Наряд

Конец апреля на Кубани выдался жарким и сухим.  Температура в тени доходила до двадцати восьми градусов. Усиленный наряд патрульно-постовой службы медленно плёлся по главной улице города.
Если б не карантин, то гулять по опустевшим улочкам города-курорта в теплую весеннюю погоду было бы удовольствием, но план по протоколам не менее десяти штук за смену никто не отменял. Разумеется, план был неформальным, но к исполнению обязательным. 
Начальник отдела полиции зверствовал, край требовал ужесточить меры борьбы с нарушениями режима самоизоляции. Каждый день по городу работало несколько групп патрулирования в составе служащих ОМВД, усиленных казаками.
В городе, где каждый второй был если не родственником, то знакомым, наказывать было некого. Заглядывать во внутренние дворики, забитые мамашами с детьми, пенсионерами, играющими в нарды, и вездесущими бабульками, служители порядка не очень-то спешили. Нарваться на гнев уставшего от безделья народа никому не хотелось.
 Поэтому патрулировались, как правило, основные улицы города, на которых встречались одинокие прохожие, выбежавшие в близлежащий магазин или аптеку, реже попадались те, у кого на руках был оформленный пропуск, позволявший передвигаться по городу беспрепятственно.
Наряд шел молча, говорить уже никому не хотелось, обо всем и ни о чем они болтали весь день.
Когда подошли к центральной площади увидели патрульный автомобиль, припаркованный в тени огромного каштана.  Водитель мирно дремал на переднем сиденье. Старший наряда заместитель начальника ППС майор Павел Коромыслов ткнул пальцем в машину и с какой-то грустью в голосе произнес:
– Вот кому на Руси жить хорошо! Как говорится, солдат спит, а служба идет.
Наряд уже прошел большую часть площади, когда майор вдруг остановился и решительно свернул в сторону сквера, где был припаркован автомобиль.
– Ну все, хана Смирнову, – произнес сержант Амарьянц, – сейчас ему майор за сон на службе впаяет по полной.
– Хотел бы впаять, сразу бы пошел, – произнес казак Степан Митрофанович, самый старший по возрасту. Он поднёс ладонь ко лбу, заслонив уходящее в закат солнце и пристально стал всматриваться вдаль.
– А чего тогда побежал, как молодая лань, чуть не в припрыжку? –  не унимался Амарьянц. – Говорю же, врасплох хочет застать.
Наряд еще пару минут топтался на площади, ожидая начальника, а тот о чем-то долго беседовал с водителем автомобиля, потом кому-то звонил и чуть погодя, призывными жестами позвал всех к себе.
Нехотя группа поплелась назад к автомобилю, в спасительную тень каштана.
– У меня идея появилась! –  с нескрываемым торжеством, произнес майор. – Я уже с руководством всё согласовал.
– Что за идея? – подал голос казак. – Неужто по домам можно расходиться?
– Вам, казакам, лишь бы быстрее домой удрать, к женке под бок, – майор исподлобья глянул на Митрофаныча. – Вот доложу атаману, будет тебе и дом, и борщ.
– А вам бы только кляузы начальству строчить, это вы можете, – Митрофанович за словом в карман не полез.
Он знал, что ничего Коромыслов атаману не скажет, не такой закваски был майор, начинал служить еще в милиции, как и сам Степан, школу прошел советскую, поэтому и звание получил совсем недавно, хотя до пенсии ему всего три года осталось.
 Майор с негодованием посмотрел на казака, словно говоря взглядом: «Ты бы язык свой от греха подальше в карман спрятал, а то я не посмотрю, что по возрасту старше».
Он пытался погасить раздражение, но мешала накопившаяся за день усталость, а Митрофанович, со своим сложным характером, только и делал, что подливал масла в огонь.
Сержант Амарьянц, видя, что обстановка накаляется, тут же встал между своим руководителем и казаком и с нескрываемым интересом произнес:
– Товарищ майор, озвучивайте идею вашу, мы все во внимании.
– Так вот чего я придумал. В городе нам ловить нечего, давайте по станицам проедем, кладбища посетим. Они же все закрыты сейчас перед Радоницей, а народ нет-нет, да и просачивается туда. Ну явный же запрет и никакие отмазки не катят, да и знакомых по станицам меньше, проще будет план по протоколам выполнить.
– Вот за что я свое руководство обожаю, так это за светлую голову и инициативу, – с нескрываемым подобострастием произнес Амарьянц. – Эх, товарищ майор, вам генералом пора быть. Отличная идея!
– Ну, остальные чего молчат? – майор перевел взгляд на уткнувшихся в смартфоны молодого казака Семена Ловчиди и младшего лейтенанта из отдела по делам несовершеннолетних Оксаны Боровец.
Семен кивком головы обозначил свое согласие. Ему было совершенно наплевать, куда идти или ехать, он просто ждал, когда закончится этот день и можно будет поехать домой, и просто поваляться на кровати, переговариваясь по телефону со знакомыми девчонками.
Оксана лишь пожала плечами: мол, вам виднее товарищ, майор, вы же старший группы, куда прикажете туда и поедем.
–  А ты чего молчишь, Митрофаныч?
Старый казак, молча крутил седой ус, уставившись глазами в синь неба, потом почесал пальцем ухо и с нескрываемым недовольством произнес:
 – Чего ты, Паша, демократию вдруг решил разводить? Вон же подчиненные говорят, куда прикажешь туда и поедем. Только я вот чего тебе скажу: кощунственно это по кладбищам протоколы собирать. Народ туда не отдыхать и не на шашлыки ходит, а могилки в порядок привести и дань предкам отдать.
При этих словах майор покраснел и еще больше разозлился.
