Демонские капища Свистящая изба

               

На пригорках по-над одноименной речкой встали крепкие старинные избы пинежского села Ельменга. Когда-то это был крупный населенный пункт, теперь же в нем обитает от силы 20 семей. Многие жители давно перебрались в районный или областной центры, в воспоминание о них остались заколоченные, пустующие избы. Когда-то здесь жили знаменитые икотники, насылающие порчу, зловещая слава о которых расходилась вверх и вниз по северной реке. На окраине пустеющего села раскинулось старообрядческое кладбище с ветхими голбцами, покосившимися крестами; неподалеку находились захоронения последних десятилетий – скромные пирамидки с выцветшими красными звездами. Новых могил было немного: уезжают отсюда теперь чаще, чем умирают. Причин же смерти две: глубокая старость и водка. Последняя – удел молодых сельчан, не сумевших или не пожелавших из-за полного равнодушия к своей судьбе покинуть село.

В ельнике, что тянется сразу за кладбищем, возвышается еще одна пирамидка в память красных партизан, расстрелянных недолго квартировавшей в селе белой властью. За памятником давно никто не ухаживает, табличка с фамилиями убиенных позеленела, оградка покосилась, плитка, выложенная вокруг, кажется, году в 1987, давно разворована.

Главная достопримечательность Ельменги – избы. Добротные бревенчатые пятистенки, воспетые некогда Федором Абрамовым. На трех из них сохранились знаменитые деревянные кони. Но подлинным сокровищем русской деревенской архитектуры была изба, которую я ранней весной купил, изрядно поиздержавшись, у местного старожила Василия Анатольевича Ропакова. Несмотря на «ледяную» фамилию («ропаки» по-поморски – вертикально торчащие льдины) коренной пинежанин, недавно справивший полувековой юбилей, оказался живым, общительным, разговорчивым мужчиком. Правда, говорил он по-пинежски скоро, так что не все из говоренного им я успевал расслышать и понять. Его предки ходили к берегам Колгуева и Матки (Новой Земли), он хранил немало поморских реликвий, которые я давно собираю. Вместе с избою достались мне две медных братины, кутило – гарпун для охоты на морских зверей, древняя прялка, наполовину превратившаяся в труху – так, что типуша (навершие) отвалилась при первом моем прикосновении, и еще множество предметов, названия которых уже ничего не говорят даже коренным жителям Поморья, тем более выходцам из других регионов.

- Село-то наше допрежь чудское было, - с непередаваемым пинежским выговором произнес Василий Анатольевич, передавая мне бразды правления избою. Из его «скорострельного» монолога я понял, что ельменжане и поныне величают себя потомками чуди, а несколько старичков и старушек да пара студентов-энтузиастов, обучающихся в Поморском университете, в ходе Всероссийской переписи населения записались чудинами. Мой же «домопродавец» не знал, кем сподручней заявиться – помором или чудином – и потому записался русским, как большинство его земляков.

Сейчас Василий Анатольевич проживает в Карпогорах, приезжая на Пинегу, я сперва гощу него, а потом добираюсь на перекладных до Ельменги. Мои корни тоже здесь – на древней, полной чудес чудской Пинеге, хотя и прадеды мои жили гораздо ниже по реке, в само что ни на есть медвежьем углу. Как дань памяти прошлым поколениями я и приобрел этот дом. Несмотря на то, что изба располагается на отшибе, она приметна издалека. Причиной тому – деревянный лик на фронтоне, вытесанный более века назад (избе, по уверениям ее бывшего хозяина, минуло 110 лет) мастером-умельцем. Круглое лицо с тремя прорезями – узкие «чудские» глазки и рот. Когда я показал друзьям и родным снимок избы, все в один голос говорили: на доме твой портрет. У меня и вправду широкое лицо, узкие глаза и небольшой ротик. Как есть чудь!

Василий Анатольевич рассказал мне, что, по семейному преданию, в подполе водился домовой, который иногда шуршал, гремел кринками, мешал заснуть. Деревянное лицо было, по его словам, портретом домового, однажды виденного дедом хозяина. Старик (в ту пору еще зеленый юноша) был так напуган, что долго заикался, пока какой-то городской специалист не избавил его от недуга. Дедову хворь, как водится в этих краях, приписали икоте; подвыпившие мужчики чуть не забили до смерти сельского колдуна.

