Мой гулаг - вместо автобиографии. Часть 1-ая

           МОЙ ГУЛАГ - не по Александру Исаевичу, а длиною в жизнь.
 
  Мы разменялись жизнями с моим отцом в зоне Каргопольского ИТЛага – там я
родился, провёл начальные два года жизни, а он погиб… После чего я был увезён двухлетним в Ригу, где задолго до войны жила моя мама и были родственники, а он остался в той проклятой, мёрзлой, мощеной костями зэков, пропитанной потом, кровью и несказанными страданиями земле - в “столице” этой зоны - Ерцево, Архангельской области, ставшей моей "малой родиной".
Отец мой, отсидевший уже до этого шесть лет (с 1927-го по 1933-й), в одиночке Рижского Централа за коммунистическую деятельность, несовместимую с «ценностями буржуазной Латвии", и высланный в СССР с Нансеновским паспортом Латвийским правительством, осел в Москве с моей матушкой. Там он, работал на ЗИСе экономистом и через три года приветствовал рождение первого сына, моего старшего брата, но, в январе 38-го, получил десять лет по известной статье с отбыванием срока в Каргопольском ИТЛе, где скоропостижно и странно умер в марте 1948 года, не досидев совсем немного и успев поучаствовать в моем появлении на свет, за что ему - несказАнное и не скАзанное спасибо.
…Зарыт он где-то там, на этой людоедской территории, незнамо где, когда мне не было и двух лет, после чего моя высокообразованная матушка, проведшая лучшую часть своей жизни в вечном ожидании сначала жениха, а потом и мужа после его отсидок, получив разрешение, уехала со мной и старшим братом в Ригу, к сестре, где мы и жили какое-то время полулегально, так как "врагам народа" нельзя было селиться в радиусе 60 км от столиц союзных республик и 100 км от Москвы*.
…Быть семьёй врагов народа в конце 40-х и в 50-х было довольно хлопотно – ладно бы, хер с ним, в моральном отношении, но дело в том, что в Риге нельзя было элементарно прописаться,* плюс волчьи ограничения по работе и, естественно, проблемы с школой: когда мне пришло время идти в первый класс, брать меня никто не хотел, пока мама, чуть ли не на коленях, умолила похлопотать за меня знакомую ещё из досоветской жизни, а тогда - завуча Железнодорожной школы, относительно независимой от Минобраза и полувоенного подчинения. Директор этой школы, в звании полковника желдор войск, сказав, что обучение у нас в стране обязательно даже для воров, приказал меня зачислить. Позже, будучи довольно хулиганистым и не самым смиренным учеником, стоя на ковре в кабинете директора или в учебной части, я  неоднократно имел возможность видеть свою папку с чёрной литерой СВН, что расшифровывалось, как “семья/сын врага народа”, вплоть аж до 1957-го... По этой же причине меня, долго не принимали в пионеры, а когда приняли, то не во втором классе, как в те времена принимали всех нормальных детей (института октябрят ещё не было), а в четвертом, да и то неохотно, «зато», по иронии судьбы, в день рождения сталина - 21 декабря и не где-нибудь, а во Дворце Пионеров. День этот я отметил чудовищным пожаром в нашей коммуналке - готовясь, гладил брюки и галстук, отвлекся на телефонный звонок приятеля (а телефон был в общем коридоре), поторопившего меня и поставил утюг на мамину тряпку для глажки, которая, как потом оказалось, начала тлеть, впопыхах кинул её в платяной шкаф перед уходом.
  Сгорело всё, хотя этого «всего», надо сказать, было совсем немного, и на чём спать и что носить, стало, ну, абсолютно нечего, не говоря уж о погибшем институтском дипломе моего брата. По возвращении с торжества домой, мой, гордо несомый на шее алый галстук, стал странным символом учинённого мною "красного петуха". Странно, что меня не убили ни родичи, ни соседи, хотя явно хотели, да я, собственно, и не возражал.

 *Так что своё босоногое в буквальном смысле детство большей частью я проводил в посёлке Скулте, что в 64 км от Риги по Таллинскому шоссе, - диких по тому времени краях, где еще были остатки «лесных братьев». Там я и освоил латышский, как родной. Жил я там с тетей Леной, сестрой моего отца, учительницей немецкого, русского и литературы, жёсткой и несгибаемой ленинкой, прямой и суровой, как закалённый дюбель. Она отвоевала в гражданку, где пила спирт, курила крепкие папиросы, была привычной к смертям, а к советской власти относилась с упёртой лояльностью, ну и получила свою "десятку" в 37-м. Её муж и сын, гениальный, как о нем говорили, отреклись от неё, а позже оба, но по-разному, погибли в первые же дни войны. На каком-то из зэковских расконвоированных этапов в огромной Каргопольской зоне, в конце 46-го, она встретилась со своим братом, моим отцом, который взял с неё слово, чтобы она в случае чего позаботилась о его младшем, только что родившимся в зоне сыне, то есть - обо мне. С тех пор эта бесконечно одинокая, железобетонная, со стальной арматурой внутри женщина стала, после своего освобождения, второй матерью для меня, с ее несокрушимой, спокойной уверенностью и мозолистой, жёсткой и безграничной любовью ко мне, ни разу не высказанной, но всегда существовавшей для меня как данность. Это от неё и моя дерзкая внутренняя уверенность в себе (не путать с самоуверенностью) и, подчас, бесшабашное жизнеощущение, что ничего не стоит бояться и я всё, мол, смогу. Очень  помогло мне в дальнейшем - как и не слишком серьёзное отношение к себе.