– Ты, Митрофаныч, если такой праведный, доложи своему атаману, что службу нести не хочешь и доплата в размере оклада тебе совсем не нужна. Сиди дома, а мы как-нибудь сами справимся, без твоих нотаций.
– Да ну тебя, – старый казак махнул рукой, снял фуражку и открыл дверь «уазика». –  Ты лучше скажи, как мы вчетвером на заднее сиденье будем грузиться? Или кого в багажнике повезём?
– Не ворчи, Митрофаныч, в тесноте, да не в обиде, – Амарьянц первым заскочил на сидение автомобиля. –  Если надо, я могу Ксюшу на колени посадить!
– Больно мне надо на твоих коленях сидеть, – девушка недобрым взглядом посмотрела на сержанта. – Я лучше к Митрофанычу сяду, он казак бывалый, не то что некоторые, осечки не сделает.
Семен прыснул в рукав:
– Договоришься ты, Давид! Сейчас Оксана тебя по уставу построит, будешь сзади уазика марш бросок бежать.
– Э, ара, это мы еще посмотрим, кто марш бросок бежать будет, – Амарьянц захлопнул дверцу машины прямо перед носом Ловчиди. – И вообще, помолчи, да? Твое слово тут никто не спрашивает!
– Отставить разговоры! – Коромыслов оценивающим взглядом посмотрел на всех присутствующих.
 «Не хватало нам еще в рукопашную перейти», – подумал он. Майору очень хотелось пить и нужно было немного поразмышлять над сложившейся ситуацией, поэтому он достал из кармана смятую сторублевку и протянул Амарьянцу.
 – Сбегай, сержант, в ларек, возьми бутылку минералки, горло промочить, заодно и кровь свою кавказскую остудишь. Да и про стаканы не забудь, а то вы, молодежь, привыкли из горлышка пить.
Давид нехотя вылез из машины и поплелся в ближайший магазинчик, расположенный на другом конце площади.
Когда он вернулся, майор уже сидел на переднем сидении, а на заднем примостились казаки.
– А где же прекрасная половина человечества? – спросил сержант, подавая старшему наряда пакет, в котором лежала бутылку с водой и пять пластиковых стаканчиков.
–  Это она дома прекрасная половина, а на службе – товарищ младший лейтенант! Вот я ее домой и отпустил. Садись давай, время идёт, нам машину в один конец выделили, назад на общественном транспорте будем добираться.
– Вы, товарищ майор, давно в наших маршрутках не катались, там народу как килек в банке, – Амарьянц запрыгнул в машину со стороны Митрофановича и с силой хлопнул дверцей. – Заразиться можно в два счета!
– Ладно, поехали, потом решим. Давай Смирнов заводи, время – деньги, в прямом смысле этого слова.

До ближайшей станицы по трассе езды минут пятнадцать, не больше, даже для старого убитого уазика, но дорога показалась для всех очень долгой. Ехали молча, иногда только Смирнов вставлял реплики по ходу движения, комментируя действия водителей, обгоняющих его драндулет.  Свернув с трассы поднялись на горку и метров через триста выехали прямиком к воротам станичного кладбища.  Водитель лихо развернулся на площадке и уже через пару минут гул мотора тарахтевшего по дороге автомобиля растворился в шелесте листвы и пении птиц.
– Смотри, Митрофаныч, как тут здорово – тишина, покой и умиротворение, а ты ехать не хотел, – выйдя из машины, майор потянулся и несколько раз помахал перед собой руками, разминая мышцы и суставы, а нужно сказать, что они уже изрядно напоминали о себе в этот день.
Старый казак достал пачку сигарет, чиркнул спичкой и закурил. Молодежь что-то бурно обсуждала, стоя в сторонке. Казалось, все маленькие стычки, предшествующие поездке, были исчерпаны сами собой.
 – Так, сержант, бери с собой Ловчиди и двигайте по территории кладбища, протоколы с собой возьми, а мы со Степаном Митрофановичем тут у ворот покараулим и за жизнь поговорим.
– Есть, товарищ майор! –  без особого энтузиазма ответил подчиненный, и, кивнув молодому казаку, мол, давай за мной, двинулся к калитке погоста.
– Ну что, Митрофаныч, пошли где-нибудь в тенёчке посидим, – майор потрусил перед собой пакетом, – водички попьем, да поговорим с глазу на глаз.
Казак молчал, не нравилась ему эта затея, но изменить что-либо было не в его власти. Он медленно поплелся за ограду кладбища, в надежде найти там не только тенек, но и удобную лавочку, на которой можно скоротать оставшиеся часы дежурства, левое колено его ныло очень сильно, да и общая усталость давала о себе знать.
Впереди по центральной аллее, с правой стороны возвышался металлический навес, огороженный с трех сторон, внутри него была всего одна могила, над которой возвышалось надгробие из черного мрамора. Такие навесы стали появляться на кладбище после того, как в станице поселилась курдская община, бежавшая из Карабаха. 
– Странно, – майор посмотрел на обелиск, поставил на стол бутылку и два стакана, – я думал, что это армянская могила. Разве курды тоже в Христа верят? Они же все мусульмане?
– Не все. У нас в станице как раз христианская диаспора и живёт.
– А я и не знал, – Коромыслов налил в два стакана воды и выпив свой произнес, – ну пусть земля ему будет пухом, кто бы он ни был.  А ты Митрофанович, случаем почившего лично не знал?
– Нет, не довелось, – казак тоже опустошил стакан с живительной влагой, хотя и не такой прохладной, как хотелось бы. – Мы больше с их товарищами иноверцами общаемся. Он трижды перекрестился, сел на лавочку и вытянул вперед больную ногу.