Однако сработал деревянное лицо не дед, а прадед бывшего домовладельца. Тоже, похоже, сталкивался с домовиком. Но об этом семейных преданий не сохранилось.

Я могу долго описывать свое приобретение, воспевать мощь бревенчатых стен, узорчатую резьбу наличников, два сохранившихся слюдяных оконца с торца (произведя капремонт, я пощадил их как историческую достопримечательность). Причелины украшает старинный орнамент – шестилучевые солнышки, напоминающие итальянское sole delle Alpi. Тот же знак – на деревянном «полотенце». Я чувствовал себя владетелем средневекового замка!

Ельменга была поистине благословенным местом! Село лежало в стороне от железной и автодороги, находилось вне досягаемости всех известных сетей мобильной связи. Сюда не ступала нога оператора сотовой связи –  поистине бальзам на душу горожанина, которому осточертел каждодневный трезвон. Никаких телефонов – только утреннее кукареку, трели певчих птах и шум деревьев. Благословенная тишина!

На внутреннее переустройство дома ушло много недель, потому лишь в конце августа я смог окончательно поселиться в нем, чтобы пожить там до первых заморозков. Со мной переехал на временное место жительства персидский кот Ариман, имевший поистине демонский, зловредный характер, который он до времени скрывал под маской напускного безразличия и добродушного мурлыканья. Дурной характер этой пушистой бестии заключался в том, что Арик любил беспокоить своего хозяина в самый неподходящий момент: начинал истошно орать, ронял на пол вещи, прыгал с подоконника на стол, со стола на диван и обратно, дабы привлечь к себе внимание хозяина. Однажды он здорово досадил мне, когда я, находясь в объятиях милой дамы, готов был уже взойти на самый пик наслаждения. И вот в этот кульминационный момент наступила резкая развязка: неведомо как появившийся в спальне котяра истошно замяукал. Представьте себе, как содрогнулся от неожиданности я, и какой шок испытала Танюша, не ведавшая, что в моей холостяцкой квартире живет такой зверь. Я был готов убить его на месте «преступления», но мы с Ариманом после всякой ссоры быстро миримся. А тогда я решил отомстить котофею, и, когда он однажды взгромоздился на беспородную соседскую кошечку, я с громким стуком демонстративно уронил на пол ножницы. Кот пулей соскочил с возлюбленной, а я немедленно выпихнул ее в коридор, кота загнал в кухню, плотно закрыв за ним дверь, и бесцеремонно выгнал гостью на лестничную площадку. Ариман в знак протеста порвал пару подушек и растерзал обшивку кресла, за что был заперт под арест в ванной и долго обиженно мяукал, пока не смирился с заслуженным наказанием.

Теперь мы жили мирно. Я сидел за старым письменным столом на втором этаже избы, кот уютно расположился на коврике и сладко дремал. Я писал свой новый рассказ из поморского цикла. Сюжет был полностью вымышленным. Поморка-онежанка Мария ждала супруга из морского странствия. Она вышла на высокий берег в час прилива и увидела приближающуюся лодью. Это муж с артелью возвращался с промыслов.

Поднявшийся ветер понес судно на гиблые корги. Страшный удар о подводный камень, треск обшивки, люди, барахтающиеся в ледяной воде совсем недалеко от берега, но, как назло, на глубоком месте. Муж отчаянно цеплялся за скользкий, облепленный водорослями, камень – и захлебнулся на глазах у жены. Несчастная, подобно Сафо, бросается в море, разбивается о камни, тело ее уносит в море и там, на дне Гандвика, они вновь встречаются. Через много-много лет белоснежная красотка-яхта, заблудившись в тумане, оказывается среди нагромождения камней. Пьяненький владелец, его друзья и подруги в панике. Поднимается прилив, и волны несут парусник прямо на камни! И тут из тумана появляется женщина в старинных одеждах, она идет по водам и манит их рукой.

