Кукушкины дети. Записки невысокого человека

ОТ АВТОРА

Роман был опубликован в журнале "Байкал", не могу найти, когда.
Звездочки  отсылают к ПРИМЕЧАНИЯМ в конце текста. Такое их расположение не совсем удобно для чтения, но этого требует само содержание Примечаний: кажется, они достойны бытия как отдельная и относительно автономная часть романа.
Желаю занимательного чтения.
…………………………………………………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………………………………………………


Напоминаю сам себе евангелиста Луку, допустим. Седенький подслеповатый старичок присел к неструганному столу, принял в паучью лапку гусиное перо, вздохнул, макнул и вывел на свежем листе пергамента: "Меня зовут Лука".
Меня зовут, конечно, не так.
Меня зовут Роман Петрович* Пузырев.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Только  в ы  не представляйте меня белым, как лунь, старичком. Я жгучий брюнет без единого седого волоска и выгляжу много моложе своих шестидесяти, этакое усатое наливное яблочко зрелого возраста (разве что вылезет вдруг из сочного надкуса потревоженный червяк и поползет неведомо куда, недоумевая и досадуя).

А усы у меня роскошные. Не щеточкой, не подковкой, не вислым барбосьим полумесяцем, а турецким ятаганом. Мне не приходится их даже подкручивать: в ятаган они завиваются сами. Игра природы, она такая затейница.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Цитирую по памяти из увесистой книженции, изданной во времена моей юности; книга занудно трактовала актуальные на том современном этапе вопросы биологии (sic!). "Благодаря росту народного благосостояния средняя длина тела народонаселения Советского Союза за послевоенные годы существенно возросла. Для мужчин-европеоидов она составляет один метр семьдесят сантиметров, для женщин – …"

Средней длины тогдашних женщин не помню. И без того все они были для меня высоки. До среднего мужчины-европеоида мне не хватает двух с половиной спичечных коробков.
Во мне сто пятьдесят восемь с половиной сантиметров.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Да, я ведь еще бороду было отпускал, да превратился в сердитого гномика и безжалостно ее сбрил. Усы оставил, успел привыкнуть к свирепой физиономии в зеркале по утрам.

В эпоху мачо* и сталеваров мужчина смотрелся в зеркало раз в день – утром, бреясь.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Я решил описать тут два своих визита в Н-ск: первый и последний. Как ни странно, Н-ск так и остался поселком ни туда, ни сюда: уже, вроде бы, и не деревня, но и до города еще далеко, не сразу и на карте найдешь.

А чтобы вам легче было искать, даю координаты: Млечный Путь, Солнечная Система, Земля, Евразия, Россия, Красноярский край*. Если вы еще не выбрались из простенького лабиринта моих умолчаний и недомолвок (что сомнительно, усатая Ариадна уже весь свой клубок измотала), то уж топоним, фальшивый, как театральная борода, расшифруете легко.

А вообще-то я – инженер, инженер-технолог литейного производства. Матушка настояла, чтобы я поступил в такой институт, где учат на инженеров.

Как теперь лишь понимаю, сам прожив целую жизнь, матушка тогда попыталась-таки стать мне  н а с т о я щ е й  матерью.
А какой переводчик мог из меня получиться!
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Бывало, идем с нею по проселку меж созревших хлебов где-нибудь посреди Тульской области, и матушка мечтает сама с собой: вот, мол, придем скоро на станцию, сядем с тобой, сынок, на поезд и поедем – ту-ту, чух-чух! – далеко-далеко, в город Владивосток. И принимается рассказывать о вкусной и жирной камбале, о больших кораблях с матросами и капитанами, о море. Идет, мечтает так, поддергивая меня за ручонку, и у меня тоже застревает в голове это страшное слово "кам-ба-ла", а оба глаза у нее, у страшной камбалы, действительно – с одного бока, и кто ее, бедную, расплющил?, а корабли там, действительно, настоящие, а на самом большом корабле – я. Я в полосатом "тельнике", на груди у меня, конечно же, настоящий "цейсовский" бинокль, какой бывает только морским, а сухопутным не бывает, я наворачиваю рогатый штурвал и грозно командую в трубу: "Свистать всех наверх!" – или: "Отдать концы!" – и

И тут вдруг – бип-бип! – нас догоняет пылящая полуторка, и за рулем у нее – молодой разбитной парень, любимец девок.

Он-то и будет варить мне вечером манную кашу на молоке. Потому что вместо станции и далее – Владивостока – мы оказываемся у него дома, в деревне Васильчиково Ждановского района все той же неизменной Тульской области; вся страна была тогда Тульской областью – одни самовары и пулеметы кругом.

Было матушке лет уже за пятьдесят, и местные девки, васильковые зазнобушки молодого шофера, очень, наверное, недоумевали, что он в этой старухе нашел такого, чего у них нет.

Пожалуй, даже мой ученый брат не втолковал бы им, что.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Загадка из времен моего детства.
Вопрос: Почему камбала плоская?
Ответ: На нее весь Советский Союз навалился.

Страшный голод был после войны. Жирная камбала спасла целое поколение советских людей.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Ну ладно. Итак:
Приглашаю прогуляться по неприметной тропке. Тропка вьется и петляет вдоль торного тракта, который ведет к Золотому Веку.
Настоящему, без подделок.
 

К Р А С Н О Я Р С К И Й  К Р А Й , п. Н-СК.

П Е Р В Ы Й  В И З И Т. 12.01. – 18.01.199… г. от Р.Х.

Д Е Н Ь   П Е Р В Ы Й . 12.01.199... г. от Р.Х.

1.

Свербрукенен, рыбацкий поселок на норвежском побережье Северного Моря, мы с доном Антонио покинули в воскресенье утром. Поселок насквозь пропитался летучими смолистыми ароматами распашных весельных лодок, пряными миазмами рыбьей требухи,  мирно догнивающей в укромных уголках тут и там, иодистой свежестью извергнутых из пучины водорослей, мохнатыми нитями растянутых по полосе прибоя, а наркотические бензиновые выхлопы остались лишь в моем памятливом обонянии. Свербрукенен существует для меня в двух временных ипостастасях. Один – в памяти, полный отчетливых звуков (ровный рокот идущего к причалу сейнера, рев далекого мотоцикла, радиофицированная музыка для молодых дебилов), каким он был тринадцать с половиной лет назад, и теперешний, полный призрачной тишины.

Предлагая свои услуги, дон Антонио прельстил меня, главное, визитной карточкой с фамильным гербом – две причудливые геральдические твари держат в когтистых лапах шипатую корону. Визитка была, конечно, фальшивкой, но что тогда было в нем настоящим? Но, как бы то ни было, прельстив, дальше он разговаривал со мной без обиняков, уставившись на меня немигающим взглядом старого ящера; по его правдоподобному утверждению, ему было под шестьдесят. Он был высок, худощав, плавен в движениях не смотря на возраст (не вызывал в памяти крокодила, бьющего челюстями) и, помимо холодного гипнотического взгляда, ящера напоминал лишь пропорциями лицевых костей – развитой вперед и вверх переносицей, покатым нависающим лбом и скошенной, но сильной, линией губ и подбородка в профиль.

Я напоминаю, сказал ящер, Атилу, замотанного в пурпурную тогу изнеженного римского патриция. Мускулистый варвар станет основателем какой-нибудь королевской династии, но еще не привык принимать по утрам ванну и тогу наматывает прямо поверх облезлых мехов.

– Вы оттолкнете от себя достойных людей, потомственных носителей высокой культуры, – предостерег меня дон Антонио. – Они вам искренне симпатизируют, но им претит атмосфера обезьянника вокруг вас. Обезьяна, подражающая человеку, способна позабавить, но завтракать с обезьяной сядет только служитель зоопарка.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Но продолжаю. В воскресенье утром мы покинули Свербрукенен, а уже в понедельник, в половине десятого утра, спасибо отважным чудакам братьям Райт, были в Н-ске, поселке городского типа. Из неотъемлемых признаков города в тогдашнем Н-ске можно было обнаружить разве что асфальт на центральных улицах, несколько трехэтажных каменных строений общего пользования (ДОМ БЫТА, ДОМ КУЛЬТУРЫ, здание поселковой администрации и прочее; восемь двухэтажных жилых бараков к атрибутам города не отношу), да радостные бело-сине-красные шпалеры дорожных знаков вдоль улиц. Изнемогая от безделья, Н-ские гаишники превратили поселок в кошмарный сон начинающего водителя, где за каждым тополем, простирающим корявые сучья над неэвклидовым перекрестком, притаился замысловатый набор запрещающих и предписывающих дорожных знаков, вступающих между собой в неочевидное противоречие.

 И еще Н-ск угнездился в самом сердце Сибири. Молоденькая задорная стюардесса старенького "Ан – двадцать четвертого", встав в узком проходе между креслами, засмущалась, зарделась, собралась с духом, несказанно похорошела и бодро сообщила нам, куда мы все, оказывается, летим.

– Ladyes and jentlmens! Наш самолет совершает рейс по маршруту "Красноярск – Н-ск". Поселок Н-ск расположен в самом сердце Сибири. Ледовитый океан – далеко на север, неприступные вершины Саянских гор – далеко на юг, непроходимые тюменские болота – далеко на запад и тайга, тайга, тайга до студеного Охотского моря – очень далеко на восток. Спят непробудным сном медведи в берлогах, волки по ночам на луну воют, да стальная ниточка БАМа* затерялась в заснеженных дебрях. Есть даже научная гипотеза, что в сибирской тайге, над просторами которой мы сейчас пролетаем, до сих пор бродят мамонты, северные исполины...
– Однако, – продолжила неугомонная, – за последние полтора года в поселке произошли перемены, открывшие перед ним захватывающие международные перспективы. Вы, конечно, знаете, что через пять дней в Н-ске будет заложен первый камень Всемирного Центра прикладных искусств. И я имею высокую честь пригласить вас, гостей и жителей Н-ска, от имени и по поручению дирекции Н-ской фабрики художественной эмали и администрации района посетить эту торжественную церемонию.

Закончила она высотой, скоростью и временем предстоявшего полета. И скрылась навсегда в своем отсеке. Не предупредив, какой мороз стоит в Н-ске! Минус семьдесят два по Фаренгейту, а по Цельсию, значит, минус сорок.

Наслушавшись стюардессы и глотнув морозного воздуха, дон Антонио мог ощутить себя первооткрывателем сурового континента, спускаясь по хлипкому трубчатому трапу на занесенную снегом сибирскую землю. Я себя первооткрывателем не ощущал. Я знал в Н-ске каждую собаку.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Вот еще страшное слово – "гла-у-ко-ма".

2.

О "Центре" я знал и без стюардессы, мне бы не знать!, и насчет будущего поселка во мне уже тогда копошилась и просилась наружу кое-какая мыслишка. И насчет его прошлого я был осведомлен. 
Спасибо Николаю Виленовичу Адану, учителю истории и прожженному краеведу. Адан любил выступать с лекциями перед сеансом какой-нибудь певучей "Зиты и Гиты"* в Доме Культуры или в Красном Уголке нашего завода в обеденный перерыв. Лекции походили одна на другую, как индийские кинофильмы, и так же не могли наскучить.

– Вы думаете, славной историей обладают только большие города: Рим, Лондон, Москва, – брызжа слюной, сверкал толстыми линзами Адан, взгромоздившись за трибуну. – И думаете, что Н-ск – поселок совершенно не исторический.
– Но!.. – Адан назидательно воздевал кверху кривой артритный палец, – своим вниманием история наш поселок не обошла.

Палец предназначался для простаков, рухнувших на дно коварной ловушки, волчьей ямы, и торжествующий Адан приступал к рассказу о судьбе братьев Свиридовых, основателей Н-ска.

В одна тысяча восемьсот тридцатом году от Рождества Христова братья охотились в излучине таежной речушки Чивыркуй, что по-эвенкийски означает «темная (то есть тихая, спокойная) вода». Утомившись, братья присели передохнуть на пятнистом от солнечных лучей пригорке, и кто-то из них, устраиваясь поудобнее и суча ногами, сковырнул каблуком мох.

И под тонким слоем мха обнажился сероватый тускло поблескивающий песочек. Братья переглянулись, не веря глазам и удаче. У них под ногами выходила на поверхность залежь особо чистых сульфитных квасцитов. Эти квасциты незаменимы в производстве эмали с неповторимым теплым жемчужным блеском. Еще одно такое же по чистоте их месторождение залегает вблизи французского городка Клермон-Ферран. Больше ни одного подобного месторождения на Земном Шаре нет. На удобном ровном месте недалеко от залежи братья построили заводик и принялись за редкостную по красоте эмалированную посуду и кухонную утварь. Их кружки, чашки и всякие плошки разошлись по купеческим горницам по всей Сибири, вокруг заводика вырос поселок, а сами братья в сознании его жителей превратились с течением лет в фигуры почти мифические, в Ромула и Рема., в первых землепроходцев из учебника "Родная история": русобородые мужички в белых рубахах стоят на опушке тайги на восточном склоне неведомого сибирского хребта и озирают из-под ладони таежные дали. Вот они спустятся вниз и примутся рубить себе избы.

Или выйдут на Московский тракт с кистенем. Таких рассказов о братьях Свиридовых ходило намного больше. Как братья останавливали всех без разбору проезжающих и мрачно убивали их за медную копейку. Лишь однажды они якобы пожалели молодую красивую барышню в богатой карете, а барышня оказалась любимой дочкой Иркутского генерал-губернатора и в благодарность вымолила у отца казенную бумагу с прощением для братьев. С этой казенной бумагой они потом, вроде, и не расставались, носили ее под рубахой в кожаном кисете на шнурке.

И заодно не расставались друг с дружкой. Бумага-то была одна на двоих, а за ними по пятам ходили полицейские приставы, дабы улучить момент и упечь душегубов на Нерчинскую каторгу. На сестрах-двойняшках им пришлось даже жениться, чтобы жены и сами не рассорились, и их не рассорили.
Ну, и напивались по очереди. Один пьет, а другой не отнимает руки от заветного кисета.
Или еще рассказывали Н-ские старики... Впрочем, не важно, что еще рассказывали о легендарных братьях. Большие учительские отпуска Адан тратил на архивы Красноярска, Москвы, Иркутска и Владивостока и вот что установил доподлинно.

Братья Свиридовы родились государственными крестьянами в Рязанской губернии. В ее лесах великий полководец Михаил Илларионович Кутузов пополнял поредевшую после Бородино армию, и братьев записали в рядовые Корсунского лейб-гвардии кирасирского полка. Удалью и статью природа их не обидела.

Упорно преследуя отощавшее французское воинство, братья вступили в пределы Франции, но войти победителями в Париж и снисходительно поглазеть на Триумфальную арку им не довелось. Вблизи Клермон-Феррана эскадрон братьев попал в засаду, и из рапорта полкового командира вышестоящее воинское начальство (и Адан заодно) узнало, что в сумятице скоротечного боя, поспешного отступления на удобные для контратаки позиции и удавшейся контратаки эскадрон потерял столько-то убитыми и ранеными и двоих – не вставшими к расчету. Братьев Свиридовых. После рапорта Свиридовы из полковых документов исчезают, и что все-таки приключилось с ними в деле под Клермон-Ферраном и после, до их появления на территории Российской империи в тысяча восемьсот двадцать пятом году (от Р.Х.), Адан мог лишь предполагать.

Цитирую по памяти: "Свободолюбивая натура братьев не могла смириться с тем, что после ратных подвигов во славу Отчества им предстоит тянуть солдатскую лямку в душной атмосфере Николаевской России. Они встали перед нелегким выбором и сумели принять единственно возможное решение…"

Адан подводил к дезертирству по идейным соображениям. Это умозаключение и тогда уже вызывало у меня сомнения. Победители не дезертируют.

3.

Адана понять можно. Он был сыном бессарабского батрака и малагу с маслом едал только по праздникам. Когда Красная Армия освободила его от гнета румынских помещиков и царя Михая, он вступил в комсомол, сменив вонючие опорки на хромовые сапоги, а имя, данное ему при рождении, – на Николай Виленович. Николай – по имени Николая Островского, а Вилен расшифровывается как Владимир Ильич Ленин.

Отцовскую фамилию Адан оставил.

И своей вере не изменил в сталинских лагерях на Колыме и в похабные годы перестройки. Как братья Свиридовы не расставались со своей казенной бумагой, так Адан не расставался с партбилетом, уподобившись римскому легионеру Себастьяну с картины, кажется, Тициана. За проповедь христианства Себастьяна расстреляли, но, утыканный стрелами, как дикообраз, он выжил и снова проповедовал; потом его побили камнями.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Анекдот из тех, примерно, времен:
Штирлиц лег спозаранку. Он не знал, что Позаранку – агент Сигуранцы.

4.

Где я появился на свет – доподлинно никому не известно. В первом карманном издании "Жития Четвертого Подмастерья"* сообщается, что на свет я появился в окрестностях Аячо, малолюдного городка на Корсике. По "Житию", я родился под сенью пальм и кипарисов, под трели певчих птиц, слетевшихся из Африки, Австралии и Новой Зеландии, почему-то.

И как же, должно быть, бились сердечки отважных пичужек, летевших над морями и океанами!

Почему бы и нет, особенно учитывая лестное совпадение по большому величию при малом росточке*, но, если заглянуть в "Странствие Матушки"*, окажется, что в то время матушка странствовала по караванным тропам каменистых полупустынь Сешаля, что в Кании, в сопровождении кочевников-йоруба. Йоруба, вольные скотоводы и кровожадные воины, повелители караванных троп и барханов, рядом с матушкой становились кроткими, как дети.

Так тоже могло быть. Но вот что она сама, посмеиваясь, мне рассказывала:

– А не помню, сынок, где ты у меня родился. Мы куда-то плыли на большо-ом корабле. Еще волны были такие большие, что я даже боялась: а как тебя возьмет, да и укачает у меня в животе? Как, думаю, ты рождаться-то будешь?! А ты – ничего: выскользнул из меня, как рыбка, и давай пищать: есть, мол, хочу. А молока у меня мно-ого было, я ведь не голодала никогда...

И так далее. Моя простоватая матушка страдала топографическим идиотизмом. Она даже не представляла себе, куда и откуда тот корабль шел.

Словом, нельзя установить даже, между какими  к о н т и н е н т а м и я родился. Один, стало быть, остается ответ.

Я родился на Земном Шаре.

Когда мне исполнилось четырнадцать, мы с матушкой осели в Н-ске, а в сорок четыре, пятнадцать лет назад, я уехал из Н-ска обратно туда, где родился.

Вот так и вышло, что в паспорте у меня местом рождения записана какая-то тмуторокань, где и нога матушки не ступала. Место рождения я сам себе придумал в первый час нашего пребывания в Н-ске. Мне было четырнадцать и было это в доисторические времена. Имя-отчество я придумал себе тогда же.

Невинности женщины лишили меня рано и продолжали делать это систематически (если вы понимаете, о чем я), и тридцатилетняя, или около того, гладкая и красивая секретарша Н-ского ЗАГСа, заполнявшая свидетельство о моем рождении, мне не понравилась. Гладкая секретарша, верно, торопилась домой кормить щами кудрявого мужа, и тихо раздражалась тупостью матушки. Бедная озадаченная матушка растерянно морщила лоб, шевелила губами и беспомощно посматривала на меня.

Ее пытали, бедную:
– Вы не помните, как зовут вашего сына?!

Неудивительно. До шестидесяти лет матушка, кажется, и не догадывалась, что у меня тоже должны быть имя, фамилия и отчество: сама она называла меня просто – "сынок" или "сыночка", смотря по крайне незначительным вариациям ее всегда тихого ласкового настроения, а как меня называют другие – запомнить он не могла: слишком уж часто мои имена менялись.

Секретарша тоже, наконец, обратилась к последней инстанции, способной разрешить это канцелярское затруднение.
– Мальчик, – сказала она инстанции, – ты сам-то знаешь, как тебя зовут?

Кое-какую фамилию для меня она из матушки все-таки вытянула – Пузырев. (И что за "Пузырев"?.. Загадка, а мне было все равно. Откуда я знал, что мы тут задержимся?) 
– Меня зовут Ромул, – важно произнес я, – а моего отца звали Патрик.

Я находился под счастливым впечатлением от разговора с заведующим районо. В разговоре я неожиданно для него ярко блеснул познаниями в Древней и в Священной истории и вот назвался именем одного из основателей Рима, а в отцы себе определил святого. На небесах и в Ирландии*, верно, очень удивились.

Это была такая моя хитрая уловка. При общении с новыми людьми я откликался на первые услышанные от них же имена, и у меня тут же находились удивленные смеющиеся тезки. Среди таджиков я мог назваться Зоелшо, среди абхазов – Адсарбек, среди пуштунов – Нурхунутдин.

Особой нужды в уловке не было. Я мог бы безнаказанно наплевать им всем в плов!

– Ромуальд, значит, Патрикеевич Пузырев, – обрадовалась секретарша, и так и записала.

Разумеется, звать меня стали Романом Петровичем, и под этим именем я и фигурировал в казенных бумагах, начиная со школьных журналов. Фамилия неудобств и терзаний мне тоже не доставляла. Вместо нее мне дали звучную броскую кличку, которой можно было бы гордиться, будь она заслуженной (не "Пузырь" и уж тем более не "Пузо").

А местом рождения я избрал далекий город Верхнереченск. Города с таким названием никогда не существовало. Я сам его придумал. Что мне оставалось.

5.

Продолжаю про братьев. Что приключилось с ними под Клермон-Ферраном, для моего рассказа не важно, а важно для истории Н-ска, что французский городок Клермон-Ферран известен на весь католический мир монастырем Святой Женевьевы. В монастыре до сих пор изготовляют крестики, ладанки, панагии и прочие принадлежности культа, украшенные расписной эмалью с теплым жемчужным блеском. Этот сорт эмали так и называется – Клермонская эмаль, и она очень ценится. О Клермонской эмали написано даже в Большой Советской Энциклопедии.

Про Н-скую эмаль в Большой Советской Энциклопедии не написано. Ко времени издания БСЭ Н-ская залежь была исчерпана.

В мастерских монастыря братья и проработали несколько лет, удивляя монахов сметкой, усердием, гнутыми подковами, завязанными в узел кочергами и понемногу осваивая секреты сложного ремесла эмальера. Под вывеской с вензелями – "Российско-Азиатская Торгово-промышленная компания Братья Свиридовы и КО Ltd." – они выпускали именно Клермонскую, а не какую-нибудь другую, эмаль. Адан доказал это просто.

Взял с полки серванта любимую женину кружку и пришел с нею в Эрмитаж. И в Эрмитаже ахнули:
– Какая странная Клермонская эмаль! Откуда?

Кружка была расписана в истинно русском духе: толстые аляповатые цветы на густо-зеленом фоне.
– Из Сибири, – спертым от гордости голосом ответил, наверное, Адан.

Но прежде братьям пришлось обогнуть Мыс Доброй Надежды. Стосковавшись по родине, братья пешком пришли в Марсель, услышали на припортовой улочке беглый мат, увидели родные курносые лица и нанялись матросами  на парусник "Св. Андрей Первозванный", на борту которого находилась картографическая экспедиция контр-адмирала Чичагова, известного исследователя Охотского Моря, Камчатки и Чукотки.

В Охотске братья списались на берег, и чувство стиля (если не ошибаюсь в его природе) подсказывает мне, что настало время поместительной, как сколоченный по мерке гроб, завершающей фразы, чтобы покончить, наконец, с затянувшейся предысторией моей правдивой истории.

Фраза (начинаю деловито постукивать молотком – тук-тук-тук!) должна уместить в себе:

1. Копию запроса из канцелярии Иркутского генерал-губернатора в Главную Военную Коллегию Правительствующего Сената на предмет того, как  поступить с двумя бывшими кирасирами Корсунского лейб-гвардии кирасирского полка, объявившими себя начальству в Охотске (ответ на запрос сгорел вместе с Иркутским архивом в огне гражданской войны);

2. Сословную ведомость Красноярска за тысяча восемьсот тридцатый год, в которой записаны мещанами некие Федор и Никифор Свиридовы, с указанием рода их занятий – торговля с инородцами;

3. Домыслы Адана об основном товаре, который братья сплавляли простодушным эвенкам. Адан утверждал, что под тюками с лежалыми ситцами в лодке братьев стояла бочка со спиртом. А спаивать инородцев в Российской империи было строжайше запрещено.

– Все крупные состояния сколачиваются обманом, – комментировал Адан, не вдаваясь в уточнения, кого именно обманывали братья: империю или эвенков.

И вот, решив однажды поохотиться по пути к простодушным аборигенам (столяр из меня никакой, и фраза моя, так и не сложившись, уже с грохотом разваливается, угрожая зацепить меня же криво торчащим гвоздем, описывающим непредсказуемую дугу на конце сыгравшей доски), братья и наткнулись в излучине безымянной таежной речушки, впадавшей в великую сибирскую реку, на залежь знакомых им по Клермон-Феррану особо чистых сульфитных квасцитов.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Итак. В редкой цепочке пассажиров, груженных сумками и чемоданами, как верблюды, мы вошли в здание Н-ского аэропорта, прошли между колон¬нами в центре зала, обитыми мелкой дребезжащей рейкой, и направились к выходу: я первым, а за мной дон Антонио.

А за ним потянулись все, кто увидел его высокую иностранную фигуру.

Нас потихоньку взяли сзади в плотное оживленное полукольцо и принялись приветливо разглядывать наши спины. Мы остановились и обернулись.

Н-ск был достаточно большим поселком, чтобы его жители уже не пя¬лились на приезжих. Помимо того, подобно многим другим сибирским посел¬кам, затерянным в тайге, Н-ск окружался зонами строгого режима и о-очень разных людей можно было встретить на его улицах. Не на каждого из них можно было пялиться без опаски. Можно было нарваться на предложение, вроде: "Земляк! На кого работаешь? Хочешь, подпрыгну до второго этажа?"

И в ответ на делано равнодушное: "Прыгай", – услышать вкрадчивое:
– А может, сначала  т ы  попрыгаешь?
И так далее.

И вот – нас откровенно разглядывали. Вполне достойно, впрочем.   Нас разглядывали, как матерый хозяин разглядывает молоденького незна¬комого гостя, к которому с первого взгляда готов испытывать симпатию. А готов и не испытывать, смотря как гость себя поведет.

– Ну, чего зря стоять! – решил, наконец, незнакомый мне мужик. В унтах, распахнутом полушубке и сдвинутой на затылок меховой шапке он здорово походил на большого медведя. Затянувшиеся молчание и взаим¬ное разглядывание побудили его первого к гостеприимным действиям.
– Отвезу сначала их, – сообщил мужик, ни к кому конкретно не обращаясь. – Свои подождут.
Он сделал нам жест идти за ним и поворотился к выходу.

– Ты сумки-то у них возьми! – подсказала рыхлая толстуха в вы¬тертой цигейковой шубе и бабьем платке.
– Устали, поди, с дороги, – добавила толстуха, окинув нас участливым взглядом.

Услужливый медведь потянулся за сумками.
– Эй, а где который специально встречает? – спохватился крепкий парнишка лет семнадцати с нечистым похабным лицом хулигана. Он привставал на цыпочки и озирался поверх голов.
– Правильно, правильно, – загудели в толпе, а над головами уже поплыла к нам белая квадратная табличка. Человека с табличкой подталки¬вали в спину, и табличка раскачивалась, как мачта штормующего корабля, на борту которого я появился на свет. Я не смог разобрать, что было на ней написано.
Но написано было красиво и тщательно.

– Ну-ка, мужчина, уйди с дороги! – властно прикрикнул молодой женский голос, и человек с табличкой встал перед нами. Сквозь толпу его проталкивали три лощеные молодухи, веселые, нагловатые и крикливые.
Им очень нравилось ощущать себя немного Мойрами, богинями судьбы.

И вот что было написано на табличке подлинным староанглий¬ским шрифтом из манускриптов шестнадцатого века: "The N-sk Factory of art emale. K.I. Sviridova International Center of arts decorative", – то есть: "Н-ская фабрика художественной эмали. Всемирный центр прикладных искусств им. К.И. Свиридовой", – а в правом верхнем углу таблички еще красовался маленький голубой мячик эмблемы ЮНЕСКО.

Я опустил взгляд и признал в человеке с табличкой Толика, заводского бригадира слесарей-наладчиков. Его очкастая, сухая, нервная физия с залысинами на лбу за полтора года ничуть не изменилась.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Мы учились в одной школе, но по школе я его не помнил. Толик учился на два класса младше меня, не был заводилой и не вступал в дипломатические контакты со старшеклассниками, представительствуя в высших сферах от лица тихих сверстников, не был младшим братом кого-нибудь из моих дружков, и у меня не было случая обратить на него снисходительное внимание. Окончив же школу, он на десять лет отправился в свое странствие и примелькаться мне на улицах поселка тоже не мог. Я познакомился с ним, когда он уже устроился на завод.

Свои странствия Толик вспоминал охотно. По всему выходило, что от рождения ему достались слишком умелые и пытливые руки. Время от времени руки просили нового дела, и Толик шел на вокзал и покупал плацкартный билет до населенного пункта с приглянувшимся названием. А там новое дело для его рук находилось само собой. Так, вроде, и получилось, что в окрестностях Ашхабада он выводил сводчатые перекрытия в новом доме пузатого туркменского бабая, на Кубани ковал настоящие казачьи шашки для Кубанского ансамбля казачьей песни и пляски (руководил ансамблем будущий походный кошевой атаман Кузьма Никифорович Загребельный), в Харькове изобретал нестандартное лабораторное оборудование для института прецизионной оптики, реставрировал в Москве антикварные часы и музыкальные шкатулки с секретом, возвращал на разбитые дороги Хабаровского края иномарки с японских автосвалок, а в камере следственного изолятора Иркутска вязал из старых свитеров нарядные пинетки, ползунки и чепчики.

Отправляясь с кичи* на зону, сентиментальные уголовники переправляли их на волю как последний подарок детям, и очень ценили Толика за его рукоделие: чай и табак у него не переводились.
И так далее, всего не упомнить, с теорией о разделении труда Толик был незнаком. Он хорошо помотался по свету и приобрел уверенную повадку мастерового человека, знающего себе цену не ниже настоящей.
Н а с т о я щ е й  цены он, впрочем, пока себе еще не знал.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Золушка, оказывается, та еще была притворщица. Понимала ведь прекрасно, что потерянной туфелькой дело кончиться не может, но следующим утром как ни в чем не бывало: "Чего изволите, маменька? Чего изволите, сестрица?"

Словно и не воплощался вьяви сон о наследном принце.

Лицемерка. Про эту милую девицу я к тому, что, увидев очкастого Толика, я сам стал потихоньку наслаждаться положением высокой особы, инкогнито посетившей родные места, и предвкушением, как меня сейчас узнают.

Оч-чень приятное чувство.

Правда, независимый Толик своей лакейской ролью тяготился и меня не узнавал. Он потел, криво улыбался и молчал. Меня никто не узнавал. Все смотрели на высокого, холеного, аристократичного дона Антонио, залетную заграничную птицу.

– Ну давай, чего молчишь! – затеребила Толика самая шустрая, видать, из разбитных молодух, маячивших у него за спиной, и воцарилась полная окончательная тишина, какая будет на Страшном Суде.

А Толик мучительно безмолствовал. Позже он со смехом признавался, что забыл заготовленную для него приветственную фразу, вроде: "Wellcome! We’re glad to meet you in our settlement. Follow me, please", – то есть: "Добро пожаловать. Мы рады видеть Вас в нашем поселке. Следуйте за мной, пожалуйста."

И вот вам весь Толик: взамен навсегда забытой в его бедовой голове вовремя родилась другая фраза.
– Ну, чего зенки-то вылупил, дорогой иностранный гость? Давай, топай за мной, раз уж приехал. Отвезу тебя, куда надо. Что, не понимаешь? – невинно улыбаясь, произнес Толик, просветлев ликом. После чего изобразил поворот "направо кругом" и деревянной походкой двинулся к выходу. Сохраняя лицо, палку с дурацкой табличкой он нес перед собой, как флаг. Мы двинулись следом.

Табличка была донесена до сугроба в скверике перед зданием аэропорта. Выбрав сугроб побольше, Толик воткнул ее, полюбовался, как она криво торчит, и отрезал:
– Все. К черту. Надоело.
И наконец-то признал меня.
– Петрович, ты что ли?!
– Я.
– Здорово тогда. На иностранцев, значит, теперь работаешь?

Тут кстати будет заметить, что общего выражения моего лица свирепые усы ничуть не меняют. Одно время я даже так и сяк специально их подкручивал, но из зеркала всегда смотрел на меня аккуратный, переборчивый, исполнительный тихий человечек, трудолюбивая гнида. …………………………………………………………………………………………………………………………………

Но именно  н а с  в аэропорту не встречали. Нас приняли за официальных гостей, которых давно поджидали.

А я по натуре больше слуга, чем хозяин. Толик вдруг принялся зазывать нас в заводской Музей готовой продукции, и как-то очень естественно вышло у меня ненавязчиво предложить:
– Дон Антонио, вы не будете возражать, если по пути мы заглянем в заводской музей?

А дон Антонио, умница, даже заговорил вдруг с акцентом:
– О-о, конеш-шно, не-ет! Этто-о будет очень интерес-сно для меня-я!
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Какой официант мог из меня получиться!

6.

При мне никакого музея не было. При мне в кабинете главного технолога стояли два дощатых стенда. На них можно было увидеть несколько почетных грамот, с троицей вождей на фоне раскинутых веером знамен, пожелтевшие фотографии, рисующие быт рабочих в дореволюционную эпоху – распрямившись, в объектив серьезно смотрят скуластые мужчины в фартуках и яловых сапогах, да образцы нашей нехитрой эмалированной продукции.

Редкостных по красоте чашек и кружек, выпускавшихся при старом режиме, на стендах не было. Чудесная залежь истощилась как раз к его концу, завод перешел на кухонную эмаль без всякого теплого жемчужного блеска, и о старой нашей почти Клермонской эмали забыли по идеологическим соображениям. Как это так: при царе хорошая эмаль была, а при советской власти ее вдруг не стало?! Вы тут нам хватит про геологию, мы сами геологи!..

И что-нибудь еще о классовой борьбе.

Теперь в бывшем рабочем кабинете разместился настоящий музей с настоящими музейными стендами. Их купили за границей и только что установили: на кучке петлистых стружек в уголке еще покоилась забытая рабочими кривая выдерга. А за толстыми гладкими стеклами стендов трепетно мерцали, просверкивали и переливались коллекционные медальоны, портсигары, шкатулки, вазы для цветов и кубки для вина, выполненные в технике рисовой перегородчатой эмали.

– Раньше такое умели делать лишь китайцы до нашей эры, – просветил нас мент-мальчишка в наглаженной мышастой униформе, дежуривший у дверей. – Но у нас на заводе раскрыли китайские секреты.
И этот гордился, словно именно он что-то там раскрыл!

Толик досадливо передернулся, а по коридору вдруг раздался громкий частый дроботок, и, постукивая скошенными ковбойскими каблуками зимних сапожек сорок пятого размера, в музей ввалился Вениамин Романович, наш главтех. Главтех и всегда любил прифрантиться, хотя его ковбойские сапожки и таили в себе, конечно, общую беду провинциальных франтов – несвежие носки с дырами на пятках.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Здесь мне стоило бы поведать, как я впервые услышал имя, ничего не говорящее человеку, не получившему филологического образования.
Это имя – Фердинанд де Соссюр.
Но
Не хочу удерживаться от сладкого соблазна. Продолжу как ни в чем не бывало.

Главтех чинно представился дону Антонио, принял меня под локоток, отвел в сторонку и похвалил:
– Молодец, Петрович, что к нам его привез!
– А как же, – скучным голосом сказал я.
– А кто он?
– Как кто? – задумался я и вдруг отчеканил (и тоже, признаюсь, спертым от гордости голосом):
– Его зовут дон Антонио Хосе Иглесиас де Сааведра, герцог Портомаджьоре. Он – прямой потомок испанского короля Филиппа Шестого.
– Сразу видно, – согласился главтех и поспешил воспользоваться счастливым случаем:
– Слушай, Петрович, просьбе к тебе есть большая…

Тендер на возведение Всемирного Центра прикладных искусств выиграла строительная корпорация "Братья Маритимо Лимитед", гангстерская, судя по имени братьев. Три дня назад компания высадила в Н-ске первый десант в составе четырех инженеров. Десантники первым делом вытравили тараканов в гостинице, заново обклели стены привезенными с собой обоями, а на сегодняшний день главтех пообещал им ознакомительную экскурсию по заводу.
– Потом, сам понимаешь, времени не будет, – радостно поделился он своими заботами. – Гостей надо будет встречать.

Он имел в виду  п р и г л а ш е н н ы х  гостей.

Но, как назло, у отважных иностранцев заболели сразу три переводчицы из четырех. Одна – простудилась, вторая, глядя, должно быть, на первую и термометр за окном, вообразила себе простуду, а у третьей случилось что-то по зловещей для мужского уха "женской части". Я спросил про четвертую, и главтех со смехом признался, что четвертая плохо его понимает; мы-то все привыкли к его лаконичной, но слишком уж тараторной манере говорить.

– А твоему тоже будет интересно. Ну так как, лады, Петрович? – уверенно протараторил он.
– Лады, – вздохнул я, и после утомительной экскурсии по музею, заводским цехам и школе-студии при заводе мы осели в мастерских ведущих мастеров-эмальеров, съехавшихся в Н-ск со всего света.

Способность к языкам сильно меня на сей раз подвела. К концу экскурсии у меня во рту вместо влажного, гибкого, быстрого мускула ворочалась и скребла шершавая подметка.

8.

От обязанностей толмача я отвлекся лишь раз, в школе-студии.
– А вот подрастает наше будущее, – говорит главтех, заходя в класс. – Здравствуйте, дети!
– Здравствуйте, здравствуйте! – Хором кричат разнокалиберные ребятишки, не отрываясь от своих настоящих мольбертиков.
– А вон там, – как по писанному продолжает главтех, пальцем указывая в дальний от входа угол класса, – склоняется над мольбертом старейшая работница нашего завода, Клавдия Ивановна Свиридова. На заводе все зовут ее по-свойски "тетя Клава", но ее именем решено назвать наш Всемирный центр.
– И в этом заключен глубокий исторический смысл, – не унимается главтех, а я все перевожу, перевожу, перевожу. – Тетя Клава не только старейшая работница. Она – (пауза) – прямой потомок основателей нашего завода, братьев Свиридовых, которые в одна тысяча восемьсот тридцатом году… Но о их легендарной жизни я уже рассказывал, поэтому не будем мешать Клавдии Ивановне, а пройдемте…

Тут я с удовольствием плюнул на прирожденные обязанности и пробрался к тете Клаве. Состоявшийся у меня с нею разговор привожу дословно.

– Здравствуй, тетя Клава.
– А-а, это ты, Рома!.. Здравствуй и ты.
– Что, тетя Клава, водочку, я слышал, больше не употребляешь?
– Что ты, что ты! Некогда мне. Новому делу учусь на старости лет. Раз пошли такие дела, то как, подумала, без меня обойдутся?! – Никак. Я и подружек своих уговорила: как на пенсию, так сразу чтоб сюда. А как же?

И тетя Клава взглянула на меня быстрым, ясным, голубым глазом шестнадцатилетней девчушки, хотя еще полтора года назад была большеносой, усатой, мутной похмельной старухой, изобретательно добывавшей деньги на выпивку.

Но тетя Клава ведь не последняя из рода Свиридовых! Последние – внучки моей бывшей одноклассницы Наташи, красавицы и отличницы с неудавшейся жизнью.

9.

Вот теперь точно пора о моей способности к языкам и Соссюре. Мне достаточно раз услышать, допустим: "Вей, элосэ женьмень дао нар цю?", – и сообразить по ситуации, что это примерно означает: "Эй, русские (то есть мы с матушкой), вы куда едете?" – как все остальные китайские "хуа-фао", "джунь-яо" и "се-се" сами будут выскакивать из меня в нужный момент. И я тут же отвечу: "Бей цзин".

В Северную Столицу*. На поверхности Земного Шара, в отличие от матушки, я ориентировался неплохо и, когда немного подрос, взял на себя обязанности кормчего, если можно так выразиться. (Нельзя вообще-то. Я вовсе не направлял наше плавание, я лишь определялся на местности, к какому берегу нас прибило.)

По словам ученого московского брата, я наделен даром подсознательно улавливать закономерности, по которым, например, словом "horse" по-английски называется лошадь, словом "kow" – корова, но не наоборот: "horse" – корова, а "kow" – лошадь.

– Своим существованием ты опровергаешь самого Фердинанда де Соссюра, – посмеиваясь, сказал мне тогда брат. – Кто такой Соссюр, ты, разумеется, не знаешь.

Разумеется. Откуда мне было знать, что Фердинанд де Соссюр – основоположник современной лингвистики. Он думал, что закономерности, которые я так ловко улавливаю, в природе не существуют.

Ха-ха, Соссюр! Существуют.

10.

И теперь размахнусь пошире и заброшу сеть подальше, чтобы вытянуть из синего моря вместе с пучками водорослей золотую рыбку, у которой хватит предусмотрительности вопросить: "А чего тебе, старче, самому-то нужно? Может, тебе новую балалайку?"

Золотая рыбка всплыла здесь потому, раздраженно вильнув вуалевым хвостиком, что в своих фантазиях я долго не шел дальше балалайки, а морская царица, угодившая в мою сеть, не предупредила, чтобы я поменьше болтал.

Но по порядку.
Пока я жил оседлой жизнью, с четырнадцати до сорока четырех, целых тридцать лет, жизнь моя протекала, как таежный ручеек: тихо, прозрачно и неторопливо, с маленькими незамысловатыми радостями. Окончив школу, отслужив в армии и окончив институт, я уподобился куколке, ожидающей перерождения (или синицы, хлопотливо сующей клювик под каждый листик). Ходил на работу, ходил по сезону по ягоды, грибы и орехи, возился со своей подержанной "шестерочкой" (с "жигулями" шестой модели), когда она у меня появилась (быстро и легко – несколько удачных калымов, необременительные долги, желание первого хозяина побыстрее ее продать, особые отношения с тем, Кто-Сверху-Всем-Заправляет-Кто-Бы-Он-Ни-Был), строил гараж, справлял с сослуживцами душевные советские праздники (пока столичные умники их не упразднили).

Не женился и детьми тоже, вроде, не обзавелся, что еще...

А когда мне стукнуло сорок четыре, критический возраст для одинокого мужчины, требующий наконец определиться, как ты относишься к гадящим в пеленки младенцам, матушка умерла. Она все делала тихо в своей жизни, в последние годы так стала совсем незаметной, и умерла тоже тихо. Не проснулась утром.

Некому было даже поплакать у ее гроба по-настоящему! Старухи-соседки плакали больше по себе, чем по матушке, а у неопрятных стариков просто сочилась из глаз мутная жидкость.

И после ее похорон предначертанная мне судьба стала тихой сапой вновь прибирать мою жизнь к своим рукам. И как же все завертелось у меня перед глазами, а пуще того в голове! Будто я решил прокатиться на взбесившейся карусели.

Я взял отгул и поехал в Москву искать брата. Московский брат родился, когда мне было восемь лет.

В механическом чреве загудело, деревья вокруг дрогнули и поплыли назад, а по дощатому настилу с шестигранным стуком уже катится первая открутившаяся где-то гайка.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Я был уверен, что дядя Веня, отец московского брата, жив и живет в том же большом доме, где жил и тогда. И я знал, что легко найду этот дом. Из окна поезда, уносившего нас прочь из Москвы, его было хорошо и долго видно. Собираясь нырнуть в грустные подмосковные перелески, поезд описывал широкую свободную дугу, и дом, стоявший на видном возвышенном месте, солидно поворачивался к нам сначала одной стороной, гладкой, а затем другой, с арками и мощными какими-то ребрами, уходящими высоко вверх, к пилонам и пилястрам, налепленным под крышей. Матушка специально подозвала меня к раскрытому в коридоре вагона окну сказать мне: "Вон в том доме мы с тобой, сынок, жили. Видишь, какой он большой и красивый…"

Про оставленного в большом красивом доме месячного сына она уже не помнила.

Кукушка, истинная кукушка! И теперь мне нужно было только проехаться по этой широкой дуге.

Дом я узнал и узнал двустворчатую кожаную дверь с узором обойных гвоздиков из настоящего, конечно же!, золота. Дверь почти не изменилась – лишь кожа поистерлась да высохла, а дядя Веня – изменился сильно. Я запомнил его сильным, кудрявым, веселым и громким, но дверь открыл высокий старик, костистый как камбала (вот привязалась, проклятая!). Я открыл было рот спрашивать, где живут прежние хозяева, да он сам меня узнал. Мне даже не пришлось объяснять, с чего это я вдруг заявился после стольких лет.

– Умерла, – произнес дядя Веня, сурово гладя на меня сверху вниз.

Я подтвердил, что да, умерла, дядя Веня повернулся ко мне спиной и твердой стариковской походкой пошел куда-то вглубь старой московской квартиры; у стариков – все твердое: походка, руки, поцелуи, лишь унылая струя вяло вытекает из них, безрадостно опорожняя дряблый мочевой пузырь.

Я подхватил свой тяжеленный чемоданчик и двинулся следом. Дядю Веню я нашел сидящим за столом на кухне.

– Веер ее привез? – спросил он, глядя в высокое узкое окно.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Испанский веер был единственной памятной вещицей, оставшейся от матушки.

От матушки не осталось даже фотографии, кроме одной, маленькой и смутной; видать, матушка подумывала даже о паспорте! Но никто ее по этой карточке не узнал бы.
Словно фотографу, готовому в который раз обмануть уставшую птичку, печально просвистал кто на ухо:
– Фью-ю-ють – фью-ю-ють – фью-ю-ють!
То есть:
– Пусть лик твой останется в сердце  ВсеСущего и тех, кому ты был дорог.

Посвисты, 4:1:56.

Считается, что матушка родила меня в сорок пять, а какой она была лет, допустим, в двадцать, я могу представить, лишь вспоминая ее игру с веером.

При мне она не красила губы, не завивалась на бигуди, одевалась во что придется и не кокетничала с мужчинами. Все эти милые женские утехи ей заменяла игра с веером. Ее глаза темнели, стан распрямлялся, вся ее фигура приобретала неожиданную гибкость, а веер порхал и порхал у ее груди и лица, рисуя летучий узор тайных знаков. Веер с легким постукиванием складывается и повисает на изящно (изящно!) согнутом запястье – "ваши слова меня заинтриговали", с легким потрескиванием раскрывается, освобожденно трепещет, медленно наполовину складывается и вновь раскрывается – "я готова вас выслушать", и так далее. Матушка разыгрывала целые пьесы, холодно отвергая одних воображаемых поклонников, подавая обманчивую надежду другим и назначая тайные свидания третьим, счастливым избранникам, под темным покровом южных ночей Альгамбры.

Зеркало ей при этом не требовалось, все происходило в ее воображении.
Или памяти?

Как-то меня занесло в полуподвальный кабачок в той части Мадрида, в которую еще забредают изредка безалаберные туристы. В ту сырую ветреную ноябрьскую ночь я наугад пошел по нарядной via del Toro, берущей начало в центре Мадрида. С каждым кварталом нарядная via вырождалась в кривую улочку городской окраины. Ощутив незримое приближение темных пустырей и длинных заборов, я и спустился по стертым каменным ступеням, уводящим под высокую стену из нетесаного камня.

Не скажу, что я ожидал увидеть пирующих опереточных контрабандистов вперемешку с пьяной солдатней и хмельными цыганками, но городская окраина – и вообще тревожное место с наступлением вечера, а тут атмосфера испытующей агрессивности к чужакам усугублялась еще средневековым испанским колоритом. Учитывая возраст брусчатой мостовой и зданий, постоянные посетители кабачка по праву могли бы считать себя потомками махо и мах*. Безалаберным туристам становилось, верно, очень здесь неуютно.

Тем не менее, мое появление в кабачке эксцессами не сопровождалось (контрабандистам я-то мог бы наплевать в пиццу!), и я смог воспроизвести по памяти матушкину игру с веером перед старой цыганкой, исполнительницей фламенко. На эту мысль меня навел кожаный чехольчик, висевший у цыганки на запястье, точно такой же, какой висел на запястье матушки. Цыганка-то и расшифровала для меня все значение ее игры. Взгляд черной цыганки, старой горбоносой вороны, удивительно напомнил мне темневший взгляд матушки, русоголовой гусыни-крестьянки. Видимо, в Испании матушка жила совсем не так, чем после моего появления на свет. Я готов даже допустить, что Испания, сохранившаяся у нее в памяти, – это не совсем та Испания, которую можно вообразить, раскрыв учебник истории на начале двадцатого века.

Дядя Веня вытряхнул веер из чехольчика, раскрыл его и сухими глазами стал его рассматривать. Плакать он разучился в детстве. Его родители умерли от голода на Украине, и до двенадцати лет он беспризорничал.

Но все равно стал горным инженером как его отец, а ко времени встречи с матушкой был не маленьким начальником в каком-то наркомате, или как они тогда уже назывались – совнархозе? Силы воли и характера ему было не занимать. Он и по лестнице спускался не как старик, а как большой костлявый паук, быстро и твердо перешагивая через ступеньку, так что с непривычки я с трудом за ним поспевал, да еще с тяжелым чемоданом. Это когда утром следующего дня он повел меня кратчайшим путем до электрички (и я покатил себе обратно в Н-ск – тук-тук-туки-тук – любимым поездом. Самолетов во времена нашего с матушкой странствия не было, и ностальгию я испытываю, лишь поднимаясь в тамбур вагона или делая первый шаг по гулкой железной палубе).

Но пока родственная встреча шла по расписанию.
– Первые десять лет я из дома боялся лишний раз выйти, – сказал дядя Веня. – Боялся: она вернется, а меня нет.
– И квартиру поэтому не стал менять. Предлагали на Кутузовском проспекте, в центре.
– Знаешь, – признался дядя Веня, – я с самого начала знал, что она недолго со мной проживет. По твоему лицу.

Когда мы ходили с ним покупать детскую кроватку, носили в роддом цветы и фрукты, выражение лица у меня и впрямь должно было быть чудовищно скептическим. К восьми годам я должен был уже привыкнуть, что на одном месте мы надолго не задерживаемся, и даже наверняка не представлял себе, как можно долго жить в одной и той же квартире.

А к четырнадцати я точно привык, что матушка рожает каждые два года и, немного поиграв с ребеночком, улучает момент и
И так далее.

Кукушка, истинная кукушка, с печальным "ку-ку" вспархивающая с края чужого гнездышка – фр-р-р! (из подброшенного яичка скоро вылупится лупоглазый кукушонок и начнет растопыриваться, растопыриваться…).

Только всегда беспечальная кукушка. Не помню я ее хотя бы чем озабоченной, уж и не говорю – встревоженной. Ну вот однажды мы догоняли последний в летнюю навигацию катер от Дудинки до Красноярска. Внезапно налетел шторм и выбросил наш баркас на каменистый островок в устье Енисея, где его ширина достигает доброго десятка километров. Помню совершенно отчетливо: капитан баркаса бегает по камням, громыхая рыбацкими сапожищами, спотыкается, падает и, озирая свинцовые холодные воды, причитает: "Все, пропали, ****ь! До весны не найдут, замерзнем тут на х..!", – а матушка насобирала плавника, споро развела костерок и сидит себе у огня, сушится.

А на лице у нее такое выражение, будто она напевает про себя тихую радостную песенку. У нее на лице всегда было такое выражение.

Говорит еще, помню, капитану: угомонись, мол, чего ты?, образуется как-нибудь.
А он как заорет на нее:
– Ты что, дура, не понимаешь, что смертушка пришла?!
Палкой в нее бросил.

Но – образовалось все, как не бывает лучше образовалось. У катера, за которым мы гнались, заглох двигатель, и часа через полтора мы расслышали дальние отчетливые маты над водной гладью. Катер несло прямо к нашему костерку. Мы как раз доедали уху, сваренную расторопным капитаном. Глядя на матушку, он перестал думать о весне, когда нас, может, и найдут, обглоданных песцами.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– Тяжело он мне достался, – сказал дядя Веня. – И по санаториям его возил, и по бабкам носил. А он не верит, что переболел эпилепсией. Говорит: она неизлечима.

У меня в детстве тоже была падучая, я падал в корчах и судорогах, но, слава богу, ничего не помню. От нескольких первых лет жизни у меня в памяти черный бездонный провал, временами я должен был казаться полным идиотом.

– А родинка у него есть?

Я ткнул пальцем себе за левое ухо. Там у меня очень приметная родинка – в форме четкой буквы "Ч", в юности я ею даже гордился отчего-то. Кличка у меня, по крайней мере, была очень хорошая благодаря ей – "Че", то есть как имя-прозвище Че Гевары, кумира тогдашней передовой молодежи мира. Комсорг школы, круглая отличница с активной жизненной позицией (вот тяжелое сочетание!), была помешана на Че и на Кубе и даже устраивала комсомольское собрание по поводу моей клички: нельзя, дескать, всуе упоминать славное имя, нужно прежде заслужить право на такую кличку, дура.

– Есть, – подтвердил дядя Веня, наконец-то увидев меня, и тут наш родственный, задушевный, так хорошо начавшийся разговор был прерван. Защелкал замок наружной двери, дядя Веня бросил растерянный взгляд на пустые холодные конфорки газовой плиты и выбежал в коридор встречать сына, а моего, значит, брата.

Я повернулся ему вслед, в ожидании и предвкушении, но остался сидеть.

Правильно сделал. От дверей тоже никто не спешил ко мне навстречу с ответной улыбкой, выражающей интерес и дружество, и крепким рукопожатием.   До меня донесся холодный насмешливый голос из прихожей.
– И что, – поинтересовался голос, – он будет у нас жить? Он – бездомный?

11.

Пора разъяснить двухпудовый, не вру, чемоданчик, с которым я таскался по Москве.

В Москву я поехал не только искать брата, а дела у нас на заводе пошли совсем плохо. Тут нужно напомнить, что это были за времена… Словом, когда старая империя бесславно рухнула, началось Смутное время: недопоставки, кризис неплатежей, карточки, зарплату перестали платить, и я решил заняться на досуге каким-нибудь бизнесом.

Торговлей автозапчастями. У нас в Н-ске всегда была автобарахолка. Лесорубы с окрестных леспромхозов, офицеры и прапорщики с окрестных зон строгого режима неплохо зарабатывали и получали, и все имели личные автомобили; в последнее время многие так вообще разъезжали по разбитым лесовозами дорогам на нежных иномарках. Запчасти они все брали в Н-ске. Я потолкался на барахолке, потолковал с торговым людом, легко узнал с десяток адресов, куда в первую очередь стоило в Москве наведаться (следует помнить о моих особых отношениях кое с кем там, наверху), и вернулся в Н-ск с потертым фибровым чемоданчиком, полным железа.

Взбесившаяся карусель набирает обороты, теряя гайки.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

В Н-ск я вернулся в субботу вечером, а в воскресенье с утра отправился на барахолку.

Барахолка размещалась на кочковатом пустыре между пекарней и гаражом Н-ского ДРСУ. Пустырь был обнесен невысоким забором из бетонных плит (теперь на его месте разбит прозрачный ухоженный сквер). На огороженной территории торговали добротным отечественным старьем и дорогим заграничным ширпотребом в блестящих упаковках, а на прилегающей к забору узкой дороге торговали с машин запчастями.