– Ты, Степан Митрофанович, на меня не сердись, – майор откинулся на спинку лавочки, выбирая лопатками удобное положение. – Сам же в органах служил, знаешь, что такое негласный приказ руководства.
Казак не ответил, всем своим видом давая понять, что не настроен на разговор. Достал сигарету и стал выпускать в воздух маленькие колечки дыма.
Но майор явно не хотел отмалчиваться, ему давно хотелось поделиться с кем-то своими, терзающими душу мыслями. В отделе об этом говорить было нельзя, обстановка не позволяла, да и контингент последнее время подобрался не самый лучший. Коромыслов думал только об одном, как бы дослужить до пенсии и рвануть на другую работу к бывшему своему руководителю, который вот уже пять лет был замом в крупном частном охранном предприятии.
– Что ты Митрофанович, обо всем этом думаешь? – снова начал он разговор. – Как считаешь, скоро этот карантин снимут и долго ли нам несвойственной работой заниматься?
– С чего это вдруг – несвойственной! – не выдержал казак. – Кто бы об этом говорил, какая тебе разница кому и когда штрафы выписывать?
– Ну не скажи, одно дело реальных нарушителей ловить или наказывать, другое дело сейчас, за бабками старыми гоняться.
  – Паша, ты же полицейский, так сказать, карающая рука власти! Тебе что, не все равно, тогда или сейчас?
– Конечно, не все равно. Совесть-то у меня есть, или ты думаешь, что я последняя сволочь в городе?
 – Нет, не думаю, но, если совесть есть – увольняйся, чего ты ждешь?
– Скажешь тоже, «увольняйся», мне до пенсии чуть больше двух лет осталось.  Вот дотерплю и уволюсь.
– Вот видишь, тут главное слово – дотерплю. А как же долг, честь, присяга?
– Да ладно! – майор махнул рукой, налил себе еще один стакан минералки и выпил его залпом. – Можно подумать, что ты в казаки по долгу или чести пошел.
– Ну ты мою службу не тронь, у меня дед еще был казак, в войну в кавалерии воевал!
– Ну да, – усмехнулся майор, – как в той поговорке: дед был казак, отец сын казачий, а ты… ну сам знаешь.
Митрофанович резко поднялся с лавки.
 – Да что ты себе позволяешь, майор! Думаешь, если ты тут старший, то тебе все можно? Да, я… – казак сжал кулаки, но сдержался, плеснул воды в свой стакан и стал пить мелкими глотками, пытаясь успокоиться.
– Вот-вот, попей и охолонь, а то сильно возбужденный сегодня.  Хотел я с тобой по душам поговорить, да у тебя, видать, внутри камень на раскаленной сковородке.
– Что у меня в душе, не тебе судить, – казак снова сел на лавку, вытянув, как можно прямее и дальше левую ногу. Он понимал, что нужно сгладить напряжение. «Вот же не хотел этого разговора, – подумал про себя Митрофаныч, – но куда денешься от него?». Он достал из пачки  еще одну сигарету и стал прикуривать.
 – Да брось ты смолить! – Коромыслов стал размахивать руками, отгоняя от себя едкий табачный дым.
– Не нравится – не нюхай, – проворчал казак. – Чи ты не мужик?
– Если не курю, то уже и не мужик? Странные у вас, у казаков, понятия.
– Да что ты прицепился к казакам, покоя они тебе не дают! За что ты казаков не любишь?
– А чего мне их любить, они же не девки. Ты же вот сам не смолоду в казаки подался, а только как на пенсию вышел.
– Ну ты сам-то понял, чего сказал? Когда я молодой был, о службе в казаках никто не говорил. Да и я не сразу после выхода на пенсию к ним пришел. Меня атаман года три уговаривал.
– Ну вот видишь, Степан Митрофанович, однако не все так просто с долгом и присягой.
– Слушай, майор, не лезь ты ко мне в душу, сегодня и без тебя тошно. Вон молодежь возвращается, им мозги и вправляй, а я уж сам разберусь, как мне дальше жить.
Коромыслов встал и пошел навстречу подчиненным.
В течение нескольких минут Митрофаныч наблюдал немую картину. Майор что-то раздраженно объяснял сержанту, жестикулируя руками, слов слышно не было, но старый казак отчетливо понимал, что молодому поколению сейчас очень несладко.
Казак прислонился плечом к столбу навеса, закрыл глаза и стал дремать. Он не слышал, когда вернулся на лавочку Коромыслов.
– Ага, а вот и рыбешка к нам в сети плывет. Митрофанович просыпайся, работа ждет, – майор легонько постучал своего напарника по плечу.
 – Чего расшумелся, я и не спал вовсе! – Степан протер тыльной стороной ладони глаза и посмотрел на центральную аллею кладбища.
Прямо в их сторону двигался мужчина неопределенного возраста бомжеватого вида.
– Вот он, голубчик, сам в руки идет, – майор вернулся к столу взял папку и стал доставать ручку с бланками протоколов.
Митрофаныч в этот момент уже окончательно восстановил зрение и узнал мужика.
 – Зря ты за бумагой то полез, Паша.
– Как это зря? Вот сейчас протокольчик оформим.
– Говорю тебе, не наш клиент! Отпусти его с миром пусть дальше идет.
– Что значит «не наш», что значит с миром? Ты в своем уме, мы же план кровь из носа сдать должны!
Тем временем тот, о ком так рьяно спорили майор и казак, практически поравнялся с навесом, замедлил шаг, поклонился и произнес:
– Доброго вам здравия, люди добрые!
–  День добрый, – ответил казак, – и тебе не хворать, Михайло Семенович.
– Благодарствую на добром слове, Степан Митрофанович.