Она плавно идет по воде – «скользящая по волнам» - и вслед за нею медленно плывет яхта. Кораблик, следуя за женщиной, огибает опасные камни и мели. Как завороженный следит яхтсмен за поморской ундиной. А потом, когда яхта со всей честной кампанией пристает к берегу, он вспоминает семейную легенду о том, что его прапрабабка бросилась в море вслед за мужем, прадеда воспитала ее сестра; что не раз душа поморки выручала из беды рыбаков. Потом, на утесе, высящемся над Онежской губой, хозяин чудом спасшейся
яхты, преуспевающий предприниматель, строит добротную бревенчатую избу в поморском стиле и воздвигает близ края обрыва памятник прапрабабушке-спасительнице.

Дойдя примерно до середины «Скользящей по волнам» (рабочее название, нарочитая реминисценция из Грина), я почувствовал, что меня неудержимо клонит ко сну. За окном крепчал сиверко. И вот я явственно услышал свист. Бр-р-р! Кто бы это мог так пронзительно свистеть посреди ночи? И тут я вспомнил, как Василий Анатольевич, улыбаясь лучистыми серыми глазами, говорил мне своей привычной скороговоркой:

- Дом-то непростой. Настояшше логово Соловья-Разбойника!

- Это почему же?

- Свистит избушка, когда ветер гуляет. А знаешь почему? Дырки в деревянной личине тому причина. Как задует, бывало…Ниче, привыкнешь!

Успокоенный этим прозаическим объяснением, я лег на кровать и закутался в одеяло – было прохладно. Сон смежил мои веки. Может быть, сон навеет новые эпизоды моего сочинения? Как жила Мария со своим…забыл, как его окрестил…Маркелом. Нет, надо бы переименовать героя, слишком уж откровенные ассоциации с рассказами Бориса Шергина. А я не хочу быть жалким эпигоном. Боже ты мой! В святцах столько имен…

Маркел не – Маркел, - сон одолевал меня. Вот сейчас из пучины как Афродита выйдет онежанка Марья, появятся из туманной дымки другие персонажи. Да, как звать капитана?

… Была глубокая ночь. Я встал с постели. Какая-то странная сила повлекла меня вниз по лестнице. Сон или явь? Луна подглядывала в слюдяные окошки. Куда шел я? И зачем? Я механически отодвинул крышку погреба. Дохнуло плесенью. А разве во сне человек чует запахи? Кажется, у меня было такое. Я обонял полевые ромашки. А еще во сне я ощущал вкус коньяка, хотя накануне не пил. Что только не пригрезится в ночи!

Я зачем-то снизошел по деревянной лесенке. Земляной пол, покрытый старыми досками. Когда-то здесь стояли кадки с квашеной капустой, на полках громоздились банки-трехлитровки с соленьями. Погреб был пугающе пуст. Лунный свет проникал в темный проем, белая полоса его легла посреди погреба. И тут…

Мне почудились странные звуки. Казалось, где-то в отдалении бьют в бубен или барабан. Рокот нарастал. Какие-то блики замелькали передо мной. В душе моей нарастало чувство смутной тревоги. На миг показалось, что я вижу лица…чьи лица? Бесформенные пятна обретали четкие очертания. Я услышал невнятный голос. Звуки бубна стали отчетливы…

…Я вскочил. Было уже утро. В дверь кто-то молотил. Я накинул пиджак, засунул ноги в брюки и спустился вниз. Нежданной гостьей оказалась бывшая соседка Ропакова, приехавшая в Ельменгу привести в порядок свой старый дом. Она не знала, что Василий Анатольевич продал дом, и зашла поутру, чтобы попросить растительного масла: в магазине его запас иссяк дня три назад, а нового товара еще не подвезли. Я поделился из своего провиантского запаса, обменялся парой дежурных фраз, сообщил карпогорский адрес Василия Анатольевича и вернулся в дом. Я шел через комнаты первого этажа, вспоминая о необычном сне. И вдруг остановился как вкопанный. Следы! Цепочка грязных следов шла от погреба к лестнице, отпечаталась на половике и завершалась возле кровати. Так это был не сон? Или меня поразил приступ лунатизма? Я лишь пару раз заглядывал в подземелья ропаковской избы, когда здесь кипел ремонт и с тех пор…

Я с тревогой ждал ночи. На столе лежала начатая рукопись рассказа. Кот бродил по комнате, к чему-то принюхиваясь и бросая на меня недоверчивые взгляды. Я долго сидел на кровати, ломая голову над загадкой, которую задала мне ветреная ночь. Погода в эти дни основательно испортилась – циклон шел со стороны Белого моря, и фронт его вплотную приблизился к Пинеге. С полудня ветер стал заметно усиливаться. Деревянное лицо лихо посвистывало. Мне предстояло провести ночь под эту «музыку». Я думал: какая замысловатая штука – сон. Кажется, я пробыл в погребе считанные минуты, а на самом деле пролетела ночь и когда я очнулся, было уже утро. Наверное, между видениями в погребе, скорым возвращением оттуда и пробуждением из-за стука в дверь, прошли долгие часы. А я за это время так ничего и не увидел. Или этот сон просто забылся?

