Жертва

Отец Иннокентий вышел на амвон, чтобы прочесть завершающую воскресное богослужение проповедь. Он уже несколько лет служил настоятелем в этом небольшом столичном храме и потому мысль о том, что сейчас надо будет выступать перед довольно обильной паствой не вызвала никакого смятения в его умиротворенной Причастием душе.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — благословил он пасомых, привычно оглядывая согбенные спины и убедившись, что народ после Литургии не разбежался. — Возлюбленные братья и сестры! Сегодня я хочу поговорить с вами о самом важном в нашей жизни — о любви.

Отец Иннокентий сделал короткую паузу, чтобы слушатели прониклись важностью темы и продолжил своим слабым, как бы болезненным, но сочуствующе-проникновенным голоском:

— Меня часто спрашивают мои духовные чада: «Зачем Бог создал человека?» «Из великой любви к человеку» — отвечаю я вам. «Но почему тогда мы в нашей жизни страдаем, болеем, мучимся? Не лучше ли было бы нас, в таком случае, не создавать, чем обрекать на такие мучения?» Любезные мои слушатели, подумайте сами: наши страдания, мучения и, не дай Бог, суровая посмертная кара — результат наших грехов. Результат отсутствия любви с нашей стороны к Богу и ближнему.

Бог же создал нас исключительно из любви к нам, с надеждой и верой в нас. Да, да! Бог в нас верит, верит, что мы примем жертву Господню, принесенную ради нас на Кресте. Подумайте только: согрешили Адам и Ева, согрешил страшно Каин, первородный грех поселился в нашей крови, а Господь, призрев на нас грешных, послал Сына Своего единородного, чтобы Тот искупил наш грех Своей кровью! Это ли не любовь?

Господь хочет, чтобы мы, придя из небытия в бытие, перешли затем в пакибытие и получили жизнь вечную, жизнь ангельскую. Праведники, исполнившие волю Божию, наследуют Царствие Божие и заместительствуют тех аггелов, что отверглись Господа и отпали от Него вслед Деннице.

Произнеся последнее слово, настоятель торопливо перекрестился, и вслед за ним прихожане оградили себя крестом от нечистого.

— Видите ли, сколь возлюбил Бог человека, что даже предназначил нам ангельские место в жизни будущего века? — тонкий голос отца Иннокентия вдруг потерял благодушные интонации, окреп и возвысился, наполнив все пространство храма. — А мы? Любим ли мы Господа так, как завещал Он нам? Возлюбили ли мы Его всем сердцем своим и всею душою своею? Нет, нет, и еще раз — нет!

Батюшка вслушался в отголоски своих слов, метавшихся под купол — в них не было ни малейшего оттенка гнева, только безмерные горечь и печаль о несовершенстве пасомых — и удовлетворенно продолжил:

— Нет в нас любви, и потому мы медь звенящая и кимвалы звучащие втуне. И хуже того — мы не только не любим Господа, но и не верим Ему. Сказано: не надейтеся на князи, на сыны человеческия, в нихже несть спасения. А мы?! В различных бедах и скорбях мы просим Господа избавить нас от них. Но не довольствуемся этим, не полагаемся только на Бога, а идем за помощью к родным, друзьям или к сильным мира сего. А иной раз, особенно в болезни, обращаемся не только к докторам, но и к врагам Христовым — гадалкам, колдунам и прочим различным подручным диавольским. И, вместо того, чтобы положиться на волю Божию, как это делали святые старцы, усугубляем, усугубляем свою вину! Ведь болезнь посылается нам Богом по грехам нашим, чтобы мы тут, в нашей земной юдоли, страданиями очистились от греха и могли после перехода в жизнь вечную получить ризы светлые, незапятнанные.

А вы?! — отец Иннокентий даже подался вперед от волнения. — Вы, вместо того, чтобы принять покорно волю Божию, пытаетесь ее избежать даже ценой погибели души, отдаваясь в руки различных колдунов и целителей, прямых бесов, вышедших из ада на землю в наши последние времена, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. То есть вас — православных христиан!

Он вновь сделал паузу, с изумлением оглядывая толпу, словно не понимая, как можно совершать такой неравноценный обмен — вечную душу, данную Господом, на несколько лет существования немощного тела, созданного из праха земного.

— Да пусть и не к колдунам обращается заболевший, а к врачу! Как можно идти туда, где должен ты обнажиться перед иным человеком? Когда я был ребенком, семья моя, в которой было, кроме родителей, пятеро детей, обитала в скромном домике. Спали все в одном помещении. Но я никогда! повторю — никогда! не видел отца в трусах, не говоря уже о матери. И это мои родные, от которых я плоть от плоти.

