три десятка лет.             
       Я побываю на Машуке, поклонюсь  памяти человека, подарившего когда-то  в далёком Зауральском селе, занесённом снегом, маленькой  пятилетней девочке дивную волшебную сказку  о мужестве, верности и любви…


                Кусочек сахара

       Зима 1943-го  года. Запиской в дверях нас известили, что в Челябинске, в госпитале, находится  на излечении родной брат бабушки Дмитрий Иванович  Новокрещенов. Оставив меня на соседку, бабушка тут же побежала разыскивать этот госпиталь. Обошла весь город пешком и, наконец, нашла. Госпиталь находился в железнодорожной больнице.
       Теперь каждый день,  подоив козу,  мою кормилицу с рождения, бабушка  с баночкой парного молока, шла через весь город в госпиталь.  Было уже тепло, когда она  впервые взяла с собой и меня.  Сломав где-то по пути веточку сирени, мы подошли к  воротам госпиталя. Дядя Дмитрий нас уже ждал. Длинный, худой, в полосатой пижаме, он очень обрадовался нашему приходу. Ласково гладил меня по голове, прижимал  меня к себе, шутил, смеялся, расспрашивал про всё на свете – про письма от  отца, его племянника,  про козу Маньку,  про здоровье сестры,  про мои занятия…  Вспоминал о своей школе в селе Пески, мечтал, как вернётся домой, расскажет ребятишкам  о том, как воевал…
        Прощаясь, он протянул мне два сжатых кулака и предложил:  - Угадай, в каком? Я нерешительно коснулась левого. Дядя Дмитрий разжал кулаки.  На его дрожащей ладони лежал  комочек с острыми краями. Дядя чуть наклонился, мы встретились взглядами. В его глазах стояли слёзы. Но он улыбался.
        Прошло много лет. Этот бесценный подарок солдата –  на детской ладошке  -  маленький холодный айсберг с  острыми краями  до сих пор у меня перед  глазами. Комочек сахара. Голубой – голубой. Солоновато – сладкий.   

   
                Прости нас, дядя Митя!

        Здесь шли, взявшись за руки, мои живые красивые  молодые  мама и отец.  Я смеялась и плакала – грезила наяву, жила в этих звуках… Утром бежала в школу свою через сад.  А музыка жила во мне всё время.  Мне прочили  будущее  музыканта.  Но… война и гибель всех моих родных на всех мечтах поставила чёрную  точку.   15  февраля 1945 года  погиб в Германии  мой крёстный отец, брат бабушки-мамы (Я звала бабушку мамой)   Новокрещенов  Дмитрий  Иванович, мой первый наставник и учитель.  В город Блеи, где он похоронен , съездить  не пришлось. Прости нас, дядя Митя!

                Мы с тобой два берега.
               
        Мы с тобой два берега…Я словно вижу, как мы стоим с тобой на противоположных берегах реки. Берега высокие, крутые, обрывистые. Вода в реке тёмная, плотная. По реке   катят волны – тяжёлые, жёсткие. Мы молча смотрим друг на друга. Потом медленно идём вдоль  берега, потом всё быстрее и быстрее, потом  бежим, бежим… Но нигде нет ни мостика, ни брода, ни даже лодки. Только иногда берега чуть-чуть понижаются, чуть-чуть  сближаются, и к реке сбегают узенькие тропинки. Но везде глубина.
И так до бесконечности…

                О  любви

        Какое нам с тобой надо иметь терпение, мужество, чтобы  сохранить друг друга для завтрашнего дня. Как это неимоверно трудно, почти невозможно. Ты так привязан к своему прошлому, что мне порою кажется: вот-вот оборвётся тоненькая ниточка, что нас  соединяет, и я, как лёгкий воздушный шарик, сорвусь порывом ветра, и, заметавшись бестолково, затеряюсь в бездонных просторах вселенной. А ты и не сразу поймёшь, что случилось, не успеешь ни удержать, ни  остановить этот ветер. И будешь жить, как прежде. Только уже без меня.
        И лишь много позже,  оставшись  однажды один, ты вернёшься в своё прошлое, и долго-долго  будут мучить  тебя воспоминания  о чём-то нереальном, неуловимом,  которое то ли было когда-то в твоей жизни, то ли не было.
        А меня не будет совсем. Не будет ни сожалений, воспоминаний, ни прошлого, ни будущего.   Совсем ничего.  Я исчезну из твоей жизни, а жизнь будет продолжаться. Люди – рождаться и умирать, радоваться и горевать, встречаться и расставаться. Без меня.  А я…Повторюсь ли я?.. Когда-нибудь?  Где-нибудь? Смогу ли я оставить людям на Земле частичку своей души, своего тепла?.. Или - я растворюсь бесследно, растаю во времени, в омуте Вечности?..
        Как тонка эта  ниточка, что привязывает нас друг к другу, к этой жизни на Земле, к этому белому свету…
        Кто сможет научить нас, как сберечь, сохранить  это хрупкое неземное чувство, которое  зовётся таким земным именем – любовь?!               


                Колдун

        Небольшой шахтёрский город под Челябинском. На узкой  улочке стоят в ряд  одинаковые  двухэтажные  дома. Перед каждым домом  палисадники  с сиренью,   черёмухой, раскидистыми  тополями. Цветёт сирень.  Возле одного из домов  в самом начале улицы собралась стайка  девушек, почти девчонок. Они о чём-то негромко переговариваются, с нетерпением поглядывая на дверь ближнего дома. Сегодня выходной  и девчата  собираются в парк. Наконец, из  дома вышла  девушка  с гитарой. Невысокая, ладная, с длинной  косой, зелёными, «кошачьими» глазами. Очень скромно, даже  бедно  одетая, она неторопливо подходит к стайке девушек. Все сразу оживляются, окружают её. Через минуту  девчата идут по  улице. Лида, так зовут  девушку с  гитарой, начинает песню  «Мой костёр» , аккомпанируя себе на гитаре. Все подхватывают.  Недалеко от парка они замечают  старика  с попугаем длинным ящиком с записками.   
       - Хотите узнать свою Судьбу, красавицы? Подходите, подходите, мы с Арой вам всё  расскажем, - приглашает старик.
       Немного нерешительно девушки подходят к старику  и суют ему в руку рубли. Попугай клювом  достаёт записки, старик передаёт их девчатам. Они тут же разворачивают их  и читают, кто смеясь, кто нахмурившись. Когда подошла очередь  Лиды, последней, старик неожиданно сказал: - Отойди. Мы не будем тебе гадать, правда,  Ара?  Отойди.
       Лида растерянно спросила:
       - Почему?
       - Не будем и всё. Отойди.
       Лида отошла.
       Когда подружки двинулись  дальше, она  вернулась к старику  и протянула ему рубль.
       - Пожалеешь, - только и сказал старый.
       Девушка развернула записку, прочла, молча сжала её в руке и вернулась к подругам. Никто ни о чём не спросил, она  тоже промолчала.
       Не знаю, в этот день, или позже, Лида встретила свою Судьбу, своего Михаила. Вышла замуж.  Они  были счастливы  около года, до рождения ребёнка. Через пять дней после рождения  дочери Лиды не стало. Михаил поседел за один  день. Прощаясь с женой, он прыгнул в могилу, обнял гроб, и четверо мужиков не могли оторвать его от гроба.
       Вскоре началась война с Германией. В первый же день войны он ушёл в военкомат  и записался добровольцем.
       Лет через десять  младшая сестра  Лиды  Зина передала мне крошечный  жёлтый  листочек, где были слова: - «Тебя   ждёт большая любовь. Короткая. И смерть»,
       Это была моя мама. Ей и сейчас  девятнадцать лет.


                Пирожки с черёмухой

       Держись крепче! -  предупреждает меня дядя. Его сильные руки  берут  меня  подмышки, поднимают вверх и сажают на толстую ветку черёмухи.  Работай!   Я сижу выше всех. Здесь только я и птицы, В руках у меня корзинка. Идёт сбор черёмухи.
       Я осторожно отрываю веточки  чёрных пахучих ягод,  кладу их в корзинку. И в рот. Черные пальчики, чёрные  губы, язык… И запах… Постепенно я перебираюсь с ветки на ветку, пока на верхних веточках не остаётся  ни одной ягодки.  Внизу собирают взрослые. Ягоды    ароматные, крупные, рассыпаются во дворе под навесом на холстах, и пахнут, пахнут…
       К черёмухе  у меня отношение особое -  она и зимой дарила нам праздники.  С вечера и ночью готовилось  тесто, начинка для пирожков из черёмухи. Рано утром  на  сковороде пеклись пирожки. В доме властвовал запах черёмухи. Мне, как самой маленькой,  доставался первый пирожок,  да ещё с приговорами: «Расти  большая да счастливая, добрая да красивая». Днём праздник продолжался в школе.  Дети пели, танцевали, ставили сценки, читали  стихи… Взрослые готовили для нас сюрпризы, подарки. А дядя переодевался волшебником и показывал всякие фокусы. Вносили самовар.  Вплывало блюдо  с горкой румяных хрустящих пирожков с черёмухой.
       Неповторимый запах  детства…


                Ты уходишь

      Ты уходишь. Нет, ты пока ещё здесь, рядом. Ты смеёшься, говоришь со мной, даже думаешь обо мне, когда меня нет с тобой рядом. И всё-таки, тебя  уже со мной нет. Пока какой-то малюсенькой частичкой, капелькой души.  Уже нет.  Ты ещё  не понимаешь, не чувствуешь этого. Тебе ещё хорошо здесь, со мной. Ты с удовольствием приходишь ко мне, приносишь цветы, даришь что-нибудь. Но всё это показное – тебя нет со мной.  Но я чувствую, что между нами  растёт какое-то незримое поле непонимания.  Ты говоришь  со мной, но не слышишь меня. Ты смотришь на меня, но видишь не меня. Ты даришь  мне цветы, но в них нет  твоего тепла. В них нет твоей радости. В них нет твоей души.  В них нет тебя.  Я пока тоже ещё ничего не  могу понять.  Я пытаюсь ухватить, найти эту ускользающую ниточку   понимания. И…не могу.  Не знаю, что  произошло, что происходит?  С тобой ли, со мной ли, с нами обоими… Что?  Зачем?  Когда?  Где?   Бесполезно.
       Я опускаю руки.  Ты – уходишь.  Я для тебя  уже где-то в прошлом, вчерашнем. Ты уйдёшь. Когда это будет – сегодня? Завтра? Или это уже
было – вчера?    Уходишь. Я для тебя уже где-то в прошлом, вчерашнем, где-то там…  Ты, как птица, вырвавшаяся из клетки на свободу, на волю. Ей больше  никогда не вернуться в клетку, если она птица. Это твоя душа. Ничто не вечно. Но я – живая, любящая до безумия, до бесконечности не могу удержать тебя. И…не хочу. Втихомолку,  пытаешься притворяться. Зачем? Ты уже чужой. 
       Ты пока неосознанно радуешься  свободе, ты просто радуешься  жизни. Мы с тобой разные люди, случайно оказавшиеся рядом. Два одиночества.  А кто-то, где-то,  далеко ли, близко ли, давно ждёт тебя, надеется на встречу. Но это не я. Меня уже нет в твоей  жизни, возможно, никогда и  не было.  Зря ты принял меня за  эту, единственную твою Судьбу.  Только принял.  Обидно. Больно. Горько.  Ты уходишь. Никто и ничто не остановит тебя. Тебя ждут. Не рискуй больше.  Но её счастливой не назовёшь. Ты не сможешь подарить  женщине счастья.
       Счастливого одиночества!

                Я ВЕРЮ

       Вот уже долгое время я живу в каком-то непонятном мире. Мой мир. Мир – без света и тьмы, без жизни и смерти, без надежды и радости…
Нереальный призрачный, ненастоящий, несуществующий
       Я не знаю другого мира. Да и есть ли он – мир без липкого  тягучего страха, который  затягивает меня  в  трясину  безверия, безволия, бессилия, равнодушия… Страх живёт в этом моём мире. Вокруг меня. Во мне. Он словно говорит:
       -  «Ты – никто. Ты – ничто. Ты – никакая. Ты ничего не можешь. Не  хочешь… Не сделаешь… Ты – никто. Тебя – нет.  Есть только Я – СТРАХ! Липкий.  Тягучий. Засасывающий. Есть  только –  Я! Всесильный. Всемогущий… А тебя – нет. Тебя – нет…»  Как меня нет?  Меня? Нет?  Это ложь.  Ведь где-то же есть другой мир, где свет, тепло, Надежда, любовь… Помогите найти этот мир! Помогите!
       Я шагнула за порог страха,  неверия, бессилия. Перешагнула и…стою. Сделала ещё один шаг. Только один. И закрыла глаза…от страха. Впереди столько света, ясного неба, солнца, тепла, радости… А я не решаюсь открыть глаза и сделать второй шаг. Страх тянет из прошлого свои костлявые руки. Я медленно поворачиваю голову и открываю глаза.  Нет. НЕТ. Никогда!.. Вернуться в этот страх, в эту тьму? Всё осталось в той тьме – тенью, памятью, открытой раной до конца жизни. А я – другая! Свободная, вольная, крылатая! Там впереди будут неудачи, ошибки, неверные шаги, за которые придётся дорого платить. Что ж, буду платить. Помоги мне. Дай руку. Я верю тебе, Верю бесконечно, мой единственный!
Делаю ещё шаг – к свету, свободе доверию  счастью!
       К тебе, любовь! 

                Про козу

       У нас с бабушкой жила коза по имени Ланька. Её купили сразу после смерти моей матери. До пяти лет коза была моей кормилицей. Шла война, без козьего молока нам пришлось бы голодать.  Каждое утро мы выводили её на луг за линию железной дороги пастись. Одно такое утро чуть не стало трагическим. До линии мы дошли спокойно. Бабушка вела козу на верёвочке, я шла рядом. Внезапно коза вырвалась из рук бабушки, испугавшись чего-то, и  бросилась через линию. Бабушка – за ней. Я чуть отстала.
       Вдруг из-за поворота показался поезд. Бабушка только успела перебежать линию, забыв про козу. Обернувшись, отчаянно стала махать руками и что-то кричать. Поезд  был  уже  близко,  и  слов её  не было  слышно. А я смотрела на неё и подошла к линии.  Вдруг паровоз загудел. Совсем близко вертелись огромные колёса и кто-то кричал. Я не помню, как прошёл поезд, как я попала на луг. Было тихо-тихо. Перед глазами качалась ромашка. И почему-то плакала бабушка.   Наверное, с этого дня я не могу слышать гудки, крики.  Во мне всё замирает,  сознание как бы отключается. Только чёрные колёса  вертятся всё быстрее и быстрее, заполняя  весь  мой  мир,  и тревожно  гудит  паровоз.
       Я отключаюсь.

                Родничок

       Осень – моё любимое время  года.  Осень и этот сквер над рекой Миасс возле Дворца культуры ЧЭМК. Здесь, напротив, в доме  номер 45а по улице Сталина (Российская) началась моя жизнь  с потерь более  полувека назад.  Здесь прошло моё военное детство и юность.
       В этом сквере  назначались первые свидания, проливались первые слёзы. Сюда, на берег Миасса я приводила своих детей – дочку Олечку и сына Мишу. А когда они стали взрослыми – внучек  Машеньку и Настеньку.  Приведу и внука Илюшу, когда он подрастёт. И правнука Мишутку, когда наступит лето.
       Этот сквер, маленький зелёный островок среди большого шумного Челябинска, обладает какой-то волшебной способностью  успокаивать, возвращать силы и надежды. Я часто прихожу сюда одна, особенно осенью, когда все чувства  обострены до крайности, и  всё  видишь в чёрном цвете.
       Сегодня я  снова стою  на гранитном выступе обрыва.  Вокруг всё серое – небо, воздух,  вода в Миассе… крупные капли  редкого дождя тоже серые.  В разрывах   туч  изредка показывается скучное солнышко, совсем ненадолго,  и тут же тучи прячут его в свои глубины. Ветер налетает порывами и  швыряет под обрыв  сорванные с берёз листья.  Покружившись в воздухе, они  исчезают внизу.  Над серой пеленой воды стремительно  проносится чайка и тоже  исчезает.   Как только они тут живут? Ещё десять лет назад в Миассе можно было купаться. Сейчас нельзя, настолько он грязен. Но ребятишки иногда купаются.   Река всё же…
       Под обрывом, как раз  здесь внизу, маленькое чудо – родничок с дивой водой. Вокруг грязно, замусорено, а он упрямый, пробивается из горы по капельке – прозрачный, холодный.  До чего же вкусна вода из него!
       Когда мне совсем худо, я собираю в ладошку эти драгоценные капельки и, наслаждаясь, пью.   Живая вода.
       Совсем потемнело. Напротив, на том берегу, в девятиэтажках засветилось множество окон. А когда-то на месте этих громад  был посёлок из маленьких деревянных  домиков.  Ни один из них не был похож на другой. Во  время половодья  Миасс становился грозным, и первые две-три улицы от реки  заливало  до самых окон. Возле домов дежурили на лодках, чтобы случайно льдиной  не задело домик.  Зато весной,  в пору цветения, и на этой стороне можно было опьянеть от аромата цветущей сирени и черёмухи.   Ничего больше этого нет. Но есть сквер. Есть крутой обрыв над Миассом.  Есть ещё родничок с живой водой. Есть осень. И есть я.  Здесь начало моей жизни, и здесь, только здесь, она  кончится.       


                Моё дерево

       На трамвайной остановке «Комсомольская площадь», если ехать со стороны ЧТЗ, растёт большое дерево. Рядом с ним много других деревьев. Но это дерево особенное. Это – МОЁ ДЕРЕВО. Мой друг.
       Когда я бываю здесь, обязательно подхожу к нему, здороваюсь, глажу  жёсткий, шероховатый ствол, рассказываю о своих делах, бедах, заботах… И дерево  словно успокаивает и даже советует, что нужно делать. И мои проблемы уде не кажутся такими неразрешимыми.
       У каждого из нас по гороскопу есть СВОЁ ДЕРЕВО.  Найти в жизни   СВОЁ – своё дерево,  своё  Призвание, свою дорогу, свою Судьбу -  очень
непросто.  Далеко не каждому это удаётся. Много раз и летом и зимой я проходила мимо этого дерева, не замечая его. Оно было, как все. Одно из многих.
       Но однажды…  Шёл дождь. Я спряталась под  дерево, прижалась к нему щекой.  И вдруг поняла, почувствовала - Оно – живое.                Вокруг бушевал ливень.  А мне было тепло, спокойно. Я почувствовала себя защищённой. Так началась наша дружба.  Судьбы  деревьев похожи на человеческие. У моего дерева нелёгкая судьба. На высоте людского роста оно расщеплено на два ствола, которые растут наклонно вверх в разные стороны, как два  распахнутых зелёных крыла. От них идут пять  больших веток. Ещё одну, шестую, то ли ветром сломало, то ли  чья-то недобрая рука.
       По расщепленному, искривлённому  стволу, надломленным  веткам,  как по ладони, можно прочесть  судьбу моего дерева.  Корни его, как и у меня самой, глубоко в уральской земле.  Дерево напоминает птицу с распахнутыми  крыльями на взлёте. Вот разбежится, ещё шире распахнёт крылья, и…
       Но деревья, как и люди, живут на земле и  делают своё дело. Они защищают  нас  от дождя, прячут от солнца,  под их густой кроной  легче дышится, чище воздух,  они гасят уличный шум.  И они по-своему красивы. Моё дерево красиво  какой-то  мужественной, величественной, я бы даже сказала -  гордой красотой.
       Сколько оно повидало за свой век!  И сколько ему ещё суждено пережить?!  Кто его посадил? Вероятно, один из тех, кто строил ЧТЗ и выпускал первый трактор. Жив ли он? Вероятно, нет.  Но верю, что это был  добрый человек с чистой душой.  Знают ли  про его дерево  дети и внуки? Вряд ли…
       Мы так мало знаем о нашем прошлом.  А  так хотелось бы знать.  Деревья знают о нашем прошлом гораздо  больше, но они умеют  хранить свои тайны.


