de omnibus dubitandum 119. 534

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.534. У, ПИП, БИСОВ СЫН, ЖИВОДЕР…

    Приехав в Екатеринодар с небольшим запасом денег, я, к счастью, довольно удачно нашел свободную комнату у своих знакомых, родителей уже гремевшего теперь вовсю полковника А.Г. Шкуро.

    Самого препрославленного героя я еще не знал, с семьей же его познакомился в 1917 году, в самом начале революции, когда я здесь провел два месяца по своим служебным делам и когда будущая знаменитость воевала где-то на германском фронте в чине есаула.

    Отец «народного героя», старый «дид», отставной войсковой старшина Григорий Федорович Шкура, личность тоже в своем роде замечательная. Он привлекал внимание всякого как своим внешним видом, так и своей, необычной для его лет, живостью манер, болтливостью языка и чисто хохлацким, лукавым юмором.

    У старика, ветерана войны 1877 года, одна нога была укорочена, и он ходил, точнее бегал, на костыле. Точно так же не все обстояло благополучно с левой рукой, которую он носил на перевязи. Голый, морщинистый лоб «дида» украшала пробоина, видимо, след турецкой пули.

    Этот престарелый калека всегда кипел, как щелок, и минуты не мог посидеть на одном месте. То он появлялся на базаре среди торговок, ругая дороговизну, то ловил на перекрестках молодых офицеров и держал к ним речь на политические темы. Так как его органы слуха от старости тоже имели кой-какие дефекты, то разговор с ним сразу же превращался в крик и привлекал внимание городовых, что не смущало деда и не прекращало словоизвержения.

    Старый Шкура жил зажиточно. Помимо большого офицерского надела земли в районе станицы Пашковской, подле Екатеринодара, он имел приличный дом-особняк в городе, на Динской улице. Средства позволили ему выстроить два одноэтажных дома и своему старшему сыну Андрею на Крепостной улице, близ берега Кубани.

    Обрадовавшись мне как новому собеседнику, старик сейчас же поспешил рассказать о своих злоключениях в период господства Советской власти в Екатеринодаре.

    Он отлично владел обоими языками, русским и украинским, причем «до революции в интеллигентном обществе говорил только по-русски. В марте же 1917 года в нем вдруг проснулся хохол-самостийник, вернее, он стал изображать из себя такового, и везде и всюду говорил только по-украински.

    Теперь, когда на Кубани царило двоевластие, раздвоился и старый Шкура, то тараторя на одном языке, то на другом, сплошь и рядом вклеивая русские слова в украинскую речь и наоборот.

    — Як Андрюшка начав воюваты, знакомые хлопци из Совдепа мне брешут: «Григорий Хведорович! Втикай: заберут у темныцю. Я тоды узяв у сусида пипа рясу, перерядывся так и сив у поезд. Ой, лихо, думаю, менэ всякий чоловик знає. Дуже приметен. Тильки выручила судьба. Тоды не было фотогену, у вагонах була тьма кромешная, а жарко, як у пекли. Жинки товкают менэ: «У, пип, бисов сын, живодер». Мовчу. Ти още пуще. «Прошло ваше царство, долгогривые». Все время мовчу. Так и домандровал до Новороссийска.

    В Новороссийске его приютил знакомый еврей-шапочник и скрывал в самых непотребных местах до конца господства большевиков.

    — Почему у вас стены и пол пробиты в роде как взрывом?

    — А це було прежде. Приходят до менэ красногвардийцы. Подавай, брешут, старый, рушници. Один дуже пьяный, в руках гранату держит. «Баламут ты этакий, брось цю штюку». Вин дурной и в самом дели бросыв на пол. Дымом заволоклась уся хата. Я вылетел на балкон як птыця.

    Далее старик добавил, как он, очухавшись, бросился бежать из дому, однако прихватив узелок с золотыми монетами, как обронил в саду это сокровище и утерял его навеки.

    — Скильки там було карбованцив… Прадиды копили, и диды… Усе пропали. Мабуть, красногвардийцы узялы. Сто болячек им у спину.