А вы? Посмотрите, женщина идет к врачу, и хорошо еще, если врач этот тоже женщина, но при серьезных заболеваниях часто приходится обследоваться у врача-мужчины. И вы, женщины, без смущения оголяетесь перед чужим мужчиной, показывая ему грудь и прочие непотребные места…

Голос отца Иннокентия прервался от возмущения, он обвел строгим взором толпящихся у решетки амвона прихожанок, среди которых были и несколько молодых женщин, внезапно потупившихся и ссутулившихся, словно пытавшихся скрыть свои пышные прелести от обжигающего взгляда священника. Выбрав одну из них, и уже обращаясь непосредственно к ней, настоятель продолжил:

— Как может истинно православная христианка совершать такое? Рязанская княжна, святая мученица Евпраксия, убоявшись утратить чистоту тела от безбожного Батыя, возжелавшего ее плотски, бросилась вместе с дитятей с колокольни храма, дабы избежать греха. Вы же, — взор его уперся в грудастую красавицу, — сколь большее непотребство совершаете, посещая врачей, особенно по женской части, являя сокровенное чужому не только снаружи, но и изнутри.

Да будет вам известно, — и тут голос настоятеля лишился последних остатков первоначальной благожелательности, — что лучше претерпеть болезнь до конца, чем обнажаться перед посторонним мужчиной. Помните, что болезнь — это воплощенный ваш грех и искупление этого греха. Пытаясь избежать болезни, вы остаетесь с неискупленным грехом. Пусть пример Иова многострадального, претерпевшего всё и получившего награду в новой жизни, станет для вас путеводителем к Богу. Помните: страдания в земной юдоли завершатся для вас наградой в небесном отечестве.

Некоторые неразумно спрашивают: «Почему болеют невинные младенцы?» Причин сему может быть много. Прежде всего, — отец Иннокентий вновь осенил себя крестным знамением и поднял вверх указательный палец, — Господь, как Он и сказал, наказывает детей за вину отцов до третьего и четвертого рода. Любите Господа и соблюдайте заповеди Его, и Он воздаст Свою милость вам и детям вашим до тысячи родов!

Второе, — настоятель, словно празднуя победу, вознес над амвоном «викторию» из двух пальцев, являя ее присутствующим, — во всех вас несовершенная человеческая природа. Первородный грех наших прародителей Адама и Евы стал нашей наследственной болезнью, которая передается нам всем уже при рождении. Первородный грех и грехи родителей — вот причина того, что болеют и умирают невинные младенцы. Господь благ, в том нет Его вины, и мы должны быть благодарны Ему за то, что Он дал нам эту жизнь, в которой мы можем, искупая свои грехи страданием, приобщиться к Нему. И только неразумные, неблагодарные люди не хотят понять этого.

В-третьих, — отец Иннокентий добавил к двум пальцам еще один и помахал этой троицей в воздухе, — такова может быть неисповедимая воля Божия. Помните, в Евангелии ученики спросили Христа о слепце — кто виноват в том, что он слеп? сам ли он согрешил, или его родители? И Господь ответил: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Потому-то и Иов безропотно болел даже и без греха, чтобы явилась на нем правда Божия для просвещения нас всех. И вы не ропщите и смиритесь перед волей Божьей. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Господа, тот обретет ее!

Аминь! — завершил свою проповедь отец Иннокентий, и, благословив еще раз народ и низко всем поклонившись, в весьма приподнятом настроении духа ушел в алтарь.

Через несколько минут он, направляясь к выходу, решительным шагом рассекал поредевшую толпу прихожан, толпившихся в основном у прилавка, расположенного под высоко вознесенными деревянными хорами у противоположной алтарю стены. Подбегавшие к нему под благословение старушки благоговейно склоняли спины, протягивая вперед сложенные лодочкой ладошки, но батюшка торопился — во дворе храма его должен был ждать автомобиль, который попросил освятить его хозяин, редкий в храме гость, но авторитетный человек и щедрый жертвователь. Только одной прихожанке удалось получить благословение — той самой, которую настоятель выбрал во время проповеди как свою слушательницу. Торопливо стирая алую помаду, она восстала перед ним необоримой стеной и умудрилась не только благословиться, но и мазнуть теплыми губами его десницу.

Развивая воскрилия шелковой рясы, отец Иннокентий вышел на паперть и с ее высоты оглядел двор — машины еще не было. Он уже было хотел пройти к воротам храмовой оградки, проверить, есть ли кому ее открыть при появлении гостя, но тут ему наперерез бросилась еще одна в черном платочке. Тяжело вздохнув, настоятель благожелательно воззрел на стоящую перед ним женщину. Была она не так стара, как показалось ему вначале из-за ее старушечьего траурного одеяния, но ее лицо несло следы глубоко укоренившегося затаенного страдания.