                Осень

       Начало октября.  Я иду по главной  аллее сквера  Дворца культуры ЧТЗ.  Наступление  осени  деревья в сквере празднуют по-разному. В этом они похожи на людей. Деревья, как люди.  Люди, как деревья.  Тополя и не заметили прихода осени.  Их кроны зелёные, листья блестящие,  упругие.  И сами деревья стоят на земле твёрдо, уверенно.  Им не страшны ни ветры, ни морозы – выстоят.  Берёзки как бы мерцают. Светятся  зелёно-жёлтым светом. Когда налетает ветер, солнечные зайчики  то прячутся в зелени, то разбегаются по всей кроне. Глаз не оторвать!  А вот липы  почти совсем облетели.
       Я иду по мягкому яркому ковру  опавших листьев. А цвета… Какие удивительные краски! Ярко-жёлтые,  зелёные,  красные, розовые… И вдруг вижу – лист необычных очертаний. Поднимаю.  Лист клёна. Как он сюда попал?  Каким ветром занесло это чудо в наш сквер?
       Меня то и дело обгоняют ребятишки. Одни, постарше, спешат в свои студии -  театральную, танцевальную,  художественную.  Малыши с  мамами и бабушками  идут в свои  «Роднички» и «Кашалотики». Бегут, спешат ребятишки,  а рядом неторопливо  идут несколько немолодых женщин  из хора ветеранов.
       Всё лето во Дворце тихо, пустынно. А сейчас он словно ожил. В перерывах между занятиями  от шума, беготни,  крика, музыки, кажется, стены раздвигаются,  и  крыша  поднимается выше.   Даже попугай Гоша  радостно носится по Дворцу и громко  кричит: - Я – Гоша!  Я – птичка Гоша – хороший!  Безбоязненно садится на плечи и  головы  к великой радости ребятни.
       Деревья и люди.  Старое и молодое. Прошлое и настоящее.                Самое тревожное время суток – утро. Какой будет день?  Самое тревожное время жизни – зрелость.  Каковы итоги прожитых лет?
       Дерево живёт долго и делает своё дело молча, незаметно. Человеку дана одна короткая жизнь. Второй не будет. И ничего уже не повторится. И дана человеку одна осень. Ещё можно что-то исправить, может быть, начать сначала. Ещё можно. Ещё есть время. Если – ещё есть…
       Именно осенью задаёшь себе вопрос: - «Для чего ты живёшь?»  Дети выросли. Подрастают внуки и правнуки.  И кто-то из них обязательно спросит: - «Кто вы, дорогие родители, дедушки и бабушки? Что вы сделали хорошего в  своей жизни?  Сколько посадили деревьев?»  Нашим потомкам так хочется, чтобы  мы были самыми-самыми лучшими на свете, самыми добрыми, самыми любимыми…
       По разному встречают люди свою осень. Одни сразу ломаются, стареют, дряхлеют, уходят в себя, в одиночество.  Другие как бы обретают второе дыхание, вторую молодость, находят себя в любимом деле. Забывают  о времени и возрасте в кругу своих ровесников – Единомышленников. И остаются всегда молодыми.               
               

                Здравствуй, отец!

       Ну, вот, наконец-то, мы и встретились.
       Здравствуй, папа! Я ждала этой встречи шестьдесят лет. Я искала тебя,  искала то место на Земле, где ты сделал свой последний шаг, тебя по-матерински крепко обняла и приняла матушка-Земля. Смоленщина. Сердце России. Здесь ты нашел свой последний приют. Я стою у памятника над твоей могилой возле школы в посёлке Семлёво Смоленской области.  На плите за металлической оградкой выгравировано твоё имя среди других – Спицын Михаил Степанович.
       Сейчас я не вижу её – глаза полны слёз, но я читаю её пальцами, глажу каждую буковку. Ты слышишь, родной, я пришла к тебе, пришла к тебе взрослой, умной, сильной. Я нашла тебя. Рассказываю тебе о том, какая у нас, у твоих детей замечательная семья. Ты бы гордился своими детьми, внуками и правнуками. Твой сын - Юрий, полковник, его дети, твои внуки – Михаил и Виктор – тоже полковники. У меня дочь – юрист. Сын – провизор, главный технолог фирмы. У тебя чудесные правнуки – Машенька, Настенька, Илюша. А я, твоя дочь – поэт прозаик, член Союза писателей России.
       Твоя мечта сбылась – все твои дети и внуки с высшим образованием.
Шумят под ветром стройные белоствольные берёзы. Они рассказывают о тебе, но, к сожалению, я не понимаю их языка. Как много они могли бы рассказать о тех страшных днях. Впрочем, тогда, 70 лет назад, они ещё были тоже детьми. Но они видели тебя. Видели, как ты упал, как горестно закачалось над тобой июньское разнотравье, вскрикнув, птицей сорвалась вверх, в небо, твоя душа.
       А тебя не забывают. Даже сейчас, в апрельские неустойчивые дни у памятника живые цветы. Вокруг чисто, убрано, хотя под берёзами в тени ещё белеют помятые оплывшие сугробы снега. Ребята, школьники  Семлёвской школы ухаживают за братской могилой, оберегая память о тех, кто погиб, защищая эту родную землю. А в Музее школы, вы, все погибшие, живёте на снимках, в письмах, в Книгах Памяти.
Низкий поклон всем тем, кто помнит о наших отцах, ушедших в Бессмертие в те страшные огненные годы.
       Низкий поклон…
          
                Признание

       Умерла бабушка, моя мама. Через три месяца ей исполнилось бы 90 лет. Пришли все родственники и люди, знавшие и любившие её. А любили и уважали её все, кто знал.
       После похорон и поминок остались в квартире только родные и самые близкие, те, кто полностью взял на себя все заботы по организации похорон. Эти люди знали меня с детства, мои друзья и родные.
       Среди оставшихся был Алексей Васильевич, Алёша,  дальний родственник, с которым мы учились вместе в 41-й школе, но взрослыми не виделись много лет. Сидели за столом, пили чай, вспоминали прошлое школьные годы, юность…
И вдруг Алёша неожиданно негромко произнёс: - «Знаешь, а я любил тебя. Только ты была такая серьёзная, строгая, что я никак не решался подойти к тебе. Я и сейчас люблю».
        За столом стало так тихо, что я слышала, как бьётся моё сердце. Молчали долго.
        Меня всегда считали странной, «не от мира сего», не понимали, и, как бы жалели. А тут вдруг принародное объяснение в любви, В такой, казалось бы, неподходящий момент, с опозданием на двадцать пять лет. Кто-то вздохнул: - «Вот это да-а-а!…»
        Я, наконец, подняла глаза и оглядела всех, сидящих за столом. На меня смотрели как-то по-новому, узнавая и не узнавая, пытаясь понять, что же такого увидел во мне Алёша, что двадцать пять лет оставался верен той далёкой юношеской любви, о которой я даже не догадывалась?
        Спасибо, Алёша. Никто из нас даже предполагать не мог, как изменится моя жизнь через несколько лет. И первой капелькой этих перемен станет это запоздалое, Алёшкино запоздалое объяснение в любви.


                Подруги

        Меня предали. Грубо. Неожиданно. Безжалостно. Я даже слово-то это знала только по книжкам, по «Молодой гвардии» Фадеева, а тут… Ох, Катя, Катя…
Катюшку я знала давно. Жили мы с ней на одной улице. Начиналась улица от речки Течи, а заканчивалась на пригорке Катиным домом и убегала в лес. От Катиного огорода был пологий спуск к реке, здесь речка огибала огород и делала крутой поворот к  детдомовской горе. На берегу росли березки и всегда было такое обилие цветов и запахов, что голова кружилась.
        Учились мы с Катей в одном классе в нашей Бродокалмакской школе. В школу – вместе, из школы – тоже. Дружба наша не прервалась даже и после того, как я с бабушкой уехала жить в город. Мы переписывались, делились новостями, девчоночьи ми секретами. Я ей верила безраздельно. Каникулы, праздники, иногда выходные мы проводили вместе. И нам никогда не было скучно.
       В тот раз мне удалось сдать свою сессию досрочно, и я среди недели приехала в Бродокалмак. Бросив сумку с нарядами у тети Тани, не переодевшись, полетела к Катюшке. В палисаднике Катина бабушка полола грядки.
       - Где Катя?
       - В бане, - махнула она рукой в сторону огорода.
       «Ага, попалась!  Сейчас я тебя напугаю!» - подумала я, пробираясь вдоль плетня к баньке.
        Прижимаясь к стене, я осторожно кралась к окошку, когда услышала из баньки взрыв хохота. Такай знакомый голос, захлебываясь от смеха, с ехидцей пересказывала кому-то содержание моего последнего письма.
        - А она-то… А он…
        И заливались смехом два девчоночьих голоса.
        Это было так неожиданно, так невероятно, что я застыла на месте. Какое-то время я тупо смотрела на реку внизу, потом сорвалась и понеслась по огороду, по грядкам, не разбирая дороги, к калитке. Что-то вслед мне кричала бабушка,  но я уже летела по дороге к лесу.
        Пришла я в себя уже глубокой ночью, за деревней, на обрыве. Я смотрела на речку, такую тихую-тихую в этот час. Не было ни обиды, ни досады, на душе было пусто, холодно, спокойно. Просто над темной речкой в этот глухой час стояла уже не я, совсем другой человек – прошлая жизнь была когда-то давно и в другом мире, с другой девчонкой, наивно восторженной и доверчивой.
        Я уехала на другой день, сославшись на экзамены.
С Катей мы больше не встречались, не переписывались. Она как-то сразу выключилась из моей жизни. Но не из памяти.


                Хлебушко

       - Какое ваше любимое блюдо?
       - Пицца.
       - Шашлык.
       Все это прекрасно. Это все очень вкусно и питательно. Но меня поймут блокадники, если я назову свою любимое блюдо: - Хлеб.
       Да, больше всего я люблю хлеб. Любой – черный, белый, грубого помола, с добавками. Но предпочтение отдаю караваю: он пахнет хлебом.
Это хлеб моих предков. Каждая крошка во все времена ценилась ими на вес золота. Упаси Боже выбросить кусочек, даже крошку хлеба! Это считалось святотатством.
Хлеб даже не резали, его ломали руками.
       Детей с первых лет жизни приучали почитать хлеб. Есть хлеб – есть жизнь. Нет хлеба – голод, смерть. И называли-то его ласкательно – Хлебушко.
       Я всегда считала хлеб главным в пище. В нем есть все витамины, необходимые человеку. Зернышко, брошенное в землю, набирает силу у Земли-матушки, а энергию у Сонца-батюшки. А если его еще и растят сильные добрые человеческие руки, делают с любовью, с нежностью, заботятся и оберегают, вырастает хлебный колос на диво, на славу и на здоровье нам с вами, детям и внукам нашим.
        Хлеб… Маленькая девочка, во время войны я держала в ладошках кусочек хлеба, как самое драгоценное, самое вкусное лакомство на свете. Запах Хлеба… вкуснее этого запаха я не знаю ничего. Он пахнет жизнью, солнцем, счастьем.
Время изменилось. Столько всякой всячины сегодня в магазинах – глаза разбегаются. Но мои вкусы не изменились, и до сих пор для меня самое любимое лакомство – Хлеб. Кусочек хлеба. Корочка хлеба, румяная, хрустящая. А если его еще и макать в подсолнечное масло…
       Хлеб… Жизнь…


                Чёрное   платье

       На мне было  чёрное  платье. И вообще, чёрный – мой любимый цвет одежды.  Традиционная контрастность чёрного и белого, как бы подчёркивает  строгость и сдержанность характера. И ещё,  для меня чёрный цвет – это не только цвет траура,  хотя  ХХ-й век – это сплошные потери  самых близких мне людей. И всё же,  чёрный цвет для меня – это цвет терпения,  достоинства, мужества, жизнестойкости.  А цветом праздника я считаю зелёный.
       Итак, на мне было чёрное платье. И меня пригласил  генерал. На вальс. Первый вальс. А уж вальс-то я умею танцевать. Генерал оказался прекрасным партнёром. И мы открыли бал.
       Я – это  юная жена  новоиспечённого  лейтенанта.  Бал -  по случаю прибытия молодых офицеров на первое место службы  в  город Ч.  В Доме офицеров собралось  всё военное население  военного городка. Изо всех жён офицеров, разряжённых в пух и прах – в золотых цепях и кольцах, в бриллиантах,  генерал приметил  меня -  испуганную девчонку с косичками до пояса в простеньком чёрном платьице, безо всяких украшений.  А танцевала я уверенно, с кружением и переходами.  Просто я не успела понять, что это  САМ  Генерал!.. Не очень-то я разбиралась тогда в чинах и званиях.  Летала в танце,  как на крыльях. Даже заработала  аплодисменты.
       А потом…потом меня приглашали незнакомые офицеры с  двумя, тремя, четырьмя звёздочками на погонах. Моему молодому лейтенанту даже вздумалось поревновать.  Так удачно начиналась  наша военная жизнь на первом месте после окончания Саратовского  военного училища.  Решился вопрос с жильём. Нам выделили две комнатки в военном городке в пяти  километрах от города. Я начала с сентября работать в школе в городе З.
       Месяца через два, где-то в конце  октября, меня вызвали с уроков.  У школы  ждала машина воинской части  «газик».  Водитель, солдат срочной службы, меня хорошо знал. Часто приходилось ему подбрасывать меня с работы и на работу. Но на этот раз мы поехали в штаб.
       - Володя, что случилось?
       - Не  знаю.  Приказано Вас доставить к замполиту.
У ворот меня встретил  молодой подтянутый офицер и проводил  в кабинет замполита. Замполит был не один. На диванчике у стены сидела молодая особа, вся зарёванная, с опухшим от слёз лицом. Возле неё суетился полковник со стаканом воды и  какими-то капельками. Он вытирал ей носик и щёки  большим носовым платком. Я остановилась в растерянности посреди кабинета.
       - Садитесь, садитесь пожалуйста. Вы знаете  эту даму?
Я вгляделась в  распухшее покрасневшее лицо и отрицательно покачала головой.
       - Вы только не волнуйтесь. Валерия  приехала
из Саратова. Она  говорит, что вы увели у неё мужа…
       Я в немом изумлении переводила  взгляд
с полковника на рыдающую особу и молчала, не зная, что сказать.
       - Вы были на вечере в чёрном платье и Вас зовут…
       - Да, да, это она… Она была в чёрном платье. Муж танцевал с ней… А потом они уехали. Она это, Она.
       Захлёбываясь слезами, глотая слова, несчастная «дама»  тыкала в мою сторону  рукой с зажатым в  ней мокрым платком, и рыдала, рыдала…
       - Да я… Да  мы… - пыталась  я вставить слово, но пробиться сквозь её истерику было невозможно.
       Я замолчала.  Вызвали врача.  Рыдающую особу увели 
в медпункт.
       - Она ждёт ребёнка, -  мягко произнёс  замполит.
       - Но при  чём здесь я?
       - Вас зовут  Нинэль,  и Вы были в чёрном платье?   
       -  Да.  На мне и сейчас было  чёрное платье, только  белым кружевным воротничком.
       - Кого из вас обманул лейтенант  Терентьев?
       У меня не было слов ни для объяснения, ни для  оправдания.  Я только, молча, открывала и закрывала рот, да хлопала глазами.
       - Вы были в Саратове?
       - Никогда.
       -  А где ж вы были на вечере в чёрном платье?
       Я, наконец, обрела дар речи, и рассказала полковнику историю  нашей  семьи  - мы с мужем  знакомы с детства,  женаты три года, ещё  перед поступлением его в  Саратове в военное училище. Нашей дочери уже  два года.  И про этот сказочный бал, и про  чёрное платье, кстати, пока ещё единственное.  Мы пили чай с  этим, уже немолодым человеком, разговаривали, когда  в кабинет вошёл мой муж. Он уже побывал в медпункте,  и повидался с этой обманутой  молодой женщиной. Однако, она не признала в нём  своего неверного супруга.
       Допрос мужу я устроила  позднее, когда страсти улеглись.  Успокоила душу.  Но эта история долго, до нашего перевода  в Катав-Ивановск  служила «притчей во языцех»  в нашем военном городке, и  при любом удобном случае – подначкой моему мужу.
       А я  по-прежнему предпочитаю  платья чёрного цвета.               
            