Чтобы занять лучшее место напротив входа, я приехал одним из первых, и очень скоро оказался в ловушке.

Позади был забор, впереди – заросший бурьяном кювет, а по сторонам машины с разложенным на капотах товаром. Одни разноцветные крыши до самого горизонта, доступного моему глазу с высоты сто пятьдесят три сантиметра; из ста пятидесяти восьми сантиметров моего роста, известных читателю, девять сантиметров съедены в меру покатым лбом, зато четыре сантиметра восстановлены каблуками. Ходил я, должно быть, на своих высоких каблуках, как Буратино на своих голенастых ходулях. Зато торговал хорошо.

К десяти часам утра я распродал все, что привез.

Подходит кто и бросает только взгляд на опору коленчатого вала, а я ему полушутя: "Бери, мужик, завтра будет дороже: инфляция, сам знаешь".

Берет. Вспоминает об инфляции и лезет в карман за деньгами.

Другой приценивается к толкателю клапана, а я ему тут же: "Не на базаре – не обманут. Себе в убыток продаю. Бери, не торгуйся, как цыган на ярмарке".
Берет, не торгуясь.

Или проходит мимо старый прижимистый хрыч с выцветшим от старости заштопанным рюкзаком, а я ему: "Бери, отец, двухмиллионник (в ступице заднего колеса у старых "москвичей" есть подшипник под таким номером)! А то завтра полетит (заклинит и раскрошится) в дороге родной (поставленный на заводе при сборке), что будешь делать?"

Смотрит на меня с сомнением, но берет, хотя, судя по сидору, пришел за известкой.

И все так. "Бери поршень!" – Берет. "Бери шестеренку, чего ее щупать!" – Берет, зараза, берет, не торгуясь, а я даже перекуривать забываю. Высматриваю очередного покупателя и уже подсчитываю барыши. И даже совесть меня не тревожит.

Словом, к десяти часам я продал (кроме перечисленного выше): пять комплектов сальников, десять комплектов тормозных колодок, семнадцать подшипников, две ступицы заднего колеса в сборе, клапана коробки передач, десять упаковок предохранителей, декоративные накладки, шесть шатунных механизмов, четыре жиклера, шесть шаровых опор, десять комплектов поршневых колец, пять шатунных шеек и двенадцать вкладышей заднего подшипника коленчатого вала (куда я их столько набирал?!). Даже снял и продал старую оплетку со своего руля. Оплетку я продал после обмена репликами, которые помню с точностью магнитофона:

– Бери полуось, землячок!
– Сколько?
– Э-э, погоди, а машина-то у тебя есть?
– Нет.
– А чего тут ходишь?
– А тебе какое дело?
– Ну, бери тогда хоть оплетку, вдруг в "Спортлото" выиграешь!
Засмеялся и взял, уж и не помню за сколько.

Но продолжаю. Итак: в десять часов я все распродал и, не в силах устоять на месте и желая потому завязать хотя бы разговор с соседом, здоровенным наглым приезжим хохлом с барбосьими усами, поинтересовался у него, как он думает: как мне со своего места выбраться.

Хохол посмотрел на меня сверху, как на идиота, открыл пасть и зареготал, логично предлагая идти просить крайнего, чтобы он сдал назад, и чтобы все остальные, стоящие от края и до хохла, тоже сдали.
– Так уж и быть, – говорит хохол, – выпущу я тебя тогда, землячок!

Своих эмоций в точности припомнить не могу, но могу утверждать, что ослепляющего гнева я не испытал. Тут вообще все странно: и хамство хохла, и мое ответное спокойствие.
– Хорошая мысль, – отвечаю я с паучьей серьезностью. – Только ты лучше сам распорядись. Передай по цепочке, что всем нужно сдать назад метров на пятьдесят.

Меня осенило. На меня снизошло элементарное откровение, невербализованное знание. Я уже откуда-то знал, что и хохол меня послушает, о чем бы я его ни попросил, и любой. Но вот что и хохла с одних только моих слов послушаются как меня самого – в этом и заключалось откровение.

Это как в детской бессмысленной игре с костями домино. Если расставить их в ряд одну за другой на расстоянии, не превышающем длину кости, а потом пожелать, чтобы все кости оказались в горизонтальном положении, то вовсе не обязательно укладывать их на стол одну за другой сколько их там ни есть, а нужно…

Правильно: нужно слегка толкнуть крайнюю кость, и все остальные с шуршащим постукиванием повалятся сами.

С краю оказался хохол, и, понизив для большей убедительности голос, я распорядился:
– Сваливай свои железки на асфальт и, давай, действуй.

И хохол стал действовать.

Каждый из тех, кто загораживал мне выезд, получал инструкцию от предыдущего и передавал ее по цепочке дальше, а сам сваливал товар на асфальт и садился за руль. И так – волной до конца ряда.

Я один замешкался. Вижу: последние из ряда трогают задним ходом, предпоследние, пред-предпоследние, пред-пред-предпоследние, и вот мой жизнерадостный хохол трогает, – а я не могу сойти с места.

Стою и дивлюсь.
И тут как вся почти барахолка заорет вдруг на меня:
– Чего встал, шевели поршнями!

И я прыгнул за руль, кое-как выбрался задним (почему-то) ходом со своего лучшего места и не помню как доехал до гаража. Во всем Н-ске был тогда один-единственный светофор, и то я умудрился проехать на красный свет.

И моя тихая оседлая жизнь, похожая на течение таежного ручейка, подошла к концу. Меня негромко окликнул ВсеСущий:
– Эй, человек, сюда иди! Дело, может, какое для тебя найдется.

По крайней мере, так считают все, и пора бы им узнать, как я на оклик среагировал.

Итак, в десять пятнадцать меня негромко окликнули, а в десять двадцать пять я дрожащими руками открывал ворота гаража. Зайдя в гараж, я достал из заначки бутылку водки, сел на верстак, закурил и, не спускаясь на землю, высосал бутылку до половины. Потом стал загонять машину и разбил о косяк правую фару, до сих пор досадно.

12

С мнением на этот же счет моего ученого московского брата я ознакомился через пять дней, в следующую субботу. Брат выслушал мой недоуменно-восторженный рассказ, прерываемый нервным смехом, и успокоил меня:
– Успокойся. Ты не гипнотизер. Тебе даже курицу не загипнотизировать.
– А кто же тогда? – в растерянности спросил я. Я и сам подозревал, что кто угодно, только не Вольф Мессинг. В самолете до Москвы мне вздумалось повторить его первый опыт, и трудно передать на бумаге, каким тоном замотанная стюардесса попросила меня не шутить, глядя на чистый листок, торопливо вырванный из блокнота.

И брат походя выдумал научное объяснение еще одной моей чудесной способности.

По его словам, у меня вдруг изменился тембр голоса. В нем появились неуловимые на слух частоты и модуляции, внедряющие мои слова сразу в подсознание тому, кто их слышит. И услышавший их не в силах им противиться: мои слова всплывают из его подсознания с убедительностью врожденного инстинкта. Объяснение осталось недоказанным, но это моего брата беспокоит мало.

Но слушающий меня должен меня понимать, и тут приходится кстати моя способность к языкам.

– Ты легко убедишь меня, что Земля – плоская, как блин, и покоится на спине огромной черепахи, черепаха стоит на спинах трех огромных китов, а киты плавают в Мировом Океане, – посмеиваясь, сказал брат. 
– Николая Кузанского* ты так же легко убедил бы в обратном, – добавил он.

Самое же во всем этом главное – моя способность распространять свои идеи. Я заражаю подсознание собеседника, и у него так же неуловимо меняется тембр голоса. На время, пока он распространяет мою идею. Если же зараженный начинает пороть отсебятину, тембр его голоса становится прежним.

И так далее. От первого ко второму, от второго к третьему, к четвертому, к пятому и так – до последнего.
До последнего из тех, кого моя идея к а с а е т с я.
И в той мере,  н а с к о л ь к к о  его касается.

Неподалеку от нас с хохлом весело жульничал молодой парнишка-наперсточник. Я попросил его посмотреть, как бы в сумятице кто не спер чего-нибудь из запчастей, сваленных на дороге, и парнишка тут же оставил свою замызганную картонку и в один миг организовал оцепление.

Мужчины сплетались руками и цепью растягивались вдоль дороги; поставленная мною задача касалась в первую очередь именно их. На шум и согласное движение народа лениво подошли милиционеры, но, увидели, что распоряжаться уже есть кому, и встали в сторонке, следить за общим порядком.
Распоряжаться и командовать – эта задача их уже  н е  к а с а л а сь.

– Я бы даже назвал этот эффект "распространением информационно-поведенческого вируса", – предупредил брат, – так что будь осторожнее.
– И не заносись, – добавил он. – Знаешь, всякий талант – от бога. Один рождается Эйнштейном, а другой умеет шевелить ушами*.
– А если говорить серьезно, – сказал он, отсмеявшись моей обиженной физиономии (он-то точно родился Эйнштейном!), – то начинать нужно не с тебя. Начинать во всем этом разбираться нужно с нашей общей "матушки", как ты ее называешь.

Я напомнил, что матушка умерла.

– Значит, придется ее эксгумировать.

13.

Фару я разбил в воскресенье, а в понедельник на заводе получилось просто смешно.

На десять часов утра в понедельник было назначено совещание у директора, с одним вопросом повестки дня:
"О дальнейших перспективах завода".

Но какие могли быть перспективы? С перспективами было туго, как ноге в новом ботинке: смежники о нас забыли. Красноярский металлургический комбинат не поставил нам ни грамма листового проката (а его количество измеряется тоннами), а Усть-Усольский солеваренный – ни грамма поташа (измеряется тем же).

Но я-то был далеко от всего этого. В восемь утра как сел за свой рабочий стол, так и сидел не вставая. Мужики в курилке, наверное, обсуждают, что наша дурацкая власть вчера учудила – разгоняли перекупщиков на барахолке, – и злорадствуют: ничего у нее опять не вышло, – а я сижу и разглядываю производственные бумаги. В нижний боковой ящик стола зачем-то полез.

В ящике я нашел иллюстрированный альбом "Китайская рисовая перегородчатая эмаль в собрании Эрмитажа". Альбом мне подарили на день рождения, и на его титульном листе красовалась дарственная надпись: "Уважаемому Роману Петровичу Пузыреву в День его Рождения от коллег ОГТ" ( – Отдела Главного технолога), – с соответствующей датой (вымышленной мною тридцать лет назад) и четырьмя подписями.

Вот какое небольшое (но интересное) было у нас производство.

Сижу, вспоминаю, как мне этот альбом преподносили, и тут мои коллеги поднимаются из-за столов и дружно выходят из кабинета.

И я иду за ними, плохо соображая, куда это мы направились, а альбом так и остается у меня в руках.

Мы шли к директору на совещание. Альбом я машинально прихватил с собой. Окажись у меня в руках гремучая змея, ее я тоже бы прихватил.*

И лишь к середине обреченного совещания я стал понемногу вникать, о чем, собственно, идет речь, а тут как раз и до меня дошла очередь высказаться.

– Роман Петрович, – обратился ко мне наш директор Иннокентий Леонидович, – а ты что обо всем этом думаешь?

Что я об этом думаю?! Да если бы в тот момент мне зачитали даже смертный приговор и сказали: "Становись, полосатик, к стенке!", – я блаженно улыбнулся бы и встал, куда сказано.

И вот, встаю я с загадочным видом к щербатой стенке и начинаю усиленно переключаться на производственную реальность. Не знаю, что бы я в конце-концов ляпнул всем на смех, да Иннокентий Леонидович невольно меня спас:

– А что это за книга?
– Китайская эмаль в Эрмитаже.
– Эмаль?
– Эмаль.
– И?..
И меня спасительно понесло.

– Наш последний шанс, – уверенно говорю, – перейти на выпуск китайской рисовой перегородчатой эмали. Делать дорогие вещи и продавать с аукционов, чтобы в них вкладывали деньги. В ювелирных Красноярска ни одного обручального кольца не осталось, мне соседка рассказывала. Все золото расхватали на черный день.
– А мастеров, – продолжаю, не в силах остановиться, – кто по эмали может художественно работать, пригласим из Москвы или еще откуда. И спонсоров найдем – есть же богатые люди, особенно – за границей, они там любят экзотику. И…

И так далее. К обеду этого же дня моя идея, неудержимо распространяясь, как эпидемия, заразила заводской коллектив, во вторник – краевую администрацию, в среду – премьер-министра, а в пятницу – добралась до генерального директора ЮНЕСКО, словом, заразила всех, кого  к а с а л а сь.

Президент остался здоров. Его моя идея обошла стороной, его она напрямую  н е  к а с а л а сь.

Ну и, разумеется, все мгновенно позабывали, чья эта идея. Каждый был уверен, что это его  с о б с т в е н ная идея, родившаяся в его собственном мозгу.
Да так оно и было, если вдуматься.

И вот тогда-то я и полетел к брату в Москву, за разъяснениями и с неясными коммерческими планами в голове. На заводе я оказался лишним. Охваченные энтузиазмом коллеги делали за меня всю мою работу.

…………………………………………………………………………………………………………………………………
Про "Международный Центр прикладных искусств" наговорил тоже я. И я же придумал, чьим именем его назвать.

Когда после политеха я в первый раз прошел через заводскую проходную, первой, с кем я заговорил в цехе окраски готовой продукции, куда меня определили мастером, оказалась как раз тетя Клава, Клавдия Ивановна Свиридова, троюродная тетка моей одноклассницы Наташи.

– Какой хорошенький! – хрипло захохотала тетя Клава, материализовавшись из ядовитой атмосферы цеха.
– А ты знаешь, с кем разговариваешь? – спросила она.
– С кем?
– Со старейшей работницей завода! – гордо произнесла похмельная старуха.

 
Д Е Н Ь  В Т О Р О Й,  13.01.199...г. от Р.Х.

1.

Но ничего экстраординарного во второй день не произошло. Кое-какие события к Н-ску уже подбираются, но их осторожное со¬пение раздается пока лишь в астральных сферах. Профанам сферы недоступны, в круг же посвященных входит аспирант моего ученого московского брата. Аспирант писал диссертацию по астрономии, и его звали кав¬казским именем Адсарбек. Примерно в тот час, когда я строил свои праведные планы, вместе с моим ученым братом Адсарбек рассматривал некую сложную геометрическую фигуру, кое-как начерканную дрожащей от научного восторга рукой.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Пока я с утра валялся, дон Антонио, оказалось, тихонько поднялся, растопил печку и при¬готовил немудреный завтрак, сходив к соседям за необходимыми припа¬сами: куском сала, хлебом и яйцами (чаем и солью в буфете плесень не прельсти¬лась). Мы спали в разных комнатах, я – в своей, сразу налево от входной двери, он – в матушкиной, пройдя через кухню и нырнув на¬лево же между притолокой и выпирающим в дверной проем гладким боком холодильника, и его манипуляции с кухонными принадлежностями оста¬лись мне неслышны, но дотошный читатель все равно споткнется на важ¬ном упущении, умыш¬ленно допущенном мной только что.

Подсказка: дон Антонио не выходил с утра из дома, а дальше сами сообразите.

И за завтраком, уплетая на пару со мной яичницу, дон Антонио посоветовал мне купить что-нибудь у мастеров, оказывавших нам вчера вы¬нужденное гостеприимство. Пока мы там пьянствовали, он присмотрел вазу в стиле условного неопластицизма, что-то такое неравномерно текучее и – равномерно изогнутое во все стороны, синкластическое (о, не забудьте уче¬ного слова!). Вазу украшали косые треугольники и кривые завитки, и в Музей она не угодила: отбор экспонатов производила дирекция фабрики. Непритя¬зательный орнамент во вкусе древних китайцев – побеги бамбука, орхидеи, задумчивые синицы и тигры – пришелся бы ей больше по душе.

– Вы положите неплохое начало вашей коллекции современного искусства, – объяснил дон Антонио свой выбор.

Я засомневался, зачем мне коллекция, да еще современная. Мне и сейчас больше по душе что-нибудь попроще, Левитан там, Шишкин с медведями... В "Черном квадрате" Малевича, как ни пялюсь, ничего кроме черного квадрата я не вижу.*

– Коллекцию вы подарите родному поселку, – научил меня дон Антонио, – а коллекцией именно современного искусства она должна быть по одной простой причине.
– Диктаторы предпочитают искусство прошлого, – назвал он причину, – потому что неосознанно боятся будущего.

Я подумал-подумал и надумал, купил вазу. Автором ее оказалась единственная из мастеров-эмальеров женщина, красивая, лукавая и изы¬сканная, что-то общее было у них в лицах с моим Доном, испанским гран¬дом, исчезающе неуловимое для моего вялого нерасторопного слова и от¬четливо явленное проницательному взору завистливой души. Не по моим турецким усам женщина. Она с ним одним и разговаривала. Из этого разговора я кое-что невольно почерпнул для себя, но вот здесь как раз не уверен, что разговор об искусстве имел целью мое развитие. Цель лю¬безного разговора была стара, как мир.

2.

Таинственные сочленения земли, неверные, блуждающие в чащобах тропки, бесплодные каменистые нагорья, благодатные речные долины жи¬вут своей потаенной жизнью, пронизанные сетью чувствительных нерв¬ных окончаний. Незримыми каналами окончания связаны с кошмарным живым существом, дышащим под наружными покровами Мироздания, и   

И так далее, о тысячеглазом божестве, которое пялится на нас со звездного неба, отложив на время игральные кости. Ха-ха, Эйнштейн!* Эту древнюю игру Бог предпочитает всем другим играм. Ему должно быть скучно иг¬рать даже в карты, Ему-то точно открыт тайный ход мастей в замусоленной колоде. Он даже в домино не играет. Детские уловки шестигран¬ных кубиков наверняка забавляют его больше.

О тропках я к тому, что мастера-эмальеры, собранные в Н-ск со всего света, в тщетных попытках объяснить себе необыкновенный творческий подъем, охвативший их с первых дней пребывания в таежном сибир¬ском поселке, наверняка обращались к древнейшему пра-мифу о Небе-Отце, оплодотворяющем Матерь-Землю. Каждый на свой лад, варьируя этнографический субстрат – африканский, англо-шотландский, средне-верхне-немецкий (мудреные немцы, народ педантичных резонеров и мрачных гениев!), но оставляя в неизменности ядро мифа – метафизический кои¬тус. В однообразных таежных ландшафтах они наверняка выискивали некие видимые глазу последствия этого плодотворного, и для творчества тоже, соития. (Страшно представить, как все тряслось бы, происходи оно и на самом деле!)

Наша лукавая собеседница тоже совершала долгие прогулки по окрестностям, присматриваясь и прислушиваясь к потаенной жизни простран¬ства, в котором очутилась. Что ей оставалось? И в страшном сне не могло ей привидеться, что леденящими душу восторгами творчества она обязана чернявому усатому недоростку, пришлепнувшему перед ней толстенькой, по¬хабной, блекло-зеленой пачкой в купюрах по двадцать долларов.

– Знаете, – сказала она, с грустью посматривая на проданную вазу, – в старину девушки-кружевницы обречены были на вечную девственность. Чтобы в кружевах не было ничего земного и плотского, а была одна лег¬кость и прозрачность девическая.
– И я понемногу становлюсь такой старой девушкой, – невесело пошу¬тила она. – Как лишенная моря Афродита. И предстоит мне увянуть в оди¬нокой своей постельке…

По древнегреческому мифу, искупавшись в море, Афродита возвращала себе утраченную девственность и вновь не в силах была устоять пе¬ред своим опытным девичьим любопытством, опьяненная ароматом цветущих араукарий и шумом прибоя. К шуму прибоя, сдается мне, развратная богиня прислушивалась постоянно.

Муж художницы, полнокровный красивый еврей, великолепный представитель древнего народа, остался в Москве, а она не могла уже опьяняться цветущим багульником. Единственная ее дочь тоже в Сибирь не по¬ехала. Она выскочила замуж за границу, как я решил – по брачному объявлению.

– В Италии теперь моя доченька, – продолжила художница. – Одно мне, выходит, останется на старости утешение – детишки мои способные.

Она имела в виду своих учеников из школы-студии, краснощеких, белобрысых, ясноглазых мальчишек и девчонок, каждый день открывавших для себя лукавую красоту вещей и мира.

– Художник обречен на вечное одиночество, – сказала она. – Мы все обречены на одиночество.

Она имела в виду собратьев по цеху, искушенных мастеров с изъеденными кислотой руками. Ни у кого из тех, кто собирал их по всему миру, не достало ума до¬думаться, что и жен, детей и престарелых родителей мастеров тоже нужно пригласить (не все из них были европейцами, и одинокая старость родите¬лей, оставшихся на родине, угнетала их сильнее, чем непривыч¬ные климат, ландшафт и пища.

И друзей. И родителей, детей и жен этих друзей, то есть все население Земного Шара в конце концов.

И вот дословное начало небрежной, бездумной фразы, решившей их судьбу:
– Пригласим лучших в мире, кто по эмали может работать, пускай все бросают и валят сюда.

Мастера все бросили и приехали, не имея против моего вируса врожденного иммунитета.

– А если вам вернуться в Москву? – осторожно предложил я.
– Зачем? – удивилась она. – Вернуться нельзя никуда.
– Да и работается мне здесь как никогда прежде. Место здесь, видимо, особое, – задумчиво сказала она. – Загадочное место.

Загадки никакой нет. Привожу дословно конец фразы:
– Работаться им тут у нас будет – м-м-м!

Научно установленный факт:
Если человеку внушить под гипнозом…
И так далее.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Для тех, кто не боится сломить головы. На историческом совещании у директора я не знал, что секрет рисовой перегородчатой эмали навсегда утерян и, значит, его придется открывать заново.

Если человеку, отроду не бравшему в руки гантелей и не наделенному от рождения атлетическим сложением, внушить как следует, что он – чемпион-тяжеловес, с литрами крови в чудовищных мускулах, слабому сердцу станет очень неуютно в груди гиганта, и одним любителем выходить на ярко освещенную сцену станет меньше.

К счастью, задача открывать утраченный секрет коснулась человека, специально созданного для решения таких задач.

3.

Я – не гигант. Когда я попробовал оторвать синкластическую вазу от пола, облапив ее, словно вступая в борьбу с пьяным цыганским медведем на сель¬ской ярмарке, возникла нужда в дополнительных объяснениях, почему на¬чало коллекции должно быть таким тяжелым. Я их получил.

– Отец-Император, – произнес дон Антонио. – В эту работу вложена красивая жертвенная душа, и оценить ее в должной мере способны лишь вы.

И так далее. И тут же – исторический анекдот:
Мату Хари, обольстительную женщину (облыжно обвиненную в шпионаже), спросили, какое волшебное средство, чудесный золотой ключик, так легко открывает перед нею заскорузлые сердца дипломатов и военных ат¬таше.
– Самая грубая лесть, – ответила Мата Хари.*

Грубой лестью дон Антонио подсластил горькую пилюлю, играя свою роль бдящего секретаря. О жертвенной душе должна была услышать лукавая художница, а "Отец-Император" – относился ко мне. Впервые с тех пор, как мы покинули Свербрукенен, он произнес мой титул. Пора возвращаться, дескать. Великие дела заждались.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Информационная подборка, составленная за три дня до моего первого визита в Н-ск. Подборка проливает свет на некоторые предшествовав¬шие визиту обстоятельства, оставшиеся в тени. Что ж, Лука тоже наверняка не все написал об Иисусе, о чем знал или догадывался.

10.01.199... г.
CNN. 3:00 a.m.: От нашего корреспондента в Булграде поступило срочное сообщение. Неизвестной террористической группой захвачено зда¬ние греческого посольства. По не уточненным сведениям, в посольстве нахо¬дятся посол Греции и его семья. Сведений о жертвах нет, так же как и обо всех обстоятельствах инцидента.

TBS. 3:40 a.m.: Стали известны обстоятельства захвата посольства Гре¬ции в Булграде. Группа переодетых в национальные костюмы террори¬стов, приблизительно в двадцать человек, ворвалась в ограду посольского особняка, используя в качестве живого щита захваченных на улице про¬хожих, праздновавших национальный праздник Русалий. Среди террористов – несколько женщин. С террористами ведутся переговоры.

CNN. 4:20 a.m.: Представитель булградских спецслужб сообщил, что террористическая группа, захватившая здание посольства Греции в Булграде, принадлежит к Фронту Активных Действий за независимость Со¬гдианы. Представитель отказался прокомментировать информацию, что бул¬градские спецслужбы удерживают так именуемого "отца-императора" в отеле, чтобы не допустить его встречи с террористами, якобы настаивающими на ней.

Reyter. 4:40 a.m.: Поступили сообщения о первой жертве инцидента, происходящего в Булграде. Ею стала одна из террористок, совершившая са¬мосожжение на крыше посольства. Эксперты считают, что террористы из¬брали именно такой способ добиться встречи с так именуемым "отцом-импе¬ратором".

ТBS. 7.00 a.m.: Министр иностранных дел Турции заявил на пресс-конференции в Анкаре, что решение согдианской проблемы зависит ис¬ключительно от правительств Турции, Ирана и Ирака, но в любом случае о создании независимого согдианского государства не может быть и речи. С аналогичными заявлениями выступили также посол Ирака в Булграде и пресс-секретарь президента Ирана.

Reyter. 7.20 a.m.: ... произошло второе самосожжение, совершенное женщиной-террористкой. По неподтвержденным сведениям, так именуемый "отец-император" находился уже в помещении посольства.

Я там уже находился. Через оцепление меня провели какие-то спецагенты.

– Мы поклялись на Коране, что сожжем себя, пока вы не пообещаете, что добьетесь для Согдианы государственной независимости, – заявили мне террористы, и меня осенило предчувствие, что отныне мне при¬дется возить с собой грузовик огнетушителей.

4.

Покупку синкластической вазы мы немного обмыли армянским коньяком. Когда моя похабная пачка купюрами по двадцать долларов была перенесена куда-то вглубь мастерской, я предвкушающе потер руки, намекающе приподнял брови и приоткрыл рот, но мои невысказанные, но очевидные намерения встретили предусмотритель¬ный отпор. Мне было мило заявлено, что мы гости и обязанность соблю¬сти обязательный ритуал лежит на хозяйке и у нее имеется нечто, нужное для отправления ритуала. Я был зачарован плавными извивами ее речи, улыбкой, словно намекающей на возможность каких-то новых отношений между нами, не таких корыстных как только что, и безвольно и радостно пожертвовал ради нее самолюбием нувориша.

Дон Антонио вел с нею элегантную беседу о мужском и женском началах в искусстве, а я расхаживал по мастерской – развязный пролетарий в храме искусств, скучающий, обманутый, готовый к неправому раздражению, не знающий, чем себя занять.

– Это моя заграничная доченька, – заметив, что я пялюсь на фотографию в рамочке, висящую отдельно, художница не договорила мысли, что иногда за работой она пытается представить себе, как она выглядит на мужской взгляд:
– Вот, ножка у нее маленькая...

Красивая у нее дочка, ничего не скажешь, красива внутренней сложной красотой, скрытой за простыми чертами лица. Каждое движение души людей с такими лицами подкупает своей безыскусностью и силой, мягко подчиняет себе любого, каким бы чурбаном он ни был. На фото заграничной дочке было лет семнадцать, въяви я увижу ее через три дня, двадцатилетнюю, отчаявшуюся, убитую неотвратимой бедой, увижу ее еще много позже, спокойную и счастливую, но всегда я буду видеть одну и ту же женщину – стойкую, отважную и приветливую.

– …И нельзя ей такой маленькой ножкой месить сибирские сугробы, – продолжает наша художница, – а можно лишь иногда пробежаться по свежему снежку. А у мужчины – нога большая, потная, в грубом раскисшем башмаке, он ведь – добытчик, воитель…

Я пошевелил пальцами ног в скользких носках и невольно принюхался. Первые гоминиды наверняка могли выслеживать друг друга по запаху, принюхиваясь к траве, примятой босыми ступнями соплеменника или врага.

– А это мы сфотографированы сразу после того, как у нас получились первые настоящие образцы нашей китайской эмали, – прерывается она, объясняя следующую фотографию, привлекшую мое рассеянное внима¬ние.
– Но на фотографии нет того, кто раскрыл главный секрет. Никак не могли его уговорить. Вы его знаете, он вчера был с вами. Это Толя. Одно время он пропадал у нас сутками. Его жена, неистовая женщина, даже при¬ревновала его ко мне… Наташа ее, кажется, зовут.

И завершает свою мысль: за работой она смотрит на саму себя как смотрел бы на нее мужчина и пытается воплотить это мужское представление о себе в своей работе.
– Удивительная смесь получается, – говорит. – В эти редкие моменты я ощущаю себя немного андрогином, целостным человеком, еще не разделенным на мужчину и женщину.

Дон Антонио упомянул обоих Адамов, Ветхого и Нового*, художница поинтересовалась, не жалко ли ему ребра, пожертвованного Ветхим Ада¬мом на сотворение женщины, дон Антонио сделал недоступное мне тонкое остроумное замечание, и со странным чувством я вспоминаю сейчас этого ящера, поводящего большой шишковатой головой с немигающим взгля¬дом, ведущего любезную беседу о себе самом, и бедную Тамару, соблаз¬няющую холодного, снисходительного, любопытствующего Демона.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Главный секрет рисовой перегородчатой эмали – в присадке к исходному сырью. Высушенные на солнце птичьи кости надо истолочь со слюдой в равной весовой пропорции, прокалить на открытом огне, десять ночей в полнолуние выдержать в крепкой мочевине, вновь высушить и истолочь с панцирями крабов-дайцзун. Древние китайцы душили, должно быть, быстрокрылых небесных ласточек, и рецепт Толика наверняка их оскорбил бы. Толик сворачивал шеи голенастым хохлаткам. Как он додумался до секрета, Толик, разумеется, объяснить не мог. Теперь в подобных ситуациях он мудро отмалчивается или сводит к абсурду научные обороты, почерпнутые из лексикона собеседника же, к примеру: "позитрон-электронный переход должен переходить", "аннигиляция не соответствует" и проч. Но сам комизма подобных объяснений не видит. Как-то ему преподнесли свеженький первый экземпляр "Анатолиады"*. (Ох уж эти французы, нация пересмешников, мало им Вольтера и Библии в карика¬турах!). Толик перелистал книжицу, задумался, покраснел, и у него вырва¬лось: "Что это за прикол такой?". Он не сумел сразу решить, усматривать ли в подарке насмешку или, напротив, лесть. Да, но это произошло позже, а в то время он еще стремился быть понятым. Как я могу реконструировать его объяснения, они бодро начинались с уверенного: "Да вот, вижу я, как она белеет... ("белеет" – эмаль на репродукциях из моего дареного альбома),– а далее следовала цепочка междометий, перемежаемых непереводимыми русскими идиомами. В конце концов идиомы предназначались самому во¬прошавшему, не понимавшему очевидного.

– Толя даже не замечал, как начинает меня материть! – смеялась наша лукавая собеседница.

Могу, кстати, дополнить "Анатолиаду" подлинным случаем.
Незадолго до моего отъезда из Н-ска у нас в бухгалтерии вышел из строя компьютер. Ремонтировать его позвали Толика. Разницу между компьютером и телевизором в Н-ске и сейчас мало кто видит.

На следующее утро Толика спросили:
– Толик, ты рядом с этим агрегатом стоял хотя бы раньше?
– Нет.
– А как же тогда?..
– А чего тут? – удивился Толик. – Механическая вещь!

(Года через два компьютер разберут в специальном институте и со¬ставят отчет. В отчете я не найду ни одного знакомого слова, кроме, разумеется, предлогов, союзов и обрывков фраз, типа: "… при замене… функции… приобретают обратное значение, что компенсируется…", или: "… возможность изготовления… в кустарных условиях представляется невозможной", или еще: "Данный процесс может происходить лишь с нарушением второго начала термодинамики." Что сие означает, мне потом объяснят. В своем сарае Толик за ночь состряпал маленький perpetuum mobile.)
…………………………………………………………………………………………………………………………………

"Анатолиаду" Толик сразу же всучил мне, чтобы не держать ее в руках, и вот анекдот из нее:
Назначенный на должность Главного космического конструктора, Толик принял на работу человека с четырьмя классами образования и поручил ему заведовать лабораторией дисперсионно-вакуумного литья.

– Зачем вы это сделали? – спросили его.
– Чтобы не говорили, что самый необразованный человек в нашем департаменте – это я, – ответил якобы Толик.

5.

Пора о Наташе, его супруге. В семнадцать лет она бежала из дома (и из десятого класса) с веселым хохлом-летчиком, непонятно как залетевшим в Н ск. Родителям она оставила записку, написанную самым бешеным слогом*. В записке она сообщала, что уезжает с Колей в Ашхабад, а когда родители ее простят, пришлет им подробное письмо. Заикнись она о замужестве, отец запер бы ее в чулане. Веселый летчик, по его словам, летал в небесах Средней Азии, но из Красноярска они полетели не в Ашхабад, а в Киев. И в Киеве наконец выяснилось, что молодой муж расхаживает в наглаженной спецовке по взлетно-посадочной полосе Киевского аэродрома. Франтоватый летчик оказался авиатехником и любителем бескорыстно приврать: он должен был сам видеть, что Наташа бежала бы с ним, будь он даже зоотехником: женщинам по сути ведь все равно, чем занимаются их мужчины. Из Киева Наташа написала разведочное письмо своей тетке тете Клаве, с просьбой подготовить родителей к примирению, и стала вживаться в новую семью. Через месяц она освоилась с положением молодой, красивой и счастливой невестки в большой дружной семье и решилась писать родителям покаянное письмо с приглашением на богатую украинскую свадьбу, и тут ее саму настигло письмецо от тети Клавы. Пьяненькая тетя Клава неразборчиво упрекала племянницу, что та не прилетела на похо¬роны родителей, и давала путаный отчет, как она распорядилась с небога¬тым наследством: тетя Клава осталась единственной близкой родней Наташи; где-то жили еще троюродные брат и сестра, но связь с ними прервалась во время войны. В неразборчивых упреках маячили стыд и обида родителей, крысиный яд, изношенное отцовское сердце, и причиной смерти роди¬телей Наташа сочла себя. С тех пор она и сама не писала в Н-ск, чтобы школьные друзья и подруги ее забыли, и из Н-ска не получала писем. Школьные друзья и подруги вычеркнули ее из списка знакомых обитателей Земного Шара.

Через три года возмужавший Толик отправится на ее поиски, придет к тете Клаве и услышит, что тетя Клава адрес потеряла.

– Но она в Ашхабаде? – уточнит Толик. Романтическое бегство долго еще обсуждалось в поселке, но Толик хотел получить точные сведения.
– В Ашхабаде, в Ашхабаде...– с облегчением подтвердит тетя Клава, и Толик отправится к бабаям в Туркмению.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Приведу еще один малозначительный разговор второго дня.

Мы выходили из мастерской, с некоторым трудом унося заколоченную в ящик вазу, и дон Антонио заметил:
– Мне кажется, все русские свято уверены, что гора Арарат находится в Армении.
– А где тогда? – удивился я.
– Гора Арарат находится на территории Турции, Отец-Император. На территории Армении она находилась во времена государства Урарту. А вас ввела в заблуждение коньячная этикетка.

Вопрос: Что за этим замечанием стояло?
Ответ: Выяснится через два дня.
А тогда я лишь усмехнулся про себя: совсем, дескать, мой дон отвязался, начал уже меня подкалывать.

И еще подумал, что он ненавязчиво совершенствует мои знания по части всемирной истории. Я слишком поздно пошел в школу и стать по-настоящему образованным человеком не успевал в любом случае. В школу я пошел как Ломоносов, в четырнадцать*.

6.

А до четырнадцати меня учили примерно так:
– Эй, малек! Сюда греби. Я научу тебя находить дорогу по звездам.

Это капитан сухогруза, старый морской волк с задубевшим на северных ветрах лицом, решает поучить меня звездной навигации, пока нас с матушкой несет от Певека до Диксона по Северному Морскому Пути.
Очень многое из астрономии и кое-что из начал алгебры в голове у меня остается.

Или:
– Рома (то есть я), слушай и запоминай на всю жизнь:

Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.

А это один бывший зэк, туберкулезник с пауками на коленях, выводит меня на низкие болотистые берега хмурого осеннего Амура и читает стихи. Пауки означают "Никогда не вставал на колени", и половину своих сроков мой учитель провел в холодных карцерах. Великую русскую поэзию он любил как мечту о свободе. (Правда, был уверен, что бессмертная песня – "В тайге зимой балдоха* светит, но не греет" – переделка стихотворения Пушкина. Тогда ли я услышал "Нам не дано предугадать...", или эти строки поразили меня позже – однозначно утверждать не могу. Слишком велик со¬блазн усмотреть тут мелочные экзерсисы провидения.)

С той поры завывания чтецов-декламаторов, провозглашающих бархатными барскими баритонами: "Я мало жил и жил в плену!..", – оставляли меня равнодушным. Радиофицированной любви к свободе я уже не доверял.

Или еще так меня учили:
– Хубуун, ир наша. Байгалэй дуурэнэй дуушалан...
То есть:
– Мальчик, иди сюда. Сначала кладешь потник…

И так далее. А это уже бурят-гуртовщик (– Зун-Мурино, зимняя степь, слепящее солнце, пронизывающий ветерок, теплая спина лошади, смешливая сверстница со странным на русский слух именем) учит меня седлать лошадь и попутно – бурятскому. К тому времени, как мы с ним перегнали табун на зимние пастбища в Ахалике (это уже в Монголии), с лошадью я обращался, как потомок Чингис-хана, а по-бурятски говорил не хуже своих бритоголовых раскосых сверстников.

Да чего там, гораздо лучше! Моей чудесной способности открылись все те возможности их родного языка, о которых мои малограмотные наставники и подозревать не могли. (Начнись наше странствие лет на сто раньше, осядь мы на постоянное место жительства в Верхнеудинске, и стань я толмачом, писарем, чиновником, имеющим склонность к изящной словесности и просвещению инородцев, стоять бы моему памятнику в центре Улан-Удэ. Ме¬стный заслуженный скульптор вылепил бы из меня Кирилла и Мефодия в одном лице и на азиатский лад, слегка раскосого и скуластого. Возможно, моим именем назвали бы даже какой-нибудь педагогический институт.)

Словом, каждый, с кем мы сталкивались в нашем с матушкой странствии, всю душу вкладывал, чтобы научить меня тому, что сам умел и любил делать, что сам знал и во что верил.

Из меня вышел бы чудный проходимец! Я мог бы запросто выдать себя даже за маркшейдера. Дядя Веня извел несколько коробок дорогих цветных ка¬рандашей, мастеря модели разных способов крепления горных выработок и объясняя недостатки и преимущества каждого из них. "Косой угол" строится быстрее (– полкоробки), но применим только в каменистом грунте, зато "немецкий домик" (– профессиональный жаргон, память о наших вторых после греков учителях, мастеровитых немцах), требующий труда и терпения (– целых две коробки), надежен в гиблых плавунах.

Ну и, разумеется, будь я азартен, отпуска я проводил бы в Сочи. В карточных играх, требующих трезвой головы, везения и расчетливой наглости, секретов для меня нет. Разные люди попадались нам с матушкой. Об этом в моем житии не прочесть.

И, с любопытством усевшись за школьную парту, я с удивлением обнаружил, что по части общего кругозора своих скучных правильных учителей я намного превосхожу.
И одноклассников, особенно в самом сокровенном и актуальном для них знании. Нужно помнить, какую добродетельную, безжалостную, оскопленную эпоху я невольно описываю.

И вот, как-то одна из моих одноклассниц решила для пробы поцеловаться с мальчиком, для пробы из всего нашего восьмого-"а" она выбрала меня. С виду я оставался чистеньким, ухоженным, ушастым, смирным хороши¬стом, и никто не мог предположить, что мое детство и раннее отрочество прошли на вокзалах, в портовых закутках, на речных пристанях, в поездах дальнего следования, в компаниях грузчиков, бичей, вербованных, припортовой и привокзальной  шпаны, спецпоселенцев, лесорубов и, понятно, их верных непутевых подруг. Когда я достиг нужного возраста, подруги тоже принялись учить меня тому, что сами умели и любили делать, и в ходе на¬шего первого незаконного свидания Наташа испытывала крайне противоречи¬вые чувства и ощущения. Я потому и удостоился ее выбора, что при всей моей ушастой наружности взгляд у меня был не по моим пятнадцати годам мужским. Но все равно она не собиралась заходить со мной так далеко. Первое наше незаконное торопливое свидание произошло на квартире тети Клавы, когда она уезжала в Красноярск проведать супруга Николая Виленовича, он лежал там в больнице с почками.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

После второго свидания напуганным, смущенным, растревоженным оказался я. Горячая, опытная женщина, памятная мне умной красивой девочкой, умело шарила по моему телу руками, жадно, со всхлипом всасывалась в меня, урчала от наслаждения и сыто откатывалась, получив свое и на время ублажив меня. Наташа превратилась в непредска¬зуемую про*****, не имеющую за душой ничего, кроме рухнувших надежд. Второе наше свидание произошло там же, где первое – у тети Клавы. После своего возвра¬щения из Киева о стервозную тетю Клаву Наташа могла вытирать ноги, сама не понимая почему. 

И вот, вернувшись домой с заколоченной в ящик вазой, я обнаружил в дверях записку без подписи: "Жду тебя в семь часов у тети Клавы. Дорогу ты помнишь."

"Помнишь" было трижды подчеркнуто.

До позднего вечера я мотался по квартире, не зная, бежать ли к тете Клаве или из Н-ска, все бросив. Возможные проявления страсти, вдруг вспыхнувшей в Наташе, нелепые и унизительные, меня пугали. Жалкое подобие душевного равновесия я вернул лишь старым, как и сами рукастые гоминиды, способом. Изменил строптивой действительности с послушливым воображением. Измена произошла в некоем дощатом строении общего пользования во дворе.

Тут кстати будет разрешить одно вероятное заблуждение, могущее возникнуть у вдумчивого читателя. Занудную биологическую книгу, с упоминания которой я начал эти записки, я почитывал без каких-либо особых целей, в весьма специфических обстоятельствах – в том же самом дощатом строении. Пускай это будет натурализм, но мой организм всегда функционировал с точностью швейцарского хронометра. Отдавая ежеутреннюю дань физиологии, я и коротал время за ее выборочным чтением, благо, освещение позволяло. На дворе стояло лето. Смысл прочитанного сразу же терялся для меня во мраке гнусных штампов, посредством коих в те годы легко было истолковать любую загадку затейницы природы, удушив трепещу¬щую загадку борьбой с вейсманизмом-морганизмом, и запечатлелся в памяти лишь пассаж о средней длине тела мужчин-европеоидов.

Швейцарской точности физиологических отправлений мой организм не утратил до сих пор, что для человека моих лет весьма подозрительно. Другой вопрос – как книга попала в специальный ящичек на стенке, никто в нашем околотке подобных книг иметь не мог, но тут уже придется вторгаться в область совпадений и закономерностей, по которым живут неодушевленные вещи. Это занятие не для меня. С меня хватит одушевленных за¬кономерностей.

 
Д Е Н Ь  Т Р Е Т И Й . 14.01.199...г. от Р.Х.

1.

День выдался экстраординарный, но начался он с проблемы прозаической. Проворочавшись ночь, под утро я твердо решил, что хватит мне быть дураком с помытой шеей, которого и не думали звать, а он пришел, чему-то своему громко радуется, брызжет слюной и с любовью смотрит на хозяев. Не то, конечно, чтобы флаги и детишки с цветами в мою честь, а тридцать как-никак лет было мною здесь прожито – не три недели!, больше половины жизни здесь прошло, и вот я приехал – и что? Никого не обрадовал, никого не удивил, и сам будто не уезжал. Как-то смутно стало у меня на душе после пустого и ничтожного вчерашнего дня.

Но пока нужно было как-то дотащить нашу вазу до самолета. Можно было, конечно, позвонить на завод, чтобы прислали машину, но я был обижен.
А проблема решилась просто. Очень кстати заявился Толик.

 – Вот, проводить... – сказал он, отводя глаза и увидев сумки у порога. – Донести что...
Услужливый Толик.

Мы спустили ящик с вазой вниз, Толик поймал машину и договорился с водителем о таксе. С начальником порта уже я решил с посадкой на борт до Красноярска, но лишь минут через двадцать маетного ожидания Толик заговорил целенаправленно, до этого он говорил ни о чем.

– Петрович, ты северное сияние видел?
– Видел.
– Хорошо бы посмотреть...
– Посмотришь, может, еще... – я подумал, а не свозить ли мне Толика в Лапландию?
– В последний раз на широте Н-ска северное сияние наблюдалось в июне девятьсот восьмого года, после падения Тунгусского метеорита, – попытался вступить в разговор Дон Антонио. – Есть гипотеза, что это был не метеорит, а инопланетный космический корабль, потерпевший аварию.
– А в Гималайских горах бывал? – Толик не поддался. Или не понял "гипотезы", и тарелка пришельцев просвис11000002222тела мимо.
– Рядом постоял, – сказал я, имея в виду Гималаи.
– Про Шамбалу ничего там не слышал?
– Про что?
(Одного вопросительного знака тут достаточно: "Шамбала" ничего мне не говорила.)
– Там в горах место есть такое, – сказал Толик. – Они оттуда всем заправляют.
– Кто?!!
– Одна баба, говорят, сбежала оттуда, и за ней потом всю жизнь гонялись.

Я малодушно промолчал. Всей глубины Толиковых прозрений я не пожелал увидеть. Я увидел случайное совпадение. Толик начитался бульварных газетенок, решил я, но сам не понимает, о чем толкует. Сейчас я мог бы возразить, что преследовать матушку – это уподобиться Ксерксу и высечь море*, но и Толик бы меня не понял, и сам я про Ксеркса ничего тогда не знал.

Объявили прибытие самолета.

– Ну что, взялись?.. – потянулся я к ручкам на ящике. Я решил укрыться от скользкого разговора в самолете.

И Толик перешел к главному, ради чего и заявился ко мне с утра, чтобы не упустить меня.
– Слушай, Петрович, уезжаю я отсюда.
– Ну.
– Не могу больше смотреть на этих психов.
– Куда?
– Ты моей скажи, чтобы она со мной поехала! – гнул свое Толик. – Тебя она послушает. Я тоже был на том совещании. Ты заговорил о китайской эмали.

Толик обладал врожденным иммунитетом против моего вируса.

– Так не успею ведь... – неуверенно сказал я, опасаясь, что Толик попросит меня отложить отъезд.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Примерное количество таких как Толик мой ученый московский брат прикинул с самого начала. По его подсчетам их получалось целых два миллиона триста тысяч. Когда я усомнился: если он не знает (и не желает знать), как это у меня получается, и так далее, – он усмехнулся:

– Ты химическую формулу бензина знаешь?
– Ну,.. бензол… – начал я припоминать. – … Три-нитро…
Органическую химию я в институте изучал.
– Но на машине все-таки ездишь, – заключил брат.

Банальная аналогия меня не убедила, он терпеливо вздохнул и заговорил:
– Один альбинос приходится в среднем на четыреста шестьдесят восемь мышей, пятьсот девяносто семь крыс, семьсот с чем-то кошек, в том числе львов, и тысячу девятьсот пятьдесят обезьян и людей; сколько в среднем нужно человек, чтобы появился любитель задавать вопросы, ответа на которые он все равно не поймет, пока, к сожалению, не подсчитали. В популяционной биологии эта закономерность называется еще кривой самостабилизации сложных систем…

Больше ничего не помню, хотя там было еще много чего дальше: если мой ученый брат брался что-либо объяснять, то объяснял до конца.
– Если я не могу за двадцать минут объяснить сложную научную теорию первому встречному солдату, – однажды сказал он, – значит, в этой теории я сам ничего не понимаю*.

Он кокетничал. Нет таких теорий, в которых он бы ничего не понимал. Только не всегда он брался объяснять их солдатам.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– А ты через кого-нибудь передай! – подсказал Толик. – Я только вчера додумался, как это у тебя выходит. Ночь не спал.
– Да вон, через тетку, – потерял он терпение. – Она где-то рядом живет. Я ее часто встречаю. Вон, остроносая.

И я подозвал указанную тетку с острым лисьим личиком, и сказал ей: пускай она немедленно разыщет Толикову жену, которую зовут Наташа, и скажет ей, что она должна ехать за мужем, куда бы он ни отправился; зная вздорную Наташу, от себя я добавил, что отныне она должна во всем слушаться мужа.

– Хоть в Африку, хоть в Антарктику! – заострил я смысл сказанного.
– А как же! – радостно согласилась тетка.
И повторила для верности:
– Хоть в Африку, хоть... Куда-куда?

Неудобопроизносимая "Антарктика" затерялась в девственных глубинах ее сознания, не найдя в нем отклика узнавания.

Вот почему я прост, как Ленин. С простыми людьми я всегда разговаривал на одном языке.

– Давай-давай, иди! – поторопил ее Толик, и тетка, лавируя между чемоданами, исчезла.
– С меня – бутылка! – пообещал Толик, и я вдруг предложил:
– А то поехали со мной!
– А чего я там не видал? – резонно возразил он. – У тебя своя жизнь, у меня – своя.

Мудрый Толик.

– Как знаешь, – согласился я. – Ну что, взялись?

И Толик в первый раз за весь начавшийся день прямо посмотрел мне в глаза.
– Петрович, а ты кто? – спросил он.
…………………………………………………………………………………………………………………………………
Я не ответил. Произошло первое экстраординарное событие моего первого визита в Н-ск.

Пассажиры, прилетевшие из Красноярска, втягивались гуськом в зал, и я вдруг увидел среди них хорошо знакомое мне лицо. Наши взгляды пересеклись, и со стороны могло, наверное, показаться, что кто-то легонько толканул меня в лоб.

На знакомом лице прилетевшего тоже образовалось выражение крайнего удивления. Он отделился от своей компании и направился ко мне.

– И что ты здесь делаешь? – поинтересовался он.
– А ты что здесь делаешь? – в тон ответил я.
Иногда мой московский брат мне хамил, и уж тогда-то я в долгу не оставался.

2.

Он прилетел не один. Следом за ним от прилетевших отделились четверо таких же. Мужчины различались между собой возрастом и наружностью, но на их лицах в равной пропорции были смешаны многолетняя пресыщенность дорожными впечатлениями и опытное усталое любопытство. Не сговариваясь, они составили сумки в одно место, и, оставив для охраны молодого кавказца, быстро рассредоточились по залу, как спецназовцы. Один направился к киоску "Союзпечати", второй – к расписанию автобусов, третий – еще куда-то. Представить мне своих спутников брат явно не желал, и я поспешно решил, что он меня стыдится, и в отместку представил Толику его самого:

– Это мой брат. Он очень умный. Его знают во всем мире. Он великий ученый, ему два раза давали Нобелевскую премию.
– Толик, – сам представился Толик, а мой ученый брат, брат – дважды лауреат, слушая, как я его превозношу, жмурился от удовольствия, как кот на сметану, к моей досаде. За что Лауреат получил свои премии, я тогда еще не знал. Уже во время нашей первой встречи, за ужином, я поинтересовался, за что ему дали премию по биологии (в физику я спрашивать не сунулся, биология вроде попроще – тычинки там, пчелки, пестики), да он так на меня посмотрел, что я и сам сразу уразумел, за что.

За то, чего мне никогда не понять, да. И я закурил у них за столом, стряхивая пепел в тарелку.

– Моих спутников нужно устроить в гостиницу, – поставил Лауреат меня в известность.
– А ты куда? – на всякий случай уточнил я и вдруг услышал:
– Как куда?! К тебе.

Слава богу, я не стал прибедняться, что у меня нет удобств и ему придется спать на раскладушке; что дон Антонио будет по-прежнему спать на матушкиной кровати, я решил сразу же.

И я не мог взять и отправить в гостиницу и его тоже. В завершение нашего второго разговора в Москве он все-таки предложил:
– Ну-ка, скажи: дважды два – шесть.
– Дважды два – шесть, – сказал я.
– Пять! – засмеялся он, и лишь после этого ушел спать, оставив меня размышлять о значении слова "эксгумировать" и пределах своих возможностей. У всех моих пятерых братьев и одной, как минимум, сестры тоже врожденный иммунитет против меня.

Она предусмотрительна, затейница-природа, она любит все уравновешивать.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Брат, не торопясь, обошел нашу с матушкой квартирку, заглядывая во все углы.
– У меня развитый ориентировочный рефлекс, – сообщил он.
– А-а...– сказал я.
– А где кошка? – он похлопал рукой по теплому боку пузатой печки. – Сдохла?
– Кошка?! Какая?
– Сибирская, мохнатая, дремучая, – рассмеялся он. – Ходики "тик-так", кошка "мур-мур"! Ты подари мне потом свои ходики на память. Раритет!

Кошки у нас не было никогда. Матушка не любила кошек. "Они такие мягкие, бр-р-р!" – со смехом передергивалась она, если заходил разговор о кошках. Синица у нее на плече тоже не сидела, как принято в ее иконографии. Птиц она под старость боялась. "Если в окно залетает птица, – сказала она однажды, – это к смерти. Перед моей смертью и к нам залетит какая-нибудь".

За день до ее смерти к нам в форточку и вправду залетела большая красивая птица с хохолком и длинным хвостом. Матушка уходила в магазин и не видела, как птица металась под потолком, пока я гонял ее шваброй. Она попыталась залететь обратно, и я испугался, как мальчишка. "Пошла отсюда на х..!" – кричал я, размахивая шваброй в окно. Желая позже разъяснить ее, я зашел в Москве в Зоологический музей и установил: к нам залетал большой африканский козодой, в наших северных широтах он не водится.

Осмотревшись и отсмеявшись, брат присел к столу и умолк, вроде как задумался. Я помыкался по кухне и тоже сел напротив.
– Вот как мы сделаем, – заговорил он. – Соберем главных из Красных Бригад, Роте Армии Фраксьон, ЭТА, ИРА и прочих кровавых аббревиатур… И ты им скажешь, что решишь все их проблемы, пускай они к тебе больше даже не приближаются с бензином...

Сославшись на ЦРУ, БФР и Интерпол, я выразил сомнение, что нам вообще удастся их собрать.

– Ты недооцениваешь нашего толстячка Винченцо, – усмехнулся Лауреат.

Уже, сообщил он, назначено место и время встречи: главные террористы соберутся через неделю в Женеве.
– Они соберутся на Первый Учредительный Конгресс любителей певчих индюшек, – вновь усмехнулся он.
Поддавшись его навязчивым усмешечкам, я тоже усмехнулся.

– А перед ними выступят ученики Килгора Траута, – сообщил брат. – Возможно, что и наша неповторимая сестрица тоже прилетит в Женеву покудахтать. Для пробы, если удастся ее уговорить.

Я усомнился, зачем это нужно, хватит одних учеников.

– Из принципа, – сказал Лауреат. – Шутка должна дошучиваться до конца.
Своей последовательностью он меня просто пугал иногда.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Далее мы разговаривали, отводя друг от друга взгляд, как подростки.
– Ты знаешь, где она сейчас? – уточнил Лауреат.
– Ну, в Америке должна быть...
– Она в твоем замке. Ухаживает за атаманом. Наша сестрица наконец влюбилась. Надо ее поторопить.
– Ну.
– Ну и поторопи.
– Да ты же ее знаешь!..
– Ты позвонишь Мафиози, а он позвонит ей, – решил Лауреат. – Тебе легче с ним разговаривать: у вас общие впечатления из детства.

