Последний побег

 
 о рассказе Георгия Демидоыв «Без бирки»
 

Его главный герой Михаил Кушнарев, в прошлом аспирант кораблестроительного института, был арестован в 1937 году. Он дважды сбегал из лагеря  и дважды возвращался обратно. Два новых срока на всю «сталинскую катушку  без сдачи»  и послужили причиной обращения человека в номер – Жэ-триста восемнадцать с аттестацией контрреволюционного саботажника, не желающего работать на добыче стратегического металла номер один, то есть золота. (Гулаговские «кумовья» зашифровывали даже выписку  заключенным новых штанов взамен протертых до дыр).     Без сомнения, Кушнарев  рвался к свободе. Но его побеги диктовались волей не к жизни, а… –  к смерти.
Смерть здесь олицетворяет не библейский всадник Апокалипсиса, а учетная часть– «архив-три» с отпечатками пальцев, снятых с покойников. Снятие отпечатков зовется «игрой на рояле». Это важно отметить, прежде чем продолжить разговор о рассказе  «Без бирки». 

Приверженец пессимистической философии (от мудрецов древней Индии и Китая до Шпенглера и Шопенгауэра), Кушнарев после десятилетнего каторжного пребывания на Колыме буквально зациклился на идее, что жизнь бессмысленна. (Признаться,  в его положении с ним трудно не согласиться). На столе Кушнарева в бытность его аспирантом кафедры гидродинамики лежала  и Библия, «заложенная, - пишет Демидов, - логарифмической линейкой на книге Экклезиаста. Библейский пророк импонировал убежденному атеисту Кушнареву мрачным духом своей философии безнадежности».

Навязчивая идея Кушнарева осложнена странным комплексом:  он не желает попасть в «архив-три» с  обязательным снятием отпечатков пальцев и навешиванием номерной бирки на ногу. «В спецлаге стерегут так тщательно не людей, а некие предметы с инвентарными номерами. И дело не в том, жив или мертв заключенный, а в том, чтобы он сохранился как этот предмет», - пишет автор.  Протест против постоянного надругательства не только над живым, но и над мертвым человеком, и толкает Кушнарева в тайгу, где, кроме смерти, ничего не найдешь. «Главное в том, - поясняет Демидов, - что здешние горы, распадки, ущелья и болота враждебны живому человеку, пытающемуся их преодолеть, но мертвых они укрывают надежно и верно. Нужно только добраться до них, пока тебя не поймают и не расстреляют».  Кушнарев сбегает. «На свое горе, - пишет Демидов, - Кушнарев оказался таким же  жалким рабом инстинкта самосохранения, как и тысячи людей, никогда не слыхавших о Шопенгауэре».
 
Сочувствие автора к понятной слабости своего персонажа, внутреннему надлому поражает детальным разбором  его каждого душевного движения. Демидов работает по принципу: всё знать, значит всё простить. 