    Тут он начал весьма неискренно жаловаться на свою теперешнюю скудость.

    Днем старик почти всегда пропадал из дому. Вечером он возвращался с целым ворохом всевозможных сплетен и базарных слухов, которыми угощал своих домашних.

    Однажды «дид» вернулся необычайно взволнованный.

    — Нет, это безобразие! — кричал он, еще прыгая по саду и приближаясь к веранде, на которой я сидел в плетеном стуле.

    — Безобразие! — повторил он, тряся своей маленькой, ощипанной головой, за невозможностью размахивать руками, из которых одна действовала костылем, другая беспомощно висела на перевязи.

    — Вы знаете… Нехай бис его забере. Этот наш батька атаман кубаньский, бисов сын Хвилимонов… моего Андрюшку хочет суду предать за грабежи. А? Як вы кажете?

    Я сделал вид, что необычайно удивлен и даже возмущен в лучших своих чувствах, хотя о подвигах знаменитых «волков», шкуринских партизан, много наслышался еще в Закавказье.

    — Нет, это я так не оставлю… Я знаю, что треба ро-быть! — не унимался «дид», усаживаясь в кресло.

    — Я пийду к нему, этому… как его… Хвилимону или, мабуть, Лимону и побрешу с ним. Я брехну ему в лицо: «Александр Петрович! А ты помнишь, когда ты служил у менэ в сотне хорунжим и прокутил сто рублей казачьего жалованья? Я предал тебэ суду али нет? Не предал, а покрыл грех. Свои карбованци за тебэ выложил. А ты шо теперь хочешь зробыть с моим Андрюшкой».

    «Дид» на другой день исполнил задуманное.

    — То-то, вражий сын, нехай знаэ старого Шкуру! — торжествующе сообщил он на следующий день мне и другому квартиранту, сербскому офицеру. — Ещэ ни один из нашего роду не бувал под судом от тих пор, як мои диды прийшли з Запорожья, с Сичи, на вiльну Кубань.

    Он вдохновился, вспомнив прошлое, и начал рассказывать нам о славе своего рода. Перед нами проносились, одна другой красочней, картины дикого Запорожья и кровавых битв казацкой вольницы с ляхами и турками, выплывали из тьмы веков величавые образы куренных, кошевых, гетманов, во всей своей дикой красоте.

    — Вот она откуда, эта бешеная удаль и буйный пошиб у его Андрея! — невольно приходило в голову. — В современном казачьем офицерике проснулась кровь предков, зипунных рыцарей Дикого Поля.

    В заключение старик провел нас в свою спальню. Там, над самой его кроватью, на стене, висела поверх ковра небольшая коллекция старинного оружия.

    — Хочу умереть козаком, — продолжал шестидесятилетний вояка. — От цю пистоль тай цю шаблюку нехай сыны положат на мою домовину. Нехай старый Грицько Шкура предстанет пред господом с оружием, как и его диды. И Андрюшке, и Володьке даю тот же завет. Тильки воны, бисовы хлопци, оба у меня бесплодные. У Володьки жинку на походе бомбой убило. А Андрюшка… (Тут старик безнадежно махнул здоровой рукой)… Тому некогда бабиться… Воюет… Жинку с весны потерял… Мабуть, и в живых нема Тасиньки. {Жена моя и мой друг детства, Татьяна Сергеевна, - писал впоследствие А.Г. Шкуро, была дочерью директора народных училищ Ставропольской губернии Сергея Гавриловича Потапова. Татьяну Шкуро описывали как "милую стройную брюнетку", отличавшуюся мягким ласковым характером. Она умерла в Париже уже после отъезда мужа в Югославию. Детей они не имели}.

    Тут старик счел нужным дотронуться носовым платком до своих подслеповатых глаз.

    Таков был отец вождя «волков», очень больно кусавших русское население в 1918–1919 годах.

    Съездив на несколько дней в Новороссийск, где у меня водились давнишние друзья-приятели, я возвратился в квартиру старого «дида» и был поражен неприятным сюрпризом. Городская комендатура предлагала мне немедленно же покинуть Кубанскую область, так как я за десять дней своего пребывания в Екатеринодаре не поступил ни в Добровольческую армию, ни в военные учреждения Кубани.

