М. М. Кириллов Неопознанный смысл Рассказы

 
М.М.КИРИЛЛОВ

НЕПОЗНАННЫЙ  СМЫСЛ

Рассказы

Посвящается светлой памяти
учительницы литературы
Шереметьевской средней школы
Московской области (50-60-е годы)
Людмиле Ивановне Ерошенко.

     Октябрь 1941 года.  Деревня Пестово Мишкинского района Челябинской (ныне Курганской) области. Первоначальное место нашей эвакуации из Москвы в годы войны. Я тогда только что пошёл во второй класс.
      Недалеко от нашего дома, в сторонке, над оврагом, стояло низенькое строение – баня. Случайно мне пришлось наблюдать там интересную сцену. Баня топилась. Из дверей бани в облаке пара вышла молодая женщина, совершенно голая и мокрая. Волосы её были подколоты. На меня она не обратила никакого внимания.
      Она вывела из бани почти одетую девочку лет пяти в валеночках. Сыпал снежок. Присев на корточки, она застегнула девочке пальтишко, повязала ей на голову платок и, подтолкнув к тропинке, ведшей к их дому, велела быстро идти домой. Убедившись, что та её послушалась, женщина, скорее всего, мама, вернулась в баню.  Как всё просто. Ну, где бы я в Москве мог увидеть такое!
     Уже гораздо позже я увидел известную картину художника Пластова, повторявшую это моё детское наблюдение и написанную им в 1954 году. Оказалось, что я – тот самый 8-летний мальчик – много позже описал всё это в своей книге «Мальчики войны» почти также, как и, независимо от меня, это же, но в своё время, воплотил в живописи знаменитый художник! Его картина находится в Третьяковской галерее. Только пара нет, и снежок не падает… Непознаваемо сходство наблюдений, сделанных разными людьми! Разве что именно так в деревнях и мылись люди в те годы, и это мог видеть не только я…
***
Позже, уже в 1942 году, мы — мама, я и ещё двое моих брати¬ков — жили в Петропавловске в Казахстане. Эвакуирован¬ные туда из Челябинской области, мы поселились в избе с земляным полом. Пол был холодным даже летом. Помню, к нам заходили эвакуированные соседи по нашему московскому дому, помогали: кто примус починит, кто дров притащит, кто часы-ходики наладит. Тогда между людьми так было принято, да и понимали они, что матери с тремя тяжко.
У мамы уже давно кончилось молоко в груди, а млад¬ший — Вовка, которому только исполнился год, часто болел. И вот я по поручению мамы, а было мне 9 лет, ходил через две улицы к тёте Лии, весёлой и толстой женщине, которую я помнил ещё по нашему довоенному московскому дому и у которой, как и у нас, было трое мальчишек. Младшему было ровно столько, сколько и нашему Вовке. Я приходил к ним с чистым гранёным стаканом, закрытым марлей, и тётя Лия сцеживала при мне молоко поочередно из обеих грудей. Молока у неё было много. Из розовых сосков оно брызгало в стены стакана, сверкая на солнышке. Она в это время обо всём меня расспрашивала и смеялась. Она любила смеять¬ся, и молоко у нее, наверное, было весёлое. Мне даже за-видно было, что всё это — Вовке. Я осторожно, чтобы не разлить, нёс это богатство к нам домой, и Вовка пил его из бутылочки с соской и, напившись, засыпал прямо с соской во рту. Молоко было весёлое, а он почему-то засыпал.
Так было каждый день, наверное, целый месяц. Мучи¬тельно долго шла война, и мы ждали, когда наша армия и товарищ Сталин победят, и мы вернёмся домой.
Жилось в те годы трудно всем, но каждый оставался тем, кем он был: товарищ Сталин — Сталиным, а матушка — кормилицей.
***
Верность самому себе для многих, особенно в наше, рыночное, время,  становится проблемой. Память выбрасывает из моего далекого прошлого островки воспо¬минаний  о нём..
Как-то, лет 70 назад, это было вскоре после войны, со¬брался я на московское Ваганьковское кладбище, посетить могилу мамы, найти художника и сделать надпись на могильной дощечке. День был осенний, тёмный. Опадал лист. На дорожках народу было немного. Увидев пожилого небритого художника в старой спецовке, заляпан¬ной серебряной краской, шедшего с какой-то старушкой на могилку, я договорился с ним, что позже он подойдет и ко мне.
Про¬шло часа два, пока я, наконец, дождался его. Он вытащил из старого портфеля банки с красками, кисти, тряпки, линейки и приготовился к работе. Видно было, что он пьян, причём выпил, скорее всего, только что — со старушечьего возна¬граждения. Загрунтовав серебром металлическую дощечку, он присел на скамейку в ожидании, когда дощечка подсохнет.
