Крохи войны

 
  Семен Аверьянович Назаркин к 9 мая написал своим землякам-одногодкам письма. Поздравил с Днем Победы Филарета Травкина, Владимира Сусина,  Ивана Пивкина. Пригласил к себе в гости. И стал ждать.
  Мысль у Семена Аверьяновича была проста, как божий день: съездить всем вместе в страну детства. Он так и написал: «в страну своего детства». На место бывшей деревеньки Ивкино – откуда родом вышли.
Жизнь крутанула так, что сельцо, основанное в начале 19 века переселенцем Ивкиным, в этом веке в памятные шестидесятые распалось. Травкины, Сусины, Капустины, Долины и другие разъехались кто куда. Филарет оказался в Томске, Владимир в Омске, Иван в Барнауле, а Семен перебрался в райцентр. Был ближе всех к родным местам. По трассе сорок километров да проселком пять с гаком. В наши-то времена что за расстояние.
  Пока здоровье позволяло, бывал там частенько. Оседлает своего «мустанга» – «Запорожца», и по грибы, по ягоды. Куда? В Ивкино. Сначала с супругой ездил, с детьми, потом уж с внуками. На заброшенный погост зайдет оградку поправить, кресты на родительской могиле покрасить в голубой цвет. Посидит. Повздыхает.
  Повспоминает. Есть ведь, оказывается, на старости лет что вспомнить. За семьдесят перевалило Семену Аверьяновичу. Поусох. Сгорбился. Но сохранил ясность ума. От жизни не отстает, за газетами, радио, телепередачей «Время» следить успевает регулярно. Спокоен и рассудителен, не в пример своей благоверной, но вздорной непоседе Степаниде Сидоровне.
– Ты, – указывал ей не раз супруг, пряча под седыми взъерошенными бровями серо-голубые глаза, в которых мелькали искорки-смешинки, – все никак в толк не возьмешь, что закончился в данный момент административно-командный стиль руководства. И, заметь, навсегда. Сейчас у нас в стране, а стало быть и в семье, демократия, гласность и перестройка. Уважение к личности надо проявлять, бабушка.
  Ты вот давеча куда меня послала?
– Как куда? – очарованная его красноречием всполошенно спрашивала Степанида. – За хлебом.
– А как? Помнишь? Напомню. Ты сказала: «Сходи, старый пенек, за хлебом!». Да еще приказным тоном. А надо: будь добр, Семен Аверьянович, по хлеб сходи. Так сейчас надо. Уважение к личности проявлять.
– Да подь ты к лешему! – взорвалась, наконец, Степанида. – Я-то, думаю, он что-то толковое сказать хочет. А он – ли-ччч-ность.
  И вот так всегда. А тут – держит в дрожащих руках телеграмму и говорит: «Вот вам, уважаемый Семен Аверьянович, приглашение. Примите с моим удовольствием». «Большое спасибо, Степанида Сидоровна, вот это по-перестроечному». И не поймешь, где они в шутку, а где всерьез перестраиваются. Так и живут старики.
  Запрыгали буковки, как зайцы на полянке. Водрузил очки – присели. Прочел: «Будь, 14 мая в полдень на Заячьей горке. Иван, Филарет, Владимир».
– Что же это они сразу ко мне не заедут, вместе бы поехали, – огорчился Семен Аверьянович.
– А ты чо, не смекнул? В Ивкино им гораздо ближе, ведь по пути. Это они потом к нам завернут. Завтра, стало быть, четырнадцатое. Пойду квашню ставить. А ты достань кой-чего покрепче. Да своего «мостанга» посмотри, на месте ли колеса. Давеча, вот говорят, у Петровых разули.
– Мустанга, Стеша, – поправил супруг и пошел в гараж. Завел, выехал, осмотрел. Колеса были на месте.
– Ну де-ла, ну проверил, ну бабушка, ну озорница!
Ночь прошла неспокойно. Нахлынули воспоминания: лет двадцать как не виделись. Какие были! Какими стали? Время – оно ведь не красит.
– Может, с женами приедут, – подала голос Степанида.
– Может с женами.
– Так и я с тобой тогда.
– Поедем, коль не передумаешь…
  С тем и задремали. И уже под утро, когда вставать пора, приснился Семену Аверьяновичу тот давний случай, когда в 1946 он, демобилизованный, через всю Европу, почитай, возвращался домой. Удивительно быстро под перестук колес «до-мой, до-мой» промелькнули станции и полустанки. На попутной полуторке, стоя в кузове, всматривался он в родные места. Спрыгнул у своротка, там опять пофартило.
  Дед Флегонт, тряся бородищей, в Ивкино на подводе путь держит. С ним и скоротал время до самой Заячьей горки. А с горки сельцо, как на блюдечке. Спрыгнул Семен в зеленую траву у обочины, взял бережно в руки трофейный аккордеон, отливающий на солнце перламутровым блеском. И задышали, заходили меха русской песней.
На звуки выбегали и стар, и млад. И видит Семен, бежит впереди всех Володька Сусин.