                Валентин и Анечка

       Служил в нашей роте  сержант с далёкой Украины – Валентин  Березанский. На родине у него  осталась бабушка, с которой он жил, жена и маленький сын. Родителей у него не было – детдомовский.  Скромный, молчаливый паренёк, русоволосый, кареглазый. Командир отделения, да ещё какого – отличного! Не отделение – одна семья. Как он это умудрялся -  и голоса его командирского почти не было слышно,  а  любые команды выполнялись как бы без его участия.  Сколько ребят побывало у командира  роты с просьбой  о переводе в отделение сержанта Березанского – не сосчитать. А уж девчонки  просто липли к нему. Потанцевать с ним прибегали  из сёл  за десяток километров, а о  наших, гарнизонных, и говорить нечего.
       Когда у него эта беда  случилась,  когда  пришло то злополучное письмо,  Валентин  вроде бы и не поверил, только приболел.   Со временем ребят стал сторониться, замкнулся в себе, да разве утаишь  что-то, если тебя знают и любят.  Служба шла по-прежнему, отделение показатели не снизило. Оберегали ребята своего командира  от любопытных, никого не подпускали к нему. А  в том  письме  было -  загуляла его жена, неделями дома не бывает. Сын с бабушкой,  мать не видит, скучает. Ребята писали ей всем отделением, сам Валик писал. Да ответа не получили.  Дали ему короткий  отпуск – разобраться. Вернулся он, вроде бы посветлевший.  Ну, думаем – всё наладилось.  Письма   с  Украины из его села приходили  одно горше другого.
       Как раз в это время к одному из офицеров приехала  сестрёнка, студентка последнего  курса  медучилища.  в общем, без пяти минут фельдшер. Смешная такая, вся уверенная в себе, категоричная, строгая. Мимо солдат проходила, задрав свой курносый  носишко. Сестра на язык за себя постоять  умела.  Вся малышня городка  бегала за  Анечкой. Некоторые специально расцарапывали ноги и руки, чтобы попасть к ней на приём.
        Анечка обычно открывала  свой  травмпункт прямо  напротив  казармы – в беседке, и к ней выстраивалась очередь  желающих  получить  скорую помощь.  Стояли терпеливо в очереди не только  солдаты и ребятишки, но и  собаки, кошки и даже куры. Промывала ранки водой, иногда спиртом. Смазывала йодом,  зелёнкой,  бинтовала,  вытаскивала занозы. Ребятишек угощала конфетами.
        Однажды после отбоя  у солдата из отделения Березанского  сильно  «схватило»  живот.
        - Аппендицит. Срочно в больницу!  - скомандовала Анечка. 
        Сопровождать  больного  поехали вдвоём – Анечка и Валентин.        Диагноз подтвердился. Солдата благополучно прооперировали.  Под утро вернулись домой.
        Валентин-то ничего, а  вот с Анечкой… Совсем какая-то другая она  стала. Притихла.  Такими глазами  смотрела на  Валентина!  А брату, на его предупреждение  отбрила:
        - Я всё знаю.  Сама разберусь.  Мы просто друзья.
        Просто, да не просто.  Как-то ночью отделение сержанта  Березанского было срочно поднято по тревоге.  Два солдата ушли в самоволку -  выяснять отношения с городскими парнями. Как всегда, из-за  девчонки. Городских было пятеро, а наших – двое. Плохо пришлось бы самовольщикам,  но подоспел Валентин  с ребятами.  Оберегая своих мальчишек, Он сходу вмешался в свалку.  У кого-то из городских
оказался нож. В темноте сгоряча никто не понял, что произошло.  Избитых самовольщиков подняли, добавили от себя, и  тут увидели, что Валентин
лежит. Городских, конечно, и след простыл.  Анечка была уже в медпункте роты, когда принесли Валентина. Он истекал кровью. Рана была глубокой и опасной. Через пятнадцать минут  газик уже мчался в город. 
        Больше недели Анечка не выходила из  больничной палаты, никому не доверяла выхаживать раненого Валентина. А когда он окреп, гуляла с ним в больничном саду. О чём они только ни говорили, но будущего  не касался никто.
        Поправившись, Валентин  вернулся в роту. У Анечки кончались  каникулы, и ей нужно было уезжать на занятия. В один из последних дней августа пронёсся шквал. Бешеный ветер валил деревья,  ломал ветки, срывал  крыши, разбивал стёкла. А потом разразилась гроза. Да ещё свет погас. Анечку вызвали в роту, когда ветер утих, а гром рычал где-то за горой.
       - Валька…- резануло её сердце. И не ошиблась. Летела в казарму с одной только мыслью:
       - Скорей…скорей…скорей…Успеть бы…
       Тропинки не было. Всё завалено обломанными ветками.
       - Скорей… скорей…
       Она задела  оборвавшийся  и  запутавшийся  в  ветвях оголённый  провод. Её отбросило и ударило головой  о ствол сосны.
       Анечка осталась жива. Но заключение  врачей  всех рангов было единодушным: впереди полная глухота.
       А Валентин с ребятами, пытаясь отвести  падающую на крышу  казармы сосну, не поберёгся – разошлись швы, открылась рана,  началось  кровотечение. Врача  привезли  из города для обоих. 
       Анечка  училась  последний  год  в медучилище. Теряя слух, сдавала экзамены, как все. Её не остановили ни запреты  родных,  ни заключения врачей.  Закончила  учёбу полностью глухой.
       Весь год почти каждый день Валентин писал Анечке  письма. И не получил ни одного в ответ.
       Это и было её ответом. Но кто из них был  глухой – это ещё вопрос.  Упрямый хохол.
       Свадьбу они сыграли  сначала в Анечкином  городе  у её родителей. Потом торжественно  отмечали  их  бракосочетание в лучшем  баре нашего города, «погудели» и в нашем городке.  Приезжало  высокое начальство  воинской части  города Ч. 
       Глядя на Анечку и Валентина, трудно было понять, кто счастливее…  Оба светились.
       Потом молодые уехали на Украину. Когда Анечка родила сына,  их засыпали телеграммами и подарками.
       Кто-то из ребят ездил к ним в гости. С наказом от всех.
       Счастья и любви!!!
               
                Грустная шутка 

       Город  Катав-Ивановск  находится в самом центре уральских гор. Он небольшой, компактный. Основной промышленный объект – цементный завод, который выбрасывает тонны цемента  на окружающие горы и город.  При въезде в город  в низине прекрасный пруд – заполненный водой карьер. Километрах в трёх-четырёх от города, на возвышенности в сосновом бору спрятался наш военный городок.  Два трёхэтажных   жилых корпуса и  двухэтажная казарма построены прямо в лесу среди сосен.  Почти у самых домов полно ягодников -  заросли смородины, малины, вишни,  черничник и костяничник. Грибов тоже полно.  С пологого склона  от домов  вниз
сбегает неширокая тропинка. Петляет между сосен, и в полукилометре  от домов  прибегает к быстрой  горной речке, холодной и прозрачной. Рыбу в этой речке на быстрине ловили в стеклянные банки.  Под высокой скалой речка замедляет бег и, покружившись в небольшом озерце, огибает скалу и убегает на волю - в низинку.  В этом озерце мы и купались, хотя глубина его была чуть больше  полутора метров, а  в диаметре не  более  десяти.  Здесь летом мы  отдыхали  семьями, жгли  костры, варили уху. 
       Командир нашей роты  -  кубанский казак, лихой красавец,  капитан, Анатолий Л.  Ему подстать жена -  татарка Наиля, черноглазая вольная красавица. Любил он её, баловал, холил, не разрешал работать. Она училась в вечерней школе,  воспитывала  пятилетнюю дочку Гаянэ.  Жили они в городе в трёхкомнатной квартире. Очень весёлые, общительные люди.    
       Однажды летом я возвращалась  из Катав-Ивановска пешком, не дожидаясь автобуса, оказии.  День был отличный – солнечный, с небольшим ветерком. Захотелось просто пройтись.  Не доходя до поворота на  военный городок,  я заметила на обочине две машины -   газик командира и грузовик под тентом.  Возле открытой  дверцы кабины грузовика стояли двое -  командир и его жена  и о чём-то  горячо спорили.  Не дело подсматривать  чужие споры, а уж тем более, вмешиваться.  Я свернула в лес и прошла к домам напрямую.  Дома занялась обычными домашними делами  и забыла о встрече.    
       Прошло около часа, когда раздался  звонок в дверь, нетерпеливый, тревожный.
       - Наиля, что с тобой?..
       Мимо меня быстро проскочила  Наиля, вся в крови. Из носа хлестала кровь, волосы в крови и растрёпаны, глаз не видно, платье и руки в красных пятнах. Приговаривая,
       - Где же это тебя угораздило так разбиться?..
       Я занялась лечением. Стянула с неё платье и ахнула:
       -...Ну и ну…  Вся грудь в синяках.
       Сунула её в холодную воду, пытаясь остановить  кровотечение из  разбитого  носа. Ополоснула в тёплой воде её слипшиеся от крови чернущие длинные волосы. Уложила на диван, завернув в простыню, заставив  выпить полфлакончика валерьянки.  Занялась платьем.
       Я ни о чём не расспрашивала  Наилю, давая ей время успокоиться и прийти в себя. Она тоже не делала попытки  что-то объяснить. Вскоре после всех треволнений, Наиля  заснула. Я вышла на балкон развесить её выстиранную одежду. Наша  с мужем квартира была на втором этаже.
       Из ворот воинской части вылетел  газик и резко затормозил  возле нашего дома.  Распахнулась дверца  и Анатолий  буквально вылетел  из машины. Увидев меня на балконе, он не остановился, а  быстрым шагом, ссутулившись, прошёл мимо вдоль дома. Потом,  круто повернувшись, зашагал в обратную сторону. Я спустилась к нему.
        - Спит, - ответила я  на его немой вопрос.
        - Дождусь. Не буди.
               Через час они уехали домой.  На другое утро соседка, жена нашего комвзвода, спросила меня, не пойду ли я в больницу  к  Римме?   Римма – жена   старшины роты, молодая здоровая женщина, мать двоих  мальчишек, местная. Жили они в городе, в том же доме, что и командир. Римма тоже не работала, сыновья-погодки  двух-трёх лет, но ещё и училась в вечерней школе, той же, что и Наиля.
        - Что с ней случилось?
        -  Ты что, ничего не знаешь?
        Ну и учудили наши  бабоньки.  То ли подшутить над мужьями хотели, то ли  просто по глупости, то ли то ли по той поговорке, что « с жиру бесятся»… Только шутка-то получилась грустная.
        Познакомились они с  двумя залётными командировочными. Полушутя, полунарочно,  свидание назначили. А мужья, как на грех,  дома оказались. Что делать?  Быстренько сообразили  застолье по случаю  - долго ли придумать причину? Да, просто потому, что оказались все дома, не в роте.  Детей – к бабушке,  благо рядом жили родители Риммы. Мужей крепко поднакачали, усыпили,  и полетели искать приключений  на свою голову. Не учли одного – старшина по должности закалённый мужик, пить- пил, да не спивался. Отключить его было не просто.  Спал – не спал, а через полчасика  хватился своей благоверной. В городе у него везде свои люди – всё видят и слышат, а ночью особенно. Половил он самовольщиков за свои пятнадцать лет своей службы.
        Город Катав-Ивановск небольшой, не спрячешься. Обнаружил он свою половину скоро, в самый-таки неподходящий для неё момент. Командированному, так, спокойненько  сказал-приказал  до утра у убраться из города. Супружницу свою привёл в приличествующий жене старшины вид – ну и что, что ночь – и препроводил  без единого словечка домой. А дома, заголив  определённое мягкое место, поучил уму-разуму  солдатским ремнём, хорошо поучил.  Наутро в больницу самолично отвёз-отнёс на руках, животом вниз, поскольку ни сидеть, ни лежать на спине не представлялось никакой возможности.
        Командир  послабее  был  старшины, доверчивее,  до утра не проснулся.  А Наиля в эту ночь домой не вернулась. Анатолий не искал её, просвещённый старшиной. Бесился, правда. Перехватил жену в машине командированного, спешащего  на  станцию. Дорога одна, мимо  поворота в часть не проедешь незамеченным.  Выдернул из кабины.  И опять, как -то случайно, я увидела их, и обошла.  Тут и учинил скорый праведный суд Анатолий.  Молодой, горячий. Рука тяжёлая. Простил, конечно, эту шалость своей жене-красавице. Да зря. Через год Наиля всё-таки сбежала с кем-то  на север.
        Тяжело переживал командир эту измену. Да дочку-то она ему всё-таки оставила. В утешение. 


                Чайка

        На днях утром я  шла пешком  от  Комсомольского Проспекта до  Проспекта  Победы.  День был солнечный, но какой-то тусклый – не тёплый и не холодный.  Как всегда, я спешила. Как всегда, ни на что не обращала внимания вышла на мост.  И вдруг, в привычном, никогда не утихающем грохоте машин, трамваев, я услышала необычный звук -  не то вскрик, не то стон.  Из-под моста, вспыхнув белой искоркой, стремительно вылетела чайка, и, заметалась, заметалась над  водой. Она бросалась то к одному берегу, то к другому, то камнем падала на воду,  то резко взмывала вверх…У меня замерло,  а потом так же всполошено заметалось, забилось сердце.  Что с ней случилось? Испугало – что, или – кто?.. Или…
        Чайки давно не было видно, а я всё стояла, вцепившись в перила моста, и видела – над тёмной холодной водой  мгновенную белую вспышку.
        Что меня поразило? Что? 
        Да это же моя  Судьба….Выбросило меня в белый свет, отняло родителей, родных. Бросало из стороны в сторону, пока я искала себя, свою дорогу в  Жизни, свою Любовь. Кто я?  Что я?  Человек приходит в этот мир для чего-то, а не просто так. Но – для чего?.. Вся моя жизнь – от первых  дней и, надеюсь, до последних, вся – в этом городе, на этой реке, среди этих людей. Первые  самые-самые  воспоминания – берег Миасса, обрыв, песок и цветы в реке… Бабушка по колено в воде серпом  режет Осоку  для нашей козы, а я стою у воды и заворожено  смотрю  на цветы среди осоки  - высокие,  бело-розовые, они отражаются в прозрачной воде, как в зеркале. А вода прозрачная, как стекло, видно, как  шевелятся листочки и носятся маленькие рыбки.  Эти цветы в Миассе я вижу до сих пор, хотя мне тогда было два-три года. Бабушка с охапкой осоки зовёт меня, а уходить так не хочется.
        На реке несколько мостов, но в моей жизни – три. Первый мост по  проспекту Победы был понтонным, его сносило каждую весну.  Сейчас  на его месте построен капитальный рабочий мост, главная артерия  Калининского района. Мост от сада Челюскинцев  до Кир-сараев, разделенный самым большим и красивым островом на Миассе. Это был пешеходный мостик на окраине, здесь малолюдно, много зелени, тихо. В заводях острова  встречались  заросли  ярко-жёлтых огоньков – кувшинок и белых, светящихся по ночам, лилий. Здесь, в кустах сирени и черёмухи было  соловьиное царство. Этот мостик мы называли  мостом Свиданий.
        С железнодорожного моста возле ЧГРЭСа прыгали в воду самые храбрые наши  мальчишки.  А мы просто купались под мостом.  Прыгнуть с моста смелости не хватало, хотя я не была трусихой. Во  всяком случае, Миасс переплывала не однажды  и в разных местах. 
        Мосты… Судьбы… Люди… Сколько их встречалось на пути…  Порой казалось – навсегда. Время уносило почти всех,  оставляя только память. 
        Я снова оставалась одна. Что помогало мне выжить – не сломаться, не разувериться в людях, не ожесточиться? В самые трудные минуты, когда жизнь теряла всякий Смысл «а таких моментов было достаточно»
        Я бросалась в улицы города, к Миассу,  на обрыв в сквере, бродила часами одна. И дождь…  Как мне помогал дождь в любую погоду. Я плакала, пела, читала стихи, молчала…И…успокаивалась. Из безысходного положения вдруг находился выход. Или дождь помогал, или город, или Миасс… А может, всё вместе. Но мне хотелось снова жить, радоваться, быть среди людей…
        Я возвращалась к жизни.
             

                Я вышла замуж
               
        Я вышла замуж  полюбви?  Если признаться, я в то время  знала  любовь по фильмам.  Вышла замуж за  нашего деревенского парня. Моя бабушка и его мать жили рядом. Потом их дороги  разошлись. Мы уехали в город.  Мой муж был  самым младшим в семье – девятым сыном.  Я приезжала в Бродокалмак часто и летом и зимой, к своей тёте Тане. Её сын  и  мой брат  дружили с детства.
        Три месяца прошло со дня свадьбы.  Однажды вечером  после работы  (а я работала в детском саду),  мы затеяли с мужем пельмени (его любимое блюдо).  И  вдруг – звонок. Мы никого не ждали.   Открываю дверь. Стоят две девушки.
        -  Здесь живёт Юрий  В?
        -  Да. Заходите, пожалуйста.
        Из кухни вышел  Юрий. И… растерялся.
        -  Таня, ты? Как ты здесь оказалась?  Как меня нашла?
        -  Через  справочное.
        Это была Таня. Девушка, с которой он дружил все три года службы в армии  в Москве радистом.   Другая была местная, челябинка с ЧТЗ.
        Пригласила их проходить. Накрыла стол. Поставила горячие пельмени.  Юрий достал вино.  Я не пила, а девчонки с Юрием пили, не отказываясь.  За столом начался какой-то странный разговор мужа и Тани.  Я варила пельмени, меняла тарелки, исполняла их просьбы.  Слышала только обрывки разговора  обоих. Девушка с ЧТЗ  участия не принимала.
        - Ты помнишь, что было  за эти три года?
        Таня начала выяснение обстоятельств  его жизни.
        Оправдываясь, мой муж, подвёл меня к себе  и ответил вроде спокойно:
        - Это моя жена. У нас будет ребёнок.
        И… начался допрос.  - Зачем ты женился?  Ты же  обещал… -  Мы же с тобой, как муж и жена… -  Ещё не поздно -  можно аборт… -  Как ты мог?..  Оставь её… -  Ребёнок… Что ребёнок… Все так делают… - Вспомни эти годы.  Как мы жили с тобой… Помнишь?..
        Таня то говорила  что-то Юрию, то плакала, то рыдала навзрыд на его плече, обнимая и целуя его…А я стояла у стола, закаменевшая.  Меня никто не замечал.  Я держалась, не подавая вида.  Каково было мне, по-моему, знает только Ангел- Хранитель.
        Вино выпито, пельмени съедены.  Уже заполночь. Девушки начали собираться. Таня и Юрий обменялись адресами для будущей встречи, надавали  поручений друг другу – найти то-то, переслать какие-то книги, вещи… Таня, уже пьяная, просила Юрия поехать с ней, проводить её до общежития, где она остановилась. Юрий ничего толком не говорил, не отвечал, а просто шёл рядом  и не реагировал  на её истерику. Мне казалось, что я вижу это в каком-то нереальном сне, и всё это происходит не со мной.                -  Я провожу её? – сказал он.
        Девушка с ЧТЗ, Галя сжала крепко мою руку:               
        -  Нет!
        - Только до трамвая?
        -  Со мной…
Мы проводили девушек на последний трамвай.  Таня рыдала. Я стояла, молча рядом с Галей.  На прощанье Галя Крепко пожала мне руку и обняла.
        - Молодец! Настоящая уралочка!  Так и надо!
        Мы вернулись домой,  Юрий выпил ещё водки и спокойно заснул.                Я выдержала экзамен жизни в течении 4-х часов.  Всё. Сил больше не было. Не было и слёз.
        Оделась, вышла на улицу. Где я бродила эту ночь, не помню совершенно.  Очнулась – сквер, обрыв, Миасс… Я закричала: -  Не хочу! Не хочу больше жить! Не буду! Миасс, прими меня! Помоги мне!  Глухая ночь. Крутой обрыв. Никого.  Летела в беспамятстве с обрыва.  И вдруг -  нога…  Я просто упала, запнувшись за камень. Попытавшись подняться  сгоряча, и вот сейчас только почувствовала такую боль в ноге…  От этой острой боли я и пришла в себя. Что я делаю здесь? Мой ребёнок?..  Что с ним?  Кое-как я вскарабкалась на обрыв, доползла до скамейки и, отдохнув на  ней, уже засветло, выползла на улицу. Кто-то (как он оказался здесь утром)  помог мне добраться до травмпункта, почти донёс на руках. К счастью, я тогда была худенькая, но  беременность… Сделали снимок – перелома нет, растяжение и трещина. Выживем! С ребёнком тоже всё нормально.
        Юрий спал.   Ни в этот день, ни в последующие годы  никто из нас не вспоминал этот вечер. Казалось,  ничего не изменилось в нашей жизни.  Но именно с этой ночи я стала другой.  Я не ушла, но и не осталась. С этого вечера, не сразу, правда, я стала жить в своём собственном мире, недоступном для окружающих. Одна.
        А Миасс спас ещё одну жизнь, не приняв меня.  Весной у меня родилась дочь.  Я жила  всю жизнь для детей. Мы прожили с мужем ещё 30 лет.  Как?..  Я об этом боюсь вспоминать. Ад  души.


