1628 ближе сестры, дороже дочери

       Передняя Сибирь – край вольный. Так оно, да не для всех. Что народу мало, то дело поправимое. Главное земля свободная есть, а и власти не только не препятствуют - поощряют. Вот и тянутся сюда разные - и крестьяне, и мастеровые, и удачливые, ловкостью берущие, и бедовые люди, за коими на Руси темные хвосты плелись, опутывали ноги, долгами душили. Это новая Русь – Сибирь! Здесь старожилы-то те, что во втором колене служат государю, да пашут подгородные земли. И таких немного.

       Зауралье - край лесистый. Деревни, хутора, починки да погосты малые - редко две семьи селятся вместе, и одна от другой на многие версты вдоль по рекам, по опушкам таежным поставлены. День, два, а то и более пешего ходу. Каково встречаться? А не только общаются - роднятся уральцы, хоть живут медвежьим укладом, не так, как привыкли «у себя», до переселения жить: Ветлугины – из-под Нижнего, Вычегжанины – с Вычегды, Ишерские с Вишеры Перми Великой, оттуда же Пинегины и Пенежанины, Путилко со Сходни московской, Устжанины и Лузени из Устюга, что на левом берегу реки Сухоны против слияния её с рекой Юг, Володимеровы, Двинянины, Пермитины, Смольники, Костромины, Колужанины, Чювашевы, Ноугородцевы. Только по именам да по прозвищам распознать можно кто откуда прибыл. А иных по их мастерству и умению: Серебряник, Сапожник, Кожевник, Шерстягин, Портняга.

       Трудно поначалу. И то понять можно. Хорошо если в семье работники есть, хорошо, если лошадь и иная скотина с собой привезена. Всем селением к переезду готовили, и деньгами снабжали, скотом и птицей, провизию, инструменты и утварь давали. Только все это еще довезти нужно. А коль освоятся, так, чтоб известили и новые поселенцы на вольные земли готовы были следовать. Власти уездные, воеводы по указанию государеву тоже единовременную помощь оказывали. Деньгами, «даточным хлебом» на посадку и не пропитание и охраной поезда

       Две беды. Мастеровые есть, да железа мало. Прозвищ Кузнец да Коваль совсем не встретишь среди первых переселенцев. Поселенцы везли свои топоры и косы, сошники да серпы. Но не век же ими работать!

       А вторая посерьезнее будет. Мужики есть, привычные к любому мастерству, да баб из бревен не вытешешь, в лесах не сыщешь, в полях не вырастишь. Ехали-то все больше мужики с сынами, да казаки, да ссыльные, плененные литвины и немчины, да беглых тоже немало. Баб среди них не было. Большая нужда!

       Мало баб, да не так мало, как о том молва шла. Ходили меж домов по деревням, были и встречались повсюду, а в городе и того чаще. Только все больше убогие, больные да калеченые. Безродные, то есть вовсе без близких и родных. А где они и кто – молчали, отнекивались.
Увечья те от прежних своих хозяев получили. Хозяин – не муж! Тот хотя и крепко замахнется, да не крепко, по-хозяйски, приложится. Иной же хозяин, кому она в право или на залог от мужа или отца-брата попадет, бить может без жалости, без рассудка, не жена, не сестра, не дочь – чужая, не своя. И такую выкупит по времени. А нет, так не в его дому калекой доживать станет. Детей своих оставит и по миру пойдет…

       И теперь же били их, гнали прочь попрошаек от домов своих – не сглазили бы их бабье счастье! - и старые и молодухи. Чем подвернется, тем и привечали. Особенно как под пьяную руку.

       И горько-больно было им, теням молчаливым, видеть, как в иных домах жены и сестры обуты-одеты, приласканы да согреты-накормлены. И работают в семье наравне, горя не знают. А их кто в светлое Христово воскресенье к сердцу прижмет, слова душевные скажет? Черны их губы, утонули в безысходной тоске и печали глаза, истончились бедой щеки, стиснуты, согбенны окаянным горем бабьи плечи…

       Одна таким дорога – в укрыв, в монастырь. Многие, живя среди мира, искали иноческой жизни. По их ходатайству архиепископ Киприан 1621 году основал для них за Верхотурским острогом (городским укреплением) Покровский девичь монастырь и определил туда церковных служек, чтобы отвергнутые и отверженные здесь всегда отправляли свое благочестие беспрепятственно. Христорождественский (Иверский) девичий монастырь поставил владыка в 1623 году на территории Посада в Енисейске. В том же году в Тюмени начал действовать Ильинский девичий, позднее переименованный Успенским. Год спустя в Таре была открыта женская обитель во имя Святой мученицы Параскевы Пятницы и Великомученицы Екатерины.