– Осторожней, не упади! – кричит ему Семен. – Тебе ведь ногу оторвало на моих глазах под Брянском. Но несся Володька к нему, как на двух, разметав костыли, дергая судорожно уцелевшей культей.
– И ты, Филаретушка, полегче. Как ты меня облапал-то руками, словно медведь. Помнешь аккордеон. Только постой, почему пустым рукавом утираешь мне слезы? Где потерял?
– Под Прагой.
– И ты, Ваня, поберегись, рано еще вприсядку вокруг меня плясать: раны откроются.
– Ничего! Можна! – весело кричит Ваня. – А ты, Семен, молодец. Цел – невредим!
– И я, братцы, мечен!
  Передал аккордеон, рванул гимнастерку на груди и – проснулся. Нащупал рукой под пижамой пониже соска две пулевые метки.
  Быстро управиться по хозяйству помогла внучка Настенька. Прослышала про телеграмму: «И я с вами!». Оглядел ее дед, только и сказал: «Ну ладно, в джинсе можно и висюльки оставь, но чтоб без макияжу». На том и согласился.
Собрались было и сели, как Семен Аверьянович встрепенулся:
– Аккордеон взяли?
– Ты, старый, очумел что ли?
– Неси, внучка, мой трофейный аккордеон.
– Та, дедушка, он скрипит и кашляет.
– Ничего. Сыграем еще. Неси.
Пришлось тащить.
– Все ли уложила? Не забыла ли чего?
– С моей стороны все, а вот с твоей – не знаю, – едва сдерживая себя, ответила Степанида. – Поехали.
  И если бы она не квохтала на каждой кочке, где приходилось сбрасывать скорость, на месте были бы значительно раньше. Когда с большака по проселочной заросшей травой-муравой дороге подъехали к Заячьей горке, Семен Аверьянович поддал так газу, будто кочек и не было. Старый «мустанг», натужно гудя, не резво, как бывало, выскочил, а неловко выкатился красным помидором и заглох, как нарочно, на самом взгорке. Пришлось заводить, сдавать вправо в холодок, под куст набирающей цвет черемухи.
– Доехали. Выгружайтесь.
– Так нет никого.
– Подъедут. Мы же встречаем, не они. На своей, так сказать, территории.
На солнечной полянке расстелили палатку. Осмотрелись и стали ждать.
– Стеша, – позвал Семен Аверьянович, – помнишь ли ты эту ветлу? Нет-нет, во-он ту. Ну как же? Она, та самая, в которую мы с тобой врезались на розвальнях. В самую крону.
  Той предвоенной весной на Заячьей горке, как издавна повелось, собиралась по вечерам молодежь. Разводили костры. Пели-хороводили. А тут кто-то предложил с горы покататься. Северный склон был еще в снегу до самого низу. Плотный, что надо. Конюховка – вот она, под боком. Выдернули розвальни и играючи притащили сюда. А потом всем гуртом – свист в ушах, смех, визг. Последний раз, опередив всех, схватил Семен Стешу в охапку, в сани и – вниз. Да в попыхах влево вильнули сани, и на счастье застряли в гибких ветках, не то бы унесло в овраг. Так и остались сани на ветле – до них ли было! Наткнулся на пропажу случайно летом председатель колхоза.
– Погляди, Настенька, пчела.
Действительно, пчела с желтой обножкой на задних лапках опустилась на широкую ладонь старика.
– Гляди, как брюшко ходит под крылами. Устала, родимая.
Пчела взлетела, и Семен Аверьянович, проводив ее взглядом, заметил на дороге юркий белый «Жигуленок».
– А вот и наши. Ты, Настенька, встречай гостей хлебом-солью, ты, Стеша, пирогами, я – песней.
И, растягивая меха старого аккордеона, который и впрямь начал сипеть и покашливать, набирая голос, запел: «Летят перелетные птицы ушедшее лето искать, летят они в дальние страны…».
Рядом с ними машина остановилась. Дверцы распахнулись. Приехавшие высыпали из салона и разом подхватили: «Не нужен нам берег турецкий, чужая земля не нужна».
Потом. Что было потом? Это надо было видеть. Этого, увы, не придумаешь. Семен Аверьянович освободился от аккордеона, вытянулся, «во фрунт». Глядя на него, подтянулись и гости. «Что еще будет, ну дед, ну артист», – постреливала на него глазами Настенька. А дед поднес руку к кепке в крупную клетку, такой сугубо гражданской, которая ну никак не вписывалась в действия хозяина, и скомандовал:
– Гарнизон! Смир-на!
Неожиданно для себя и Настенька с хлебом-солью на расшитом полотенце, и Степанида Сидоровна с тарелкой пирогов замерли статуями.
Семен Аверьянович, выждав необходимую паузу, печатая шаг, приблизился к друзьям. Те разом выпятили груди и, звякнув медалями, замерли.
«Так, в шляпах, как «цивильные», Филарет с Владимиром, в кепи Иван, молодой парень за шофера. Не иначе, внук чей-то», – смекал командующий гарнизоном.
