1632 Живительны вешние путы

        Снег сошел, и реки в берега вернулись. А в полях, от вешней воды опавшей, трава поднялась пятнами, редкая пока по склонам прогретым. Значит можно коней в ночное отпускать. А с ними и наездники – всё мальчишки-малолетки. Вот кому «Никола с теплом» радость принес. Наконец можно босому, да верхом, да на всю ночь! А еще можно и ноги в реку - студеная еще вода! – а равно притягивает.

        А девок малых с собой в ночное не берут – пускай по дому с матерью остаются. И то ладно.

        Это и день особый. После долгой зимы увидеть можно еще бледные, вытянувшиеся из морозной тьмы росточки - дети, внуки. Кусты вдруг из-под снега размахнулись листами и ввысь и вверх, пустые пока деревья заслоняют.

        Чуден этот день. Пробуждает он не только весенние чаяния оживающей природы. Он и людей заставляет менять мысли и желания. Для всех этот день особый - светом напоен, радостью и грустью, верой, надеждой и любовью исполнен. Дед на внука смотрит, умиляется: «Как быстро время летит». Отец надеждой полнится: «Мужик растет!». Матушка напротив, голову склонит, отвернет, редкую слезу краем понёвы утрет незаметно, готовится к утрате: « Вот и этот уже не мой…». Но недолго грустит, другие заботы в избе подрастают. А те меж собой силою меряются да ловкость показывают, заботы и беды – не игры на берегу реки, подождать могут – еще год прошел, зиму пережили: «Еще чуть – и я вровень со всеми, с дядьями, старшими братьями, буду!». С отцом сравняться и не мыслит, это уж когда сам отцом станет, а вернее, когда отца с матерью схоронит.

        Девицы, набегавшись по лугам, домой идут и, от вопросов матушкиных укрываются несмелыми улыбками, тая в себе, боясь расплескать, не донести до укромной девичьей подушки свои мечтания и слезы набежавшей радости и тихого вешнего счастья.

        А парни, те по-своему. Они с изумлением смотрят им вслед, удивляясь своим открытиям. Глядят исподтишка на цветные хороводы, на украшенные первыми цветами волосы, на глубокий румянец, оттеняющий горячий взор сияющих глаз, чей блеск не укроют, не притушат долгие ресницы. Приближаться опасаются, ждут знака призывного, надеются на сумерки закатные, да на глубокую тень лесную. Будоражат их звонкие запевалы, и плясуньи особо привлекают. А еще день назад не видали их, только позволяли себе задирать да смеяться, в смущение приводя каждую. Вот и не решаются по одиночке вступать в споры-задоры с вдруг языкастыми и неприступными к их глупым шуткам подружек детства и соседок из-за невысокого тына или забора незаметно так выросших.

        Старикам же, что уже не в силе ни пахать, ни топором махать - поля обходить не быть-не жить. Вдоль по полю, да по границе с тайгою, где не пропашешь, не возьмешь – корни березовые из земли выгибаются, поверх ветки и старые и свежие – кем принесёны-понакиданы? Но не то, не то! Главное дух и прелый и смоляный, и цветочный и травы немятой. Теплом пригреты опушки, и потому старому маянит присесть ликом в небо, глаза светлеют. И подумать и вспомнить. И лицо разгладит светлый день.

        А вдвойне, если с ним же внучок, али внучка за подол рубахи, такой же старой, поистлевшей, ручонкой цепляются и испугано и с любопытством, без понимания, но и без огорчения, смотрят и вопрошают:

        «Ты чего, деда, мимотеши, мы здесь уже вчера были, пойдем дальше, там за кустами мож… уже муравейник проснулся».

        Не все понятно скажет, концы слов проглотит, будто воздуху не хватает. А и так оно и есть, вот и договаривает уже на вдохе, и сглатывает – мысли-то быстрее скачут, не поспевает за ними язычок-от. Да когда вокруг всё отвлекает. И тянет старого, ножками в сырую землю упираясь – гляди-ко сколько силы-то в ней!

        И впрямь кусты отряхиваются от зимнего сна, под ними зо́рею политая земля бугрится, торчками травинок укрывается, а те и не колышутся. Ветерок поверху молодым листом шуршит. Среди подшерстка зеленого первые цветки синеют.

        «Смотри, Донюшка! Под ночным и утренним покровом какое чудо раннее прикровно, аки праведницы из темниц ся показуют утрени солнцу светоносно. Заутра такого чуда только в сей день увидеть возможешь!
 