Вечером я вновь засел за рукопись. Работая над образом главного персонажа, я думал: «Марья…Не слишком ли простое имя. Может, что-нибудь старинное? Начнем с буквы А: Акулина, Алена, Ангелина…Нет, последнее вызывает опять же известные литературные ассоциации: «Может, ты в Архангельской земле рождена, зовешься Ангелиной?» Я перебирал имена, ветер продолжал свистеть – и меня принял в нежные объятья сон.

Как и в прошлую ночь, вновь я поднялся с постели. Я отчетливо помню каждую деталь: как откинул теплое одеяло, как скрипели под ногами ступеньки, как ветка, колеблемая ветром, стучала в оконное стекло, как я отодвинул крышку, как шагнул во тьму. Я помнил, что прихватил с собой по дороге карманный фонарик. Его луч пробежал по углам, осветил валявшуюся в углу старую треснувшую кадку, давно отслужившую свой срок, доски на земляном полу, полки, прогнувшиеся под тяжестью стоявших на них десятилетиями банок с солеными груздями и огурчиками…

Рокот послышался издалека, хотя какое «далеко» могло быть в небольшом погребе. Из сырой затхлой тьмы проступали неясные очертания фигур: люди в меховых и кожаных одеждах, с какими-то длинными палками в руках. Приглядевшись внимательные, я увидел, что это копья. Показались женщины в длинных льняных платьях, ведшие за руку полуголых детей. Двое молодых людей в просторных холщовых рубахах тащили за рога упиравшегося оленя. Потом я увидел высокого человека, стоявшего ко мне спиной. На его голове возвышалась меховая шапка, украшенная десятками бусин разного размера. Это были жемчужины, клянусь вам! В Поморье раньше добывали речной жемчуг. Я вдруг подумал: у моей героини, поморской жонки Марьи (Ангелины, Акулины или как там я ее назову) праздничный костюм непременно был украшен жемчужинами. Вот так из снов рождаются литературные произведения – вспомните «Ревизора»…Эта мысль пронеслась в моем сознание, и почти тотчас сменилась живой картиной, от которой я не мог оторвать взора. Какой-то пожилой человек в накинутой на плечи медвежьей шкуре с серповидным ножом в руке подошел к удерживаемому двумя отроками олешку и полоснул его по горлу. Зверь забился в предсмертных судорогах, орошая травянистую поляну кровью. Да, под ногами моими шелестела травка! Доски исчезли, стены погреба словно растворились.

В следующее мгновенье один из парней вынул из-за пазухи топорик и рубанул уже обмякшего оленя по загривку. Рогатая голова  дернулась и повисла на длинном лоскуте шкуры и кожи. Боже! Происходящее напомнило мне эпизод из «Апокалипсиса сегодня». Лишь с четвертого раза незадачливый «мясник» отсек голову. Подняв ее за рога, он передал ее человеку с ножом, а тот понес ее куда-то. Я повернул голову влево. Там, где еще минут десять назад громоздились пустые полки, торчал высокий столб с вырезанным в нем лицом. Я вгляделся в черты. Чем-то неуловимо они напоминали тот «портрет неизвестного», что украшал фронтон избы. Человек низко поклонился и бросил оленью башку к подножию идола. Тут только до меня дошло: это – изображение Юмалы или Йомалы, чудского божества, которому поклонялись древние жители Поморья. Я присутствую при чудском обряде. Тем временем высокий человек, стоявший ко мне спиной, стал бубнить что-то (молитву?) и, не обернувшись ко мне, двинулся по направлению к истукану. Он остановился, поклонился в пояс идолищу, снова поклонился и, выпрямившись, мазнул ее пальцем по глубоко прорезанным губам деревянного лица.