        Пропали карточки

        Пропали карточки. На весь месяц. Накануне бабушка простояла в очереди всю ночь. Привалившись к стене, задремала. Под утро, забежав домой, согрелась кипяточком, вздремнула полчасика и, одевшись потеплее, ушла достаивать до открытия магазина. Когда дошла её очередь, хватилась карточек. Ах, их не было.
В панике, ещё надеясь на что-то, она вернулась домой, перерыла всю комнату. Карточек не было. Бабушка не кричала, не плакала. Без единого словечка она ходила по комнате из угла в угол. Что такое продуктовые карточки, я, хотя мне было всего четыре года, конечно, понимала. Но весь ужас случившегося едва ли доходил до меня. Бабушка ходила по комнате всю ночь. И весь день. И ещё день, и ещё ночь. На третью ночь я проснулась от ее голоса:
       - Нэллинька, проснись!
Бабушка говорила со мной обычным голосом, только чуть громче.
       - Ты на каком-то листочке писала папе письмо на фронт, рисовала свою ручку, каждый пальчик обводила карандашом. Мизинчику не хватило места на листочке. Ты рассердилась, порвала листочки и бросила их в печку. Так ведь было, доченька?
        С этой отчаянной ложью было написано заявление. Куда, не знаю. Но карточки нам выдали.

               
                Характер

        Речка Теча в моих воспоминаниях о послевоенном детстве занимает чуть ли не самое главное место. Речка – это всегда праздник. С моим не очень общительным характером Теча была моей единственной подружкой. Каждую свободную минуту, а их в деревенской жизни так немного, даже у детей, я проводила на речке.
        На нашей стороне берег был низкий, весь усыпанный желтым песком, а на противоположной – крутой, обрывистый. Правее берег понижался, и речка уходила в плавный поворот, огибая нашу улицу. Здесь было самое глубокое место – крутояр, омут, или по местному, конская яма. По-видимому, в далеком прошлом здесь купали лошадей. Опасное место.
        Я любила свой песчаный берег с небольшими мостками. Играла, строила песчаные замки, загорала, купалась. Было интересно гоняться по мелководью за стайкой рыбешек, ловить раков, собирать ракушки. Днем берег был чаще всего пуст. Купались все за поворотом, дальше на глубине.
        Было мне тогда лет восемь-девять. Как обычно, рано утром пошла на речку по воду. До жары надо было полить овощи. Вода была теплая и прозрачная-прозрачная. Ну, как не искупаться! Сбросила с себя платье и трусики, поплавала на небольшой глубине, поныряла с мостков, поплескалась немного. Плавать я умела – на реке жила. Повернулась к берегу, а у моей одежды топчутся трое пацанов и хихикают. Пацаны знакомые, наши, зареченские. Я присела в воде.
        - Уходите!
        - А вот и не уйдем, а вот и не уйдем!
        Прыгают по берегу, хихикают. Разбросали одежду, перевернули ведерки с водой, попинали их, забросили коромысло в крапиву. Что делать? Ушла на глубину. Жду. Не сидеть же в воде до обеда. Еще раз десять надо на речку сбегать. А солнышко вот-вот во всю зажарит. Что со мной тут случилось – сама не пойму. Может речка подсказала. Но встала я в воде, вытянулась и пошла на берег. Смотрю на них и иду. Иду и смотрю.
         Затихли мальчишки, попятились, повернулись спиной к речке, сначала тихонько пошли, а отойдя, рванули в улицу.
         Я оделась, снова зачерпнула воды в ведерки, вытащила коромысло из крапивы, села на песок и разревелась. Да некогда долго-то слезы лить. Солнышко не ждет, в-о-о-он как уже поднялось высоко, из-за леса выбирается. Помидоры-огурцы пить хотят. За работой забылась обида. Не до шалостей тут. Лет через двадцать один из этих пацанов сказал:
        - Ты и тогда была какая-то не такая… 


                Лепешки Нурии

         Осенью 48-го года мы с бабушкой вернулись из Бродокалмака в родной Челябинск. Своего жилья у нас не было, и нас приютила дальняя родственница бабушки тетя Юля. Бабушка пошла работать на ферросплавный завод, а я поступила в 41-ю школу, в четвертый класс. Для меня настали очень трудные времена.
У тети Юли были два сына подростка, два отчаянных хулигана. Они не только наводили страх на весь зареченский поселок, но и постоянно обижали меня.
Самое страшное – голодные мальчишки съедали всю еду, которую оставляла мне бабушка, а я боялась об этом рассказать.
         День шел за днем, я худела, слабела, в школе у меня начались голодные обмороки. Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы не моя одноклассница Нурия.
         Родители Нурии и ее старшая сестра работали на заводе. За тремя младшими братишками присматривала бабушка. Это была дружная татарская семья, где почти всегда говорили по-татарски.
         Как-то после школы Нурия пригласила меня зайти к ним, сказала, что бабушка хочет угостить меня лепешками. В большой комнате не было стола, мы все сидели на стареньком ковре, по-татарски скрестив ноги. Нурия каждому дала пиалку чая с молоком, вареную картофелину с колечком лука и горячую лепешку. Для меня это был просто царский обед.
         Родители Нурии знали тетю Юлю и ее сыновей-разбойников, видели, как мы с бабушкой частенько сидим за оградкой, вяжем, разговариваем. Им тоже жилось трудно. Они держали корову, имели большой огород, работали на заводе. Но сколько теплоты и доброты было в их отношениях между собой. Как тепло они приняли меня, совсем чужого ребенка.
         Теперь каждое утро Нурия заходила за мной перед школой, и всегда у нее для меня была горячая лепешка. Обедала я теперь у них. Видимо, была какая-то договоренность бабушки с этой семьей.
         Мы очень подружились с Нурией. А ее забавные братишки плохо выговаривали русские слова, звали нас «две Нельки», «две Нурии». Они усердно учили меня татарскому языку. Мы пели вместе татарские песни, играли в карты на татарском языке, танцевали, читали. Бабушка Сагида учила меня вывязывать красивые узоры на варежках и носках.
         К весне нам с бабушкой дали четырехметровую комнатенку в доме № 25 на улице Российской, и я перешла в 44-ю школу.
         Еще около года я приходила в эту гостеприимную семью, как на праздник. Потом они куда-то уехали. Но до сих пор, слыша татарскую речь, я угадываю до боли родные, знакомые слова. И во мне оживает что-то доброе, теплое, как та горячая лепешка, которую совала мне в руку каждое утро десятилетняя татарская девочка Нурия.


                Драка

         Мы с бабушкой приехали из Бродокалмака в Челябинск в сорок восьмом году. Мыкались, тыкались по чужим людям, пока, наконец, нам дали девятиметровую комнату в двадцать четвертом доме на улице Российской, в квартире на шестерых хозяев. Комната была маленькая, но веселая, на втором этаже, окнами во двор, на Миасс. Радости было – своя комната, свой угол.
         В нашем дворе росло много деревьев, кустов, и рядом был Миасс.  Все мальчишки и девчонки соседних домов собирались в беседке среди тополей и кленов, кустов акации и сирени. Верховодил этой командой разновозрастных юнцов более взрослый парень, гроза всего микрорайона, звали его Слава, Славка. Я к этой компании имела весьма косвенное отношение, поскольку была еще школьница и дикарка.  Меня они не трогали, не замечали. Пока. Вскоре после переезда я столкнулась в подъезде с мальчишкой чуть постарше меня Вовкой Д. из дворовой компании. Семья у Вовки была большая и, как сейчас говорят, неблагополучная. Родители часто выпивали, старший брат был в колонии, средний дома бывал набегами. Вовка уже хорошо знал вкус вина.
        Вот и сейчас в квартире «гудела» компания, а Вовка стоял у двери со стаканом вина. Ему было лет пятнадцать, а он в жизни успел познать многое, чувствовал себя уверенно, хозяином двора (когда не было рядом Славки), подражал ему во всем. Со света в темном подъезде я ничего не видела и с разбегу налетела на Вовку. Стакан вылетел у него из рук, разлетелся со звоном, а вино разбрызгалось по его рубашке и моему форменному белому фартуку.
       - Че тебе тут надо? Ты кто такая? – набросился Вовка, хотя меня он видел не раз – мы жили как раз над ними.
       - Я… я…
Но он не дал мне договорить,  резко толкнул,  и я упала, ударившись спиной о стену. Мое единственное школьное платье и фартук были испачканы в пыли и вине. Такое тут меня зло взяло.
       - Ах, ты дрянь такая! Я покажу тебе как драться…
       Потасовка приостановилась только тогда, когда у Вовки из носа ручьем хлынула кровь. Рубашка тоже, наверное, единственная, была располосована, лицо исцарапано. Мне  тоже досталось, но я торжествовала: Вовка первый, с разбитым носом, влетел в свою дверь и захлопнул ее.
        Дрались мы молча. Свидетелей  не было. Но вечером во дворе все знали о нашей драке. Вовке попало от родителей, отец жестоко выдрал его. Мне бабушка строго выговорила за мою дурость. Но самое главное, ко мне во дворе стали относиться с уважением. Да еще Славка добавил:
        - Пацанку не обижать. Кто тронет, будет иметь дело со мной.
        - А я не нуждаюсь в твоей защите. Сама отвечу,  - задиристо брякнула я, обнаглев после вчерашней победы.
        Никто не пикнул, а Славка насмешливо бросил мне вслед, даже немножечко с удивлением:
        - Ну и малявка…

                Почтовый ящик

         В конце сентября в выходной день во дворе под нашими окнами встретились и поспорили два парня. Один из них был одет в черную форму ремесленного училища, другой - высокий, крепкий, в легком сером плаще, жил в нашем доме и уже работал.  Причину этой ссоры я не знаю. Но обычно из-за чего спорят парни – из-за девчонки. Спор разгорелся, дело дошло до кулаков. На воинственный клич: «Наших бьют!» примчались парни из ремесленного училища, и собралась толпа мальчишек и девчонок нашего и соседних домов. Разгорелась нешуточная битва. В ход пошли подручные средства – палки и камни, ремни с пряжками РУ, а кое у кого оказались кастеты и заточки. В самый разгар драки кто-то крикнул:
         - Полундра! Милиция!
         И двор опустел. Валялись трофеи битвы – палки, камни, ремни, оторванные рукава, воротнички, клочки рубашек разных цветов. Но, слава Богу, жертв живого состава не было. Милиционер прошел по двору, покачал головой и удалился.
Стемнело. Я пошла выносить мусор в дальний конец двора. Когда возвращалась назад, мне послышалось, что в кустах кто-то застонал. Остановилась. Прислушалась. Тихо. Но все же где-то рядом потрескивали ветки. Раздвинули кусты. Всмотрелась Привалясь к забору, полулежал мальчишка в черной форме ремесленника.  Наклонилась над ним. На меня из темноты смотрели светлые-светлые глаза, полные боли.
         - Тебе плохо? – задала я совсем глупый вопрос. Мальчишка молчал, но пытался подняться. Сквозь стиснутые зубы вырвался тихий стон. Я помогла ему подняться и дойти до нашей квартиры на втором этаже. Бабушка ахнула, увидев мальчишку в таком состоянии. Битву мы видели из окна – дрались перед нашими окнами, поэтому она не очень удивилась появлению такого необычного гостя. Командовала она – будь здоров:
         - Нагрей воды. Йод. Вату. Да скорей же! Тебя только за смертью посылать! Неумеха! Безрукая! Ножницы. Да быстрей же!
         Я подчинялась бесприкословно. Нет, бабушка не была медиком, но жизнь научила ее не теряться в любых ситуациях и быстро принимать правильные решения. У парня была разбита голова, видимо, кастетом, расквашен нос, синяк под глазом и распорота щека, руки и ноги целы, но в синяках. Все это не страшно.
А вот живот… Ткнули ему чем-то острым – палкой, шилом, заточкой, ранка вроде небольшая, но глубокая. Оказали мы ему первую помощь и повели в травмпункт, который был от нас всего через два дома. Там поколдовали  над его раной на животе, на голову наложили швы, похвалили бабушку за то, что все сделала правильно, и отпустили.
         - Спасибо вам. Я пойду в общежитие.
         - Куда ты пойдешь? Никуда ты не пойдешь! – заявила бабушка. – Переночуешь у нас, а завтра – будет завтра. Тогда и решим.
         Долго еще ворчала, возмущаясь, моя грозная бабушка:
         - Ну, волки. Ну, звери. Фашисты, вот вы кто. И чего в драку полез? Могли ведь и убить, - горестно заключила она, укладывая раненого на свою перину.
За ночь мы привели в порядок форму парня – почистили, подштопали, погладили.
Утром он ушел на занятия, хотя бабушка была против.
         Так мы познакомились с Романом, приехавшим из Семипалатинска получать профессию плавильщика ферросплавов. Невысокий, худенький, светловолосый, очень немногословный, он был бесконечно предан своему ремесленному братству, своему РУ, друзьям и не мог не откликнуться на боевой клич «Наших бьют!»
         Роман со своими друзьями из местных – Василием и Борисом стали часто бывать у нас. Всю зиму мы с ними «переписывались». Был у нас такой  «почтовый ящик» в саду имени Челюскинцев – старый тополь. Это было удобно и мне с моими подружками Алей и Ларисой, и ребятам. Все вместе мы ходили на каток, в кино, на танцы в клуб, гуляли. А в плохую погоду собирались у нас, играли в карты, лото, домино, читали, спорили, крутили пластинки.
         Весной у них начались экзамены. Встречаться стали реже. Времени меньше. А в конце июня Роман уезжал домой на каникулы на месяц. В августе у него началась практика на заводе. А там – последний год учебы. И… видно будет.
         Девчонки и ребята с нашего двора всю зиму демонстративно не замечали меня – не здоровались при встречах, отворачивались, когда я проходила мимо. И все-таки этим дело не закончилось – мне отомстили. И очень жестоко. Пока не было Романа, мы проводили время с его друзьями. Ездили в лес по ягоды и грибы, купались на озере и реке, загорали.
         Роман не писал. Ни одного письма. Впрочем, он и не обещал писать. Но я часто по привычке заглядывала в свой «почтовый ящик». Он был пуст. Но однажды…
В записке было:
         «Жду возле клуба ферросплавного завода. Надо поговорить. Роман»
         «Буду», - недоумевая, ответила я.
         Но у клуба ждал меня совсем не Роман. Парень из соседнего дома. Малознакомый, сейчас, по-современному, его называли бы «авторитетом».
         - Пойдем, пройдемся. Поговорить надо, - повелительным тоном сказал он.
         Я не помню, что говорил он мне, какую «правду» поведал о моих друзьях из ремесленного, но он знал о нас почти все, даже то, что знали только мы с Романом. Я не поверила его словам, что Роман ко мне больше не вернется. Но слова были сказаны. А много ли надо…
         Друзья Романа видели меня с «чужим». И кто-то заботливо предупредил об этой встречи. Но я их не видела. И ничего не видела. Моя вера в дружбу рушилась.
Наступил август. Прошел день, другой, третий, десятый, двадцатый… никто ко мне не приходил. «Почтовый ящик» пустовал. Мои девчонки тоже ничего не знали или не хотели говорить. Не знаю.
         Начались занятия.
         И все-таки мы столкнулись с Романом на нашем заветном месте у «почтового ящика» ровно через год после той роковой драки.
         - Роман, послушай,  - начала я.
         - Не могла подождать месяц. Один месяц,  - с горечью произнес он.
         - Но…
         Роман, не дослушав, ушел.
         Что толку было объяснять, оправдываясь. Я не была ни в чем виновата. Об этом знали мои друзья. И не поверили. Ну, что ж, будем жить.
         Всю зиму я была очень занята – последний год в педучилище да еще десятый класс вечерней школы. Готовилась к поступлению в Шадринский пединститут. Ребят видела только на вечерах в клубе ферросплавного завода. Романа с ним  не было, и я не спрашивала, где он.
         В июне в «почтовом ящике» я неожиданно обнаружила красочное приглашение на выпускной вечер в ремесленное училище. За год мы повзрослели, стали немного другими. Обида как-то стерлась, ушла. Мы снова были вместе всей компанией. Но прежнего взаимопонимания не было. Для храбрости выпили шампанского. Но и это не помогло. Роман приглашал меня на все вальсы, зная, что это мой любимый танец. Остальные танцы мы не танцевали, стояли рядом у окна и молчали. Да и о чем было говорить?
         Кажется, в этот вечер мы поняли, как хрупко доверие и как его легко разбить.
         - Я чуть не спился. Не верю больше никому. Всего один месяц… Один месяц… - почти шептал он.
         Я смотрела на него и молчала. На душе было пусто-пусто.
         Через день Роман уезжал домой. Провожать его я не пошла.
А среди лета я просто так подошла к нашему «почтовому ящику», дотронулась до шершавой коры тополя и заметила маленький белый комочек бумаги в нашем тайнике. Интересно, от кого бы это? Развернула. «Прости» и адрес.
         Я погладила записку ладонью, разорвала на мелкие клочки и бросила в Миасс. Долго-долго белые пятнышки уносило водой.