Майор замер, с интересом наблюдая разговор между бомжом и казаком, теперь он явно мог оценить и внешность, и возраст старика. С таким контингентом всегда работать было непросто, но сегодня выбора не было, и он решил действовать, не смотря на протесты казака.
– Ну, может для кого день и добрый, только не для тебя, – глядя в глаза старику произнес майор голосом, не требующим возражений. – Снимай свой мешок, ищи документы. Надеюсь, паспорт у тебя имеется.
Бомж снял с плеча старый солдатский вещмешок, поставил его к ногам, но раскрывать не торопился. Как ни в чем не бывало он продолжил разговор с казаком.
– Три года сегодня, как Любаши нет, вот приходил своих навестить.
 – Царство им небесное, – Митрофаныч снял фуражку и перекрестился.
– И денек-то выдался такой замечательный, они все собрались. Поговорил я с ними, и знаешь, Степан Митрофанович, на душе легче стало. Все, все пришли… и мама, и папа, и Любаша с Алешенькой.
Бомж окинул взглядом пустой стол, на котором стояла початая бутылка воды и несколько пустых стаканов и стал развязывать свой мешок.
– Негоже воду просто так пить, Степан Митрофанович, – мужик извлек из мешка несколько конфет, завернутый в газету кусок хлеба и несколько кусочков старого пожелтевшего сала. – Вот, покушайте люди добрые, что Бог послал, да и помяните моих родных.
Митрофаныч отломил кусочек хлеба, водрузил сверху на него сало, перекрестился и со словами: «пусть им земля будет пухом», отправил то, что можно было назвать бутербродом, в рот. 
Майор брезгливо поморщился и отвернул голову в сторону, неприятный комок подступил к горлу. Он, недолго думая, налил себе стакан воды и залпом выпил.
– Что ж ты, мил человек, конфету-то не взял? Негоже людей обижать, я же от чистого сердца предлагаю, да и прошу усопших моих помянуть, – бомж смотрел на майора с какой-то детской обидой на лице.
– Ты мне зубы не заговаривай. Паспорт давай, ты вообще в курсе, что ты нарушил режим самоизоляции и постановление губернатора? – Коромыслов достал бланк протокола и ручку, всем своим видом показывая, что шутить не намерен.
Старый казак с досадой кашлянул в кулак.
– Майор, я же тебе сказал, не будешь ты протокол писать, да и нет у него паспорта. Ты иди, Семеныч, ступай с Богом, мы тут помянем твоих, сами помянем.
– Что ты себе позволяешь! – майор с негодованием смотрел на казака, было видно, как жилы на его шее напряглись, и он готов был не только к словесной перепалке.
– Ничего я себе не позволяю, просто отпусти человека и все.
– А протокол мне на тебя заполнять прикажешь?
– Заполняй! Могу и врезать ради повода. Весь день только и делаю, что себя сдерживаю, а тут, как говорится, факт будет налицо или на лице, это уже как получится.
Коромыслов подвинулся ближе к казаку.
 – Давай, бей, если такой смелый! Только я ведь и сдачи дам, не посмотрю ни на возраст твой, ни на регалии, ты у меня уже в печенках сидишь, все нервы вымотал, умник.   Никуда он не пойдет, твой Семеныч. Нет паспорта – задержим до выяснения личности!
– Понимаешь майор, – пытаясь снять напряжение и переходя почти на шепот произнес Митрофанович, – нет у него ни дома, ни адреса, и паспорта нет. Осталось у человека только имя да душа, которая в этом теле еще теплится.
 Казак снова отщипнул от куска хлеба кусочек и показал майору.
 – Вот все, что у него есть: кусок хлеба и то не каждый день.
Бомж между делом завязал свой мешок, закинул его на плечо, но не уходил. Потом посмотрел на майора и тихо произнес:
– Ты не злись, добрый человек… Я ведь вижу, душа у тебя добрая. Ты в душу-то злу двери не отворяй, оно там сразу корни пускает, ты лучше свет божий пускай, солнышко ясное, да теплое, – бомж повернулся к солнцу, которое краем касалось верхушек леса и поклонился ему в пояс.
Коромыслов поглядел на него с недоверчивой усмешкой, но неожиданно для себя почувствовал, что раздражение отпускает его. Подумал, крякнул и махнул рукой.
– Да иди ты со своими прибаутками, тоже мне психолог выискался!
Он собрал бланки протоколов сложил их в папку и, сунув ее в подмышку, пошел в глубь кладбища, с надеждой поскорее найти Амарьянца с Ловчиди.  Продолжать разговор с неадекватным бомжом и своенравным казаком ему очень не хотелось.
Более получаса ходил майор по сельскому погосту, высматривая между мраморными и гранитными плитами могил своих подчиненных. Но только птицы изредка нарушали своим присутствием кладбищенскую тишину.
Изрядно устав и понимая, что все равно придется ехать в отдел с неполным комплектом протоколов, Коромыслов решил вернуться к навесу. Он сначала хотел позвонить Амарьянцу, но потом передумал. А на подходе к воротам кладбища заметил, что бомж ушел, а весь его наряд собрался возле навеса.
– Ну, сержант, докладывайте, сколько протоколов составили и почему позволяете себе отдыхать? – майор опять напустил на себя вид строгого начальника.
– Никак нет, товарищ майор, мы не отдыхаем, вот только подошли, водички попить. А протокол всего один: на втором выходе бабку поймали, напугали и оштрафовали, – сержант положил на стол протокол и взял под козырек.
Коромыслов посмотрел на пустую бутылку воды, брошенные на столе фантики от конфет и угрюмо произнес:
 – Я вижу, как вы тут не отдыхали! Или это Митрофаныч все сам съел?