Наш преступный младший брат появился на свет между Магаданом и Диксоном, на борту теплохода, на котором нас с матушкой несло вдоль Северного морского пути. В Диксоне матушка бросила его на барже Енисейского речного пароходства, и до шести лет он, как котенок, играл на гулкой железной палубе. А потом вступил в преступный сговор с богучанскими бичами и обчистил магазин в Кежме, старинном русском селе в среднем течении Ангары. Произошло это через два года после того, как на излете нашего странствия в Кежме побывали и мы с матушкой, чтобы осесть в Н-ске, на каких-то сорок километров ниже по течению. Целых два года мы прожили совсем рядом, даже не подозревая об этом! (Обчистив сельпо, мой младший брат отправился в Красноярск. Там-то он и развернулся. Богатых магазинов и квартир в Красноярске было гораздо больше, и было кому раскрыть перед ним древние секреты воровского ремесла. Богучанские бичиганы вздохнули с облегчением: кошмарный ребенок леденил их своим взглядом, как Горгона.)

– Кардинал Мазарини угодил под следствие, – сообщил далее Лауреат. – Встреча с ним отменяется ввиду ее полной бесполезности.

Вот еще одна загадочная страничка истории. Накануне Восьмого Мариологического Конгресса Римский Папа окружил себя воспитанниками иезуитского колледжа Мефодия Патарского (много написавшего о грядущем конце света). В монастыре послушничал в юности сам Игнатий Лойола, и лишь в нем сохранилась, цитирую Лауреата, "традиция духовной практики, позволяющей контролировать под-сознание". Встревоженный католический мир поговаривал о внеочередном Вселенском Соборе и низложении Папы, но зато пока мое пожелание о личной встрече через все эти иезуитские инстанции до него доходило, оно ослабевало настолько, что старенький Папа в состоянии был его перебороть. Провести меня по анфиладам Ватикана мог лишь продажный кардинал, но эту ниточку оборвали.

Раскопали связи Мазарини с Коза Нострой.

– Догадываешься, кто? – поинтересовался Лаурет. – Денни Мур. Помнишь его?
– А, это который летал за мной в Канию! – обрадовался я знакомому имени. – Он еще написал, что я – "орудие в чьих-то могущественных руках" и про то, что...
– Не важно, про что еще, – охладил мой пыл Лауреат, как из ушата. – Важно, что на эти связи он все-таки вышел. Кто-то вывел его на них.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Восьмому Мариологическому Конгрессу предстояло решить один вопрос – о возможности второго непорочного зачатия. Мне уже доводилось видеть блаженных стигматиков, окровавленных флагеллантов и красочные, пышные шествия безумных католических братств. Тут столетия исступленной веры под испепеляющим солнцем, тут кардиналы в красных мантиях и больших перстнях с серыми сапфирами, тут цезари Борджия и двадцать веков медитации и кровавых интриг, тут авантюры невежественных крестоносцев, тут ликующие толпы, вдыхающие сладкий дым костров инквизиции, тут миссионеры, отправляющиеся на съедение язычникам, тут святой Себастьян, побитый камнями или палками, точно не помню. Тут много чего, словом, с чем лучше было не связываться.

Даже с моим вирусом за пазухой.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Потом я безнадежно спросил, что привело брата в Н-ск: первым в Н ск прилетел я и, значит, первым на этот вопрос должен был и отвечать. Но Лауреат мне ответил.
– Тебе этого лучше пока не знать, Роман, – совершенно серьезно сказал он. – Через три дня сам узнаешь.

Он даже не сообразил, что я отправлюсь в гостиницу и все вытяну из его спутников. Какой следователь по особо важным делам мог из меня получиться! Как кололись бы на моих допросах матерые уголовники, размазывая детские слезы волосатым кулаком!

Словом, меня опять купили за рупь двадцать. Лауреат без труда мог ввести меня в глубокое заблуждение, но малодушно пожелал разделить свою ношу со мной. И чтобы мою часть ноши на меня взвалил кто-нибудь другой.

– Номер помнишь? – уточнил он.
– Помню, – заверил я, и пошел в свою комнату звонить Мафиози, злорадно предвкушая, как потом зайду в гостиницу и разыщу спутников брата.

Спутники поступят со мной очень немилосердно. Выложат мне все, как на следствии.

3.

О моей поездке в Канию писали много, и в общем потоке бестолковых публикаций статья Денни Мура затерялась. Зато сохранилась в моем архиве (архив далековато, но почему-то не сомневаюсь, что искажений моя память тут не допустит).

International Gerald Treebune. 27.12.199... г. от Р.Х.

Denny Moore.

Конец кровопролития, бомба замедленного действия, начало новой эры?

Кровопролитный межэтнический конфликт в Кании близок к внезапному разрешению. Кочевники-йоруба, некоронованные повелители гористых полу-пустынь Сешаля, прекратили многолетнюю вооруженную борьбу с властями Бреззавиля. Они покидают свои кочевья и движутся в направлении пустующих земель провинции Натель. Дороги и горные перевалы юго-востока страны заполнили вереницы повозок и редких у йоруба грузовиков, груженных нехитрым домашним скарбом.

В Нателе все готово к их приему, и представители "Оазиса", международной неправительственной организации, полны оптимизма. По их расчетам, в течение двух лет йоруба должны перейти к оседлому земледелию.

Но насколько реалистичны эти расчеты, и удовлетворится ли Шаун, племенной вождь йоруба, постом губернатора безнадежной аграрной провинции? Три-четыре дня назад ему оставалось сделать последний шаг и сесть в кресло Президента!

Без вразумительного ответа остается и такой вопрос: что заставило крупнейшие транснациональные корпорации вкладывать астрономические суммы в проект, не сулящий прибыли даже в самом отдаленном будущем. В создание одной только сети ирригационных сооружений вложено порядка десяти миллиардов долларов США. Вряд ли стоит принимать на веру слова Уолтера Слезака, Председателя совета директоров GMB, утверждающего, что советом директоров движет стремление выплатить долг Севера странам Черной Африки, скопившийся за века колониализма. – Почему это стремление овладело советами директоров едва ли не всех крупнейших корпораций, и почему оно нашло для себя одну-единственную точку приложения – Канию, не обладающую геополитическим значением и начисто лишенную природных богатств?

Вопросов пока намного больше, чем ответов.

И это обстоятельство заставляет попристальнее присмотреться к так именуемому "отцу-императору". Его причудливую даже для Африки фигуру в прошедшие пять дней можно было видеть практически во всех ключевых пунктах сразу: в резиденции президента Абида Шароса, в штабе правительственных войск, в главном лагере Шауна, на караванных тропах и горных перевалах. Несомненно, без его прямого вмешательства кровопролитие продолжалось бы до полного взаимоистребления враждующих сторон.

Однако, дипломатический гений "отца-императора" и альтруизм транснациональных корпораций покажутся не более чем верхушкой айсберга, стоит бросить чуть более широкий взгляд на процессы в мире, происходящие на наших глазах. С одной стороны, две сверх-державы, до недавнего времени определявшие баланс сил на мировой арене, нокаутированы: США – экономической катастрофой и выходом из нее, найденном избирателями, а Россия – затянувшимся периодом всеобщего воровства национального богатства. С другой же стороны, поражают невероятно высокие темпы промышленного роста в странах, взятых так именуемым "отцом-императором" под свое так называемое "покровительство". И если все предположения о его роли в процессах, происходящих в США и России, кажутся спекуляциями желтой прессы, то возникновение новых "экономических чудес" – его бесспорная заслуга. Напомню хотя бы об уровне жизни в Лесото, который скоро достигнет уровня жизни в промышленно развитых странах Европы. Как и во всех других странах, взятых под загадочное "покровительство": в Колумбии (где полиция не находит даже следов организованной преступности, ко всему прочему), в Финляндии, в Сербии, в Таджикистане, в Папуа Новой Гвинеи. Теперь к их числу присоединилась Кания.

Кто следующий? Объединенная Европа? В дипломатических кругах муссируются слухи, что на проходящем заседании Европарламента должно быть обсуждено обращение к так именуемому "отцу-императору" с просьбой принять под свое покровительство Европу в целом. Ничего удивительного, учитывая повсеместный рост монархических настроений. Пора писать его титул без кавычек и с большой буквы – Отец-Император? И подумать о новом летоисчислении – От Рождества Отца-Императора?

Или он – орудие в чьих-то могущественных руках, и цель его – вовсе не благоденствие человечества, как сам он часто, но невнятно, провозглашает?

Вопросов пока намного больше, чем ответов. Или это не те вопросы.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Вопросов, действительно, много. А вот и ответы.

4.

Эм Джи родилась в Румынии, когда мне было шесть лет, и была у матушки еще одна девочка. Девочка родилась и осталась, верно, в Пекине, если ее отцу, важному партийному китайцу, через десять лет не раскроил лопатой череп обезумевший хунвэйбин.

Китаяночка не нашлась. Не получилась, видать, у матушки и затерялась среди миллиарда раскосых соплеменников. Матушкин к.п.д., коэффициент полезного действия, был все-таки не очень высок. За сорок четыре года она должна была произвести двадцать одного младенца, если считать, что рожать она начала не ранее шестнадцати, рожала через каждые два года и всякий раз по одному ребенку, как при мне. Из этих двадцати одного получились у нее лишь семеро, включая меня. Умножаем теперь семь на сто и делим на двадцать один и получаем матушкин к.п.д. – тридцать три процента. Выше, чем у паровой машины и ниже, чем у двигателя внутреннего сгорания.

Но в сторону арифметику, в сторону со всеми ее убогими древними тайнами! Перед своей второй поездкой в Москву я прожил четыре самых счастливых дня в своей жизни: вторник, среда, четверг, пятница. А в следующие два дня: субботу и воскресенье, особенно воскресенье, – Мать-Природа приоткрыла мне свой истинный лик.

После совещания, открывшего перед нашим обреченным заводом международные перспективы, я каждое утро исправно садился за свой рабочий стол, клал на него локти и сидел так до обеденного перерыва, изредка выходя в курилку – размяться. Курил я там в одиночестве. На общем собрании трудового коллектива было единодушно решено: для экономии рабочего времени разрешить курение на рабочих местах. А после обеда я бродил по заводской территории, погружаясь в праздничную атмосферу добровольного субботника. Играла бодрая музыка: "Не плачь, девчонка", "Не спи, вставай, кудрявая", "Опять от меня сбежала последняя электричка"; подметались дорожки, отмывались закопченные окна, красились станины станков, вывозились горы шлака, накопившиеся за целое столетие работы плавильных печей. – В ожидании, когда заново откроют китайские секреты, завод деятельно готовился к перерождению, остановив производство. Маленький отважный муравейник прочищал норки, готовясь к прилету разбухшей от яиц муравь иной самки, без которой его существование лишено смысла.

Но меня-то этот муравьиный субботник лишь забавлял, муравьиный божок, открывший муравьям смысл их жизни, мог теперь отдохнуть на своем маленьком облачке.

Что я и делал. Я парил и наслаждался. Я был всемогущ и не знал себе предела, я парил в мире – то переворачивался на живот, то так лежал* – и не вспоминал о неприятном московском брате. Мир лежал передо мной открытый и доступный, и я мог не углубляться в изучение его широких долин, потаенных лощин и прочих выразительных ландшафтов. Свою абсолютную свободу я осознавал с шизофренической ясностью.

В таком свободном парении прошли четыре лучших дня моей жизни, а в пятницу я его прекратил. Пора было как-то употреблять свое всемогущество по назначению, чтобы оно само не употребило себя каким-нибудь диким способом. Я взял отпуск за свой счет и отправился в Москву. Самолетом, а не любимым поездом, как в первый раз.

Мне не терпелось выяснить у недавно обретенного ученого брата, что все-таки со мной произошло. Еще я вознамерился встребовать с поймавшей меня золотой рыбки новую звонкую балалайку. Перед моим внутренним взором по притихшей стране раскидывалась сеть фирменных магазинов под общей вывеской: "Пузырев и КО. Запчасти и принадлежности. Колониальные товары: чай, кофе, пряники", – и к ее созданию я намеревался приступить незамедлительно.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Слишком уж тогда я предвкушал! 
Лауреат выслушал мои счастливые несвязные иносказания и намеки и тонко усмехнулся:
– Надо же! Я собирался заколачивать тобой гвозди, а ты, оказывается, целый микроскоп!*
– А припомни-ка, пожалуйста, – предложил он…

Я должен был сосредоточиться и припомнить что-нибудь странное, необычное, что случилось со мной или возле меня по пути в Москву или в Москве.

И вот что я припомнил в первую очередь.
Когда во Внуково я уже протолкался сквозь толпу встречающих и ожидающих, в каком виде Аэрофлот вернет им багаж, меня осторожно окликнули со спины по юношеской кличке:
– Че!
Я радостно, как дурак, обернулся. Меня окликал высокий сутулый тип с давящим взглядом. Его тесная рубашка с закатанными рукавами непристойно подчеркивала узкую грудную клетку и широкую бабью талию; предплечья его были сплошь покрыты сизыми татуировками. Сутулый увидел, что ошибся, и нагло ухмыльнулся, похабно и оскорбительно чмокнув мне губами.

– Понятно, – сказал Лауреат. – Еще.

И я с удовольствием припомнил юную зеленоволосую землячку. Прежде чем ехать к нему на окраину, я доехал до станции метро "Кропоткинская" и неторопливо пошел по Москве, высматривая, где будет мой колониальный небоскреб. Для середины лета было не так жарко, и прогулка получалась очень приятной. Проносились красивые иностранные машины, чистоплотные юноши под балдахинами торговали напитками, на тумбах у Большого расклеивали оперную диву… Я шествовал вдоль скверика, разбитого в глубине Театральной площади, и у меня стрельнула закурить забавная девчушка лет пятнадцати, чистенькая, с миловидным наивным личиком и с волосами зеленого цвета. Таких много еще было в скверике, они там расположились грязным вульгарным табором, курили, валялись, тискались и пели какие-то нерусские песни.

– Дяденька, дайте закурить, – попросила чистенькая.
– Откуда вы такие тут взялись? – вместо сигареты поинтересовался я, ощущая уже себя в столице хозяином.
– Отовсюду, – лаконично ответила она. – Я из Красноярска, а есть из Африки и Америки.
– Родинку караулим, – объяснила она.
– "Родинку"?!
– Родинка – это Эм Джи, – произнесла она пустое для меня нерусское имя и вновь попросила:
– Дяденька, дайте денег.

Я отправил ее просить на паперть, а потом щедро подал сигарету и мятый червонец, и полюбопытствовал, с чего это она выкрасила голову заборной краской.

– А как у Родинки, – сказала милая девчушка и убежала к своим оборванцам, шлепая босыми ногами по асфальту.

Лауреат осведомился, догадываюсь ли я, кто это такая – Эм Джи – и почему ее прозвали "Родинкой". Я высказал догадку, что Эм Джи – иностранная молодежная певица, а на щеке или ляжке у нее есть заметная родинка.

– Догадливый! – Сказал Лауреат. – Только родинка у нее – не на ляжке, а за левым ухом. Догадайся теперь, какая у нее родинка.
– Сестра, что ли?! – Сообразил я. – Она русалка?
– Завтра она поет Травиату в Большом, – заметил довольный эффектом Лауреат. – Ее пригласил Российский Союз Предпринимателей. Господа бизнесмены решили сделать подарок нищей отечественной интеллигенции: концерт будет бесплатным. Она трижды получала Оскара, ее картины выставлены в Лувре, у нее двадцать платиновых дисков, а тиражи ее книг никто не может даже подсчитать. Догадываешься, почему она к нам заявилась?

Я был очень наивен, предположил, что Эм Джи захотела посмотреть Москву.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

На следующий день с утра я заказал в Союзе Предпринимателей "мерседес", чтобы нас отвезли туда, где будет Эм Джи.
И в двенадцать дня мы уселись в тяжелую, свиноподобную в профиль машину и покатили на Тишинский рынок. А не к собору Василия Блаженного.

5.

Великая сестра, Толстой в юбке, декольтированный Шагал, обрадовалась нам искренне. Она с интересом ущипнула нас за ухом, проверяя, не фальшивые ли у нас родинки, и воскликнула:

– Oh, per lavatrice Moskova broteraci! Saccia hermonty ocularia et tomatto letrico corrocora!
И, на весь рынок:
– Ха-ха-ха!
– Ха-ха-ха! – подхватили южные мордастые бабы в цветастых платках и тяжелых бусах, пожилой степенный грузин в пыльном пиджаке, молодой любопытный узбек в кепке, лощенные сопровождающие, посматривавшие на нас с недоверием и ревностью, и вообще все, кто услышал раскатистый смех нашей сестры, ни слова из ее румынской тарабарщины при этом не разобрав.

На человеческий язык тарабарщину перевел приятный интеллигентный молодой человек.
– Она очень рада, что в Москве у нее есть такие братья, – сказал он нам обоим.
– Вас она назвала, извините, – сказал он мне, – маленьким усатым помидорчиком.
Это я и без него понял.
– А вы напомнили ей, извините, – сказал он Лауреату, – сушенного кролика в очках.
"Боже, как глупа!" – написалось у того на лице.

Но было что-то в ее голосе такое, было! Если бы вместо смеха сестра вдруг зарыдала как Брунгхильда, зарезавшая сына, чтобы приготовить его на завтрак своему мужу Кухуллину, отомстив ему таким варварским способом за убийство ее брата Куалана, тяжелые скандинавские страсти, созревшие под низкими северными небесами, разделили бы с нашей сестрой тоже все. Все залились бы горючими слезами, как миленькие. Мы с Лауреатом тоже, тут природа немного не доглядела.

А потом началось непонятное. Мы распрощались с веселой сестрой до вечера – она пригласила нас в директорскую ложу – и пешком отправились домой. Вернее, это лишь в первые полчаса я думал, что мы идем домой.

Лауреат шел куда глаза глядят, и не спешил поделиться со мной, отчего он так весел и возбужден. От моих расспросов он отделывался:
– Ты бы лучше купил себе умную книжку. Купи – вот! – правила хорошего тона: будешь знать, какой вилкой едят рыбу!
Мы проходили мимо книжной витрины.
Или, когда мы проходили мимо ароматного затхлого пивбара:
– Зайди лучше пивка испей. Пиво – вкусный и полезный напиток, если не злоупотреблять.
Или еще так, на протяжении всей долгой прогулки:
– Господь с тобой! Я тебя никуда не веду, ты сам за мной идешь. Можешь ехать домой.
И так далее.

Но я-то чувствовал, что он чего от меня хочет, и уперся, терпел его насмешки. В конце-концов он привел меня на железнодорожную станцию "Электросила". Мы поднялись на открытый пешеходный переход, вознесенный высоко над путями, и остановились ровно посередине.

Я с детства люблю ходить по таким переходам. Я люблю слушать громкое и удивительно неразборчивое: "Шестой состав хр-бр-гр-кр-тр-тр!"; люблю смотреть сверху на длинные крыши пакгаузов (и опять немцы-учителя – педантичные инженеры-путейцы; слово-то какое – "путеец!"); на высокие окна мастерских в частых переплетах с выбитыми стеклами; на усердные маневровые тепловозы; на крыши проходящих под ногами составов (ощущая, как дрожат бетонные плиты перехода); на паровозы в дальних загонах, терпеливо дожидающиеся своего часа – атомной бомбардировки, когда электростанции буду разрушены, и они вновь, окутываясь клубами, суча поршнями и штоками, выпуская дым столбом, раскачиваясь и громыхая, помчатся по бесконечным железным полосам, опутавшим сушу как паутиной, – очень нравится мне на все это смотреть.

– Ответишь мне честно на один вопрос? – спросил брат.
– Давай, – приготовился я быть честным.
– Ты как, братец, трусоват ведь немного, а? – искушающе вопросил он.
– Нет, – не раздумывая, ответил я.

Не ради хвастовства, но чтобы быть правильно понятым.
Вопросом и интонацией я был уязвлен, но, отвечая "нет", честен. Про уху на необитаемом островке я уже рассказывал, и вот вдобавок к ухе еще три, хотя бы, эпизода, когда смерть, как говорится, дышала мне в затылок, жужжала над моей головой, подкарауливала мой неверный шаг, но страшно мне не было.

Впрочем, все эпизоды известны. Другое дело, что в моем изложении они лишаться всяческих прикрас, взять хотя бы "чудо с медведицей". Ребятишек, бывших тогда со мной, потом разыскали, и легко представить, какие чудеса блаженного героизма я проявил, отвлекая от них разъяренную медведицу. А я просто поленился бежать по песку. Дело было на Камчатке, в окрестностях Хайлюли (я долго путался языком в "ю" и "я" и запомнил "Хайлюлю" на всю жизнь). Мне исполнилось тринадцать, но бесцветные северные ракушки меня еще интересовали, и, когда я подбирал и вертел в пальцах очередную, медведица застывала у меня за спиной, тактично сохраняя дистанцию. Так она проводила меня до поселка и вернулась к своему медвежонку, выбежавшему на нас из кедрового стланника, а я недоумевающим героем вошел во встревоженный поселок.

Но вот нижеследующий эпизод – никому неизвестен.

– Нет, – честно сказал я.
– Коли "нет" – прыгаем! – обрадовался Лауреат и полез через ограждение, а я, как послушный дурак, полез за ним.

Сетка над путями и проводами высокого напряжения, рассчитанная, должно быть, на слабовольных самоубийц, под двойной тяжестью прорвалась, и мы запутались в ее ржавых проволоках, порвав штаны. Затем плохо приваренные кронштейны дали слабину, сетка закачалась, оторвалась и сбросила нас в открытый вагон с углем, единственный открытый вагон во всем составе, неторопливо громыхавшем под нами.

На угле мы и доехали до следующей станции "Москва-товарная", где нас обматерили грузчики. Спрыгивать на ходу мы не стали. Сначала я потребовал объяснений, а потом наш запал пропал. У нас не хватает одного органа чувств за ненадобностью в нем, но вели мы себя как вполне нормальные люди, тоже мимикрия своего рода. На ненормальный прыжок Лауреату пришлось долго настраиваться, почему мы так долго и шли сюда, а он был весел и возбужден.

Откашлявшись и отсмеявшись, он сказал:
– Нас очень крепко держат за шиворот, и поэтому орган, которым нормальные люди испытывают страх, нам не нужен. Мы практически неуничтожимы.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– Вижу: не понимаешь, – сказал Лауреат, – Объясняю: мы, разумеется, смертны, и теоретически умертвить нас очень легко. Но практически сделать это невозможно. Ружье, из которого тебя теоретически можно застрелить, даст осечку, веревка – порвется, не окажется под рукой кинжала. А если бросить тебя с камнем на шее в омут в безлюдном месте, то окажется...

– Что неподалеку расположен сверхсекретный подземный завод, выпускающий ядерные боеголовки, а в омуте плавает сверхсекретная американская шпионская мини-подлодка, способная незамеченной заплывать как угодно далеко вглубь территории потенциального противника, – выговорил он без запинки, будто выучил. – Случится все, кроме твоей преждевременной смерти.
– Здорово! – засмеялся я.
– Возможно. Но, видишь ли...
– Что "видишь"? – интонации брата сбили меня с толку, и я поспешил внести в них ясность.
– У всякой медали есть оборотная сторона. Вполне можно ведь допустить, что, когда ты станешь не нужен, воротник твоего мятого пиджака из рук выпустят. На высоте десять тысяч метров, предположим. Нам ведь с тобой неизвестно, в какой именно момент выяснится твоя бесполезность.
Веселость моя прошла. Оборотная сторона нашей медали мне не понравилась.
– Кто выпустит? – поспешил я уточнить. Мало ли с кем придется…
– Тот, кто принялся так спешно нас собирать, – услышал я, – Мать-Природа. Лишь она страхуется с такой гарантией: у нас с тобой даже синяков не останется, уверен; а наши порванные штаны – ее не волнуют: штаны – это наше изобретение, а не ее. И лишь она соблюдает собственные законы: ничего ведь сверхъестественного не произошло, все можно объяснить стечением счастливых случайностей. А боги, как известно, в своих установлениях – переменчивы и обожают различные пиротехнические трюки, ни с того ни с сего запылавший куст*, к примеру.
– Вижу: опять не понимаешь, – совсем уж разошелся Лауреат. – Объясняю: если бы нас опекало какое-либо сверхъестественное существо, оно позволило бы нам искалечиться до неузнаваемости, но уберегло бы мой мозг и твои голосовые связки.
Пробиваясь к недоступной истине, я спросил, зачем существу нас калечить.
– А чтобы нам впредь неповадно было испытывать его могущество твоими дурацкими выходками! – засмеялся брат. – Боги обидчивы.
Я опять попался. Я обиделся:
– Почему "моими"?!
– А чьими?!
– Да ты же первый прыгнул!
– Я прыгнул, чтобы подтвердить свою гипотезу прямым экспериментом, – наставительно сказал Лауреат, – а ты прыгнул потому, что я тебя спровоцировал.
Но я не сдавался:
– Ну, ладно. А если бы ты ошибся и нас искалечило? Как бы я жил самоваром, без рук и ног?!

Мысли о полной смерти я допустить не мог, кстати.

И вот что он мне на это ответил, мой ученый брат.
– Какой ты смешной, – сказал он. – Если Он имеет на тебя какие-то виды, то какое может иметь для тебя значение – есть у тебя руки и ноги, нет их у тебя…

Имени ВсеСущего он при этом, разумеется, не произносил. Он еще не знал, что ВсеСущий приступил к осуществлению Своего Замысла и принялся спешно собирать нас, Своих Подмастерьев и внучат.

Что за чушь!
…………………………………………………………………………………………………………………………………

А внучат, точно. Раз Он породил из себя самого нашу матушку, мы, выходит, ему внучата, а он нам – дедушка.
Вообще-то, вопросы родства в культе Матушки запутаны до крайности намерено, чтобы разобраться в ним могли только посвященные, но если попросту, получится, что Иегова, к примеру, – мой родной дядька: в свое время ВсеСущий и его тоже породил, – а кем мне тогда приходится Спаситель, Новый Адам – сами сообразите.

Он мне – двоюродный брат.

6.

Итак, я принялся названить преступному младшему брату. Телефон нам установили на третий день нашего с матушкой пребывания в N-ске. На тот, разумеется, случай, если придется для меня вызывать врача или мало ли что… Никто истинных причин телефона, разумеется, не мог даже предположить. Ничего со мной случиться не могло: я ни разу в жизни не чихнул, не кашлянул, у меня не было поносов и запоров, переломов и даже растяжений. Что ж, кто-то там наверху очень обо мне заботился и всегда перестраховывался.

Зато все соседи ходили к нам звонить.

– Здравствуй, Роман, – сдержанно поздоровался со мной мой младший брат. – Давно не виделись. Что ты делаешь в Н-ске?
Название поселка он произнес с той теплой интонацией, с какой говорят о хорошо знакомом, родном месте. Еще бы: Кежма, в которой он обчистил свой первый магазин, от Н-ска совсем недалеко. Тут ведь шесть безмятежных лет на барже, плывущей по великим сибирским рекам, тут девять опасных лет в трущобах Красноярска, тут жестокая Родина!
Я ответил, что ничего особенного, и попросил его напомнить Эм Джи, где она уже должна быть. Он пообещал и напоследок попросил:
– Положи на могилу матери венок от меня. Я его пришлю. Долго ты там будешь?

Я ответил, что все зависит от Лауреата, у него нашлись в Н-ске какие-то дела. Лауреат, сказал я, хочет, чтобы я тоже задержался зачем-то в Н-ске.
– Сам когда приедешь? – спросил я. Сентиментальный как все уголовники мой преступный брат много раз обещал приехать на могилу матушки, но ни разу не приезжал.
– Сейчас некогда, – сказал он. – У меня тоже свои дела.

Какие у него дела, я, разумеется, уточнять не стал. От его дел я держался подальше. Так меня сообща воспитали мои воспитатели.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Забегая немного вперед. Я отправился в гостиницу и спросил у дежурной: "А где тут у вас которые сегодня приехали?" Мой преступный брат позвонил в мой кастильский замок и сказал Эм Джи: "Привет, сестричка".

Я разговорился с Адсарбеком и Эйно, спутниками Лауреата, мой преступный брат добился от Эм Джи, чего ему было нужно.

Адсарбек и Эйно ввели меня в курс дела, а в самолет Эм Джи закатили ее белый "Роллс-Ройс", самолет оторвался от взлетно-посадочной полосы Мадридского аэропорта "Барахас", набрал положенную высоту и взял курс на северо-восток (если кто тоже страдает топографическим идиотизмом: Америка по отношению к Испании находится на западе).

Через час после отъезда Эм Джи ворота замка вновь распахнулись, и по навесному мосту проскакала блестящая кавалькада из пятнадцати Светлых Рыцарей. Рыцарей сопровождали оруженосцы и грузовик с припасами и походными шатрами. Придворные дамы провожали рыцарей верхом, скрывая растерянность. Рыцари поскакали в Картахену.

Шестнадцатый рыцарь, сэр Персиваль, покинувший замок за полтора месяца до описываемого дня, в это же время подъезжал к Красноярску на попутном грузовике. Он был в полушубке и ватных штанах, на голову он нахлобучил шапку-ушанку военного образца, но на ногах у него оставались ботфорты со шпорами, и он был препоясан мечом в потертых ножнах, но с богато украшенной гардой. Ни слова по-русски он не знал и объяснялся с водителем жестами. Искоса на него поглядывая, водила очень, наверное, удивлялся чудаковатому иностранцу.

Через несколько часов его подберет в Красноярске Эм Джи и утром следующего дня привезет в Н-ск. Персиваль вовсе не вьезжал в Н ск верхом, как изображено на фресках Н-ского Храма Отсеченной Руки. Коня он променял на теплую одежду, перевалив Кавказ по военно-грузинской дороге. Как истинный рыцарь, Персиваль менялся с отвращением и не торгуясь и продешевил. Арабский жеребец чистых кровей стоил много дороже. Жадные кацапы надули Персиваля и заездили, конечно, потом редкостную лошадь.

7.

Капитан сухогруза, на котором нас с матушкой несло от Певека до Диксона, полярный морской волк, заводил меня в самое сокровенное место на ночном корабле – в свою каюту на самом верхнем этаже надстройки, выключал верхний свет, раскладывал карту звездного неба и вдохновенно повествовал, как в незапамятные времена у мифического царя эфиопов Цефея была красавица жена – царица Кассиопея. Однажды Кассиопея похвастала своей красотой в присутствии нереид – мифических жительниц моря. Завистливые нереиды пожаловались Посейдону, и он напустил на берега Эфиопии страшное чудовище – кита. Чтобы откупиться от кита, Цефей по совету оракула вынужден был отдать на съедение чудовищу любимую дочь Андромеду. Он приковал ее к прибрежной скале, и каждую минуту Андромеда ожидала, что из морской пучины вынырнет кит и проглотит ее (вместе с цепями и куском скалы, что ли?).

Пока они так злодействовали и страдали, мифический герой Древней Греции Персей совершал, как заведенный, один из своих подвигов и, пролетая над Эфиопией, заметил прикованную к скале Андромеду. А к ней уже направлялся кит, вынырнувший из морских пучин...*
И так далее, как в смертельном поединке Персей его одолел и все они попали в конце концов на звездное небо: Цефей, Кассиопея, Андромеда, Персей, его крылатый конь Пегас и ни в чем не повинный Кит.

А потом мы выходили на ночной капитанский мостик и высматривали нереид и русалок, плещущихся в черных, страшных морских волнах, освещенных призрачным лунным светом. Так меня обучали основам звездной навигации.

Астрономом я, однако, не стал, а Адсарбек, самый молодой из спутников Лаурета, стал. Заходя в номер, который Адсарбек делил с пожилым, лет шестидесяти, скандинавом по имени Эйно, я больно ударился коленкой о железный штырь. За дверью, растопырившись своими штангами и противовесами, притаился штатив менискового телескопа. Не могу объяснить себе, что заставляет юношей с Кавказа покидать благодатные горные долины (утренняя дымка, цветущие сады, крутые каменистые тропы, белые платки гордых девушек) и отправляться на скудный север за европейской схоластикой. Закончив МГУ, Адсарбек поступил в аспирантуру при Московском Планетарии и занялся...

Математическим моделированием процессов, происходящих в скоплениях межзвездного газа.
Его научным руководителем был мой ученый московский брат.

При моем появлении в номере Адсарбек и Эйно сосредоточенно играли в шахматы, разложив доску на табурете между кроватями. Иностранное обличье Эйно, флегматично ломавшего голову, как ему исправить (неисправимую) ошибку, настроило меня на нужный лад, и с некоторым усилием я выстроил длинную вкрадчивую фразу. Извиняющимся тоном я объяснил, что разыскиваю Лауреата, и что сами они, судя по всему, тоже прибыли в Н-ск с научными целями, и мне, как местному учителю, поборнику просвещения (проходимец, проходимец!), было бы интересно узнать, с какими именно, и я даже мог бы им в чем-нибудь поспоспешествовать. За полтора года за границей в хороших манерах я поднаторел.

Я не заорал от дверей: "А ну, выкладывайте, чего вам тут надо!" – как, признаюсь, было намеревался (проведя в Н-ске полтора дня).

И Адсарбек, пижоня перед почтительным профаном, с выделанным спокойствием поведал мне следующее. Ровно три дня тому назад (ровно три!, только чтобы успеть понять и решиться), зайдя в обсерваторию Планетария, он обратил внимание на стоявший в углу слабенький менисковый телескоп (о штатив которого я только что рассадил коленку). Телескоп ждал юных звездочетов из кружка "Юный астроном". Смущенно улыбаясь, Адсарбек подтащил и пристроил телескопчик к амбразуре, раскрытой в черное ночное небо, и припал к окуляру. Жерло телескопа он направил в окрестности "Конской головы", загадочной туманности на краю Млечного Пути, с которой для него самого начиналась астрономия – мечтой о звездолетах, планетоходах, навигаторах и подвигах на крутых склонах кратеров. Теряя время, он сверил свои теперешние умудренные впечатления с наивными школьными, разочарованно вздохнул, что не испывает уже восторга от самого по себе вида мохнатой звезды в окуляре, запахнулся поплотнее – в обсерватории как всегда зимой стоял лютый холод – и задел разболтанный веньер настройки.

В окуляр развязно заскочило заурядное созвездие Скорпиона.

Адсарбек потянулся к веньеру, чтобы попрощаться с Конской Головой, и рука его неуверенно застыла на полпути. Что-то со Скорпионом происходило.

И через несколько минут трепета и замираний Адсарбек окончательно удостоверился, что ему не померещилось. Десять еле видных звездочек Скорпиона и в самом деле перемещались прямо у него на глазах со скоростью минутной стрелки.

– У них скорость – в восемьсот раз больше скорости света! – не удержался Адсарбек. – Представляешь?

Под впечатлением от такой скорости культурный горный человек* незаметно перешел со мной на "ты", но благодаря возможностям русского разговорного у него получилось вполне приличное и выразительное восклицание, мол: "представляешь, отец?".

На низких сырых берегах Амура очень давно я услышал:

Открылась бездна, звезд полна,
Звездам – числа нет, бездне – дна.

Теперь я легко представил, как десять чужих пылающих солнц сорвались с наезженных орбит, чтобы со страшной скоростью устремиться в черную бездну, за пределы Галактики и Вселенной. К чему-то подобному в глубине души я был готов. Меня предупреждали.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Друзьям-астрономам Адсарбек ничего не сообщил. Чудом не свернув шею на крутых железных ступеньках, он кое-как скатился в вестибюль, позвонил своему научному руководителю, и тот помчался в обсерваторию по пустынным проспектам ночной Москвы.

– Это такой человек, такой человек! – воскликнул Адсарбек.

Лауреат сверился с Академическим Атласом Звездного Неба, хмыкнул и поставил перед вспотевшим от восторга астрономом несложную математическую задачку.
Определить геометрическую фигуру, какую сумасшедшие звездочки образуют шестнадцатого января текущего года, если смотреть на них с широты и долготы далекого сибирского поселка Н-ск.
– Он просто гений! – Постороннему Адсарбек мог излить, что скопилось в его наивной душе, привыкшей к сияющим вершинам и зияющим пропастям, но не к тихим перелескам. – Как он узнал?! Как узнал?!

А ничего особенного: на шестнадцатое января была назначена языческая церемония закладки первого камня в фундамент Н-ского Всемирного Центра Прикладных Искусств имени К.И. Свиридовой. Лауреат об этом знал, Адсарбек – нет.

– Знаешь (отец), что у меня получилось? – тоном фокусника вопросил он и вытянул из цилиндра припасенного кролика: вырвал из блокнота листок и начертал разлапистую остроугольную фигуру, отдаленно напоминающую безголового алеута в кухлянке. Я видел такую в детстве. Безголовый алеут служил эмблематическим фоном для другого аллегорического уродца на цыганской гадательной карте.

– Камер-кур, – всплыло из глубин моей памяти.

8.

Цыганка, учившая меня гадать на старинных цыганских картах (и охота же ей было учить гаданию мальчишку?! – ее не спрашивали!), так начинала объяснять мне значение карты с удвоенным уродцем: "Если выпадет камер-кур, ты, золотце, скажи, кому он выпадет: "Ой, плохо тебе вижу, плохо, соколик!" – а больше ничего ему не говори и денег с него не бери. Плохая это карта, самая страшная..."

Я, холодея, зачарованно внимал вошедшей в раж гадалке, но прибежала матушка и утащила меня из ее новехонькой польской палатки. Матушка верила, что цыгане крадут детей, хотя сколько раз они давали нам приют, кров и пищу. Меня, впрочем, им был резон украсть. Я был черняв, вертляв (у меня только что прошла эпилепсия, и я наверстывал два года, от которых у меня в памяти черный провал) и по-цыгански говорил как прирожденный цыган.

– О-оh! – произнес флегма Эйно, оторвавшись, наконец, от плачевных позиционных последствий своей немотивированной жертвы.
– I'm sorry. You're Eanglish speaker, aren't you? – уверенно осведомился он (видать, выражение моего лица, когда я произносил свою вступительную извиняющуюся фразу, соответствовало ее усложненному синтаксису), и я подтвердил его догадку по-фински, учуяв его родной язык по его акценту.
– O-oh! – повторил без особого, впрочем, удивления в голосе, белесый северянин  и поведал мне о зловещей фигуре, чего цыганка не знала:
– В учении друидов этот символ носит название "лиат-меисикит". Он изображается на корме стеклянной лодки "коруг гвидрин". Лодка символизирует Луну, которая проплывает по водам вечности от подземного мира "йодхан моран" через небесный свод "го-видд" обратно в подземный мир. При этом, – подчеркнул обстоятельный финн, – в подземный мир лодка Луны спускается "кормой вперед", чтобы символ "лиат-меисикит" постоянно был обращен к подземному миру.
– Скандинавская мифология знала девять миров. Мир холода и смерти – "Хель-Хейм" – расположенный в низшей точке Вселенной, иногда обозначается похожим символом, – он взял у меня из рук листок и пририсовал к скачущим линиям Адсарбека два аккуратных кружочка по бокам. Проклятый алеут подбоченился.
– Когда Гермес ходил по земле вместе с людьми, он доверил своим последователям священную Книгу Тота; древнеегипетского Тота римляне переименовали в Гермеса, иногда его еще называют "Тот-Гермес-Собакоголовый". Книга содержит секреты процесса, посредством которого может быть осуществлено возрождение человечества. Утверждается, что Книга Тота на самом деле есть таинственная книга "Тарот" из Богемии – странная книга из семидесяти восьми листов с эмблемами, которой обладали цыгане с тех пор, как были изгнаны из их древнего египетского храма Серапиниума*. Средняя из эмблем Тарот – и есть "камер-кун", первоначально она обозначала человека, который должен привести род человеческий к гибели. И она мало чем отличается от друидского символа "лиат меисикит" и скандинавского обозначения "Хель-Хейма".

– Не нужно рисовать, – попросил я.
– Правда, в современной гадательной практике европейских цыган эта эмблема...
– Дальше, дальше, – попросил я.
– Немного позднее в некоторых из самых древних дошедших до нас списков Талмуда схожим словом – "кимескир" – называется рогатый демон Шед, вызволенный из вечного заточения в глубинах земли библейским пророком Соломоном.
– И вновь подземный мир, – подчеркнул белобрысый европеоид, желая меня, видно, добить.
– А если расшифровать нумерический шифр Каббалы в той ее части, где описываются четыре дерева Сефирот...– бесстрастно продолжил он, и я его перебил. Я догадался, что проклятый камер-кур найдется и в Каббале и будет означать что-нибудь совсем уж чудовищное.

Вроде: из недр скованного вечным холодом подземного мира на стеклянной лодке выплывет демон Шед о шести рогах и примется методично пожирать человечество; начиная с крайнего; может быть, с меня.

– А при чем тут созвездие Скорпиона? – спросил я в тайной надежде на какую-нибудь астрологическую двусмысленность, и в прежнем неторопливом темпе знаток чертовщины ответил: считается, что халдеи приписывали Скорпиона Марсу, находящемуся на ночном троне. Марсу на дневном троне халдеи приписывали Овена. А Марс, как известно, олицетворяет космическую энергию.

Я воспрял духом. С космической энергией, подумалось мне, легче все-таки иметь дело, чем с рогатым демоном. В глубине души мы все язычники.
– Ну и что все это может означать? – почти небрежно поинтересовался я.
– В ночь с шестнадцатого на семнадцатое января этого года произойдет катастрофа планетарного масштаба, – не вытерпел и выскочил Адсарбек, – и начнется она в вашем поселке.
Он театрально повел рукой вокруг себя. Потом, спохватившись, оговорился специально для меня:
– А может, мы наблюдаем деятельность внеземных цивилизаций.

Пришельцы тут ни при чем, это мне было ясно. Ровно через час Лауреат скажет мне: "Похоже, мы порвали сеть эгрегора", – но что это за сеть, я знал и до того. Меня предупреждали.

Эгрегоры. – Иноматериальные психические образования, возникающие из некоторых психических выделений человечества над большими коллективами: племенами, государствами, некоторыми партиями и религиозными обществами. Они лишены монад, но обладают временно сконцентрированным волевым зарядом и эквивалентом сознательности.

Большая Советская Энциклопедия, т. 56, с. 210.*

9.

То, что немного ранее я написал о Наташе, не все, что нужно о ней знать, чтобы верно ее понимать. Я проскочил тяжелый, извилистый, скользкий участок ее жизненного пути.

В семнадцать лет Наташа вовсе не была наивной провинциальной дурочкой. Хитрой дурочкой она не была тем более. С течением лет здоровая крестьянская родова братьев Свиридовых сильно разбавилась купеческой, дворянской, польской и еврейской кровью: сибирские дворяне дворянством не чванились, пылкие поляки попадали в Сибирь после своих трагических восстаний, а евреев было много среди уездных врачей. В таких семьях рождались красивые и талантливые дети и бережно сохранялись семейные традиции. Наташа училась в музыкальной школе, танцевала в ансамбле народного танца при районнном ДК, там же занималась в изостудии, солировала в школьном хоре. Еще она занималась в драмкружке и втайне мечтала, конечно, о сцене.

Девичьих стихов втайне не писала. Она созрела раньше того возраста, когда начинают писать аморфные девичьи стихи о воображенной небывалой любви. В семнадцать лет мои одноклассницы обещали стать в скором времени недалекими, хваткими, визгливыми, удручающими бабами (пропорции – на жизненный опыт читателя) и свое обещание почти все сдержали, а Наташа в семнадцать лет была уже юной гибкой женщиной. (И в буквальном смысле тоже, благодаря мне.)

Сказалась кровь древней расы. По линии деда, земского врача, ее далекие прабабки были наложницами волооких фараонов, смутных для меня хазарских каганов, коварных византийских и кичливых германских императоров, чувственных мусульманских султанов и падишахов. И, оказавшись в Киеве, с его театрами, институтами, университетом, филармонией, обветшавшим зданием академии Киево-Могилянской академии, утренними и вечерними газетами, каштанами вдоль широких красивых улиц, Наташа отставила роль верной домохозяйки, дожидающейся мужа с трудной и опасной работы (эту достойную роль она примеряла на себя в самолете от Н-ска до Красноярска), и попробовала себя в роли юной ценительницы искусств. Почему бы и нет? Я даже уверен, что эту роль она играла не перехлестывая, понимая, что главное – слушать, глядя на упоенного своей болтовней собеседника чуть исподлобья, не стесняться спрашивать, а вести любезную беседу – вовсе не обязательно. Наташа легко и быстро познакомилась кое с кем из киевской богемы, художниками, поэтами и артистами, и поползновения своих богемных знакомых, падких на юность, красоту и темперамент, видела, конечно, насквозь и относилась к ним со снисходительной мудростью замужней женщины. (О ее знакомствах я был наслышан от нее самой: сразу после ее возвращения в Н-ск я пару раз случайно оказывался с нею в одной компании. Подпив, Наташа любила вскользь упоминать никому не известные имена, небрежно добавляя "художник", "поэт", "журналист"; как она относилась к их поползновениям – могу предполагать, хорошо ее, в сущности, зная.)

И тут-то ее и настигло запоздалое известие о смерти родителей. Твердая земля поплыла у нее из-под ног, и в поисках опоры она кинулась к молодому мужу. Но ее семейная жизнь, дотоле счастливая, по непонятной ей причине совершенно разладилась: молодой муж как-то вдруг утратил прежнюю пылкость, перестал хвастать и стал отводить взгляд, они больше не смеялись, – и Наташа ухватилось за первое, что с готовностью подвернулось под ее слабеющую руку на сей раз. За мужской, грубо говоря, член в руке, дающий временную власть над его возбужденным обладателем. "Мужчина – это хрен с глазами!" – довелось мне как-то от нее услышать. Разговоры своих богемных друзей об искусстве она стала принимать за чистую монету, скоро улеглась к ним в постель, незаметно для себя пошла по рукам и в своей порочности научилась видеть свою исключительность. Наделенная от природы некоторыми талантами, в свою исключительность она истово верила и оправдание себе искала именно в ней.

Порочной и развращенной она себя при всем при том отнюдь не считала. Закончив перечисление неизвестных поэтов и художников, сильно захмелевшая Наташа принималась с надрывом втолковывать собеседнику, что он ее не понимает и никто ее тут не понимает, и какие же вы все тогда дураки!, неосознанно спекулируя на смерти родителей: собеседник сам должен был понять, что, не случись этой трагедии, жизнь ее сложилась бы совсем по-другому.

И так далее.

А потом Толик не выдерживал и уводил ее домой. Он много, наверное, попортил себе и ей крови, чтобы заставить ее закончить бухгалтерские курсы и устроиться в заводскую бухгалтерию. Начиная в тридцать лет новую жизнь, Наташа поступала в Красноярское художественное училище, вспомнив изостудию; устраивалась в детсад нянечкой, вообразив, что любит детей (две ее случайные дочки от первого брака выросли у свекрови, а потом их воспитанием занимался Толик); устраивалась уборщицей в ДК, желая доказать, что не чурается грязной работы; устраивалась продавщицей, как бы соглашаясь с суровыми требованиями жизни, и так далее.

Разумеется, с чистой и правильной жизнью, которую навязал ей Толик, Наташа не смирилась. Жизнь оказалась полной простых радостей, но не оказалась красивой и исключительной. Тяги к красивой жизни киевский опыт в Наташе не искоренил. Израненная душа ее еще с большей силой жаждала развернуться (не важно где), еще сильнее стремилась к восторгам (не важно каким), и вот, когда она услышала от Толика, что я привез в поселок по-настоящему породистого иностранца, она и написала мне ту записку, требуя встречи. Осуществление своих вспыхнувших ослепительных надежд она каким-то образом связала со мной. Подозреваю, что к лику виновных в своей не сложившейся жизни она в конце концов причислила и меня и вознамерилась добиться от меня какого-то искупления.

А я по старой памяти понял ее по-своему: воспылал похотью. На свидание я не явился, прибегнув к жалкому самоудовлетворению, Наташа до поздней ночи прождала меня у прячущей глаза тети Клавы, а на следующий день, перед обеденным перерывом, к ее скучному рабочему столу, заваленному ордерами, платежками, ведомостями на зарплату и прочей бухучетностью, подкралась незнакомая остролицая тетка и шепнула ей на ухо:

– Ты слушай меня, доченька, внимательно. Ты со своим поедешь в Африку. И не вздумай ему перечить...
И так далее. Восторженная тетка мои слова слегка упростила.

Африка!!!

Так и началась африканская эпопея Толика, но об этом я еще не знал, застав их обоих у себя дома. Покинув номер Адсарбека и Эйно, с другими спутниками брата знакомиться я не пошел, а сел в верную "шестерочку" и поехал.
Обратно я повернул с десятого километра пустынной трассы на Красноярск. По такому морозу лучше держаться поближе к человеческому жилью, к собачьему лаю, к запаху дыма из печных труб.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Что было дальше, опишу в виде пьесы, чтоб вышло покороче. Итак:

Т О Т–К Т О–С В Е Р Х У–В С Е М–З А П Р А В Л Я Е Т–К Т О  Б Ы–О Н–НИ–БЫЛ

З А  Т Р И  Д Н Я  Д О  К О Н Ц А  С В Е Т А

Пьеса в ... актах

Акт ...

Действие ...

Сцена ...

Явление первое.

Сцена представляет собой кухню в старом двухэтажном брусовом бараке на шестнадцать квартир (театральная условность допускает, что размеры кухни более подходят к ведьминой кухне в "Фаусте" Гете, чем ко временам жилищного кризиса в Советском Союзе; отсутствие передней стены не позволяет также увидеть, что простые занавески на окнах полтора года как не стираны; не видны зрителю и вернувшиеся в квартиру тараканы, изредка пробегающие по стенам и вдоль плинтусов). В глубине сцены – узкий проем, уводящий через темный тесный коридор ко входной двери, для тепла обитой изнутри войлоком. Справа в углу – печь, куча поленьев. В центре – колченогий кухонный стол, ничем не покрытый, редко уставленный тарелками.

Толик, Наташа, Лауреат и дон Антонио сидят за столом. Во главе стола – Дон Антонио. Он пока за хозяина; он раскраснелся, засучил рукава клетчатой рубахи, открыв мускулистые волосатые руки; прическа его растрепалась. Он как будто сильно увеличился в размерах и занимает места больше, чем обычно, а остальные словно бы примостились к столу.

Входная дверь тихо открывается, и входит Петрович, но остается стоять у дверей, невидимый и неслышымый остальным (хорошо бы тут подсветить его маленьким прожектором, чтобы зритель увидел выражение тяжелого злорадства у него на лице).

Д о н  А н т о н и о: Друзья мои, выпьем за Африку. За слонов, бегемотов, бушменов, за великую реку Конго и моего друга – вождя Мв'Гулезе. Однажды я спас ему на охоте жизнь. Внешность у него самая дикарская, но душа – благородна, а ум – проницателен. Он, если можно так выразиться, осторожный сторонник технического прогресса, и вы, Анатолий, быстро найдете с ним общий язык. Я оставил в племени свой "лендровер", ты, Толик, почини его и научи вождя им управлять. Пускай рассекает по саванне на машине! Двадцатый век кончается!
Т о л и к: Годится!
Н а т а ш а: А на кого вы охотились?
Д о н  А н т о н и о: На диких слонов, Натали. А разъяренный дикий слон, скажу вам,.. он все сметает на своем пути.
Л а у р е а т : Вам, конечно, пришлось всадить в слона целую очередь...
Д о н  А н т о н и о: Нет. Я сторонник честных единоборств. У меня было копье. Мне удалось подрезать слону сухожилие на ноге.
Л а у р е а т: Передней?
Д о н  А н т о н и о: На задней, разумеется. У слона, знаете ли, есть хобот.
Н а т а ш а: Какой храбрый мужчина!
Л а у р е а т: И часто вам приходилось так рисковать?
Д о н  А н т о н и о: Приходилось. В свое время я проехал Африку зигзугом с севера на юг, Африка того стоит, уверяю вас. (Толику): И вам, Анатолий, я советую последовать моему примеру. Не засиживайтесь на одном месте.
Т о л и к: Там посмотрим, как пойдет.
Л а у р е а т  (дону Антонио): Вы были в Уганде?
Д о н  А н т о н и о: О-о, да. Мне даже удалось побывать на коронации последнего кабаки Мутесы второго.
Н а т а ш а: "Кабаки"?
Д о н  А н т о н и о: Так называли царей Буганды.
Н а т а ш а: "Буганды"?
Л а у р е а т : Современная Уганда образовалась из двух государств – Буганды и ...
Н а т а ш а: А-а... (дону Антонио): Ну, и как король?..
Л а у р е а т : А в Заире вы бывали?
Д о н  А н т о н и о: Да, разумеется, правда...
Н а т а ш а: А сколько вашему Гулезе лет?
Д о н  А н т о н и о: Должен разочаровать вас, Натали. Мв, Гулезе сейчас – глубокий старик. Вам следует опасаться колдуна племени. Колдун – большой любитель экзотики, а вы будете единственной белой женщиной в округе. К тому же, вы такая красавица!.. Перед вами он не устоит…
Н а т а ш а: Какой коварный мужчина!
Л а у р е а т: Как, еще один коварный мужчина?!
Н а т а ш а (как бы убежденно): Все мужчины коварны.
Л а у р е а т : Но женское коварство – это вершина коварства. На твоем месте, Толя, я срочно научился бы владеть копьем. (Дону Антонио): Как ваши друзья решают такие споры?
Д о н  А н т о н и о: Очень просто. Соперники по очереди бьют друг друга дубинкой по голове. Кто дольше продержится – тот и прав.
Т о л и к: Годится.
Н а т а ш а (гладит Толика по голове): Бедненький мой...
Д о н  А н т о н и о: Натали, вам некогда будет кокетничать с посторонними мужчинами! У вас в подчинении скоро окажется семь-восемь младших жен вашего мужа. Анатолий станет очень важной фигурой в племени.
Т о л и к: Вот это я понимаю!
Л а у р е а т: Толя, возьмешь меня с собой?
Н а т а ш а: А я не согласна!
Т о л и к (шутливо): А кто тебя будет спрашивать?
Н а т а ш а (непонятно, шутит ли она): Ты будешь спрашивать!
Д о н  А н т о н и о: О-о, друзья мои! Вам лучше не ссориться даже в шутку!
Н а т а ш а (капризно): Почему это?
Д о н  А н т о н и о: Чтобы не уронить авторитет мужа. В первобытных племенах за этим следят строго.
Н а т а ш а (вновь гладит Толика по голове): Не буду, не буду, не буду.
Т о л и к: Давно бы так.
Д о н  А н т о н и о (вновь поднимая рюмку): Хватит держать, друзья мои, а то закипит.

Все с готовностью тянутся чокаться.+++

Л а у р е а т  (дону Антонио): А где вы так хорошо выучили русский язык?
Н а т а ш а: Антон – американский шпион!
Д о н  А н т о н и о: Возможно-возможно...
Н а т а ш а: Как интересно... Вы меня (с усилием и некоторой неловкостью) – заинтриговали.

Явление второе.

Из своего укрытия выходит Петрович в полушубке.