«Он поит его кровью», - у меня перехватило дыхание. И тут десятка два чудинов хором  затянули монотонное песнопение, показавшееся мне диким и бессмысленным:

- Ие – э-э-э, и-е-эй, о-о-ю-у-у, и-э-э, йэхх! Йэхх! Э-айо-о! Хэ-эо! Ой-яах! Ярх! Ярх! Ойэ!

Они раскачивались в такт варварской мелодии. Жрец в высокой шапке воздел руки долу.

…- Э-э-э-эхх! Открой! Ты же не спишь?! Я видел свет в окошке! Открой. Слышь, на минуту! Ну, открой, прошу тебя. Дело есть…

Представшая мне картина чудского чудского жертвоприношения мигом рассыпалась как рассыпается изображение в разбитом зеркале. Я снова стоял в темном и грязном погребе.

Кто-то настойчиво колотился во входную дверь, звуки разносились по всему дому:

- Ну, открой, ты же не спишь, у тебя свет горит наверху. Спустись, что тебе стоит, а?

Я ущипнул свое запястье и убедился: действительно, не сплю. Была глубокая ночь. Кому пришло в голову будить меня? Поднявшись по лесенке, я двинулся через сени к входной двери. Разбуженный кот недовольно урчал, шлепая лапами по половику у двери. «Как сторожевой пес», - подумал я, нагнулся, почесал Аримана за ухом, погладил по загривку.

- Кого там черт принес? – недовольно крикнул я в замочную скважину. – Время знаешь?

- Севка я… - раздался в ответ голос, в котором я уловил жалобные нотки. – Денег не одолжишь? Больше-то попросить не у кого. Жадюги кругом! Червонца им жалко…
 
То был Всеволод Савин, сельский алкаш, сущее наказание для жителей Ельменги. Не разбирая времени суток, обходил он дома немногочисленных оставшихся жителей, выпрашивая денег на выпивку. Видимо, сонные ельменжане отказали ему в ссуде на выпивку-опохмелку, и Сева решил попытать счастья в доме приезжего. Я снял крючок, отпер замок. На пороге стоял взъерошенный, источающий запах перегара мужик.

- Чего еще тебе? Время знаешь?

- П-полвторого, - промямлил он.

- Полвторого…ночи! – внушительно произнес я.

- Слушай, братец, мне на «пузырь» нужно…Всего-то 20 рублей добавить. «Душа болит, а сердце плачет». Я отдам через недельку, ей-богу.

Зная, что Сева не вернет долг ни через неделю, ни через год, я, тем не менее, сказал: «Подожди меня на пороге» - и отправился наверх. Вспомнив, что все еще держу в руке фонарик, выключил его и положил на стол. Порывшись в карманах пиджака, извлек оттуда три измятых «десятки», сбежал по лестнице, протянул их непрошенному гостю:

- На, возьми. Еще на конфетку хватит, закусить.

- Зачем конфетку? Я ж не в магазин середь ночи – я к Ильиничне. Ну, спасибо, братец!

Ильинична подторговывала пойлом. Я, пожелав «братцу» легкого похмелья («Не брат ты мне, гнида красноносая!»), захлопнул дверь. Интересно, на какие такие шиши живет этот «алкантроп»? Наверное, перебивается случайными заработками, осенью собирает грибы и клюкву на продажу и, несомненно, приворовывает. Подумав об этом, я тотчас пересчитал верхнюю одежду в моем гардеробе. Куртка на вешалке, плащ-дождевик, пальто, шапки тоже. А то ведь, пока я бегал за деньгами, мог незаметно утянуть что-нибудь за порог, спрятать, а потом вернуться и унести. Я вывернул карманы – и перчатки были на месте.

Удовлетворенно вздохнув, я поднялся в свою спальню-кабинет на втором этаже. И тут только вспомнил сон, виденный мною прежде явления Севы-алкаша. Что пригрезилось мне в ночи? Древний чудской обряд, который справляли в этих краях много веков назад. Откуда, из каких глубин всплыли эти образы: жрецы, убитый олень, идол, крики полудиких аборигенов? Почему эта картина ожила перед моими очами? Может быть, то обнажились тайники коллективного бессознательного? В раздумьях я просидел до самого утра. Спать расхотелось. Я вспоминал сюжеты прочитанных в детстве и юности фантастических романов, статьи в научно-популярных журналах о встречах с прошлым.