«Хорошо хоть один протокол есть, – подумал майор, – а то мне тут некоторые личности, – он с укором посмотрел в сторону казака, – вместо помощи палки в колеса ставят весь день».
– А нам Степан Митрофанович только начал рассказывать, как вы пытались на Мишаню протокол составить. Так толку-то от того протокола, Павел Ильич? Так только, ради счета! Взять-то с Мишани нечего. Чего с дурака возьмешь, кроме анализа, – Ловчиди громко рассмеялся, выставляя на показ все свои тридцать два зуба.
– Сам ты дурак, Семен! Дать бы тебе нагайкой промеж спины, – старый казак сжал руку в кулак и погрозил им молодому сослуживцу.
– Ладно, ладно, – отмахнулся Семен, – чего сразу нагайкой? Вся станица знает, что Мишаня умом тронулся. У любого пацана спроси или у баб на базаре, все в один голос скажут, что у него не все дома.
– Да нет у него дома, в землянке человек живет, –  махнув рукой, старый казак отвернулся от Ловчиди и оглянулся на остальных, всем видом показывая, что разговор окончен.
Пару минут все стояли нерешительности. Каждый ждал, что скажет старший группы, а Коромыслов в этот момент думал о том, что будет докладывать руководству отдела. 
– Как обратно будем добираться? – Коромыслов сложил бумаги, задержав взгляд на пустой бутылке. Ему очень хотелось пить, да и есть тоже хотелось, и он уже пожалел, что не взял со стола конфету перед тем как уйти.
Солнце давно село за верхушки леса, вот-вот начнет темнеть, майор понимал, что нужно срочно ехать в город.
– А нам-то в город зачем? – подал голос Ловчиди. – Мы и пешком домой дойдем, тут от кладбища всего пять километров, а атаману и позвонить можно.
Майор почесал затылок, он-то рассчитывал, что они вызовут такси и скинутся вчетвером, а получалось, что платить нужно им вдвоем с сержантом. Денег последние месяцы было в обрез, он экономил, как мог.
– Ну что, Амарьянц, звони своим друзьям таксистам, будем с тобой добираться сами.
– А может проще патрульку вызвать, товарищ майор? На такси дорого, да. Мои друзья с нас по двойному тарифу сейчас возьмут.
«Кто тебе сейчас, на ночь глядя, патрульку даст! Да и пересмена у них», –подумал майор, хотя ехать за свой счет ему тоже не хотелось, но и напрягать руководство из-за своей инициативы поехать в станицу он не стал бы никогда, тем более инициатива так себе всего один протокол. Он с негодованием посмотрел на подчиненного, как будто именно он был виноват во всех бедах самого Коромыслова.
– Звони говорю.
Сержант достал телефон и стал искать номер знакомого таксиста.
В это время на дороге к кладбищу показалась знакомая фигура бомжа. Старик шел в горку согнувшись под тяжестью своего мешка, еле передвигая ноги.
– Смотрите, Мишаня топает, – с нескрываемым изумлением проговорил Ловчиди. – Не зря же народ говорит: вспомни о дураке – он и появится.
– Ты опять за свое! – цыкнул на него Митрофаныч.
Все тут же забыли, что собирались по домам, и с интересом наблюдали за ковыляющим к ним старым чудаком. Тот, не дойдя до группы несколько шагов, остановился, перевел дух и произнес:
 – Мир вам добрые люди, кажись успел, думал, не застану вас. Успел, Бог милостив.
Ошарашенный майор смотрел на то на бомжа, то на казака и все же вымолвил:
– Ты чего дед? С паспортом решил вернуться, совесть проснулась?
– Совесть-то, мил человек, она у каждого своя, – старик снял с плеча мешок, развязал его и достал оттуда две бутылки минералки и большую пачку печенья «Юбилейное». Водрузив все это на стол, посмотрел майору в глаза. – Вот, мил человек, не обессудь, попей водицы. Я, когда в магазин станичный пришел стал себе воду покупать, да и вспомнил, что у вас в бутылке на донышке оставалось, а как хлеб с конфетами да без воды кушать. Негоже думаю, хорошим людям моих родных поминать, да без воды, ну вот и решил вернуться.
Майор стоял в растерянности. Ему очень хотелось пить, но брать подачки от бомжа, которого он к тому же собирался оштрафовать час тому назад, не хотел, да и, честно сказать, брезговал.
Обстановку разрядил сержант Амарьянц. Он взял у старика воду и печенье, тут же раскрыл пачку, разлил воду по стаканам и спросил:
 – Кого хоть поминать надо, дед?
– Да всех сразу и поминайте, матушку мою Дарью Михайловну, батюшку Семена Гермагеновича, жену мою Любушку и сына Алешеньку, все они у меня здесь рядышком бок о бок покоятся. Ну я пойду, добрые люди, а то у меня еще пес не кормлен, а вы кушайте на здоровье.
Амарьянц с Ловчиди, недолго думая, взяли по два печенья сразу и стали с наслаждением его уплетать за обе щеки, запивая водой.
  Старый казак, степенно налил себе воды, повернулся в сторону кладбища три раза перекрестился и только после этого пригубил стакан.
Майор долго колебался, но жажда все же взяла верх, он тоже налил себе воды и выпил весь стакан залпом.  Искоса поглядывая на печенье, боролся с нерешительностью. Как всегда, ситуацию разрядил сержант, он молча разделил оставшиеся печенюшки на всех и протянул в руки майору и Митрофановичу со словами: «Кушайте, кушайте, печенье свежее, вкусное».
Коромыслов, поколебавшись, взял печенье. Чувство голода все же одержало верх, и он стал есть, медленно откусывая по кусочку.