       Только брали туда по вкладу, да к работе способных.

       А коли, не искалечена, да молода, то совсем плохо, ежели защиты нет. Все потому, что цена на баб в Сибири высокая. За иную молодуху без болезней да увечья, без защиты оставшейся, к примеру, по смерти хозяйской, так за такую и пяти лошадей цену дать могли. Выгодный товар сильные и здоровые бабы!

       По городам скопилось немало вдов, брошенных и просто неудачливых женщин, оказавшихся в нелегком положении без жилья и средств к существования. Но то по городам. В новых деревнях и хуторах нехватка грозила и приведет вскоре к серьезным проблемам и даже исчезновению поселений.

       О том писал на Москву митрополит Киприан (а после него его сменщик архиепископ Макарий Кучин также писал неоднократно).

       И дело сдвинулось, но не сразу. Пашенные крестьяне отправили к Москве челобитную. Ивашка Савельев от имени двадцати товарищей бил челом государю: «Все мы люди одинокие и холостые… хлебы печем и яству варим, и толчем и мелем, отдыху нет ни малого час! А как ба, государь, у нас сирот твоих женишки были, и мы ба хотя избной работы не знали…». В заключение челобитной крестьяне взывали к милосердию государя: «Смилуйся! Пожалуй нас сирот твоих бедных… вели нам прислать из Тобольска гулящих (то есть свободных) женок, на ком жениться».

       Великий государь Михаил Федорович смилостивился. Велел воеводам прислать для пашенных крестьян женок гулящих, свободных вдов и девок. Увы. Исполнить сие благое дело удалось лишь три года спустя после повторной челобитной: «…Детей и жен у нас нет…дворишки наши пусты стоят…».

       Велено было воеводе Григорию Шестакову прибрать в разных городах 150 женок и послать их в Сибирь (воевода сумел набрать пять!). Государь надеялся на воеводу, считал, что он справится с таким «пошлым» делом. И вдогон повелел набрать еще и пятьсот казаков в ближних к Верхотурью волостях (Вологде, Тотьме, Устюге Великом, Сольвычегодске). А пока шел набор указал государь воеводам отбирать у служилых людей пленных калмычек, татарок, вогулок и других сибирских племен девок и женщин, крестить их и выдавать замуж за русских людей. А те готовы были подбирать и старых и увечных. Лишь бы к работе по дому были способны, да детишек рожали.

       Вот казаки девиц и баб с Руси сманивали. И замужних тоже. Обещали жизнь за Камнем хорошую. Да и как было не поверить, когда увешанный золотым оружием, в богатой одежде, в шубе лисьей проезжий казак добром и миром зазывает, родителей ублажает, подарки дарит. А с ним в обозе еще такие же, в мехах да валенках мехом же подбитых, молодушки сидят, смеются. Радуются, что им судьба посветила, без приданого на суженную жизнь везут как иных барынь. Только невдомек им, что по приезду все эти роскошные одежки отберут.

       А казак весь путь их бережет, угощает и развлекает, ни боже мой, чтобы обидеть али стоптать силою. То еще успеется, когда приедет, да сторгуется с покупателем. Крепко-накрепко наказывает своим товарищам (которым не в грош не верит, и оттого сам глаз не спускает со своей добычи) беречь их да приглядывать, чтоб коим грехом не заболела, не утратилась, и сыта-весела была бы по приезду в крепость. Не то задаром пропадут его расходы и барыш упущенный не вернешь!

       Из древних же актов следует, что служилые (прежде всего казаки) нередко не только женились по нескольку раз, то было в обычае у казаков – иметь жен в каждом селении, где им приходилось исполнять свою службу, но и торговали своими женами.
       В 1628 году архиепископ Макарий писал царю: «казаки, выехав из сибирских городов за Верхотурский волок, в городах и селах женятся, женясь тут же своих жен бросают и, приехав в Москву, женятся на иных женах, в сибирские города тех своих жен продают своей же братии…». Собственно у казаков так было испокон. Отправляясь по делам, казак мог оставить свою жену кругу в залог – дело житейское! И продолжалось так вплоть до 19 века.