День был сырой, и краска не сохла. Когда он, пошаты¬ваясь, встал и попытался продолжить дело — чёрным по се¬ребру вывести текст, краска «поплыла», да и рука у него была нетвёрдой. Посидели, подождали, когда подсохнет грунт. Но мастера очень быстро разморило, видно, выпил, да не закусил. И он признался виновато, что не сможет за¬кончить работу сегодня и сделает это завтра. Но приходить сюда еще и завтра мне было трудно. И я, взяв у него кисть, не очень уверенно, но сносно написал текст сам. Делал я это, конечно, медленно. Он всё это время сидел на скамееч¬ке и дремал, свесив голову. Закончив, я разбудил его и предложил взглянуть, как получилось. Он, уже немного про-трезвев, осмотрел сделанное, дотронулся до сохнущей крас¬ки пальцем и сказал, что, конечно, сойдет и так, но уж очень непрофессионально, и добавил виновато, что всё же завтра он всё сделает, как надо.
 Пока сидели, я выяснил, что был он когда-то неплохим художником, даже картины на про¬дажу писал, но после смерти жены «руки опустились», стал попивать и подрабатывать на кладбище... Сложив в порт¬фель весь свой «инструмент», он собрался уходить. Я ему говорю: «Возьмите свой заработок, как договаривались». Он остановился, посмотрел на меня и сказал тихо, но твердо: «Деньги — не мои — я не работал». И пошёл по дорожке в сторону церкви...
Долго потом стояла дощечка с моими каракулями, напо¬миная о профессиональной, да и обычной, человеческой, чест¬ности. Казалось бы, спился человек, а совесть не пропил. Остался верен себе. Разве такое можно забыть?
***
               В 1961 г.,  накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте парашютно-десантного полка, в котором служил уже 7 лет, я поехал в Ленинград сдавать экзамены в адьюнктуру (аспирантуру) Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова. Иностранный язык я сдал на «отлично», философию – тоже. Экзамен по терапии решал мою судьбу. Из членов экзаменационной комиссии по терапии выделялся самый пожилой - генерал-лейтенант м/с, главный терапевт Советской Армии, Герой Социалистического Труда, академик Н.С.Молчанов. Я не прошёл по баллу. Обидно мне было и горько, но «академия слезам не верит». Предстояло возвращаться в Рязань, в полк, под парашют.
     Вышел я из клуба. Было где-то около часу дня. Над головой ярко светило солнце, переливаясь, сверкала Нева, небо было голубое и высокое. Было по-летнему жарко. Всё это так не гармонировало с моим мрачным настроением, что, перейдя мост Свободы, я выбрался на тихую улочку Петроградской стороны. Здесь было прохладно, малолюдно и никто не мешал мне горевать…
    Впереди, метрах в десяти от меня тяжело передвигался уродливый горбун, 25-30-ти лет. Тело его было согнуто так, что было расположено параллельно асфальту улицы, а короткие ноги с трудом позволяли ему преодолевать бордюр тротуара. Он опирался на короткую палку и, останавливаясь, отдыхал на ней, подставляя её себе под грудь. Шёл он медленно, тяжело дыша, и напоминал большую черепаху.  Приблизившись к нему вплотную, я остановился, так ужаснула меня его беспомощность. Что мои сегодняшние огорчения по сравнению с ним! Я шёл, а он полз. Неудачи были, есть и будут, но в 28 лет всё ещё можно наверстать. А вот этому бедняге, моему сверстнику, легче не будет никогда. Сколько же стойкости нужно ему, чтобы просто передвигать своё тело! Я и привожу это воспоминание как память о ещё одном экзамене в своей жизни.
      Я поднял голову, увидел небо над тёмной улицей и быстро пошёл в сторону Петропавловской крепости. Пройдя с сотню шагов, я оглянулся, так как мне подумалось – а был ли горбун? Да, тот медленно брёл по улице…
      Простор Невы, панорама Стрелки Васильевского острова, море солнца – всё это обрушилось на меня, так что я не сразу и заметил, что рядом со мной движется масса людей. Оживлённая, радостная, толпа всё прибывала. Почему-то все устремлялись через Кировский мост к Марсову полю. Трамваи не ходили. Люди кричали: «Гагарин, Гагарин!». Наконец, я понял, что в космос запустили корабль и на его борту наш, советский, лётчик – Юрий Гагарин. Люди вокруг меня пели, обнимались, ждали новых сообщений, переживали. Соучастие в свершившемся, прекрасном и уникальном, событии планетарного значения воспринималось всеми как счастье.