В это время Митрофаныч, отвернувшись от стола, с кем-то говорил по телефону. Закончив разговор, повернулся и сказал убедительным тоном:
 – Пошли вниз, пешком прогуляемся! Тут до кума моего всего пару километров, а он вас до города подбросит, я договорился. Нечего деньги на такси тратить. Семен, ты давай, бумажки все убери, негоже на чужой могиле мусор оставлять.
Все вопросительно взглянули на майора, тот приподнял бровь, подумал и  с достоинством кивнул. Митрофаныч пошел первым, за ним следом сержант и догнавший всех Ловчиди.  Коромыслов в это время отстал от всей группы на несколько шагов и весь погрузился в свои мысли.
Не успели они отойти от кладбища и ста метров, как Амарьянц стал приставать к Степану Митрофановичу с просьбой рассказать про бомжа, который им воду принес.
- Слышь, Митрофаныч, а что, у него правда вся семья на кладбище? И он на этой почве того, тю-тю? Семен говорит, мол, крыша у старика поехала?
– Поехала – не поехала, не нам с тобой судить, – казак достал из пачки последнюю сигарету, закурил. – Да и не старик он, вовсе. Ты не смотри, что седой и борода как лопата, ему годков-то еще шестидесяти нет. 
– Он местный?
– А чей же? Наш, станичник! Красавец был когда-то, и ум и сила – все при нем. Да вот жизнь обошлась с ним жестоко...
 – Расскажите!
– Вот пристал, как банный лист! – проворчал Митрофаныч и оглянулся на подошедшего майора. Но тот, к его удивлению, тоже стал расспрашивать о странном бомже. Старый казак развел руками:
 – Да что рассказывать-то? В детстве все у Михаила шло путем: школу закончил с серебряной медалью, спортсмен разрядник, поехал в столицу в МГУ поступать, да что-то там у него не вышло. Ну, знамо дело, домой вернулся и сразу в армию. Служить попал куда-то на Север – в Братск или в Красноярск, не помню точно. После армии там и остался. Там же и Любашу свою встретил. Институт заочно окончил, работал начальником на заводе, то ли мастером смены, то ли инженером, не суть важно.  Детей у них долго не было…
 – Видать, экология плохая! – авторитетно ввернул Коромыслов.
– Вам, товарищ майор, виднее, – усмехнулся казак, бросил окурок и замолчал.
Сколько не тормошил его сержант, уговаривая продолжать, Митрофаныч не проронил ни слова. И лишь после того, как Коромыслов извинился, что перебил рассказ, поведал о дальнейшей судьбе таинственного бомжа. А история и впрямь оказалась такая, что хоть роман с нее пиши.
Когда Советский Союз распался, Михаил с Любашей в родные края вернулись. Отец его, Семен Гермагенович, старый коммунист был, вот после развала страны сердце-то и не выдержало, инсульт его накрыл, левую часть отняло у мужика. Мать тогда сыну письмо написала, что, мол, не жилец отец, врачи никаких прогнозов не дают. Они и приехали, сначала в отпуск, а через полгода совсем перебрались.
Михайло-то Семенович, тоже мужик не промах, умный работящий, сразу  кооператив небольшой организовал по производству мебели из натурального дуба. Дело у него хорошо было поставлено. Мужик-то с руками, да и с головой все в порядке, рабочих не обижал, нет, платил всем исправно. 
Он тогда деньги хорошие поднял.  Не сказать, чтобы лопатой греб, но в городе дом себе построил в три этажа, да и о станице родной не забывал, и в школу, и в детский садик постоянно с подарками.  Церковь старую станичную стал ремонтировать за свой счет, а через год, после того, как церковь Семенович отремонтировал, Люба забеременела. Иначе, как чудом, это и назвать было нельзя. Родился у них сын Алешка, долгожданный.
Вот оно, счастье! Они, как к матери в станицу приезжали, соседи налюбоваться на них не могли. Не семья, а образец для подражания. Уважали его в станице все, особенно бабки за церковь.
Мать Михаила на десять лет мужа пережила, да и ушла тихо во сне. Соседи кинулись к вечеру ее кликать, мол, не захворала ли, в дом вошли, а она как спит, лежит в кровати, руки на груди скрещены. Стали будить, а она холодная уже. Мишка сестре старшей, а она-то тоже далече где-то живет, сюда уже лет двадцать не появляется, долю от родительского дома выплатил и стал его вместо дачи держать. Каждый праздник и выходной сюда из города наведывались. Ну оно и понятно, тут воздух чистый, опять же, ягоды свои, деревья в саду. Алешка у них смышленый парень рос и спортсмен, ну весь в отца, такой же серьезный и идейный, как дед. Не по годам смышленый был. После школы поступил он в университет, а на последнем курсе трагедия-то и произошла. Никто так правду и не рассказал, что там случилось, следствие свою версию озвучивало, друзья Алешкины свою. Но нашли его утром под балконом общежития мертвого и, как установило следствие, пьяного, ну соответственно и версия несчастного случая подтверждалась. Только все в общежитии, да и друзья его знали, что не пил он совсем. Но экспертиза показала, что он один бутылку водки выпил: она пустая у него в комнате на столе осталась, правда следов на ней никаких не нашли. А до этого был у него с двумя мажорами с младшего курса конфликт. Точно никто не говорит, но якобы заступился Алешка вечером за девушку одну, эти мажоры ее пытались в свою машину посадить, а она упиралась. Ну, он это дело увидел, подошел и с собой ее увёл, значит. Драться они тогда не стали, да и куда им с Алешкой- то драться, парень в секцию дзюдо с детства ходил! Но, видать, обиду затаили. А в тот вечер, когда несчастье случилось, видели этих парней в общежитии, хоть они там и не жили. Все эти сведения друзья Алешкины потом по крупицам собирали, да только следствие их во внимание не приняло. Стояло на версии несчастного случая или самоубийства...