       Женщины в Сибири были, возможно, в достатке, но это был доходный товар (за Уралом женщин продавали за 10-20 рублей, стоимость лошади от 2 до 5 рублей).
На таможне спрашивали казака, кого, мол, везешь. Хохотал казак, отвечал – сестра, дочь, племянница. Не верили, знали служивые, хмылились, иной раз и выторговывали тут же. Выгодно! Отдельные паучины старчески-плотоядно оглядывали «молодших сестер и дочерей» - лицо кривит судорогой, трясется от возбуждения - чтобы после удачного торга, схватить за рукав, утащить добычу, увлечь испуганную и упирающуюся, еще не понявшую случившегося «кобылку» не дожидаясь ночи в свою нору.

       Каждому свое! Казак-продажник удовлетворенной ухмылкой провожает купчину-посадника, перекладывает полученное серебро в кисет, гордится перед дружками. Тщит при случае повториться. Для того часть барыша от него получит десятник, тот поделится с сотником. И тогда спустя время в обоз с ясаком к Москве вновь попадет удачливый барыга.

       И местные жители не гнушались, торговали бабами, перепродавали бедолагам и страждущим. Ходовой товар! И сестрами и дочерьми. Сестра – не жена. И дочь – кусок даром утрачен будет. Замуж отдавать – расходов неисчислимо! А где взять?

       И хорошо если сильный хозяин девку купит и увезет в свою деревню женой. И такое нередко было. С местными, с язычницами, да чтобы по закону обвенчаться, еще дороже обойдется. Да, и не всякая вогулка или остячка согласится на свою языческую веру «плевать». А татарские девки недешевы, им цену татарин знает! Да, и какие они работницы на далеком от родного гнезда займище? И от веры своей магометанской еще труднее их отговорить. Поп же с нехристями вокруг аналоя не поведет ни за какие посулы и подарки (бывало-бывало – тоже люди же, соблазнялись!).

       Восточный невысокий берег Невьи каждую весну омывался весенними водами. Оттого был крут, но держался. Даже ледоход не мог вырвать и разрушить его каменный остов. То углядел Яков в первую весну, по прибытии с "казанским обозом" на новое место. И дом поставил почти на краю обрыва, лошадиной головой свисающем к реке. Только на третий год поставить сумел. Приглядывался. И не побоялся, что смоет. С трех сторон, словно женщина любимого супруга, мыс крепко обнимала Нейва.

       Глубоко было у правого берега, легко черпать воду. А затем по узкой тропинке вверх недалеко тащить. А со спины, в десяти шагах - лес. И то сказать лучшее место для дома ухватил Яков с сыновьями. Четверо сыновей у Якова и Улианы.

       А еще сестра к братьям прибранная. Дочка богоданная прибилась в самом начале нелегкого пути на Урал из Рыбьей Слободы, что под Казанью на Каме-реке. В малой деревушке нашлась. Та, что на стрелке Камы и Вятки, на высоком берегу, беспечно на склоне пригрелась.

       Всех в той деревне побили да поразогнали охранники обоза переселенцев. Много безвестных холмиков на берегу Камы осталось, снегом присыпанных. В деревеньке, прежнее название которой не сохранилось, «осталось пять дворов пустых, и крестьяне из них выбыли без вести, да три крестьянина посечены до смерти, а жены и их дети скитаются по миру». Только через пятьдесят лет жители вновь заселят это удивительно живописное устье Вятки и назовут свое село Соколки. А прежнее название кому помнится?

       Охранники те по милости и приказу князя Оболенского набраны из «черкасов» - казаков недоброй памяти старшины Наливайко.

       Многими делами отметились «защитники руськой веры», крайне жестокими методами собирали они дани во время Смуты. Тем запомнились, что даже помещиков жгли да на кол сажали. А то опора власти! И из тронного зала отчаянно отозвался царским указом польский ставленник (Лжедмитрий II): «А мы  того вора Наливайку за то его воровство велели казнить, чтобы такие воры отчизны не пустошили и крестьянской истинной православной хрестьянской крови не проливали».

       Подданный польской короны старшина Андрей Наливайко был казнен, казачки же отрядные были сосланы в Сибирь, да, в Казани позадержались.