Т о л и к: О-о, Петрович! Заходи, гостем будешь! Антон, налей хозяину штрафную.
Н а т а ш а (медленно вставая навстречу): Здравствуй, Рома. Давно не видались.
П е т р о в и ч: Здравствуй.
Н а т а ш а: Вот, уезжаем.
Т о л и к: В Африку, к бушменам.
Н а т а ш а (игриво): Ты как, не женился там у себя заграницей?
П е т р о в и ч (многозначительно глядя на Лауреата, отвечает Толику): Может, еще и не уедете.
Н а т а ш а: Почему это?
П е т р о в и ч (по-прежнему глядя на Лауреата): Мало ли, скорпионы там разные...

Все недоуменно переглядываются. Петрович пододвигает табуретку, присаживается и принимает от дона Антонио штрафную – полстакана водки.

П е т р о в и ч: За что пьем?
Т о л и к: Скажи, твое слово.
П е т р о в и ч (вставая и с прежней многозначительностью, идиот): Выпьем за Скорпиона, чтобы перестал шевелиться! (Лауреату): Ты веришь в конец света?
Л а у р е а т: Ты опять поспешил с выводами...
Т о л и к: Поспешность хороша, когда спишь с чужой женой!
Н а т а ш а: Что?! Ты смотри у меня там!.. (Ко всем): Не хочу я пить за какого-то скорпиона!
 Д о н  А н т о н и о: Совершенно с вами согласен, Натали. Мы ведь так и не выпили за Африку, технический прогресс и моего друга Мв,Гулезе!
П е т р о в и ч: За кого?
Н а т а ш а: За вождя. Антон говорит, что нам нужно ехать к нему в гости.
П е т р о в и ч: А-а... Димку с собой возьмете?
Т о л и к: Нет, Антон говорит, что лучше его пока оставить дома, на тетю Клаву.
Н а т а ш а (вдруг и быстро, Петровичу): Нет. Твоего Димку мы оставим тебе. Не забыл у себя заграницей, как мы у тети Клавы?..
Т о л и к: Натаха, хорош!
Н а т а ш а: А пусть знает! Ты же знаешь!
Т о л и к: Хватит, тебе сказано. Пошли домой.
Н а т а ш а (сникая): Пошли-пошли. (Дону Антонио): Извини, Антон.
Т о л и к: Не бери в голову, Петрович. Еще поговорим

Толик с Наташей уходят.

Явление третье.

Петрович остается сидеть, дон  Антонио начинает убирать со стола, Лауреат  вместе со стулом от стола отодвигается, чтобы не мешать.

П е т р о в и ч (про себя, загибая пальцы): Один, два, три, четыре,..
Л а у р е а т : Не бери в голову.
П е т р о в и ч (вдруг вспомнив, патетически показывает в потолок): А это?!.
Л а у р е а т  (вздохнув): Ты все о том же... Человеку сообщают, что у него взрослый сын, а он... Сколько ему лет?
П е т р о в и ч: Кому?
Л а у р е а т : Твоему сыну.
П е т р о в и ч (с отчаянием в голосе): Да не мой он сын, говорят тебе! Он родился через два года после того, как мы...
Л а у р е а т: Ты – уверен?
П е т р о в и ч: Да конечно уверен! Что я?.. Ему сейчас пятнадцать лет, учится в восьмом классе...
Л а у р е а т : Вот как? Это меняет дело. Об этом стоит подумать.
П е т р о в и ч: А чего тут думать? Заскок у нее!
Л а у р е а т : У кого заскок?

С недоумением смотрят друг на друга.

Д о н  А н т о н и о: Отец-Император. У нас кончилось хозяйственное мыло – нужно идти в магазин.
П е т р о в и ч (рассеянно): Сходи, Антон, сходи. (Спохватываясь): О, черт! Извините, дон Антонио.

Дон Антонио одевается и уходит.

Явление четвертое.

Л а у р е а т : А вот интересно...
П е т р о в и ч: Что?
Л а у р е а т : Как он узнал, что в доме вообще больше нет хозяйственного мыла, где-нибудь в шкафу на верхней полке. Ну-ка, проверь.
П е т р о в и ч: Что проверить?!
Л а у р е а т (раздельно): Есть в доме хозяйственное мыло, или нет.

Конец ... действия.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Я не стал проверять.
Я потребовал объяснений. Меня интересовало, что означают ползающие по небу звезды.
Я бегал по кухне, жестикулировал и задавал риторические вопросы. Кажется, я даже порывался взять брата за грудки.
При этом я требовал строго научных объяснений. И я их получил. Лауреат выговорил наконец:

– Похоже, мы порвали сеть эгрегора.

Я прекратил метания и спросил, что теперь будет. Я назадавал уже много неуместных вопросов, этот был самым неуместным. Я и сам догадывался, что.
Все, что угодно, или ничего. Вообще, имею в виду, ничего.
И я не мог надуться и заявить, что меня не предупреждали. Меня предупреждали.

До ответа Лауреат не снизошел. Он сочувственно на меня взглянул и углубился в потрепанную книжку в мягком переплете. На обложке был изображен в три четверти негр с трагическим выражением лица. За спиной негра склонялись копья с широкими лезвиями и пучками человечьих, верно, волос у оснований лезвий.

Третий день моего первого визита в Н-ск на том для меня и завершился. Дон Антонио вернулся с печаткой хозяйственного мыла и стал мыть посуду, Лауреат нашел, что искал в своей книжке, и ушел в гостиницу, а я уселся перед телевизором и до поздней ночи смотрел все подряд.
А потом лег спать и уснул как убитый. Как-то это все перемешалось во мне и спасительно наложилось одно на другое: неожиданный невозможный сын и скорый конец света.
Я даже не отдавал себе отчета, что этот конец света не предполагает второго пришествия, воскрешения, страшного суда – ничего такого обнадеживающего.

10.

Первую Нобелевскую Лауреату дали по биологии. Он доказал, что слабое электромагнитное поле, возникающее в голове человека, когда он думает, может срезонировать с мощными электромагнитными полями, пронизывающими Вселенную.

– На Востоке говорят: "Умирает человек – гаснет звезда", – попытался он втолковать мне зловещее значение своего открытия.
– Ну и что? – пожал я, помнится, плечами и услышал:
– Если как следует поднатужиться, усилием воли можно погасить Солнце*.

А Нобелевскую по физике ему дали за доказательство теоремы Клингзора* применительно к свернутым пространственно-временным континуумам (к теоремам я еще вернусь). Нобелевскому лауреату позволяют прочесть лекцию на свободную тему и сказать человечеству все что захочет,  и вот что сказал ему в своей второй Нобелевской лекции мой ученый брат:

"Не снимая с себя ответственности за последствия своих открытий, так высоко дважды оцененных Нобелевским комитетом, считаю своим долгом заявить: в интересах человечества – наложить мораторий на дальнейшие исследования в открытых мною направлениях научного знания. Утверждаю, что дальнейшие исследования приведут к обнаружению способа скрытно и чрезвычайно эффективно управлять поведением сколь угодно больших масс людей и течением истории вообще. Должен также заявить: если мое предупреждение останется без последствий, я сочту свой долг исполненным, а человечество – заслуживающим, чтобы им управляли."

У него за спиной стали перемигиваться, пересмеиваться и разве что пальцем у виска не крутить, но спустя полгода Лауреат вернулся как-то домой и узнал, что откуда-то из-за Уральского Хребта приехал его брат и сидит сейчас на кухне. И Лауреат решился.

При этом он утверждает, что особого секрета в способе нет. Он говорит, что додуматься до секрета так же просто, как самостоятельно доказать теорему Пифагора, зная, что она уже доказана.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Для посвященных в древние тайны геометрии:
Сумма квадратов катетов равна квадрату гипотенузы. Доказать, не заглядывая в учебник.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Подсказка: во времена стихийного градостроительства городские площади возникали не где попало. В Париже, к примеру.

11.

В Париж!
В воскресенье на Тишинском рынке (это пока Москва) нашлась Эм Джи, мы успешно проверили догадку Лаурета, вечером вернулись домой, помылись, почистились, в молчании (очень для меня обидном) поужинали и как ни в чем не бывало легли спать. Лауреат, кажется, еще почитал перед сном, а я сразу сладко уснул, как любимый ребенок, только ножки вытянул… Да я и в самом деле считал себя любимым детищем природы – были у меня к тому все основания.

А в понедельник я проснулся без двадцати восемь утра и вышел на балкон выкурить первую сигарету; курю я исключительно "Приму"; говорят, в свое время "Прима" пришлась по вкусу самой английской королеве.
Утро выдалось хмурым, зябким,  отрезвляющим.
Стряхивая пепел, я посмотрел с шестого этажа на маленькие головы спешащих у меня под ногами прохожих, послушал автомобильные сигналы на перекрестках, свистки электричек, проносящихся по памятной дуге из Москвы и в Москву, и мне стало очень неуютно.

На балконе, в Москве, в России, на Земном Шаре и, кажется, в Солнечной Системе. Я, наконец, осознал:

Пришла моя очередь выступить вперед и произнести сакраментальное: "Вот я, кто бы Ты ни был!"*

Этого духовного подвига я не совершил. Deux ex machina, со скрипом опустившийся вчера на сцену, поверг меня в трепет. Да и вид у меня для духовных подвигов был не совсем подходящим: я был в синей майке и черных сатиновых трусах до колен. Вместо подвига я засобирался домой; обреченно засобирался: вчера мне ясно дали понять, что кто-то там наверху связывает со мной определенные планы и крепко держит меня за шкирку.
Тянуть с их осуществлением не стали. За завтраком Лауреату попался на глаза вчерашний номер "Труда". Минуты две поборовшись с шуршащими листами, он осведомился, есть ли у меня загранпаспорт.
Я с отвращением спросил, зачем мне паспорт, и Лауреат сообщил, что сегодня я полечу не в Н-ск.
– Куда я полечу? – с еще большим отвращением спросил я.
– В Нью-Йорк.

Во вчерашнем "Труде" он наткнулся на небольшую заметку. Вот что в ней примерно было написано:

"Труд". N 210. Воскресенье. 05.07.199...г.+++

Несостоявшееся самоубийство

Наша газета уже писала о загадочном исчезновении яхты Клервиуса Боно, американского мультимиллиардера (см. N 200). Вчера яхта была обнаружена дрейфующей в Мексиканском заливе. На борту яхты кубинские рыбаки, наткнувшиеся на нее в тумане, нашли неопознанный труп <...> Версия, что тело принадлежит самому Клервиусу Боно, была тут же отвергнута. На теле нет родимого пятна, которое, по свидетельствам знавших эксцентричного миллиардера в молодости, у него было.

 Полиция склоняется к версии, что яхта была отвязана от причала и выведена в открытое море любителем приключений, так жестоко поплатившимся за свое пристрастие к морским прогулкам "на халяву"<...>.

И так далее, догадки о прочих обстоятельствах происшествия.

– Ну как? – довольно сощурился Лауреат, получив очередное подтверждение своим догадкам. Сомнения, заслуживает ли человечество, чтобы им управляли, его уже не терзали, и в среду утром я обнаружил себя неподалеку от каньона Гранд-Джекшен, штат Колорадо. Я стоял перед закрытыми воротами ранчо моего американского брата.
А за спиной у меня маячили измотанные ночной поездкой полицейские из Денвера. Добросить меня до ранчо Боно я попросил полицейских (о, я очень многих  .п р о с и л  мне помочь!).

Задачка на понимание пределов человеческой психики. Задачка из тех, примерно, времен, значит, сгодится и для исторического колорита тоже.

Дано:
Русский, впервые попав в Прибалтику, обалдевает. Прибалт, впервые попав в Восточную Германию, обалдевает. Осси, впервые попав в Западную Германию, обалдевает. Весси, впервые попав в Америку, обалдевает.
Спрашивается:
Что станется с русским, впервые попавшим в Америку.

Если русский – из самого что ни на есть медвежьего угла и очень боится показаться смешным, неуклюжим, потерянным. За тридцать лет оседлой жизни я отвык от своей Большой Родины – Земного Шара, отвык легко и просто заговаривать с незнакомыми людьми, превратился в провинциала, скрывающего робость за напускной наглостью.

Смешно сказать, я даже не знал, как нужно обращаться к неграм. Рассчитывая на пролетарскую солидарность, в аэропорту я спросил у негра-уборщика, как мне пройти к стоянке такси: "Must I follou these three niggers?" – и уборщик, морщинистый злобный негр, ничуть не похожий на дядю Тома*, попытался убить меня взглядом.
"Негр" в Америке – звучало оскорблением. Негры называли себя "черными". Очень важно это у них выходило: "black brother", "blak sister",– словно обитатели Земного Шара с другим цветом кожи им не братья и не сестры.
– Лучше бы они называли себя "черномазый брат", "черномазая сестра", – заметил мой американский брат Клервиус Боно-младший. И странно же ему было, пока он меня дожидался! По телефону я не стал вводить его в курс дела. Просто поставил в известность взявшего трубку лакея (– house kipper, а по-ихнему):
– Пока я не приеду, из дома никто не выйдет, даже если начнется атомная война!

Не знаю, о чем мой американский брат думал, добиваясь от растерянных слуг и охранников, за сколько они его продали, зато знаю наверное, о чем подумал, увидев, наконец, у ворот ранчо человека, которого вынужден был дожидаться.

Разглядев меня у ворот, он решил, что я – полусумасшедший бродяга, цыган, гипнотизер чудовищной силы. При этом он решил, что не так уж я и опасен. Я был смешон. На мне был черный мятый костюм с широчайшими лацканами, обут я был в коричневые босоножки из искусственной кожи – прорези босоножек открывали непристойно пестрые носки, был низкоросл, небрит и дико усат.

Боно быстро поверил в наше родство, у него самого нашлось еще одно тому подтверждение, и долго беседовал со мной на разные темы. Под старость лет ему стало интересно поговорить, наконец, по душам с представителем низшей расы.

До знакомства с одним толстым старым негром мой американский брат был пещерным расистом.

12.

На поверхности Земного Шара Клервиус Боно-младший появился в одна тысяча девятьсот тридцать втором году. Вскоре после рождения сына Боно-старший оставил должность наладчика холодильных агрегатов в Денверском отделении "Дженерал Элекрик", купил подержанную ротационную машину и с принялся печатать на ней собственную газету. Газета называлась "Белый Христианский Минитмен".

Минитмен (Minute Man) – ополченец, солдат народной милиции, образованной во времена Войны за независимость, – должен был за считанные минуты прибывать на пункт сбора ( отсюда название)*.

На серых листах своего "Белого ополченца" он доказывал превосходство белой арийской расы над всеми прочими, упирая главным образом на неспособность женщин низших рас ответственно относится к деторождению. Боно-старший утверждал, что женщины низших рас размножаются, как кошки, не сообразуясь с возможностями прокормить потомство, и легко бросают его на произвол судьбы. Что ж, в отличие от всех прочих Воспитателей Подмастерьев, Боно-старший с участью покинутого папаши-одиночки, неспособного заново наладить личную жизнь, не смирился. Он нашел таки причину, которая расставила все для него по своим настоящим местам.

Он и сына воспитал в том же духе. Каждую трапезу он начинал с дерзкого вопроса, обращенного к Тому, Кто на дерзкие вопросы обычно не отвечает: "Боже, когда же Ты сделаешь так, чтобы белая раса воспряла духом и указала черным, цветным и желтым их истинное место?!"
И так далее. Тем более, что с ежедневным падением тиража трапеза становилась все беднее и беднее. Вишневого варенья на блинчиках с каждым днем оказывалось все меньше, а прогорклого кулинарного жира на сковородке – больше. Способностей к журналистике Боно-старший был напрочь лишен.
С началом Второй Мировой Америка вступила в противоестественный союз с Советами, империей диких азиатов, и Боно-старший, покинутый сотрудниками, мучимый безденежьем и похмельем, скоропостижно спился и умер, будучи не в силах перенести этой насмешки истории.

И после его смерти Боно-младший вышел на улицы Денвера с ящиком для чистки обуви, хотя чистка обуви была в южных штатах занятием черных.

– Черномазые так и валили чистить свои грязные ботинки у белого, – с удовольствием вспоминал он. – Некоторые усаживались ко мне по несколько раз в день. С этих я брал двойную плату.

Словом, оставшись сиротой, мой американский брат принялся энергично осуществлять Великую Американскую Мечту, для чего и был предназначен. В Провансе, на вилле Эм Джи, он при мне говорил Лауреату, очищая карманным ножичком большое румяное яблоко.

– У меня достаточно возможностей, чтобы организовать скупку всего плодородного слоя Земли и его транспортировку на Марс. С последующим заселением Марса лучшими представителями белой расы. Принципиально неразрешимых технических проблем здесь нет, вы это знаете не хуже меня. Все дело – в политическом решении ведущих держав, а о реальных финансовых возможностях мировой экономики судить могу только я. И я же один могу распоряжаться ими практически бесконтрольно.

("А на хер нам Марс?" – спрашиваю я сейчас, когда поздно.)

Он дочистил яблоко, снимая кожуру тонким слоем, и острыми зубами матерой акулы Уолл-стрита откусил от него аккуратный кусочек.
– Слава Богу, Россия из числа великих держав выбыла навсегда, – порадовался он, дожевав.
– И я же могу профинансировать программу борьбы со СПИДом так, – сказал он, – что с ним будет покончено навсегда. Но прежде СПИД должен избавить мою страну от гомосексуалистов, наркоманов и проституток и очистить Африку от черных. В буше должен жить только белый человек, а черные пусть лезут обратно на деревья.
– Весьма желательно также, – добавил он, обращаясь к нам обоим, – чтобы СПИД очистил для нас территорию и вашей страны тоже.
– И я же могу организовать полное банкротство Японии, – невозмутимо продолжил он, тщательно разжевывая проклятое яблоко, – но, к моему глубокому сожалению, это пока невыгодно.

Понятно: в его душе насмерть сошлись воспитанный папашей расизм и прирожденный финансовый гений, и гений побеждал, спасибо нашей общей с ним матушке-славянке. Конечно, славянке: говорила-то она лишь по-русски, по крайней мере, при мне. Забавно: он так, кажется, и не осознал, что и сам наполовину славянин.

Но свои финансовые возможности Банкир, как буду, пожалуй, называть своего американского брата, не преувеличивал. Советую вернуться к статье Денни Мура или разыскать в Библиотеке Конгресса финансовый отчет по проекту "Ковчег" (графа "Анонимные пожертвования").
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Возвращаясь к матушкиному к.п.д. В первой половине баснословных тридцатых она потрудилась очень плодотворно. В тридцатом произвела в Алжире Даха-Улу, Его Неизреченную Милость, Пророка Всесущего, в тридцать втором произвела Клервиуса Боно-младшего, Банкира, а в тридцать четвертом, в Антверпене, – Геррита Кустерса, самого молодого из команды Людвига Эрхарда, возрождавшего Западную Германию.

На первом курсе экономического факультета Сорбонны Геррит Кустерс написал студенческую работу, посвященную истории мелкотоварного производства. Неведомым образом работа попалась на глаза Эрхарду (ведомым, ведомым!), и тот взял талантливого студента в команду.

Вот почему осси обалдевали.

Затем Кустерс консультировал японского премьер-министра Миядзаву, вытолкнувшего Японию, к досаде Банкира, на передовые рубежи научно-технического прогресса.
Потом консультировал команду "чикагских мальчиков" генерала Аугусто, позже частенько наведывался в Бангкок и Сингапур, но
Но всегда оставался на ролях консультанта и узкого специалиста. Время стать главным идеологом реформ наступило для него позже.

– Он сумасшедший, – сказал о нем Банкир. – Перемешать белых с черными?! И что это будут за "экстерриториальные государства" с двумя столицами сразу: "материнской" и какой-то "дочерней"?! Это, значит, белые должны поехать в Африку и работать на черных? Но мы ничего никому не должны ни за какие "века колониализма". Это нам они все должны: без нас они так и ели бы друг дружку на завтрак. А отменить золото, чтобы мерить все на зерно и мясо, потому что золото нельзя съесть?!
– Хотя, – тут же поправился он, – насчет Мирового Правительства без всякой гнилой демократии и "прав человека" он, конечно, прав, да это и без него все понимают. У белого не может быть одних прав с черным! У черного одно право – работать на белого. И идея о цеховых корпорациях ремесленников-кустарей – тоже хороша: человечество в подавляющей своей части органически неспособно к цивилизации! Но как он видит будущее Америки – это полнейшая чушь!

С Голландцем Банкир познакомился задолго до встречи со мной. Они познакомились в Чили, где своими деньгами Банкир помогал давить гидру коммунизма. Но давил он ее без энтузиазма. Он должен был завидовать Архимеду! Наивному греку требовалась лишь точка опоры, а Землю в угоду науке он перевернул бы не задумываясь, а вот Банкиру – требовалась цель, цель! О, мой американский брат вовсе не чах в сыром подвале над полными сундуками! Он совершал утренние пробежки и тщательно разжевывал пищу, он хотел дожить до заветного часа, когда можно будет, наконец, выпустить на свободу свои живые миллиарды.

И вот у ворот его ранчо объявился я в черном костюме.

Он тут же связался с Голландцем и на следующий день, в четверг, мы вылетели во Францию. В Провансе у Эм Джи большое шато, по-нашему – вилла с виноградниками, породистыми лошадьми и собаками, и там мы все и собрались: я, Лауреат, Эм Джи, Банкир и Голландец.

Не хватало пока лишь Его Неизреченной Милости и Мафиози. Неизреченная Милость пока изучал на Борнео птичий язык, а Мафиози издалека к нам присматривался. Сутулый тип, окликнувший меня в Шереметьево, проследил за мной, потом за мной и Лауреатом, побывал на Тишинском рынке и сделал из наших родинок верные выводы. Загадка лишь, почему он принял было меня за Мафиози при всей нашей разнице в росте; скорее всего, кличка вырвалась у него непроизвольно, от скрытого ужаса.

13.

Что бы там ни говорили, в Париже мы провели строгий научный эксперимент.

До субботнего вечера мы попарно и по трое гуляли по живописным окрестностям шато, принюхиваясь друг к другу, как незнакомые собаки, а за ужином Лауреат буднично предложил:
– Что ж, если смысл нашей встречи нам пока не открыт, стоит заняться, как мне представляется,..
– Поисками остальных, – подсказала Эм Джи. – Где еще твоя мать рожала при тебе, Помидорчик?
– Нет, – возразил Лауреат, – это не наша забота. Об этом позаботится тот, кто нас собирает. Я прошу вас помочь мне в проведении одного эксперимента. Если нам удастся подтвердить мою догадку, то наша встреча приобретет совершенно метафизический смысл.
– Попроще говори, Кролик, – скривилась Эм Джи, и Лауреат ввел нас в суть дела.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Он должен сказать мне спасибо, что обрел свое нынешнее призвание. Он усердно пишет новые школьные учебники. Закончив вводить нас в суть своей теории, Лауреат заглянул мне в глаза и хмыкнул: "Хм, а это, оказывается, интересно – объясняя человеку то, что он понять не в состоянии, кое-чего все же добиться".
Он и псевдоним нашел, под которым намерен опубликовать свои учебники, когда сочтет, что время пришло, – "Nixil", по-латыни – "Никто". Он жутко тщеславен, мой ученый брат.

Так вот, что можно уразуметь насчет  с е т и  э г р е г о р а, если проштудировать нужный раздел в его учебнике "Человек и Мироздание. Книга для чтения в шестом классе". Предполагается, что шестиклассники, прочтя этот учебник, поголовно превратятся в маленьких, занудливых вундеркиндов.
Получается, вроде, так, что каждый из нас словно бы подключен невидимым проводком к приличных размеров конденсатору, тоже невидимому. По проводкам в конденсатор передаются наши мысли, желания, надежды, чаяния, устремления души и плоти. Они копятся там, копятся, а когда емкость конденсатора исчерпывается, между его невидимыми пластинами проскакивает мощный разряд – тр-раск!, и все наше безобразие, которое так долго в нем копилось, переплавляется воедино и по тем же незримым проводкам возвращается обратно. К нам.

В многократно усиленном виде.

И сельчане отправляются на дальний хутор жечь колдунью, виновную в засухе и падеже скота, а горожане бросаются на городские стены отражать приступ врага или выходят на демонстрацию, требуя запретить аборты.
Если же конденсатор не срабатывает, колдунья заходится в злобном смехе, персидский завоеватель Кир без боя берет погрязший в пороках пирующий Вавилон, а Папа стоически вздыхает.

Над каждым населенным пунктом есть такой конденсатор, а над крупными городами их даже несколько. Они подключены к общегородскому, так сказать, конденсатору, Большому Конденсатору.
Большие Конденсаторы подключены к Самому Главному Конденсатору.
Это и называется  с е т ь ю  э г р е г о р а, в  у з: л а "х":  которой и расположены все эти большие и маленькие, главные и не главные конденсаторы.

А теперь – о деталях, семь вопросов и семь ответов.
Вопрос первый: Откуда берутся эти конденсаторы и их многослойная сеть, сеть эгрегора.
Ответ: Нет окончательного ответа. Лауреат предполагает, что они изначально встроены в Мироздание, вырастают из него как деревья из земли. Давно сказано: человек строит дома, а Бог растит деревья.
И человек стремится строить свои дома под сенью таких дерев, а красивое это будет место – холмистое, лесистое, с купами берез над излучиной прозрачной речушки, с плесами и перекатами, или плоская как доска унылая степь – дело десятое.

Вопрос второй: Вечны ли эти конденсаторы.
Ответ: Нет. Они засыхают и умирают как деревья. Некоторые, исчерпав отпущенные им сроки, а иные – засорившись духовным мусором, несовместимыми желаниями или отсутствием таковых. Как дерево нуждается во влаге, так и божественные конденсаторы нуждаются, чтобы человек хоть о чем-нибудь мечтал, а не урчал над тарелкой.

И тогда цветущие города приходят в упадок и на развалинах империй устраивают пиршества варвары.

Вопрос третий: Можно ли найти новый, только что выросший конденсатор, или даже целую их сеть.
Ответ: Можно.
И тогда на месте глухих деревушек вырастают Москва и Париж, к недоумению историков.

Вопрос четвертый: Срабатывал ли хоть один раз Самый Главный Конденсатор.
Ответ: По проверенным данным, лишь единожды, во времена неолитической революции, когда человечество скопом научилось ковырять сохой землю и занялось доместикацией животных.

Но тем временем Самый Главный Конденсатор все засоряется и засоряется. Слишком давно и слишком разного желают люди в разных частях ойкумены. Все желают блага себе и ближним, но один видит его в торжестве демократии, другой – чтобы Аллах покарал неверных, а третий – чтобы поближе к стойбищу выбросился на берег кит. И рано или поздно Самый Главный Конденсатор выйдет из строя, и мы навсегда располземся в разные стороны, как тараканы из банки, и примемся с энтузиазмом уничтожать друг друга.

Вопрос пятый: Как  з а с т а в и ть  срабатывать эти большие и маленькие конденсаторы.
Ответ: Чтобы жители небольшого поселка были охвачены каким-либо единым порывом, вовсе не обязательно, чтобы их явные и скрытые движения души прежде долго где-то копились и копились. Достаточно будет, если этот порыв охватит для начала нескольких человек.

Слабые импульсы, поступившие от этих нескольких в общий конденсатор, наложатся друг на друга, срезонируют, и конденсатор выдаст обратный мощный разряд, переплавив все свое разнородное содержимое в нечто единое, в полном соответствии с пусковым сигналом.

Искусство политического трибуна и демагога, вождя масс, в том и состоит, чтобы, гордо взойдя на опасную трибуну Конвента или кое-как вскарабкавшись на безопасную крышу броневика, интуитивно выхватить из бессмысленной толпы лица тех, кого нужно убедить в первую очередь, а кого – во вторую, чтобы бросить толпу на штурм Бастилии, Зимнего, винных складов. (Толпа ведь тоже собирается не где попало. Она собирается – н а   п л о щ а д и.)

И так же для большого города. Только в городе должны сработать сначала конденсаторы районного, фигурально выражаясь, масштаба; разумеется, в одной-единственной для каждого города последовательности.
Они срезонируют, и Большой Городской Конденсатор выдаст свой разряд.

Вопрос шестой: Как заставить сработать Самый Главный Конденсатор.
Ответ прост: Сделать так, чтобы жители нескольких столичных городов в определенной последовательности пожелали чего-то одного. (Смотри еще раз статью Денни Мура о моей поездке в Канию!)

Вопрос седьмой, последний, технический: Как искать эти большие и малые, старые и новые конденсаторы, и в какой последовательности заставлять их срабатывать.
Ответ: Спросить Лауреата.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Он, разумеется, не снизошел. Вместо ответа он обложился старыми картами Парижа. Он искал старые парижские площади, которые образовались сами по себе, выросли как деревья посреди средневековых трущоб.
Теперь вы легко докажете теорему Пифагора, не заглядывая в учебники.
Еще подсказка: скорость света – абсолютна.

14.

Мы были потрясены. Мы поверили ему на слово. Такого смысла в нашей встрече не ожидал увидеть даже Клервиус Боно-младший, Банкир, расист и магнат, воплощенная Американская Мечта.
Даже с Эм Джи слетела на мгновение вульгарная обольстительность.
Про Голландца я и не говорю. Голландец получил шанс перестроить мировую экономику на свой вкус.
Я тоже в полной мере осознал свое предназначение.

Мне предстояло стать повелителем чудесного голубого яблока – Земного Шара.

Первым в себя пришел Банкир.
– Так за чем дело стало? – поинтересовался он.
– Во-первых, прежде все-таки желательно было бы проверить мою гипотезу, – сказал Лауреат, – а, во-вторых...
– Что "во-вторых", Кролик? – встряла Эм Джи.
 – Во-вторых, дорогая сестрица, ты еще не написала новую Библию. Так что придется нам пока заняться моим экспериментом.
– Чтобы быть чистым, он должен быть вполне бессмысленным, – уточнил Лауреат, и кто-то тут же ляпнул:
– А пускай все бабы в Париже походят в купальниках!
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Я ляпнул, чего уж тут.

15.

Эксперимент был прост. Париж как раз негодовал по поводу махинаций с недвижимостью. В махинациях были уличены члены правительства, и правительство закачалось. Но устояло. Двадцать пять стройных, как швабра, манекенщиц в шикарных купальниках в одно прекрасное утра принялись прогуливаться по площадям и улицам города.

Манекенщицы прогуливались прямо под  у з л а м и  парижской сети эгрегора. В парижанках, видевших манекенщиц, на миг вспыхивало острое желание стать такой же обольстительно-недоступной, каждая из них невольно думала: "Вот бы и мне так же!",– и

И Большой Парижский Конденсатор срезонировал. На следующий день до купальников разделись юные тонконогие парижаночки, на второй отважно натянули их на себя помятые жизнью домохозяйки, а на третий – Саудовская Аравия оказалась на грани разрыва дипломатических отношений с Францией. Супруга парижского префекта, дебелая матронна, явилась на прием в посольство Саудовской Аравии в оскорбительном для правоверных наряде. Наряд состоял из черных туфель, черных перчаток до локтей и двух полосок материи: на пышных бедрах и арбузных грудях; бездонный пупок префекторша прикрыла сапфиром, оправленным в серебро.

Наш первый эксперимент прошел успешно, и Христианский мир услышал дальние отзвуки боевых труб Армаггедона.

Но мы еще слабо представляли себе, в какую форму облечь наше могущество. Его Неизреченная Милость, Пророк ВсеСущего, пребывал пока на Борнео в блаженном неведении, не зная, что ВсеСущий приступил к осуществлению Своего Замысла. Оклик ВсеСущего его ушей еще не достиг.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– Фьють – фью-и-ю-ить – пью-ю-ить – пьюти – пьють!
То есть:
– Если ты даже можешь поднять огромный камень, без Направляющей Длани ВсеСущего ты бессилен. Ибо не ведаешь, зачем тебе поднимать камень, куда его отнести и что вообще происходит. Брось каменюку!

Посвисты. 1: 1: 1.

16.

И вот, в конце третьего дня своего первого визита в Н-ск я услышал, что мы, возможно, порвали сеть эгрегора. Лауреат предупреждал с самого начала:
– Сеть эгрегора, – говорил он, – напоминает мне нервную систему Мироздания. Надавив на не те узлы его нервной системы, мы можем вызвать у Мироздания какой-нибудь  н е  т о т  рефлекс. Рвотный, допустим.
– Или вообще вывести его из равновесия. И нам придется иметь дело с истеричным Мирозданием с непредсказуемым поведением.
– И нельзя безоговорочно утверждать, что представлениям о титанах, подземных мирах и богах-громовержцах никакие сущности не соответствуют. Можно допустить, что эти сущности содержатся в каких-нибудь глубинных слоях сети эгрегора.
– И мы выпустим из бутылки джина, загнать которого обратно будет посложнее, чем в сказке.
– И, следовательно, каждый из нас должен вслух подтвердить, что о возможных последствиях нашей деятельности он предупрежден и готов нести за них ответственность самой полной мерой.

Мы молча все это слушали.

– Итак? – возгласил Лауреат голосом римского трибуна.
– Предупрежден, – сказал Банкир.
– Предупрежден, – сказал Голландец.
– Ох, предупреждена, предупреждена, – досадливо вздохнула Эм Джи.

А я безмолствовал.

– А ты?
– Ну... предупрежден, – без особого энтузиазма выговорил я.
– Аминь, – подытожил Лауреат.

В тот момент никто из нас уже не сомневался, что идея, способная объединить человечество, когда придет время, сама упадет нам в руки, как созревшее яблоко на Ньютона.

И вот, в конце третьего дня своего второго визита в Н-ск я поплотнее задернул занавески на окнах, включил во всех комнатах свет и вновь уселся перед последней слабо мерцающей надеждой, перед телевизором. Надеялся услышать что-нибудь утешительное в последних новостях, о каком-нибудь облаке межзвездного газа, искажающем видимую картину гармоничного Космоса.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

А тем временем пятнадцать рыцарей Ордена Отца-Императора в сопровождении оруженосцев и грузовика добрались до курортного городка Бенидорм, погруженного в холодную сырую зимнюю спячку. Рыцари устроили привал на центральной площади, наскоро перекусили, пересели на заводных лошадей и тронулись в путь.
Полицейские малодушно приняли их за участников костюмированного рекламного представления.
 
Д Е Н Ь  Ч Е Т В Е Р Т Ы Й.  15.01.199...г. от Р.Х.

1.

Лауреат вернулся в семь утра. Безлунную, звездную, морозную ночь он провел на плоской крыше гостиницы. Компанию ему составляли Адсарбек и Эйно. Они следили за созвездием Скорпиона в телескоп.
Результаты слежки были неутешительны.

– Скорпион меняется на глазах, – сообщил Лауреат, белея в темноте кальсонами. – Это производит впечатление! Надо было тебя взять.

Я с усилием оторвался от теплой подушки.
– Куда это? – сказал я.

И до меня, наконец, дошло. В уютной темноте, под боком у горячей печки, мне стало зябко, как на улице, и я пополз обратно под одеяло.

– По-твоему, нам мерещится, – верно понял Лауреат.
– Но можешь быть уверен, – сказал он уже снизу из темноты, скрипя там пружинами раскладушки, – разубеждать тебя никто не станет. Телевизор утром можешь не включать. Астрономы в глубине души все еще астрологи, они всегда были готовы к чему-то подобному. Теперь их тайные ожидания сбываются. Профанировать их перед тобой они не станут.

Потом он пожалел, видно, меня и добавил:
– Ну-ну, не принимай мой черный юмор так близко к сердцу.

У него еще были на сегодня кое-какие дела, и он попросил разбудить его не позднее двенадцати, а я дождался восьми и снова включил телевизор. Все еще рассчитывал услышать что-либо обнадеживающее из физики атмосферных явлений или из любой другой области науки.

Да и заняться мне нечем было. И чем стоит заниматься за три дня до конца света? Книгу, разве что, какую дописывать... Или в разгул пускаться. Я даже стал подумывать, а не улететь ли мне обратно в Норвегию, или в Испанию, или еще куда, мало ли райских уголков. Страстно мне вдруг захотелось оказаться подальше от Н-ска.
Но занятие мне скоро нашлось и в Н-ске. В половине десятого позвонили в дверь, и вот что я увидел в дверном проеме.

В проеме стоял гигантского роста и атлетического сложения негр. Атлетический гигант перекрывал собой весь дверной проем. С высоты своего роста он даже не сразу разглядел, кто ему открыл. Прежде ему пришлось долго опускать и опускать взгляд. Кисти его рук находились почти на уровне моего лица, и были так велики, что он запросто мог бы посадить меня на одну ладонь и прихлопнуть, как муху, другой. Посадить на левую и прихлопнуть правой.

Или наоборот, не имеет значения.

Чтобы разглядеть гиганта, я отступил на три шага. И, разглядев его, я, конечно, рассмеялся бы, если бы он не был так устрашающе велик. Гигант был в небесно-голубом с золотом с ног до головы. Голубая фуражка с золотым околышем, голубой пиджак с шитыми золотом лацканами, небесно-голубые брюки с золотыми лампасами. Перчатки на его ладонях-лопатах были белые, и белыми были его огромные глазные яблоки. Угольно-черного, оставалось, словом, мало: лицо, шея и начищенные ботинки.

Он походил на портье из гостиницы для великанов, на манежного из цирка для великанов, и был слишком могуч, чтобы вызывать смех.
И страх тоже. Гигант внушал к себе почтение, как несокрушимый утес.
– I beg your pardon, – произнес небесно-голубой утес, – but it seems to me that you are Roman Ivanov, don't you?

Зубы его казались снежно белыми на черном фоне, ими он мог бы перекусить меня пополам, не удовлетворившись прихлопыванием.

– А чего надо? – грубо спросил я.
– А тебя ему надо, тебя, Помидорчик! – донеслось по-румынски из-за спины позолоченного колосса, колосс повернулся боком, и в образовавшуюся щель протиснулась Эм Джи. Внутри собольей шубы до пят она скользила и томно плавала, как в теплой ванне.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Иисус Христос въехал в Иерусалим на белой ослице. Можно подумать, в Иерусалиме никогда прежде не видали ослиц, пусть даже и белых. Надо было ему въехать (хотя бы) на белом слоне.

Эм Джи так и сделала.
Она въехала в Н-ск на белом "Роллс-Ройсе", ровно в девять утра.  Вот как это было, слушайте:

В брезжущем свете морозного утра с пустынного шоссе на Красноярск, в Н-ск бесшумно вкатился призрачно белый и невообразимо прекрасный лимузин с затемненными стеклами.
"Серебрянная Леди"* у него на капоте невозмутимо смотрела прямо перед собой.
Шурша шинами, лимузин подкатился к первому на въезде в поселок магазину и застыл напротив крыльца.

Магазин принадлежал райпотребкооперации, а на его крыльце находились в тот момент двое: продавщица тетя Вера, полная пожилая женщина, страдающая астмой, и подсобный рабочий и муж тети Веры одноногий инвалид Луверьян Кузьмич.
Они сняли замок, и...

– Меня словно кто в бок толканул – оглянись! – рассказывала потом тетя Вера, а Луверьян Кузьмич тут же торопливо приобщался к рассказу о чуде:
– А я беру у нее замок-то, а она – не отдает. Говорю ей: "Верка, отдай замок!" – а она: "Смотри-ка, отец..."

Луверьян Кузьмич оглянулся, и увидел застывший у них за спинами призрачный лимузин.

У каждого времени и места – свой белый слон, как у каждого поколения – своя война.

Из лимузина вышел водитель – позолоченный негр, несокрушимый колосс в небесно-голубом, невообразимый утес. Колосс долго обходил машину спереди, важно не глядя по сторонам, и открыл дверцу.

И из роскошной полутьмы салона стала распространяться разухабистая мелодия:

Мы воры-онанисты, мы все рецидивисты,
И нас не устрашает ни пуля, ни тюрьма...
А за словами раздалось совсем уж глумливое:
Тара-ра ра-ра ра-ра, лала-ла ла-ла лала,
Лала-ла ла-ла ла-ла, тара-ра ла-ла-ла... –
словно усачу Вилли не хватило слов выразить обуревавшие его чувства. Такими записями обзавелась Эм Джи, проезжая по Красноярску.

Затем из лимузина вышел невысокий человек в ботфортах со шпорами, рейтузах с разноцветными штанинами – алой и лиловой, посеребренной кольчуге с полированными наплечиями и налокотниками. У пояса его висел длинный меч.

Лицо у человека было смуглое, обветренное и исхудавшее. Видно было, что он проделал долгий и трудный путь. Это был сэр Персиваль. В обществе Эм Джи он не мог оставаться в телогрейке и ватных штанах, а негр у дверцы удачно заменил ему оруженосца у стремени.

Луверьян Кузьмич и тетя Вера смотрели на него, не в силах произнести ни слова.

Суровый меченосец обратил окинул их пристальным взглядом ("Матушки мои!"– пронеслось у тети Веры) и, преклонив колено, подал руку в открытую дверцу. Я очень жалею, что не наблюдал этой сцены своими глазами.

И, наконец, переливаясь мехами, из лимузина выплыла Эм Джи. Лучезарно улыбаясь, она взошла на крыльцо и вопросила:
– Porka tirre Roman Petrovich Ivanoff?

Сама того не подозревая, Эм Джи явилась первой и такой убедительной посланницей из международного будущего поселка. Официальные гости, приглашенные на церемонию Первого Камня, начнут прибывать лишь через сутки после нее, самолетами "Аэрофлота".

Это все равно, как если бы Спаситель въехал в Иерусалим на серой ослице.

2.

– Привет, Помидорчик! – поздоровалась Эм Джи со мной.
– Привет, Антонио! – крикнула она дону Антонио, вышедшему из матушкиной комнаты.
– А где этот извращенец? – поинтересовалась она, очевидно имея в виду Лауреата.
– Эй, вносите его сюда! – крикнула она шоферу-великану и Персивалю за дверью.
– А у тебя мило, Помидорчик, – сказала она мне, заглянув на кухню. – Я у тебя немного поживу.

И добавила, нежно потрепав меня по щеке:
– Милый.

Придется признаться: мой организм среагировал на шутку очень непосредственно, воспринял ее как прямой призыв. Что ни говорите, а в сорок пять мужчине приятно испытать такую сильную готовность к размножению.

Позолоченный негр и сэр Персиваль внесли в коридор огромный бублик, запакованный в черный пластик. Негр отступил к двери, стараясь занять поменьше места, и сэр Персиваль выступил вперед. Чтобы не мешать ему, я, как рак, попятился на кухню, и сэр Персиваль вступил в тусклую полосу зимнего утреннего света из окна. Для полного рыцарского антуража не хватало лишь высоких сводов над головой и каменных плит под ногами.

Он преклонил предо мной колено и заговорил.
– Отец-Император. Волей Провидения мой путь пересекся с Вашим, – напыщенно произнес Персиваль. – Я вижу в этом добрый знак. Я знаю: я близок к своей цели.
Ну, и так далее, и дон Антонио тактично скрылся в матушкиной комнате.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Из румынского эпизода нашего с матушкой Странствия я помню лишь острое ощущение моря, солнца и ветра:
Меня со смехом тащат в море, а я отчаянно боюсь. Холодные волны перехватывают меня поперек живота, и у меня спирает дыхание. Идти дальше я решительно не желаю, самостоятельно возвращаться на берег – и вовсе невозможно, а большая горячая рука, которой я так доверился, тянет меня навстречу наскакивающим волнам. От ужаса и безысходности я начинаю поскуливать и упираться, а когда упираться не получается, пробую вскарабкаться вверх по руке.
И допускаю стратегическую ошибку. Большая, горячая, надежная и спасительная рука отрывает меня от зыбкого морского дна и делает вероломное движение забросить меня на глубину, о, господи!

И забрасывает, конечно.

А ее обладатель выходит на берег, как молодой бог из морской пучины, бросается на песок рядом с матушкой, и, занятые друг другом, они не смотрят, как я перебарываю стихию.

3.

Не думаю, что за все эти годы хоть кто-то свихнулся из-за меня.

Душой, а не одним телом, на свою подлинную родину я вернулся после эксперимента в Париже. Вышел рано утром за ворота шато, и белая меловая дорога легла мне под ноги. Ну, а уж ноги сами понесли меня поворот за поворотом по холмистым просторам южного Прованса и Камарги. Я было чуть в Танжер не переправился, да припомнил, о чем мечтала матушка на излете нашего странствия. Вот так и вышло, что я и оказался под стенами туристических руин с гордым именем Sangre el Cristo.

А любители рыцарской старины сами потом ко мне прибились. Они и до того были уже не в себе, а вместе чокнулись стремительно и бесповоротно.
Не так давно они попросили у меня аудиенцию. Они отрядили ко мне целую делегацию. Их было пятеро, и пятым был Персиваль.
Они пришли в доспехах. Каждый преклонял предо мной колено, пристукнув наколенником о каменные плиты, и произносил положенное.

Бряк наколенником и:
– Герцог Нью-Йоркский и Андалузский приветствует тебя, Отец-Император!
– Я рад видеть тебя, герцог. Встань и накройся.

Надень головной убор, то есть. Рыцари промеж себя решили: никто из них не заслужил еще права покрывать голову прежде моего особого позволения.

Бряк наколенником и:
– Граф Кембриджский приветствует тебя, Отец-Император!
– Я рад видеть тебя, граф. Встань и накройся.

Бряк наколенником и:

– ...................................................!

И так пять раз подряд. Они пришли с просьбой завести при дворе старый добрый обычай – поставить в большом зале круглый стол. Предполагалось, что, рассевшись вокруг этого стола, мы каждый вечер будем вести долгие неспешные беседы; откуда мы будем черпать темы для бесед – из рыцарских хроник или теленовостей – осталось невыясненным. Стол они приготовили.

И я распорядился:
– Изрубить его в мелкие щепки и немедленно сжечь.
Замещать короля Артура мне не хотелось.

Повинуясь, пришедшие молча склонили головы, а сэр Персиваль вновь брякнул наколенником об пол – бряк!
– Отец-Император! – произнес он. – Я прошу Вас отпустить меня от двора.

Первый, разочарованно подумал я и вежливо поинтересовался, куда же он намерен отправиться. Слава богу, что не надулся и не отпустил сразу.
– Я отправляюсь на поиски Грааля и на борьбу с теми, кто не признает Вашего трансцендентального присутствия в мире, – объявил сэр Персиваль.
– И как же вы представляете себе эту борьбу? – забавляясь, поинтересовался я.
– Никто не откажется от вызова на поединок, если не желает навлечь на себя и своих потомков бесчестье, – отчеканил тот.
– Похвально. А вот если соперник выберет дуэль на винтовках с оптическим прицелом?..

Я забавлялся, а сэр Персиваль встал в тупик. В средневековье не было винтовок.

– Или моего "присутствия" не признает президент Ливии?..
А вот это было неосторожно. В моем вопросе конец двадцатого века повернулся к средневековью спиной.
– Сарацины! – воскликнул сэр Персиваль, вскочив на ноги.
– С нами Бог! – выкрикнул он боевой клич крестоносцев.
– С нами Бог! – заорали рыцари, с лязгом бросив руки в кольчужных перчатках на рукояти мечей.

Словом, средневековье всадило концу двадцатого века отравленный кинжал под лопатку. Запахло внеочередным Крестовым Походом.

И мне пришлось напомнить им, что все народы Земного Шара мои дети и, значит, друг другу братья, а Персивалю пообещать, что сам отпущу его на его поиски, когда время придет.
Что на такие поиски нельзя  о т п р а в и т ь,  я понимал.

Чуть погодя сэр Персиваль все-таки исчез. Сам решил, что время пришло.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

И вот он перевалил через Кавказский Хребет, как нож сквозь масло прошел через Алтайские горы по долине Чусовой и прибыл в Н-ск, чтобы поделиться со мной своими догадками о замыслах Провидения.
По Кавказу сэр Персиваль ехал еще на белом жеребце. За кого, интересно, его принимали воинственные горцы?
За Георгия Победоносца, пожалуй.
Или за скрытого имама*, кто как.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Как Персиваль пересек шесть государственных границ и перебрался через воюющий Кавказ? Очень просто: точно так же, как Винченцо попал в подручные к Мафиози.
Туда, где мы все в конце-концов оказались, нас привел Тот-Кто-Все-Это-Подстроил-Кто-Бы-Он-Ни-Был. Для каждого у Него нашлись безотказные приманки. Персиваля Он поманил Граалем, а Винченцо пообещал, похоже, показать потайной ход в мрачные чертоги величайшего узурпатора свободы. При этом Он изъяснялся, по своему обыкновению, темными намеками, и Винченцо, бреясь по утрам, долго, конечно, плевал в зеркало.

Все это я знаю наверное. Недели полторы назад я имел с Ним личную беседу. Ну, может, и не совсем с Ним Самим, но хотя бы с тем, кто некоторое время тоже крепко придерживал меня за шиворот.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

На предусмотрительность Матери-природы мы никогда до конца не полагались, охранников у меня было больше чем у всех диктаторов и президентов вместе взятых. Имя им было легион. Во главе легиона стоял мой младший преступный брат.
3.

Сэр Персиваль умолк, а я пребывал в растерянности – что мне с ним делать. Затея с рыцарями забавляла всех с самого начала, и теперь мне было очень неловко. За Персиваля и за себя.
– Не заставляй его так стоять, – тихонько шепнула Эм Джи, оказавшись у меня за спиной. – Он будет уязвлен.

Я спохватился.
– Встань, сэр рыцарь, и накройся, – произнес я.
Сэр Персиваль поднялся.
– Ну... не будь такой скотиной, Помидорчик! – шепнула Эм Джи – Он ведь жизнь за тебя отдаст...
А и верно – отдаст, сообразил я, и предложил Персивалю быть моим гостем.
– Наконец-то!..– воскликнула Эм Джи – Видишь, как он устал.

Сэр Персиваль, действительно, держался на ногах из последних сил.
Хотя я был тут ни при чем.

– Садись, рыцарь, – Эм Джи вытянула ногой табуретку из-под стола. – Сейчас я тебя покормлю.
Персиваль сел.
– А потом ему нужно помыться, – распорядилась Эм Джи – От него воняет. Где у тебя ванна?
Со мной она говорила по-румынски и не стеснялась.

– У меня нет ванны.
– Ты тоже не моешься?!

Она прикидывалась. Жить без горячей воды, парового отопления и ванны она умела не хуже меня: в прошлом у нее было свое небольшое странствие, но о ней-то никто как обо мне не заботился.

В коридор вышел Лауреат. Он был по-домашнему: в спортивных штанах и футболке.
– Кого это называли тут извращенцем? – весело осведомился он.
– Тебя, Кролик, тебя! – крикнула Эм Джи, роясь в холодильнике.
– Ты знаешь, что он придумал насчет нас с тобой? – крикнула она из холодильника.

Вопрос относился ко мне, так как был задан по-румынски. Подразумевалось, я один мог его понять.
– А ты спроси у него, спроси! – крикнула Эм Джи уже по-английски, чтобы и Лауреат ее понял. И добавила:
– Милый.

Организм мой вновь приготовился к немедленному размножению.

Лауреат принюхался к аромату в коридоре.
– Чем это у вас пахнет? – поинтересовался он: упакованный бублик источал пронзительный аромат пихтовой хвои.
– Это венок, Кролик, – откликнулась Эм Джи.
– Что за венок? – спросил я. – Кому венок?

Эм Джи рассмеялась.
– Ты забыл про нее?! – удивилась она. – Про свою мать.

Своего папашу она называет примерно так же: "этот румын". Это он пытался утопить меня в море, когда мне было четыре года.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Лауреат прошел, наконец, на кухню и спросил у Эм Джи, зачем она заявилась.
– А посмотреть: а чем это вы тут занимаетесь? – вдруг просюсюкала она как разговаривают с младенцами и распорядилась:
– Помидорчик, стели своему рыцарю! Хватит корчить из себя императора, самозванец!
 – Тю!..– воскликнула она. – Да он уснул!

 Сэр Персиваль крепко спал, привалившись к стене, и по его лицу бродила слабая улыбка.
Последнее время он спал очень мало. Миновав заснеженный Алтай, он решил, что попал в страну гипербореев, страну вечного холода и мрака, где за каждым поворотом может затаиться великан.
Или с кем там бились рыцари Стола в своих странствиях?

4.

Была такая страна на Земном Шаре – Соединенные Штаты Америки. В Соединенных штатах был штат Огайо. В штате Огайо был городок Мидлэнд-Сити; городок, впрочем, стоит на прежнем месте и по-прежнему называется, а я поддался навязчивой магии синтаксиса. В Мидлэнд-Сити была школа имени Килгора Траута*.

Школа тоже, кажется, стоит на своем месте – на Фэйрчальдских холмах, а как теперь называется – не важно.

Килгор Траут был уроженцем Мидлэнд-Сити. Его отец держал скобяную лавку, но с началом Великой Депрессии гвозди и шурупы покупать у него перестали, его семья потеряла средства к существованию, и семнадцатилетний Килгор, безжалостный самоуверенный юнец, покинул родной городишко ради далекого Нью-Йорка. Он мечтал прибиться к Голландцу Шульцу, Аль Капоне или Лаки Лучано*, но удалось ли ему это – неизвестно. В собственных воспоминаниях он впервые предстает перед нами бравым морским пехотинцем, наугад стреляющим по япошкам на Минданао. Перестреляв же кого следовало, он сел за баранку тяжелого грузовика, потом работал рекламным агентом, репортером, торговал подержанными газонокосилками, чем только еще ни занимался, сумел получить образование и в конце-концов стал учителем истории в той же школе, которую сам окончил. И незаметно превратился в педантичного старика на тоненьких кривых ножках, страдающего подагрой и одиночеством. Всеобщей любовью педант не пользовался. Во всеобщего любимца он превратился незадолго до смерти.

Незадолго до смерти и независимо от Его Милости Килгор Траут наконец додумался, что Господь Бог оставил все же попытки напрямую договориться с человеком, заключить с ним еще один Завет от своего имени. Килгор Траут пришел к выводу, что если Господь и желает сказать человеку что-либо важное, то свои послания Он с некоторых пор передоверяет птицам.

При этом Траут и не подумал доискиваться божественного смысла соловьиных трелей и куриного кудахтанья, резонно рассудив, что Богу виднее, на каком языке с нами разговаривать. Божье Слово он понес в неизменном виде, не афишируя даже его божественную природу.

И понес он его как раз тем, кто более всего в нем нуждался и до чьих сердец оно обычно не доходило – своим ученикам. Школа хоть и располагалась на Холмах, но Холмы, тем не менее, считались самым что ни на есть городским дном, таблички разве что не было – "Дно"*. В свое время Трауту и самому пришлось выбирался с Холмов на поверхность жизни.

И он не стал сам чирикать и кудахтать у доски. Лестью, посулами, угрозами, завышенными отметками и прямым подкупом чирикать и кудахтать он убедил потенциальных питомцев американской пенитенциарной системы. К его несказанному удивлению питомцы с азартом принялись разыгрывать мини-пьески с незамысловатыми сюжетами: как казарка принимает ухаживания задорного петушка – за казарку поскрипывала девочка, а за петушка – юноша, или вечернюю беседу двух какаду, или встречу взрослого сердитого индюка с любопытствующим цыпленком.

И так далее. Очень забавно все это выглядело на сцене и на экране телевизора. Удивительное дело: идеей своего педантичного наставника циничные питомцы так увлеклись, что школьные фестивали стали общеамериканскими, а малолетняя преступность в Мидлэнд-Сити сократилась до ничтожных долей процента.