                Дальний гарнизон

         Сколько человеческого счастья и горя прошло передо мной во время моих долгих скитаний по военным гарнизонам! Одни люди находили здесь свою судьбу, другие – теряли. В замкнутости нашего военного содружества невозможно было постоянно притворяться. В одних случаях – обыденность быта, в других – экстремальные ситуации обнажали суть человеческой души. Сильные проявляли здесь лучшее, заложенные в них качества, слабые ломались, не выдерживая постоянного напряжения.
         Военные гарнизонные городки – это проверка на прочность, на человеческое достоинство. На право называться Офицером.  Женой Офицера. Проверка простых человеческих чувств – Любви и верности.
         Север. Маленький поселок среди пустынной тундры. Недалеко река. Мы жили на окраине поселка в домике барачного типа. Во дворе под навесом – куча угля и немного дров для растопки. От городских удобств пришлось отвыкать. Я училась топить печку, беречь тепло. Работать было негде, да и некогда. Семья требовала постоянного внимания. Мужей своих мы видели изредка, чаще всего спящими. Служба отнимала у них все время. Северное сияние и белые ночи – это красиво, но холод и мошка…
        Нашими соседями была семья заместителя командира роты, капитана Александра Ш. Его жена Лиза умела делать все – и ремонт любой, и любую вещь, и состряпать такое – пальчики оближешь. А уж праздники выдумывать и спеть, и потанцевать была она великая мастерица. Соседи мне и помогли освоиться, быстро войти в этот, очень не легкий для меня, горожанки, северный быт. Их сынишка Павлик, лет тринадцати, был подстать маме. Все ребятишки поселка вокруг него хороводились. Выдумщик был и на добрые дела, и на проказы.
        Жизнь здесь была неспокойная, особенно летом. Зимой мы были отрезаны от всего мира морозом и снегом. А вот летом в поселок часто наведывались гости. Не с добром.
        Казарма – два низеньких барака, пристройки, гаражи – все это было за высоким забором с постоянными часовыми на вышке. Дежурили солдаты по двое и вооружены были автоматами.
        Однажды среди лета случилось ЧП. Ночью роту подняли по тревоге. На объекте во время несения службы были зверски зарезаны часовые, два солдата-первогодка. Исчезли их автоматы. Убийцы словно растворились в тундре. Конечно, тундра – не тайга, но умелому человеку раствориться в ней ничего не стоит.
С того момента, как прозвучал сигнал тревоги, мы с Лизой были все время вместе. Она на этот раз была почему-то сильно встревожена и сама не понимала, что с ней. Тревога в ее жизни не первая и не последняя. Она металась по комнате,  как раненая тигрица. Она и внешне напоминала эту великолепную хищницу – гибкая, рыжая, с желто-карими глазами,  горевшими в минуты гнева или тревоги черным огнем.
        Александр забежал на секунду, торопливо клюнул ее в носик, в щечку.
- Не волнуйся. Обычная тревога. Скоро вернусь. Жди, - были его последние слова.
Он уехал на мотоцикле вслед за машиной с солдатами.
        Мы с Лизой то уходили в тундру, то кружили вокруг поселка, то возвращались домой на несколько минут перехватить чего-нибудь горячего – чаю, кофе. О еде не думалось. И снова в тундру, в тоскливое, бесконечное ожидание. Все взрослое население поселка не спало. Давненько такого ЧП не случалось в этих краях.
        Возвращалась и снова уезжала машина воинской части.
- Пока ничего нет. Никаких следов,  - виновато говорил водитель.
Лиза не могла найти себе места. Мы уходили все дальше и дальше от поселка. В какой-то момент Лиза замерла:
       - Стреляют…
Мы постояли, вслушиваясь в тишину. Я ничего не слышала. Лиза  вся напряглась, потемнела и больше не произнесла ни слова.
       - Машина,  - сказала одними губами. И замерла.
       Машина подползала как бы крадучись, тихо-тихо. И возле нас встала. Из нее никто не выходил. Водитель сидел, вцепившись руками в руль и опустив голову.
       - Са-а-а-ша-а! -  то ли закричала, то ли зашептала Лиза, бросившись к машине. Крик ее был так огромен, что казалось,  будто небо обрушилось на землю.
К машине сбежался весь поселок.
        Сашу несли на руках до казармы. Вся его грудь была прошита очередью из автомата.
        Как всегда, он на мотоцикле вырвался вперед. Ехал медленно, вглядываясь в тишину, осматриваясь. В какое-то мгновенье ему показалось, а может, не показалось, а сработал многолетний опыт и интуиция: что-то не так в тундре. Впереди была река, неширокая, небыстрая, заросшая по берегам низким кустарником. Он остановил мотоцикл, подошел к воде. Он уже знал, чувствовал, что они там, на том берегу, в кустах. Стоял перед ними открыто, не таясь, веря. Что осталась же в них душа, что-то человеческое.
        Полоснула очередь.
Через пятнадцать минут все было кончено. Трех матерых бандитов изрешетили из автоматов  подъехавшие на машине солдаты.
        Сашу схоронили на его родине – в Тамбове.
        Лиза и Павлик больше не вернулись на Север. Лиза долго лежала в больнице, не справившись с этой потерей. Душевное здоровье к ней так и не вернулось.   


                Казахстан  (Новогодняя ночь)

        Эта молодая пара  привлекала  к себе внимание окружающих сразу, где бы ни появилась, не  только своей красотой, как раз они были обычной внешности, а каким-то особым,  необычным, заботливо-нежным  отношением друг к другу. Среди всех они видели только друг друга, как будто между ними была протянута невидимая  нить связи. Создавалось впечатление, что они боятся потерять друг друга.  Они не были такими уж молодыми. В свои 25-27 лет оба прошли очень нелёгкую школу жизни.             В маленьком городе на Волге дома их родителей  стояли на одной улице. Один садик, одна школа, один класс. А потом было медицинское училище. Казалось, что всё впереди ясно – быть им вместе. Родители не против.
        Три года армии для разлуки – не такой уж большой срок, когда веришь и ждёшь. Леонид  служил в погранвойсках на южной границе  по своей специальности – медиком.  Писал часто и обо всём.  Вероника работала  медсестрой в  больнице своего города. После краткосрочного отпуска  письма стали приходить реже, а потом совсем прекратились. Нет, ничего на  границе не случилось – жив, здоров, служит по-прежнему, просто времени не стало писать, даже родителям. А домой вернулся…с женой. Не важно, как это случилось – не первый и не последний, но  для всех в городке, особенно для родителей – это был шок, удар ниже пояса. Вероника в его молчании  сердцем чувствовала беду, да ведь надежда умирает  последней.               
        Она работала в местной больничке, и не верила в случившееся – такого не могло быть, всё это неправда.   Леонид пил. И пил крепко, «по чёрному». Жизни с женой не получилось. Но и  к Веронике он не  ни смел подойти.  На глазах погибал её друг.  И Вероника решилась – подошла к нему сама.
        Весной Леонид поступил в Саратовское  военное училище.  Прошёл курсы  училища за один год. Вероника  жила и работала рядом, в Саратове, помогая ему во всём. А после  успешной сдачи  Экзаменов, они поженились. Вот так и оказались у нас, в военном городке  Леонид и Вероника Смилей. Необычная пара.
        Новый год  мы встречали всей офицерской компанией в маленьком клубе нашей роты.  Два двухэтажных домика - казармы, и несколько построек, обнесённые забором.  А за забором – посёлок.  Три четырёхэтажных  корпуса  для семей военно-служащих и  две небольшие улочки  стандартных домиков для вольнонаёмных.  Вот и весь военный городок. И это поселение среди степи.  До большого города  около шестисот километров. В степи иногда появлялись юрты – это чабаны-казахи пригоняли
стада. Иногда оставались зимовать.
         За несколько часов до Нового года  в военном  городке  появился молодой казах. Он пришёл на лыжах, так как накануне был сильный снегопад, и все дороги  перемело. Вся степь была белой-белой от пушистого снега в полметра.
         - Жена помирает. Худо ей. Третий день уж родить не может,- умоляюще бормотал  казах то ли на  русском, то ли на своём родном.                Вероника быстро собралась, но Леонид не отпустил её одну.
         - Тут близко-близко. Я скоро добежал, - умоляюще глядя в глаза Вероники, - убеждал казах.
         Ушли все трое на лыжах, пообещав вернуться
К встрече Нового года.
         - Новый год  без нас не придёт. Встретим его вместе, - шутил Леонид.
         Лыжи в этой степи были обычным средством передвижения. Вся молодёжь посёлка вышла провожать наших ребят на лыжах.  Но казах уверенно шёл впереди и уверял, что всё будет хорошо. Здесь люди всё ходили на лыжах, поэтому  никто не сомневался  в походе.  Погода вроде бы не обещала никаких сюрпризов. Мороз небольшой,  только пасмурно. Но для казаха  степь – дом родной, заблудиться никак нельзя.  Да и проводить назад «докторов» обещал.
          К встрече Нового года они не успели.  А часам к трём пошёл снежок -  лёгкий, реденький. Включили на вышках все прожектора – далеко в степи видно свет.
          Нашли их сразу, в первый же день Нового года. Леонид и  Вероника сидели, тесно, прижавшись друг к другу. Голова Вероники  лежала на груди  мужа, а он обнимал её крепко обеими руками. На их застывших лицах было счастье. Лыжи стояли рядом. Не дошли они до  части всего метров пятьсот.
          Весной  в таявшем снегу обнаружили замёрзшего казаха  со сломанной лыжей, примерно в километре от нашей воинской части.                А где-то в бескрайней ковыльной степи растёт девочка-казашка с чудесным именем Вероника.               


                Сюрпризная коробка

          Был в моей жизни один прискорбный случай, где я, ничего не подозревая, сыграла в судьбе совершенно мне незнакомого человека трагическая роль. Вины моей тут нет, но случившееся оставило горький след во всей оставшейся жизни и научило меня быть крайне осторожной в отношении мужчин. Так хотелось бы забыть об этом случае. Но…
         Молодость, молодость… И вечно мы хотим кому-то подражать, на кого-то быть похожими…Можно ли все наши необдуманные, легкомысленными поступки списать на молодость? А сколько мы их совершаем в своей жизни, не подозревая, что за поступки расплачиваются совершенно случайные люди? Нет, мы их не подставляем намеренно, но они, совершенно случайно оказавшись на нашем пути, часто расплачиваются жизнью за несовершенный грех, за грех, поступок других, чужих людей. Так и произошло со мной. Трагическая случайность.
         В этот далекий южный городок забросила меня в апреле по воле профсоюзной путевки, причем «горящей». От шоссе Ялта – Севастополь сбегает вниз серпантин неширокой дороги. Возле нескольких двухэтажных небольших домиков санатория чуть задерживается, выпрямляется и устремляется вниз мрамором ступенек. Экзотические кусты обрамляют эту аллею и склоняют над ней темнозелёные ветви. А со ступенек лестницы открывается такой вид на море, аж дух захватывает!
         Море меняется ежечасно, ежедневно и цветом воды, и нравом. Волны бегут к берегу, ласковые, сверкающие в солнечных блестках, накатываются на песок, о чем-то шепчась с ним, и ускользают обратно с грустным шепотом. Иногда еще не сердитые  волны, но уже на грани обиды налетают, взбудораживают песок, мелкие камушки и убегают, унося с собой эту муть с берега. Море в это время толи темно-синее, то ли темно-зеленое, строгое и неспокойное. А иногда вдруг что-то так рассердит море, так его взорвет, что, ужас, к берегу не подходи. Волны, это уже не волны, а валы, злющие до черноты, налетают на мол и на берег, с маху ударяясь в него такой силой, что сами разлетаются от удара о мол на мелкие осколки метра три в высоту, ну, а берег заливают, взбегая по ступенькам вверх,  метров на пять. Такое вот злое, штормовое море я любила больше всего. Даже  мои любимые танцы не могли оторвать меня от берега. Именно в такую непогоду. Море покорило меня с первого взгляда. Я влюбилась в него.
         Моей соседкой по комнате оказалась украинка Леся, старше меня лет на десять. Тараторка и стрекотуха,  во мне она нашла идеального слушателя и была рада-радешенька вывалить на меня все новости и страсти, что привела с родной Украины. И внешне она была типичной хохлушкой – яркая, чернокосая, черноокая, небольшая полнота отнюдь не портила ее, общительная, она в два дня покорила весь санаторий, подружилась со всеми и даже породнилась. Я же по характеру – дикарка, молчальница, с очень скромной внешностью. Длинные светлые прямые волосы, не поддающиеся никакой завивке, рассыпались по плечам, на удлиненном лице небольшие выразительные  зеленые глаза смотрят  строго и серьезно, даже несколько отчужденно. Что было весьма прилично при моем небольшом росте, чуть больше полутора метров, так эта фигурка – стройная, все так, как надо все на месте. В одном были мы похожи с Лесей – обе любили  море и обожали музыку. Я отдавалась музыке полностью, входила в нее, как в море, и плыла под мелодию волн, ветра, шторма. И это заметили.
         Как-то на медленный танец меня пригласил, не поверите, потому, что я сама себе не верю, красавец-грузин. Я аж ахнула про себя! Надо же! Такой мужчина! Как он заметил скромную некрасивую девочку в синеньком шифоновом  длинном платьице, когда ему, я уверена, не давали проходу первые красавицы всех городов юга. Любая почла бы за честь с ним потанцевать, и не только. Лет тридцати, стройный, высокий, с огненным взглядом… И заключительный вальс он пригласил меня покружиться с ним.
         Днем я его не видела в санатории ни разу. Кто он такой? Откуда? Больше всего эти вопросы занимали Лесю.
         В  столовой за нашим столиком сидели двое незнакомцев – казах и прибалт. Леся быстро с ними познакомилась, подружилась, и на вечер были составлены планы.
         Грузина не было на танцах. Настроение у меня было превосходное – танцевала то с соседями по столу, то со случайными партнерами.
         Так продолжалось недели две. Я прожила в санатории уже больше половины срока. Красавец-грузин появлялся редко, но со мной танцевал два-три танца и исчезал. Лесю облюбовала казаха. Или он – ее. Кто там разберет? Они провожали меня до комнаты и исчезали погулять, часто до утра.
         Однажды на берегу моря мы заметили девчонку примерно моих лет, чем-то напоминающую меня. Тот же рост, та же фигурка, такие же светлые прямые волосы, даже купальник был черным, как и у меня. Леся еще пошутила:
         - Смотри, двойник у тебя появился. Как бы Гоги не перепутал вас. Очки только черные купи, как у нее.
         Погода и в самом деле стояла солнечная, теплая, мы загорали во всю и купались каждый день.
         И в самом деле, почему бы мне не купить очки с такими же затемненными стеклами – не круглыми, а удлененными, как у стрекозы? Задумано – сделано.
         А вечером Гоги (так звали грузина) подошел ко мне и после очередного танца пригласить посидеть в баре, отделенном от зала кружевной решеткой. Мгновенно был накрыт столик у окна, скромно, но достойно. Бармен летал возле столика и без слов угадывал желания Гоги. Что-то мы ели, что-то пили, о чем-то говорили… Как бы между прочим грузин произнес:
                - Завтра белая «Волга» будет ждать вас у Змейки (был у нас такой опасный зигзаг в серпантине), покажу вам побережье. Будем только вдвоем. Ничего не опасайтесь.
         На стол около меня легла небольшая изящная коробка, обвязанная белой лентой.
         - Это вам. Надеюсь, понравится.
         В эту ночь Леся так и не появилась дома. А как она была мне необходима именно в эту ночь. Что делать? Я не спала всю ночь. Красный сигнал опасности уже не просто мигал – он ослеплял, колол, обжигал.
         Я долго не притрагивалась к коробке, только  поглядывала и отодвигала. Но извечное женское любопытство, конечно, пересилило, и в конце концов я развязала ленту и открыла коробку. Невмоготу стало терпеть.
         Боже мой! Духи «Сигнатюр», длинный прозрачный шарф с золотистыми зведочками и тоненькое золотое колечко с камушком, переливающимся всеми цветами радуги. Вот это да! Мне стало страшно.
         Я знаю, что за все это надо платить. Сколько стоит такой подарок?  Честь? Здоровье? Жизнь?
         Ах, как мне хотелось оставить его у себя! Такой красоты я больше никогда не увижу и никогда не видела.
         Красный свет беды уже не мигал, а ревел огромным пламенем. Меня бросало то в жар, то обдавало ледяным ветром. Я была готова идти искать этого грузина сейчас, сию же минуту, и вернуть эту злополучную коробку. Скорее бы избавиться от нее.
         После завтрака, где я ни к чему не притронулась, зашла в бар спросила бармена, знает ли он человека, с которым я была вчера вечером здесь, сидели мы за столиком у окна.
         - Конечно, знаю. Кто нашего Гоги не знает? Все у него лечимся.  Он лукаво глянул на меня:
         - Что, понравился?..
         Не отвечая, я подошла к нему и подала коробку.
         - Передайте ему, пожалуйста. Он вчера забыл ее.
         Лицо бармена вытянулось.
         - Гоги никогда ничего не забывает…
         Но я, уже не слушая его, покинула бар.  Мне разрешили перейти в другой корпус и прожить оставшиеся дни в комнате, где через стенку жили наши соседи по столу. Я рассказала им эту историю. Стало немного спокойнее.
         После ужина засели с Яном у меня в новой комнате, пили чай, играли в карты, читали. На свидание я не пошла. На танцы тем более.
         Через какое-то время влетают ко мне сами на себя не похожие Леся со своим кавалером:
         - Девчонку зарезали. Ну, ту, которая на тебя похожа.
         Узнала я на второй же день всю суть происшедшего. Оказалась эта девочка в черных очках на танцах с партнером. Гоги, видимо, искал меня со своей командой. В затемненном зале заметил эти длинные светлые волосы, эти черные очки и молодого человека. Они вели себя так, как будто вокруг больше никого не было. Молодого человека под каким-то предлогом вызвали из зала, отключили на время, девчонку окружили, оттеснили к стене во время грохочущего столпотворения, всадили в спину нож, посадили на стул и испарились. Никто ничего не заметил. Ну, сидит девчонка на стуле у стены, то ли пьяная, то ли просто отдыхает, волосы засыпали лицо, склонилась на руку на спинку стула, в руке черные очки… Тревогу поднял пришедши в себя молодой человек. Пока искали врача, пока разбирались, девчонки не стало. И никто ничего не видел. Никто ничего не понял.
        А девочки не стало.


