Эпиграмма Паллада 10. 94

НОВЫЙ ПЕРЕВОД ЭПИГРАММЫ ПАЛЛАДА (Anthologia Graeca 10,94)

Часто в поэтических переводах встречаются серьезные разночтения, вызывающие жаркие дебаты в переводческой и литературной среде. Иногда переводческий нюанс почти не влияет на содержание, но иногда "мелочь" становится камнем преткновения, поскольку сильно искажает главную идею подлинника. Именно такие мелочи и определяют суть литературной переводческой деятельности, превращая рутинный труд в интереснейшее путешествие. 

В качестве яркого примера приведу одну из эпиграмм Паллада (древнегреческий поэт рубежа IV-V столетий н.э.), творчеством которого я плотно занимался несколько лет назад. Сначала процитирую эту эпиграмму в самом известном переводе многоуважаемого филолога-классика: 

ПАЛЛАД, ЭПИГРАММА 10,94

Наверное, и бог — философ, если он
Не отвечает гневом на хулу тотчас,
Но, выжидая время, тяжелей еще
Казнит людей нечестных и свершивших зло. (пер. Ю. Ф. Шульца),
 
См.: Ю. Ф. Шульц. Паллад Александрийский. Эпиграммы. ВВ, XXIV, 1964, стр. 259—289: стр.266, а также Эпиграммы греческой антологии. М., Терра. 1999: стр. 402.)

Мною был предложен новый перевод эпиграммы:

Премудрым назову я Бога -
кощунство смертных не карает гневом!
Возмездие он временем вершит,
страдания несчастных продлевая.

Попытаюсь вкратце изложить несколько наиболее важных тезисов (в выводах) по проблематике существующей традиции перевода и выявленным в ней неточностям. На самом деле с "классической" интерпретацией существует немало серьёзнейших проблем. Вне всяких сомнений, на искаженное восприятие эпиграммы повлияла древняя переводческая практика, ориентированная преимущественно на латынь, отчего синтаксические и лексические особенности греческого подлинника остались незамеченными. Большинство российских и европейских переводчиков до сих пор следуют именно этой традиции, поэтому ошибочная интерпретация проникла и в другие современные языки.

Начну, пожалуй, с лексики как наиболее понятного в аргументации предмета. Суть ошибки в том, что в большинстве переводов эпиграммы не учитывается тот факт, что язык является живым организмом, который постоянно трансформируется: какие-то лексические значения утрачиваются, переходя в разряд устаревших; какие-то покидают семантическое ядро и уходят на периферию, при этом в само ядро попадают совсем новые контексты с новыми значениями. Этот процесс так или иначе затрагивает абсолютно все лексические пласты языка и именуется «семантической эволюцией лексической системы»: о ней, конечно, знают все филологи, но привычка, как говорят, всего дороже… 

Главной проблемой эпиграммы Паллада (10,94) оказался изменившийся контекст греческого [pone:r'os], отчего в переводческой традиции за этим прилагательным сохраняются лишь привычные для него поздние значения (в русском языке: ‘лукавый’, ‘хитрый’ или даже ‘злой’. «Казнит людей нечестных и свершивших зло» или «лукавых смертных» при дословном переводе), однако Паллад со свойственным для него пафосом и методичностью пытался вернуть в греческий язык уже давно утраченные значения слова (так он поступал не только с этим термином), поэтому в контексте эпиграмм Паллада греческое [pone:r'os] следует переводить устаревшими ‘трудный’, ‘тяжкий’ ‘мучительный’, ‘несносный’ или даже 'несчастный'. Традиция этих значений уходит своими корнями в глубь веков и подтверждается этимологией этого греческого прилагательного (от сущ. [p'onos] - греч. ‘труд, испытание, боль’). В этом, если быть достаточно лаконичным, заключалась главная для переводчиков помеха, приведшая к ошибочной трактовке.

Теперь о наиболее характерных синтаксических промахах, определивших "традицию" русских (и не только) переводов этой эпиграммы:

• В греческом подлиннике использован устойчивый речевой оборот «неспешный на гнев», который включён в смысловое ядро, звучащее следующим образом (дословно): «нескорый на гнев бог есть мудрец». В этом случае греческое наречие «скоро, спешно» используется атрибутивно и указывает на то, что «неспешность» бога является его свойством, его особенностью. Переводчики не разглядели этот нечастый, по правде сказать, речевой оборот (формулу) с явными признаками фразеологизации, а потому во всех (известных мне) переводах этой эпиграммы важный греческий тезис звучит так: «бог есть мудрец, поскольку не разгневался сразу». Как возникла эта неточность? Такая ошибка часто случается, когда фразеологизм или идиома не воспринимаются целостным выражением, а разбираются на составные элементы, что и сделали переводчики этой эпиграммы: они вывели наречие «скоро, спешно» за пределы определительной синтагмы «неспешный в гневе бог», оттого наречие приобретает самостоятельность и получает при глаголе обстоятельственное значение («не отвечает тотчас», согласно перев. Ю. Ф. Шульца)! Многим, подозреваю, эта разница в переводе может показаться несущественной мелочью, но давайте посмотрим, как эта «мелочь» убивает впоследствии всю идею эпиграммы!