       Помыслив, охрану обоза воевода сперва повелел набрать из бессемейных стрельцов, тех, что тоже ожидали за свои вины перед государем отправки в Сибирь. Так он думал от этого опасного сброда избавиться (и указ царский об охране обоза переведенцев исполнить). Не согласился с воеводой приказный дьяк:

       - Стрельцы, боярин, люди воинские, на службе государевой стоят, верно государю и тебе прямят. А от черкасов следует избавить Казань. Эти украинские казаки более иных мутят среди наших стрельцов, жителей села Чепчуги грабят и чуть не до смерти побивают. «Дале Сибири не сошлют!» - огрызаются. Не место этим «защитникам веры» в нашем уезде!

       На том согласился с Ондреем Степановым воевода. Добрый совет получил от верного товарища, в делах казанских изощренного.

       А девочку, чудом уцелевшую, Яков в лесу подобрал, уже на выезде, как всегда в первых был, скорее от страшного места чуть забрезжило, уехал. Уж и не плакала, смирилась и тихо в сугробе утопала, в комочек сжавшись. Чуда не ждала.

       Перепуганная до немоты, до бесчувствия в омертвелых устах, была уже не в силах звать, и помощи не откуда не ждущая, нескоро ожила в семье Якова. Да, и как может  ребенок 12-ти лет полностью осознать трагедию, единовременно всей семьи,  потерю и безвозвратную и беспричинную гибель своих родителей, братьев, сестер, деда с бабкой, свершенные на ее глазах чужаками, совершенно озверевшими, пьяными от крови, осатаневших от упрямства и упорного сопротивления крестьян маленькой деревушки!

       Уже укрытая в санях, с головой закрытая попонами, она не плакала, не жаловалась, не рассказывала про виденный ужас, кровь, надругательства над сестрами и матерью на глазах умирающего от ран отца! Ее и не спрашивали. Яков настегивал лошадку, увозил семейство подале от страшного места.

       Сами переселенцы не видели и не присутствовали при избиении, возможно, это и их упасло - весь обоз, по договоренности оставили на ночевку под горой. Пытаться встать на ночлег в селении, вместе с охраной, было бесполезно – для них места не нашлось бы. Была только вероятность попасть под разбойные руки казаков. Привычно огородились санями от зверей и людей, на кострах варили похлебку. Тут же у костров на кошмах укладывались спать, сгрудив младших в центр. Но слышали, догадывались. Мужики в ту ночь не спали, держали наготове топоры и вилы.

       Нечто похожее повторилось в починке на Сидоровых горах, что в пятидесяти верстах от уездного села Сарапул. Никого не спасли…

       Она же помнила ту страшную ночь, когда ее отца посекли саблями. А он все пытался укрыть собой всех. Не смог. Онка до темноты пряталась в овине. Горели дома, постройки, метались тени, но вот смолкли последние крики. Утихло пьяное буйство.

       А и крут же камский откос. Бежала, падала, катилась по склону меж сосен. Назад не оглядывалась, и все ждала визгливого казачьего окрика. Но тихо было, даже собачьего лая не стало, то ли всех перебили, то ли удрали вместе редкими счастливцами. Утопая в снегу, прямо через лес вниз к реке она добрела без всякой надежды до дороги. Там укрылась в сугробе под елью, идти по открытому льду реки не решилась. Да, и куда идти?
 
       Укрыл Яков в санях своих, не дал замерзнуть, и от надругательства и позора губительного избавил. Так и ехала, укрывшись тряпьем и попонами, вместе с Семеном, с сыном младшим. Надёнкой ей быть бы, но имя от отца-матери осталось. Ониса так по рождению, а в семье Якова-хозяина - Оня, Аня – любимица материна с первого дня. В семье четверо сыновей и ни одной помощницы – дочки, а тут судьбог послал негаданно. И Аня отогрелась, и душой то добро помнила и ответно же платила. С младшим Семёнкой одних лет была.

        Улиана, мать братьев Иоанникия, Василия,  Прокопия и Семёна, полностью доверяла хозяину - Якову-старшему. Доверилась и полагалась на него. И он всецело оправдывал ее доверие.  На него легла вся полнота и великие заботы, по обустройству после переезда на необжитые места. Он принял решение и не думал перекладывать последствия на плечи других. Но на сыновей он рассчитывал. Крепкие парни росли. У отца в полном подчинении – добрая и дружная семья. А пуще других в семье любили младшего – Семена. Так и звали его – Семейка. У отца на него особая надежда была. Старшие-то вот-вот устроятся, семьями обзаведутся, как без этого? Покинут дом – кто будет за отцом-матерью смотреть?
 