        И повел внучку в глубь леса. А там… Ближе к обеду воздух прогрелся, и солнце почву приласкало. В светлых полянках, еще голых и пожухлой коркой укрытых, из-под старой листвы ярко оранжевые и бледно-розовые головки первых грибов – сморчки, да строчки - вдруг непотушенными свечками проклюнулись, издалека привлекают.

        -Ты поглянь-ка, не бойся, прикоснись сего цвета златоструйного, то не огнь, как можно исперва помышляй. И всего-то малое время прошло от заутрени, а первые грибочки из земли повыскочили. Жизни радуются. Так и ты на тепло да ласку отзывчива будь, прелестью блага не смущай. И сама будь доблий – крепкой в добре к людям, и к животным бессловесным. А все с зелия животворно исходяше…

        А вчера и впрямь здесь проходили, только вчера еще зеленых пятен молодой травки не взросло, не выскочило ни пятнышка, ни кустика – ни единой. А ныне все глаз радует. С пригорка вдаль на поля оба смотрят, удивляются. Пространство до окоема заполнено объемом, живыми облачками плывут по краю поля березы - то проклюнулись первые почки-листочки. Редкие купы девственно-прозрачных, почти игрушечных кустов, вдоль по межам нарочно оставленные, нарезанные наделы размежевывают. Так и границы десятин видны, и для усталого пахаря в зной важно – есть, где отдохнуть, водицы испить, перекусить на пару с соседом, да и просто на часок в полдень тенью укрыться.

        Так бывает только ранней весной, когда снег не везде еще сошел с полей, впервые выйдя, с изумлением видишь простор, нет – пространство, какого никогда нет в городе, нет в деревне, ни на дворе, ни в дому, и голова кружится открывающейся далью, залитой весенней прелью и прохладой. А как вернешься снова на двор, городнями закрытый от мира, тут и почувствуешь себя умудренным заботами одром. Не смея поднять голову, смотришь только перед собой, а с двух сторон от тебя шоры домов, заборов, кустов и деревьев, столбов.

        Теперь это для него уже привычка, потребность. Он каждую весну с нетерпением ждет возможности выехать в поля. Чтобы увидеть и изумиться. А потом весь год так и жить, глядя только себе под ноги.

        Поля сетью раскинулись наделами еще непахаными, запутанными нитями межей разделены, а от каждого узелка в иные стороны идут новые соседские десятины. По ним уже редкими мурашами суетливо ходят хозяева, грачей вспугивают, да примериваются, землю в руках разминают, принюхиваются, созрела ли?

        Присел дед Яков на пень, радости полный, по первым всходам голубеющей ржи озимой. Здесь и его живая нить. Длинна его нить, узелками полнится и крепится, годами измерена. День вчерашний – он, завтрашний – внуки, сегодняшний – его дети. И в свое время от каждого узелка своя, новая ниточка протянется. Первые – его дети, на трех из них уже завязки есть. У Семёнка - Донюшка, да в зыбке первый внук – Фетка. У среднего  тоже сын народился – Ванюшка. Разница у них в месяц. Густо узелки завязываются! Так и опутывает весна землю прочной сетью. А без них,  без ее плетений, без прочной паутины из них связанной, нет жизни, без нее останется лишь мрак.

        Вот и он дожил до Николы Вешнего. Это его шестидесятая весна. Последняя…

        Яков был спокоен. Он поднял хозяйство, вырастил смену, увидел внуков. В этот день он рано вернулся с поля, улыбчиво и мягко обнял Улиану, спросил о чем-то. И заторопился на двор, где долго и терпеливо отесывал плахи. Земляной пол в доме покрыть надо – уже двое внучат скоро, к зиме, ножками побегут. Во дворе звенела любимица семьи -  первая  его внучка Донька. Четвертый год ей уже. А по весне внуки Фетка и Ванюшка заняли теплый угол.

        Все что делалось ранее, было волею Якова. Он перевез семью на Урал. Строил, пахал, устраивал, растил, косил. Казалось, события прописаны, и далее  будут двигаться по предначертанной кем-то стезе.

        Присел напротив устья печи. Руки бросил меж колен. Иона, старший сын, возился, огонь растапливал. Загудело, бликами по стене запросвечивало. Улиана задвинула в печь глиняную корчагу для разогрева вечерней похлебки.

