Последний побег

 
 о рассказе Георгия Демидоыв «Без бирки»
 

Его главный герой Михаил Кушнарев, в прошлом аспирант кораблестроительного института, был арестован в 1937 году. Он дважды сбегал из лагеря  и дважды возвращался обратно. Два новых срока на всю «сталинскую катушку  без сдачи»  и послужили причиной обращения человека в номер – Жэ-триста восемнадцать с аттестацией контрреволюционного саботажника, не желающего работать на добыче стратегического металла номер один, то есть золота.      Без сомнения, Кушнарев  рвался к свободе. Но его побеги диктовались волей не к жизни, а… –  к смерти.

Смерть здесь олицетворяет не библейский всадник Апокалипсиса, а учетная часть– «архив-три» с отпечатками пальцев покойника. Снятие отпечатков зовется «игрой на рояле». Это важно отметить, прежде чем продолжить разговор о рассказе  «Без бирки». 

Приверженец пессимистической философии (от мудрецов древней Индии и Китая до Шпенглера и Шопенгауэра), Кушнарев после десятилетнего каторжного пребывания на Колыме буквально зациклился на идее, что жизнь бессмысленна. (Признаться,  в его положении с ним трудно не согласиться). На столе Кушнарева в бытность его аспирантом кафедры гидродинамики лежала  и Библия, «заложенная, - пишет Демидов, - логарифмической линейкой на книге Экклезиаста. Библейский пророк импонировал убежденному атеисту Кушнареву мрачным духом своей философии безнадежности».

Навязчивая идея Кушнарева осложнена странным комплексом:  он не желает попасть в «архив-три» с  обязательным снятием отпечатков пальцев и навешиванием номерной бирки на ногу. «В спецлаге стерегут так тщательно не людей, а некие предметы с инвентарными номерами. И дело не в том, жив или мертв заключенный, а в том, чтобы он сохранился как этот предмет», - пишет автор. (Гулаговские «кумовья» зашифровывали даже выписку  заключенным новых штанов взамен протертых до дыр). Протест против постоянного надругательства не только над живым, но и над мертвым человеком, и толкает Кушнарева в тайгу, где, кроме смерти, ничего не найдешь. «Главное в том, - поясняет Демидов, - что здешние горы, распадки, ущелья и болота враждебны живому человеку, пытающемуся их преодолеть, но мертвых они укрывают надежно и верно. Нужно только добраться до них, пока тебя не поймают и не расстреляют».  Кушнарев сбегает. «На свое горе, - пишет Демидов, - Кушнарев оказался таким же  жалким рабом инстинкта самосохранения, как и тысячи людей, никогда не слыхавших о Шопенгауэре».
 
Сочувствие автора к понятной слабости своего персонажа, внутреннему надлому поражает детальным разбором  его каждого душевного движения. Демидов работает по принципу: всё знать, значит всё простить. 