       А дочка, на пути прибранная, сестра - не сестра, для Семёнка подружка детства? Но и сроки его уж детские выходили. Хоть в пашенный возраст еще не вошел, лет пять пройдет пока сможет сам управляться с хозяйством, за сохой ходить, лес валить, за домом присматривать да окружением управлять.
 
       Вот Онка для матери сразу помощница. По дому ли, в поле тож, увязывать ли снопы, собирать ли оброненные колоски, варить для братьев и отца, стирать да шить, за скотиной и птицей ходить. Лишних рук в доме не бывает!
 
       Работных-то рук хватало. Тут сколько ни возьми - по силам всем достанет дел справлять, а на всё рук всё равно мало. Если что особенное, так и к соседям обратиться можно. То дело обычное. Хоть и жили раздельно, от дома до другого версты, а то и день пешего ходу. Но не раз приходили – дом ли поднять, пни корчевать, чтобы огород расширить, да и первую вспашку по целине тоже вместе гнали.
 
       Иное дело бабы. Без них как выживать? Хлебы выпекать, супы-каши варить, зерно размеливать, за скотиной приглядывать, кормить ее да поить, корову доить, лен трепать, жать, прясть. А за малыми и старыми да больными ходить - кто будет, если мужики с восхода в поле да в делах по все дни заняты? Да, и не мужиков это дело! Для бабы работ по дому – весь светлый день и еще по часу с ночи и утром по первым лучам, и отдыху нет ни малого часа.
 
       Вскоре, как на Невье обустроились, поселенцы столкнулись с этой бедой, ранее не предвиденной. Дома поселенцев отстояли друг от друга хуторами. В семьях подрастали младшие сыновья да племянники. В возраст пашенный скоро входили, готовы своим хозяйством жить. Земли кругом предостаточно – вон низкие берега по другую сторону еще не распаханы. И заводились. И расселялись. А какое же хозяйство без женок? Только девок на выданье мало было. Переезжали на новые места все больше отцы с сыновьями, да братья без сестер.
 
       Тут Прокоп и зачастил к соседу на починок. У хозяина два брата, сестра и дочь. Девицы по всем статьям чУдные, обе в девках не засидятся. И потому, не он один готов был гостить в доме у доброго хозяина Левки Федорова. На другом конце Невинской слободы Клевака распахал всего две десятины с четью, да по тобольской росписи десятину – это с шестью-то сынами! Дом ставят, свободного времени нет вовсе, а тоже поводы находят к Левке заглянуть. А где найти на шестерых невест? Первушка Шехирев с тремя братьями землю пашет, тоже без тепла домашнего!
 
       Матушка Улиана за сынами приглядывала, губы поджимала, головой качала. Трое уже мужики, а по сию пору без хозяек. А что можно сделать? В городах, слышь, можно найти девиц разного состояния, и добрых хозяев дочки на выданье есть. И гулящие, что без содержания и без мужей на разные работы подряжаются. И вокруг монастырей приблудные многие шляются. И больные, увеченные, а все бабы, все к дому пригожи, по своему углу,  тоскуют. Только как их найти, сидя в тайге?
 
       Онка нравная девица. Оглядывала старших братьев, ровно применялась. Старший Иона суров, раздумен и расчетлив. Он уже годами мудр, за ним и с ним покойна и размерена жизнь. Век с ним хорошо доживать. Средний, Васька, характером легок, на язык нескромен, всё ему смешно – легко по жизни идет, забот не имеет. Третий – Прошка, зачастил к соседу на починок, летит туда ровно на свет солнечный птенец несмышленый. Семен! Любимец семьи, все им любуют, и он легко поддается. Уверен в себе, упорен, не отступит ежели что задумает. И добьется. Такой муж будет в ее власти!
 
       Братья, таясь, за Онкой наблюдали. Та как за водой под гору идет, не идет, а легким перышком слетает по пригорку. Назад с тяжелым окованным ведром и також. Глядишь, то один, то другой выкатится из избы, с крыльца, а то и со склона провожают. Сторожат. То. всем понятно было. По другую сторону с юга нередко видели конные разъезды, калмыцких степняков. Они с весны по осень лошадей да овец пасли, а к зиме уходили далеко к югу. Были случаи, пропадали девки, безвестно исчезали с поля и даже вблизи от дома. На своих, на местных не грешили – сознавали, что в полон увели, на продажу.
 