        Молчит Яков,  слушает немногословную говорю сыновей. Не вступает по обычаю старшего, молчит и глядит на огонь. Здесь в дальнем углу он никому не мешает, и его почти не замечают. Больше обычного горбится, бескровно-серыми губами беззвучно вышептывая что-то самому себе. И уже не слышит, не слушает о чем беседа, уходит в себя, вслушивается в интонации и привычное звучание. Вечерний разговор успокаивает его.

        Он думает о своем. Все ли он успел, все ли закончил и свершил задуманное, не осталось за ним дел незавершенных. По усталому и очень старому лицу тенью мелькает то удовлетворение, то обида, то памятливые воспоминания, то отметина на дела предстоящие. В шестьдесят легко думать о возможном завершении жизненного пути. И он сам себе согласно кивает головой. А со стороны, кажется, что роняет бессильно голову.
      
        Улиана достает из печи булькающий горшок, пахучее варево привлекает всех. Гремят скамьи, сухо брякают деревянные ложки, рассыпанные по поверхности стола. Вечеряли. Расселись, молча выбирают содержимое из горшка. Давно отошли времена споров и расспросов за ужином. Якова уже почти не замечают – отец этой весной заметно обветшал деньми и силою. Едва ли не впервые в жизни  он не указывает и не управляет семейной трапезой. Главенство за столом незаметно перешло к старшему сыну. Теперь  Иона внимает и следит за порядком. Заметно посуровевшим взглядом окидывает отца, отмечает вдруг сильно запавшие щеки, потерявшие блеск глаза:
      
        -Батя! Занемог никак? Или печалуешься? Почто не ешь ничего? Шел бы, прилег, - и командует брату – Сёмка, помоги отцу!
      
        От непривычной заботы у Якова разом тревожно отливает от сердца. Оно останавливается, каменеет на миг, и вновь столь сильно бьет изнутри, что кровь тут же приливает к лицу, вышибая невольную одинокую слезу. Так с мокрыми глазами, ощущая, как радость разливом входит в его истратившееся тело, он, опираясь на руку сына, идет в спальню.
      
        А за столом все смолкают, не стучат ложками, не гремят тарелями, опасаясь вспугнуть и нарушить вступившую в дом тишь. Все, что час назад казалось надобным, виделось теперь лишним, назойливо ненужным и суетным. Но мысль о неизбежном отказывалась подчиняться чувствам. Тихо, сухими губами творили молитву.
      
        Семен сидит у ложа отца, думает. До него ранее других доходит понимание, что с сегодняшнего дня начинается его восхождение, его самостоятельность. По весне он погонит свою ровную строчку по невзораной почве, босой, штаны до колен подвернуты, ступнями ощупывая глубину вспашки, будет идти за сохой, удерживая глубину, вовремя вздымая или заглубляя соху. Так как делал его отец. Он знает и уже навычен пахать. Ему не нужны наставления как подрезать и взрыхлять ральниками землю, чтобы пласт полицей отваливался на сторону, какой длины оставить привязь оглобель, чтоб сохой не поранить ноги лошади. Даже глазами не требует смотреть в борозду – босые ноги сами, на ощупь, понимают, а руки почти неосознанно подтягивают отвалец, чтоб от пера  подхватил и вывернул наружу всплывший из глуби камень.

      
        Уходят, уходят старые. Придут новые, молодые, сильные и гордые. И их все больше на этой пустынной когда-то невьянской земле. Новые заботы-зазнобы и новые подходы. Ни братья, ни молодая жена Онка, не смогут указать ему верные решения, не они, а он принужден будет брать на себя всю ответственность за самых близким ему людей и детей. Но, что именно его ожидает, он еще не ведает. И хорошо! Тяжкий, но преодолимый путь ждет каждого. Ибо Господь дает испытания по силам каждого. Завтра он будет снова пахать, через год возьмет в поле еще неразумного сына, чтобы тот с младенческих лет видел и впитывал в себя путы земли. Это была редкая, не многим доступная искра того счастливого понимания у смертного одра отца.
      
        Теплым весенним вечером Яков смежил усталые глаза и тихо, незаметно ушел, оставив потомкам добрую о себе память. Он завершил все свои дела, он не оставил лишних забот и хлопот людям. Это великая правда крестьянской жизни – стараться сделать свое дело так, чтобы не возвращаться к исполненному, чтобы сработанная вещь служила долго, служила ему, его детям, его будущим потомкам до скончания их века..
      
        Его поношенная рубаха не перешла к младшим – это единственное, что он забрал с собой. В ней его и схоронили.