Уловку Вседержителя Килгор Траут раскусил. В его неряшливом дневнике нашли потом мысль: Вседержителю наскучило его неудавшееся творение, и Он решил умыть руки, предоставив венец творения самому себе. И последнюю попытку наставить человека на путь истинный Он предпринял лишь для очистки совести. Свое последнее наставление Он зашифровал так, чтобы его нельзя было понять.

5.

Эм Джи ехала ко мне с расчетом на мое гостеприимство. Бесцеремонный расчет был мне приятен, но расскажу, как она погостила у меня в первый раз и чем ее гостевание закончилось.

Оно закончилось тем, что сэр Персиваль нанес глубокую резаную рану Кузьме Никифоровичу Загребельному, Походному Кошевому Атаману Третьей Терской Линии Донского Казачьего Войска.

Эм Джи заявилась ко мне в замок в начале декабря.
– Я у тебя поживу немного, – сказала она. – Не выгонишь?
– А у тебя мило, – сказала она.
– А как же! – польщенно откликнулся я.
– Как в комедии из рыцарских времен, которую сняли китайцы! – договорила она свой комплимент и превратила милую комедию в тяжелую драму.

Боливийскому послу она шепнула: "Зачем вы скрываете от меня свои красивые мужские ноги?" – и темпераментный толстячок мигом облачился в разноцветные лосины с гульфиком контрастного цвета и бархатный камзол со стоячим кружевным воротником.

А гульфику положено быть туго набитым мужской гордостью, а толстячок-посол анатомическими промерами в спокойном состоянии вовсе не отличался.

Графа Толедского, поэта и менестреля, Эм Джи заставила припомнить, чем занимались все его предки по мужской линии, и сделала вид, что очень интересуется технологией разделки мясных туш: граф Толедский происходил из потомственных мясников. До Великой Депрессии его дед имел собственную мясную лавку, отец его работал вальщиком на знаменитых Чикагских бойнях, и сам будущий граф, чахлый юноша – прирожденный вегетарианец, проработал там же два года, перебарывая тошноту от тяжелого запаха крови и парного мяса. Потом он услышал обо мне, продал пластинки и мотоцикл и купил билет до Мадрида. В ворота замка он вошел уже новым человеком, но перед улыбкой моей бесцеремонной гостьи не устоял и принялся читать ей углубленный курс этой самой тошнотворной технологии.

Леди Форд-Бенетон-Феррари Эм Джи раскусила по имени, образованному из названий "конюшен", команд, выступающих в автогонках Формулы-1. Дурнушка леди была ярой фанаткой великого гонщика Амбродзини и моталась за ним по всему миру, пока он не погиб на Гран-При "Монте-Карло". К восторгу дождавшейся своего публики, болид Амбродзини потерял управление, пробил ограждение и рухнул в море на глазах у будущей леди. Поворот позже назвали его именем, а безутешная леди полтора года нищенствовала на красивых набережных Лазурного Берега, возненавидев целую половину рода человеческого. А потом ее ушей достигли сказочные слухи о Замке, битком набитом настоящими рыцарями, не заглядывающими за вырез платья. Эм Джи выказала ей женское сочувствие, и леди, брызжа слюной, принялась изображать в лицах перепитии той трагической гонки.

Но хуже всех пришлось Персивалю. В рыцари я посвятил его по итогам турнира как раз в честь леди Феррари, и некоторые сомнительные обстоятельства этого турнира уже подзабылись. Персиваль выбил из седла герцога Нью-Йоркского, лучшего наездника, и как только поверженного герцога вынесли с утоптанного конскими копытами ристалища, я шлепнул Персиваля по плечу тяжелым мечом, произнес ритуальную фразу: "Посвящаю тебя в рыцари Ордена Отца-Императора!" – и просто Персиваль стал сэром Персивалем. Но когда врач испанской "скорой помощи" приложил к окровавленной волосатой груди герцога стетоскоп, он услышал страшные хрипы: на турнир герцог вышел с двусторонним воспалением легких.

Вот почему щепетильный в вопросах чести Персиваль так рвался на поиски Грааля.

А Эм Джи настойчиво распрашивала его, что он чувствовал, когда его копье разносило в щепки неверно подставленный под удар щит (больного) герцога.

И вот: тостячок-посол дефилирует по залу, демонстрируя жирные ляжки и унылый гульфик, граф Толедский выуживает из памяти очередное свинячее воспоминание, леди Феррари жужжит, как пчела, подражая реву гоночного мотора, сэр Персиваль напыщенно повествует об озарившем его предчувствии победы и мучительно бледнеет, бледнеет, бледнеет, а Эм Джи обращает взор на меня и громко вопрошает:
– А что это наш маленький усатый помидорчик губки надувает, а?

А "Помидорчик" восседает во главе стола, у него на плечах – горностаевая мантия и поперек живота – золотая цепь. Идет прием в честь первого в истории США президента-коммуниста. (Назад, к Денни Муру, в день третий!) Президент, в недавнем прошлом – рабочий сборочного конвейера "Дженерал Моторз", ломает голову – куда это он попал, а его супруга, в недавнем прошлом – медсестра муниципальной больницы, репетирует роль Первой Леди Америки, усиленно соображает, какой вилкой едят рыбу.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Никак не могу поставить себя на его место. Однажды он вернулся домой, выжатый как лимон сменой у конвейера, поужинал, посмотрел матч "Los-Angeles Laykers" – "Toronto Maple Livs", проштудировал главку из книги итальянского коммуниста Джанни Коллоне "Уроки предпоследней революции", лег со своей медсестрой в постель, обсудил с нею последние больничные новости, с гордой радостью удостоверился, что проклятому конвейеру всех соков из него не выжать и самые живительные из них уже забродили у основания его корешка, и в это волнительное мгновение зазвонил назойливый телефон.

Неизвестный, не представившись, сообщил ему, что он пойдет независимым кандидатом в президенты, и материалы предвыборной кампании: маршрут-график поездок по стране, номер банковского счета и список его штаба – у него в почтовом ящике.

Неизвестный пожелал: "Good luck, mister Prezident!" – и повесил трубку.

Через полгода за него проголосовали девяносто два процента избирателей, и вчерашний рабочий оказался наедине с двумя грозными вопросами.

Первый: что бы все это означало, – и второй: что ему теперь делать. Я бы на его месте свихнулся, а у него оказалась сильная нервная система и немалая толика здравого смысла. Он понял, что должен найти ответ сначала на первый вопрос, и в поисках ответа отправился в Москву. Из Москвы он отправился в Пекин и затем – в Гавану; Пхеньян он пропустил, теория "чучхе" отпугнула его, видно, своими шипящими.

Внятного ответа он ни от кого не добился. Ни от болтливого президента "Фонда имени себя", ни от желтолицых патриархов, ни от жизнерадостного бородача в униформе; бородач, к примеру, дружески похлопал его по плечу и огорошил идеей строительства социализма в Америке и во всем мире.

А инаугурация в президенты – неотвратимо приближалась.

И тут будущий Президент получил письмо, подписанное в лучших традициях американской конституции: "Гражданин США"*. Из письма Президент узнал, что голос человека, по телефону запретившего ему ехать на предвыборный митинг, на радостях организованный коммунистами Индианаполиса, принадлежит политическому авантюристу, человеку темного происхождения, гражданства, взглядов и целей, известному под самозванным титулом "Отец-Император"; в письме высказывалось также предположение, что этот авантюрист – русский: курит сигареты, нигде кроме России не известные.

Что подумал пролетарий о моей роли в его вознесении, я еще скажу, а вот что подумали о его визите в замок мои рыцари.

Пришли к выводу, что визит – первое подтверждение начала новой эры в трансцендентальной истории человечества. Встречу вестнику они расстарались устроить соответствующую.

От аэропорта "Барахас" до ворот замка Президент доехал без помпы – его визит в Испанию носил непротокольный характер, а по навесному мосту он проехал на карете восьмериком.

За воротами замка Президент увидел строй облаченных в боевые доспехи рыцарей.

В глубине двора на троне под балдахином восседал я. За хозяйку замка по левую от меня руку восседала Эм Джи, обряженная в длинное платье с тесным высоким лифом и головной убор с какими-то занавесками по бокам. Пустующие два места по правую от меня руку предназначались Президенту и его супруге.

Чистое холодное солнце, что для мутной зимы Испании – большая редкость, ярко освещало колышущиеся на ветру разноцветные плюмажи моих рыцарей, бунчуки их копий, длинные маркизы балдахина. С солнцем мне всегда везло, оно всегда ярко на меня светило.

Въезд кареты во двор предварял герольд в короткой тунике. Герольд трубил, как слон у водопоя, и провозглашал на все четыре стороны света: "Президент Соединенных Штатов Америки с супругой имеют честь нанести визит Отцу-Императору, дабы выразить Ему свои верноподданнические чувства!"

И что же, думаете, он мне сказал, когда оказались мы с ним tet a tet в моем кабинете?
Вот что он мне сказал:
– Tovarich. Can I call you that?
То есть:
– Товарищ. Могу я вас так называть?

Бедняга. Он принюхался к моей "Приме" и окончательно укрепился в своем логическом умозаключении: его избрание – результат изощренного заговора международной секты ортодоксальных коммунистов. Секта располагает шифрами банковских сейфов, в которых хранятся вывезенные из Союза деньги КПСС, и психотропным оружием, разработанным в зловещих недрах КГБ.

А что, думаете, он сказал, получив разрешение?
Вот что:
– Tovarich, от своих убеждений я не отказываюсь, но Конституции моей страны останусь верен.

Вот чему нам всем можно было позавидовать: как гордо они произносили – "моя страна"! Но будет ли он хранить верность своей конституции, значения не имело. Я напоил его финской водкой и ничего определенного ему не ответил.

Сроки его пребывания в Белом Доме были исчислены и определены ровно в семь дней.

6.

Никто из нас не сомневался, что мне достаточно было сказать нашей креатуре: "Ты  д о л ж е н  стать Президентом!" – и все. Он мог бы даже не выходить из дома, телефон давно изобрели. Нужное количество голосов ему обеспечил бы мой вирус. Но Банкир и Голландец пожелали убедиться, что сеть эгрегора существует, и я не сказал нашему коммунисту, должен он стать Пезидентом или нет. Голоса ему обеспечила американская сеть эгрегора. Маршрут его предвыборных поездок по стране совпадал с ней полностью (и коммунисты Индианаполиса, куда ему ехать было нельзя, чтобы не создать помех в работе тонкого эфирного механизма, испытали жестокое разочарование). Я же не мог взять в толк, зачем ее проверять и зачем она нам вообще нужна. Я был уверен, что братья завидуют мне, видят, что я и в одиночку способен претворить наш замысел в жизнь, и оттирают меня на вторые роли. Я им по-братски подыгрывал, но долго так продолжаться не могло.

А трагический рассказ об атамане Кузьме Никифоровиче придется на время отложить. Он пока излечивается, не покидая замка, от раны, нанесенной ему Персивалем. По заключению врачей, рана серьезна, но опасений за жизнь не вызывает. Меч Персиваля рассек ключицу, задел верхушку легкого и пяти миллиметров не дошел до аорты. (Это "пока" я стою у себя на кухне и гляжу на Персиваля, уснувшего сидя на табуретке.) Казачий атаман единственный повел себя с моей сестрой по-мужски. Она предлагала всем решить задачку на сообразительность – подносила бокал вина с плавающей в нем жирной зеленой мухой и обещала поцеловать того, кто выпьет вино, не вытаскивая муху из бокала. Кузьма Никифорович выплеснул вино из бокала вместе с мухой, и сам налил себе новую порцию, которую и выпил залпом. Рыцари решали унизительную задачку иными способами: отдували муху к стенке бокала или пытались заплеснуть ее на стенку, чтобы она там прилипла. Врожденным чувством собственного достоинства они не обладали.

7.

Шофера Эм Джи звали на самом деле Биллом. Имя Билл подходило ему больше – "Большой Билл", "Утес Билл", "Несокрушимый Билл", "Малыш Билл", – но Эм Джи упорно называла его уменьшительным именем, да еще почему-то на немецкий лад – Вилли, а не Билли, на худой конец. Он принес из машины распухшую от тряпья дорожную сумку Эм Джи, полупустой холщовый мешок Персиваля (мешок ему дали, видно, впридачу к телогрейке), свой роскошный чемодан крокодиловой кожи, и Эм Джи, распорядившись свалить все пока в угол, поставила меня в известность:
– Помидорчик, мы поедем на экскурсию. Ты будешь моим гидом. Ты покажешь мне достопримечательности.
– Покажу, – как эхо повторил я, и мы поехали.

Напоследок Лауреат попросил меня:
– Роман, завези ее куда-нибудь подальше.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Мальчишки, сбежавшиеся со всех окрестных дворов, бродили вокруг чудного автомобиля, как зачарованные сопливые сомнамбулы, Утес Вилли скорчил им страшную рожу и открыл перед нами дверцу.

– Ох, куда ты меня повезешь? – игриво проворковала сестра, и я принялся путанно объяснять ей наш простенький маршрут: мой дом – полуразрушенная церквушка в центре – фамильный особняк Свиридовых недалеко от церквушки – Черемшанка. Других достопримечательностей под рукой не имелось.

Зачарованные мальчишки по очереди приближались к открытой дверце, заглядывали внутрь и уступали место другим, сами переключаясь на страшного негра.

Услышав про церквушку, сестра обрадовалась. Утром она мимо нее проезжала. Она предложила прогуляться до церквушки пешком, и чтобы Вилли ехал за нами следом. И вдруг прочла:

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный –
Пора, красавица, проснись...

– Ты русская?!
Я был поражен. Меня обмануть невозможно: человека,  в ы у ч и в ш е г о  язык, я безошибочно узнаю по произношению и даже точно определяю язык, на котором он произнес свое первое членораздельное слово (если, разумеется, этот язык сам знаю. Бессмертные строки о морозе и чудесном дне прозвучали на безупречном языке оригинала.

– Par lava? – переспросила она, и абсолютное отсутствие акцента я отнес на ее абсолютную подражательную способность, наивно решив, что стишок она приготовила еще к своей первой поездке в Россию. (Произношение дона Антонио, кстати, русского в нем не выдавало. Пожалуй, лишь в самолете от Осло до Москвы, когда он вдруг обратился к аэрофлотовской стюардессе: "Хозяюшка, а принеси-ка нам чего попить!" – я мог бы заподозрить в нем прирожденного русака, но так был поражен тем, что дон Антонио, ящероватый испанский гранд, по-русски говорит, как шоферюга в придорожной забегаловке, что не заподозрил. Его родного языка я, естественно, определить не мог никогда, но гнусавая разновидность английского, на которой говорят в Америке, родной для него не была, точно. Как и любая другая разновидность человеческой речи, включая испанскую.)

 А день и в самом деле начинался чудесный: солнечный и морозный, – и мы пошли пешком.
"Роллс-Ройс" поплыл следом.
За лимузином гурьбой потянулись мальчишки, не осмеливаясь забегать вперед.
Каждый, кто попадался нам навстречу, уступал нам дорогу, отступая в снег с узкой тропки посреди тротуара, и присоединялся к мальчишкам. Никто не решался идти у нас за спиной, оставляя тротуар в нашем полном распоряжении, и за лимузином постепенно образовалось маленькое шествие.

– Помидорчик, ты знаешь, что решил насчет нас с тобой твой ученый братец?
Я не знал.
– Ладно, – с сомнением посмотрела она на меня. – А что ты знаешь о фараонах?

Ну, о них-то я кое-что знал. Я знал, что они строили себе египетские пирамиды и считались земным воплощением какого-то бога. Бога, кажется, звали Ра.
– Ясно, – я был разочарован. – Нам с тобой построят по пирамиде.
От решения Лауреата я смутно ожидал большего.

– Фараоны вступали в кровосмесительные браки. Брата женили на сестре, – сказала сестра.
– Зачем?
– Чтобы не разбавлять их божественную кровь.
– Ну и что?
– А ты подумай, – предложила она, и я испытал примерно такие же противоречивые чувства, какие испытывала Наташа в ходе нашего первого незаконного свидания. Я тоже не мог предположить, что нам придется заходить так далеко.
– Мафиози дал мне копию дневника твоего ученого братца, – сказала сестра. – Там написано, что нас нужно поженить. Там много еще чего написано.

Я не стал спрашивать, откуда у Мафиози эта копия.

Некоторое время мы шли молча. Сестра делала вид, что любуется нежными золотисто-алыми отсветами на заснеженных скатах крыш, принюхивается к легкому запаху дымка из печных труб, смолистому аромату только что распиленных чурок у чьей-то ограды, а я погрузился в размышления. Я не фараон, но и она-то какая мне сестра!

– О чем тебе вчера рассказали? – вспомнила вдруг она. – И кто рассказал?

Я отвлекся от своих размышлений и пересказал ей разговор с Адсарбеком и Эйно, стараясь выглядеть таким же снисходительно-невозмутимым, как они. Рассказ меня увлек, я начал привирать, а она начала скучать. Вообразить зловещее шевеление астральных сфер ей оказалось не по силам.

8.

Мы вышли на центральную площадь, к первой достопримечательности – к полуразрушенной церквушке. Небольшая толпа, следовавшая за нами, сжалась вокруг машины, по-прежнему не решаясь к нам приблизиться, но и не желая разбредаться.

– У вас была война? – поинтересовалась сестра: от фундамента до колокольни церквушку рассекала глубокая трещина.
– Нет, церковь взрывали динамитом. Но раньше раствор замешивали на яйцах, и взорвать не вышло.
– Как интересно! – равнодушно сказала она.

Мы зачем-то обошли вокруг церкви и оказались с людьми на площади лицом к лицу. Несокрушимый Вилли настороже стоял возле машины.
Народ безмолствовал, не было уже благодушно-гостеприимных лиц, как в толпе, окружившей нас с доном Антонио в аэропорту. Лица были слегка недоуменные и ожидающие.
Через площадь гуськом потянулись служащие районной администрации. Администрация занимала бывшее здание райкома и райисполкома, то есть бывший фамильный особняк Свиридовых, с отвращением служивший новой власти. Особняк стоял недалеко от площади, и из окон его второго этажа площадь была видна как на ладони.

Эм Джи помахала рукой. В толпе неуверенно заулыбались.
– Ах, Помидорчик, – прижалась ко мне сестра. – Я боюсь.
Я подбоченился и выступил вперед.

– Что ты, что ты, Помидорчик! – запричитала она, как придурочная, дергая меня за рукав. – Ты ведь скажешь сейчас грубость, а они ждут необычного, чудесного...
Я спросил, при чем тут я.
– Как?! – поразилась она. – Ты же Отец-Император! Вот и позабавь своих детей.
Она, наконец, рассмеялась, а я, наконец, разозлился. Мне даже не пришло в голову отпарировать, что эти дети еще не знают, что объявился их папаша.
– Ох, какой же ты скучный помидорчик! – сказала она. – Стой тут.

И быстро пошла к машине. Перед ней расступились, сомкнулись за нею, и вновь я увидел ее уже на крыше лимузина. Она закрепилась там, выдержала паузу и:

– Ко-ко-ко-ко-ко!.. – озабоченно закудахтала она, как курица. – Куд-куд-кудкуд-куда-а!
– Фьють-фьють– фьють-фьюить-фьюи-ить! – мелодично засвистала она, как иволга.
– Пинь-пинь-тень-терень! – звонко затетенькала она, как синица.
– Хчок-хчок-хчок-чок-чок! – глухо защелкала она, как неизвестная мне птица, словно на полированную крышу лимузина слетелись все пернатые обитатели райских садов или крыша его превратилась вдруг в неструганную палубу Ноева ковчега: до самого горизонта простираются мутные воды, и маленькие пернатые пассажиры мужественно перебарывают уныние, заливаясь на разные голоса, какие кому достались.

Моей сестре не было нужды ехать в Мидлэнд-Сити учиться птичьему языку в школе имени Килгора Траута.

– Какая же это принцесса?! – восхитился кто-то рядом со мной.

9.

Когда она умолкла, ей не аплодировали. Аплодируют в залитом кровью Колизее, но не в райском саду, не в храме.
Я был восхищен и горд ею и спросил, когда она успела научиться птичьему языку.

– Какой ты наивный, – устало усмехнулась она. – Ты разве не понял до сих пор?
Я уточнил, чего именно я опять не понял.
– Никому из нас не нужно учиться тому, что от него требуется.
Я напомнил ей о двух Нобелевских Лауреата.
– А ты знаешь, – возразила она, – когда твой ученый братец стал всезнайкой?
Я уверенно ответил, что всегда был таким.
– А ты спроси у него, спроси, – оживилась она. – Твой ученый братец до восьмого класса перебивался с двойки на тройку. Всезнайкой он стал в восьмом классе, чтобы закончить школу с золотой медалью и поступить в МГУ, а потом получить свои премии. Ты спроси его: долго он ломал голову, чтобы их получить?

Я задумался над ее словами, и понемногу стал вникать в их смысл, не умея выразить этого смысла словами. Если вывернуть карманы любого Н-ского мальчишки не старше тринадцати, из карманов его хоть один блестящий, причудливо разноцветный шарик спекшейся эмали да выкатится, а у малышни такими шариками карманы просто забиты. Но эти красивые шарики – всего лишь отходы производства, никому не приходит в голову выплавлять их на продажу. Нобелевские Лауреата – тоже отходы. Открытий он не совершал. Их ему продиктовали, а учиться ему нужно было лишь затем, чтобы понять, что именно ему диктуют.

– У меня есть к тебе просьба, – сказала сестра. – Пообещай, что выполнишь.
Я должен был пообещать никогда не читать ни строчки из того, что она написала и, может быть, еще напишет.
– Все, что я написала, – сказала она, – написала не я. Кто-то водил моей рукой, сжимающей ручку.
– И никогда не смотри на мои картины, – сказала она. – Кистью по холсту малюю тоже не я. Твой ученый братец говорит...

Пересказываю своими словами неизданный учебник "Человек и Мироздание, книга для чтения в шестом классе", раздел "Природа творчества":

"Дорогие дети. Вы уже знаете, что в мировой сети эгрегора заключена вся информация о прошлом, настоящем и будущем мира. Там же хранятся все уже написанные и произнесенные слова; слова, время которых еще не пришло, хранятся там же; слова всех речей, прокламаций, рассказов, повестей и романов, стишков, стихов, поэм и романов в стихах; на всех языках: живых, мертвых и искусственных.

 И мазки красок всех картин, уже положенные на холст и еще ждущие, когда их выдавят из тюбика на палитру гения или бездарного мазилки.

И ноты всех песенок, песен, кантат, фуг и симфоний, уже прозвучавшие и только еще спящие в трубах и скрипках.

Движения всех плясок, танцев, хороводов и балетов, совершенные плясунами и танцорами и еще ждущие еще не рожденного божьего клоуна*, хранятся там же.

На отдельной полочке там же дожидаются своего часа научные открытия.

И так далее, а задача ученого и художника – лишь подключиться каким-то одному ему доступным образом к этой сокровищнице. Лейбниц принялся однажды писать на стенке кареты, стоявшей у края тротуара, а когда карета поехала, побежал за нею, чтобы успеть записать то, чего бы он более никогда не придумал; Менделееву показали его таблицу во сне; Монтеню явился призрак-двойник, уронил голову на стол и принялся глухо диктовать испуганному человеку знаменитые "Опыты"."

– Ну и что, – сообразил я, выслушав ее. – Все ведь так делают.
– Но каждый при этом считает, что творец – он, – сказала она. – А я уже не могу так считать.

Я предположил, что Лауреат может и ошибаться.

– Да он-то тут при чем?! – вскинулась сестра.
– Когда я пишу, – сказала она, – я сама не понимаю, о чем я пишу.
– Ну так и не пиши! – с облегчением посоветовал я.
– А ты можешь не чесать, если чешется?
– Да, Помидорчик, – словно только что вспомнила она. – Что ты теперь будешь делать? Как будешь предотвращать конец света?
Лауреат, сказала она, этого делать не хочет. Ему нестерпимо любопытно, как это может выглядеть.

– А знаешь что? – сказала она. – А давай-ка заглянем на кладбище.

10.

По пути на кладбище я боялся, что матушкину могилку я не найду. Прошло полтора года, а секторов и улиц на нашем Н-ском кладбище заведено не было. Но нашел уверенно.

– А какая она была внешностью, твоя мать? – спросила сестра, стоя над заснеженным холмиком, и я чуть не ляпнул первое слово, пришедшее мне в голову.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Назад, в прошлое, за словом.
Из Румынии, где меня едва не утопили, матушка отправилась в Среднюю Азию. О чем она мечтала по пути к Ташкенту, не припоминаю, а помню липкую духоту плацкартного вагона, два плафона в постукивающей темноте над выходом в тамбур – синий и красный, обонянием помню угольный и мазутный аромат, залетающий с ветерком в сдвинутое книзу запыленное окно вагона, и глазами – пустыню за окном: чахлые веточки какой-то растительности, торчащие из песка; сухие русла ушедших в песок речушек; помню облезлых коз, трясущих на бегу треугольным мясистым выменем, и пастуха – страшного монголоида в драном халате.

До Ташкента матушка не доехала. Она никуда не доезжала. Даже, думаю, попади она на ковчег к Ною, и то не сразу оказалась бы на вершине армянской в те времена горы Арарат. Кто-нибудь, да нашелся бы сманить ее от бесполезного старичка.
Да хотя бы тот же молодой нагловатый цыган с белозубой улыбкой или сам цыганский барон, дородный, с черной как смоль бородой и мягкими движениями, способными таить нешуточную угрозу. Сколько немытых цыганских детишек мы перевидали в нашем странствии, и в трюме того ковчега тоже наверняка путешествовал цыганский табор, неучтенный моим дядькой (Иегову имею в виду. Про свою родню наверху я упоминал.).

В том поезде нашелся красавец-военный.

Проходя мимо нашего плацкартного отсека, он положил глаз на нашу соседку-попутчицу. Почему-то мне кажется, что соседка тоже была красавицей ему подстать. Что-то меня поразило в ней необыкновенное. То ли аромат ее духов – у меня памятливое обоняние, то ли шелк ее кофточки, то ли прическа – мелко завитой барашек с высоко зачесанными с висков прядями, а скорее – все это вместе и, особенно, ее ласковый смех. Матушка-то никогда не смеялась.

Как заговорил с нею красавец-военный? Расправил гимнастерку и многозначительно произнес, что, смотрите-ка, какие тут у нас, оказывается, едут! И куда же они изволят следовать?
Или: "О-о, такие не попадались нам даже в Польше и Австрии!" То есть когда мы шли к Берлину, логову фашистского зверя; такие красавицы.

Или:…

Да не важно, как он с нею заговорил. Фронтовик, офицер, красивый мужчина, каких мало осталось после войны, мог заговорить как угодно.

Соседка наша оживилась, птичьим движением поправила прическу, расправила кофточку, засмеялась и прощебетала: "Что вы говорите?!", – или не к месту протянула из популярной тогда песенки: "Кого-то нет, кого-то жаль, куда-то се-ердце мчится вда-аль!", – красавец офицер продолжил в том же снисходительно-победительном тоне, и тут из-под простыни на нижней полке напротив показалась растрепанная и опухшая с тяжелого дневного сна моя матушка.

Офицер умолк, потемнел лицом и более от матушки не отходил.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Матушка считала нужным каждую ночь петь мне колыбельную, даже если глаза у меня сами слипались. Да это и не колыбельная была, а так – неровный меланхоличный напев и отрывок без конца и начала:

... А за ни-и-ми идет Никола-аша... +++

И что за "Николаша", за кем идет, и куда они все идут?
По делу какому, наверное.

Или как и мы с нею странствовали – из ниоткуда в никуда. Может, потому она и пела мне без нужды свою колыбельную, что не знала другого способа поразмышлять о своей жизни.
………………………………………………………………………………………………………………………………

Мы еще трое суток тащились на поезде к месту его службы. Матушка рассеянно принимала его ухаживания, я поедал хурму и дыни, обливаясь сладким соком, а красавица-соседка изо всех сил скрывала досаду и ревность. Лишь провожая нас троих к выходу, когда мы привычно выгружались на неизвестном степном полустанке, она прошипела матушке в спину: "Гусыня!".

Матушка, пока не состарилась, и в самом деле походила на рассеянную гусыню. А наша уязвленная попутчица хоть и смеялась ласково, но голосок у нее был тоненький – тю-тю-тю-тю-тю!, глаза – большие, и ротик – с куриную гузку. А это – самые зловредные бабы, особенно когда получишь от них, чего хотел.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Словом, не сказал я сестре, на какую птицу походила матушка.
– Обычная у нее была внешность, – сказал я.
И она вдруг призналась:
– Я всю жизнь мечтала, какая у меня мать. Особенно, когда было тяжело на душе. Почему ты раньше не вспомнил про своего ученого братца! Я могла ее увидеть…
А ведь действительно, могла.
– Ну, мы, вот, зато нашлись…
– Да, – задумчиво произнесла она. – Мы понемногу становимся настоящей семьей.
– Ну,.. да, – с некоторым усилием согласился я.
– И я, значит, должна буду вам ее заменить, – сказала она.
– Ну,.. да, – с еще большим усилием согласился я.
– Иногда вы кажетесь мне такими маленькими детьми, – сказала она, – и мне хочется прижать вас к себе крепко-крепко и баюкать, баюкать...
– А вы, вроде бы, начинаете хныкать, знаешь, как дети хнычут, проснувшись от кошмара, – сказала она.
– И я тогда вынимаю грудь и даю вам по очереди пососать, чтобы успокоить. Видишь, какие у меня большие сиси? На всех хватило бы.

Она распахнулась и слегка подбросила груди ладонями. О, господи!

11.

От далеких кладбищенских ворот донесся натужный рев моторов.
– Ага, – зловеще ухмыльнулась она. – Сейчас мы ему покажем… Прячься!

Готовился какой-то дикий розыгрыш. Она полезла по сугробам, где погуще, и я послушно полез следом.
По снежным заносам в нашу сторону пробивались машины.
Первой ровно шла "ступа" – болотного цвета грузовик "Зил-157", поджарый вездеход на высоких колесах. Эти армейские грузовики выпускались в пятидесятых, и в городах о них уже забыли, а в Н-ске один сохранился. По его глубокой колее, оскальзываясь и запинаясь, рывками скакал желтый милицейский "уазик", тоже достойный проходимец. Третьей, завывая слабеньким мотором и хлипкими шестеренками, из последних сил ползла нежная иномарка, шоркая днищем. "Ступа" тянула за собой прицеп-компрессор, качающий сжатый воздух для отбойных молотков, и в кузове грузовика сидело шестеро мужчин. Вид у мужчин, впрочем, был совсем не рабочий. Один был в приличном зимнем пальто и норковой шапке, двое – в недешевых кожаных куртках на натуральном меху, четвертый оказался вообще молодым пареньком в черной вязаной шапочке-"пидорке", и лишь двое в телогрейках.

Метров за двадцать от матушкиной могилки машины остановились. Милиционеры повыскакивали из "уазика", разбежались, проваливаясь в снег, в разные стороны и встали в боевое охранение; все были с автоматами. Из иномарки вышли Лауреат и глава районной администрации, бывший комсомольский секретарь всего района, моложавый мужчина с гладким лицом лжеца. Замерзшие мужчины в кузове, чтобы согреться, стали сбрасывать лопаты и отбойные молотки, возиться у компрессора, разводить костер.

– Сейчас мы ему покажем! – кровожадно шепнула сестра, подобравшись, как дворовая кошка.
– Да чего он хочет? – беспомощно спросил я, не зная, как отнестись к своей догадке.
– Выкопать ее, выкопать! – Она словно сама собиралась схватиться за лопату. – Давай так…

Я сорвал ее выходку. Я выбежал из укрытия и побежал к машинам, едва не падая. В серьезность угрозы, из-за которой они сюда приехали, милиционеры не верили, и при моем появлении остались на своих местах. Скорее всего, приняли меня за постоянного обитателя кладбища, промышляющего на чужих похоронах. Лауреат тоже мне не удивился.

– А где эта? – заглянул он мне за спину.
– Как?.. Зачем?.. Что это за?.. – заговорил я, не находя слов.

Слов я не нашел и перешел к невнятным угрозам. Таким, примерно:
– Я сейчас тебя... Всех вас... Тебя...

Милиционеры подошли поближе. Мужчины с грузовика тоже обратили на меня внимание. Их охватила слабая надежда, что работать им не придется.

– Прекрати.

Я постарался разозлиться на брата. Но разозлиться не удалось, и я решил обратить гнев на милицию. Я спросил, кто у них командует, хотя и так было ясно, кто. Капитан.

– Я командую, – сказал капитан, выступив вперед. – И что?
– А то,.. – начал было я и осекся. В самом деле, что?
 – Ладно, действительно, брось, Помидорчик, – сказала подошедшая, наконец, Эм Джи – Пускай он делает, что задумал.

Я повернулся к ней. Она была серьезна, и о намерении разозлиться я забыл. Я спросил у нее, ей-то зачем все это нужно.
– Я тоже хочу знать, настоящая я или нет.
– Возможно, – сказал Лауреат, – наша мать и в самом деле была муляжом.

Я засмеялся, я принял его слова за шутку. Я спросил, откуда тогда взялись мы.

– Это уже другой вопрос.

Я подумал над ситуацией.
– Нас что, в самом деле отправили сюда откуда-нибудь Водолея?!

Что нас вырастили в пробирках какие-нибудь инопланетяне, он сам как-то мимоходом пошутил, да я тогда не принял его шутку всерьез.   

Милицейскому капитану надоело нас слушать:
– Кирилл Вениаминович, будем начинать?
– Подожди, капитан, – попросил я. – Сам же видишь…
– Понял, не дурак: дурак бы не понял, а раз понял – не дурак.

С этими словами капитан отошел.
Мужчины с грузовика встали в кружок и закурили. Сошлись вместе и милиционеры, не забывая, впрочем, поглядывать по сторонам. Бывший комсомолец давно уже сидел в машине, чтобы не мерзнуть зря. Ну, все бывшие-то не замерзнут…

– Ну и что ты решил? – сказал Лауреат, а я ничего не мог решить.
– Или я ошибаюсь? – уточнил он.

Я заглянул в глаза брату.

Я заглянул в глаза сестре.

Потом я заглянул в себя и сказал:
– Не ошибаешься, кажется.
– Начинайте, капитан, – обернулся к капитану Лауреат.
– А ну-ка, орлы, взмахнули крыльями! – весело скомандовал тот.

Мужчины с грузовика были временно задержанными, кроме одного, обслуживавшего компрессор. Их задержали за мелкие правонарушения, и костром они интересовались больше, чем тяжелой работой на морозе.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Прямые распоряжения капитану Лауреат мог отдавать с  м о е й   подачи. По его просьбе, в тот же самый день, когда нашлась Эм Джи, я позвонил дежурному по Министерству внутренних дел. Я предупредил его, что завтра на прием в министерство придет один человек, и этого человека должен без проволочек принять министр и исполнить все его просьбы. Чтобы его ни с кем случайно не перепутали, пришедший скажет пароль.

Какой, думаете, пароль придумал Лауреат?
"Байкал в огне".
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Оставаться на кладбище сестра не пожелала.
– Я не хочу этого видеть, – сказала она, пряча лицо в воротник, и мы вернулись домой. По пути мы проехались по магазинам, купили все нужное для румынской паляницы, и сестра ее приготовила. К шести вечера вернулся Лауреат, и мы слопали паляницу всей компанией, вшестером: я, Эм Джи, Лауреат, дон Антонио, Персиваль и Утес Вилли. Вилли оказался компанейским и приятным в общении, а Персиваль ушел в себя и за столом как бы отсутствовал.
Запакованный венок я отнес в кладовку во дворе.
Четвертый день моего первого визита в Н-ск этим не завершился.

12.

В восемь вечера Лауреат начал собираться. Он обшарил квартиру и все теплые вещи, какие нашел, сложил на стул в коридоре. На стуле оказались: его собственные теплые кальсоны, ватные штаны Персиваля, мои шерстяные носки, его носки, его свитер и мой старый свитер, не понял чья теплая нижняя рубашка, его вязаная шапочка, мои овчинные рукавицы, моя овчинная безрукавка; рядом со стулом он поставил огромные валенки армейского образца, которыми Эм Джи обзавелась в Красноярске; от обычных валенки отличались резиновой подошвой с наплывами на носок и пятку. Теплых вещей хватило бы на высокоширотную экспедицию.

Затем Лауреат стал все это на себя натягивать. Он пыхтел, отдувался и чертыхался, обнаружив, что пропустил еще что-нибудь теплое из кучи. Тогда он снимал свитер и надевал под него байковую рубашку (ее я пропустил, описывая кучу) и вновь натягивал свитер.
Или снимал валенки и надевал еще одни теплые носки.
Мы с Эм Джи стояли: я – в дверях своей комнаты, она – в кухонном проеме и наблюдали. Нас интересовало, удастся ли Лауреату натянуть на себя все или что-нибудь останется.
А если удастся, сможет ли он самостоятельно передвигаться.
Когда стало ясно, что сможет, Эм Джи поинтересовалась:

– Ты куда намылился, Кролик?
Лауреат ответил, еле переводя дух:
– Сама знаешь. Можешь пойти со мной.
– Ну нет!..

Мерзнуть всю ночь на крыше Эм Джи не пожелала. Она знала, куда Лауреат собирается – он сам ей сказал об этом за ужином.

– А ты как – не надумал? – Лауреат вопросительно взглянул на меня, и меня болезненно потянуло взглянуть на ожившего звездного Скорпиона своими глазами. Болезненный позыв я переборол.
– Нет, меня тоже дела.
– И у тебя – дела, Помидорчик? – как дурочка, надулась сестра. – А я, значит, останусь в этой берлоге одна?

И я предложил ей сходить в ДК, вдруг там сегодня показывают кино.

Я собирался к Толику, утрясать вопрос с непонятно чьим сыном.
Димку, как звали непонятного сына, я однажды все-таки видел, когда ему было лет пять-шесть. Толик устанавливал зажигание на моей "шестерочке", и в гараже мы распили одну бутылку – его магарыч, а вторую пошли распивать к нему домой. Толик хотел выпить как положено, за столом и с закуской, а я шел посмотреть, как они живут – Толик с Наташей. Я захмелел.

Наглый мальчишка с большой головой в форме брюквы для начала показал мне, какой большой кусок сосиски он может за один раз откусить; подавить рвотный рефлекс ему, слава богу, удалось.
Потом уселся на пол и зубами вытянул из собственного носка золотую нитку. Младенческая гибкость членов позволила ему проделать эту операцию, не снимая носка, и сначала он дал мне рассмотреть грязный след, а уж потом – поддельную нитку.
Потом убежал в комнату, прыгнул на диван, встал на голову и потребовал, чтобы я тоже вышел в комнату и еще раз убедился, что человек произошел от обезьяны.
Потом забренчал на пианино, шлепая ладошками по каким попало клавишам; фамильное пианино сохранилось с баснословных дореволюционных времен.
Потом включил телевизор и противным ноющим голосом стал склонять: "Поскотини – Скотини – скотина"; Поскотинни был граф, а сыщик Пуаро расследовал его убийство.
И так далее.

– Мужик растет! – пару раз гордо повторил Толик, а Наташа подхватывала: "Сыночка моя!" – и притягивала голову упирающегося сыночки к груди. Сейчас этому развязному балбесу должно было быть лет пятнадцать.

– Заходи, Петрович, – откликнулся Толик на мое делано непринужденное: "Дома хозяева?".
– Пойдем на кухню, – сказал он. – А то моя не разрешает курить в комнатах.
– А где она?
Мы говорили про Наташу.
– У тетки. Приболела, говорит, от волнения.

Тетя Клава переживала послезавтрашнюю церемонию и волновалась, как девушка перед венцом.

Мы уселись к печке – чтобы дым вытягивало в трубу, и закурили.

В кухню вбежали две девчушки лет семи-восьми и облепили Толика с двух сторон, украдкой поглядывая на меня.
– Внучки мои, – сказал Толик.

Наташиным дочкам от первого брака было каждой уже под тридцать, и у них были свои дети. Наташа была уже бабушкой.

Толик предложил по сто грамм, и отказываться я не стал, больно уж сложным для трезвой головы мог разговор получиться.

– Ну-ка, невесты, – на стол!

Девчушки смешно захлопотали, выставляя закуску.

– Толик, а на кой черт тебе сдалась эта Африка? – спросил я.
– Все можно переиграть, – сказал я.
– Брось, Петрович. Пускай так остается. И ты не помогай мне. Сам разберусь. Мне бы только до вождя этого добраться, а там само пойдет.

И я перешел к главному:
– Вчера твоя говорила…
– Брось, Петрович: это она от дурости, не бери в голову. Она тебе завидует: ты далеко пошел, а она тут осталась.
Психолог Толик.

– Она тебя никогда не любила, – сказал он. – Про ваши свидания она мне все рассказала.

Что ж, на сей раз он ничего важного не упустил.

– А тебя она – как? – спросил я.
– Нет. Она любит своего летчика.

И Толик рассказал мне глупую и жалкую историю Наташиной любви. Желая проверить крепость мужниной любви, она по пустяшному поводу влепила ему хлесткую пощечину, положившись на ничтожное девичье суеверие: "Если любит – стерпит". Не нужно все-таки забывать среды, в которой она сформировалась.

А веселый, но слабохарактерный муж оказался ненастоящим хохлом. Стерпел. И, мучительно переживая обнаружившийся недостаток мужественности, потерял способность исполнять супружеские обязанности так, как требовалось горячей молодой жене – много, долго и разнообразно. В поисках утраченной способности он стал погуливать, семейная жизнь совершенно разладилась, и в разговоры своих богемных приятелей об искусстве Наташа поверила.

Словом, мы с Толиком побратались, и одной бутылкой опять не обошлось.
Но лишь в конце ее захмелевший Толик признался:

– Я ведь после школы поехал ее искать. Тетя Клава сказала мне, что она в Ашхабаде.
– Я ее десять лет искал, пока не встретил в Киеве. Думал уже бросить это безнадежное дело.
– Я ведь видел вас, после того, как вы в первый раз… Ты понял.
– Понял, – подтвердил я с пьяной проникновенностью.
– Я мимо шел, – сказал Толик. – Сначала из подъезда вышел ты, а сразу за тобой выбежала она. И я увидел ее такой...

Неприятно пораженная моей отвратительной опытностью и физиологической переменой, произошедшей с нею, Наташа воскликнула: "Какая же я ****ь!" – и выгнала меня из дома, наговорив мне много грязного и оскорбительного.

И выбежала за мной следом, чтобы меня вернуть. И тринадцатилетний Толик, чуткий подросток с горящими железами, увидел возбужденную, пылающую непристойным огнем Наташу, обольстительную, как Афродита. Как Афродита в тот именно момент, когда она, выходя из моря, опьяняется ароматом цветущих араукарий и вновь готова отдаться первому встречному кентавру.

И чернявый, невзрачный, низкорослый Кентавр призывно заржал и забил копытом под неслышный ему смех олимпийцев, хорошо знающих нрав распутной девственницы.

Для точности: Толику в тот самый важный момент его жизни было четырнадцать, год я ему убавил для лучшего ритма фразы.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

А Димку я так и не повидал. Он ушел на чей-то день рождения, а с дня рождения они всей компанией отправились в ДК на дискотеку, приятно возбужденные небольшим количеством алкоголя, содержавшегося в домашней наливке. Химической формулы этилового спирта они, разумеется, не знали. Органическая химия начиналась с десятого класса. В те времена считалось, что школьникам обязательно нужно овладеть всей суммой знаний, накопленных человечеством.

13.

Дискотека гремела в фойе ДК. Фойе освещалось красными, желтыми и зелеными фонариками на стенах. Фонарики перемигивались в такт музыке, и фойе напоминало внутренности огромной рождественской елки, вывернутой наизнанку.
Внутренности кошмарной елки кишели молодежью всех возрастов. Народу на дискотеку пришло неожиданно много, были среди пришедших весьма необычные гости, и все находились в возбужденном приподнятом настроении.
В поисках наивного счастья пришла малолетняя молодежь – школьники и учащиеся Н-ского профтехучилища, будущие механизаторы широкого профиля, деревенские пареньки. От жизни вне дома, от возраста и от постоянного общения с себе подобными воображение у пареньков сильно загрязнилось. Среди них ходили одни и те же непристойные рассказы о двух-трех Н-ских дамах, как дамы  д а ю т  офицерам и прапорщикам с окрестных зон. Наслушавшись друг от друга таких рассказов, темными вечерами пареньки табунами ходили под окошками Н-ских гетер, пока офицерам и прапорщикам не надоедало их незримое, но хорошо слышимое присутствие за окнами. Служивые в исподнем выбегали на улицу и отгоняли пареньков матерной бранью. Пареньки возвращались в общежитие и рисовали на стенах помещений общего пользования неприличную фигуру. Фигура представляла собой женский или мужской, по капризу рисовальщика, половой орган. И при всем при том пареньки были трудолюбивы, честны, добры и способны к чистой дружбе со сверстницами. Но общения со сверстницами они были лишены и недолюбливали поэтому ребят-школьников. Хотя сами они в этой именно причине ни за что бы не признались.

Ребята-школьники побаивались оголтелых пареньков и тоже их недолюбливали. На почве взаимной неприязни между школьниками и пэтэушниками происходили стычки, и рассказы о стычках уже складывались в героический эпос.

Но пока малолетняя молодежь танцевала. Юноши переминались с ноги на ногу и совершали движения локтями, а накрашенные девочки вихляли бедрами, вздымая вверх тонкие руки. Иногда девочки взвизгивали или в такт музыке стукались попами, все ниже и ниже приседая. Так примитивно малолетняя молодежь понимала божественный дар Терпсихоры.

На свет, музыку и скопление народа пришли неженатые парни. Парни шумно играли на биллиарде в библиотеке, по двое-трое ходили курить на улицу или собирались в прокуренном кабинете директора ДК, молодого семейного мужика. Там они обсуждали последние Н-ские новости.

Их волновало, какое место в новой жизни поселка им удастся себе найти, и они весело подтрунивали друг над другом. "Да они приедут на таких машинах, это не наши консервные банки: у них все на кнопках, а ты даже телевизор кнопкой выключить не можешь – из розетки выдергиваешь!" – смеялись над шоферами. "Да они с собой такие дома готовые привезут, у них все на винтах: закрутил десять – и готов дом, а ты даже гвозди криво забиваешь, и то через раз по пальцу бьешь!" – смеялись над плотниками. "А ты на тракторе – таксовать, что ли, будешь?" – смеялись над трактористами. Особенно весело и дружно смеялись над единственным поселковым сантехником: "Да у них такие унитазы будут – в которые не ср…, а на стол для почетных гостей ставить! А ты ничего сложнее горшка в жизни не видел!" Но в глубине души все горячо верили, что в новой жизни поселка каждый найдет себе место, достойное его трудолюбия и профессиональных навыков.

Парни попытались было обсудить чудной концерт перед церквушкой, устроенный изумительной бабой на "Роллс-Ройсе", но перед неразрешимой загадкой – кто же она такая, эта красавица? – их фантазия спасовала и парни стали обсуждать ее лимузин и негра-водителя.

Узнать Эм Джи они не могли. Это все равно, как жителям Иерусалима было бы признать в нищем бродяге Мессию и Сына Божьего, раздобудь он даже где-нибудь белого слона. Парни скоро сошлись на том, что для наших дорог такой автомобиль совсем непригоден, а его водитель – бывший боксер-тяжеловес; выдвигалось также осторожное предположение, что негр – бывший баскетболист, но оно было с презрением отвергнуто. Единодушно было решено, что боксер победит баскетболиста.

Еще парней нехорошо волновало, что на дискотеку заявились человек десять лейтенантов и молодых прапорщиков с женами. Их привез автобус КПЧ – культурно-просветительной части, в каждой зоне была такая часть. (С рецидивистами проводили культурно-воспитательную работу, чтобы на свободу они вышли обогащенные достижениями человеческой культуры за две последние тысячи лет. А всего-то и нужно было, как найти научный способ вернуть их в детство и дать каждому дружную счастливую семью, чтобы обучить их навыкам жизни среди homo sapiens sapiens'ов, как мы называемся по-латыни. Прирожденных преступников среди них не было ни одного. Единственный  на всем Земном Шаре прирожденный преступник – мой самый младший брат.)

И эти пришлые молодые мужчины и женщины и были хозяевами положения. На дискотеку они попали, скорее всего, случайно, ехали на какое-нибудь мероприятие в Южлаг, как называлась зона, где располагалось главное зоновское начальство и был Дом Офицеров, и по дороге произошла неполадка с автобусом. А может еще, молодые офицерские жены, прослышав, что в Н-ском ДК проводится очень приличная дискотека, сговорились сами и мужей уговорили ее посетить. Будни и праздники военных городков, затерянных в тайге, им наверняка давно опостылели, а ведь все они были с высшим образованием и сами они и их мужья были еще так молоды. Необычные гости непринужденно танцевали в центре фойе, и задирать их местные парни пока не решались. Пришлые были постарше, а их мужчины были крепко спаяны осознанием своей корпоративной общности и могли внезапно стать очень агрессивными и опасными. В присутствии настоящих мужчин накрашенные девочки платонически млели, млели, млели и чаще обычного нежно повизгивали.

И, наконец, что было совсем непривычно и отчасти выходило за пределы допустимого, на дискотеку пришли три школьные учительницы, недавние выпускницы Красноярского педагогического института: физичка, химичка и литераторша.

А диск-жокей, длинноволосый десятиклассник, единоличный организатор первой в истории Н-ска полноценной дискотеки, колдовал с аппаратурой и заводил танцующих. Меняя записи, придурочным голосом выкрикивал:
– А теперь нам предлагают потанцевать вместе с собой Pet Shop Boys!!!
И пускал запись Boys.
Или, меняя ритм, проникновенно предлагал:
– А теперь, дорогие друзья, погрустим вместе с великой ливерпульской четверкой.
И пускал запись битловской Mishel, которую считал бессмертной.

Приблатненную отечественную попсу он не заводил принципиально. Ему казалось противоестественным, что очень благополучные люди поют с магаданской хрипотцой в голосе и изо всех сил стараются произвести впечатление завязавшего медвежатника или начинающей проститутки. Он оторвался от своих корней, забыл, в какой стране родился, захотел прожить на родине иностранцем.*

Ну и, разумеется, наслаждался тем, что освободился от изнурительной борьбы за существование. В его классе учились семь девочек, а остальные двадцать пять соучеников были мальчики, и мальчики изобретательно боролись за лидерство. Победить в этой борьбе у него-то шансов не было – слишком уж сложная и тонкая нервная система ему досталась. Но он сумел подняться над непрерывной схваткой и даже встал на равную ногу с неженатыми молодыми парнями поселка. В поселке он пользовался уже большой популярностью, особенно среди сверстниц. Для многих из них он стал даже недостижим, как его собственные кумиры для него самого – Beatles, Manfred Man's Earth Band, Chicago, Ledd Zeppellin и Джимми Хендрикс, черная гитара Гарлема. У поселковой молодежи были другие кумиры, по-разному раскрашенные и одинаково ничтожные, но равно недостижимые. (А кумиры должны быть достижимы, по-человечески понятны и обитать где-нибудь по соседству. Тогда любой простолюдин может прийти к подножию Фудзи, чтобы попросить хороший урожай риса и жениха для некрасивой дочки, а любая девка может набраться духа и подсесть на завалинку к гармонисту и угостить его семечками.)

И вот ровно в десять часов вечера один из таких недостижимых кумиров сам явился поселковой молодежи. Диск-жокей, гордый своим успехом, остановил музыку, чтобы проникновенно поведать о трагической судьбе Джимми Хендрикса, сумевшего вырваться из Гарлема – для него самого Гарлемом был Н-ск, когда входные двери с грохотом и треском распахнулись.

На одной створке болтались вырванные с мясом шпингалеты, а в разрушенный дверной проем молча смотрела морозная, синяя, безлунная ночь. Новая Эра – от Рождества Матушки Подмастерьев – давно уже наступила, хотя из всех homo sapiens'ов, обитавших на поверхности Земного Шара, знали об этом пока лишь семеро.

И в том числе мой ученый брат, проводивший эту ночь на плоской крыше гостиницы у слабенького менискового телескопа.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Первым в разрушенный дверной проем вступил Несокрушимый Небесно-Голубой Утес Вилли. В клубах морозного пара, ворвавшегося с ним, это был вздымающийся нос атомного ледокола "Арктика", айсберг, отколовшийся от Антарктиды, Шварценнеггер, невредимым выходящий из атомного взрыва.

Шварценнеггер так точно почудился малолеткам, но в планы Эм Джи такой сокрушительный эффект не входил. Просто Вилли привык к автоматическим дверям. Такие двери снабжены хитрым устройством, которое открывает их перед входящими лентяями.

И далее продаю, за сколько купил. Пишу, как мне самому рассказывали об еще одной маленькой мистерии, разыгранной Эм Джи в Н-ске.

Тема мистерии оставалась неизменной – явление Эм Джи народу.
Итак:

Несокрушимый Утес Вилли застыл в разрушенном дверном проеме, и всяческое движение в фойе прекратилось. Дождавшись полного оцепенения присутствующих, Вилли двинулся к сцене, глядя высоко поверх голов.
На самом деле, Вилли, конечно же, смущенно улыбнулся и покаянно развел руками, показывая, что разрушения произведены им ненамеренно.

Утес Вилли величественно продвигался к сцене, и видавшие виды прапорщики безропотно перед ним расступались, опуская взгляд.
На самом деле, лихие прапорщики, конечно же, дерзко смотрели ему в глаза, а расступались из любопытства, желая посмотреть, что будет дальше.

За Вилли походкой небожительницы легко ступала Эм Джи и сияла, сияла, сияла, – так оно, конечно же, и было – а замыкал шествие сэр Персиваль. Разноцветные фонарики на стенах, при выключенной музыке мигавшие молча, матово переливались на его посеребренной кольчуге, и он один гремел своими ботфортами в наступившей тишине.

Ботфорты из кожи хорошей выделки не гремят, а если бы даже и гремели, их грохот вряд ли был бы слышен среди шарканья подошв тех, кто проталкивался поближе к центру.

От Персиваля веяло смутной тяжелой угрозой – он по-прежнему был готов к встрече с великаном, и за его спиной оставалось пустое пространство.
Могло быть и так.
Как за кормой атомохода "Арктика". Юнцу на сцене было хорошо сверху видно, как атомоход к нему приближается.

Наконец, Утес Вилли поставил на сцену Эм Джи и огромным шагом наступил на высокий помост сцены сам. Он прошел к пианино в углу сцены, а Эм Джи взяла из рук оторопевшего юнца микрофон и долго, наверное, с ним кривлялась.

Вилли сыграл забойное, как говорила тогдашняя молодежь, вступление, и Эм Джи запела. Она пела в полный голос, и непонятно было, зачем ей еще микрофон.
Она запела:

Мы воры-онанисты, мы все рецидивисты,
И нас не устрашают ни пуля, ни тюрьма...

А потом:
Тара-ра ра-ра ра-ра, лала-ла ла-ла лала,
Лала-ла ла-ла ла-ла, тара-ра ла-ла-ла...

И так далее.