Одно появление ее оказало на окружающий мир странное воздействие: солнечный день стал терять свои краски, цветы на клумбах поникли, словно побитые изморозью, изумрудная трава поблекла, а само небесное светило заработало вполнакала, как лампочка при упавшем напряжении. Отцу Иннокентию стало зябко и неуютно. Он попытался по-над плечом незнакомки высмотреть въезжающий во двор храма автомобиль, но того все не было. Пришлось перевести взгляд на женщину в черном. Впрочем, в лице ее ничего сверхъестественного не было. Только глаза у внезапной просительницы оказались бездонными колодцами, заполненными вместо воды горем.

— Что вы хотели, матушка? — участливо спросил настоятель, еще раз бросив взгляд на пустую подъездную дорогу.

— Батюшка, — женщина не выказывала никакого намерения испросить благословения, — я вашу проповедь выслушала, она как раз про меня… Горе у меня, а я не знаю, как поступить.

Видно было, что слова она подбирает с трудом, пытаясь поточнее описать свою ситуацию. Отец Иннокентий склонил голову, кивком поощряя посетительницу активней высказываться. Она приободрилась и уже побойчее принялась рассказывать:

— У меня Ваня, сын, заболел раком. Он у меня поздний, родила в сорок лет, раньше Бог не дал. А в прошлом году он заболел. Уж простите, я его в больницу сразу повела. Но врачи сказали — поздно. Операцию сделали, но сказали — надежды никакой. Девяносто процентов, что умрет в течение полгода. И я Бога попросила, пусть лучше я умру, если Ему надо, чтобы кто-то умер в нашей семье. А Ваня пусть живет. И преподобного Сергия просила…

Мать тяжело вздохнула и подняла на священника просветлевшие глаза:

— А через два месяца после операции проверились — и врачи сказали, что просто чудо, и возможно не умрет. Я уж не знала, как Бога благодарить. Был у меня золотой крестик на золотой цепочке, от мамы остался, я повезла в Лавру. Там какой-то батюшка в Троицком соборе сидел у мощей, худой, в седой бороде, спросила у него — куда крестик отдать ради такого чуда. А он сказал: брось в свечной ящик в Трапезном храме.

— И что? — заинтересовался отец Иннокентий.

— Ну я пошла и бросила в ящик, как тот батюшка сказал, дай ему Бог здоровья.

— А в чем же вопрос ваш, матушка?

— Я каждый день молилась, чтобы Ваня не болел, лучше уж я… Сын вроде поправился, врачи через полгода ничего не нашли у него подозрительного. А у меня нашли. Я никому не говорила, особенно сыну, ему тревожиться нельзя. Вот только после вашей проповеди не знаю, можно ли мне лечиться. Я ведь сама себя Богу предложила Ванечке взамен. А если начну лечиться — вдруг Он передумает? Вот и хочу вас спросить: можно мне лечиться или как? Так помирать? Я на все готова, лишь бы Ванечка живой…

— Матушка моя, вы изначально неверно поступили. Господь вашему сыну дал испытание, очищение от грехов, а вы это очищение у сына отняли. Надо было положиться на волю Божью, а не изменять ее своими человеческими хотениями. Вы грехи сына на себя решили взять, да разве это возможно? Но что ж теперь говорить…

Отец Иннокентий задумался. Действительно, что ж теперь говорить? Как сказать, какими словами убедить мать, что она неправа, спасая своего единственного сына? А шоссе за спиной женщины все оставалось пустым.

Однако говорить ничего не пришлось: женщина заговорила сама.

— Батюшка, да как же так? Он же мне сын! Какая мать за сына не умрет? И как же нельзя на себя чужие грехи взять? Христос же взял на Себя безвинно грехи всех людей, умер за всех нас на кресте, вы же сами только что говорили… И Бог-Отец Ему позволил, даже послал на крест… Почему же я не могу умереть за своего единственного сына? Почему не могу взять его грехи на себя?

— Матушка, да вы себя с Христом равняете?!

— Как же не равнять, батюшка, Христос нам всем пример. Да ведь и Матерь Божия наверно тоже была готова за своего Сына умереть… Я не знаю… Вы мне скажите только, лечиться мне или нет? Нарушу я договор наш с Богом или нет, если лечиться пойду?

Слова ее давили на душу отца Иннокентия как река на плотину — мягко, но неумолимо. И вот-вот готовы были прорвать ее, ворваться внутрь огороженного бетоном пространства и нанести неприемлемый урон всему мироустройству настоятеля. Но, к счастью, в этот момент, подобно прокукарекавшему кочету в повести Гоголя, в воротах трижды просигналил рослый черный лимузин, вызволяя священника.

Отец Иннокентий обошел Ванину мать боковым футбольным финтом, торопливо пробормотав скороговоркой: «Не сейчас, матушка, простите, дела…» и ринулся к воротам как форвард, отрывающийся от хавбеков вражеской команды.

И уже подбегая к «Мазерати», зачем-то оглянулся на одинокую черную фигуру на паперти.Но там уже никого не было.