• Но сначала ещё об одной "мелочи", которая также сыграла решающую роль в ошибочном переводе. Синтаксическая конструкция с греческим существительным 'время' в дательном падеже воспринимается зачастую в качестве Dat. temporis вместо Dat. instrumenti. Именно по этой причине в большинстве из существующих переводов существительное отвечает на вопрос – "когда?" (т.е. со временем, по истечении времени) вместо вопроса "как?" или "каким образом?" (т.е. временем или при помощи времени). В этой связи центральный тезис третьей строки звучит в переводах как 'по истечении времени казнит тяжелее' (обстоятельство), вместо 'казнит тяжелее временем' (инструмент).

Теперь обратимся к идее эпиграммы Паллада и покажем разницу между греческим подлинником и тем, как эта эпиграмма "классически" интерпретируется.

Если следовать идее эпиграммы Паллада в переводе Ю.Ф. Шульца, то мы получаем следующую по своей эстетике модель: "неисправимо лукавого человека неизбежно (со временем) постигает ужасное наказание, ниспосланное мудрым богом" – именно так эта эпиграмма представлена в большинстве своих переводов, в том числе и на латынь. Такой перевод эпиграммы значительно искажает подлинник весьма прямолинейными утверждениями о том, что Бог сразу не наказывает человека, а только ждет подходящего момента, чтобы совершить еще более жестокое возмездие за человеческое нечестие... Эта мысль, скорее достойная современного религиозного моралиста, совершенно чужда нравственным концептам Паллада и к тому же полностью лишена привычной для древнего автора едкости.

В чем же тогда, согласно Палладу, суть божественной премудрости, и почему древний автор называет Бога философом? Мысль эпиграммы 10,94 весьма лаконична и заключается в следующем: тщетная жизнь бренного человека, полная лишений и скорби (эпиграммы: 10.84; 10.85 Anthologia Graeca), уже сама по себе является наказанием для него – зачем же тут еще придумывать что-то новое? Бог просто оттягивает кончину человека, а вместе с тем продлевает невыносимую рутину, полную бесконечных мук и страданий. В этой идее есть свой глубокий смысл и знакомая ирония мизантропа, столь характерные творчеству Паллада (эпиграммы: 10.95; 11.304; 11.381 Anthologia Graeca). Можно принимать или нет точку зрения древнего автора, соглашаться или оспаривать его провокационную мизантропию, но никак нельзя назвать ее примитивной, нельзя отказать ему в драматизме и, главным образом, в преемственности. Эпиграмма отсылает нас к высокоорганизованному канону в композиции греческого драматического произведения, когда в кульминации конфликта мы нередко видим именно эту трагическую черту: личное горе и муки героя усугубляются временем, которое ему отпущено богами – временем, которое будет тянуться бесконечно, напоминая своим каждым новым днем, каждой минутой о том, что страдания есть неотъемлемая часть человеческой жизни – его личное [pepro:m'enon] (рок, судьба), чуждое милости и сочувствия богов. 

Говоря о скептицизме и едкости этой эпиграммы, нельзя не учитывать особенности эпохи, в которую жил Паллад, а она в социокультурной катастрофе, куда погружается целый мир, когда привычные человеческие ценности не просто оказались под угрозой забвения, но целое общество в безумном и злобном порыве изничтожало, превращало в пепел все то, что некогда было дорого и важно для них самих. Это не было каким-то случайным, спорадическим явлением! Многочисленные языческие школы и течения, с одной стороны, и не менее разрозненные христианские ереси (досл. ‘учение’ или ‘понятие’) с другой стороны, бесконечно делили общество, обостряя и без того напряженную обстановку. Во все это с завидным постоянством втягивалась власть и интеллектуальная элита Александрии. Убежденные последователи Ария, Аполлинария, Мелетия, Евтихия, Нестория и Доната; антропоморфисты и монофизиты, манихеи и энотики – многие, в том числе и обычные малоискушенные в богословской риторике люди, были готовы отдать свои жизни, а часть из них даже взять чужую за ту единственную непреложную истину, с которой воедино была связана их собственная вера, зачастую простая и незамысловатая. Это была очень сложная эпоха, когда атмосфера в обществе была предельна накалена. Этим объясняется и внутреннее напряжение эпиграммы 10,94.

Понятно, что за кадром осталась вся кухня рассуждений и многочисленные детали, касающиеся семантики, этимологии, контекстов, лексических и синтаксических нюансов авторского стиля, подводящих переводчика к указанным выводам, однако, принцип и суть методологии переводческой деятельности понятна, полагаю, и сейчас. Нешуточная полемика разгорается за каждый смысловой нюанс, за каждую пядь (= запятую) первоисточника, но она, к счастью, помогает глубже понять идею подлинника и раскрыть через перевод дух произведения.