Словом, вестница из лучезарного будущего донесла свою весть и до поселковой молодежи, а молодежь инстинктивно почувствовала, в какое время и в каком месте эта весть будет ей сообщена, и, не сговариваясь, потянулась в ДК.
Чтобы собраться там в преддверии Золотого Века.
Настоящего, без подделок. Как молодое чуткое животное, молодежь верно ощутила его приближение, а моя сестра была тут, в конечном счете, ни при чем.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

В этот же час в Средиземном море раскачался тяжелый шторм. Капитан фелукки, пассажирами которой были пятнадцать Светлых Рыцарей с измученными оруженосцами и лошадьми, благоразумно изменил курс. Вместо Триполи он направил судно на Мостагенет. Морская стихия опять вмешалась в течение мировой истории, почти как в тысяча двести семьдесят четвертом году от Р.Х.

В этом именно году  к а м и к а д з е,  Священный Ветер с Севера, посланный богиней Аматерасу, впервые разметал у Японских островов неисчислимую флотилию монгольского хана Хубилая. Если бы не  к а м и к а д з е,  Японии могло и не быть на политической карте мира. Килгору Трауту не пришлось бы тогда наугад стрелять, прыгая с борта десантной лодки в прибрежную грязь острова Минданао. Стрелять ему пришлось бы где-нибудь в другом месте.



Д Е Н Ь  П Я Т Ы Й.  16.01.199...г. от Р.Х.

1.

Итак: на моих часах было два ночи, и я возвращался от Толика, полный винных паров и сложных чувств. Мне было легко и грустно. Легко от того, что шестнадцатилетний Димка оказался все-таки не моим, и грустно – от этой легкости. Я наконец осознал: у меня начисто отсутствует отцовский инстинкт, как у крокодила, к примеру (имею в виду крокодила-самца). Грустно вдруг осознать себя крокодилом.

Еще на меня накатывали удивительные озарения насчет тайн бытия. Прежде тайны были мне недоступны, но теперь, уходя от Толика, я был достаточно пьян, чтобы проникнуться ими и даже щедро ими делиться. Что я и делал. Я жестикулировал и издавал невнятные восклицания, обращаясь к пустынной ночной улице, домам с темными окнами, звездам и безднам. Перед моим мысленным проникновенным взором в неуловимом порядке чередовались: воинственные йоруба, некоронованные повелители караванных троп и горных перевалов, с отвращением откладывающие в сторону навязанные им мотыги; мои сумрачные рыцари, тщащиеся проникнуть в трансцендентальную сущность мира; Толик с Наташей, обреченные искать друг в друге невозвратимую юность, полную надежд и обольщений; Лауреат, Мафиози, Банкир, Голландец, Его Неизреченная Милость, трясущие стаканчик с костями в надежде кое-кого обыграть в Его любимой игре; сестра, неудавшийся ангел женского пола, не могущий расправить белоснежные крылья; лукавая художница по эмали, продавшая нам часть своей высокой жертвенной души; ее умная красивая дочка, разуверившаяся в несчастной Родине.

Я был подобен магическому кристаллу, рассеивающему холодные сполохи во мраке ночи, отчего снег под моими ногами поскрипывал не так, как поскрипывал бы он под ногами другого, а заборы и тополя, вдоль которых я шествовал, окна домов, в темноту которых мой взор проникал, не затрудняясь ставнями, виделись мне полными глубокого смысла, доступного лишь мне и невыразимого словом. Никогда прежде с такой остротой и силой я не осознавал своей причастности к миру, и не испытывал такой радости от ее осознания; тут нужно учитывать еще мои эсхатологические предчувствия. Предчувствия собирались воплотиться в действительность.

Словом, я ощущал себя равным богу, хорошо осведомленному в устройстве мира, сотворенного им же. В мире, по поверхности которого я шагал, пошатываясь и загребая ногами, тайн для меня не существовало.

Послышалась далекая музыка: кто-то играл на пианино и женским голосом пел. Музыка урывками доносилась с параллельной улицы, и я свернул со своего пути и дворами стал пробираться на ее звуки. Хмельной бог во мне выказал человеческое любопытство и, может быть, желание приобщиться к веселью незнакомых людей, празднующих свой незамысловатый праздник. И забрел в Тартар, сотворенный им же в незапамятные для него самого времена. Я запутался в темном лабиринте заборов, сараев, обледеневших помоек и туалетов и вынужден был остановиться и постараться припомнить, каких скал и пропастей я тут наворочал, чтобы Тартар получился у меня настоящим.

Музыка приближалась. Кого-то одолела бессмысленно-прекрасная блажь – проехаться по ночному поселку, играя на пианино и распевая во все горло. И это была совсем не то пение, какое можно было услышать в ночном Н-ске. В ночном Н-ске можно было услышать подгулявшего люмпена, сосредоточенно ревущего неразборчивую песню, юнца с орущим магнитофоном подмышкой, стайку малолеток, юными голосами гундосящих шлягер-однодневку (как хорошо сказано: "Да что там ангелы поют такими злыми голосами?!"*), можно было услышать задушевное юношеское пение под гитару, но это пение и музыка была иными.

Примитивными и завораживающими. Одни и те же завершенные сами в себе музыкальные фразы все повторялись и повторялись, не изменяясь сами и слушателям не позволяя встряхнуться.
Вы вспомнили караван, пересекающий Сахару, литейный цех механического завода в Шарле-Руане*, и – ошиблись.

Это был ритм быстрых шагов христианского первосвященника, при свете факелов пробирающегося по темным, гулким, узким переходам к тайным алтарям в глубинах римских катакомб. Стоя на крыше призрачно-белого "Роллс-Ройса", моя сестра исполняла византийскую оперу на сюжет страстей господних: как Иисус вышел в Гефсиманский сад и молил Отца Своего пронести мимо чашу сию; впрочем, читайте лучше Евангелие от Луки.

А Вилли аккомпанировал ей на пианино, установленном тоже на крыше лимузина.

За лимузином шла Н-ская молодежь. Сэр Персиваль сидел за рулем и вел машину очень медленно, чтобы необходимость идти быстро не мешала молодежи внимать музыке. Я представил, как пианино громоздили на лимузин, и рассмеялся. На меня обернулись и зашикали.

2.

– Помидорчик!!! – закричала сестра. – Залазь сюда!
И затопала ножкой, обутой в ботиночек, не рассчитанный на сибирские морозы, подавая Персивалю сигнал остановиться.
– Скажи им что-нибудь, Помидорчик, – предложила она, когда я прошел сквозь непривычно молчаливую толпу молодежи и утвердился рядом с нею; устанавливая пианино, крышу лимузина во многих местах продавили, и стоять на ней оказалось удобно. Можно было даже сплясать, не рискуя свалиться на землю.
– Скажи им, что ты с ними сделаешь, когда станешь Повелителем Земли. Не бойся: они тебя поймут сейчас.
– А я сейчас пьяна, – сообщила она.
– С какой радости? – поинтересовался я. Я тоже был под хмельком.
– У меня горе, – сказала она, и я иронично поинтересовался, какое именно. Я не знал, верить ей или она меня разыгрывает.
– Ну не-ет!.. – протянула она.
– Речь! – закричала она, затопав ногой, и Персиваль стронул машину с места, поняв ее сигнал по-своему. Эм Джи покачнулась и свалилась бы, если б Вилли, даже не оборачиваясь, мгновенно ее не подхватил.

Ну, что ж… Я обвел взглядом обращенные ко мне молодые одухотворенные лица, и хмельное божество во мне заговорило.
Я ведь и сам родом почти из Н-ска, и  э т и м  лицам мне было что сказать.
О, как я говорил, примирившись на время с нависавшей надо мной звездной ночью!

Я сообщил внимавшим мне, что они – еще молоды, а я – уже пожил и много чего успел повидать, но не собираюсь открывать им каких-то новых истин.

Я бессовестно лгал. Я как раз и собирался открыть слушавшим меня новую истину. Истина заключалась в том, что жить и быть счастливым можно совсем по-иному, чем они до сих пор это себе представляли.

Но для начала я сообщил, что поездил по миру и своими глазами увидел, как прекрасна Земля и как плохо живут на ней миллиарды людей.
Это была чистая правда.

Я сказал, что видел двухлетних детей – сморщенных глубоких стариков с потухшими глазами. Постоянное чувство голода помешало им научиться бессмысленному детскому смеху и лопотанию. Старых младенцев я видел в Африке.

В Азии я видел, что осталось от посетителей мечети, взорванной фанатиками-индуистами: множество обугленных куколок размером с ребенка.

Я рассказал о секретной атомной лаборатории, захваченной агентами Моссад: до создания которого уже по счету оружия возмездия и первых пожарищ Армегеддона оставалось полгода.

Я рассказал о Sunrise-City, Городе Восходящего Солнца, США, штат Калифорния. В этом городе разрешается жить только престарелым и очень обеспеченным людям. Румяные, как яблочки, худощавые и белозубые, беззаботные старички купаются в ласковом заливе, бегают трусцой по чистым улицам и паркам, загорают у домашних бассейнов, но молодежь и дети в город не допускаются, чтобы не портить старческой идиллии, так решили сами противоестественные старики.

И еще я напомнил о войнах на сопредельных территориях.

– Может ли человек быть счастлив, зная все это? – спросил я сверху.
– Нет! – твердо ответили мне снизу.

И я перешел к положительной части своей речи.
Паренькам-пэтэушникам я пообещал, что скоро им не будет нужды рисовать на стенах неприличные фигуры. В каждом городе и поселке будет Храм Матушки Подмастерьев в Молодости.

Девочкам-школьницам я пообещал непьющих мужей, которые смогут прокормить семью, и которых не будут угонять на убой, умирать под чужими небесами. Неверно проведенных границ больше не будет.

– Вообще не будет границ, – сказал я.

Мальчикам-школьникам я пообещал творческую работу, когда они окончат школу. У многих из вас, заверил я, будет мастерская, и вы будете изготовлять красивые и нужные вещи: деревянные ложки, мебель, конскую упряжь, шить одежду из натуральных тканей.

– По природе своей человек – ремесленник, – сказал я, – но не придаток к конвейеру.
– Человек, работающий с механизмом, сам становится механическим, – кстати процитировал я древнекитайского философа.

Школьникам я пообещал, что в самом скором будущем, когда уже их дети пойдут в школу, им не придется краснеть на родительских собраниях; в обычных школах, сообщил я, будут учить устному счету, грамоте, основам природоведения, ремеслам и физкультуре. Никто не будет больше насиловать детей органической химией!

– Вы будете здоровы и счастливы, вам не придется со стыдом вспоминать двойки по алгебре! – Твердо пообещал я. – Зачем нормальному человеку знать формулу бензина, если есть заправка!? 

Отличникам я пообещал, что они продолжат учебу в элитных учебных заведениях, и к их услугам будут крупнейшие библиотеки мира и виднейшие педагоги; слово "целебат" я пробормотал как можно неразборчивее.
Неженатым молодым парням я пообещал, что они смогут гордиться своими профессиями шоферов, слесарей, трактористов.

– О ваших занятиях будут узнавать издалека, по цветам ваших одежд, – сказал я.
– Человек должен жить так, как он хочет, – заявил я; я сказал именно  "д о л ж е н",  а не "может".

Лейтенантам и прапорщикам я пообещал, что скоро они вновь будут  к а с т о й,  и каждый из них сможет сказать о себе: "Жизнь – Родине, честь – никому!"; что войн никогда больше не будет, а, значит, лейтенанты и прапорщики не будут вообще нужны, я как-то упустил, сам мало в это верил.

Ну и, наконец, я провозгласил, обращаясь ко всем сразу:
– И когда ваши дети спросят однажды, в чем смысл жизни, вы ответите, не опасаясь насмешки: "Смысл человеческой жизни – в посильном служении ближнему".

Словом, общение с братьями не прошло для меня впустую, я впитывал их слова, как губка воду. Правда, неискушенная губка не всегда умела отличить сказанного всерьез от шутки.

– И на Марсе будут яблони цвести! – иносказательно завершил я свою речь, имея в виду безграничность человеческих возможностей.

Я перевел дух, я был горд и взволнован.

– Ты серьезно? – спросила сестра.
– Да, – сказал я.
– Ты веришь во все, о чем говорил? – спросила она.
– Верю.
– Ты – опаснейший псих!
…………………………………………………………………………………………………………………………………

После моей дикой речи мы сгрузили пианино обратно на крыльцо ДК и поехали домой. Мы с сестрой сидели в салоне, а Персиваль – за стеклянной перегородкой рядом с Вилли. Между ним и сестрой пробежала кошка, только я пока не знал, какая.

– Помидорчик, – задушевно спросила сестра. – Ты мне брат?
– Ну, брат, – согласился я.
– Ты не брат! Ты не спросил о моем горе.
Я уже спрашивал.
– Какое у тебя горе? – спросил я.
– Атаман Кузьма умер. Твой рыцарь его зарезал.
– Слышишь ты, убийца! – стукнула она кулаком в стеклянную перегородку Персивалю.
– И ты тоже убийца! – сказала она мне. – Ты даже больше убийца, чем Рыцарь.

Она имела в виду, что это я позволил своим безродным, как дворняги, рыцарям безнаказанно колоть друг дружку копьями. Испанская полиция в замок не совалась. Я ее об этом попросил. Может быть, я и рыцарям говорил что-нибудь о рыцарстве, да они не поняли моей иронии. 

– И что теперь? – глупо спросил я.
– Сегодня я улетаю в Новочеркасск, на похороны, – заявила сестра. – А потом поеду на Таити.
Она истерично рассмеялась.
– А в Америку ты поедешь без меня, Помидорчик, – сообщила она. – На пару со своим сумасшедшим братцем.

Она имела в виду Его Неизреченную Милость, старого блаженного негра. А о смерти атамана она узнала несколько часов назад. Ее ночной концерт с крыши лимузина был, выходит, панихидой по Кузьме Никифоровичу.

3.

А бравым мужиком был походный кошевой атаман Третьей Терской линии Донского казачьего войска Кузьма Никифорович Загребельный. Повезло его жене-казачке, что не пересеклись в свое время пути атамана и матушки.
А может, и обошлось бы. Матушка ведь не за каждые встречные штаны цеплялась, и добиться ее расположения было дано не каждому.
Приударял, помню, за ней в Москве один известный тогда артист с самоварной рожей, его открытки на всех углах продавались.
С носом остался самовар.

Да и "приударял" – не то слово. За московскими дамочками он приударял, а к матушке он приближался, как Рыцарь к Прекрасной Даме, как Ланселот к Гиневере. Сам осознавал, похоже, свою генетическую неполноценность. Он ей даже цветов не смел дарить.
Избегал собственных ассоциаций: букет – буфет – кровать в "Метрополе".

У него и собственный "ЗИС" был, черный хромированный мастодонт, но по белокаменной и златоглавой самовар катал одного меня. Матушке он этого не смел предложить – прокатиться. С мастодонтом у него тоже связывались неуместные ассоциации.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Мы в молчании вернулись домой и улеглись спать, один сэр Персиваль остался бодрствовать на кухне. Невысокий, коренастый, мускулистый, он стоял у открытой форточки. По черному небосводу протянулись белые полосы перистых облаков, и в бескрайних небесных равнинах Персиваль прозревал… Не знаю, что, но что-то очень важное, недоступное мне.

На этом и завершился для меня, наконец, четвертый день моего первого визита в Н-ск. А может, оно и к лучшему – такой поворот, подумал я и безмятежно уснул.

Никакой вины в смерти атамана я за собой не ощущал.
Да и алкоголь брал понемногу свое.

4.

Примерно в десять часов утра меня разбудили женский смех и басистая скороговорка нашего главтеха. Главтех в чем-то убеждал сестру, а она смеялась. Переводил им Лауреат.

Скоро сестра на что-то согласилась, и скороговорка главтеха из убеждающей стала светски любезной. Как у медведя, наверное, приглашающего осмотреть свою берлогу. Я разобрал что-то вроде:
– Приезжайте к нам в конце лета. Я свожу вас за черникой, а потом еще – на Ключи. Морозы у нас об эту пору всегда такие. Вы конечно удивляетесь, как мы тут живем, да?
– О-о, мне уже очень нравится ваш мороз. Я стала настоящей сибирячкой. У меня валенки есть!

Раздался мелодичный женский смех, шарканье ног, грохот упавшей табуретки, смущенные басистые чертыхания, и я понял, что сестра потащила главтеха в коридор, осматривать ее военные валенки. Сон мой прошел, и я стал одеваться.

– Вот, – торопливо объяснил мне главтех, когда я вышел к ним, – пришел пригласить твоих гостей на завтра.
То есть на завтрашнюю церемонию Первого Камня.

Хотя в первую очередь ему следовало приглашать меня. Мое инкогнито затягивалось до неприличия.
– Угу, – сказал я.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Осмотрев валенки, главтех с нами распрощался. Сегодня у него было много дел, и позавтракать с нами он отказался, удивительно. Уходя, он поманил меня за собой, и я вышел с ним на лестничную площадку.
– Хитрец! – погрозил он мне пальцем, когда дверь за нами закрылась. – И не сказал никому!
– О чем? – спросил я, не соображая спросонок, чего именно я не сказал. Я очень многого ему не сказал.
– Что женишься и через неделю уезжаешь в свадебное путешествие по Америке.

Главтех целился толкнуть меня локтем в бок, но получилось у него больно и обидно ударить меня в грудь.

– Где ты ее подцепил? – поинтересовался он. Фамильярным толчком он давал мне понять, что чувство мужской солидарности преобладало в нем над завистью.
– Молодец, Петрович! – выразил он мне свое восхищение. – Покажи им там всем!

Он не уточнил, что я должен был где-то там всем показать, а я вспомнил о решении, осенившем меня во сне, и стал выяснять обстановку:
– Как с "Центром"?
– Нормально. Только...
– Что? – с надеждой переспросил я.
– На бестиарий денег не можем пока найти, – ответил главтех уже снизу. Он был страшно занят, ему некогда было разводить со мной прощальные церемонии.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

А в это время мои рыцари могли видеть портовые сооружения Мостагенета. Приступы морской болезни у них прекратились, и рыцари столпились на мокрой палубе. Шкипер араб, зауважавший странных пассажиров за молчаливую стойкость, выказанную ими в штормующем море, не стал загонять их обратно в клетки жилых помещений под палубой; да и шторм стихал. Шкипер радовался, что пассажиры согласились изменить конечный пункт плавания на Мостагенет, не потребовав вернуть им часть выданной вперед оплаты, значительно большую половины.

И в это же время в аэропорту Н-ска совершил посадку старенький "Ан-двадцать четвертый", прилетевший из Красноярска. Среди пассажиров был подвижный толстячок. Ни слова по-русски он не знал, но своей подвижной веселостью совершенно очаровал профессионально молодящуюся стюардессу. Подавая толстячку стаканчик минералки, или сталкиваясь с ним в тесном проходе, или объясняя жестами, что двери самолетного туалета изнутри не запираются, стюардесса невольно теплела взглядом и улыбалась. Она даже позволила иностранцу закурить. Выйдя из туалета, он вопрошающе повертел в пальцах тоненькую сигарку, и стюардесса завела его в багажное отделение в хвостовом отсеке, где дожидался своего часа зловещий ярко-красный поплавок "черного ящика", установленный на треноге.

В Н-ске толстячка встречали на белой помятой "копейке", "жигуленке" первой модели.

А мы в это самое время садились завтракать. Вилли состряпал рисовые лепешки по китайскому рецепту. Стряпать китайские лепешки его научил хозяин прачечной, располагавшейся по соседству с домиком на окраине Чикаго, в котором обитала большая негритянская семья Вилли. Китайца звали Фу Манчу*. Я растолковал сотрапезникам, что его имя означает по-русски, мы принялись весело его обшучивать. Так, примерно:

– Фу, какие вкусные лепешки!
Или:
– Фу, как я наелась!

Даже Эм Джи склоняла китайское имя на все лады, и даже Персиваль смеялся ее шуткам. Как будто не они вдвоем уходили насмерть походного кошевого атамана.

Лепешки, наконец, были съедены.

– Thank you, Willi, – произнес Лауреат, вставая из-за стола. – It was unfogettable!
– O-oh, now thank's, – улыбнулся Вилли. Его детская улыбка входила в странное противоречие с его же гнусавым чикагским диалектом, напоминала фермерского сына, заблудившегося в трущобах большого города во времена Великой Депрессии и Голландца Шульца.

– Пойдем в комнату, нужно поговорить, – сказал Лауреат мне.

Взбесившаяся карусель, на которую полтора года назад мне пришлось взойти, прекратила наращивать обороты. Она давно уже клонилась на одну сторону, как летающая тарелка, готовая стартовать прямиком к Бета-Водолея, к Марсу на худой конец, олицетворению космической энергии, если поверить халдеям. Впервые Лауреат прямо высказал желание серьезно поговорить со мной. Обычно его важные разговоры вырастали из пустяков и шуточек. Шуточками разговоры и завершались. Сейчас он был серьезен, как обряженный покойник.

– Роман, – сказал он, разваливаясь на диване. – Я ведь не делал в дневнике той записи.
О нашем фараонстве с Эм Джи, догадался я.
– Я лишь думал над такой возможностью, – сказал он.
Получалось, Мафиози подсунули фальшивку, и этим выводом я поделился с Лауреатом.

– Поспешность в рассуждениях, – наставительно сказал он, – вот главный человеческий порок. Трус может превратиться в смельчака, равнодушный – в пророка, но мыслящий поспешно – неисправим. И не дай бог, если он к тому же еще смельчак, пророк или Президент.

– Ну, – сказал я, что я мог еще сказать.
– Она показала мне копию...
– Ну и?..
– Почерк без всякого сомнения мой. И это не все, – сказал он. – Знаешь, почему она прилетела сюда?

А и в самом деле – почему?, озадачился, наконец, я, и Лауреат сказал мне, почему все-таки.
Он сказал, что в копии есть еще запись о показательном международном трибунале над главарями преступного сообщества. Самой важной фигурой небывалого процесса предстояло стать, разумеется, нашему брату, родившемуся между Певеком и Диксоном.

– Сам ты должен понимать, такого я написать не мог, – сказал Лауреат.
– Но ты думал об этом? – спросил я, и он искренне удивился:
– Голова дана человеку, чтобы он ею думал.
– И что ты ей сказал? – спросил я, и опять – наивно. Он просто показал Эм Джи свой подлинный дневник.
– Значит, кто-то все-таки подсунул, – обрадовался я легкому решению, и Лауреат досадливо поморщился. Я умолк, а он неожиданно сменил тему. Он перешел к главному.

Полгода назад он попросил своих испанских друзей проверить родословное древо дона Антонио. Друзья пришли в Испанское Геральдическое Общество, и там очень удивились: о последнем из герцогов Портомаджьоре никто ничего не слышал.

– Он, выходит, жулик? – упавшим голосом сказал я.
– Все-таки торопишься, – заметил Лауреат. – Твой гранд  м о ж е т  быть герцогом.

И вот каким образом:
В тридцать девятом году последний из герцогов Портомаджьоре женился на заезжей англичанке незнатного происхождения, выдававшей себя за кинозвезду. Англичанка, впрочем, действительно снялась в третьеразрядном голливудском фильме на вторых ролях, а в звезду ее превратила пропаганда генерала Франко. Франко хотел показать, что художественная элита Америки сочувственно относится к его режиму. Вскоре после брака герцогиню завербовали агенты intelligence servise. В ее доме бывали большие шишки, и, ведя с ними светские беседы, герцогиня могла любезно выуживать из шишек важную информацию*. В сорок втором году, будучи беременной и предчувствуя разоблачение, герцогия сумела бежать в Аргентину, и там ее следы затерялись. Не без помощи английской резидентуры. Далее Лауреат сообщил, что к архивам разведки люди Винченцо уже подобрались вплотную, и скоро станет ясно, действительно ли дон Антонио – герцог.

– Видишь ли, – сказал Лауреат, – до встречи с тобой дон Антонио своего происхождения не афишировал, и проверять его родословную не приходило никому в голову. Своей родословной он купил одного тебя.

Я покраснел. А потом собрался с мыслями и спросил, при чем тут мой секретарь, до этого мы говорили о дневнике.

– Он рассказывал, как искал в Африке алмазы, – напомнил Лауреат, – и упомянул, что лично присутствовал на коронации последнего бугандийского кабаки Мутессы Второго.
"Кабаку" я застал.
– Так вот: дон Антонио действительно мог кормить москитов в болотах Конго, но присутствовать на коронации, которая произошла в одна тысяча девятьсот одиннадцатом году, он, сам понимаешь, не мог, – сказал Лауреат. – И теперь у тебя есть возможность задать мне точный вопрос. Не поторопись, не упусти ее.

Ну и я, конечно, поторопился. Я спросил, он-то откуда знает, в каком году состоялась эта коронация; слово "коронация" я сопроводил кое-каким смачным русским эпитетом.

– Молодец! – похвалил меня Лауреат и протянул мне тоненькую зеленую книжку, которую я у него уже видал. Книжка называлась "Последние кабаки Буганды"*, и трагический негр на обложке был из них самым последним. Он вошел в историю как единственный африканский правитель, попытавшийся заключить с колонизаторами равноправный договор. Он даже совершил визит в Лондон и был принят королевой Елизаветой. Интересно, как они смотрели друг на друга, королева и кабака? Во всяком случае, в Вестминстере кабака держался с достоинством, понятным даже английской короне, не то что я в свое время. На меня-то королева посматривала с глубоким изумлением.

– Эту книжку я купил в Шереметьево за полчаса перед посадкой у торговца старыми книгами, – сказал Лауреат.

И тут я предпринял неимоверное умственное усилие. Я предположил, что поддельный, но и подлинный в то же время почерк Лауреата, последний кабака и книжка о нем, купленная в смый последний момент, похвальба дона Антонио тем, чего быть не могло, и некоторая сомнительность его родословной – все это звенья одной цепи. Я так и выразился: "звенья одной цепи".

Мое усилие было по достоинству вознаграждено.
– Я тебя недооценивал, – признал мой ученый брат.

Правда, при этом не уточнил, что перечисленные мной звенья – еще не вся цепь. Я не упомянул Наташу, выдумавшую мне неожиданного сына, нелепую смерть походного кошевого атамана, а про небесного Скорпиона – тем более. На подобное умственное усилие я оказался неспособен, а Лауреат выказал неожиданную деликатность. Сам был растерян и испуган и нуждался в ничего не понимающем собеседнике, перед которым он мог бы вволю попижонить, чтобы вернуть себе душевное равновесие. Потерять такого собеседника никому не захочется.

5.

Этот наш серьезный, почти без шуточек, разговор завершился вот по какой причине. Зазвонил звонок входной двери, и я пошел открывать, гадая, кто бы это мог быть на сей раз. Я вернулся под защиту привычной иллюзии, что понимаю смысл происходящего и могу предугадывать события.

Хотя бы поверхность событий, кто, например, стоит сейчас за дверью.

Я обольщался, я не угадал. За дверью стоял толстячок Винченцо, закутавшийся шарфом поверх легкой курточки на "рыбьем меху". Теплой его курточка была только на вид. Меня всегда удивляло, как теплолюбивые иностранцы в своих курточках, шарфиках и шапочках не замерзают у нас зимой насмерть. Просто не способны до конца понять, наверное, что значит "минус тридцать пять". Но понять это до конца Винченцо не успел, а лишь раскраснелся на морозе, оживился больше обычного и своей подвижностью еще больше напоминал веселый каучуковый мячик.

Веселый мячик поставил нас в известность, что Н-ск мы срочно покидаем. Лауреат покинет Н-ск на вертолете пожарной охраны. Вертолет доставит его в Канск, а из Канска его отвезут на машине в Новосибирск и там посадят на самолет. Самолет полетит к туркам в Стамбул.

Эм Джи оставит лимузин в Н-ске, вместе с Вилли, а ее саму отвезут в Таежный, поселок лесорубов на реке Чуна, и посадят на поезд; предварительно ее переоденут и загримируют. Чтобы ее не раскусили, в поезде она будет изображать из себя глухонемую, а конечный пункт ее маршрута – Улан-Батор.

А меня на снегоходах отвезут по тайге к Енисею. Там я сяду на поджидающий меня грузовик, и грузовик довезет меня по зимнику до некоего секретного места, где я взойду на борт военно-транспортного самолета и улечу в Кабул. Я переоденусь в военную форму, а усы мне придется сбрить.

Винченцо останется в Н-ске, чтобы все устроить.

– Что именно? – поинтересовался Лауреат. Мы разговаривали уже впятером: я, Лауреат, Эм Джи, Винченцо и дон Антонио, – рассевшись вокруг кухонного стола; на присутствии дона Антонио настоял я. Лауреат, к моему удивлению, не возражал.

Винченцо сообщил, что в Н-ске останутся наши двойники, а Вилли, Персиваль и дон Антонио будут вести себя так, словно не замечают подмены.

– Мы должны выиграть немного времени, – объяснил Винченцо.
– Ясно, – подумав, сказал Лауреат. – Нам что-то угрожает?
– Да.
– И что же именно?
– Завтра, в половине первого дня, Н-ск будет захвачен парашютистами воздушно-десантных войск Малайзии, – улыбнулся Винченцо.

По его словам, завтра в десять часов утра в Красноярске должен совершить промежуточную посадку "Боинг" американской авикомпании "Сигма". Дважды в неделю "Боинг" летает по маршруту "Сеул – Красноярск – Москва – Берлин". Обычные его пассажиры – бизнесмены, богатые туристы и среднего ранга чиновники. Завтра его пассажирами станут отборные парашютисты воздушно-десантных войск Малайзии.

Ни один из них не знает ни одного слова ни на каком другом языке, кроме родного. Незнание языков было важнейшим критерием отбора.

Я тоже ни слова по-малайски не знал.

Взлетев в Красноярске в одиннадцать часов утра, "Боинг" выйдет из отведенного ему коридора и в половине первого пролетит над Н-ском. Парашютисты наденут парашюты и покинут борт.
На земле их будут подстраховывать подразделения российской военной разведки. Подразделения возьмут под контроль шоссе, дороги, аэропорты и железнодорожные вокзалы.
Операция носит кодовое название "Одиссей".

– Военные разведчики будут в штатском и в специальных малозаметных шлемах, непроницаемых для звука и радиоволн, – сказал Винченцо. –  Они будут практически глухи.

Проплывая мимо острова сирен, хитроумный Одиссей приказал спутникам залить уши расплавленным воском, а себя самого привязать к мачте, чтобы своим сладкозвучным пением сирены не заманили путешественников на скалы.

– Кто тут сирена – понятно, – сказал Лауреат. – А вот кто Одиссей?
– Римский Папа, – сказал Винченцо. – Иезуит нас перехитрил.

Потом Винченцо перечислил других участников заговора. Участников оказалось неожиданно много, и у них у всех были веские причины желать моего уничтожения: Генеральный директор Дженерал Моторз не хотел останавливать главный конвейер; четверо сенаторов-республиканцев не желали строить американский социализм; Президент Малайзии боялся конкуренции со стороны Папуа Новой Гвинеи, взятой мной под покровительство; "Воины Ислама" и "Христиане Судного Дня" сочли нас пособниками Сатаны (– Армагеддон, Армагеддон!); военно-промышленный комплекс развитых стран не хотел вечного мира.
Российскую же военную разведку дезинформировали. Генералам внушили, что я намерен стать Российским императором, а нынешний президент находится под моим полным контролем. Участники заговора регулярно собирались в монастыре Святого Мефодия Патарского, где в юности послушничал сам Игнатий Лойола.

Доказательств услышанному никто из нас не потребовал, даже Лауреат. В глубине души мы всегда ощущали себя нашкодившими школьниками, прячущими дневник от сурового отца. И вот нас потребовали к ответу, а Банкира или Голландца рядом не оказалось. Эти-то на слово не поверили бы даже легендарному Винченцо; он же – "Маркес", он же – "Хуан Родригес", он же – "Бешеный Барсук", он же – "Сонька Золотая Ручка" (– шучу).

Напоследок Винченцо высказал соображение, что предотвращать операцию, по его мнению, нецелесообразно: у нас появится повод обвинить своих врагов в кровавой провокации.

Эм Джи до сих пор молчала.
– Я хочу взглянуть на свою копию, – вдруг заявила она, и меня тоже одолело любопытство: как я выгляжу во плоти, а не в зеркале или на экране.
– Не стоит этого делать, – сказал Винченцо. – Вам тяжело будет это пережить.

Он понял, чего мы хотели. Мне хотелось заглянуть в глаза человеку, которого завтра точно убьют. Сестре хотелось того же.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– Замечательно, – решил Лауреат. – Едем.
– Как интересно! – воскликнула Эм Джи – Я тоже хочу на снегоходах, через тайгу! Винченцо, милый...

Винченцо добродушно усмехнулся, сказал, что пусть будет так, и ушел вносить поправки и отдавать распоряжения.

О наших обреченных двойниках мы не думали. За кровь и смерть отвечал наш младший брат.

О добряке Вилли, умнице доне Антонио, безумном храбреце Персивале мы тоже не подумали – что с ними станет в поселке, по которому шныряют вооруженные до зубов малайцы. О неизбежных жертвах среди мирного населения – не подумали тем более.

– Отец-Император, – сказал дон Антонио.
Я спохватился.
– Нет, – торопливо произнес я, – вы поедете со мной.
О заметном издалека Вилли и храбром Персивале я опять не подумал.

– Вы меня не поняли, – с блеском в глазах возразил дон Антонио. – Я счастлив, что могу оказать вам услугу, ради которой я рядом с вами. Я наконец могу вам признаться.

Конечно, мы с Эм Джи недоуменно уставились на моего ящероватого герцога: способность с блеском в глазах в чем-то признаваться ему совсем не личила, а Лауреат, конечно, насторожился. Он-то никогда почти не терял контроля над собой и окружающей его средой.

– Захватывать Н-ск никто не собирается, – сообщил нам дон Антонио.
– Я могу отличать верные утверждения от неверных, к чему бы они ни относились, – объяснил он. – Я могу абсолютно точно читать чужие неверные мысли. Если я читаю чужую мысль, – сказал он, – значит, она неверна.
– Дважды два – четыре, а не шесть, как вы только что подумали, Кирилл Вениаминович, – поправил он Лауреата.
Я про себя восхитился реакцией моего брата.
– При столкновении электрона с тяжелым глюоном, – продолжил демонстрацию  с в о е й  способности дон Антонио, – такого количества энергии, как вы только что подумали, Кирилл Вениаминович, не выделяется.

Эм Джи он поправил:
– В кабачке "Гарцующий пони" вы не выступали. Неприятный эпизод, о котором вы вспомнили, произошел в другом месте.
Как быстро она въехала, лишь заподозрив, что ее надувают!

Я тоже кое-как въехал, и дон Антонио поправил меня:
– Я не знаю, к сожалению, о каких "овечках" вы подумали, но тяга Панара на них не устанавливалась.

Совершенно верно. На паровозы серии "ОВ" тяга Панара не устанавливалась. На паровозы она вообще не устанавливалась. Тяга Панара устанавливается на заднюю подвеску автомобилей (она хорошо видна на советских "Нивах" – наклонная труба от левого заднего колеса к правому), ее назначение – устранять поперечные колебания задней оси, когда машина козлит на ухабах.

 И вновь поправил Лауреата:
 – При такой концентрации ионов калий-натриевый переход в мембранах нервных клеток не происходит.

И, наконец, поправил всех нас троих одновременно:
– Винченцо не пытается  с о з н а т е л ь н о  ввести вас в заблуждение.

7.

Сначала он рассказал, как у него обнаружилась его способность. На третьем курсе философского факультета Оксфорда он посетил лекцию Пола Шлезингера, известного американского физика. Лекция была посвящена геометрии Вселенной, и на середине ее у дона Антонио возникло острое желание с грохотом вскочить и выкрикнуть: "Это – неверно, господин профессор!"

Профессор утверждал, что в пространстве Минковского причинно-следственные связи сохраняются, если только представить это пространство в виде свернутого до трех измерений семимерного пространственно-временного континуума. ( А почему бы и нет?)

Усилием воли дон Антонио сдержался, а через полгода наткнулся на статью самого Шлезингера, в которой тот признавал свою ошибку.

Но через полгода в таком подтверждении не было нужды. Дон Антонио провел с друзьями серию несложных экспериментов, в ходе которых безошибочно прочитывал чужие неверные мысли:
"Земля – плоская".
Или:
"Солнце – меньше Земли, потому что кажется маленьким".

И так далее в том же роде. Очень трудно оказалось помыслить что-нибудь заведомо неверное. К тому времени друзья, с которыми он проводил свои несложные эксперименты, были его последними, самыми верными друзьями, а философский факультет он уже оставил.

– На философских семинарах у меня ни разу не возникало ощущения ложности, о чем бы ни шла речь, – сказал он. (Во взгляде Лауреата промелькнуло ироничное понимание, а я понимаю лишь теперь: ко лжи и истине философия имеет такое же отношение, как скальпель к лягушке. Лягушку можно им разрезать, чтобы посмотреть, что у нее внутри, но лягушка сдохнет.)
– Моя жизнь превратилась в кошмар, – невесело вспоминал дон Антонио. – Я разучился разговаривать с людьми и растерял друзей. Разговаривая с другом, я не мог сдержаться, чтобы поминутно не кричать: "Это – неверно!", "Это – ложь!", "Это – подло!". Люди, которых я считал умными, тонкими, порядочными, предстали предо мной недалекими, поверхностными и нечистоплотными. Я увидел, как легко человек верит в любую чушь и нелепость, если они принижают других, а его возвышают.
– Я вновь стал ребенком, неспособным примириться с ложью, ибо сама ее возможность разрушает его уверенность в правильном устройстве мира, который он только начал понимать, – сказал дон Антонио. – А значит, разрушает его уверенность в своей способности вообще что-нибудь понять.
– И чтобы не сойти с ума, я поселился в охотничьем домике, – рассказал он. – И через три дня оказался на грани помешательства. За неимением оппонента я сам раздвоился. Одна моя половина постоянно кричала другой, которая еще осмеливалась о чем-то помыслить или что-то вспомнить: "Это – неверно!", "Это – ложь!", "Это – подло!". Даже в состоянии сильного наркотического опьянения внутреннее единство ко мне не возвращалось, и мыслящая моя половинка сжималась и сжималась, как шагреневая кожа, превращаясь в забитую собачонку, ожидающую оклика: "Цыть! Это – ложь!".
– И чем все кончилось? – посочувствовал кто-то, Эм Джи, скорее всего. Даже я невольно представил, как молодой дон Антонио мечется по охотничьему домику, опрокидывая грубые табуретки.
– Я выжил, – просто сказал дон Антонио. – Я научился мыслить правильно и начал жизнь заново. Я освободился от привычных заблуждений и привычки в них впадать. Я научился не просто видеть ложь, но видеть противостоящую ей истину.

Абсолютную ложь и абсолютную истину. Покинул охотничий домик и спустился в мир чудовищем.

– Выжить мне помогла простая мысль, – сказал дон Антонио. – Если человеку даются способности, он должен употребить их по назначению, и чем необычайнее способности, тем большая ответственность возлагается на того, кому они даны.

Мы с Эм Джи понимающе переглянулись, и даже Лауреат как-то по-новому проникся осознанием ответственности за свой дар.

– И вот настало время и мне употребить по прямому назначению свои скромные способности, – закончил дон Антонио. – Все это время я был рядом с вами, Отец-Император, именно ради этого момента.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– Фью-и-ить – пьють – пьють – пьюти – пьють!
То есть:
– Поднимаясь к вершине, не забывай о спуске.

Посвисты. 23:65:139.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Дон Антонио поспешил нас разочаровать.
– Увы, – сказал он, возражая нашей общей мысли, – я не прорицатель, не пифия и не Кассандра. В будущем, по всей видимости, любая нелепость, кажущаяся таковой в настоящем, может обернуться истиной. Если вы подумаете, что завтра звери заговорят по-человечески, ваша мысль останется мне недоступной.

Услышав о заговорящих завтра зверях, я похолодел.

– И, разумеется, классификации по признаку истинности – ложности не поддаются неточно сформулированные мысли и высказывания, – продолжил он. – В этих случаях я ничего не могу утверждать безоговорочно. Вы преувеличиваете мои возможности и связываете со мной надежды, оправдать которые я, увы, не в силах.

Но кое-что нам все же удалось установить доподлинно.

Первое. Никто нас в пробирках не выращивал. Инопланетных цивилизаций вообще не оказалось. ("Очень грустно", – заметил Лауреат, словно всего остального ему было мало.)

Предположение, что нам кто-то стремится помешать и поэтому устроил зловещее движение на звездном небе, подстроил смерть походного атамана, подсунул Мафиози настоящую копию не существовавших дневниковых записей, внушил неистовой Наташе мысль о моем мнимом отцовстве и ввел в тревожное заблуждение Винченцо – это предположение точной формулировке не поддалось. Мы перебрали всех мыслимых наших противников, включая косную человеческую суть и законы природы, обеспечивающие мировое равновесие, нашли к слову "помешать" около двадцати полных и приблизительных синонимов – "противодействовать", "вредить", "разрушить", "отторгнуть" и прочее, но в ответ слышали всякий раз одно:

– Ничего определенного сказать не могу, извините.

Второе. Сеть эгрегора была цела (точнее, верным оказалось мысленное представление Лауреата о ее целостности, невыразимое словами), но десять звездочек на самом деле сорвались со своих мест и устремились куда-то в страшной бездне.

– Вы подтверждаете, что в природе существует скорость, превышающая скорость света? – осторожно уточнил Лауреат.
– Да.

Но связь между звездочками и завтрашней церемонией Первого Камня выяснить все-таки не удалось.

Третье. Из всех матушкиных детей удались лишь мы семеро, а всего их было двадцать один, и все они были живы.
Разумеется, мы не стали выяснять, кто они и чем занимаются.

Четвертое. Дон Антонио признался:
– Особенно тяжело бывает смолчать, когда сталкиваешься с ложной мыслью, приобретающей признаки маниакальной идеи.
И сказал:
– Простите, я разрушу одну вашу общую иллюзию. Почему-то вы уверены, что вы в своем роде единственные, и что нет и быть не может другого такого же семейства, как ваше.

Я вновь покраснел, Эм Джи капризно дернулась, но Лауреат остался невозмутим.
– Следовательно, – начал он тщательно подбирать слова, – в настоящий момент действует еще одна группа сестер и братьев, обладающая возможностями, соизмеримыми с нашими?

Мы с Эм Джи затаили дыхание, как две камбалы при виде акулы.

– Нет, – сказал дон Антонио, и мы перевели дух. Акула проплыла мимо.

Пятое. Я вспомнил Толика и вопросительно взглянул на дона Антонио. Дон Антонио не среагировал – моя догадка была верна, но для проверки я произнес вслух:
– Выходит, у Толика есть такие же талантливые сестры и братья как он сам, но вместе они пока не собрались.
– Да.
– И у моего Вилли? – Спросила Эм Джи (к моему недоумению, которое завтра рассеется).
– И у него тоже.
– И у вас тоже? – спросил Лауреат.
– Если вы не будете возражать, комментировать этот вопрос я бы не стал.
– Следовательно, это совсем не случайно, что они... – начал Лауреат, имея в виду, что Толик, Вилли и сам дон Антонио оказались рядом с нами не случайно.
– Да.
Мы помолчали, а потом враз воскликнули примерно следующее:
 – Да что все это значит?!
Мы имели в виду все, происходившее в последние дни.

Шестое.
– Я не знаю, – сказал дон Антонио. – Извините.

8.

На часах была половина двенадцатого. Винченцо давал сибирским бандитам отбой нашей эвакуации, Эм Джи занялась обедом, а Лауреат удалился в нашу комнату. Я последовал за ним.

– Что ж, – сказал он, возлежа на диване, как турок в серале, – завтра ночью все выяснится само собой. Придется подождать.

Сейчас я пытаюсь восстановить в памяти выражение его лица и интонации его голоса, когда он рассуждал о завтрашней ночи, и прихожу к выводу, что он уже тогда видел всю недосказанность и противоречивость произошедшего разговора, и завтрашняя ночь должна была прояснить для него вовсе не то, что тревожило меня тогда.

Та завтрашняя ночь должна была прояснить для него то, что меня встревожило лишь спустя пятнадцать лет.

– А может, я поеду? – неуверенно предположил я, стараясь выдумать повод поубедительней. Не выдумал.
– Боишься?

Я прислушался к себе.
– Да нет, не по себе как-то.
– Послезавтра пройдет! – засмеялся Лауреат, жестокий, как все интеллектуалы. – А завтра ты будешь нужен мне здесь.

Я поинтересовался, что он читает, и он показал мне свою книжку.
Он читал детектив "Мэгрэ в Африке".
– Детективы хорошо усыпляют. Я собираюсь заснуть минут эдак на тыщу.

Эм Джи загремела на кухне кастрюлями.
– Ей нравится ощущать себя хозяйкой большого семейства, – заметил Лауреат.
– М-м-м?.. – недоверчиво произнес я.
– А знаешь, почему я решил остановиться у тебя, а не в гостинице? – спросил вдруг он.
– Почему? – поразился я теплым ноткам в его голосе.
– Захотел испытать ощущения человека, приехавшего в гости к  р о д н о м у  б р а т у.

И тут раздался очередной звонок в дверь. Пятый день моего первого визита в Н-ск получался днем неожиданных гостей и разговоров, сильно напоминающих откровения.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

За дверью стояла заплаканная Наташа.
– Тетя Клава умерла.

Я похолодел:
– От чего?
– Они не знают, – сказала Наташа про врачей. – Говорят, она была здорова.

Я знал, от чего умерла тетя Клава. Когда я болтал в курилке, что хорошо бы назвать наш Всемирный центр чьим-нибудь именем, мне пришло в голову, что здорово будет назвать его именем старейшей работницы завода и прямой наследницы его основателей.
– Так ведь тетя Клава жива и нас с тобой переживет! – усомнился кто-то. Этим человеком мог быть один Толик.
И я ляпнул:
– Неизвестно. Может, умрет вовремя.

И кто-то довел мои слова до тети Клавы. Ее подсознание вовремя выдало команду ее живучему жилистому организму, и ее новая трезвая жизнь затухла, как свеча на ветру. Это я дунул. Теперь не оставалось формальных препятствий назвать Центр именем тети Клавы.
А перед смертью она повинилась перед Наташей. Лежа под ненужной капельницей в палате районной больницы, тетя Клава призналась: это она, находясь в смутном запойном состоянии, не отбила Наташе телеграмму о смерти родителей. Наташа могла бы успеть на похороны и узнать вовремя, что причиной смерти родителей ее романтическое бегство не было: просто флакончик с крысиным ядом оказался в точности таким же, как флакончик с микстурой от давления, и этикетки обоих флакончиков были неразличимы по размеру и цвету. На одной неразборчивым аптекарским почерком было надписано: "Miks. tint. soluc. pentric-s", а на другой выведено красным карандашом: "Осторожно яд!". Но Наташина мать страдала возрастной дальнозоркостью, а искать очки – у нее сил не было.

И, значит, беспутная неудавшаяся жизнь ее дочери могла сложиться совсем по-иному.

– За что мне?! – рыдала на моем (почему-то) плече Наташа.

9.

Домой я вернулся опустошенный тем напрасным ожиданием, когда ожидание есть плохо скрытый самообман.
Мои бывшие одноклассники один за другим приходили на квартиру покойной, и у каждого в руках была сумка или сверток. В сумках приносились продукты к поминальному столу, а в свертках – аксессуары похоронного ритуала. Домашние копчености, консервированные овощи, соленые грибы и рыба относились на кухню, а траурные ленты, искусственные цветы и плюш-жоржет на гроб (очень дорогой и редкий, должно быть, для Н-ска) раскладывались по столу в зале.

Затем пришедшие выражали соболезнования Наташе. Женщины расспрашивали о причинах смерти тети Клавы и возмущались врачами-невежами, а мужчины изрекали какую-нибудь мудрую банальность о неизбежности смерти. По единодушному мнению моих одноклассников, Наташа нуждалась, чтобы рядом с нею кто-нибудь находился, и кто-нибудь из вновь пришедших подсаживался к ней. Мужчины приобнимали ее за плечи и грубовато говорили: "Ну хватит, Натаха, хватит", – желая унять чрезмерные проявления ее скорби, а женщины в унисон с нею всплакивали, чтобы чувство горести ослабло и просветлело, ушло со слезами, как вода в песок. Двадцать семь лет, прошедших со дня окончания школы, Наташа была презираема без жалости и сочувствия, и вот теперь ей отпускали ее тяжкую вину. Объяснение ее глубоким переживаниям мои добродетельные одноклассники усматривали в том, что в смерти и предстоящих похоронах тети Клавы Наташа якобы заново переживает свою вину в смерти родителей и свое циничное отсутствие на их похоронах.

А Наташа мучительно пыталась понять, за что ей выпала такая судьба. Расплачиваться за пристрастие тети Клавы к алкоголю своей впустую отцветшей красотой, несбывшимися мечтаниями и надеждами, нераскрывшимися способностями, годами развратной жизни в Киеве, полными черного отчаяния, запоздалой судорожной любовью к дочерям и пощечиной веселому и по-прежнему любимому авиатехнику.

Выразив соболезнования, мои одноклассники меняли одинаково постные выражения лиц на хлопотливо-озабоченные – у женщин и деловито-уверенные – у мужчин. Они быстро распределяли между собой сложные обязанности, скрупулезно уточняя распорядок предстоявшего тягостного ритуала. И тут уже был единоличный распорядитель. Последнее слово за собой ненавязчиво оставлял Сережа Иванов, в школе – щуплый тихоня и троечник, а теперь – Главный Лесничий (что-то в таком средневековом духе) Н-ского Управления лесного хозяйства, таежник, охотник и духовная опора класса. Из щуплого тихони Сережа вымахал в ражего мужичину под два метра, и духовное и физическое сочетались в нем удивительно гармонично. Сережа по-отечески просил каждого как можно лучше исполнить  его поручение, и все расходились.

Я – оставался. Со мной советовались, спрашивали моего мнения, одобряюще на меня посматривали, словно мое присутствие важно и само по себе, но как-то так получалось, что мне поручений не находилось. И рано или поздно я все равно ушел бы, если бы ситуация, когда я могу понадобиться, не повторялась с заморочивающей регулярностью.

Через некоторое время ушедшие один за другим возвращались. Вернувшись, они сообщали, что мы упустили самое важное. По каким-то (непонятным мне) высшим соображениям нужно заменить одну процедуру похоронного ритуала на другую (столь же бессмысленную, на мой взгляд), или изменить маршрут траурного шествия, или проводить поминки в столовой, а не дома, и, значит, нужно:

Взять у Лены Смирнягиной, заведующей детским садом, простую льняную простыню, которой должна быть укрыта покойная, как было заведено дедами и прадедами.; тюль, взятый у нее же, отнести обратно.

Позвонить Свете Селивановой, диспетчеру аэропорта, чтобы она наказала летчикам привезти из красноярской церкви грамотку с отпущением грехов, которую положено класть на лоб каждому православному, если он умрет.

Ехать на завод, где в слесарной мастерской клепали тете Клаве уродливую железную тумбу, и изменить заказ: вместо православного восьмиконечного креста на тумбе должна красоваться пятиконечная звездочка (что звездочка войдет в странное противоречие с грамоткой, в расчет не принималось).

Догнать Колю Васильева, начальника Н-ского райотдела милиции, и передать ему

Не важно, что. Ехал за простыней, шел звонить в аэропорт, ехал на завод, догонял не я, а кто-то другой, и без того обремененный поручениями, а еще через полчаса из каких-то еще более высших (и еще более мне непонятных) соображений следовало, что нужно вернуться к первоначальным договоренностям. И все начиналось сначала. До семи вечера распорядок похорон полностью менялся семь раз, хотя из многократно повторенных фраз, вроде: "А помнишь, копали могилку (неизвестной мне) Алене Сергеевне (чьей-то родне?), и мужики обиделись (не припоминаю, на что)?" – из этой и ей подобных не единожды повторенных фраз можно было понять, что мои одноклассники могли бы сколотить процветающее похоронное бюро.

И до семи вечера я неприкаянно бродил по квартире, поминутно ожидая, что меня о чем-нибудь попросят или за чем-нибудь отправят, тем более, что я был на машине.

И все впустую: в общем большом деле никакого маленького дела для меня так и не нашлось. Заметив, наконец, мою неприкаянность, Сережа Иванов попросил меня, дружески похлопывая меня по плечу:
– Ты, Рома, будь на всякий случай тоже готов завтра.
 "Всегда готов!" – едва не отозвался я.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

И в половине восьмого вечера я потянул на себя дверь нашей с матушкой квартиры. На втором этаже двухэтажного брусового барака в центре Н-ска. Эту квартиру нам предоставили в первый день нашего пребывания в поселке. Подъехав к его окраине, водитель грузовика, взявший нас до Таежного, поселка лесозаготовителей, где мы могли бы сесть на поезд, резко затормозил, высунулся из кабины к нам в кузов и сказал:
– Все, тетка, слезай. Дальше сегодня не поеду.

И матушка покорно полезла через борт. Она долго нащупывала ногой, во что упереться, переводила дух, искала какой-либо иной способ спуститься на землю... Впервые ее высадили с попутного транспорта.

А я стоял в сторонке и с неприятным удивлением смотрел на ее ногу в морщинистом нитяном чулке. Я вдруг увидел, как матушка, оказывается, уже немолода. Водитель газанул, со скрежетом стронул машину с места и свернул в поселок. Он и в самом деле решил переночевать у зазнобы. Нас он оставил на трассе.

– Вот и кончились твои мытарства, сынок, – сказала вдруг матушка, проводив грузовик взглядом.
– Не удалось мне, выходит, еще раз там побывать… – вздохнула она.

Покидая Кежму, старинное русское село в среднем течении Ангары, матушка мечтала сама с собой, выходя за околицу: вот, мол, сынок, сядем скоро на поезд и поедем далеко-далеко…

Где цыгане не кочуют, а имеют дома, а по вечерам поют и пляшут и тем живут. В памятную ей чем-то Испанию. И до Испании мы вполне могли бы добрались, несмотря на времена, стоявшие на дворе, если бы прихотливая кривая нашего странствия так неожиданно не оборвалась.

И мы вступили в поселок, раскинувшийся перед нами. Отслеживая неровности рельефа, улица незаметно для глаза опускалась и изгибалась налево-направо, смыкаясь за нашими спинами и заводя нас вглубь поселка, и я понемногу выходил вперед. Минут через сорок мы дошли до центра: церковь, тополя у школы и двухэтажный каменный дом с красным флагом, заметные с трассы и не видные с окраины, вновь стали видны над крышами – и в первом же учреждении, мимо которого мы проходили, матушку приняли на работу, а меня определили в школу. На крыльцо долгого деревянного строения с характерными школьными большими окнами вышел немолодой мужчина, без пиджака, но в галстуке, и окликнул меня:
– Сережа, подойди сюда.
– Я не Сережа, – сказал я, оглянувшись по сторонам. На широкой улице мы были одни с матушкой.
– Все равно подойди, – настаивал мужчина, и я подошел к крыльцу, оставив матушку. В строении размещалось районо, а окликнувший меня был его директор, Побиск Ефимович.

И наша с матушкой судьба решилась. Поговорив со мной на разные темы (и на исторические в том числе), озадаченный Побиск Ефимович решил на свой страх и риск, что я буду учиться в восьмом классе, моя матушка будет работать в районо уборщицей, а жить мы будем в двухкомнатной квартире, принадлежащей районо.

