Пермские перипетии 7, 8

                - 7 -
     Из Новосибирска, где я служил в роте связи, я писал Нине раз десять за два года. Вернее, было так. На одно письмо она отвечала, а когда я отправлял второе в ответ на её письмо — тут она отвечала молчанием. Я тоже молчал месяц или два. Так что её писем было штук пять, её простые строки были о всякой ерунде, о чувствах — ни слова. Да и с чего ей было?
     А я разливался соловьём. Первое письмо послал ей ещё из учебки радистов, вложив и  телеграфный бланк, на котором наклеены четыре длинные строки телеграфной ленты:
Я сегодня дневальный! Все спят, я стою на посту.
За окном уже полночь, и стрелки сошлись на «двенадцать».
Ты как будто со мной, превратил я желанье в мечту!
Но вот будешь со мной, или нет, когда будет мне двадцать?

      Беспечная лирика сквозила и в нерифмованных строчках каждого письма.
      Память удержала стих, который я написал Нине  в начале 1975 года, на втором году службы. Оно не содержит уже никакого обращения к любимой, разве что напоминает ей о моём признании в темноте коммунальной кухни, где она сидела у меня на коленях:

 Где-то лето, где-то дождик,
 Где-то снегопад,
 Где-то журавли, быть может,
 По небу летят…
 Кто-то, может быть, влюбился
 В этот самый час,
 Неумело объяснился,
 Видно, в первый раз!
 Только не подозревает
 Он о том пока,
 Что любовь его — как в мае
 Бурная река:
 Побурлит, и пересохнет,
 Русло обнажив…
 Счастлив — кто к любви не глохнет,
 Любит — пока жив!
 Счастлив — кто в судьбу не верит,
 Кто хозяин ей,
 Как захочет — сам изменит,
 Кто судьбы сильней!
 Счастлив — кто всегда в дороге,
 Тот — кто малым сыт,
 Грусть оставил на пороге,
 Кем покой забыт.
 Вновь реку любви он сыщет,
 Прямо коль пойдёт.
 Жизнь — как ветер в поле свищет:
 Оглянись — пройдёт!
 Так люби ж! Люби, покуда
 Сердце бьёт в груди!
 В той реке не строй запруды,
 Но реку — найди!

     Словно в воду смотрел я: побурлила моя любовь и пересохла. Судите сами по следующим страницам моих перипетий пермских.

                - 8 -
     В апреле 1975 года дали мне отпуск, который я частично провёл у родителей в Юрюзани, а частично, как вы понимаете, в Перми. Особо не навязывался Ниночке, но всё-таки провёл свой последний отпускной день на почте, ожидая окончания её рабочего дня. Она работу закончила, но говорить со мной не решалась. Эти молчанки помогла разрешить старуха Механошина, разбирающая письма на завтра. Чего, говорит, сидите тут, погода-то какая, шли бы погуляли! Только тут я и насмелился обратиться к Ниночке: «А и правда, пойдём?» И она согласилась.
     Куда вести Нину - я не знал, поехали на трамвае в центр. Сидели в парке на скамеечке. Солнышко припекало по-летнему, настроение у нас тоже оттаяло потихонечку. Мы мурлыкали мелодии, пришедшие на ум. Это были и мелодии Микаэла Таривердиева из фильма «Семнадцать мгновений весны», и мелодии из репертуара ансамбля под управлением Поля Мориа. Нам было хорошо. Это был НАШ день! Нина была готова слушать меня. Но я больше молчал, глядел на неё, на песок под нашими ногами, на её модные тогда тупоносые ботиночки. Потом пошли на набережную Камы, по виадуку спускались к дышащей холодом реке. Затем надумали сходить в кино, в кинотеатр «Художественный». Билеты я взял на последний ряд в углу. Народу на сеансе было мало. Какой был фильм — я не помню, и не стыжусь этого, ибо я его и не смотрел. Я смотрел на Нину, я обнимал и целовал её. А она целовала меня! Льдинка в её сердце была растоплена в тот вечер. Возвращались мы в Балатово тоже на трамвае. В нём не было света, но нам это было на руку, мы смеялись всякой чепухе, мы целовались и в трамвае! Казалось, впорхнув в пространство счастья, мы не покинем его.
     «Тётя» встретила нас приветливо, похвалила Ниночкино «пальтишечко», пригласила за стол, угостила классной окрошкой, что при социализме в апреле было довольно круто для нас с Ниной, но в порядке вещей для дяди Саши и его гражданской жены. Тут и дядя Саша вернулся со смены, ужинал с нами. Всё было мило, всем было весело.
     И на вокзал мы поехали, как вы понимаете, не на трамвае. И билет до Новосибирска я взял хоть и в воинской кассе, но наверняка на дядины денежки, ибо своих у меня, солдатика, было маловато. Но тогда я не придавал этому большого значения.               
     Я стоял у кассы, а Нину послал к расписанию зачем-то, но тут же окликнул. Она развернулась так резко, что полы её зелёного кримпленового пальто разошлись. Такая она и застыла у меня в памяти: разрумянившаяся, возбуждённая, улыбающаяся, счастливая. Я и забыл — что хотел ей сказать, залюбовавшись ею. А она, словно поняв это, сияла, глядя на меня. Такое не забудешь!
     Поезд был проходящий, стоял мало, мы долго бежали до вагона, прощались быстро. Я расцеловался сначала с Ниной, потом с дядей, потом с его женой (первый и последний раз в жизни), запрыгнул в вагон, ибо поезд уже тронулся, но оценив его малую скорость, оттолкнул проводника и спрыгнул снова на перрон к идущей за поездом Нине и снова расцеловался с ней! Ну, кто меня не поймёт? Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
     А через три дня я заказал из воинской части своей переговоры с Пермью, будучи не в силах терпеть разлуку с любимой. Уж лучше бы я строчил ей ежедневно письма! Сюрприз меня поджидал почти голливудский: Нина подойти к телефону отказалась! Это сказала одна из её подруг по почте, Таня М. И все мои попытки разузнать причину такого поведения Нины были тщетны.