Не выдержав голода, беглец через неделю возвращается в лагерь. Но и после второй неудачной попытки избитый, затравленный собаками не отказывается от своей идеи.  Взрыв – вот что избавит его от постылой жизни, от формальностей «архива-три». Описание того как Кушнарев решает свою посмертную участь,  да  и предшествующий текст рассказа, сделали бы честь Эдгару Аллану По, мастеру подобных сюжетов. Его призрак словно витает над этим текстом, разве название рассказу мистический кельт дал бы другое, что-нибудь вроде  «Серебряных колоколов» -  наподобие тех, что впоследствии вдохновили Рахманинова на симфоническую  поэму.  И пусть не хор Кастальского творит Кушнареву Михаилу Алексеевичу Вечную память, провожая на вечный покой, а звон мерзлого рельса, по которому ударили молотком, оповещая о запале заряда! Для Кушнарева это звук Благовеста. Он, талантливый инженер, подававший большие надежды как гидротехник,  рассчитал свою оставшуюся жизнь до секунды и выбежал из каторжного строя на взрыв золотоносной горы.  Кто-то, разгадавший его замысел, говорит: «А Кушнарев-то, товарищи, вовсе не в побег идет…» Это «товарищи»… Среди подконвойных под номерами… Цепенеешь читая. От демидовского умения выразить человеческую солидарность,  поставить  слово в нужное место. Солидарность, товарищество, когда каждый сам по себе, когда закон – тайга: сегодня умрешь ты, а я завтра.  Но Кушнарев уже ничего не слышит, он по другую сторону жизни. Где свобода - не навязанная фикция, какая-нибудь осатаневшая осознанная необходимость, а состояние его личного выбора. Ведь говорили же древние: справедливость должна восторжествовать даже если погибнет мир. Так и человеческое достоинство -  под гул взорванной скалы, грохот камней, вой и свист полярного ветра  заявляет себя в красивой отчаянной смерти.  Не стратегический металл номер один – кумир Сатаны, а собственная свобода в том понимании, какое внушил Кушнареву отец – профессор права прежнего времени, становится оправданием его добровольной смерти. Она возвращает ему имя, восстанавливает масштаб личности.  Возможно, в нормальной жизни одаренный, любивший математику Кушнарев совершил бы иной подвиг – во имя науки, но государство распорядилось иначе, навязав ему судьбу каторжника.               

Наполнение этого сложнейшего по замыслу рассказа заставляет вспомнить Варлама Шаламова («Житие инженера Кипреева»):

 «Много лет я думал, что смерть есть форма жизни, и, успокоенный зыбкостью суждения, я вырабатывал форму активной защиты своего существования на горестной этой земле.                Я  думал, что человек тогда может считать себя человеком, когда в любой момент всем своим телом чувствует, что он готов покончить с собой, готов вмешаться сам в собственное свое житие. Это сознание и дает волю на жизнь.                Я проверял себя многократно и, чувствуя силу на смерть, оставался жить.                Много позже я понял, что я просто построил себе убежище, ушел от вопроса, ибо в момент решения я не буду таким, как сейчас, когда жизнь и смерть – волевая игра. Я ослабею, изменюсь, изменю себе. Я не стал думать о смерти, но почувствовал, что прежнее решение нуждается в каком-то другом ответе, что обещание самому себе, клятвы юности слишком наивны и очень условны».

В рассказе «Без бирки» жизнь и смерть из категорий логики переходят в категорию высшей ценности жизни – свободы, которая становится возможной лишь через смерть. В этом смысле история                      
Кушнарева – один из других ответов, который мог предложить Варламу Шаламову Георгий Демидов.               

И еще одна, вероятно дикая, мысль возникает в связи с этим рассказом. Бывает, против воли само что-то думается, что вовсе не отвечает твоей натуре, как бы одни мысли думаются назло другим. Не удивляйтесь,  я назову имя А.П.Чехова. И вспомню историю его смерти. В Баденвейлере. И, между прочим, замечу, что мелочные немчуры этого городка ничего не нашли другого, как предоставить мертвому телу русского гения контейнер для ресторанных устриц, в котором его отправили на родину. Вот и думается: предвидь это Чехов, не предпринял бы что-нибудь в духе Кушнарева. Не устранился бы как-нибудь  в окрестность судьбы своих же героев? Может, потому русский человек и не любит умирать в постели, что его достанут даже в гробу. Может, смерть под забором в перспективе Гулага не так и ужасна, зря ею тыкали недальновидные братья–писатели. Под забором ли, на каторжной ли колымской сопке, а старание души сохранить в себе лучшее нигде не отменится.

Надо уметь – так сконцентрировать композицию, задать ей темп, что прочитанный рассказ звучит в тебе, как симфония Моцарта соль-минор №25:  врываясь вихрем нарастающих звуков, по мере приближения к кульминации захватывает дух стоном щемящих пронзительных нот. И среди них одна, та самая… жалобная нота лопнувшей струны, знаменующая, что мир раскололся, что райский сад на земле – мечта прекраснодушных велеречивых слепцов -  невозможен, и все претензии на него, как и любая их личная драма,  это, по сути, комедия. Немного грустная, но комедия. Почти как «Вишневый сад».