    Положение мое стало затруднительное. Средства почти иссякли. Приходилось что-либо предпринимать.

    Было ясно, как божий день, что раз здесь мобилизуют всех офицеров, то и мне не избежать общей участи. Но я не имел ни малейшего желания воевать, будучи в достаточной степени равнодушен к тем туманным лозунгам, которые провозглашала Доброволия.

    Решив предупредить события, я отправился к генералу-от-кавалерии Абраму Михайловичу Драгомирову, только что назначенному председателем особого совещания при главнокомандующем, т.е. главой деникинского правительства. Мне хотелось узнать, будет ли в районе Добровольческой армии организован военно-окружный суд, подобный тому, в котором я привык служить за годы мировой войны.

    В приемной у генерала сидело душ пятнадцать.

    Мое внимание привлек бритый и наголо выстриженный господин, низенького роста, коренастый, с малоподвижным, почти деревянным лицом и с крайне неприятными лисьими глазами. На нем чернел костюм статского человека, но некоторые манеры выдавали в нем военного.

    — Да ведь это Макаренко! — решил, наконец, я, всмотревшись пристально в бритого барина.

    Генерал Макаренко* — преемник знаменитого главного военного прокурора ген. Павлова, убитого в 1906 г. террористом Николаем Егоровым. Этот сухомлиновский лакей, подобно своему, более талантливому, предшественнику, тоже приложил все свое старание, чтобы развратить, оподлить, деморализовать военно-судебное ведомство, чтобы превратить военный суд в послушное орудие административного воздействия. С его именем тесно связаны многие язвы нашей службы, и ни один военный юрист-практик не поминал добром главу своего ведомства.