Не выдержав голода, беглец через неделю возвращается в лагерь. Но и после второй неудачной попытки избитый, затравленный собаками не отказывается от своей затеи.  Взрыв – вот что избавит его от постылой жизни, от формальностей «архива-три». Описание того как Кушнарев решает свою посмертную участь,  да  и предшествующий текст рассказа, сделали бы честь Эдгару Аллану По, мастеру подобных сюжетов. Его призрак словно витает над этим текстом, разве название рассказу мистический кельт дал бы другое, что-нибудь в духе  «Серебряных колоколов» -  наподобие тех, что впоследствии вдохновили Рахманинова на симфоническую  поэму.  И пусть не хор Кастальского творит Кушнареву Михаилу Алексеевичу Вечную память, провожая на вечный покой, а звон мерзлого рельса, по которому ударили молотком, оповещая о запале заряда! Для Кушнарева это звук Благовеста. Он, талантливый инженер, подававший большие надежды как гидротехник,  рассчитал свою оставшуюся жизнь до секунды и выбежал из каторжного строя на взрыв золотоносной горы.  Кто-то, разгадавший его замысел, говорит: «А Кушнарев-то, товарищи, вовсе не в побег идет…» Это «товарищи»… Среди подконвойных под номерами… Цепенеешь читая. От демидовского умения выразить человеческую солидарность,  поставить  слово в нужное место. Солидарность, товарищество, когда каждый сам по себе, когда закон – тайга: сегодня умрешь ты, а я завтра.  Но Кушнарев уже ничего не слышит, он по другую сторону жизни. Где свобода - не навязанная фикция,  осатаневшая осознанная необходимость, а состояние его личного выбора. Ведь говорили же древние: справедливость должна восторжествовать даже если погибнет мир. Так и человеческое достоинство -  под гул взорванной скалы, грохот камней, вой и свист полярного ветра  заявляет себя в красивой отчаянной смерти.  Не стратегический металл номер один – кумир Сатаны, а собственная свобода в том понимании, какое внушил Кушнареву отец – профессор права прежнего времени, становится оправданием его добровольной смерти. Она возвращает ему имя, восстанавливает масштаб личности.  Возможно, в нормальной жизни одаренный, любивший математику Кушнарев совершил бы иной подвиг – во имя науки, но государство распорядилось иначе, навязав ему судьбу каторжника.               

Наполнение этого сложнейшего по замыслу рассказа заставляет вспомнить Варлама Шаламова («Житие инженера Кипреева»):

 «Много лет я думал, что смерть есть форма жизни, и, успокоенный зыбкостью суждения, я вырабатывал форму активной защиты своего существования на горестной этой земле.                Я думал, что человек тогда может считать себя человеком, когда в любой момент всем своим телом чувствует, что он готов покончить с собой, готов вмешаться сам в собственное свое житие. Это сознание и дает волю на жизнь.                Я проверял себя многократно и, чувствуя силу на смерть, оставался жить.                Много позже я понял, что я просто построил себе убежище, ушел от вопроса, ибо в момент решения я не буду таким, как сейчас, когда жизнь и смерть – волевая игра. Я ослабею, изменюсь, изменю себе. Я не стал думать о смерти, но почувствовал, что прежнее решение нуждается в каком-то другом ответе, что обещание самому себе, клятвы юности слишком наивны и очень условны».

В рассказе «Без бирки» жизнь и смерть из категорий логики переходят в категорию высшей ценности жизни – свободы, которая становится возможной лишь через смерть. В этом смысле история Кушнарева – один из других ответов, который мог предложить Варламу Шаламову Георгий Демидов.                               

И еще одна, вероятно дикая, мысль возникает в связи с этим рассказом. Бывает, против воли само что-то думается, что вовсе не отвечает твоей натуре, как бы одни мысли думаются назло другим. Не удивляйтесь,  я назову имя Чехова. И вспомню историю его смерти. В Баденвейлере. И, между прочим, замечу, что мелочные немчуры этого городка ничего не нашли другого, как предоставить мертвому телу русского гения контейнер для ресторанных устриц, в котором его отправили на родину. Вот и думаешь: предвидь это Чехов, не предпринял бы что-нибудь в духе Кушнарева. Не устранился бы как-нибудь  в окрестность судьбы своих же героев? Может, потому русский человек не любит умирать в постели, что его достанут даже в гробу. Может, смерть под забором в перспективе Гулага не так и ужасна, зря ею стращали недальновидные братья–писатели. Под забором или на каторжной колымской сопке, а старание души сохранить в себе лучшее нигде не отменится.

Надо уметь – так сконцентрировать композицию, задать ей темп, что прочитанный рассказ звучит в тебе, как симфония: врываясь вихрем нарастающих звуков, по мере приближения к кульминации захватывает дух стоном щемящих пронзительных нот. И среди них одна, та самая… жалобная нота лопнувшей струны, знаменующая, что мир раскололся, что райский сад на земле – лишь мечта прекраснодушных велеречивых слепцов, и все претензии на него, как и любая их личная драма,  это, по сути, комедия. Немного грустная, но комедия. Почти как «Вишневый сад».