      Но где-то в душе у меня затаилась боль. Я представил себе, как в это же время медленно, как краб, по тротуару передвигается горбун, как ему трудно поднять голову, чтобы увидеть небо и людей, сошедших с ума от радости. Возможно, он прижимается к водосточной трубе, чтобы его ненароком не сшибли, но и в его душе светится радость от услышанного и заставляет забыть о себе… 
    Таким был этот день - 12 апреля 1961 года – для меня и для многих людей на Земле. Я понял: надо уметь проигрывать и всё-таки держаться.
    Вскоре я возвратился в Рязань, в полк, влился в работу и сделал тем летом ещё 14 прыжков с парашютом. Жизнь вошла в привычное русло. И также уныло стучали колеса поездов за окнами медпункта… А ещё через 20 лет я стал профессором… 
     Была ли случайна та моя встреча с горбуном? Ему-то от нашей встречи легче не стало, но кто-то же позаботился обо мне. Как Вы думаете?
***
       Посёлок Вырица под Ленинградом, лето 1962 года. Всей семьёй мы отдыхали тогда там у друзей на даче. Ходили иногда и в дальний лес за грибами и ягодами. Земляники там было завались. Сначала переходили широкую речку Оредеж вброд по колено, затем поднимались на высоченный косогор и, наконец, входили в густой лес.
       На косогоре, над высоким обрывом, росли четыре-пять высоких вётел, и их широкие зелёные ветви-лапы так и стелились на ветру, рождая в душе какое-то беспокойство. Это запомнилось.
      Много позже мне довелось видеть это, но уже на картине чьей-то известной кисти («Лес шумит», кажется), в Русском музее Ленинграда. Поразительно точно передано моё, независимое  от художника, ощущение беспокойства от этого лесного шума  в натуре. Один в один. Это необъяснимо. Выходит, мы оба побывали у этого косогора?
      А соседний лес, по контрасту, молча стоял у нас за спиной. Гренадёры-деревья тесным войском неподвижно возвышались среди кустарника, и лишь их верхушки где-то высоко чуть  заметно покачивались на ветру. Лес радовал тишиной и разнообразием.
***
      Зима 1968 года. Саратов. На нашей кафедре работала ассистентом молодая, но уже замужняя, женщина, у которой была  маленькая дочка. Звали эту женщину Любой, Любочкой.
     Доброжелательная, общительная, скромная. Тёплый человек. На кафедре и во врачебном коллективе больницы её уважали и по-товарищески любили.
     Однажды мне приснился необычный сон, будто мы с друзьями катались на санках с высокого берега Волги в районе набережной. С нами была и Люба. Январское солнце заливало склони берега и снежный покров Волги, снег искрился. Простор! Радость-то какая!
      В реальной жизни этого, конечно, не могло бы быть – не те уж были наши годы. Детство-то давно прошло. Но сон есть сон. Под конец сновидения её и мои сани влетели в сугроб, и нам пришлось отряхиваться от снега...
      Вот такой сон приснился. На следующий день, вспомнив о приснившемся приключении, я рассказал в ординаторской всем о том, как мы с Любой вылезали из сугроба. Смеялись. А Люба выслушала меня молча и огорчилась. Сон ей почему-то не понравился, и она тихо сказала, что «не к добру это» и загрустила… Больше мы с ней об этом никогда не вспоминали, и я так и не понял, что же в моём рассказе могло её огорчить. Мало ли какие личные ассоциации это вызвало у неё…
     Прошло года два с тех пор, она стала часто болеть и ещё через год умерла. Осталось двое ребятишек. Случилось это летом, в период отпусков на кафедре, так, что  даже свидеться с ней мне не пришлось…
      Может ли солнечный сон предсказать зло? Или это просто стечение каких-то обстоятельств? Никакой мудрец не ответит... Чужая душа потёмки… И всё  же…  Уж лучше бы я не рассказывал о том  сне.

Послесловие. Каждый из приведенных рассказов живёт сам по себе. Формально их объединяют только автор и последовательность упоминания им о времени и месте их возникновения.  Но что-то объединяет их и по сути. В каждом есть какой-то подтекст, а именно, случайно подмеченная автором некая непознанная сила (или смысл), необязательно присущая самим по себе в общем-то обыденным приведенным фактам и обстоятельствам. Всё дело не в реальных фактах, а в их, часто  неопознанном и даже неопознаваемом подтексте. Мышление человека часто неаналитично и поверхностно. Подтекст богаче. Смысл явлений глубже и иногда даже недоступен. Не правда ли?
Почти все эти рассказы упоминались мною в различных воспоминаниях и раньше, но в иной связи и никогда не излагались вместе. Они тяготеют к ранее, 10 лет назад, изданному мою сборнику рассказов («Проблемы полу реальности»), и в этом смысле могут считаться его продолжением.