Не найдя ответа, я решил переключить свое сознание на  литературное творчество. На моем столе лежали заготовки, по меньшей мере, трех рассказов на самые разные темы. Я отложил историю Марии-поморки, решив заняться сатирическими миниатюрами. Одна из них была почти готова – история халявщика, угодившего на пир к самому Сатане. Так незаметно пролетел остаток ночи. Смешной рассказ был почти закончен.

На третий день моего проживания в Ельменге ветер разгулялся не на шутку. Он раскачивал из стороны в сторону молодые елочки, хлопал ставенками, распахивал окна, мел по улочкам мусор, выл и гудел в печных трубах. А уж мой деревянный «портрет» свистел как истый разбойник, застигнувший купеческие подводы на большой дороге.

Я опять во сне, словно наяву сошел в погреб. Странное, незнакомое прежде чувство благоговейного трепета охватило меня. Я услышал гомон толпы, различил проступающие сквозь сизую дымку лица отдельных людей. Где-то в отдалении бил бубен. Кажется, я созерцал продолжение ритуала. Оленья голова лежала подле идола. Я поднял глаза. В небе светило солнце. На дворе в это время стояла предосенняя ночь, а здесь поляна утопала в  ласковом свете. Предо мной разворачивалось действо, случившееся в этих краях столетия назад. Пейзаж не походил на теперешний: никаких следов человеческого поселения, только сумрачные ели, вытоптанная поляна и древнее божество. Звук бубна становился все сильнее. И вот на поляну выскочил человек, он начал кривляться, нелепо подпрыгивать, строить гримасы. Следом за ним еще несколько чудинов выбежали в центр круга, образованного толпой их соплеменников. Они подвывали и прыгали, приседали, выписывали ногами змееобразные движения. Похоже, это был ритуальный танец, ничем не напоминавший известные мне пляски народов уральской семьи, будь то финны или коми. Голова главного танцора отчаянно тряслась.

И тут раздался резкий свист. Ему вторил еще один, с противоположного конца поляны. Затем – еще и еще. Плясуны замерли. Опять посвист! Казалось, чудины переговаривались на разные голоса, а языком служил свист, различавшийся высотой тона, интонациями, протяжностью. Я вспомнил канарских гуанчей, владевших особым свистовым языком.

Это пересвистывание продолжалось несколько минут. Вдруг, подпрыгнув, участники ритуальной пляски бросились в толпу и исчезли в ней. А через некоторое время их соплеменники расступились, давая дорогу процессии копейщиков. Трое чудинов влачили за собою на веревках крепко связанных людей. Вервие опоясывало их и стягивало руки за спиной. Оба пленника были в черных одеждах, босиком; старший из двоих был довольно полным мужчиной с окладистой черной бородой и обширной залысиной на голове. Его левый глаз был подбит и заплыл; правый бешено смотрел на окружавших его чудинов.

Второй, молодой, еще не вышедший из юношеского возраста, с кривым (по-видимому, сломанным) носом, острым подбородком и впалыми щеками, худой; в его взгляде сквозила обреченность. «Их ведут на заклание!» - с ужасом подумал я. Связанных людей подталкивали древками копий шедшие сзади воины чуди. Один из них нес деревянный щит с медной бляхой посредине, изображавшей лося – видимо, тотема племени.

Неожиданно из-за моего плеча выскользнул человек. Это был жрец в высокой шапке. Он подошел к связанным, небрежно похлопал по щеке молодого, притянул к себе за веревку пожилого. И тут я услышал голос пленника. Я знаю церковнославянский, и разобрал сказанное: «Прости им, Господи, ибо они не ведают что творят». Жрец грубо оттолкнул его назад и повернулся к юноше. Молодой пленник вдруг громко воскликнул. Из его уст вырвалось евангельское «Элои, элои, ламма савахфани», что значит в переводе с арамейского «Боже мой, Боже мой, для чего ты оставил меня?» Несомненно, эти люди были православными монахами, возможно, проповедниками-миссионерами, несшими чуди Слово Божье. Жрец нагнулся к молодому пленнику, и в следующее мгновение тот резко дернул головой. Я понял: жрец плюнул ему в лицо. Пожилой монах рванулся, тщетно пытаясь освободиться от пут. Жрец вскинул руку и протяжно возопил:

- Айхэ-эай!   

