Рассуждения и воспоминания осенним вечером

Ясный сентябрьский день уже заканчивался. Солнце, склоняющееся за горизонт, отбрасывало длинные теплые лучи, в их свете заросшая клевером лужайка была пятнистой и изумрудно-черной. Там, где свет проходил через листья, они загорались драгоценными камнями, а где от травы на земле была тень, там лежали кусочки непроглядной черной ночи. Нежно-голубое небо местами окрашивалось акварелью серо-белых подсвеченных облаков, и позолоченные солнцем деревья стояли не шелохнувшись, будто бы набирая тепло перед зимою. Земля, отпылавшая весною и отгоревшая летом, словно входила в возраст молодой красивой женщины, над которой уже не довлеют страсти, но она остается прекрасной. Люблю эти дни больше всех остальных в году, потому что моя душа в них отдыхает.
Я гулял с трехлетней доченькой. Мы зашли на детскую площадку, на которой никого не было, и мое любимое резвое создание побежало осваивать горки, детские башенки и песочницу, а я, усевшись на лавочке, приглядывал за ней и грелся на солнышке. В мои прищуренные глаза падали волны света. И приходили мысли и вопросы на ум, или вернее не приходили, а я снова звал их сам. Что же было самое главное в жизни? Правильно ли я живу? Что есть наша жизнь, только ли переживание ощущений во времени?
Уходят из жизни самые близкие мне люди. Ушла бабушка, ушел отец, ушел друг детства и юности. Уйдут и окружающие меня, и я вслед за ними или пораньше. Память моя фрагментарно хранит из разных лет картины мира, портреты людей, их поступки. Вот я сам в возрасте моей дочери сижу один во дворе детского сада и вокруг меня торжествует золотая осень. Ворохи опавшей листвы на дорожках, прозрачное голубое небо, болоньевая курточка на мне и резиновые сапоги. Почему-то я не помню никого рядом со мною, но отчетливо помню себя и осень. Отчего же именно так запечатлелось в памяти? Видимо, можно только гадать и это входит составляющей в общую загадку жизни.
Когда я думаю о ком-то из близких, сразу приходят некие воспоминания, связанные с ними, и образы людей словно окрашиваются, насыщаются некоей духовной окраской и смыслами. Помню, как однажды лет в пять, наверное, я долго приставал к отцу, чтобы он мне показал болевой прием на руке. Мы куда-то шли по улице родного города и отцу надоели мои приставания, он остановился и быстро вывернул мне кисть руки. От неожиданной резкой боли в запястье я разревелся. Отец взял меня на руки и, бормоча что-то утешительное и извинительное, понес домой. Больше я не помню, чтобы отец причинял мне физической боли, он был все же очень милостив ко мне. Надеюсь и Господь Своей милости не отнимет от него.
В то время, в конце восьмидесятых и начале девяностых годов двадцатого века я, как говорится, только вступал в жизнь, в 1990 году отправившись в первый класс обычной школы. И всей моей сущностью чувствовалось, что вокруг с миром происходит что-то не то. Не забываются для ребенка сцены как люди дерутся и по-настоящему лезут по головам друг дружке в жуткой давке в дверь магазина, в который привезли водку. Или рэкетиры, на рынке, почти в буквальном смысле, вытрясающие деньги из продавцов с угрозами и удушениями. А позже, как в Чечне бандиты-нелюди с пытками убивают наших пленных солдат, которые ненамного старше меня. Мир словно разваливался вокруг и нужно было как-то удержаться на его обломках. Для ребенка необходим свет добра, и я его находил в моих заботливых и любимых бабушках, в книгах Джека Лондона и Василия Макаревича Шукшина. «Мы умели жить. Помни это. Будь человеком». Но тьма надвигалась и делала свои выпады. Отец пристрастился к алкоголю и часто стал пропадать где-то по ночам.
- Папа, куда ты сегодня пойдешь?
- Отдыхать с друзьями.
- Ты снова будешь пить?
- Буду.
В окраске того мира откровенно преобладал серый цвет, а все остальные цвета были блеклые. Это, по-моему, отразилось даже в отечественных фильмах тех лет и дело не только в качестве кинопленки – это отражение духовного состояния жизни. Безблагодатность мира в стране, официально провозгласившей безбожие и просуществовавшей так семьдесят лет «египетского плена».
Так что же главное? Не повторять ошибки своих родителей? Думаю, это уже хорошо. Не спиться и стать опорой для своих детей.