*) МАКАРЕНКО Александр Сергеевич (?)(1861—1932)(см. фото) — военный юрист, главный военный прокурор в 1911—1917 годах, генерал-лейтенант.
Православный. Дворянин Костромской губернии. Окончил 2-ю Московскую военную гимназию (1879) и 1-е военное Павловское училище по 1-му разряду (1881), откуда выпущен был прапорщиком в 12-ю артиллерийскую бригаду. В 1889 году был переведен в 17-й артиллерийскую бригаду.
Чины: подпоручик (1881), поручик (1885), штабс-капитан (1892), капитан (1895), подполковник (1898), полковник (за отличие, 1902), генерал-майор (за отличие, 1908), генерал-лейтенант (1911).
В 1895 году окончил Александровскую Военно-юридическую академию первым в курсе, причем был награждён чином капитана, первой премией имени статс-секретаря В.Д. Философова и большой серебряной медалью с занесением имени на мраморную доску.
После годичного прикомандирования к Петербургскому военно-окружному суду был переведен в военно-судебное ведомство с назначением помощником столоначальника Главного военно-судного управления. Здесь последовательно занимал должности: столоначальника (1898—1902), штаб-офицера для особых поручений (1902), начальника отделения (1902—1908) и, наконец, помощника главного военного прокурора (с 30 апреля 1908). Первоначальная его служба в ГВСУ и в должности помощника главного военного прокурора главным образом была посвящена разработке законодательных вопросов по уставам дисциплинарному и воинскому о наказаниях. Все крупнейшие военно-уголовные законы этого времени (дополнение и исправление воинского устава о наказаниях 1903 г., новый воинский устав о наказаниях 1910 г. и др.) были разработаны преимущественно генералом Макаренко. Кроме того, он участвовал во всех производившихся по приказанию военного министра ревизиях военно-судебных установлений в начале 1900-х годов: в 1900 году — Варшавских и Туркестанских, в 1901 году — Кавказских, в 1903 году — Приамурских. В 1901—1902 годах командировался для осмотра и изучения российских военных тюрем и дисциплинарных батальонов, в результате чего составил обзор под заглавием «Военно-тюремные заведения в России и за границей» (Санкт-Петербург, 1904).
12 марта 1911 года был назначен исправляющим должность главного военного прокурора и начальника Главного военно-судного управления, а 10 апреля того же года произведен в генерал-лейтенанты с утверждением в должности. Участвовал в подготовке и проведении военно-судебной реформы 1913 года, объединившей надзор за военно-тюремными заведениями и руководство их деятельностью в особом военно-тюремном отделе при ГВСУ. По его инициативе в 1913 году, впервые в России, при Александровской военно-юридической академии была устроена судебно-фотографическая лаборатория и учреждена кафедра уголовной техники. Среди прочего курировал деятельность военно-полевых судов. По некоторым сведениям, в конце февраля 1917 года Николай II принял решение поручить Макаренко руководство Министерством внутренних дел. После Февральской революции немедленно отстранен от должности и 15 марта 1917 года уволен от службы по болезни.
В 1918 году выехал на Юг России, где участвовал в Белом движении. С осени 1918 состоял в резерве чинов при штабе Главнокомандующего ВСЮР. Был начальником управления юстиции в Особом совещании при Главнокомандующем ВСЮР. 21 февраля 1919 года назначен постоянным членом Кассационного присутствия, а 9 апреля того же года председателем комиссии по пересмотру Воинского устава о наказаниях и военно-судебного устава. В Русской армии барона Врангеля был председателем Главного военного суда и членом Высшей комиссии правительственного надзора.
В эмиграции в Югославии. В 1926 году был делегатом от Сербии на Российском зарубежном съезде в Париже. Скончался в 1932 году в Сомборе.
Награды
Орден Святого Станислава 2-й ст. (1899)
Орден Святой Анны 2-й ст. (1904)
Орден Святого Владимира 4-й ст. (1907)
Орден Святого Владимира 3-й ст. (1910)
Орден Святого Станислава 1-й ст. (1912)
Орден Святой Анны 1-й ст. (1914)
Орден Святого Владимира 2-й ст. (ВП 22.03.1915)
Источники
«Разведчик», журнал военный и литературный. 12 апреля 1911 г., № 1067. — С. 220.
Федорченко В.И. Императорский Дом. Выдающиеся сановники: Энциклопедия биографий: В 2 т. — Красноярск: БОНУС; М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2003.
Макаренко, Александр Сергеевич. // Проект «Русская армия в Великой войне».

    Когда разразилась мартовская революция, Макаренко арестовали вместе с министрами. Носился слух, не знаю, насколько верный, будто царь в последний момент предполагал создать «министерство усмирения» во главе с Протопоповым, который предложил ген. Макаренко занять пост министра внутренних дел. Быстрое падение царизма разрушило всю эту затею, если она существовала в действительности.

    — Скажите, — обратился я к адъютанту Драгомирова, желая проверить себя, — кто этот маленький статский? Не генерал Макаренко?

    — Да он, вы не ошиблись.

    — Чего он тут болтается?

    Адъютант удивленно посмотрел на меня. Мой непочтительный вопрос покоробил его. Чтобы нагнать на меня жару, он важно произнес:

    — Его превосходительство генерал-лейтенант Макаренко назначается министром юстиции.

    Тут уж я удивленно посмотрел на ротмистра. Макаренко в это время пригласили к Драгомирову.

    — Как? — готов я был кричать вслух. — Это воплощение ненавистного старого режима, прогнанный в начале революции, как вреднейший для России человек, здесь будет в составе правительства и станет насаждать правосудие! Что ж это будет за обновление? Во имя чего же ведется гражданская война?

    Тогда я еще плохо знал верхи Доброволии.

    Тонкий светский человек, Абрам Михайлович принял меня более чем любезно. Узнав, что я профессионал военно-судебного дела, еще более усугубил свое внимание.

    — Как же, как же! Нам нужны такие люди. Мы будем строить Россию на началах права и законности…

    — Которые будет насаждать ген. Макаренко, — подумал я.

    Меня крайне интересовало, какова же в конце концов политика Доброволии, стоит ли последняя за Учредительное Собрание, какую собирается проводить программу и т.д.