       С соседского починка Сизиковы-братья приходили к Якову по первому зову, дом поднимать помогали. У самих все налажено, земли аж семь десятин на пятерых подняли. А все потому, что у старших – Офонки, Якунки и Семенки  - хозяйки в доме есть. Отец братьев на посаде в Верхотурье проживал, его помощью и обзавелись женками. А двое бессемейных к дому Якова зачастили. То Микитка городни поднимать явится, дело то тяжелое. Сперва на земле тонкомер, кверху заостренный, расщепом вяжется, только потом надо поднять стену на выдохе, на столбы насадить и спицами деревянными к столбам пришить. А с братом и второй – Васька. После работ, сидели за столом, уху да Онку, помощницу Ульянину, нахваливали. А ей уж пятнадцать годков исполнилось.
 
       Семёнка недобро на них поглядывал, в душе злобился – он против них мальчишка еще - все понимал и из избы не шел, штаны протирал. Недолго терпел, да и пал в ноги отцу с матерью:
 
       -Мы -говорит, - с Онкой четыре года как сдружились. Ныне ж все изо льготы выйдем». И добавил решительно - мы же на себя все заботы возьмем.
 
       В этот раз Улиана увидела совсем иного сына. Младшенький-то давно уже не ребенок. На голову выше ее! Да, парню семнадцатый год пошел – мужик. Муж! От него уж и пахло не как от ребенка, сильный и тяжкий дух, мужичий, приманчивый! Но до сих пор она смотрела на него как на своего малыша. Пришла пора перемениться. Понимала, что Семен пойдет по стопам отца: и пахать, вспарывая сохой перестоялую целину и сеять, и косить и жать и непомерные кули с зерном таскать, дом ставить и семью защищать,  лес валить, наживать добро. Детей растить. И за ними, за стариками, приглядывать. А предложение его немалую выгоду в случае удачи сулило.
 
       Присела Улиана на крылечке, руки сухие, венами расчерченные, меж колен сронила-сложила, слезу, что скупо выкатилась, рукавом отерла. Справилась, скрепилась.
 
       В доме мыли, скребли, мусор выкидывали. Стол отскребла до белизны, гладко и без заусениц. Взялась за скамьи, на миг усомнилась. Надо ли? Поверху темные, засаленные - во всякой одеже садилась ее семья - вот и затерли до густой темноты. Мужики!  Тесно сядут, плечами толкаясь, тянутся ложками к общему корыту. Съев, выпив, отирали тыльной стороной рты и шумно благодарили, уходили на двор.
 
       С полу земляного вымела подстилку хвойную – весна, холодов не ожидалось более. В каждый угол, в каждую щель веником заглядывала. К празднику готовились.
И Онка с ней тут же. Звонко покрикивала на Семена и на братьев, даже отцу с матерью замечания делала. И все весело, без отнекиваний, подчинялись ей! Враз в доме новая хозяйка почувствовалась. Строгая и властная!
 
       Она и ранее Семена по-свойски могла одернуть. И звала меж собой не Семейка, как отец и мать, а насмешливо Сементяем. А пришла пора, объявилась, и по-другому зазвучали слова. Уж не окрики на грубость по его детскому неразумению, а просьбы, уважительно обращенные к нему с гордой застенчивостью. Так оно было, когда Семен не сдержав сердца, накинулся на отца:
 
       -Скажи, мы долго будем терпеть этих? Что мы без них двор не поставим?
 
       А братья только посмеивались, понимая, что за заноза воткнулась Семейке в душу. Семен еще более того, на братьев глядя, шуметь стал. К матери обратился, в отчаянии искал у нее обороны:
 
       -Ты-то что молчишь? Ты этих кормишь, поишь, а они, думаешь, ради помощи к нам зачастили в дом? Или тебе по нраву этот мосластый, или другой - с толстыми губами? Ты на нос его посмотри! Таким же целину пахать нужно!
 