Как и положено по Уставу, отрапортовал:
– Гарнизон с вверенной мне командой приветствует дорогих гостей на родной земле. Старший лейтенант Назаркин, ветеран войны и труда, агроном в отставке, член общественных комиссий и т.д. и т.п.
– Рядовой Пивкин, дважды ветеран, механик-водитель первого класса в отставке.
– Старшина Сусин, комиссован, ветеран, учитель истории, на пенсии, но веду шефскую работу в школе.
– Гвардии сержант Травкин, ветеран, бухгалтер экстра-класса, имею правнука.
– Не твой ли, Филарет, в народных депутатах ходит?
– Нет. Вот мой сын Илья. Последыш. Заканчивает сельхозинститут. Будущий агроном.
– Отлично! Агрономы нам нужны! А где жены?
– Тылы прикрывают. Дома. С внуками.
– Причина уважительная.
И только тут позволил себе широко улыбнуться.
Обнимаясь, Назаркин лишь приговаривал: «Родные мои, хорошие! Вы ли это?».
– Ребятки, предлагаю всем этот грим времени, так сказать, сегодня снять. Время не властно над нами. Тебе, Филарет, следует убрать лысину, чтоб не отсвечивала. Тебе, Иван, седину. Седым, как ежик, стал. Тебе, Володя, лишний жирок сбросить. А мне распрямиться бы да морщины разгладить.
– В точку сказал, плохо, – поддержал Филарет, – не все рассосалось и разгладилось.
Потом все здоровались со Степанидой Сидоровной и Настенькой. Дышали и не могли надышаться родным воздухом.
– Экологически чистая среда, что и говорить, – сказал Иван.
– Так какого же мы беса по городам и весям разбрелись, – крякнул Владимир.
– А вот такая нам жизнь-судьба выпала, – подытожил Филарет.
– Что же вы, соколики, трын вас перетрын, не к 9 мая приехали. Я так надеялся.
– Помилуй, – басил Филарет, – не могли. Мы ведь теперь на учете-переучете, как ихтиозавры. Спрос на нас сейчас, как на дефицитный товар. Ко всему прочему пенсии, льготы, подарки, внимание, магазины «Ветеран», ну как из рога изобилия в наше-то перестроечное времечко. Были винтиками – стали болтиками.
– В школу к детишкам зовут? – продолжил с вопроса Владимир. – Зовут, военно-патриотическую работу надо подтягивать? Надо!
– И на митинге в строю ветеранов надо, – вставил Иван. – Эх, пораньше бы о нас, фронтовиках, так пеклись, поболе бы нас в живых осталось.
Семен Аверьянович и сам припомнил, что и ему не раз звонили из райкома. Поздравляли, приглашали на встречи. Одарили часами. Вот тебе и внимание. Хоть и запоздалое, но все же, все же…
– Эх-ма, действительно, как мало нас осталось. Крохи с обеденного стола страшной войны. Ну вот что милые, за дело, время к полудню, пора и об обеде подумать. За работу.
  Филарет вспомнил о роднике и принес воды, Владимир вырубил рогульки под костерок, Иван с Ильей притащили хворосту. Назаркин доставал из багажника банки с соленой колбой, медом, тушёнкой, полведра ершей и окуньков на уху. Настенька чистила картошку, а Степанида Сидоровна, взяв в руки инициативу, командовала: «Это сюда, это туда, это так, это этак». И все ее слушались, и все у нее так ладно выходило. Лишь Семен Аверьянович не удержался и обронил: «Ты опять за старые методы взялась…».
Иван тащил из багажника «Жигулей» большущую сумку, потом из салона припер что-то такое, чего Степанида Сидоровна отродясь не видела.
«Это пуфик, – пояснил Иван, – очень удобно на нем сидеть, вместо кресла. Мне его Филарет с Владимиром предлагали, как ультиматум, чтобы я, значит, его под себя на сиденье подложил. Ты, говорят, и так метр с кепкой, из-за руля не видно. А то, что я педали не буду доставать, их меньше всего беспокоило. Главное, говорят, чтоб, с дороги не съехал. Ну а я им встречный ультиматум: согласен, мол, но с условием. Раз я за рулем, мою порцию, причем двойную, вам уступаю. Не согласились. Я тоже. Илья нас и вез. А ты садись, Сидоровна, садись, удобно.»
 Та и села.
 И лишь тогда, когда кухня была налажена, подались в Ивкино. Назаркин, чуть приотстав, смотрел на друзей: заметно прихрамывал с тросточкой в руке Владимир, широко махая единственной рукой, что-то доказывал Филарет, перекатывался подле него колобком Иван.
– А вы чего тут копошитесь, – накинулась Степанида Сидоровна на Настю с Ильей. – Ну-ка, кыш! Сама управлюсь. Нарвали бы бабке огоньков. Да за дедами присмотрите, чтоб к обеду не припоздали.
– Слушай, Настя, а почему так смешно эта горка называется?
– Не знаю, Илья… Ты смотри, смотри!
  В пяти шагах от них, чутко поводя ушами, зайчиха кормила зайчонка. Она смотрела на Настю с Ильей и не убегала.