 –Убили значит, а следакам на лапу дали, – Амарьянц в сердцах махнул рукой. – Нигде правды нет даже в наших внутренних органах!
– Нашел, где правду искать, – рассмеялся Семен, – ты что, когда на службу шел, думал тут все – дяди Аниськины?
– Ничего я не думал, работы в городе нет, сам знаешь, а в полиции все ж лучше, чем в армии. Не отвлекай ты Митрофаныча, а то он уже с мысли сбился.
– Ага, меня собьешь!  – продолжил свой сказ старый казак. – Михаил сына рядом с отцом своим и матерью в станице похоронил. Ой, что ты… Вся станица на похоронах была, горе-то какое...
Он снова замолчал.
– А дальше-то, дальше что? –  Амарьянц.
– Тьфу ты, торопыга!
Митрофаныч потянулся было за сигаретами, но, вспомнив, что уже выкурил последнюю, с досадой зыркнул на сержанта. Потом, успокоившись, стал рассказывать, как Семеныч дело на тормозах спускать не собирался. Нанял частного детектива, и тот в конечном итоге вышел на след этих мажоров. У одного отец депутатом какого-то ранга оказался, а у второго – крутым бизнесменом. И как Михаил ни бился, в какие двери ни стучался, никто его слушать не стал и все доводы и факты, собранные детективом, в расчет не брали. А потом у детектива квартиру очистили, украли компьютер, фотоаппарат и все записные книжки по этому делу. Снова следствие никого не нашло, а детектив все продал, забрал семью и из города уехал.
Михаил, пока расследованиями занимался, и бизнес запустил, и домой редко появлялся, жил больше в краевом центре на съемной квартире, раз или два в неделю домой наведывался. Больше года он так жил, все пытался правду найти, но куда там. Как-то домой вернулся, а Любаша его даже встречать не вышла, лежит в постели, захворала. «Сил, – говорит, – нет никаких».
Повез он ее в поликлинику, а там ничего не нашли, списали на переутомление. Месяца три прошло, ей лучше не становится, пришлось везти в краевую. Там анализы взяли посмотрели, диагноз поставить не смогли. Он уже ее и по бабкам, и по знахарям всяким возил, никто ничего не говорит, а баба чахнет на глазах. Ну повез он ее в Москву, в какой-то институт, там анализы взяли и поставили ей диагноз: рак последней степени. Еще и ругали его, что мол дотянул, так поздно обратился. Одним словом, привез он ее домой помирать, и через несколько месяцев скончалась Любаша.
Похоронил ее Семеныч рядом с сыном, благо место на кладбище еще много. И вот после этого стал совсем не тем Михаилом, которого знали все. Бизнес забросил, несколько месяцев из дома не выходил, пил беспробудно. Думали руки на себя наложит. А он фабрику продал, дом продал все деньги в банк на какой-то депозит отнес, проценты по депозиту приюту для животных отписал, а сам исчез.
За разговором никто из наряда и не заметил, как пришли они к нужному дому.  Кум Митрофаныча уже ждал их возле ворот, готовый по просьбе товарища отвезти полицейских в отдел.
Но тут вдруг Коромыслов, молчавший всю дорогу и слушавший, казалось бы, краем уха,  спросил казака, чем все закончилось? Да и всем остальным было интересно, что же случилось дальше.
– Ну ладно, давайте я с вами до города поеду, по пути и расскажу. А если чего забуду, кум напомнит, он не меньше меня историю эту знает.
Ловчиди тоже вызвался ехать со всеми, хотя до этого мечтал о том, как бы быстрее поесть и растянуться на кровати в сладкой неге.
– Ну вот, – уже в машине продолжил свой рассказ Митрофанович, – года два или три не было Михаила нигде, а тут вдруг объявился он в станице.
– Мать сказывала, он пешком к монахам в Новый Афон ходил, – подал свой голос Ловчиди.
 – Врать не буду, не знаю, куда он ходил, но вернулся он в черной рясе, да с рюкзаком за плечами – ну вылитый монах, – казак перекрестился трижды. – А дом родительский, то бишь дачу его, администрация, как бесхозную, продала каким-то приезжим с Севера.  Ну, он на дом и не претендовал, попросил только у новых хозяев, кое-что, из старой утвари в сарае забрать. Как они все на свалку не увезли, ума не приложу. И вот, значит, ушел он в лес, там овраг крутой есть.  Да ты знаешь, наверное, Степка, там хлопцы всегда по балкам грибы по осени собирают.
– Чего ж не знать, не первый год в станице живу, все окрест знаю. Только я уже давно по грибы не хожу, все больше на перевал с мужиками езжу, там-то белый прет, а у нас в нижнем лесу опята по осени. Я их не люблю: они, жареные, на зубах скрипят, а маринованные только под водочку хороши.
– Да не перебивай ты, дались нам твои грибы! – сержант со всего маха толкнул казака локтем в бок. – Продолжай, Митрофаныч.
– Ну вот, значит… Там он себе землянку и выкопал, соорудил печку в ней, и, почитай, уже года три там живет. Время летит, не успеваешь годы считать. А где он был до этого, в каком монастыре жил, врать не буду. Может, грехи свои хотел замолить, только какие у него грехи, добрее и светлее человека я на своем пути не встречал. Правда, вернулся он в станицу каким-то странным: говорить стал витиевато, нараспев, слова мудреные употребляет, да вы слышали сегодня.  Народ и пошел трещать, мол, мужик того, умом тронулся. Никто не верил, что человек в здравом уме мог свои миллионы собакам отдать. А ведь отдал же!