       И не договорил, рукой махнул, выскочил из дома. А вслед ему уж и не сдержали -хохот и в дверь и в окна. А Онки не слыхать, только она поддержала своего Сементяя. И мать радостью наполнилась. Женить пора. Видно – весь жаром исходит, ночами мечется, братьев терпение изводит. Вышла на двор, хотела по голове погладить, примять непокорные волосы. А сын уж остыл, пушок безбородый на щеках пощипывает:
 
       -Ты прости меня матушка. Тебя обидеть не хотел. Сам какой-то .... Мнится мне, что не понимают меня братья. Насмехаются. А я же как все - для дома стараюсь…
 
       Тихо отозвалась, тронула непокорно жесткие вихры:
 
       -Ну-ну, Семейка. Всё сладится, и всё, придет время, у тебя исполнится. И братья смеяться не будут, как только поймут, что вырос ты и готов жить своим умом. А без ума и в драку не суйся! Люди смеются потому, что весело им на твою заботу смотреть, про свои забывают.
 
       Уже позднее, в вечерней беседе за столом Семен такие доводы прибавил, что отец с братьями призадумались:
 
       -Слышно в новой невьянской слободе, что повыше нашей, для защиты крепостцы призывают в  беломестные казаки. А за свою службу получат они земельный надел и не платят никаких податей.
 
       И то правда была. В прошлом годе был у них на дворах верхотурский приказчик Буженинов, приглашал «охочих людей» «на безводных полях на реке Невье, выше старой слободы» ставить на новую. Обещал переселенцам четыре года льготы и денежную подмогу по два рубля, да ссуды по шести. Деньги хорошие, вполне достаточно для первого обзаведения. Многие польстились и перебрались.
 
       Только в том же году пострадали переселенцы от «приходу калмыцких людей». И били челом государю, чтобы поставить в слободе остроги - небольшие деревянные,  вкруг хоть сажен по 40 или 50. Поставили или нет неведомо, а войско постоянное набирают.
 
       -И ныне ж переселять Буженинов хочет человек тридцать на тех же условиях.
 
       Семнадцатый год Семену, в пашенный возраст вошел, и разумные слова им были сказаны. Действительно, если все по-старому оставить, на Якове, в государеву казну пятый сноп отдать придется с собиной земли, а где десятины царские прирежут, то еще забота немалая. Хорошо рядом, только ну как тогда до своих наделов, на дальних, за черным бором, пустошах выделенных, придется день добираться (и такое было у переселенцев). А приказчики боярские прежде всего государевы земли заставляют обрабатывать, когда до своих дойдет – время-то упущено бывает - и под снег хлеба уйдут! Если же переписать все на нового хозяина, еще три, а то и пять лет на льготе без оброка жить можно.
 
       И старшие братья – Иона, Васька, Прокоп - согласны были. Простое дело. Только на Верхотурье Якову ехать нужно, в приказной избе объявить, мол, стар я стал, без сил, а сын готов новонакладную со льготой за отца и за братьев принять на себя. И тому основания имеются. Прошлым летом был у них с дозором боярский сын Михайла Тюхин, переписывал тяглецов и земли за ними закрепленные. Он в своих книгах писал: «…пашут пашенные крестьяне казанские переведенцы 41 десятину; а по дозорным книгам прибавить на них больше того нельзя, потому что поселились тому третей год и пашен своих не распахали». Насчитал тогда боярский сын жителей невьянской слободы в 20 вытей с полувытью, на выть-то по две десятины пришлось – и распахали государевой пашни, а на себя и десятины  поднять не смогли.
 
       Тогда прибывшие на неосвоенные пространства «пахоты» не окрепли, не добрались до своих наделов. И непонятно, чем и как жить, каким образом сохранить свои семьи. И можно ли было верить спискам с воеводских грамот, навязчиво, стыдливо опуская глаза повторявшим, что летом 1621 году «сатчик» Федор Тараканов  «отвел по указу великих государей и по верхотурской памяти и, посадивши пашенных,  велел пашни пахать и заимки займовать и дворами селитца».
 
       Полноте! Крестьянин не станет летом лес валить – лесины налиты соком, не подъемны, да, и бревна, по-сибирски в метр обхватистые, можно только по первому, устойчиво севшему на студеную землю, снегу волочить. Пока нет сугробов. А за зиму лес вылежится, корье отвалят, и можно летом следующего года взяться за стройку.
А вот в новый год (то есть к первому сентября) вспахать заложной земли под рожь – это наверняка было. А те места - чистые поля и дубровные и луговые пашенные земли и сенные покосы… И к зиме готовиться, для себя землянки копать, да для лошадей - крытые загоны. Те, кто мужиков крепких в семье имели, лошадей сохранили и довели их до стойла, (и, конечно, имели топоры и сохи).