                Война кончилась. Победа

       Я проснулась с каким-то неясным чувством страха. В комнате стоял полумрак. Кровать бабушки была пуста. Прислушалась. Тихо. Я быстро накинула платьишко и приоткрыла дверь в коридор. В доме стояла тишина. Спят? Но где же бабушка? После гибели сына, моего отца, а вскоре и двух братьев, она почти не вставала. Я боялась за нее. Босиком на цыпочках пробежала по коридору, открыла наружную дверь и вышла на крыльцо. Крыльцо у нас высокое с резным навесом, «боярская» - шутили в селе, выходило прямо на озеро. Вышла и остановилось, в изумлении. Все небо светилось ярким алым светом. Иногда высоко-высоко взлетали языки то ярко-красного, то ярко-желтого пламени. И озеро было какое-то зловеще-красное, как будто в воде была разлита кровь. И только тут до меня начали доходить крики, плач, даже не плач, а вой, звяканье вёдер. С крыльца было видно, как у озера бегали, суетились люди. За нашими воротами стояла молча небольшая тёмная кучка людей. Не помню, как я слетела с крыльца, оказалась за воротами, и, путаясь в чьих-то юбках, никак не могла найти бабушку. На красном фоне все казались одинаково высокими черными статуями. Наконец, её холодные безжизненные руки обняли меня и слабо прижали к себе.
       - Мама, что это? – шепотом пролепетала я. Только недавно я стала называть её мамой.
       - Война кончилась, - чуть слышно произнесла она. И добавила: - Зайцевы горят.
       С Пашкой Зайцевым я училась в одном классе. «Похоронку» на отца они получили еще в самом начале войны. Пашка – единственный мужчина в доме, еще две младшие сестренки, мама и бабушка. Как они будут жить дальше?
       От озера тянуло холодком. Я дрожала. Бабушка только сейчас, очнувшись, заметила, что я раздетая.
       - Иди, оденься, - тем же тусклым безжизненным голосом опуская руки. Я вернулась в дом. Накинула на плечи шаль, села на крыльцо. Небо уже не было таким красным, вода в озере посветлела, не была тяжелой, грязной.
И тут до меня дошло: Война кончилась. Кончилась.
        А на столике у зеркала в большой комнате стоят фотографии в черных рамках, лежат две похоронки. Одну мы с бабушкой получили на отца в 1943 году, вскоре еще одну – на её старшего брата, а третье…
        В конце апреля вечером все домашние сидели за столом в зале. Тётя и её сестрёнка – учительницы, готовились к завтрашним занятием, бабушка вязала, полулёжа в кресле, я делала уроки. Семилинейная лампа над столом мягко освещала комнату. Уютно, тепло, тихо.
        В дверь негромко постучали. В комнату вошли трое – председатель колхоза, одноногий бригадир и фельдшерица. В руках у кого-то был белый пакет.
        «Посылка, что ли», - еще подумала я и уткнулась в книгу. Что говорили, я не слышала. Зашелестела бумага, начали разворачивать пакет. И вдруг – дикий крик бабушки, стук. Я подняла голову. Бабушка лежала на полу.
        - Мама, мамочка, не умирай!  – кричала я, вцепившись в неё, трясла её, обнимала, пыталась поднять. Как меня оторвали от неё, унесли в другую комнату, уже не знаю. После укола я проснулась на другой день поздно, в школу не ходила. На своей кровати без сознания лежала бабушка, черная, страшная. Возле неё неотлучно дежурили взрослые и фельдшерица. На мой безмолвный вопрос, тётя ответила, выведя меня из комнаты:
       - Сердце…
       В зале на стуле висела солдатская шинель с дыркой на груди. Края дырки жёсткие, тёмные от запекшейся крови. Кто придумал эту казнь – прислать родным гимнастёрку после гибели солдата, не знаю. Но будь он проклят.
       Третья похоронка легла на стол перед фотографией уже после войны.
Война закончилась. Победа.


                Ерошка, Рыжик, Гуляка и Хохлик.

        Давным-давно, когда я была совсем маленькой девочкой, шла война. Мой отец и два его деда были на фронте. Мы жили вдвоем с бабушкой в Челябинске, по улице Российской, в большой комнате на первом этаже. Перед нашим окном росли высокие тополя и кусты сирени. А через дорогу был виден Миасс.
        Бабушка часто оставляла меня одну. Она подолгу стояла в длинных очередях, отоваривая продуктовые карточки, или искала возможность где-то заработать на лишний кусок хлеба. Уходя, она закрывала комнату, строго наказывала – никому не открывать.
        Почти все время я проводила у окна. За окном на карнизе у нас была дощечка-кормушка для птиц. Я кормила птиц крошками хлеба, зернышками, сушеными ягодами и семечками. Драчливые и задиристые воробьи прогоняли всех других птиц. Через какое-то время я уже узнавала некоторых из них и даже давала им имена.
Одного воробья я назвала Ерошкой. Самый большой, круглый, весь взьерошенный, драчун и забияка. Он прыгал по дощечке и сердито чирикал. Жадно склевывал крошки и улетал. Но ненадолго.   Еще был Рыжик – маленький, юркий воробышек, почему-то с желтыми перышками. Он сидел где-нибудь на ветке тополя, в листьях, не чирикал,  не дрался, выжидал. А потом внезапно выныривал из листьев,  хватал что-нибудь с дощечки и, сверкнув как  маленький огонёк, снова исчезал в листве. До следующего раза. Ещё был смешной, неловкий, всегда опаздывающий Гуляка. Был Хохлик с забавным хохолком на голове.
         Как-то бабушка, собираясь куда-то уходить, закрыла окно. Было жарко, и я раскапризничалась. Она стала успокаивать меня. И в это время что-то сильно ударило в стекло. Мы обернулись. В стекло с налёту бился воробей.
        - Что это с ним? – запричитала бабушка. – Какую весточку принёс? Ой, не к добру это…
        Она перекрестилась.  Я испуганно сжалась.  Мне стало страшно. Бабушка открыла окно. На траве под окном лежал желтый комочек. Рыжик! Он ещё дышал, когда я взяла его в руки. Как мы ни пытались, спасти его не удалось.
        А дня через два пришла похоронка на старшего сына бабушки.
С тех пор у меня особое отношение к воробью,  этой маленькой, скромной, загадочной птице. В мое окно воробей стучится всегда с какой-нибудь весточкой, предупреждая о беде или радости.    


                Как я не стала ЧТЗовкой

         Однажды, совершенно случайно, мне на глазах попалась объявление о курсах радистов у нас в городе. Я заканчивала педучилище, и показалось не лишним получить ещё одну специальность, изучить азбуку Морзе. Тогда везде и всюду звучала песня «Морзянка». С подругой Соней нашли этот клуб в подвальном помещении на улице Цвиллинга, познакомились с руководителем и тут же записались. Дома я, конечно же, ничего не сказа, чувствуя, что бабушка будет против.
         Не помню уже, сколько месяцев занимались по вечерам, изучая аппараты, рации, азбуку Морзе, технику, но ни одной четверки за время учебы у меня не было. Одни пятёрки!
         Выдали нам удостоверения радистов, и мы с Соней пошли на ЧТЗ устраиваться на работу. О педагогике было забыто. В отделе кадров ЧТЗ нас приняли очень доброжелательно,  все рассказали, и мы тут же написали заявления о приеме на работу в какой-то цех в качестве радисток.
         Радостная, окрыленная, я прилетела домой и рассказала бабушке обо всем. Глядя на её каменное лицо, я сначала сбавили темп, а потом закончила почти шепотом. Она молчала, потом сказала  спокойно: «Нет»
         - Мама, ну почему?
         Я звала её мамой, т.к. другой мамы не знала.
         - Я не хочу тебя терять. Ты у меня единственная. Одна война отняла сына, а будет другая – радистов в первый же день заберут. Я этого не переживу! Нет! Нет! 
         Переубеждать было бесполезно. И удостоверение радиста я больше не видела.
         Вот так разошлись мои пути с ЧТЗ в 16 лет, чтобы привести меня на этот завод через 50 лет – в литературное объединение  ЧТЗ, поэтом.


                Над озером

        Даже совсем маленького моря у нас на Южном Урале нет. Но зато есть горы и озера. Тысяча триста озер! И все разные. Каждое со своим характером, со своей красотой, со своими причудами.
        Была поздняя осень, когда я семнадцатилетняя девчонка, приехала впервые в дом отдыха «Утёс». Детство мое прошло в степном Зауралье, и горы я увидела первый раз. Три небольших домика прилепились к склону горы. От  них к озеру круто сбегали неширокие тропинки. Выше домиков гранитные выступы, огромные выступы, поросшие соснами и березами вперемежку. Кое-где на валунах белыми шапками уже лежал снег.
        А  внизу, в глубокой скалистой чаще  - темный овал озера. Оно небольшое, но какое-то загадочное. Вода темная, непрозрачная.  Мне почему-то думалось, что озеро похоже на человека, которому нанесли смертельную обиду, и оно замкнулось, закрылось ото всех. И даже облака в ясный солнечный день отражались в нем нечетко, размытыми пятнами. В этом озере не купаются. Среди отдыхающих о нем ходили всякие разговоры, таинственные истории.
        В последний день перед отъездом пошел колючий снег с дождем. Я бродила по тропинке вдоль берега у самой воды. Незаметно подкрадывались сумерки.  Сверху, из клуба долетала мелодия вальса.
        Неожиданно я услышала чьи-то шаги и мужской голос, произносивший какие-то странные фразы. Я не сразу поняла, что это стихи. Из-за деревьев показалась высокая человеческая фигура,  облепленная мокрым снегом. От неожиданности мы оба замерли, изумленно глядя друг на друга, а потом громко рассмеялись. Два чудика!  Чокнутые!  Вместо того, чтобы сидеть в теплой библиотеке или танцевать в клубе, мы бродим по берегу в снежно-дождевой круговерти и читаем стихи.
        Наверное, никогда прежде и никогда после озера не слышала столько стихов. Блок и Ахматова, Северянин и Цветаева, Есенин и Друнина… Мы потеряли тропинку – то упрямо лезли в гору, цепляясь за какие-то деревья и кусты, то скатывались вниз, натыкаясь на острые выступы скалы, блуждали между берез и сосен, хрустели ледком по самой кромке берега. И читали, читали… «Появившийся ниоткуда» читал и свои  собственные стихи, я – своего любимого Лермонтова.
        А самое смешное было потом, когда оказалось, что двери домика закрыты, и дежурная нас никак не хотела впускать. Мокрые, голодные, нарушители режима, мы не чувствовали себя виноватыми.
        На другой день я уехала. Кто был этот человек? Как его зовут?
Наверное, об этом знает лишь озеро, но оно никогда и ни кому не расскажет. Даже стихами. 

                Дождик

        В жизни иногда бывают минуты, когда вдруг понимаешь; это – всё. Это – конец. Ты на краю. Дальше  - нет ничего. Полная безнадежность. Полная безысходность. Что делать? Никто и ничто уже не может помочь. Ничего. Понемногу это состояние безысходности парализует волю, тело, разум. Выхода нет. Выхода нет. Нет. Нет. Нет. Я не могу больше оставаться дома. Меня что-то толкает, выталкивает из дому. Куда? Неизвестно  - куда.
        Повинуясь этому непонятному зову, выхожу из дому и иду, иду, иду… Куда, зачем, почему? .. Ничего не знаю, и никто этого не знает и не узнает никогда. Я просто  - иду, не думая, не выбирая дороги. Мне всё равно. Всё равно. Я не плачу,  не кричу,  не зову на помощь. Я просто – иду. Одна. Не останавливаясь, ничего не замечая вокруг, ничего не видя, ничего не чувствуя. Я не знаю, какое сейчас время суток – утро, вечер, день, ночь… Я не замечаю времени. Я не знаю, кто я? Где я? Может быть, я давно уже не на Земле? Может быть, я давно уже в каком-то другом мире?..
         И вдруг… Я что – плачу? Не может быть. Не похоже. Я же ничего не ощущаю. Мне не больно. Почему я вся мокрая?
         Я останавливаясь, поднимаю к небу лицо с закрытыми глазами… Стою. И… улыбаюсь.
         Дождик. Не дождик – ливень. Хлещет  меня по щекам, по носу, по плечам… Мне больно. Ну, больно же… Больно, а я – улыбаюсь. Мне больно, а я смеюсь.
                Дождик. Холодный, колючий, сердитый…
                Значит, я – на Земле.
                Значит, я – жива.
                Значит, я живу.
                Значит, я буду жить.
                Что-то было со мной. Что-то очень-очень плохое.
                Что-то было… Или – мне показалось?..
                Не помню.
                Да, где же это я? Ничего себе, куда забралась – на другой конец города. Как я здесь оказалась – ума не приложу. Впрочем, теперь это уже не важно.
         Главное, дождик. Не дождик – ливень. А я без зонта. Мокрая, как лягушка. Смешно… Плакать надо, а я…смеюсь.
         Вот дуреха…

                Прощать

         Так случилось, что в нашей 12-тиметровой комнатке  в коммунальной квартире на шесть хозяев, около года жила девочка из Касаргов, моя однокурсница, Валя Хайдукова. Может, бедность наша была тому причиной… Её родители жили в деревне своим хозяйством, по тому времени – не бедно. И мы по субботам,  выходным и праздникам ездили к ним отдохнуть, помочь и подкормиться. Мы подружились, хотя были совершенно разные.
         Как-то раз, идя с занятий, зашли в сквер, и, сидя на обрыве над Миассом, говорили, говорили, пели, читали стихи, спорили, мечтали… На закате, когда солнце коснулось черты горизонта, мы поклялись с ней в вечной дружбе и верности. Тут были и слова, и надрезы на пальчиках – клятва кровью, и поцелуи. Торжественная клятва в момент ухода солнца. Казалось, навсегда.
         После окончания педучилища мы расстались. Её направили на ЧМЗ, я осталась в Калининском районе. Виделись мы редко.
         Однажды,  при встрече,  я познакомила её со своим другом Сережей Васильевым. Вскоре, совершенно случайно встретила его друзей без него (обычно они были неразлучны). На мой вопрос, где Сергей, ребята смущенно отводят глаза, переминаются, видно, что не хотят подводить товарища. И все же признаются, что Сергей уехал на ЧМЗ. Он встречается с Валей.
         Мне  было 16 лет. Ей на год больше. Но я не умела прощать.
         Мы с Валей встречались еще несколько раз. Случайно. Потом она уехала в Москву. Лет через 30 наши общие знакомые встречались с ней в Москве и передали её слова обо мне: «Она так и осталась той, «не от мира сего?» Пора бы и поумнеть».
         Я не поумнела.


                Было – не было…

         Было – не было… Было – не было… Златоуст. Балашиха. Первое  место службы моего молодого офицера. Барак, небольшая комнатка, кухня. Рай. Только что жили мы с ним в библиотеке, в казарме, в кабинете замполита.
         Сегодня мы встречаем Новый год. 1964. Компания собралась небольшая – мы с мужем, две молодые офицерские семьи и соседка Зоя.
         Посидели, проводили старый, встретили Новый год. Пели, танцевали, играли. Около трех часов ночи начали расходиться. Жили мы все в одном поселке недалеко друг от друга, минут семь идти. Я вышла проводить гостей. Муж почему-то остался. Полюбовались ночным небом, полной луной, подышали хрустальным воздухом. Он здесь, около бора, действительно необыкновенно вкусный, хрустящий, сосновый, с блеском снега под луной, тенями гор на фоне неба, и я вернулась домой. Свет в комнате был погашен. «Спит, наверное»,  - подумалось мне.
        Наша трёхлетняя дочка спала у соседей. Вошла в кухню, тихонечко, не зажигая света, переоделась в халатик, босиком, на цыпочках вошла в комнату, чтобы убрать со стола посуду, включила настольную лампу, и замерла: на диване, на коленях у мужа сидит Зоя. Они настолько увлеклись друг другом, да и были не совсем трезвыми, что не сразу меня заметили. Я повернулась и вылетела в ночь в чем была. И бегу… бегу… Нет ни зимы, ни ночи, ни сугробов. Одна сплошная боль – чёрная, яркая, обжигающая.
        Очнулась я в каком-то стогу от холода. Ещё не рассвело, но темнота ушла. Где-то вдалеке раздавался лай собаки. Я не могла сразу сообразить, что всё же произошло, почему я здесь? Выбралась из стога, в халатике, в тапочках, отряхиваю соломинки, а на меня с радостным лаем налетает знакомая караульная собака Шатун. С шубкой, валенками и страшной руганью подбегает муж. Чего только я не наслушалась от него пока мы шли домой.
        Живём дальше.