Митрофаныч тяжело вздохнул, и уже кратко закончил, что Михаил теперь на подаяние живет или случайными заработками перебивается: кому огород вскопает, кому поколет дрова. Всей станице помогает. Ну, ему все и подают, а он-то много не берет, лишь бы на еду хватало. Бывает, машину дров переколет, а возьмет хлеба булку да каши кулек. Кашу-то больше псу скормит, приютил у себя возле землянки такого же бродягу, вот и живут на пару.
– Подожди, почему миллионы отдал? – перебил рассказчика майор. – Ты же говорил, что он деньги на депозит положил, а проценты отписал в собачий приемник. Получается, что счет-то на него открыт, и миллионы его все в банке лежат.
Митрофаныч вдруг рассердился и стукнул кулаком о кулак.
– Лежат – не лежат, я почем знаю? Я в банк с ним не ходил, люди разное говорят. Может, он их в монастырь отдал. А вот в церковь-то, знаешь, перестал он ходить, я как-то на Пасху встретил его на улице стал на службу приглашать, мол, пойдем Михайло Семенович, народ куличи и яйца святит, поди, кто и угостит, хоть покушаешь от пуза.  А он мне говорит, ты иди Степан Митрофанович, а у меня к Богу своя дорога, и в лес поковылял. Постарел он за год последний, поседел весь, да и на лицо осунулся. Только в глазах еще искорка жизненная осталась. Ну, вот и весь сказ.
 Машина тем временем уже подъезжала к зданию отдела полиции. Майор с сержантом молча вышли и отправились на отчет к руководству, а казаки вернулись в станицу.
Прошло несколько дней после этой встречи с бомжом, а Коромыслов все никак не мог о ней забыть. Что-то не давало ему покоя, пытливый ум человека, долгое время прослужившего в органах, все возвращал и возвращал его в тот день. Постоянно прокручивая в голове картинки той встречи, майор искал ту зацепку, ту маленькую детальку, которая рушила всю его картину бытия.
Вокруг все суетились, бегали, кричали друг на друга, он уставал на работе, уставал от постоянных разговоров с женой и детьми, которые из-за карантина сидели дома уже больше месяца и не могли выйти дальше магазина, а сам Павел Ильич, ничего не мог для них сделать, кроме как привезти на ужин чего-то вкусного. Он старался как можно чаще и дольше оставаться на службе, но и там его все раздражало до невыносимой степени. Все чаще и чаще ему хотелось бросить все и бежать, как можно дальше от суеты этого мира в лес в глушь в землянку, куда угодно.
Он приходил домой, ужинал и тут же ложился спать, только сон и спасал его все эти дни, только полное забытье позволяло расслабиться хоть немного и дать отдохнуть воспаленному мозгу.
Вот и сегодня он, пожелав жене и детям, сидящим у телевизора, спокойной ночи, быстро принял душ и ушел в спальню. Укрывшись пледом, Павел закрыл глаза и стал забываться. Сети морфея накрывали его тело, оно становилось невесомым, веки наливались свинцовой тяжестью, еще секунду, и он готов был полностью провалиться в небытие сонного царства. Но в какой-то миг, перед ним вдруг возникло лицо бомжа, и Павел явно услышал тихий, но такой уверенный голос: «Что ж ты, мил человек, конфету-то не взял, негоже людей обижать, я же от чистого сердца предлагаю».
Коромыслова как будто обдало кипятком, он подскочил с кровати, включил в комнате свет и стал озираться по сторонам. Никого не было, в гостиной слышен был звук телевизора и не более того.
Он выключил свет и снова лег в постель, но тут же увидел этот пронзительный, смотревший на него с какой-то детской обидой взгляд.  Коромыслов все понял, в ту же секунду пазл сложился у него в мозгу.  Он нашел ту деталь, ту недостающую часть, которая не давала ему спокойно жить последние дни. Тут же он вспомнил и слова старого казака: «Постарел, он за год последний, поседел весь, да и на лицо осунулся. Только в глазах еще искорка жизненная осталась».
Майор сел на кровати, обхватил голову руками стал размышлять. Вот, что не давало ему покоя все эти дни. Он не мог понять, как у человека, пережившего столько горя, терпящего и в настоящее время насмешки над собой со стороны других, могло остаться во взгляде, а соответственно и в душе, то, чего он давно не наблюдал в окружающих себя людях. Эта нескончаемая жажда жизни и любовь к ней. Любовь к этому жестокому миру и к людям, населявшим его. И неколебимая уверенность в том, что его любовь способна изменить мир к лучшему.
Какое-то шестое чувство подсказывало майору, что мир после пандемии никогда не будет прежним. Снимут карантин, вылечат всех больных, но жизнь не вернется в то русло, какой она была до этого злополучного зеркального года.
Да и не вирус, который убивал людей, пугал его с каждым днем все больше и больше. Он верил, что врачи рано или поздно найдут способ борьбы с болезнью. Коромыслов с ужасом обнаруживал, что другой вирус, поселился рядом с ним, в обществе людей, которые его окружали. Вирус равнодушия, стяжательства и злобы. Все больше и больше общество напоминала ему стадо голодных волков, которые готовы были рвать в клочья не только своих врагов, но и соплеменников.  И вот этой ночью, он вдруг понял, что даже у этого супер-вируса, есть противоядие, и имя ему – Любовь. Но как сделать прививку всему человечеству, он пока не знал.
Но совершенно точно знал, что есть люди, которые уже привиты этим противоядием, он даже видел этого человека воочию.