– Учиться нужно вашему недорослю, – сказал он матушке, пристукнув большими ножницами по столу. Ими он выковыривал из-под своих толстых коричневых ногтей землю; он только что прополол картошку. – И жить ему тоже где-то нужно, а вам – работать.

Е м у  (то есть мне) нужно!

Не думаю, что Побиск Ефимыч так уж был потрясен моими обширными познаниями обо всем понемногу (оценить которых в должной мере он и не мог). Нет. Тот-Кто-Сверху-Всем-Заправляет по-прежнему внимательно следил за судьбой одного из своих подручных.

За моей отныне судьбой. Матушка свою функцию исполнила, и  е е  судьба Его более не интересовала. Он оставил ее в покое, и на следующий же день матушка впервые в жизни безропотно пошла на работу.

Я, в некотором смысле, сын уборщицы, но в мое время это не считалось зазорным. В мое время родителей не стыдились.
А чтобы нам теплей, уютней и удобнее жилось на новом месте, входную дверь нашего жилища оббили изнутри войлоком, а потом и телефон поставили. Позаботились N-ское начальство и завхоз районо Луверьян Кузьмич, муж астматичной тети Веры, продавщицы первого на въезде в Н-ск со стороны Красноярска магазина. Тетя Вера уже и тогда сидела на дефиците, а Луверьян Кузьмич тогда еще не был колченогим инвалидом. Он еще бодро скакал на двух живых ногах. Ноги он лишится позже (по слухам, пьяным возвращаясь от податливой молодухи, упадет, уснет и отморозит). Именно ему выпало стать первым человеком, заговорившим в Н-ске с моей сестрой.

Итак: я потянул на себя входную дверь, для тепла обитую изнутри войлоком, вошел в темный затхлый коридор сам и впустил с собой облако свежего морозного пара, увидел в профиль ярко освещенного Лауреата за столом в самом углу, увидел гибкую женскую фигуру, промелькнувшую в освещенном кухонном проеме, и, не раздеваясь, прошел на свет и встал у притолоки.

Весь заиндевевший, как маленький усатый Дед Мороз.

Сестру и брата я застал на кухне. Они только что отужинали, и скудость их трапезы и убогость ее сервировки живо напомнили мне атмосферу студенческого общежития. На столе у них стоял чайник, два стакана с остатками чая, сахарница с остатками сахара на дне, слипшимися в бесформенные комочки, и лежала половина буханки черного хлеба.

Стипендия давно истрачена, но идти разгружать вагоны – недосуг, завтра экзамен. Лобастые юноши, выходцы из рабочих семей, заморили молодых ненасытных червячков и прилежно учат сопромат, рассевшись по койкам.

Я так понимаю, что при первых признаках голода Лауреат просто сел к столу в привычном ожидании, когда перед ним поставят дымящуюся супницу или скворчащую сковородку, а Эм Джи даже и супницы не имела привычки ожидать: к еде она была совсем равнодушна и могла есть что попало, к этому ее приучил румын. К одежде она тоже была равнодушна, одевала что под руку подвернется. Незадолго до моего появления под ее неразборчивую руку подвернулись из ее огромной сумки: полосатые шальвары, какие носят женщины в горных кишлаках на Памире; палевая шелковая китайская кофточка с тонкой вышивкой – одинокий дракон среди цветущих побегов бамбука; и черный газовый шарфик; такие шарфики вошли в европейскую моду после второй мировой войны. Не думаю, что вырядилась она так сознательно, но что-то глубоко символическое в таком винегрете было. Словно сестре были близки и понятны мечты и чаяния вкрадчивых таджиков, вольных горцев, испокон веков расхаживавших по Крыше Мира; загадочных китайцев – изобретателей первых вещей и мудрецов, выдумавших первую религию без бога*; жителей разоренной послевоенной Европы, мечтающих о просперити* и на первое время готовых удовлетвориться дешевой синтетикой.

И вот в таком наряде Эм Джи красовалась у меня на кухне. Незадолго до моего прихода она испытала глубокое душевное потрясение, и теперь расхаживала неровной походкой, как нелепая, разряженная в пух и перья сомнамбула. От стола к темному холодному окну, от окна к жарко натопленной печке и вновь к столу, чтобы начать следующий цикл. Она словно заводила невидимую пружину. Иногда она, впрочем, принималась ходить в обратном направлении или ненадолго застывала на полпути, на два шага отступив от окна и трех шагов не дойдя до печки. Или наоборот, не важно.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Вот как принято изображать сцену, которую я начал описывать, в нашей иконографии. Вот какой смысл вкладывает в нее средней руки богомаз, рисующий по шаблону.

Он гасит на кухне свет, и тогда в окно заглядывает синяя звездная ночь, и в сполохах света, вырывающихся из раскаленного нутра топящейся печи, мы втроем являем собой некую сиюминутную парафразу на вечную тему. Маленькая семья человеческая коротает долгий зимний вечер у семейного очага. Сестра и один из двух братьев продолжают начавшийся незадолго до того разговор, а второй брат только что пришел из ночи и стоит у порога, не желая разговор прерывать. Слышать разговор зритель не может, но по спокойным сосредоточенным лицам сестры и братьев понимает, что разговор идет о чем-то простом и важном, имеющем отношение к каждому. За стенами жилища, нарисованными лишь наполовину (средневековая живописная условность, возродившаяся заодно с обратной перспективой), простирается необъятный заснеженный мир, скованный  лютой стужей и мраком, в темно-синих небесах мерцают холодным светом звезды, якобы застывшие в своем вечном хороводе, и любому дураку становится ясно, что нарисованный разговор имеет символическое отношение и к этому мертвому до времени миру, и к высокому ночному небу тоже.

Все это, может быть, глубоко и верно, но – лишь отчасти. Вот почему, к примеру, я застал Эм Джи и Лауреата именно на кухне, а не в любом другом уголке квартиры.

Кухня оставалась единственным местом, где никто из шестерых взрослых людей, обитавших в квартире в последнее время, не снимал перед сном нижнего белья, не потел во сне, не сопел, не кашлял, не освобождал кишечник от газов. Даже к самым слабым и летучим ароматам человеческого тела все члены нашего святого семейства принюхивались с легким отвращением. С таким же отвращением матерый волк, ранним морозным утром вышедший из леса, издалека принюхивается к шагающему по проселку человеку, воняющему потом, табаком, кислой овчиной, или снежный барс принюхивается к галдящей веренице шерпов, тащущих в заоблачные высоты поклажу альпинистов.
Или пахнущий парным молоком эстонец принюхивается к ароматному азербайджанцу, тонко и сильно пахнущему востоком, а тот, в свою очередь, к постному китайцу, нажравшемуся чумизы. Ничего не поделаешь, человек пахнет.

Моего появления сестра и брат не заметили.

– Все будет происходить где-нибудь среди холмов, – говорила Эм Джи. – Там, где деревья становятся вновь большими, вода – гладкой, а люди – простыми и сильными.

Это пока были не ее слова. Она немного переиначила чьи-то стихи, не очень удачно.

– И никто не должен знать заранее, что он увидит и услышит, – говорила она. – Чтобы приходили все, кто меня знает и любит. Пускай рядом стоят учитель и директор банка, домохозяйка и судья, адвокат и школьник, негр и латинос, азиат и англосакс, эмигрант и хужер*. Пускай они посмотрят друг на друга и увидят, что они: мужчины и женщины, старики и юноши, подростки и старухи, – всего-навсего обитатели Земного Шара, этого чудесного, круглого, зеленого яблока.
– Я буду в образе некрасивой монахини, – продолжила она. – В темных одеждах, с тяжелой походкой, с опущенным взглядом. Эта женщина была сполна наделена даром любви, она мечтала любить умного сильного мужчину, рожать ему красивых здоровых детей…

Сестра отошла от окна, и я как-то упустил миг ее превращения в некрасивую женщину. Последний перед превращением шаг она ступила чуть тяжело, немного на всю ступню, словно ступать легко и по-женски мягко ей не позволяло большое нескладное тело, не способное соблазнить мужчину, и ее безвкусного наряда я тоже уже как-то не видел. Попугайское смешение эпох и народов меркло и исчезало перед ожидаемым светом, который сейчас прольется на тебя из ее опущенных долу глаз.

Она подняла взгляд на меня и сказала:
– Добрый вечер, брат.

Лицо Лауреата сделалось лицом ребенка, терпеливо ждущего, когда старшая сестра взглядом и словами простого приветствия приласкает и его.

Эм Джи перевела взгляд на него, и он просиял и потянулся к ней. Если бы матушка жила по-другому, такая старшая сестра – строгая, заботливая и любящая – у него, может, и была бы в детстве. Но это вопрос сложный.

– И я сама буду аккомпанировать себе на… как эта бандура-то называется? – она защелкала пальцами.
– Лютня, – догадался и поспешно подсказал Лауреат, не желая так внезапно возвращаться из детства, какое у него могло бы быть.

– Во, на лютне! Молодец, Кролик!

И продолжила:
– … Как некрасивая монашка кормит птиц на монастырском птичьем дворе и тихо размышляет о любви. О любви к богу, к себе, к другим людям и красивому и жестокому миру за стенами монастыря. "Любовь – это всегда одиночное плавание", будет она петь, – сказала Эм Джи, – "а заветная пристань – одинокое сердце Бога".

"И она запела, медленно кружась, и в текучем переменчивом ритме ее кружения, в легких поворотах ее плеч и стана, в жестах рук отражалось темное исступление фламенко, прозрачность русских девичьих хороводов, первобытная магия берберских круговых танцев, танцуемых замужними женщинами втайне от мужчин и этнографов, и каких-то других, неизвестных нам, может быть, пока танцев". – Я примерно процитировал некоего доктора искусствоведения из университета Индианы. О том выступлении Эм Джи он написал целую толстую книгу, что-то вроде: "Гипертекстовой тезаурус когнитивной системы одного танца"; он сам-то понял, что сказал?*

Ничего добавить не могу, разве что выскажу предположение: с русскими девичьими хороводами уважаемый доктор знаком по матрешечному ансамблю Моисеева. Первобытной магии, имеющей отношение к продолжению рода, в русских хороводах не меньше, чем в танцах замужних берберок, слава богу.

Литературным английским Эм Джи не владела, развязно изъясняясь на кокни, языке портовых доков (вместо "want" она говорила "wonna", вместо "take" – "tay"), но о любви и боге запела на архаическом английском времен Вильяма Шекспира. Я испытал высокое лингвистическое наслаждение (так это, кажется, называется), вслушиваясь в странно незнакомый знакомый язык, по-новому воспринимая смысл и значение привычных слов.

На наших глазах Эм Джи ненадолго вошла в мировую сеть эгрегора, в кладовую шедевров, и чуть приоткрыла и перед нами дверь этой сокровищницы.

– И так – часа три с половиной, – прикинула она. – Без антрактов, а зрители пусть стоят.

Когда в придворном театре русского царя Алексея Михайловича Романова, большого любителя необычных развлечений, в 1658 году ставили первую на русской сцене драму "Артаксерксово действо", спектакль шел десять часов подряд без перерывов, чтобы неискушенные зрители как-нибудь не отвлеклись и у них не разрушилась вера в реальность происходящего на сцене, чтобы в могущественном царе Артаксерксе сопрпевшие в бобровых шубах бояре не увидели вдруг переодетого немца-аптекаря с Какуя.

– Какуй – это немецкая слобода в Москве того времени, – объяснил мне позже Лауреат.
Все десять часов царь Алексей Михайлович просидел, а придворные, разумеется, простояли на ногах.
Внимая сестре, мы с Лауреатом готовы были простоять дольше.
– Монахиня поет, и вдруг ее осеняет тихая догадка, что птицы вокруг нее, все эти куры, индейки, гуси у нее под ногами, синицы и пополозни на деревьях, – прервала пение Эм Джи, – своим кудахтаньем и посвистами хотят сказать ей что-то очень важное, донести до нее какую-то весть, может быть, о ее избранности, скором пришествии ее Небесного Жениха. Она не верит себе, а потом начинает им подражать, сначала неуверенно и неумело, а потом все вернее и вернее...
– И тут из толпы выходит черный толстяк и говорит: "Братья и сестры!.." – захохотала вдруг Эм Джи, поторопившись разрушить собственное волшебство. Она имела в виду Его Неизреченную Милость Пророка ВсеСущего и сделала движение локтем, будто незаметно поддергивает портки, сползающие из-под толстого брюха.
– А потом выходит Помидорчик и – про-ощай, Америка-а! – дурашливо пропела она, окончательно превращаясь в себя самое.
– Прощай, – отозвался Лауреат, словно он и был Америкой.

Вообще-то, Америкой назывался целый континент, а просто так вышло, что самая сильная страна континента присвоила его название*.

А потом она мечтательно протянула, что хорошо бы перед выходом Его Милости заморосил дождь со снегом. По ее замыслу, противоестественное атмосферное явление должно было "нагнать тоску на этого толстяка", и мы послушно засмеялись ее крестьянскому остроумию. Художнику, чтобы проникнуть в сокровенный смысл нашего разговора, на стенах моего жилища следовало бы нарисовать: упругие струи золотого дождя, пролившегося с небес; красивую умную женщину, сестру и возлюбленную волоокого фараона; женственного Апполона, заслушавшегося пением грустной нимфы; белобородого Нептуна, поднимающего страшное лицо из зыбких и обманчиво прозрачных глубин, манящих мореплавателя броситься с борта навстречу сладкой гибели; парочку сирен, прилепившихся к зеленому скользкому камню и уже увидевших вдалеке косой парус, ну, и прочее в том же античном духе. Это объяснило бы нашу послушность. А Лауреат, к тому же, откровенно заискивал перед сестрой. Он опасался, как бы она не переменила решения и немного, может быть, переживал: добиваясь ее согласия последовать нашему плану и ехать все-таки в Америку, а не в Новочеркасск на похороны атамана, он только что совершил маленькую подлость. Впрочем, он всего лишь исполнял свой малопонятный мне долг.

А Его Милость, кстати, и впрямь непрестанно улыбается блаженной улыбкой старого хитрого олигофрена, сумевшего перехитрить врачей и прожить гораздо больше, чем они предсказывали, отчего закрадывалось подозрение, что прямо сейчас он может изобразить вдруг приблатненную выступку и пройтись чечеткой или легко подпрыгнуть и сделать антраша, изящное при всей его тучности.

10.

Я так полагаю, что наша частная жизнь: о чем мы говорили, оставаясь наедине, что нас тревожило и мучило, чему мы радовались и на что надеялись, как плоско шутили и по каким ничтожным поводам препирались, – не менее важна для истории, чем частная жизнь Навуходоносора.

– Замечательно, – произнес Лауреат, отсмеявшись. – Наивно, сентиментально, доходчиво и с претензией на глубину. Я всегда подозревал, что Америку погубит детская вера в убогое торжество добродетели. Нация, не признающая иных концовок, кроме happy end'ов, обречена на вечное сопливое детство.

Красуясь перед нами, он заговорил в обычной манере, и его безобидный снобизм задел и уязвил мое пролетарское самолюбие.
Я сдержанно заметил ему, что он напрасно иронизирует. Эм Джи придумала все здорово, а американцы – простые, приветливые и с широкой душой люди.
В ответ Лауреат не преминул напомнить мне  м о ю  задачу в Америке:
– А твоя задача – постараться ничего не перепутать и поменьше импровизировать. Тебе удаются редкостные импровизации…

Он имел в виду Новую Гвинею. В Новой Гвинее меня свозили к дикарям, живущим в каменном веке, самом настоящем, без подделок. Пробираясь через джунгли, я невольно сравнивал острое свежее впечатление от петлистого подобия тропы, хлюпающей по изумрудно зеленому болоту, от огромных тупых масок, под которыми маринд-анум некогда скрывали лица, выходя на охоту за головами, от приветственной песни в нашу честь о прародителе племени – великом колдуне и воине Кэмбэле, от пожимания неумелых ладошек улыбающихся папусов, от голеньких девочек-подростков, извивавшихся в грязи на мелководье у нас под ногами подобно черным смешливым змейкам, от каменного топора в жилистой руке вождя племени, старика со впалым морщинистым животом, вспоминавшего юность и охотно делавшего гладкое зверское лицо, от вкуса мяса, запеченного в банановом листе – эти девственные впечатления я невольно сравнивал с тягостными впечатлениями от посещения пьяной резервации навахо в Канаде, и, выступая в парламенте страны во второй раз, извратил одну верную хорошую мысль, доведя ее до абсурда*.

Дело это было прошлое и забытое, но я стал заново оправдываться. У меня выработался комплекс вины. Я слишком часто попадал впросак.
– Ты сам говорил, что народы имеют право на жизнь, какая им больше по душе, – напомнил я Лауреату. – Эскимосы там разные, алеуты...
Словно спрятался за спины простодушных малых народов Севера, тоже не сумевших войти в цивилизацию на равных.

– Я никогда не говорил так буквально, как ты меня обычно понимаешь, – возразил Лауреат.
О вчерашней моей импровизации он еще не знал.

Что ж, я в который раз попал впросак и недобрым, кажется, голосом заверил его, что не буду импровизировать.

Мои заверения были снисходительно приняты.
– Только зачем все это нужно – не пойму, – сказал я.
– Проще гораздо можно, – твердо заявил я. – Я выступаю по телевизору и говорю: так, мол, и так…
– Именно: "так, мол, и так"! – нервно рассмеялся Лауреат, задетый моей агрессивностью, досадливо вздохнул и принялся терпеливо объяснять, что одно дело – поманить лучшей жизнью три тысячи человек, которым нечего терять кроме валенок, и совсем другое – заставить сто шестьдесят миллионов благополучных самодовольных человек забыть заветы отцов-основателей, увлеченных идеями Римского права и вольных каменщиков, забыть фронтир, забыть Буффало Билла и полковника Кольта, забросить Арлингтонское кладбище* и вообще отказаться от комфортной, красивой, и просто привычной жизни. И ради чего, спрашивается?
А ради живущих на другом конце света цветных и черных, нищих, грязных и непонятных, ради антиподов, расхаживающих среди гнилых трущоб вниз головами! О, моих слов тут будет мало! Душа должна свернуться и развернуться, высокая идея тут нужна, не хуже идей равенства возможностей и свободы болтать, что вздумается!

Я слушал терпеливо, как удав.

– Да ты до сих пор уверен, что и один справишься?! – догадался наконец Лауреат.
– Ну, – сказал я. – Справлюсь.
– Вот оно что… – он помолчал, откинулся к стене, закатил глаза, сделал задумчивое лицо и нараспев прочел:

Бросил я камешек в реку.
Плеснет ли волна
На другом берегу?
Или родится цунами
Посреди океана?

– Чего это ты? – в задумчивом виде я усмотрел непонятную и обидную насмешку.
– Знаешь, что такое бестиарий? – услышал вдруг я.

Я не знал. Впервые услышав это слово от главтеха, я подумал, что бестиарий – это нечто вроде солярия, только намного лучше. "Бестиарий" ассоциировался для меня с "биде", "джакузи" и прочими вывертами цивилизации. Я спросил, какое отношение к нашему разговору он имеет.
Для невежд: бестиарий – это собрание рисунков и описаний несуществующих фантастических животных, вроде птицы феникса. Бестиарии были популярны в средние века, когда человек населял неведомые земли невообразимыми тварями: крылатыми львами, псами с птичьими головами, помесями рыбы с монахом.

В Н-ске вознамерелись  с т р о и т ь  бестиарий.
По словам Лауреата, пока моя идея о превращении поселка в столицу искусств сама собой распространялась, у кого-то из тех, кого она  к а с а л а с ь, попутно зародилась совершенно очевидная мысль, что неплохо было бы устроить в глухом сибирском поселке еще и зоопарк (может, о зоопарке говорил я сам). Зоопарк должен был стать одним из лучших в мире, то есть иметь редких животных. От редких недалеко оказалось до редчайших, а от редчайших – до удивительнейших и даже  н е м ы с л и м ы х,  до  б е с т и а р и я.  И вот у кого-то в голове слегка замкнуло – щелк!, но в осуществимости идеи в целом и ее второстепенных деталей усомниться он не мог, равно как и все прочие, кто услышал о бестиарии. – Это была все равно  м о я  идея.

Но насмешка брата жгла мое сердце. Меня оскорбили в лучших чувствах: для себя я что ли старался?
– В каком классе ты стал таким умным? – невинно поинтересовался я. – Восьмом-девятом или еще позже?
Лицо брата дрогнуло, и он неуверенно произнес:
 – До десяти лет Ньютон считался непроходимым тупицей.
 – Ты Ньютон? – уточнил я.

Он умолк. Загадка нашего естества мучила его больше, чем нас всех остальных, вместе взятых, потому что он один мог ее понять до конца.

– Помидорчик, Помидорчик! – весело закричала Эм Джи. – Что он сказал о Ньютоне?

В ее присутствии мы по инерции начинали пикировку по-английски, но за спину великого тупицы Лауреат укрылся уже по-русски, и оценить мой триумф в полной мере Эм Джи не могла.
Я перевел.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Раздался очередной звонок в дверь, и вновь на правах хозяина открывать пошел я.
За дверью на лестничной клетке толпились: набивший мне оскомину вездесущий главтех; глава районной администрации, проделавший похабную эволюцию от комсомольского романтика до чиновника с суетливыми глазками; мой бывший одноклассник – майор милиции, начальник районного отдела внутренних дел по имени Колька, с которым я сегодня уже виделся; директор школы, в которой я учился с восьмого по одиннадцатый класс, из породы сухопарых стариков с густыми бровями; главный редактор районной газеты "Знамя Труда", успешно притворяющийся вальяжной акулой пера; и еще человек шесть-семь на ступеньках лестницы из чиновников рангом пониже, чиновники играли роль почтительной безмолвной массовки, разговаривать им не полагалось.

Пришедшие выглядели до крайности смущенными, и я сладко заволновался. Мое инкогнито подходило наконец к концу. Пришло время и мне оказаться в центре восхищенного и почтительного внимания.

– Ну, – важно произнес я.
– Петрович, так ты, значит, и есть тот самый "император"?! – с глубоким недоумением в голосе произнес главтех, глядя на меня сверху вниз.

11.

– Что ты им сказал, самозванец? – полюбопытствовала Эм Джи, когда я вернулся.
– Завтра пообещал сказать, – ответил я, и Лауреат словно бы что-то вспомнил, о чем было запямятовал:
– Кстати, насчет завтрашнего дня…
– Ну.
– Ты ничего нового о своих рыцарях не слышал?
Я ничего о них не слышал и не очень хотел услышать.
– Полтора часа назад они взяли штурмом таможню Мостагенета, – сообщил Лауреат. – Они размахивали мечами и орали: "С нами – бог!" Еще они орали: "Именем Отца-Императора!"

Таможню рыцари захватили в конном строю, не встретив сопротивления. Ошеломленным таможенникам и в голову не пришло стрелять в этих чудаков. Но когда чудаки, не покидая седел, атаковали полицейское оцепление, полицейские открыли огонь на поражение.
– Африка – это тебе не Европа, – констатировал Лауреат. – Там не церемонятся.

Рыцари соскакивали с падавших лошадей, не защищенных стальными доспехами, и грудью бросались навстречу пулям. В результате безумной атаки четверо из них были сражены наповал, а остальные одиннадцать получили ранения разной степени тяжести; оруженосцев рыцари оставили в помещении таможни.

Но, даже будучи тяжело раненными, рыцари размахивали мечами, не подпуская к себе врага, пока не теряли сознания от потери крови.

– Сдается мне, к этому внеочередному Крестовому походу и ты приложил руку, – сказал Лауреат, и я припомнил свою шуточку о ливийском президенте; получалось, в свои тяжеловатые игры рыцари решили играть без меня, хотя и по моим, в некотором смысле, правилам.
– Так вот, – сказал Лауреат, – чтобы с вашим Всемирным Центром не сучилось чего-нибудь подобного, его строительство ты навсегда отменишь. Завтра же.
– Отменю, – униженно, подавленно пообещал я, и Лауреат великодушно заговорил. Он говорил о машине неизвестной конструкции, которой мы управляем, и о том, что нужно проверить, имеется ли у нее задняя передача. Еще он осторожно намекнул на совпадение между завтрашней церемонией и полетом десятка взбесившихся звездочек, видимых лишь в телескоп.
– Ты давно решил проверить свою машину, – сообразил я, почему он не отпускал меня из Н-ска; намек на звездочки был слишком осторожен, чтобы я мог его уловить в том своем подавленном состоянии.
– Разумеется. Сразу же, как только узнал об этой затее, а Крестовый поход подвернулся как аргумент эмоционального порядка. Ты ведь упрям, как ишак.

Упрямства я за собой не замечал, а остановить возведение Центра он решил только что. Он долго боролся с соблазном поприсутствовать при начале Конца лично.

– Четверо убитых для тебя – только аргумент, – произнес я, возвысившись над своим духовным уровнем.

И я знал, что еще я скажу завтра.

12.

Добившись от меня нужного обещания, Лауреат ушел собираться на свое ночное бдение, мы с Эм Джи остались наедине. Я вспомнил, что хотел выяснить у нее еще за нашим веселым завтраком.
– Ну что, атаман-то – жив? – радостно предположил я, так объясняя для себя причину утренней веселости сестры. Она отрицательно покачала головой.
Я удивился:
– А чего же ты тогда развеселилась?
– Твой братец сказал, что наша мать – муляж, и мы, значит, такие же. Пока ты дрыхнул, он сходил к своим… с ним приехал… ну, который вскрывает трупы...
– Патологоанатом, – подсказал я гениальной невежественной сестрице.
– И он ему все объяснил. А раз мы все муляжи – то и нечего корчить из себя человеков!..
– Э-э!.. – сказал я.
– Дон Антонио говорил... – начал я, имея в виду, что наша матушка в своем роде не единственная, и мы, получается, в любом случае не так одиноки, а просто нас таких мало. И сестра задала мне вопрос, до которого сам я дойти не мог.
– А с чего ты взял, Помидорчик, – раздельно произнесла она, – что человек, способный отличить правду от лжи, сам всегда говорит правду?   
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– Я тебе сейчас один свой секрет открою, – сказала она.
– Давай, – приготовился я.
– Я ведь, на самом деле, не женщина.

О, господи, этого еще мне тогда не хватало! Я спросил, кто же она в таком случае.
– Бесполое существо. Ни один мужчина не вызывал у меня желания прикоснуться к нему, кроме…
Я молчал.
– … кроме атамана. Он ко мне приближался, и мои соски сами выскакивали ему навстречу. А я его взяла и убила!

Это уж точно, цинично подумал я. Не я заставил бравого казака выйти на середину ристалища со словами:
– А ну-кось, дай я попробую!
И провозгласить:
– Вызываю сэра Персиваля, или как там его, тьфу!..
И покрутить в воздухе обнаженной шашкой.

Совершить этот безрассудный мальчишеский поступок атамана вынудила сама Эм Джи. Она слишком часто восхищалась его мужественностью.
– О, – восклицала она, – Кузьма Никифорович – настоящий казак, запорожец!
Или:
– Вам очень к лицу эта ваша папаха, Кузьма Никифорович! Вы в ней – мужчина, защитник…

И так далее, имея в виду памятную многим напряженность на Терской Линии Донского казачьего войска. Напряженность и преступное бездействие центральных властей привели его ко мне, и он даже свою дедовскую шашку сумел провезти через границу, не мог же он заявиться ко мне без оружия. И не доказать потом своего "козацства" на деле. Тем более, что злополучный турнир проводился в честь Эм Джи.

Вот и доказал. Откуда ему было знать, что сэр Персиваль еще оставался действующим чемпионом мира по фехтованию на саблях.

– Я ведь до сих пор не разбуженная девственница, – призналась сестра. – Хоть бы изнасиловал меня кто, что ли…

Я, в общем-то, догадывался об этом обстоятельстве ее личной жизни, и что я мог сказать на это? Плоскость, что она еще встретит человека, который ее разбудит.
И сказал, разумеется.
Она посмотрела на меня как на заговорившее бревно.

13.

А теперь – что я узнал о себе самом на исходе пятого дня моего первого визита в Н-ск и в начале шестого. Я пошел в некое дощатое строение общего пользования в глубине двора и, выходя из освещенного изнутри подъезда в морозную темную ночь, увидел во дворе небольшую странно молчаливую группу мужчин и женщин. Стоявшие во дворе держались поближе к световым полотнищам, падавшим из окон, и очертания их немолодых фигур были хорошо видны и узнаваемы. Меня поджидали мои бывшие одноклассники.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Я к ним приблизился.
– Что вы здесь стоите?
– Да вот, пришли… – ответили мне. Многим из них я машинально говорил сегодня (по ходу похоронных хлопот), что хорошо было бы нам всем собраться. Я не уточнял, где именно, да у них, оказывается, давно уже было условлено: кто заикается о встрече, у того и собираться. В течение всех двадцати восьми лет, прошедших со дня выпускного школьного бала, они встречались каждый месяц, не предупреждая меня.

Я спросил, почему они не заходят, и мне ответили, "я теперь – большой человек". В "большом человеке" прозвучала дружеская насмешка: это были  н е  м о и  слова.

Затем при сдержанном и немного отстраненном любопытстве мужчин и нашей классной руководительницы Людмилы Андреевны (она тоже пришла) женщины выразили мне свое восхищение. Восхищение выражалось такими, примерно, восклицаниями:
– Никогда бы по тебе не подумала, что ты станешь таким!.. Правда, девчонки?
Или:
– Далеко ты пошел!
Или еще:
– И откуда в тебе что взялось?!
И так далее.
– Ну, стал… Ну, не очень далеко… Ну, родился таким… – смущенно повторял я, что я еще мог сказать.

Потом возникла дружная хлопотливая неразбериха: мужики втискивали в мою комнатку кухонный стол, вдобавок к моему письменному школьному столу, я бегал по соседям в поисках табуреток, гнутых венских стульев и разномастных столовых приборов, женщины хозяйничали на кухне и все по очереди знакомились с Эм Джи и Лауреатом. С Эм Джи, главным образом: Лауреат особого интереса ни у кого не вызывал. Но самое веселое было – разместиться всем вокруг стола. С шуточками, кому рядом с кем, напоминающими о школьных привязанностях. Шуточки были привычными, но привычность не умаляла в глазах шутивших всей их прелести. Немолодые мужчины и женщины возвращались в чудесные, далекие, незабываемые школьные годы, когда деревья были большими, трава – зеленой, а сами они – юны и безмятежны, полны надежд.

Разместившись, первым тостом выпили за нашу дружбу, которую мы сумели пронести через двадцать восемь с половиной лет, прошедших со дня окончания школы, и потом долго спорили, стоит ли мелочиться и учитывать эту половинку, приводя изощренные математические доводы "за" и "против"; доводы, думаю, очень забавляли Лауреата (он никуда не ушел и просидел с нами до конца). В конце-концов, сошлись на том, что тот, кто считает себя старым, пускай учитывает, а кто считает себя молодым, может половинку года отбросить.

И незаметно ударились в странные воспоминания.

Однажды ранней весной наш восьмой-"б" хором прогулял подряд четыре урока, и директор школы вывел наш класс на школьную линейку. В долгом разбирательстве, последовавшим за этим грубейшим нарушением дисциплины, мы держали себя по-разному, но зачинщиков чудесной прогулки по оттаявшему Земному Шару не выдавали, что и послужило в конце-концов главным предметом разбирательства, хотя за это нас следовало похвалить.

– Колька сказал, – усиленно напоминали мне, показывая, для большей отчетливости, на тогдашнего, да и теперешнего, "Кольку", милицейского майора, – что друзей он не выдает. Ну?..
"Ну?", обращенное ко мне, следовало понимать так, что совершать выбор между ложно понятым коллективизмом и нормами поведения настоящего комсомольца предстояло затем мне, и я тоже сумел произнести нечто столь же благородное. И я спросил:
– А я?
– А ты важно так сказал: "Я присоединяюсь к предшествующему оратору", – со смехом напомнили мне. – Тебя потом на педсовете разбирали.

Я этого не помнил, хотя разборка на педсовете и сделала меня, конечно, героем-мучеником.

Еще в поселке было заведено устраивать по советским праздникам гимнастические пирамиды из школьников. Юношей заставляли обнажаться до черных сатиновых трусов, а девушкам выдавали специальные гимнастические маечки и юбочки, тоже черные. Под "раз, два, три, четыре…" мы, как тараканы, заползали друг на друга и на "десять" выгибались назад со вскинутыми руками, изображая распускающийся цветок дружбы народов. Меня, оказывается, всегда ставили на вершину как самого легкого, и я, должно быть, изображал пестик этого озябшего цветка: главные советские праздники пришлись на первое мая и седьмое ноября.

– Помните, как он (я то есть) однажды чуть не свалился? Замахал руками и закричал: "Мама, падаю!"
Я не помнил.

В отдельном, конечно, уточнении нуждался вопрос, на чьих плечах я тогда стоял и кто, может быть, послужил невольной причиной моего публичного конфуза. На роль причины претендовали сразу пятеро, хотя в последнем ярусе из нашего класса стояли лишь двое – Люся Мечникова и Валя Тимошенко, а третьей была девочка из параллельного класса.
Принялись выяснять девочку.

Выяснив, вспомнили, как в девятом классе ходили на экскурсию на завод, и я вляпался ботинком в лужу расплавленной эмали. Когда эмаль застыла, я цокал ботинком, как лошадь, подкованная на одну ногу. Новый ботинок на толстой американской подошве, мечта мальчишки, был безнадежно испорчен.

В конце восьмого класса мы ходили в однодневный поход, и я прожег себе дырку в ватнике спрятанной в карман непотушенной папиросой. Из кармана пошел легкий дымок, и в карман мне вылили кружку воды.

Бросились ревниво выяснять, кому пришла в голову эта спасительная идея, и припомнили, что в карман мне вылили кружку с горячим чаем, и лишь тут-то я и заорал: сквозь дыру в подкладе крутой кипяток обжег мои юношеские чресла; разумеется, тут же посыпались веселые уточнения, какой конкретно орган.

На выпускном бале я пригласил на тур вальса Катю Орлову. Самой высокой девочкой в классе Катя не была, но все равно возвышалась надо мной на полголовы. Эти полголовы я компенсировал тем, что при каждом шаге подскакивал, как на протезах.

Когда нас возили на уборку картошки и мы стали картошкой кидаться, одна картошка прилетела мне по лбу, и все, кто стоял рядом, отчетливо услышали, как она звонко стукнулась о мою лобную кость.
Чрезвычайно, разумеется, было важным, кто именно стоял рядом со мной.

– И всегда они так, – устало сказала Людмила Андреевна, она устала мучаться над этой неразрешимой загадкой. Поначалу ее посадили на самое почетное место – на диван, но старенькой полной учительнице тяжело было постоянно пригибаться к высокому столу, и она скоро пересела на стул рядом со мной, поближе к двери.
– Я и не хожу на их встречи, – сказала она мне. – Соберутся и начинают о чем-то своем, а через час-полтора, глядишь, только тебя и вспоминают. Будто ты был первый заводила в школе. А ты ведь был тихий и неприметный мальчик: есть ты в классе, нет тебя – и не углядишь сразу. Это лишь много позже я стала ощущать, в классе ли ты.

Она не сказала "видеть", она сказала "ощущать".

– А ты сам-то хоть помнишь, о чем они сейчас? – спросила она. Мои бывшие одноклассники вспоминали, что я сказал, когда…
Не важно, когда. Ничего этого я не помнил, и старенькая мудрая Людмила Андреевна кивнула.
– Знаешь, почему они такие дружные? – спросила она и сама ответила:
– Причина в тебе. Ты был таким для них чужим, от тебя веяло на них чем-то таким... – она не нашла верного слова, – что только о тебе они и могли думать, сами того не замечая. Это сплотило их лучше, чем походы и чаепития. Они до сих пор тянутся друг к другу, как дети в лесу.
– И почему они тебя не отринули? – задумчиво произнесла Людмила Андреевна.

Это как раз понятно: Мать-Природа в любом случае не могла допустить, чтобы к ее штучному творению хоть кто-то плохо относился, не удовлетворял любых его нужд и потребностей – а вот чем от меня веяло…

– От меня веяло как от волка на домашних собак, – с горькой усмешкой сказал я. Заслышав волчий вой лунной ночью, собаки забывают все свои собачьи счеты и начинают облаивать дикого лесного зверя.
– Может, оно и так, – согласно кивнула Людмила Андреевна.

Собаки и волки тут ни при чем. Я никогда не был волком для своих одноклассников. Я был для них ящерицей, змеей, сытым крокодилом, я был для них рептилией, на гладкой чешуйчатой морде которой невозможно прочесть ничего доступного человеческому пониманию. Для моих одноклассников, волей Матери-Природы обязанных поддерживать со мной душевные, дружеские, теплые и вообще человеческие отношения, оставалось, значит, одно средство примириться со своим предназначением.

Привожу его чудодейственный рецепт: найти во мне хоть что-нибудь человеческое. Чем мои бедные одноклассники и занимались всю жизнь, придумывая разные правдоподобные ситуации, в которых мой мысленный фантом мог бы проявить свое человеческое естество. Я им при этом был уже совершенно не нужен. До трех ночи, как настало время расходиться, со мной даже не заговаривали.

Странно, словом, ощутить себя рептилией, если не сказать больше. Троглодитом, настолько ископаемым, что даже не заставшим Всемирного Потопа.

– Здорово посидели, – говорили мне на прощание. – Давно не было так весело.
 

Д Е Н Ь  Ш Е С Т О Й.  17.01.199... г. от Р.Х.

1.

Христос въехал в Иерусалим на белой ослице, и что произошло потом, спасибо евангелистам, известно. В ночь с субботы на воскресенье он малодушно вознесся, а надо было бы ему подзадержаться тут у нас.
А белую ослицу, с такой покорной радостью доставившую его в священный город на своей теплой мохнатой спине, свели, вероятно, на живодерню в конце-концов. Евангелисты оплошали, не прояснив этого обстоятельства.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

На полпути от окраины городка до Черемшанки взглядам паломников предстает серая громада Н-ского Храма Моления о Знаке, неофициально его называют еще Храмом Лимузина: его главной реликвией стал белый "Роллс-Ройс" моей сестры. Во время моего второго визита в Н-ск мне преподнесли свеженький путеводитель по его достопримечательностям, путеводитель я машинально сунул в карман и описание храма перекатываю оттуда:

"Описать внешний вид и внутреннее убранство этого шедевра культового зодчества очень не просто. Просто ли описать круг, шар, цилиндр? Н ский храм Моления о Знаке представляет из себя огромный железобетонный параллелепипед, облицованный серым туфом. Дневной свет попадает внутрь храма через оконца на крыше, не видимые снаружи, а паломники попадают внутрь храма через двустворчатые ворота без декоративных излишеств, к которым имели склонность наивные язычники. По замыслу архитектора, Храм представляет собой сильно увеличенный гараж на одну машину, стоящий особняком, и в любое время года и при любом состоянии атмосферы выглядит таким чужеродным для окружающего таежного ландшафта, что создается впечатление, что его возвели существа, не имеющие с людьми ничего общего. Таким не бесспорным решением архитектор напоминает нам об эпохе, когда человек не понимал своего истинного места во Вселенной и своя обшарпанная машина была ему дороже сияющей колесницы Феба.

Грунтовую дорогу, ведущую к Храму, оставили в первозданном виде, и паломники протоптали в ней две глубокие параллельные канавки. Канавки втекают в ворота храма и превращаются в символическую колею, уходящую куда-то в его затемненные внутренности. Канавки колеи выложены матово поблескивающими цветными изразцами, подсвечены двумя лазерными прожекторами и напоминают два изумительно ровно текущих ручейка, полных струящегося света. Вступив в храм, паломники продвигаются далее по берегам ручейков, ступая очень осторожно.

Они продвигаются на холодное размытое сияние в полутьме далеко впереди себя. Сделав в сосредоточенном молчании триста двадцать три шага (по древней магии числовых соответствий триста тридцать три метра от ворот до источника сверкания нужно преодолеть за равное количество шагов), паломники видят, что сверкает хромированная решетка радиатора главной реликвии и святыни Храма – белого "Роллс-Ройса", а самый острый хрустальный лучик отражается от серебрянной фигурки "Духа Экстаза".

Пройдя вдоль изразцовых ручейков навстречу сверканию еще десять метров, зачарованные пыхтящие паломники приближаются к машине вплотную и могут видеть сквозь лобовое стекло…"*
Продолжаю от себя: …большую черную физиономию с выкаченными белками, никогда не меняющую восторженного выражения. Всех, кто находился в машине с одиннадцати часов двадцати восьми минут до двенадцати часов двадцати девяти с половиной минут шестого дня моего первого визита в Н ск, подменяют восковые куклы в натуральную величину. Лимузин моей сестры стал главной реликвией храма, а все его духовное содержание сосредоточено в семи куклах. Каждая кукла выражает определенное состояние человеческой души, и главная кукла в этом священном паноптикуме – моя, разумеется. Моя усатая физиономия и выражение всей моей фигуры олицетворяют девиз "Без страха и надежды"*.
Подразумевается, что по дороге в Черемшанку о предстоявшем на меня покушении я знал и даже желал его.

– Пьють-пьють! Фьюить.
То есть:
– Уверены <лишь> дети. Они как птицы: не имеют прошлого.

Посвисты. 3:24:18.

 То есть:

"Если бы человек почаще обращался к истории, он усомнился бы в своей способности понять смысл Творения, история не получилась бы такой путаной и кровавой, и ВсеСущему не пришлось бы осуществлять Свой Замысел. Ибо сказано: "Страшись <того>, кто не сомневается. Если он ошибется, никто не докажет ему ошибки".

                Толкования.

Принято считать, что и я, дескать, усомнился: по-прежнему ли ВсеСущий имеет на меня виды, или в последний момент от Своего Замысла Он отступился. Поэтому-то я, дескать, и устремился навстречу смертельной опасности, дабы получить недвусмысленный ответ на этот вопрос, какой-нибудь знак.

Знаком должна была стать моя невредимая шкура. Или непоправимо испорченная, в зависимости от его смысла. Подразумевается, что при подобном выборе человек не должен испытывать страха, но и надеяться на чудо он так же не вправе. Странно мне было впервые увидеть такое глубокое выражение на собственной физиономии.

Я восседаю посередине заднего сиденья, а Лауреат и Эм Джи восседают по бокам от меня. Кукла, подменяющая Эм Джи, олицетворяет сдержанную безмерную скорбь о смертной участи человека, а кукла Лауреата олицетворяет призыв к мужественности, бодрости и веселью вопреки всему. По замыслу автора восковой композиции, наши три куклы олицетворяют самые достойные человека состояния его души.

Куклы, подменившие Винченцо, Персиваля, Вилли и дона Антонио, служат как бы четырехгранным подножием нашей восковой троицы. Они олицетворяют беззаветное служение отвлеченной прекрасной идее, служение живому человеку во плоти, приподнятость над суетой жизни и, наконец, трагический внутренний мир человека, готового исполнить свой долг ценой черного предательства (распределите сами).

Считается, что других достойных человека душевных состояний быть не может. Автором композиции стала та самая изысканная художница, у которой мы с доном Антонио купили в свое время первую в моей коллекции современного искусства вазу. В композицию она тоже вложила часть своей высокой жертвенной души. (Душа оказалась еще проницательной и лукавой. Если не проходить мимо лимузина, а обходить его кругом и, не отрываясь всматриваться в наши напыщенные дурацкие физиономии, можно найти ракурс, с которого их выражение изменится совершенно. На моей возникнет вдруг выражение, удачно определенное однажды сестрой: "А что это наш маленький усатый помидорчик губки надувает, а?", – физиономия Лауреата напомнит растерянную книжку с ушами, не ведающую, что в ней самой написано, Эм Джи покажется деревенской бабой с бессмысленными, как сама жизнь, глазами, а дон Антонио глумливо вам подмигнет с видом записного остряка. И так далее.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Ровно в десять утра Вилли принялся дотошно выяснять, как доехать до Черемшанки. Лаконичный ответ – доедем за пятнадцать минут, его не удовлетворил совершенно. Несокрушимому зануде требовалось представлять себе наш маршрут в мельчайших деталях, вплоть до количества и крутизны поворотов (интерес к поворотам я отнес к вопросам безопасности), или предстоит ли нам проезжать по возвышенности, с которой виден хотя бы один дом поселка (я вообразил террориста, засевшего на чердаке с базукой). Нам предстояло переезжать через Маршалиху, ручеек, втекающий в Черемшанку, и состояние бревенчатого мостика через ручеек Вилли тоже тревожило. Ему требовалось знать, на какой передаче и с какой скоростью я обычно въезжаю зимой на мостик (мина с дистанционным управлением?). И так далее. Давно никто не ловил каждое мое слово с таким вниманием, я ощутил себя знатоком, специалистом, инструктирующим подающего надежды новичка, и даже подсчитал количество частных домов на улице Нахимова, по которой нам предстояло выезжать за околицу. (Каким штормом занесло в тайгу славного адмирала?)

Вилли следил за моими подсчетами все так же внимательно, и тут я, наконец, заподозрил розыгрыш и насмешку. Мне почудилось, Вилли меня не слушает, а тихо радуется моей простоте и доверчивости, скрывая радость в своих черных необъятных глубинах. Я искоса взглянул на сестру, и мои подозрения расширились. Сестра посматривала на меня с откровенным любопытством и, как мне показалось, с предвкушением моего конфуза, когда смысл розыгрыша дойдет и до меня. Я набычился, но Вилли предупредил мою грубость.
– Она не любит опаздывать, – произнес несокрушимый добряк, улыбаясь гигантской улыбкой; улыбка на сей раз вышла просительной и извиняющейся.

Я оттаял и довел сложные подсчеты до конца. Выходило, что на улице Нахимова ровно шестьдесят три усадьбы, если считать нежилой полусгоревший дом в самом конце улицы. Его хозяин отбывал срок за злостное хулиганство. Рассорившись с женой, он подпалил дом, а потом присел на завалинку напротив и закурил, глядя, как супруга занимается эвакуацией перепуганных детишек.

– Мы должны спуститься к машине в одиннадцать двадцать восемь, – решил Вилли.

Церемония была назначена на двенадцать тридцать (магия круглых чисел тут почему-то не сработала), я был по-прежнему уверен, что нам за глаза хватит пятнадцати минут, но Вилли повторил:
– Одиннадцать двадцать восемь.
И распорядился, обращаясь к Эм Джи:
– Нам пора собираться.

И моя взбалмошная, капризная, неуправляемая сестрица послушно встала из-за стола и в самом деле принялась собираться. Она-то знала, что в голове у Вилли есть особая шоферская машинка. Пока Вилли выпытывал у меня детали маршрута, машинка подсчитала, сколько минут уйдет на то, чтобы:

Уговорить Эм Джи все-таки натянуть ее настоящие валенки, чтобы не отморозить ноги в туфельках.

Нам всем спуститься во двор к машине, а ей попозировать репортерам. Репортеры с утра толклись во дворе, ожидая нашего выхода; в подъезд их не допускала свирепая охрана. Но мерзли они не зря. Как-никак, мы вынуждены были посещать некое дощатое строение общего пользования в глубине двора, к их неописуемому восторгу; скрываясь за щелястой дверцей, Эм Джи улыбалась в объективы самой своей обольстительной улыбкой.

Выехать со двора и доехать до полуразрушенной церквушки в центре поселка.

Эм Джи попозировать и на ее фоне.

Проехать по центральной части поселка мимо семи двух– и трехэтажных каменных и деревянных домов разных лет постройки; первым из них был возведен фамильный особняк Свиридовых.

Проехать по деревянной части поселка мимо шестидесяти четырех усадеб, на одну усадьбу я все-таки просчитался (сдается, шоферская машинка в голове Вилли мою ошибку тоже предусмотрела).

Остановиться на пригорке, чтобы Эм Джи полюбовалась видом Н ской окраины.

И так далее. Насчет такой мелочи, как предназначение Вилли, дон Антонио не солгал. Вилли был специально создан для моей сестры, до места он довез нас за полминуты до начала церемонии. И ровно в двенадцать часов двадцать девять с половиной минут шестого дня моего первого визита в Н ск мы вышли из призрачно-белого "Роллс-Ройса" и направились к трибуне для почетных гостей.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Трибуна всегда была трибуной. Это был довольно приличный по площади дощатый помост. Одним краем помост лежал на склоне невысокого холма, другим опирался на деревянные столбики в рост человека. Метрах в тридцати от столбиков склон переходил в ровное заснеженное пространство, заливной луг. В паводки вздувшаяся Черемшанка разливалась по лугу самостоятельно, а на зиму ее перегораживали ниже по течению, и луг становился огромным катком. Кроме пирамид из школьников при советской власти в Н ске очень любили еще хоккей с мячом. Н ская команда "Заря Сибири" регулярно занимала призовые места на краевых зимних Спартакиадах, и с помоста болельщики болели за любимую команду, когда она играла дома.

С приходом смутных времен хоккей умер вслед за советской властью, и каток устраивать перестали, но на эту зиму Черемшанку вновь перегородили. Загодя готовили место для сегодняшней церемонии, не взирая на грядущую суровую зиму. Вчера-позавчера здесь ползал бульдозер, и перед трибуной образовалось ровное, как крышка огромной бочки, ледяное поле, покрытое укатанным снегом. Пока поле стояло пустым, рубчики от гусениц напоминали, наверное, брусчатку на Красной Площади в Москве, занесенную снегом перед любимым зрелищем советского человека – военным парадом на седьмое ноября. Сейчас поле было полно народа.

А за полем, на правом крутом берегу Черемшанки зимнее солнце ярко освещало сказочную картинку – заснеженный сосновый бор вперемешку с березняком и осинником. Почетные иностранцы на трибуне оживленно щелкали фотоаппаратами и восклицали:
– Oh, quelle neige! Quelle lumiere!
Или:
g– Oh, ja, dast ist romantishien naturenviddenshihtgehtungen!*

И так далее, хотя большинство гостей было из живописной Европы. По живописности Сибирь рядом с Европой и не стояла. Сибирь и вообще северная часть Азии слишком грандиозна и величественна, чтобы быть еще живописной.

Но никто из жителей Н-ска в маленькой живописной Европе не бывал, и восторги искушенных гостей простодушные хозяева принимали за чистую монету. С гордостью за красоту родного края прислушивались к щелканью фотоаппаратов и восторженным восклицаниям на иноземном языке, а многие так оборачивались назад и впервые в жизни осознанно любовались пейзажем. А гости пролетели три тысячи километров и сами почувствовали бы себя обманутыми, не обнаружив, чем восхититься в самом сердце дикой Сибири. И они восхищались, не подозревая, что подлинной, настоящей Сибири им понять не дано от рождения. Посреди плоской, как доска, хакасской степи, в необозримых тюменских болотах, в хребтах Большого Саяна, тянущихся на сотни километров, в лабиринте безымянных речушек, вытекающих из якутской тайги за Полярный круг, любому из них стало бы неуютно, пусто и непонятно.

Но даже окажись любой из них у подножия Эребуса*, рядом с которым Джомолунгма со всеми своими скальными гребнями, ледниками и пропастями кажется невысоким холмом, каждый так же оживленно щелкал бы "кодаком" и восхищался этой grandiosus nature.

Прирожденный сибиряк и вообще азиат (из северной части Азии) у подножия Эребуса поведет себя достойнее. Задерет кверху голову, задумчиво произнесет:
– Большая гора, однако…
Или:
– Гляди-ка, паря… Вот это да!.. Ого-го…   
И займется своими делами; чуть не написал: поплюет на руки и примется рубить себе избу.

А типичный янки откроет у подножия Эребуса забегаловку под вывеской: "Курятина фри по рецепту полковника Сандерса из Кентукки"*. Пожалуй, лишь третье поколение родившихся на Марсе сможет внутренне соответствовать марсианским ландшафтам; ученые поговаривают даже о возникновении нового вида – Homo sapiens marsianus (а остряки поговаривают о Homo sapiens  malum, "человеке разумном яблоневом").

Итак: мы вышли из машины и направились к дощатому настилу, почетной трибуне, и наше шествие, как теперь понимаю, было полно смысла не менее глубокого*, чем холодное сверкание серебряной фигурки "Духа Экстаза" (все-таки) в Храме Моления о Знаке.

На фресках и лубочных картинках наше шествие изображается обычно так: мы шествуем клином.
По левую руку чуть позади меня на фресках и лубках застывают: Эм Джи в соболях и валенках, протягивающая ко мне руку с немой мольбой (подписей на фресках и лубках нет, и о чем она меня молит, остается лишь догадываться, что, в общем-то, не трудно: не идти дальше!); покачнувшийся, но не упавший дон Антонио, сохранивший на лице любезную улыбку истинного аристократа; и каучуковй толстячок Винченцо с замершей в воздухе правой ногой, словно каждый шаг дается ему с большим трудом (что тоже понятно, почему).

По правую руку чуть позади меня застывают: суровый рыцарь сэр Персиваль, в ботфортах, малиновых лосинах, посеребренной кольчуге, препоясанный длинным мечом; погруженный в глубокие раздумья Лауреат: ему вот-вот откроется самая главная тайна Бытия, и глазеть по сторонам ему недосуг; и безмятежный и преданный Несокрушимый Небесно-Голубой с золотом Утес Вилли.

На острие клина застываю я. Анонимному художнику, автору первого образца, моя фигурка показалась маловыразительной, и он заставил меня распахнуть полушубок. По-иному этот боевой порядок называется тевтонской свиньей, и я, выходит, изображаю из себя свиной пятачок.

На самом же деле, к трибуне мы шли вовсе не свиньей. К трибуне мы шли  к а к  п о п а л о.

Первыми шли Эм Джи и Персиваль. Эм Джи хихикала, вертела головой во все стороны и гримасничала, а Персиваль, к ее жестокой досаде, хранил суровое молчание; на фресках и лубках он один изображен верно.

За ними в одиночестве шел Лауреат с ироничным выражением на лице; ну… ироничность – первейший признак интеллекта.

Чуть позади Лауреата уверенно шел дон Антонио и приветливо поглядывал по сторонам.

За доном Антонио потерянно плелся я; со всех сторон на меня показывали пальцами, не решаясь крикнуть: "Петрович, иди сюда, что ты там делаешь?!" – или что-нибудь еще в том же роде.

За мною бодро подпрыгивал Винченцо с сигаркой в зубах.

Наше шествие олицетворяло собой плодотворный Хаос, из которого вскоре предстояло родиться новому гармоничному Космосу, вот что!

На трибуне стали переглядываться, и навстречу нам вышли семеро. Из семерых я знал двоих.
Я знал директора завода Юрия Александровича. Он не изменился. Люди такого сорта, достигнув известного возраста, не старятся, и лишь после их неожиданной смерти удивляешься: смотри-ка, а ведь совсем старый был, оказывается, человек.
И знал главу районной администрации, похабного перерожденца. Эти тоже не менялись, достигнув определенного положения. До конца дней своих оставались самодовольными божками районного масштаба; божки изредка допускались в Олимпийские сферы и потому были причастны к судьбам Мироздания. Эти-то точно переживут любые потопы.

С остальными меня перезнакомил Юрий Александрович, выступавший за хозяина. Он так и предлагал: "Знакомьтесь". Он в совершенстве владел сложным искусством общения с работягами, которым нечего терять кроме своих напильников, и не обучался примитивным приемам вращения в олимпийских сферах. По натуре своей он был ремесленником, способным лишь вырезать, вытачивать, выковывать настоящие, подлинные вещи из дерева, камня и металла. Должности директора захудалого заводика с морально устаревшим и физически изношенным оборудованием, на котором боготворившие его работяги и работницы до недавних пор шлепали нехитрую кухонную утварь, ему вполне хватало.