Живя в юности и молодости без опоры на родителей и даже не столько финансовой, сколько в поддержке понимания смыслов происходящего, я находился словно идущий в темноте рядом с пропастью. Будто я и знаю, что обрыв рядом, и нога временами туда соскальзывает, а не вижу его и примет как распознать верный путь нет. Постоянное психологическое напряжение и ожидание удара не известно откуда. Промыслом Божиим в те годы я, прочитав почти все книги Джека Лондона, а особенно цикл его рассказов о бродяжничестве, и также исходя из собственных наблюдений и интуиций, был убежден, что, если я не помогу себе сам, никто мне выжить помогать не будет. Я и сейчас считаю, что это было правдой моей юности и молодости. В определенной части своего существования человек бесконечно одинок, и это одиночество преодолевается только верой в Вездесущего, Всезнающего, Любящего и Всемогущего Бога. Такой веры у меня тогда не было.
Отец, начав пить алкоголь, с сибирским и нашим родовым кондовым упрямством уже не отступал с этого пути, и со временем деградация личности стала видна, как говорится, не вооруженным глазом. От этого страдала в первую очередь его мать. Бабушка после инсульта тогда уже ходила только по квартире и обитала почти все время на маленькой кухоньке. Отец бегал из своей комнаты на кухню курить. Меня это возмущало, недовольства я не скрывал:
- Кури у себя в комнате, не трави бабушку!
Отец игнорировал. Я начал на кухне выбивать сигареты у него из рта. Не знаю сумел бы я в драке хоть в какой-то степени ему противостоять, но я защищал любимого человека как мог и шел ва-банк.
Периодическое распитие спиртного шумными компаниями отца по несколько дней и ночей подряд при больном старом человеке, которому нужен покой и забота, было для меня отвратительно. В определенный момент я не сдержался и начал мутузить кулаками и ногами сильно пьяного родителя и каких-то двух оказавшихся рядом нетрезвых и неопрятных женщин. Стукнула о стену межкомнатная дверь, посыпалось разбитое стекло от нее. Отец пошел на кухню и взялся за нож, чтобы «воспитать» меня. Наш родственник дядя Вася мирно с уговорами его остановил, тем самым вполне возможно спасши мне здоровье да, не исключено, и жизнь.
Однажды я попытался сходить к юристам, узнать, что можно сделать с пьющим человеком, возможно ли законом окоротить его. Я словно со стороны сейчас вижу себя, пятнадцатилетнего обычного стеснительного паренька в потертой кожаной куртке и стоптанных ботинках, сидящего в убогой постсоветской обшарпанной конторе. Сидит этот мальчик, слышит, что ничего не сделаешь, пока нет преступления и один вопрос невольно мучает и не отпускает его: «Почему мне приходится этим заниматься, что я такого плохого сделал, что мне приходится это переживать, зачем это всё?».
Бабушка с какого-то времени стала говорить, что нужно прописать меня в квартире. Она боялась, что, когда умрет, отец пропьет эту недвижимость. Бабушка собрала мне документы по квартире и отправила в соответствующее учреждение.
Стоял сухой жаркий летний день. Я сначала ехал на рейсовом автобусе, потом долго бродил по незнакомому району, ища нужное здание. В городе как обычно в летнее время было мало людей. Пыльная дорога, пыльные задыхающиеся тополя. В учреждении же наоборот было очень людно. Граждане спешили, что-то писали, ругались в очередях. Я нашел нужное мне окно, дождался своей очереди. Из окна работница сухо уточнила:
- Где разрешение прописанного лица?
- Разрешения от отца у меня нет.
- Тогда прописка не возможна.
Я постоял какое-то время и без особой надежды спросил:
- А можно что-то сделать? Он разрешение не дает.
- Нет.
Я вышел из здания. Недалеко текла Ангара. Я пошел и сел на самодельный небольшой пирс и долго смотрел на воду, на небо. Река текла мерно, неудержимо, мощно, и совершенно безотносительно и безразлично ко мне, как и вся эта жизнь вокруг.
- Папа, папа!
Голос подбежавшей дочери вырвал меня из воспоминаний.
- Папа, пойдем домой, я есть хочу.
- Конечно, пойдем, солнышко мое зеленоглазое.
А в мысли мне пришло пушкинское: «не дай мне Бог сойти с ума». А потом уже мое: «Господи, не дай мне спиться».