                Эта странная первая
                нелюбовь…

        В Бродокалмаке мы с бабушкой прожили меньше трех лет.
- В город надо уезжать, - домой. Долго здесь не выдержать, - вздыхала бабушка, через силу поднимая бревно на козлы, чтобы распилить на дрова, или таскать тяжелые навильники сена для коровы, или вскапывать по весне огород лопатой.
 Мы, двое - старый да малый (ей за пятьдесят, мне 8-9 лет), поднимали свое деревенское хозяйство на своих плечах. И хотя в деревне дети  взрослеют рано, было страшно тяжело.
        Вечером, управившись по хозяйству, вся зареченская ребятня - восемь-десять мальчишек,  в том числе мой троюродный брат Анатолий, его старшая сестренка со своими двумя одноклассницами-соседками и я собирались, сбивались в стайку, и придумывали себе занятие на этот вечер. Зимой обычно катались с  детдомовских гор,  с крутого берега Течи на лыжах, санках, плашках. Летом наше времяпровождение было куда разнообразнее. Простору больше. То  собирались на берегу, купались, плавали на плотиках по речке, ловили раков, жгли костры. То уходили за гумно,  на опушку березового колка,  играли в разные игры – «салочки»,  «третий лишний», «штандар», «кандалы»,  волейбол, прятки, кружились на круглых качелях, тоже жгли костры, прыгали через них.
         Среди зареченских мальчишек выделялся один – крупный, высокий, черноволосый с яркими темными глазами, то ли рыжими, то ли зелеными, - сразу и не поймешь.  Он участвовал во всех наших играх, не так, будто делал одолжение – лениво, свысока. Все мальчишки безоговорочно признавали его первенство. Стоило ему лишь повести плечом, как кто-нибудь из мальчишек лез за мячом, укатившимся в крапиву, за битой, улетевшей в овраг. Иногда делал он это нарочито-небрежно, как само собой разумеющееся.
         Я в то время ненавидела его!
В начале 48-го года  мы с бабушкой уехали в Челябинск.  Приезжая в Бродокалмак к тете на каникулы, я продолжала «тихую» войну с В…, кстати, одноклассником и лучшим другом моего брата. Они постоянно были вместе – помогали друг другу по хозяйству, учили уроки, готовились к экзаменам. Я просто не замечала его, а в играх уходила из круга, из игры в самом разгаре. «Барин»,  «Обломов», «Цыганский барон» - вот самые безобидные прозвища,  которыми я награждала этого «задаваху».
Прошло несколько лет. Я уже училась в педучилище. Свободного времени оставалось мало. Все годы летом я работала вожатой в городском пионерском лагере в саду им. Челюскинцев.
        На  последнем курсе педучилища, выкроив недельку между сменами, я приехала навестить тетю. Анатолий заканчивал 10 классов и собирался поступать в ЧПИ, а В… мечтал стать офицером и после экзаменов уезжал в Пермь  в  артиллерийское училище.
        Вечером на велосипеде  брат привез меня на опушку леса, где собралась та же зареченская компания,  только «постаревшая» на шесть лет. Мои деревенские друзья детства выросли,  но почти не изменились. Изменилась я. Город, учеба в педучилище, как бы «подшлифовали» меня и внешне, и мой характер. «Горожанка»  - определили мальчишки. Я держалась очень скромно, строго, и, видимо, вызывала у них не только добрые чувства.  Впрямую  они этого не высказывали, но нет-нет да и подначивали, подкалывали острым словцом:  - «Мол, где уж нам, деревенским…» Я считала себя некрасивой девчонкой и очень  боялась насмешек,  поэтому больше помалкивала,  старалась ничем не выделяться. В… остался таким же, но в играх выделял меня по-своему – если в игре «Третий лишний» все щадили меня, то он врезал ремнем изо всей силы, пребольно, а волейбольный мяч подавал на меня так резко и сильно, что сбивал с ног. Я не обижалась, да и ненависть как-то поутихла, сгладилась что-ли, но неприятен он мне оставался по-прежнему, и я сторонилась его.
         В последний вечер перед моим возвращением в город все как обычно. Ребята лениво попинали мяч, поперебрасывались вяло волейболом, посидели у костра, потом в сумерках разбрелись по колку, кто покурить, кто собирать ветки для костра. Я загляделась на огонь. Вдруг за спиной прозвучал негромко повелительный голос:
         - Иди к большой березе. Сейчас же.
         Не успев ни подумать, ни понять что-либо, я повернулась и послушно пошла за ним. В… молча, не оглядываясь, шел впереди.  Кто-то вслед удивленно спросил:   
         - Куда это они?
         Другой голос с ехидцей бросил:
         - Не видишь, дружить…
         У  большой березы ребята всегда оставляли  велосипеды. В… поднял велосипед брата, ни слова не говоря,  вывел его на дорожку, приостановился, подсадил меня на раму и заработал педалями.
         Он увозил меня в лес, все дальше и дальше. Страха я не испытывала. Это был друг моего брата и обидеть меня никогда бы не посмел. Было другое, незнакомое чувство. За моей спиной, близко-близко, тяжело дышал чертовски симпатичный парень.  Иногда на скорости, я оказывалась как бы в его объятиях, и меня окатывала горячая волна. Я спешила, насколько это было можно, отстраниться, сжаться. Но как можно стать меньше, сидя на раме велосипеда в сильных руках велосипедиста…
         Через какое-то время он остановился. Я сама спрыгнула с рамы и задала глупый вопрос:
         - Где мы?
         - В лесу.
         Да-а, коротко и ясно. Ответа я не получу, так что лучше молчать. Еще какое-то время мы шли по невидимой в темноте тропинке, но, похоже, хорошо знакомой моему спутнику. Потом он так же, молча, остановился, прислонил велосипед к березе, снял курточку и расстелил у моих ног.
         - Садись.
Что мне оставалось делать? Я села, прислонилась спиной к березе и стала ждать. Тут же, будто обрадовавшись нежданным гостям, налетели тучи комаров. Он ходил рядом, шуршала трава под его ногами, потрескивали ветки. Необычность ситуации меня как бы парализовала. Ни о чем не думалось. Было тревожно и сладко.
Щелкнула зажигалка. Ого… Рядом куча хвороста. Маленький огонек несмело обхватил, обнял одну тоненькую веточку, пополз по ней,  дотянулся до другой, пробежался по этой… коснулся еще одной… И вот уже на фоне темноты играют, потрескивают язычки, змейки, стрелки огня. Музыка огня в полночь. Когда костер разгорелся, подошел мой похититель, молча протянул мне несколько веточек земляники с крупными красными ягодами.
       - Спасибо.
Он сел напротив меня. Закурил. Мы сидели, смотрели на огонь, друг на друга, подбрасывали в костер веточки и думали каждый о своем. В… несколько раз вставал, курил, уходил в лес, приносил еще веток. И молчал.
Светало. Это была одна из самых коротких июньских ночей. Костер погас. В… разбросал, затоптал несгоревшие ветки, взял велосипед.
       - Пошли.
       Мы вышли на дорогу. Он вновь подсадил меня на раму и мы поехали в сторону деревни. Пока ехали, он несколько раз зарывался в мои растрепанные волосы, как бы нечаянно, и быстро отстранялся. На окраине деревни В… не удержал  руль, велосипед резко вывернуло, и мы оба оказались на земле.
       - Ты в порядке? – наклонился он надо мной.
       - Еще не знаю.
       Он подал мне руку, помог подняться, отряхнул платье. Мы долго смотрели друг на друга и смеялись.  Просто так. Больше всех досталось велосипеду – погнули раму. Вылетели спицы.
       У ворот дома тети Тани мы расстались. Хозяйки уже выгоняли коров на пастбище,  и он заспешил домой.
       Утром я уехала в Челябинск.
       Если бы этим все кончилось…
       Через месяц мы встретились с Анатолием, который сдавал экзамены в ЧПИ. Его друг не поехал в военное училище. Он пролежал  в Миасской больнице.  На мой немой вопрос Анатолий, с сожалением сказал, что В… поступает в РУ №1 ЧТЗ. И все. Ни в какие объяснения он не вдавался.
        Спустя много лет, став моим мужем,  В…  рассказал об этом случае
 Мальчишки, не все, а трое-четверо самых «крутых», договорились шаманить «горожанку-гордячку» в лес. В… узнал об этом совершенно случайно. Ни кому не сказав ни слова, он увез меня в ту ночь в лес. Такого ему не простили – предатель! Расправились беспощадно – заточкой в спину под левую лопатку. Смерть прошла всего в нескольких миллиметрах от сердца. А дальше – районная больница,  прощание с мечтой стать офицером. Судьба совершенно неожиданно сделала крутой поворот в его жизни – РУ №1, ЧТЗ, армия, снова ЧТЗ.
        Живя в одном городе, в получасе друг от друга, мы никогда не встречались.  У каждого была своя жизнь. Но об этой странной сказочной ночи, самой короткой в году и самой длинной в нашей жизни, никогда не забывали. Никогда.   


                От сердца к сердцу
                (Семь дней в Москве и в Петербурге)

        В последний майский день мы уезжали в Москву и Петербург. Мы -   это группа участниц хора общественного движения «Память сердца. Дети погибших защитников Отечества». Эта поездка – награда за книгу «Память сердца», получившую «Гран-при» на областном фестивале печати. Но поездка не только награда, она – деловая: встреча с участниками нашего движения в столицах, обмен опытом. Выступить, заявить о себе на всю Россию, о нашей организации, которая по времени создания является первой в стране. Нас тринадцать человек, но мы не суеверны и не боимся этой цифры. Общее у нас – возраст, судьба наших отцов, не вернувшихся с войны. Общее то, что у каждой есть дети и внуки, которых мы бесконечно любим и не хотим повторения нашей судьбы. Ну а судьбы у нас, конечно, разные. У каждой – своя.
        Нам досталось суровое время, военное и послевоенное детство, тяготы и лишения. Но мы выдержали, выстояли – во имя светлой памяти наших отцов, матерей, во имя наших детей и внуков, для которых им всегда были надеждой и опорой.
Мы везем с собой не только песни и воспоминания, но даже свою афишу с нашей программой. «От сердца к сердцу» - эстафета любви и памяти.
Москва встречает многолюдьем, шумом, потоками машин и хорошей погодой. Это мы с Урала везем тепло и солнце.
        В первый же вечер встреча с великолепными актерами в театре Российской армии на премьере спектакля Мольера «Скупой», а на следующий – «Дуэт для солистки» с Людмилой Чурсиной и Александром Диком.
        В воскресенье, троицу, с утра мы у могилы Неизвестного солдата, у Кремлевской стены – самом священном месте для каждого россиянина. И первое выступление в Александровском саду. Пели о Москве, о Родне, Об Урале, песни военных лет. Пели негромко, чтобы не разрушать торжественной обстановки места, куда люди приходят по зову сердца поклониться памяти павших на войне. Народу было много. Слушали нас хорошо и благодарно.
Второй концерт был внеплановым. Когда пришли на Арбат, вспомнили Булата Окуджаву и решили: споем. Прямо здесь, среди спешащих куда-то людей, продавцов сувениров, художников, делающих  моментальные  портреты, нашли место, остановились, и – запели. На нас обратили внимание, слушали. 
        Последнее выступление было в Академии труда. У людей в зале на глазах были слезы, и щедрые аплодисменты.
        Из Московских впечатлений главное – это посещение мемориала на Поклонной горе. Поражает торжественность и величие этого удивительного мемориального комплекса. Но как бы парит над Москвой. Здесь везде собора, среди фонтанов, чувствуешь какую-то умиротворенность,  тишину, и благодарность всем тем, кому посвящен этот мемориал. Фотографировались на память возле самых дорогих реликвий.
После пяти дней в Москве едем в Санкт-Петербург. Здесь у многих погибли отцы, защищая Ленинград,  и умерли в блокаду родные, в том числе и Валентины Михайловны Новиковой, нашего руководителя.
         Первое выступление нашей агитбригады в Петербурге – в Доме ветеранов войны и труда на Чкаловском проспекте. Встретили нас на трех машинах, а возле крыльца уже ждали немолодые, очень доброжелательные ветераны. А как нас слушали! Впитывали каждое сказанное нами слово, подпевали, дружно хлопали и благодарили. Но самое главное – им так хотелось просто пообщаться, поговорить.
         А наутро нас ждали в Павловске в Доме ветеранов войны. Прислали за нами автобус. У входа нас встретила афиша, не наша, но о нас – Гости из Челябинска. Зал был полон. Какие глаза у этих далеко не молодых людей, прошедших всю войну, столько перевидевших и переживших – молодые, задорные. Они подпевали нам и хлопали, а под конец, когда Наталья Аношкина, наш гармонист, заиграла веселую плясовую, пустились в пляс, задорно, лихо, позабыв о возрасте и всех болезнях.
         Можно представить себе, какие это были замечательные парни и девчата в те молодые, военные годы. А после сфотографировались с директором этого Дома с группой ветеранов. Нам подарили книгу «Солдатские вдовы» с воспоминаниями этих удивительных женщин, пригласили в гости, посмотреть, как они живут, просто поговорить. Здесь мы познакомились с одним интересным человеком, полковником Кабаковым Петром Ивановичем. В годы войны он бывал в Челябинске. Ему 87 лет, но он стройный, с гвардейской выправкой, ясным умом, остроумен  и полон энергии. Было такое чувство, что мы с ним давно знакомы. Он провел нас по Павловску, по Павловскому парку, и оказался прекрасным экскурсоводом и рассказчиком. Мы порадовались, что у ветеранов в этом Доме прекрасные бытовые условия, что они окружены заботой и вниманием.
         А потом – легендарное дорогое каждому россиянину место – Пушкино. Пушкинские места…
         Но конечно, самым памятным событием их этих двух сказочных дней в Санкт-Петербурге – поездка на Пискаревское кладбище, к знаменитому мемориалу, где высечены слова Ольги  Берггольц «НИКТО  НЕ ЗАБЫТ  И  НИЧТО  НЕ  ЗАБЫТО». Нас глубоко взволновало, что в День Победы на Пискаревском мемориале была открыта памятная доска со словами благодарности челябинцам,  погибшим при защите Ленинграда.
         Мы возвращаемся домой, полные впечатлений – на всю оставшуюся жизнь. Теперь нам выступать, рассказывать об этих семи незабываемых днях в Москве и Петербурге, где осталось столько наших новых друзей, с которыми мы будем переписываться и по возможности встречаться. Но самое главное – мы поняли, что мы нужны людям, что мы не одиноки, что нас понимают и поддерживают не только у нас дома, но и в столицах.



                Сон о дочери

         Неведенье – это великая сила. Как хорошо, что человек не может знать, что его ожидает через пять лет, через год. И даже завтра. Я так была счастлива! Несмотря ни на что. Я – жена. У меня есть муж. Законный. Видный. Ко мне относится хорошо. Ведь не зря же вскоре после свадьбы он сказал:
         - Я пока еще, наверное, не люблю тебя. Но ты никогда не будешь жалеть, что вышла за меня замуж. Звезд с неба не обещаю, но слез – тоже.
         Я верила. Верила, что подружимся, поймём друг друга, и любовь придет. В это я верила безоговорочно. Не может не прийти.
         Я была счастлива. Я ждала ребенка. Впервые. Первого. Я почти знала, что это будет дочь. И радовалась. Муж был внимателен, оберегал. Выполнял все мои желания, маленькие капризы. Каждый вечер весь март я ходила пешком встречать его с работы к проходной ЧТЗ. И  шли мы домой до «Искры» тоже  пешком. Беременность протекала легко. Я почти не замечала за собой никаких изменений, никакого токсикоза. Дома делала как раньше всю работу – готовила, стирала, мыла пол.
В день моего рождения 7 апреля мы с мужем обошли весь город пешком в поисках мне подарка – духов «Гаянэ»,  моих самых любимых, и  детского теплого одеяла. А вечером посидели в семейном кругу, я  даже выпила чуточку «Кагора».
         Ночью мне стало нехорошо, но я промолчала, перетерпела, чтобы не тревожить ни мужа, ни бабушку. Утром, как обычно, проводила мужа на работу и занялась домашними делами. Бабушка внимательно поглядывала на меня, но ни о чем не спрашивала.
         Пришел с работы муж.
         - Веди-ка её в больницу. Неладно с ней.
         Я хорошо помню дорогу до больницы на Российской, а потом какой-то промежуток времени  выпал у меня из сознания.
         - Дочь.  Да какая красивая, крепенькая девочка, - услышала я женский голос. Раздалось несколько сильных шлепков.
         Последовавший за этим возмущенный рев оглушил всех на продолжительное время.
         А внизу, в приемном покое маялись несколько мужчин.  Когда раздался этот  оглушительный рев со второго этажа, муж уверенно сказал:
         - Это моя дочь.
         Нас выписали на седьмой день. Все было, как водится – и цветы, и шампанское, и торт. Муж бережно нёс этот драгоценный сверток в белоснежном кружевном покрывале, перевязанный розовой лентой.
         - Ольга, значит. Счастье казалось вечным.
         Неведенье – это великая сила.   


         Неотправленная фотография

         Перебирая  снимки из семейного архива, я наткнулась на старую фотографию. На стуле стоит маленькая девочка, а рядом - немолодая женщина в белом халате, с грустной улыбкой. Пожелтевшая от времени, выцветшая, потерявшая чёткость, фотография из того страшного года в самом разгаре войны. Эта девочка -  я. Нахлынули воспоминания.
         Отца своего я помню довольно смутно, а вот его мать, мою бабушку, я буду помнить до последнего своего часа, до последней минуты. Бабушка, мамочка моя, как ты мне нужна сейчас, спустя полвека, когда у меня самой взрослые дети и подрастают внуки, твои праправнуки! Как  мне необходим сейчас  твой совет, успокаивающее слово, твой строгий и в то же время такой любящий взгляд, твои добрые ласковые руки.
         Этот снимок, где мы вдвоём с бабушкой, был сделан в мае 43-го года по просьбе отца. Мы  долго и торжественно собирались в фотографию. Бабушка сменила свой тёмный платок на светлый, попыталась улыбнуться в объектив. А я, приодетая, понаряднее, так и не сумела улыбнуться. Все-таки и здесь, далеко-далеко от войны, была война, и было страшно без отца.
         В каждом письме на фронт я писала печатными буквами:
- «ПАПА,  СКОРЕЕ  ЗАКАНЧИВАЙ   ВОЙНУ  И  ПРИЕЗЖАЙ  ДОМОЙ,  МЫ ЖДЕМ  ТЕБЯ». 
В последнем письме он предупредил, что его переводят в другую часть, изменится номер полевой почты,  и он напишет нам, как только сможет.
Готовая фотография уже несколько дней лежала на столе в конверте, на котором не было адреса. Мы ждали письма с фронта.
         И дождались.
         В тот день к нам в комнату вместе с почтальонкой вошли соседи. Письмо!  Бабушка выхватила у почтальонки конверт – треугольник и поднесла к глазам.
- Это не Мишин почерк. Может, из госпиталя? Быстро развернула треугольник письма и начала: - «Дорогая Екатерина Ивановна!..»
         Голос её прервался,  и она передала листок соседке.
         - Не могу. Читай ты.
         Приглушенным голосом, почти шёпотом соседка произнесла первые слова:  «Дорогая Екатерина Ивановна! Пишет вам друг вашего сына Иван Жар…»
         - Ну вот! Я же говорю, что из госпиталя.
         - Читай! – вырвалось у бабушки.
         «… Ваш сын, Гвардии старший сержант Спицын Михаил Степанович, геройски погиб, возвращаясь из разведки…»
         Молча, не вскрикнув, не застонав, падала бабушка. В комнате стояла такая тишина, что было слышно, как ветер, влетев в открытое окно, пытается вырвать из рук соседки листок с чёрной вестью и унести его куда-нибудь… куда-нибудь…
         Соседка тихонько положила письмо на стол рядом с конвертом без адреса, в котором была наша с бабушкой фотография. Отправлять её уже было некому…
         С тех пор прошло почти шестьдесят лет. Я держу в руке старую пожелтевшую фотографию. На ней – пожилая женщина в белом платочке с грустным лицом, а рядом на стуле – маленькая девочка с широко открытыми глазами.
         Эта девочка – я…


                Обида

         В зарослях черемухи на берегу у меня было любимое место. Здесь весной я посадила георгины. Дядя сделал скамеечку, столик. Это место было нашей с ним тайной. С деревенскими детьми я почему-то не дружила. Одной мне было лучше.
В этот день я шла по берегу. Дома вдоль озера были высокие, от земли каменные, а выше – деревянные, от наводнения. Вдруг меня позвали по имени. В одном из домов открылось окно, и выглянул мальчишка из нашей школы, почти взрослый: в этом году он закончил семь классов. Я его знала плохо.
         Не подозревая ничего худого, подошла к дому. Он свесился из окна, я же была маленькая, только пять лет, и протянул мне что-то яркое, блестящее. Я доверчивая подошла к окну. И вдруг на  меня обрушился целый поток холодной воды.  Это было настолько неожиданно, что ни защититься, ни отклониться я не успела. А сверху раздался злорадный смешок:  «Иди, жалуйся своему дядюшке, директорская любимица!»
         Я не закричала, не заплакала, повернулась и пошла. Меня догнал неуверенный мальчишеский голос:  «Иди, иди, жалуйся!»
         Насквозь промокшая, я спустилась к берегу, дошла до своего уголка, и только здесь, вдали от всех, упала на траву и горько разревелась.
         Никому и никогда я не рассказывала об этом случае. Единственный свидетель, - темно-красный георгин.  Он был не из болтливых. А осенью и он отцветал.