И многоголосый хор ответствовал ему:

- Айхэ-э, яррх, яррх, ойэ!

В душе моей вскипело негодование. Хотелось наброситься на этих страшных язычников, убить жреца, освободить монахов от пут…Но я тотчас же понял всю абсурдность моего праведного гнева. На моих глазах разворачивалась трагедия, разыгравшаяся на этом месте 500? 700? 800? лет тому назад. Моя изба стояла прямо на чудском капище, и время от времени призраки давно прошедшей эпохи тревожили покой ее обитателей. Вот откуда семейное предание Ропаковых о домовом, живущем в погребе. Да тут легион «домовых»!

Опять завыли чудины, ударил бубен. Обреченных в жертву монахов погнали к идолу. И тут главный жрец повернулся ко мне лицом. И как будто ледяной водопад окатил меня, все тело содрогнулось, я инстинктивно отпрянул назад. Казалось, я глядел в зеркало. Это лицо, эти черты…Боже мой! Он – это я. Я. который умер 500? 700? черт знает сколько лет назад. Мой предок! Его светло-карие, как у меня, глаза холодно глядели сквозь меня. За спиной я слышал топот ног. Это стекались на поляну новые чудины…

И тут резкое и гнусавое мяуканье раздалось позади меня. Я оглянулся. На одной из ступенек лестницы сидел мой кот. Он весь подобрался, сосредоточился для решительного прыжка – и вот лохматое тело «перса» метнулось вперед, прямо на жреца. Я обернулся и увидел, как кот пролетел прямо сквозь толпу, тающую у меня на глазах. Он приземлился на лапы в углу погреба, почти на том месте, где несколько секунд назад стоял идол Юмалы. Видение исчезло. Я снова был в темном погребе, пахнущем плесенью. Стояла ночь. Я подозвал к себе кота, он степенно подошел ко мне и уткнулся в ноги.

…И опять я до утра не сомкнул глаз. Постепенно ко мне пришло понимание: все эти зловещие сны – не случайность, не игра воображения. Я понял, что должен сделать завтра.

Утром я вытащил из погреба доски, вооружился лопатой и принялся с каким-то остервенением копать плотно утрамбованную почву. Я разрубал старые корни, рассекал жирные и склизкие тела дождевых червей. Яма росла и ширилась. Сначала я стоял в ней по пояс, затем углубился по самый подбородок. Я не чувствовал ни усталости, ни голода, потерял счет времени. И вот моя лопата ударилась обо что-то твердое. Я наклонился и поднял с земли древнюю кость. Лихорадочно я стал орудовать старой платяной щеткой, расчищая пространство вокруг себя. И вскоре взору моему предстали два скелета.

Я похоронил православных мучеников во дворе, недалеко от старинного амбарчика. Насыпал над ними небольшой холмик; друзьям-плотникам заказал поморский памятный крест, украшенный четырьмя резными буквами «ММММ»: «Могиле мучеников молитвы мои». Сначала друзьям не понравилась эта аббревиатура – дескать, напоминает скандальный «МММ», но я настаивал – и четыре М  были запечатлены на кресте.

С тех пор, когда я бываю в моей ельменгской избе, жуткие сны не беспокоят меня. Кошмары закончились после того, как я извлек из погреба останки праведников. Когда однажды меня навестил Василий Анатольевич, он не мог понять, зачем я углубил погреб почти на целый человеческий рост. И зачем во дворе воздвигнут деревянный крест? Я простодушно ответил:

- Поморская традиция.

Он понимающе улыбнулся.

А еще я решил сменить имя коту. Одним прыжком разогнавший дьявольское видение кот не должен более носить имя хозяина персидской преисподней. Арик (он откликался только на это уменьшительно-ласкательное имя, упорно не признавая полного прозвища) стал Шариком. Круглый и пушистый котяра отныне откликается на собачью кличку, приводя иных в недоумение. Он и вправду по-собачьи предан мне. Рассказ о чудесном спасении на Белом море я так и не дописал, зато запечатлел на бумаге эту историю.