 Все её подруги тоже были интеллектуальны, но без рефлексий - бывшие зэчки, потерявшие мужей на войне и в лагерях, чья жизненная позиция выражалась известным лагерным, воровским и политическим, девизом "не верь, не бойся, не проси", что органически стало и моим жизненным кредо. Сызмальства присутствовавший на "междусобойчиках" этих разных, не похожих на других и удивительно интересных женщин, я впитывал сквозь папиросный чад интеллигентно интерпретированную лагерную культуру и жесткие политические дискуссии. Они напрасно не принимали меня в расчёт, считая маленьким и незрелым, с недоразвитыми ещё мозгами, я уже тогда кое-что понимал. 
Одна из них, Ганна, родная тётка Миши Таля, будущего чемпиона мира и  шахматного гения, растившая его вместо матери, иногда приводила его к нам на эти посиделки (он, правда, был больше занят игрой в шахматы с моим погранично-гениальным, но социально диковатым старшим братом). Ганна была особенно колоритной - маленькая, с горящими чёрными глазами, ни дать ни взять плакатная Пассионария, с незатухающей папиросой, сжатой накрашенными (что было удивительно в то время) губами, с невероятно резкими суждениями обо всём на свете. Поражала она меня и тем, что в отличие от большинства окружающих, выбирающих выражения и привычно осторожных в общении, у неё, казалось, напрочь отсутствовало место, где у обычного человека гнездится страх.
 Крайне неохотно обсуждаемая, но постоянно витающая над нами лагерная тема и лексика, органически впитанная в любопытствующем детстве, выйдя из фамильной легенды и обдуманная, впоследствии, прошла через всю мою жизнь, предопределив позицию и философию, отношение к власти и к людям, понятиям порядочности, мужества, предательства, слабости, трусости, да и мало ли чего ещё...
 Да, вот еще что. Арифметика жизни моих родственников до ужаса проста: у мамы было семь братьев и сестёр, как и у отца (раньше семьи были большими), т.е множество дядей, тёть и старших двоюродных братьев и сестёр, со своими семьями, естественно. Так вот, в живых я застал всего пятерых, все остальные сгинули вместе со своими семьями, 50 на 50%, - мамины, - раздавленные по преимуществу, коллективным сталиным, отцовские - больше немцами - кто сожжён с маленькими детьми, кто расстрелян в Каунасском девятом форте, включая бабушку и деда по отцовской линии…
 А имя своё я получил от маминого любимого брата Бори, самого младшего в семье. Был он, по общему мнению, невероятно талантливым скрипачом, да и очень красивым мальчиком, судя по фото. Когда ему было семнадцать, в один нехороший августовский день 1938-го, 17-летний Боря приехал к своему старшему брату, моему дяде, в гости; в эту же ночь за старшим пришли. Взяли заодно и Борю. Много позже выяснилось, что юный Боря, совсем еще ребенок, был убит в лагере ГУЛАГа в Магаданской области, в декабре 38-го.
Так что живу я с его именем и как бы за него…


***Много лет спустя, когда меня гнали в сокращающемся рекрутском эшелоне всё дальше и дальше, на Крайний Север, послужить моей большой Родине в «непобедимой и легендарной», я мельком встретился глазами со своей "малой родиной". Однажды, в этом поезде, едва очухавшись каким-то гнусным утром, после двухнедельной беспробудной пьянки, на одной из коротеньких многочисленных остановок "в нигде", высунув своё опухшее рыло в грязное окно, среди гнилого леса с ещё лежащим в прогалинах снегом (это в конце мая-то), под угрюмо-негостеприимным небом, посреди пустой, будто после-атомной зоны, я с отрезвляющим мистическим изумлением увидел перед самым окном вагона на одиноком щите с облупившейся краской надпись - ст. Ерцево...
Это была конечная станция для моего отца и отправная для меня.
Мифическое название, слышанное-переслышанное с самого раннего детства и навсегда записанное фиолетовыми чернилами в моём свидетельстве о рождении, серой бумажке с вкраплёнными туда крохотными опилочками, со штампом МВД и КаргопольЛага, заставило мое сердце учащенно биться. Я поклялся непременно когда-нибудь вернуться сюда, хотя до сих пор свою клятву так и не исполнил...
Почему? Зачем? Не знаю. Наверное, сработала генетическая память места, символ семейного горя и в то же время моего появления на свет.
Вот и сейчас, после стольких лет в совершенно другой стране, стране - антимире, на закате перенасыщенной драматическими событиями жизни, я периодически флиртую с фантомной мыслью о посещении этого ненавистного мне, в общем, места. Иррационально, конечно. Может просто нужно закрыть этот "гештальт" - рваную картину образов прошлого? Но как закроешь, если то, кем я являюсь, слеплено и из этого. Да и надо ли?