                На ошибках не учатся

          Мне дали отпуск, и деньги, и путевку на базу отдыха под Чебаркулем. Муж в это время лечился и отдыхал в санатории  «Еловое». Погода стояла прекрасная. Бабье лето. Он встретил меня в Чебаркуле на станции и проводил до базы. Нас ждал сюрприз – база с 15 сентября закрывалась. Уезжали последние отдыхающие.
Мы вернулись на станцию, положили чемодан с нарядами в камеру хранения, и муж пригласил меня побывать в «Еловом».
          До сих пор для меня загадка – зачем ему надо было привозить меня в санаторий?
          На аллее нас встретила небольшая компания отдыхающих.
          - Вера, Николай, Эдуард…, - представил их муж.
          Все вместе пошли к нему в комнату, быстро накрыли стол в честь моего приезда, посидели, взяли с меня обещание приехать через два дня с пивом и рыбкой.
Вечером я приехала домой. Жили мы в коммуналке с соседками  – пьяницами и скандалистками. В первой комнате жили мать и дочь. На пороге коридора  встретила меня старшая соседка, и не совсем трезвым голосом начала рассказывать, как тут без меня мой муж пил с её дочерью, как он отзывался плохо обо мне…
         Короче говоря, мне пришлось повернуться и уйти из дома,  даже не заходя в комнату. Вернулась я ночью, когда все спали.
         Рано утром, накупив всякой всячины, поехала в Чебаркуль. С тяжелыми сумками, где было и пиво, и рыбка, и торт, и шампанское, и коробка конфет, я постучала в дверь его комнаты. Не получив ответа, осторожно толкнула дверь.
Они сидели на его кровати рядышком. Муж обнимал Веру за плечи, а она пришивала пуговицу к его плащу. Я стояла с сумками в открытой двери. Наконец, муж заметил меня, отстранился и заорал:
        - Ты зачем приехала? Кто тебя просил? Я же сказал через два дня?..
        Поток его яростных слов ударил меня и отшвырнул от двери. Поставив сумки в коридоре, я вышла и остановилась, соображая, что же делать дальше. Мимо меня прошмыгнула  Вера и присела на скамейку неподалеку. Вслед за ней вышел муж и вновь набросился на меня:
        - Что мне прикажешь теперь делать? Приехала… Весь отдых мне испортила. Говорил же я тебе… Она же теперь ко мне не подойдет…
        Отдыхающие останавливались и с интересом наблюдали это бесплатное зрелище. Я медленно пошла к воротам. Он метался между мной, Верой и комнатой.
        - Я сейчас же уезжаю, сдаю постель, выписываюсь…
        Я повернулась:
        - Зачем же и куда? Тебе еще целых две недели отдыхать. Во и отдыхай. Иди, тебя ждут.
        - Так ведь она ко мне…
        - Это уж твои проблемы.
        На другой день я взяла горящую путевку в дом отдыха «Лесники», и в тот же день уехала в Курган.  Дети были у бабушки,  и я оставила на всякий случай в комнате записку с адресом, где меня искать.
        Прошло дней пять. Я была очарована и местностью, и рекой Тоболом, и погодой, и отдыхающими. Со всеми перезнакомилась,  каждый день на танцы, на экскурсии. А какая компания подобралась… Учитель, врач, актриса, летчик… Отдых обещал быть изумительным.
        Собираюсь на ужин. Привожу себя в порядок. После ужина – сразу на танцы.
Решительный стук в дверь. Я еще в халате, перед зеркалом. Подождут. Не спешу открывать. Стук повторяется. Иду к двери. Открываю.  На пороге муж.
Явление Христа народу… Жду. Что дальше?
         - Я хотел купить сюда путевку. Она стоит 48 рублей. У меня нет денег
         Не приглашая войти, жду продолжения.
         - Поедем домой.
         И ни слова о происшедшем.
         Через полчаса уезжаем домой. Муж все-таки.


                Наговор

         Этот случай мне рассказала моя бабушка. Рассказала просто как факт биографии. Не надеясь, что я поверю и пойму. Время было такое – не верящих и не верующих в Бога, ни черта. Церковь и священники объявлялись как бы вне закона. Но, как ни странно, и в Бога,  и в нечистую силу верили – истово, но тайно. И не только бабушки – старые люди.
         Произошло это в молодости моей бабушки, вскоре после революции. Она, молодая вдова, никак не могла прийти в себя после внезапной смерти горячо любимого мужа. И даже маленький сынишка не мог вывести ее из этого состояния. Десять счастливых лет оборвались внезапно, страшно. Теперь она жила в каком-то нереальном мире,  где время как бы остановилось, и ничто не могло пробить стену этой безысходности.
         Прошел год, когда их сосед, бездетный вдовец, вдвое старше нее, начал захаживать в дом к молодой красивой вдовушке. Ее мать, сестра, родственники всячески поощряли его. Человек он был хороший, работящий, в общем, жених завидный. Но Катя ничего не замечала. Жила как в тумане, на глазах угасала, таяла. Чего только не делала мать  - и доктора привозили из волости, и священник постоянно заходил, и в Верхотурье в монастырь возили. Все напрасно. Мать плакала – уходила из жизни дочь, молодая, полная сил.
         Но вот однажды поздней осенью, вечером, уже в сумерках, зашла к ним во двор незнакомая старушка, худенькая, махонькая, шустрая. Казалось, да не оказалось.
        - Прослышала я  - дочь у тебя болеет. Может, помочь, чем смогу?
        Потерявшая всякую надежду, отчаявшаяся мать только безнадежно махнула рукой:
        - Не встает уже. Никто ей не поможет. Батюшка был.
        - Дай, погляжу.
        Зашли в дом. В маленькой светелке лежала совсем молодая женщина, бледная до синевы. Почти прозрачная, с безжизненным взглядом.  Только глянула бабка на молодку – и вон из комнаты, и мать за собой потянула:
        Баню топи.
        Всю ночь колдовала бабка в бане над умирающей Катенькой, никого близко не подпускала. С первым лучом солнца вышла из бани, вернее, выползла, пала ниц и долго молилась, благодаря Бога за исцеление умирающей и прося за что-то прощения. Ее унесли в комнату и она проспала целые сутки. Катерина вышла на своих ногах.
        - Маменька, есть хочу,  - были ее первые слова.
        Прощаясь, бабка попросила прощения у обеих – у матери и у дочери.
Что же произошло?
        Будто бы как-то пришла к ней бабенка из этого села и попросила навести порчу на разлучницу. Детей, мол, оставила без отца – загулял мужик. Уж так слезно молила да уговаривала, что не выдержала колдунья, дала ей отворотного зелья да наговор на злодейку-разлучницу. А потом видение пришло – в дорогу позвал кто-то и на дом этот навел. Оказалось, обманула молодайка. Сама глаз на вдовца  положила. Слава Богу, успела колдунья не дать злодейству совершиться.
        Имя молодайки не было названо, но и так все было ясно. Деревня-то своя.


                Алеша и Ларион

        У нас с бабушкой на квартире около года жила моя однокурсница Валя, родом из пригородной деревни.  На выходные мы с Валей уезжали в деревню к ее родителям. На станции собирались целой компанией таких же ребят и девчонок,  которые учились или работали в городе. На Есаулку поезд приходил где-то через час. Иногда нас встречали на лошади,  но чаще мы шли пешком до деревни. Идти всем вместе было интересно – наговоримся, набесимся, нахохочемся. Я перезнакомилась со всеми, но из-за своей застенчивасти держалась на расстоянии, больше молчала, слушала.
А через час, переодевшись, соорудив по-быстрому прически,  мы собирались в деревенском клубе. Это была обычная просторная деревенская изба, вдоль стен – скамейки, проигрыватель с кучей пластинок, магнитофон и гармонь. Танцевали до упаду, иногда до утра,  и играли в «почту»,  популярную в те годы игру молодежи.
        Среди деревенских девчонок Валя выделялась – стройная, крепкая, на овальном лице тонкий носик, пухлые губки. Но больше всего поражали ее глаза  - серо-синие, холодноватые, ироничные. Мне казалось, что все ребята были в нее влюблены, поэтому у нее и не было подруг.
        Я не могла быть ей соперницей ни в чем. Но я очень неплохо танцевала, и партнеры у меня были всегда. В игре мне тоже перепадали «Почтовые отправления», иногда даже подарки – цветок, открытка, платочек. Предлагали встретиться, но я всегда отвечала уклончиво, ни «да», ни «нет», а больше  - строчками из стихов, которых я знала великое множество на все случаи жизни.
        Шло время, мы взрослели, а игра в «почту» не надоедала. Может быть, потому, что в записке можно сказать то, что очень трудно сказать напрямую.
        Мне втайне нравился один парень, сосед Вали – Алеша, Лешик. Весь светлый, солнечный, всегда с улыбкой, какой-то беззащитный, и ребята часто подшучивали над ним, порой даже очень обидно, а он только улыбался. Часто, убегая от очередного Валиного поклонника, прихватывали его телохранителем. Гуляли втроем до утра, сидели на берегу озера, жгли костры. Лешик был помешан на воде и мог бесконечно рассказывать о морях и океанах,  о реках и озерах нашего края, их обитателях. Я наслаждалась его рассказами, в Вале наш мечтатель не нравился, но друг он был замечательный.
        Однажды, уже в конце лета, в клубе было много молодежи, танцевали на площадке клуба. Я получила  записку: «Ты мне нравишься. Л» И адрес: «II  от 25» В полной уверенности, что это от Лешика, ответила: «Ты мне тоже. 25 от II». И так мы допереписывались до свидания.  «У журавля после танцев» - была последняя записка.  Этот колодец с журавлем стоял на краю деревни по дороге к Валиному дому.
        В конце вечера, танцуя с кем-то, я столкнулась с Лешей и с изумлением увидела у него на рубашке номерок почты 29. Кому я тогда писала? Настроение  сразу упало. Тут уж не до танцев, не до свидания. Выхватила Валентину из какого-то быстрого танца, выдернула на улицу:
        - Домой!
        - На творила что-нибудь?
        - Натворила. И даже больше. У колодца меня будут ждать.
        - Так это же здорово!
        - Смертельно здорово!
        Валя, кажется, начала о чем-то догадываться.
        - Кто?
        - Л…
        Она ахнула:
        - Ларка! Ну и вляпалась ты!
        Ларка был на много старше нас и пользовался непререкаемым авторитетом у местной молодежи. Он был  неотразим – цыганская яркая внешность и хватка, умный, хитрый, внимание оказывал далеко не всем, но уйти от  его «когтей» было невозможно. Его боялись все «зеленые» девчонки, а матери девчонок называли его «сатаной», «колдуном», «бестией». Жениться он не собирался, хотя было ему тогда за двадцать пять. Все парни деревни были его командой.
        Домой к Вале вела одна-единственная дорога – Мимо колодца. Мы спрятались в каком-то палисаднике среди кустов сирени. Танцы кончились, в домах погасли огни. А у колодца вспыхивали огоньки папирос. Похоже, уходить ребята не собирались.
        - Умеешь по-пластунски?  - спросила шепотом Валя.
        - Спрашиваешь!  У меня по военному делу пятерка. Мы сняли туфли и босиком, по крапиве, прижимаясь к плетням, где пригнувшись, а где на четвереньках, крались вдоль улицы. Ребята  у колодца курили, о чем-то переговаривались. Их было двое – Ларион со своим верным другом Костей. Где-то мы сумели найти лазейку в плетне и  пролезли в огород. Картофельная ботва была высокой, и мы, уж не знаю по-каковски, прижимаясь к земле, в своих светлых нарядных платьях ползли среди кустов, чтобы, не дай Бог, не пошевелить стебли. Плетень был низкий, а колодец стоял на пригорке, откуда все вокруг было видно, как на ладони.
        Было тихо-тихо, даже собаки не лаяли. Мне показалось, что картофельное поле бесконечно. Наконец, мы уткнулись носами в плетень на другом конце поля. Промчались вихрем по нашему огороду, влетели во двор и – к малке. Это такой флигелек во дворе. Включил свет, глянули друг на друга и – о, Боже! Чтобы описать наш вид, не найдется слов ни в одном языке. Мы так громко хохотали, что перебудили Валиных родителей  в большом доме. Нас под конвоем отвели в баньку на самом берегу озера, заставили вымыть голову теплой водой, а потом, подшучивая, долго полоскали нас в озере.
        Утром мы с Валей уехали в город.
        Лариона я встретила лет через  пять. Тогда я все лето работала с детьми на даче у озера Смолино. В один из редких выходных я бежала в центре города с автобуса на трамвай.  И вдруг кто-то заступил мне дорогу. Я с маху влепилась в какие-то значки, ремни, пуговицы, чьи-то руки обхватили меня и крепко зажали. Потрепыхавшись в этих руках, я  затихла. Распахнула глаза. Господи, до чего же знакомый взгляд!
        - Гражданка, вы нарушили правила уличного движения.  С вас полагается штраф.
        Голос жесткий, без эмоций, а лукавые чернущие глаза прямо-таки хохочут.
Я, наконец-то, опомнилось:
        - Ларка! Ты?
        Я шла по улице с грозой нашей юности. Ни страха, ни робости как будто и не бывало.
        - Ларик, ты не отразим. Самодовольно выпятив свою  мужественную грудь в милицейском мундире, увешанными какими-то значками, этот нахал подтвердил:
        - Знаю.
        - Ларион, что же тогда было? Чем я тебя привлекла?
        - Загадочностью.
        - Но мне же нравился другой, я же не тебе писала.
        - Ну, и что? Я ведь ждал тебя совсем не для того, чтобы обидеть.
        Старлею Лариону было уже за тридцать. Женат, растил сына. И, похоже, был счастлив. А юность? Как давно это было…
        А Лешик… Лешик был далеко-далеко, где-то у Тихого океана.


                Дорогами погибших отцов

        Наша поездка началась. По линии Программы празднования 60-летия Победы  агитбригада нашего общества «Память сердца. Дети погибших защитников Отечества» едет по городам-героям с миротворческой миссией. С благословения губернатора Челябинской области Петра Ивановича Сумина, под руководством Валентины Михайловны Новиковой, создателя и организатора этого общества и в Челябинской области и в России, мы едем туда, где сражались и погибали наши отцы, где начался трагический и победный марш Добровольческой танковой бригады Уральцев.
        В поезде – поём, репетируем, едем… .  И уже в поезде начинается работа. Знакомство с соседкой по купе из Самары, дочерью погибшего солдата и её желание создать такую же общественную организацию у себя.
        А впереди у нас – Тула, Орёл, Брянск, Псков, Смоленск, Великий Новгород и Санкт-Петербург. Как нас встретят?  Наверное, у всех, кроме нашей Валентины Михайловны были сомнения и опасения.
        И напрасно.
        И наш концерт, и песни по заявкам  наших хозяев – ветеранов Великой Отечественной прошли замечательно, и закончился вечер  пляской.
        Город Тула.  В 10.00 на автобусе нас повели на экскурсию по историческим местам города.  Древний город,  Кремль,  где две церкви – Успенский и Богоявленский соборы. Два музея – Оружейный и Самовары. Чем еще славилась Тула?  Тульские пряники и тульская гармошка. Куликово поле. И памятники Петру I,  Демидову. На  Куликовом поле было разбито войско Мамая из Золотой Орды, позже потерпел поражение крымский хан Гирей, не удалось одолеть Тульский Кремль и армии Наполеона.
        В 1941 году в течение 45 дней защитники Тулы сдержали огненный натиск танковой армии Гудериана, но защитили столицу и не дали прорваться в Москву.
        После обеда состоялась встреча с  представителями партии пенсионеров. В. Новикова рассказала о нашей организации, её целях, планах. И небольшой концерт. А вечером в «Центре» был большой концерт. Полный зал. Ветераны войны слушали наши песни и рассказы о себе, пели с нами вместе и плакали, и танцевали.
        Экскурсия по местам боёв.  Памятники.  Тульский некрополь.  Возлагаем цветы у памятника «Танк»
        Брянск.  Город  партизанской славы. Ещё в 5 веке на берегу Десны была заложена крепость. На город покушались половцы, татары, монголы, французы, литовцы, немцы, поляки.  Куликово поле. В  войне 1812 года отличились ополченцы и партизаны  брянщины.  С 18 века город поставлял российской  армии и флоту артиллерийские орудиям. Брянск богат соборами, храмами, церквями.
В Брянске у Вечного Огня мы возложили цветы.
        Орёл. Крылатый город. Город первого салюта в Москве. Именно отсюда начался победный марш наших танкистов в 1943 году. История этого города уходит во времена Ивана Грозного. На месте слияния двух рек Оки и Орлика в 1566 году была заложена крепость для защиты южных границ Русского государства. В годы Великой Отечественной войны город два года находился в оккупации. Наша 63 Челябинская танковая бригада принимала участие в освобождении орловской земли.
        Экскурсия по городу. Мемориальный комплекс,  открытый в честь празднования 400 – летию г. Орла. Два монастыря.
        Знаменитые  земляки – орловчане – Иван Тургенев и Иван Бунин, Леонид Лесков и Русанов – полярный исследователь, Университетская площадь с  памятником С. Есенину, Площадь генерала Ермолова.
        Нашу агитбригаду встретили в зале центра «Орловчанка» ребята старшего возраста.
        Экскурсия по городу.  Отъезд в г. Смоленск.
        Смоленск, город Герой, город русской доблести и славы, который во все века первым встречал и отражал врага. Один из древнейших городов России, старше Москвы, Пскова, Владимира. Здесь в 16 веке началось строительство Смоленской крепости, современники называли её «Ожерельем земли русской», понимая её важность, крепость строила вся Россия.  История города связана с нападением польско-литовских и наполеоновских войск, с фашистской оккупацией, которая продолжалась более двух лет. С ними сражались более 120 партизанских отрядов.  В итоге разрушенный город и 135 тысяч расстрелянных, повешенных и замученных жителей. Первые  в годы войны залпы «катюши» даны здесь.
        Псков.  Год назад город отмечал 1100 лет. Первое упоминание в летописи «Повести временных лет» в 903 году в связи с женитьбой киевского князя Игоря на псковитянке  Ольге. Город – крепость, протяжённость крепостных стен более 9 километров. С  XII  по  XVIII век крепость 40 раз штурмовали многочисленные армии, но ни разу она была взята. В Пскове более 50 соборов, храмов, часовен. На территории псковщины было 10 концлагерей, только в одном из них было уничтожено более 60 тысяч человек, фашисты сожгли 326 деревень. 23 июля 1944 года город был освобождён, в нём оставалось 143 человека.
        Великий Новгород  – древний русский город. Софийский собор в Кремле – древнейший храм России, главная святыня новгородской земли, построенный князем Владимиром, сыном Ярослава Мудрого. Здесь погребены князь Владимир и его мать княгиня Анна, отсюда уходили на защиту русской земли Александр Невский, у стен собора собиралось Новгородское  вече.
        Мы проехали семь городов.  Да, во всех городах мы видели одно и то же: следы зверств фашистов на фотографиях  в музеях и братские могилы, в которых похоронены тысячи и тысячи граждан бывшего Советского Союза. Здесь лежат и наши отцы. По нашим данным больше всего наших отцов полегло  на Ленинградской, Новгородской и Псковской земле. Мы плакали, наши сердца переполняла боль за всех погибших и безвинно убитых. Как только мы выдержали всё это?!