И вот кто были остальные пятеро, сошедшие с дощатого помоста нам навстречу.

Генеральный Директор ЮНЕСКО, европейский чиновник с профессионально открытым, умным, улыбчивым взглядом; имя его тут не важно. Желающие могут выяснить имя статиста по справочнику "Who is who in UNESKO" за неважно какой год; из этого же справочника дотошные смогут узнать его расовую принадлежность (по фото, только по фото; но намекну: он был вторым представителем своей расы, оказавшимся в Н-ске).

Переводчик Гендиректора. Рискуя обидеть представителей этой древнейшей профессии, европейского переводчика я намерен объединить с китайским и описать их чуть позже зараз обоих. Ни одна, пожалуй, профессия так не обезличивает человека, как профессия толмача.

Губернатор Красноярского Края, в недавнем прошлом – матерый хозяйственник, управляющий "Красноярскзолота" (тоже безымянный статист). В ходе предвыборной кампании он часто вспоминал о своей работе начальником поисковой партии на северах, и избиратели увидели в нем крутого тертого мужика, способного отстаивать их интересы перед московскими чиновниками и местной братвой (и те и другие из всех марок автомобилей предпочитали "шестисотые мерседесы", и их тоже можно безболезненно объединить, как сиамских близнецов, разрезанных против их воли).

Директор Пекинского Института по изучению культурного наследия, неопределенного возраста китаец в модных округлых очках. В сознании моих земляков китайцы существовали нацией маленьких вороватых человечков, и они удивлялись его высокому росту и круглым глазам с приятной раскосинкой. Мои почти земляки, сдается мне, даже и не отдавали себе отчета, глядя на него, что перед ними – китаец, для них он был просто чужеземцем. По причине своей абсолютной незапоминаемости его имя имеет еще меньше значения, чем имена прочих статистов.

Китайский переводчик, уже объединенный мною со своим европейским собратом.

Не думаю также, что содержание вежливых реплик, которыми нам всем пришлось перекинуться, представляет тут какой-нибудь интерес, но, тем не менее:

Директор ЮНЕСКО выразил сожаление, что нам не пришлось встречаться ранее, и надежду на плодотворное сотрудничество в будущем. Против сотрудничества я возражать не стал.

Не знаю, какие инструкции на мой счет получил из Москвы Губернатор, но он и сам должен был понимать, что Москве не совсем пристало вступать в прямые контакты с такой сомнительной фигурой, как я. Со вчерашнего вечера, когда вдруг выяснилось, что я – гражданин России (смешно сказать, общегражданский паспорт гражданина СССР все еще покоился во внутреннем кармане моего пиджака), в недрах отечественных спецслужб закипела напряженная работа. Раскрою тут маленький секрет, почему спецслужбы мне не досаждали. А впрочем, сообразительный читатель сам без труда до него додумается. Но отталкивать меня все же не следовало, и Губернатор прекрасно понимал и это тоже. С грубоватым обаянием хитрована-мужика он крепко пожал мне руку и по-свойски пригласил меня в гости к себе домой.

Китаец ничего интересного мне не сказал, и ровно в двенадцать тридцать мы взошли на трибуну. Торопливый, натянутый обмен репликами шоферская машинка Вилли тоже учла в своих тонких расчетах.

И настало время настоящих речей.

Открывал мероприятие директор нашей славной фабрики, достойный представитель мастерового человечества Юрий Александрович. На мой вкус, он говорил лучше всех. В его душевных словах сквозила смущенная гордость за трудовой коллектив, каждого члена которого он знал по имени-отчеству, и легкая грусть расставания: в конце своего выступления он сообщил, что с завтрашнего дня уходит на пенсию. Это следовало понимать так, что свою миссию он видит успешно завершенной и должен уступить дорогу молодым.

Перед трибуной понимающе закивали головами, и Юрий Александрович передал слово Губернатору края.

Губернатор начал с многозначительного упоминания: вчера он разговаривал по телефону с премьер-министром страны, и о многом с ним переговорил. Следовало понимать, что нашему начинанию правительство и впредь намерено оказывать всемерную поддержку. Со своей же стороны, администрация губернатора и он лично приветствуют славных тружеников, добившихся таких успехов, и гордятся ими. При этом он слегка исказил уроженца Архангельска, сообщив: "Могущество России будет прирастать в Сибири", – что прошло незамеченным. Обращаясь же к мастерам-эмальерам, губернатор выразил надежду, не забыв упомянуть сибирское гостеприимство, что у нас они нашли хороший прием и наши сибирские морозы переносят поэтому легко.

Губернатор передал слово Генеральному Директору ЮНЕСКО.

Гендиректор поговорил о преемственности культур, упомянув вымерших инков, египтян, мавров и древних китайцев, и о духовном братстве народов, населяющих Земной Шар. ЮНЕСКО тоже не собиралось оставаться в стороне от нашего проекта и обещало всемерную ему поддержку; какую именно – гендиректор не уточнил.

Гендиректор передал слово китайцу.

Китаец как окончательный эксперт наговорил кучу комплиментов, из которых невозможно было, впрочем, понять, какую эмаль ему у нас показывали: настоящую рисовую перегородчатую или самодельную, – и к микрофону вновь подошел Юрий Александрович. Он объявил:
– Товарищи! У нас в гостях наш земляк, Роман Петрович Пузырев, которого мы все хорошо знаем с детства. Сейчас он известен всему миру. Дадим ему слово.

Титула моего Юрий Александрович не произнес.

И в наступившей тишине к микрофону подошел я.

2.

Как мало я отвечал своему предназначению, как слаб я был духом! Я не умел разрушать иллюзии, не умел произносить твердых безжалостных слов! За моим упрямством и хамоватостью скрывались мягкость и неуверенность в себе, как нежная улитка в жесткой раковине, я не умел, сказав жесткость, не сказать тут же что-нибудь утешительное. Перед тысячью глаз, ожидавших одного – чуда, чуда.

– Чу-уда!!! Чуда! Чуда!

И так далее, минут пять истошных воплей на разные голоса.*

Я тут слукавил. Поддавшись раздраженной зависти и желая задним числом оправдаться в своих глазах, исказил душевный склад своих почти земляков. Нет. Глядевшие на меня гордились своими успехами, о которых им только что еще раз напомнили уважаемые люди, и ни в каком чуде не нуждались. На меня посматривали даже с некоторым незаинтересованным любопытством.

А я медлил, я должен был вывернуть души собравшихся внизу людей наизнанку.

– Чего ждем? – поторопил Лауреат, и я набрался, наконец, мужества (мужества!), и кое-как выдавил из себя:
– Значит, так. С "Центром" нужно кончать. Никакого "Первого Камня" не будет. Пускай все остается как есть.
– Предатель! – донесся снизу одинокий голос Толика.

Если бы я был художником и подрядился расписать некий Храм Абсолютной Истины, вот какие образы ожили бы под моей умелой кистью. Были бы гордые собой мастера, пришедшие на цеховое празднество, были бы их принаряженные жены и дети, гордые мужьями и отцами. Был бы цеховой старейшина, убеленный сединами старик, были бы сиятельные покровители и гости. Но все взгляды устремлялись бы к чернявому, низкорослому усатому человечку в полушубке, окруженному почтительной свитой. Лицо человечка, мучимого внутренней борьбой между гордостью, страхом, чувством ответственности за дела рук своих, дышало бы решимостью исполнить свой нелегкий долг, и сверху на него благосклонно взирали бы какие-нибудь новые олимпийцы, любители правды-матки. Ожиданий заказчиков я бы не стал обманывать.

Но где-нибудь в темном углу бокового притвора, где в деревенских церквушках рисовали страшного черта с красным языком и острыми вилами, обязательно скалилась бы ящероватая физиономия, уставив длинный палец в нарисованные, ночные, нестерпимо звездные небеса.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Свою внутреннюю борьбу я описал, ничуть не кривя душой, но слова, которые я произнес вслед за тем, как навсегда отменил возведение "Центра", были продиктованы не только ею. Помимо понятного желания подсластить горькую пилюлю, мною еще двигало стремление показать землякам, так и не осознавшим пределов моего истинного могущества, как оно все-таки велико.
Отменяя "Центр", я ожидал вздоха подавленного разочарования, поникающих голов, опускающихся плеч, потухающих взглядов, ручейков разбредающихся людей, но ничего подобного не произошло. Пилюля, которую я пытался подсластить, никому горькой не показалась. Итак:
– Предатель! – донесся снизу одинокий голос Толика

Мертвая тишина понемногу стала оживать. Раздались первые вяловатые голоса, обсуждавшие совершенно очевидные причины всем понятного решения, и постепенно их деланное оживление сменялось искренним интересом и увлеченностью. О чем заговорили внизу, разобрать было невозможно, а рядом со мной заговорили об экономии средств (– Губернатор края), о нежелательных последствиях централизации культуры (– Гендиректор ЮНЕСКО), о сложностях строительства в таком климате (– инженеры "Братья Маритимо Лимитед") и прочем, в том числе о подыскании иного повода к организованному уже празднеству (– глава районной администрации).

Иной повод нашелся. Я выдал фразу, которая давно сидела и саднила во мне, как заноза:
– Объявляю N-ск столицой мира!

– Молодец, Помидорчик! – рассмеялась Эм Джи, а Лауреат потрясенно воззрился на меня:
– Ну-ну, посмотрим,.. – только и нашелся он, что сказать.

И вот какую идею мне следовало бы выразить в росписи несуществующего храма, будь я художником, обманывающим заказчиков ради высшей истины. Впрочем, идея проста и очевидна, и формулировать ее тут, кажется, не стоит.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Ну, что ж. Вокруг меня загалдели, обсуждая неожиданный поворот событий (особенно – глава районной администрации), отвлеклись даже опера в штатском (прикидывая круг своих новых обязанностей, изменение штатного расписания и вероятное повышение окладов), и сумятицей воспользовалась молодая женщина с лицом, искаженным горем, усталостью и отчаянной надеждой. Протолкавшись ко мне, она тронула меня за рукав, я обернулся и услышал:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, – поздоровался я, пытаясь вспомнить ее странно знакомое лицо.
– Вы меня не знаете, – сказала молодая женщина. – Меня зовут Катя. Я жена итальянского журналиста Денни Мура.

Это была заграничная дочка лукавой художницы, вышедшая замуж за репортера, написавшего обо мне статью с вопросами без ответов. Она попросила меня вернуть мужа. Он как-то обмолвился, что в любом несчастье, которое может с ним случиться, виноват буду я, и два дня тому назад, когда он выходил из редакции, к нему подлетела машина, и больше его никто не видел. Катя позвонила матери и вдруг узнала, что я нахожусь в Н-ске, кое-кто меня здесь все же узнал. Российское гражданство Катя сохранила и сумела за два дня добраться до Н-ска. Опомнившиеся опера хотели было отстранить ее от меня, но я их остановил. Кажется, я даже бросился их отталкивать, и это привлекло к нам внимание.

Потом я вспомнил, кто такой Денни Мур, и обернулся к Лауреату.
– Ты знал? – спросил я у него.
– Допускал, – невозмутимо ответил Лауреат.
– А ты? – спросил я у сестры.
– Что ты, Помидорчик?!
– Ладно, – сказал я и обратился к Винченцо.
– Ваша работа? – уточнил я у него. – Давайте-ка его сюда немедленно! Чтобы завтра же он был здесь живой и здоровый.

Глаза Винченцо залучились веселыми морщинками, и он посоветовал мне не лезть не в свое дело. Не могу кого-либо подозревать, но Винченцо тоже оказался с врожденным иммунитетом против моего чудесного вируса.

– Ладно, – повторил я, подошел к краю трибуны и стал выискивать взглядом какого-нибудь мужичка, который лучшие годы провел за высокими заборами с колючей проволокой. Приказ о немедленном освобождении журналиста через него дошел бы до кого следовало вернее и быстрее всего. Тут же я услышал сдержанный женский вскрик за спиной и резкий сухой хлопок, что-то тяжеловатое упало на дощатый настил трибуны, закричали и тяжело завозились мужчины, а потом на меня самого навалились двое из самых тяжелых, должно быть, оперов и куда-то поволокли, пригибая вниз. Хотелось бы повторить лживые свидетельства очевидцев, как я с достоинством выпрямился и спокойно прекратил эту неуместную боевую операцию, да не могу. Я, помнится, закричал что-то жалобное и испуганное, что-то вроде: "Куда вы меня?!..", или, что вероятнее: "Отпустите!", отчего меня тут же и отпустили, и оглянулся на возню и крики за спиной.

Я увидел надежно придавленных к доскам Винченцо со страдальческим выражением на лице* и невозмутимого Персиваля (его повалили, не разобравшись), обнаженный меч на досках и рядом – будущую реликвию Н-ского Храма Отсеченной Руки, маленькую, отвратительную, мертвую кисть руки с зажатым в ней пистолетом "ТТ". "Тэтэшником" Винченцо снабдили, конечно же, местные бандиты.

Чадолюбивый итальяшка-макаронник, чернявый толстячок, каучуковый мячик нашел, наконец, главного узурпатора свободы, а Персиваль – своего великана.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Как известно, пострадали в инциденте трое: Винченцо лишился кисти, один из американских инженеров получил глубокий порез на щеке – выхватив меч из ножен, сэр Персиваль продолжил рассекающее движение клинка снизу вверх, чтобы не терять времени на замах и обратное движение клинка к руке со стреляющим уже пистолетом, и на излете острием зацепил щеку американца, – а у меня появилась дополнительная дырочка в теле, не предусмотренная природой. Пуля, вылетевшая из падающего пистолета, пробила мех и дубленую шкуру полушубка, прошла сквозь жировую складку на боку и застряла в ограждении трибуны. Разумеется, пуля тоже стала расплющенной реликвией, а жителям Н-ска было о чем друг другу потом порассказать. Никто ничего толком не понял: Винченцо сразу же спрятали в "уазике", – но тем интереснее было рассказывать. Я тоже долго потом допытывался у Лауреата, как получилось, что пуля едва не задела мне печень или не застряла в позвоночнике, почему Мать-Природа так небрежно на сей раз подстраховалась, да ничего вразумительного не добился. С некоторых пор что-то шло не совсем так, да что именно – было не ясно. Советую вернуться к началу второго дня моего первого визита в Н-ск и подумать над упущением в описании утренних манипуляций дона Антонио.

3.

Не думаю, что завершение шестого дня стоит описывать столь же подробно, как его начало. Народное празднество удалось как нельзя лучше (во многом благодаря возбуждению, вызванному инцидентом со стрельбой и свалкой), никаких особенных событий, почему-либо не известных или известных в искаженном, неполном виде тоже не произошло, а начало седьмого дня моего первого визита в Н-ск даже заснято. Но, тем не менее и не начиная новой главки:

Д Е Н Ь   С Е Д Ь М О Й.  18.01.199... г. от Р.Х.

Из всех, находившихся в ту ночь в поселке, наблюдать начало седьмого дня в полной мере, так, как оно того заслуживало, могли лишь восемь человек: я, Лауреат, Эм Джи, Персиваль, Несокрушимый Вилли, темпераментный Адсарбек, флегматичный Эйно и пожилая женщина, администратор гостиницы. Прошедший день избавил ее от пиетета перед представителями науки, и как-то слишком уж стервозно она отказалась выдать Лауреату ключи от маленькой железной двери, через которую они прежде попадали на свою наблюдательную площадку – на плоскую крышу. И в разгар перепалки с нею (в перепалку я злорадно не вмешивался) Лауреат толкнул меня локтем в бок, подмигнул и шепнул:
– А возьмем-ка ее с собой!

Она, конечно, не пожалела, что вняла моей просьбе.

В ноль часов ноль-ноль минут семнадцатого января тысяча девятьсот девяносто …  года от Р.Х в звездном небе над Н-ском громко треснуло, словно раскалываясь, и над затихшим ночным поселком заколыхались полотнища северного сияния, бросая радужные отсветы на заснеженные крыши домов и черную тайгу.

В двенадцать часов ночи народу на улицах было совсем мало (если бы не празднество – их не было бы вовсе), и среди редких припозднившихся прохожих, тоже задравших головы к сияющим потрескивающим небесам, я разглядел и узнал Толика и Наташу, взявшихся под ручку.

– Что это значит?! – немного даже разочарованно спросил я. – Почему ничего не произошло?
– О, причин может быть сколько угодно! – легко откликнулся Лауреат. – Например: кто-то стремился помешать нам, кто-то стремился помешать тому, кто стремился помешать нам, и в итоге этого метафизического противоборства мы любуемся чудным явлением природы.
– Ты думал, мы одни тут обитаем? – он повел рукой по сторонам и над головой. – Кстати: ты в последнее время ни о чем подобном не думал про себя?

Я припомнил желание Толика посмотреть на северное сияние и свое неопределенное обещание как-нибудь ему это зрелище устроить. Теперь получалось, что  мне незачем везти Толика на северном олене в Лапландию.

 
Н-С К,  В Т О Р О Й  В И З И Т.  Л Е Т О  95 г. от Р.М.П.

1.

Обычно я провожу в Н-ске два-три дня и отправляюсь на другой конец Земного Шара со средней скоростью сто километров в час, все равно куда.

Если попутный ветер позволяет заглушить маршевые двигатели (а мне везет на попутный ветер!*), я покидаю свою каюту, перебираюсь в носовую гондолу и в одиночестве там сижу, у меня там табурет пристроен. Слушаю свист ветра между расчалками и разглядываю тихо проплывающие подо мной разные ландшафтные виды: лесные прогалины (заснеженные, или поблескивающие талыми водами, или заросшие свалявшимися травами – по времени года), заросли ив по речным берегам (по времени года – различной прозрачности и цвета, от нежно-зеленого к буро-коричневому), свинцовые или изумрудно-синие морские волны, играющие пеной и бликами, песчаные барханы с корявыми сучьями саксаула в ложбинах, бредущих по саванне антилоп (саванна покрыта растрескавшейся коркой или зеленеет после сезона дождей) и с незаинтересованным любопытством гадаю, видит ли водитель несущегося внизу грузовика беззвучно выплывающий из-за холма дирижабль (ведет ли он грузовик по автобану или каменистой грунтовке  в предгорьях Гиндукуша). Способностью часами созерцать текучие ландшафты я обязан первым четырнадцати годам жизни, а поводов отправиться к антиподам и надолго зависнуть между небом и землей у меня всегда в изобилии, как у старого еврея шуточек (поводы – несущественны и взаимозаменимы: открытие ветеринарной лечебницы в пригороде Куалу Лумпура, детский утренник в Бомбее, освящение храма Культа Матушки на Береге королевы Виктории).

Но на сей раз, проведя в Н-ске три дня, я покинул городок и распорядился посадить дирижабль, если не ошибаюсь, в Хельсинки. Там я пересел на поезд, идущий в юго-западном, кажется, направлении, и ночью вылез из туалетного окна на какой-то станции. Без вещей (остались в вагоне), без документов (какие документы?!) и без гроша в кармане (какие деньги?!). И через неделю (если не путаюсь во времени) голодный, небритый (но безусый –  кровавая жертва древнему искусству конспирации), в обносках (спасибо Армии Спасения), я оказался в Свербрукенене, у запертых дверей верного убежища. Из семи суток петляния по Европе мне запомнились:

Ночной перрон и дежурный в фуражке, ровно отзванивающий в колокол отбытие моего поезда; бессонный железнодорожник проводил меня рьяным взглядом, подозревая во мне шутника, с удивительным правдоподобием вырядившегося под всем известную особу, и навел меня на счастливую мысль о цирюльне и смене облика.

Одинокий спортсмен, добросовестно машущий руками в утреннем пустынном парке; на одной из скамеек облюбованного им парка я провел несколько теплых ночных часов.

Дети, скачущие по детской площадке Европейского Диснейленда; выражать свои чувства  п о-ч е л о в е ч е с к и  дети еще не научились, и их крики часто срывались в раздражавший меня визг.

Охотники в мохнатых мокасинах; молодые славяне спустились с далеких лесистых Планин поглазеть на чудную жизнь и теперь искали обратную дорогу к родным становищам; по обыкновению всех заблудившихся и заблудших, из самолюбия не могущих себе в том признаться, дорогу они искали своими силами, не рассчитывая на чужую помощь, уже второй месяц.

Загаженные скверы городского квартала, заселенного патологическими любителями домашних животных; сдается мне, к собачьим колбаскам любители в изобилии добавляли собственные.

Посольство бедуинов в белых бурнусах; я даже нанимался к ним погонщиком верблюдов, чтобы уйти с ними в пески.

Король нищих на Новом Мосту в Париже; с Королем я вступил в диспут о смысле жизни, завершившийся безобразным скандалом. Король утверждал, что жизнь бессмысленна и прямо-таки взбесился, когда я попробовал доказать обратное.

И много еще таких же невразумительных впечатлений осталось у меня от этих невразумительных дней. Таким ли мне виделся мой уход! Старца Федора Кузьмича* из меня не вышло.

Зато каждый теперь  д о л ж е н  жить так, как он на самом деле того желает, а Земной Шар и при самом сильном увеличении все более напоминает сочное зеленое яблоко: стоять у визжащего станка мало кому охота.

2.

Именно в этот мой визит в Н-ск Толику преподнесли забавную "Анатолиаду", полную недоступного ему юмора. Представитель "Prometejon" списал недоступность, должно быть, на простительную туповатость очкастого гения, а сильно постаревшему гению, с залысинами на лбу и в мятом костюме, было вовсе не до забавной книжицы. Он был чем-то озабочен, томился и ждал, когда церемония, ради которой его разыскали где-то на Алтае, завершится.

Тайга расступилась, автобус перестал завывать шестеренками, выбираясь из рытвин, полных жидкой грязи, с облегчением выкатился на гладкую забетонированную поверхность, и моему взору предстало огромное пустое пространство, залитое жарким летним солнцем. О, солнце всегда ярко меня освещало!, и после утреннего дождя асфальт радостно поблескивал глазками теплых лужиц. Толик вышел из автобуса, огляделся, потопал ногой по свежему упругому асфальту и произнес:
– Это куда мы заехали?
Хотя хорошо знал, куда.

В десяти километрах от поселка в глухой тайге безжалостно вырубили площадку три на четыре километра. Площадку выложили бетонными плитами и залили асфальтом – тягучий аромат горячего битума еще мешался со стойким смолистым ароматом еловых и сосновых веток, собранных в кучи, где их срубили. С одного края площадки, куда выкатывались автобусы, устроили легкую трубчатую трибуну в десять ярусов, далеко на другом краю, прямо напротив трибуны, можно было разглядеть (в услужливый бинокль) пару вагончиков, в которых жили строители; рядом с вагончиками соорудили кухню, из трубы ее поднимался легкий синий дымок. Для большего, должно быть, сходства с Байконуром на асфальт принимались наносить разметку, подозрительно похожую на дорожную, но к свежему асфальту краска приставала плохо, и разметочную машину бросили прямо посередине, где она, впрочем, никому не мешала, такая маленькая на огромном взлетном поле.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

За спиной у меня полумесяцем выстроились сопровождающие. Наугад обращаясь себе за спину, я выразил сдержанное недоумение:
– Пришлось сделать перерыв?..

Полумесяц зашаркал ногами, и к моему правому плечу подступил Главный Распорядитель Императорских Строительных Работ, обдав меня свежим ароматом чистоплотности. Я так и не понял: они что, чем-то другим моются?
– Там за бугром склад ГСМ, – показал Распорядитель, где зарыли в землю цистерны невидимого склада горюче-смазочных материалов, – а над трибуной будет навес. Установить его не успели.

Распорядитель подал знак, и из-за трибуны выскочили рабочие, с грохотом выволакивая каркасные дуги.

– А Центр управления полетами? – спросил я и услышал, что ЦУП целесообразно оказалось разместить на станции дальнего радиолокационного обнаружения, законсервированной двадцать лет назад. Станция расположена в зоне уверенного приема ультракоротких, коротких, средних и длинных радиоволн, по форме зона представляет собой эллипс с неравными радиусами, ее площадь – двести сорок девять с половиной квадратных километров, а ее геометрический центр расположен в семидесяти пяти километрах на северо-восток, у истоков таежной речки с эвенкийским названием Чивыркуй, богатой рыбой. Узнал я также, что сэкономленные средства перечислены в фонд помощи пострадавшим от тайфуна Эмми-шесть. Тайфун пронесся над Филлипинами, китайским побережьем Желтого Моря, Курильской грядой и оставил после себя большие разрушения. На сэкономленные средства в пригороде Манилы построили целую улицу, и благодарные новоселы ласково назвали улицу "Otec-Petrovich".

Можно было бы остановиться, но я продолжил. И узнал, что техническая документация на гостиничный комплекс с концертным залом, летними кафе, пресс-центром и рестораном на две тысячи посадочных мест была уничтожена новым компьютерным вирусом "Сатанинский Аксолотль". Я уточнил, ограничивается ли этим ущерб от "Аксолотля", и узнал, что в Сингапуре безобидное земноводное стерло ставки подпольного тотализатора, в Нью-Йорке разорило мелкую страховую компанию и на велосипедной фабрике в Киншассе вывело из строя робота. Чего-то в этом роде я и ожидал и даже не стал спрашивать, почему хотя бы не заасфальтировали сюда дорогу.

Мало ли что могло случиться, медведи стали одолевать, допустим.

– Начинайте, – распорядился я.

3.

Вот уж кого не могу понять, так это первых пионеров (в исконном вестернизированном смысле), молодых, подтянутых мужчины и женщины всех цветов кожи. Разминая затекшие в долгой дороге члены, молодые люди делали приседания, подпрыгивали на месте, совершали легкие пробежки туда-сюда и, выстраиваясь перед трибуной, совсем перемешались по командам.

Провожающие, родные и друзья, порывались смешаться с улетавшими, и их оттесняли назад переносными барьерами.

Космические корабли, числом семь, выстроились у дальнего края взлетного поля.

Между деревьями за границами взлетного поля тут и там вольно расхаживали жители Н ска, не утруждая себя стоянием под жарким солнцем, и кое-где к небу потянулись уже столбики дыма. Мне померещилось, что у некоторых костров уже запели.

Церемония проводов заняла час.

Промаршировал Императорский Сводный Оркестр.

Я произнес краткое напутственное слово, упомянув о колыбели, в которой нельзя оставаться вечно*, и всячески избегая опасного повелительного наклонения и очень осторожно обращаясь со скользким  сослагательным (зато в нюансах вопросительного наклонения я разбираюсь получше занудливого професора-лингвиста).

Православные священники окропили корабли святой водой (что-то, помилуй бог, есть в православии жизнелюбивое, от чего попы толстеют); сухопарые протестанты сдержанно их перекрестили (истинно русского человека готовность протестантов вынырнуть где угодно с походной библией во влагостойком переплете не может не настораживать); африканские колдуны смазали дюзы кораблей куриной, должно быть, кровью (о, жестокое детство человечества!); плосколицые ламы в бордовых халатах пропели долгие гортаннные молитвы, подозрительно похожие на заклинания (космические пучины, готовые поглотить пионеров, этим представителям улыбчивого Будды, воспитанным среди суровых ландшафтов горного Тибета, были открыты как никому другому).

Пионеры нестройно исполнили Гимн Пионеров, стройность пения возникала только в припеве:

"...Utverjdajut kosmonavti i mechtateli,
Chto na Marse budut jabloni cvesti…" –

и стройными шеренгами взошли по трапам.

Пузатые корабли издали громкое "Пуф!", их клин плавно оторвался от бетона и под аплодисменты и крики растаял в светлых безоблачных небесах. Когда мои слова о яблонях, цветущих на Марсе, достигли ушей того, кого они в первую очередь опять  к а с а л и с ь  – Толика, он явился в химическую лабораторию научного отдела "British Petroleum" и через три месяца, выкурив десять коробок "Житана" ("Примы" в Англии не нашлось), разбил молотком плавильный тигель с новым безымянным металлом. Металл назвали гравиталлом. Как всем известно и мало кому понятно, гравиталл обладает переменной гравитационной чувствительностью*. В зависимости от направления тока, пропущенного через пластину гравиталла, пластина либо взмывает над поверхностью земли, либо устремляется к земле с ускорением, превышающим ускорение свободного падения. И чтобы доставить на Марс сто человек, достаточно батареи аккумуляторов, снятой с подводной лодки типа "Стриж" (по натовской классификации).

Толик проводил растаявший клин рассеянным взглядом и как бы про себя произнес:
– Чего мы там не видали?
И вдруг добавил:
¬– А ты этого своего не видал сегодня?

Я сразу понял, о ком он. 

Да, а в какой именно момент церемонии Толику преподнесли "Анатолиаду", значения, разумеется, не имеет.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

В зале заседаний Городской Управы Н-ска гостям с гордостью показывают макет будущей планировки городка (футуристический комплекс Лиги Объединенных Наций, строгие колонны здания Всемирного Суда, скромный особняк Резиденции Отца-Императора, парки, фонтаны, музеи, кольцевая автострада и проч.), но строительная индустрия по-прежнему представлена в Н-ске одной ПМК – передвижной механизированной колонной, и кооперативом "Шанс", возникшим еще в незабвенные годы первых кооперативов. Как только я заподозрил, что что-то тут не так, я сразу же поделился подозрениями с Лауреатом.

Я рассчитывал, что причины, мешающие Н-ску превратиться в полноценную столицу Мира, его заинтересуют и он займется их систематизацией и углубленным изучением.

С любопытством меня выслушав, Лауреат сказал, что этого следовало ожидать.

Я рассказал ему о депрессии первого Верховного Распорядителя Императорского Строительства; депрессия была вызвана изменой жены, бежавшей с цирковым борцом.

На освободившуюся после него должность я пригласил человека, перед тем озеленившего Сахару (под его руководством от Антарктиды отпиливали айсберги и морем буксировали их к Атлантическому побережью северной Африки, там их таяли и свежайшей, чистейшей пресной водой, намерзавшей миллионы лет, напоили великую пустыню до отрыжки). Великий озеленитель в течение полутора лет проводил реорганизацию вверенного ему департамента, сам запутался в его организационной структуре, и от его услуг я вынужден был отказаться.

О разрыве подземного газопровода под зданием Московской академии архитектуры я тоже рассказал; вспыхнувший пожар уничтожил завершенный проект нового Н-ского аэропорта.

И так далее: об одном землетрясении, двух оползнях, трех актах вандализма, одном наводнении, о двадцати четырех переходах к традиционному образу жизни и о шести случаях увлеченности оккультными науками.

– Ничего принципиально нового не происходит, – сказал Лауреат. – Знаешь, почему Эйнштейн не смог создать единую теорию поля*?

Я послушно спросил, почему. На вопрос такого рода у спрашивающего всегда есть свой особый ответ, но я примерно догадывался, какой ответ получу.

В сейфе одного из швейцарских банков хранится последняя тетрадь из дневников Эйнштейна. Эту тетрадь Эйнштейн завещал опубликовать через сто лет после своей смерти. Мой брат, как председатель Планетарной Комиссии по Планированию Будущего, ее читал. Когда до создания теории, которая смогла бы подытожить развитие физики, Эйнштейну оставалось сделать последний шаг, к нему явился длиннобородый карлик в черном сюртуке. Карлик заявил, что является полномочным представителем некоего Союза Девяти Мудрецов, которые следят, чтобы в своем развитии человечество не переступило известных пределов. Далее карлик сообщил, что единая теория поля выходит за эти пределы, и предложил Эйнштейну работу над нею прекратить, посулив в качестве компенсации*…

– И на этом записи, к сожалению, обрываются, – закончил Лауреат. – Про  п о д л и н н у ю  историю создания атомной бомбы я тут не говорю.

Чем далее, с тем большим вниманием я его слушал, и потому спросил, может ли он завершить начатое Эйнштейном.

– Могу, пожалуй, – сказал Лауреат. – Но не буду этого делать.
– Страшно?
– Глупо.
– И на твоем месте я тоже был бы поосторожнее, – предостерег он. – Ты решил затесаться к Мирозданию в подручные, взялся указывать, где ему ростить раскидистое древо, под кроной которого могло бы уместиться все человечество зараз.
– Смотри, – предупредил Лауреат, – как бы оно не захотело щелкнуть по носу  т е б я.  Пока оно к тебе подбирается, но рано или поздно материализуется что-нибудь шестирогое – и как будто тебя и не бывало! Ам – и нету!
Я не внял, и своей подозрительной избирательностью "Сатанинский Аксолотль" в очередной раз подтвердил, что я на верном пути.

Словом, деятельность Департамента Императорского Строительства в конечном итоге материализовалась в одном завершенном макете и стартовом поле три на четыре километра. Сохранность макета объяснить не могу, а поле удалось заасфальтировать благодаря двум бесспорным обстоятельствам.

Первое. Мое твердое заявление: "Старт будет в Н-ске". К назначенному сроку стартовое поле и заасфальтировали (не успев до конца нанести разметку).

Второе. Техническая элементарность осуществленных работ. Для их осуществления потребовались: один прораб, бригада лесорубов, два геодезиста, два теодолита, бригада бетонщиков, двадцать бензопил с лесорубами, шесть трелевочных тракторов, три бульдозера, шесть бетономешалок, три подъемных крана на автомобильном шасси и соответствующий комплект шанцевого инструмента: лопаты, топоры, молотки, кувалды и проч.

Т а к и е  работы могли быть остановлены, пожалуй, лишь катастрофическим землетрясением, но Н-ск расположен в сейсмически спокойном районе. Можно было бы, конечно, уронить на Н ск астероид, но астероидов поблизости от земной орбиты не оказалось

4.

Строительной индустрии в Н-ске как не было, так и нет, и наш двухэтажный брусовой барак как стоял, так и стоит на своем прежнем месте.

Дон Антонио поджидал меня в подъезде, на пропахшей котами лестнице.

– Я рад вас видеть, Отец-Император, – приветствовал он меня бархатным голосом молодого альфонса. За тринадцать с половиной лет он очень помолодел и обзавелся тонкими усиками, белыми штанами, ярким галстуком, свежей розой в петлице, мягкой широкополой шляпой и ухватками портеньо*.
– Вы изменились, – заметил он, боком присев к столу; обстановка квартиры осталась прежней, и прежде он  проверил колченогую табуретку на прочность. – Я от вас не ожидал.
– Интересно, чего вы на самом деле от меня ожидали…
– О, ничего особенного, – сказал дон Антонио, закуривая длинную, тонкую, ароматную пахитоску.
– Курите по-прежнему "Приму"? – любезно осведомился он.
– Поздно менять привычки… Мы потом вас искали…

Дон Антонио бесследно исчез после Северного Сияния, осветившего заснеженный Н-ск студеной ночью тысяча девятьсот девяносто…-го года от Р.Х.

Я давно приготовил примерный план беседы.

– О, это просто, – возразил дон Антонио. – Это научно установленный факт: лягушка не может видеть неподвижных предметов.

– А кто вы, дон Антонио? – спросил тогда я.

Он заверил меня, что свою сущность постарается объяснить мне доходчиво.
– В манере вашего ученого брата, – сказал он, – форму моего существования можно было бы назвать…
– … форму моего существования можно было бы назвать  х р о н о т о п о с и н к л а с т и ч е с к о й.

Напоминаю, по-гречески:

Х р о н о с  означает время.

Т о п о с  означает место.

С и н к л а с т и ч е с к и й  означает равномерно изогнутый по всем направлениям.

– Я существую везде и всегда, – бархатным голосом заявил дон Антонио. – Категория числа не имеет ко мне отношения. Я – один, и я – бесконечное множество. И наоборот: бесконечное множество мне подобных – и есть я один. Я всегда разный, и я – всегда один и тот же. Цель моего бытия – бесконечность, а бесконечность – краткий миг в моем существовании. Место моего бытия – Вселенная, а Вселенная – это есть я.

И он перенес меня в чертоги Тадж-Махала времен Великих Моголов, к подножию новенькой пирамиды Хеопса времен фараона Рамзеса Второго, показал мне братьев Свиридовых, зачарованно стоящих перед статуей святой Женевьевы в одноименном монастыре под Клермон-Ферраном, юной девушки, брошенной на съедение львам (это вам не суровый легионер Себастьян, побитый камнями или палками, так и не вспомнил), и в довершение всего перенес меня на поверхность Солнца и не дал мне там сгореть*.

И, вновь усадив меня на колченогую табуретку, сказал:
– И я не мужчина и не женщина. Я – Андрогин.
– Вот как, – произнес я.
– Рядом с вами я немного заскучал и позволил себе поставить вас всех в сложную ситуацию, – опередил он мой заготовленный вопрос. – Приношу вам свои извинения и прошу вас передать их всем, кого они могут касаться. Надеюсь, вы войдете в мое положение: я сейчас…

На этих словах он перестал ломать комедию: хлопнул, как шарик, и исчез. После себя он оставил озонирующую лужицу бирюзово-синего цвета. Спустя минуту испарилась и лужица, оставив меня в дураках. В естество-испытательском порыве я как раз пытался зачерпнуть из нее алюминиевой ложкой в граненый стакан.

В с е х   вопросов, ради которых я с таким упорством превращал Н-ск в полноценную столицу мира, я задать не успел. К примеру:

Почему я никогда не видел его босым.*

6.

Его Милость Пророк Всесущего так и не разуверился в своей идее. Постарев и собираясь, образно говоря, отойти от дел, ВсеСущий создал свой Замысел и претворил его в жизнь с нашей помощью, чтобы не оставить человека наедине с его путаной, кровавой, несправедливой участью. С этого, вроде, все и началось. Дона Антонио он, не колеблясь, счел эманацией и земным воплощением самого ВсеСущего. С его Милостью я разговаривал в Масеру, одной из столиц Ала-Сото (Алабама плюс Лесото и получился свободный звучный топоним, не то что прыгливый Гемп-Чад*, допустим). В Масеру Его Милость хозяйничает в магазинчике певчих птиц, вспомнив детство. Его отец держал такой магазинчик. С раннего детства мой негритянский брат с утра до вечера слушал рулады африканских козодоев и заслушался.

Лауреат до сих пор считает, что все началось с изобретательности или предусмотрительности, как хотите, матери-природы, не пожелавшей допустить коллективного суицида своего любимого творения.
Он сказал мне буквально следующее:
"Человек возомнил себя венцом и конечным смыслом Творения и изобрел паровую лесопилку. Он решил, что Господь для того выращивает дерево, чтобы человек мог распилить его на доски. Тогда природа изобрела твою матушку."
Мысли, что матушка ровесница рода homo sapiens, Лауреат не допускает. Дона Антонио он счел материализацией известного закона природы, поддерживающего гомеостатическое равновесие; карлик Эйнштейна, по его утверждению, – это тоже дон Антонио. Матушку Лауреат трактует аналогично. Только матушка якобы есть феномен однократного действия, а дон Антонио – апериодического; приставка "а" по-гречески означает "не". Я встречался с ним в Берлине, где в окружении педантичных немцев он руководит Международным Институтом Сравнительной Подлости Народов; этот институт он сам создал.

Я же скажу так: тут предел, за который мне и в самом деле выходить не то чтобы опасно, а так, бессмысленно (все равно ничего не пойму и ни до чего не додумаюсь), и я скажу:

Все началось с того, что наша матушка была необыкновенной, гениальной, потрясающей, наконец-то получившейся у Природы…

Нет, лучше так:
Шел у нас еще в советское время один зарубежный фильм. Два проходимца хапнули миллион на двоих, развеселились и спели дуэтом под занавес:

Я – Гарри, я – Уолтер,
Мы – братья-близнецы:
У нас одна мамаша,
Но разные отцы.

Мы тоже могли бы спеть эту веселую песенку секстетом, Эм Джи пришлось бы помолчать, учитывая, что она все-таки женщина и братом-близнецом называться не может.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

Мы и о ней поговорили.

– А ты бы обошелся без меня? – спросил вдруг я. 
– Конечно, – не раздумывая, ответил он.

Вряд ли, да я только еще подкрадывался.
– А без нее?
Ему уже некуда было отступать.
– Без нашей бездарной сестрицы тем более, – вынужден был сказать он. – Разве может такая дурища сочинить что-нибудь стоящее? Человечество совсем деградировало, если его можно пронять такой пошлой болтовней…

(Прочитал я для пробы одну ее тоненькую книжонку, чтобы не браться сразу за толстые. Один молодой испанский пастух пасет своих овец и всем доволен, но сам чувствует, что не это занятие предназначено ему судьбой. Ему снится вещий сон, и он оказывается, естественно, у старой цыганки. Цыганка нагадывает ему несметные сокровища, ждущие его у египетских пирамид, и молодой пастух уходит от нее в полной уверенности, что та просто шарлатанка. И сразу ему попадается такой старец, что чуть ли не сам Соломон в золотом ошейнике, но какой-то древний царь точно; ошейник и подтверждает, что царь, а не проходимец. Царь туманно толкует юноше о зове Судьбы и ее знаках – "мактуб, мактуб!", и молодой пастух тут же продает своих овец и отправляется в Африку, к пирамидам. Там его, конечно, сначала обманывают, но потом он как-то выправляется (совершенно невозможным, по-моему, способом – упорным трудом), и в конце концов получается, что Судьба и в самом деле его ведет: сначала в лавку торговца хрусталем, потом в Сахару с караваном, заводит в оазис, там он с каким-то несусветным мудрецом, тоже вечным, встречается. Мудрец учит его разговаривать с пустыней и звездами, пастуху приходится превратиться в ветер, чтобы спастись от смерти, и так далее: знамения всякие темные ему даются, водит его, водит и приводит, наконец, к египетским пирамидам, а от них уже к сокровищам, ради которых все это высасывалось. Куда приводит? А обратно, откуда ушел – к разрушенной церквушке в Испании, в которой он с овцами своими ночевал, в бытность пастухом. Зато сокровища – самые что ни на есть настоящие: цехины, гульдены, маски из чистого золота, – полные сундуки,  их какие-то доисторические завоеватели зачем-то тут спрятали. Ну, теперь-то ему, когда он умеет превращаться в ветер и нашел себе "женщину пустыни" (слишком уж, на мой взгляд, независимую, каких в пустынях не бывает), все эти сокровища не нужны. Он, разумеется, тут же и улетает к своей Фатиме, или как ее там бишь?, – одним словом, я дочитал из одного любопытства: неужто и в самом деле вся эта пустая болтовня закончится такой плоскостью, как начинаешь догадываться уже с пятой страницы?)
…………………………………………………………………………………………………………………………………

– А что ты с ней тогда связался? – сказал я; тянуло меня дней восемь тому задавать вопросы, ответы на которые я и сам знал.

Он посмотрел на меня как на идиота, в который раз. Но на этот раз я не обиделся. Посмотрев на меня так, он сказал:
– Сестра все-таки, почти родная…

Потом сделал над собой неимоверное усилие и произнес:
– Да и ты мне тоже почти брат…

И во второй раз, сколько его знаю, я увидел на его лице выражение  беспомощности и неловкости. Впервые такое выражение на его лице я увидел, когда вынудил его прятаться за детскую спину Ньютона-тупицы.

Вот ведь человек! Нет просто сказать: "сестра", "брат", – непременно нужно уточнить: "почти", будто от этого что зависит и что изменится. Как-то слишком уж он терзается, что его таким кто-то сделал и нет, значит, у него причин собой гордиться.

Настоящих причин гордиться собой нет ни у кого. Человек приходит в этот мир готовым. Главное в этой жизни – суметь хорошо родиться. Мы вот сумели.
…………………………………………………………………………………………………………………………………

И  м о й  ответ на незаданный дону Антонио вопрос: он не показывал босых ног, потому что недоразвитые суставчатые отростки на ногах казались ему, видимо, уродством. По сходной же, видимо, причине он никогда не

А впрочем, вернитесь лучше к началу второго дня моего первого визита в Н-ск.

7.

Я тут позволил себе немного пошутить. Покинув Н ск после второго (из описанных) визита, я вовсе не испытал временного помутнения рассудка, а воспользовался заранее и тщательно проложенным маршрутом временного исчезновения. Но прежде чем уединиться в своем рыбацком домике, я имел встречу с Лауреатом (о ней я уже рассказал), Его Милостью и Эм Джи, чтобы рассказать им о доне Антонио; необходимость встретиться с Банкиром, Голландцем и Мафиози послужит мне еще одним поводом устроить долгое кругосветное путешествие на высотах от ста до четырех тысяч метров, в зависимости от послушной мне розы ветров.

Сестру я удачно застал в ее прежнем шато в Провансе, там она обычно отдыхает от своей благотворительной деятельности, окруженная породистыми неухоженными собаками с гнутыми спинами и тонкими хвостами. Деятельность течет вяло, а морды у гнутых собак, похожих на венские стулья, тоже узкие. За тринадцать с половиной лет сестра совсем не изменилась и ведет в женском журнале рубрику "Секреты молодости и красоты".

– Здравствуй, сестра… – поздоровался я.
– Здравствуй, брат… – передразнила она мои задушевные интонации, не покидая полосатого шезлонга, растянутого под платаном. Пробиваясь сквозь высокие разлапистые ветви, солнечные лучи расщеплялись на тонкие лучики и пятнили расслабленное, ленивое, прекрасное лицо моей вечно молодой сестры.

– Тебя тоже оставили, наконец, в покое? – сказала она.

Она ошибалась. Меня никто не беспокоил. Если вдуматься, я и сам почти Бог.

8.

Ну что ж… Я прожил шестьдесят лет, вокруг меня много чего интересного случалось, и сам я кое-что повидал. Не все из увиденного я понял, но кто может сказать большее?



К О Н Е Ц
Улан-Удэ, конец ХХ в. от Р.Х.



П Р И М Е Ч А Н И Я

Мачо – социально-психологический тип в американской культуре, предшественник плейбоя и полная его противоположность, упрощенно – мужчина-самец; в идеале по любому поводу способен вступить в кулачную драку.

... Евразия, Россия, Красноярский край – Впервые подобное: К. Воннегут, в одном из романов; ознакомившись с рукописью, комментаторы сочли нужным по-иному толковать парафразы и цитирования, нежели это принято в классическом литературоведении. Если же цитата или парафраза очевидны, комментаторы их в таком качестве и отмечают.
Евразия, Россия, Красноярский край – принятое в те времена государственно-территориальное деление.


Д Е Н Ь  П Е Р В Ы Й

БАМ – Байкало-Амурская железнодорожная магистраль, зачем-то проложенная в семидесятых годах XX в. от Р.Х.

"Зита и Гита" – популярный индийский кинофильм с большим количеством вставных танцевально-музыкальных номеров и мелодраматическим сюжетом; один из множества себе подобных.

Житие Четвертого Подмастерья; Карманное издание для душеполезного чтения в дороге и где придется. – Нью-Йорк, 97 г. от Р.М.П.

Странствие Матушки Подмастерьев – Каноническое издание: Ватикан, 99 г. от Р.М.П.

... и в Ирландии ... удивились – Святой Патрик считается покровителем Ирландии.

Кича – тюрьма (блат.)

Северная Столица – Пекин, уст., сейчас – Пек-Раре.

Махо (жен. – маха) – Мужчина из городского простонародья Испании XV – XVIII веков, отличающийся гипертрофированным чувством собственного достоинства, по любому поводу хватающийся за наваху.

Николай Кузанский – Ошибочно: Н. Кузанский, последователь Абеляра и Эриугены, не мог считать Землю шарообразной.

... умеет шевелить ушами – Впервые: К. Мелихан.

... ее я тоже бы прихватил – Впервые: К. Воннегут, в одном из романов.

Д Е Н Ь  В Т О Р О Й

...ничего кроме черного квадрата не вижу – Есть основания полагать, что эта оценка принадлежит одному из проводников О.-И. в его переходе через Хамар-Дабан; см.: Великий переход. Документы и свидетельства. Посл. изд. на русск. яз. – Москва, 104 г. от Р.М.П.

Хамар-Дабан – горный хребет на восточном побережье Байкала.

... Ха-ха, Эйнштейн! – Намек на последний аргумент Эйнштейна в защиту физического детерменизма: "Я не верю, что Бог играет в кости!"

... ответила Мата Хари – По свидетельству Ю.А. Асояна, близко знавшего О.-И., анекдот рассказан О.-И. неким московским художником, сопровождавшим его в путешествии в Калужскую губернию. См.: Последнее Великое Переселение Народов. Изд. Департамента Переустройства Поверхности Земного Шара, 100 г. от Р.М.П.

... обоих Адамов, Ветхого и Нового – В христианской традиции Ветхий Адам – первый человек, сотворенный Богом, Новый Адам – Христос.

Анатолиада. Анекдоты, легенды и притчи Галактического Века. Париж, изд. "Prometejion", 105 г. от Р.М.П.

... записку, написанную самым бешеным слогом – Впервые: А. Пушкин. Метель.

...как Ломоносов, в четырнадцать – Ошибочно: М.В. Ломоносов сел за парту в возрасте двадцати лет.
М.В. Ломоносов – российский академик, сформулировавший закон сохранения веществ.

Балдоха – солнце (блат.)

Д Е Н Ь  Т Р Е Т И Й

... уподобиться Ксерксу и высечь море – Известный исторический эпизод.

... сам ничего не понимаю – Научный фольклор приписывает эту максиму советскому физику-теоретику Д.И. Блохинцеву; см. В.С. Барашенков. Кварки, протоны, вселенная. М., "Знание", 1987. С. 4.

... то так лежал – Впервые: Э. Лимонов. Иностранец в смутное время.
Э. Лимонов (Савенко) – большой русский писатель, выполнивший обещание, данное им в "Дневнике неудачника".

... микроскоп! – Перефразированная идиома "заколачивать гвозди микроскопом"; означает нецелесообразное употребление какого-либо ценного предмета. – Толковый словарь малопонятных выражений.

... запылавший куст – В образе горящего куста Бог явился Моисею. Кн. Царств, 2, 13.

Бог (устар.) – в авраамических религиях – демиург, Творец всего сущего

... горный человек – Впервые: Э. Лимонов. Иностранец в смутное время.

… Серапиниума – См.: Мэнли П. Холл. Энциклоедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцеровской символической философии. Интерпретация Секретных учений, скрытых за ритуалами, аллегорями и мистериями всех времен. Санкт–Петербург: Спикс, 1994 г. от Р.Х.

Эгрегоры – ... Энциклопедия... – Ложная ссылка. Впервые: Д. Андреев. Роза Мира.

... погасить солнце – Неточно: как показал Н. Уэмура, резонанс такого рода позволяет лишь вызывать некоторые локальные атмосферные явления и считывать информацию, рассеянную во Вселенной (на русском языке см.: Письма в ЖТФ, 102 г. от Р.М.П., N 3); в связи с последним можно по-новому взглянуть на гипотезу К. Саймака о машине времени, размещенной в мозгу человека. Сопоставь также с фрагментами рукописи, посвященными описанию сети эгрегора, и читай последние строки в описании первого визита и самое начало второго визита, хотя научной доказательностью указанные фрагменты пока не обладают; см. также первый комментарий к описанию второго визита.

... теоремы Клингзора – В общем виде теорема звучит: всякий пространственно-временной континуум конечен.

... Вот я!... – восклицание Авраама, Быт., 2, 19.

... ничуть не похожий на дядю Тома – Впервые: К. Воннегут, в одном из романов.

... отсюда название) – Впервые: К. Воннегут, в одном из романов.

Д Е Н Ь  Ч Е Т В Е Р Т Ы Й

"Серебряная Леди" – Ошибочно: фигурка на пробке радиатора автомобилей марки Rolls Royse именовалась "Дух экстаза".

Скрытый имам – скрытый пророк.

Килгор Траут – По случайному совпадению персонаж с таким именем действует в романе К. Воннегута: "Завтрак для чемпионов или прощай, черный понедельник".

Голландец Шульц, Аль Капоне – американские бандиты (от исп. bandidos).

... таблички разве что не было – "Дно" – Впервые: К. Воннегут, в одном из романов.

..."Гражданин США" – Письмо написано Джейком Макдауэллом, кадровым сотрудником одной из секретных служб, в настоящее время – Президент Лиги Свободного Выбора.

... божьего клоуна – Очевидно, намек на Вацлава Нижинского.

... захотел прожить на родине иностранцем – По свидетельству Ю.А. Асояна, близко знавшего О.-И., эти слова произнесены неким московским художником, см. комментарии к дню второму.

Д Е Н Ь  П Я Т Ы Й

...ангелы поют такими злыми голосами – В. Высоцкий.

...завода в Шарле-Руане – "Болеро" М. Равеля, по его словам, написано под впечатлением от посещения литейного цеха.

Целебат – обет безбрачия (в католичестве).

Фу Манчу – персонаж американским коммиксов, злодей, воплощение желтой опасности.

...герцогиня могла любезно выуживать из них важную информацию – Похожая история описана в одном из романов К. Воннегута.

... Последние кабаки Буганды – Такой книги нет, вероятно, речь идет о: А.С. Балезин. У Великих африканских озер. М.: Наука, 1989 г. от Р.Х.

… религия без бога – Конфуцианство в данном случае.

Хужер – коренной житель штата Индиана, США.

… он сам-то понял. что сказал? – Впервые: М. Галкин, в одной из миниатюр.
М. Галкин – российский юморист и телезвезда.
Телезвезда (устар.) – Человек, слишком часто мелькающий на телевидении. 

... присвоила его название – Впервые: В. Маяковский, в одном из произведений.

... доведя... до абсурда – Очевидно, имеется в виду принятие парламентом Папуа Новой Гвинеи закона, регламентирующего охоту за головами.

Вольные каменщики – массоны; фронтир (frontier) – букв. "приграничье", в американской культуре – героическая мифология о покорителях "Дикого Запада": о ковбоях, лесорубах, фермерах и о женщинах, преданных женах и заботливых матерях, стреляющих от бедра не хуже мужчин; Буффало Билл – легендарный стрелок, истребивший огромное количество бизонов и индейцев; полковник Кольт – изобретатель револьвера одноименной марки, посредством коего Буффало Билл и совершал свои подвиги; Арлингтонское кладбище – кладбище, на котором захоронены герои всех войн, в которых участвовали Соединенные Штаты Америки.

Д Е Н Ь  Ш Е С Т О Й

Путеводитель – Полный иллюстрированный путеводитель по святыням Культа Матушки Подмастерьев. Издание Красноярского Матриархата, 104 г. от Р.М.П.

"Без страха и надежды" – скульптура известного московского скульптора.

– Oh, quelle neige! Quelle lumiere! – О, какой снег! Какой свет! (фр.)

– Oh, ja, dast ist romantishien naturenviddenshihtgehtungen! – О, какой романтический пейзаж! (нем.)

Эребус – вулкан на Марсе.

... полковника Сандерса из Кентукки – О баре с таким названием мечтает один из персонажей одного из романов К. Воннегута.

... смысла не менее глубокого – Возможно, намек на апокрифическое пророчество, распространенное среди постоянных прихожан Храма: "И тогда воссядут в автомобиль Трое, что приехали на нем, и колеса его, вращаясь, остановят Землю". Поводом к пророчеству послужила, вероятно, следующая особенность Храма. Лимузин ориентирован передом строго на восток, и, следовательно, если он действительно стронется когда-либо с места по символической изразцовой колее, колеса его будут вращаться в противоход вращению Земного Шара. Пророчество утверждает, что произойдет это в том случае, когда Подмастерья отступятся от осуществления Замысла ВсеСущего. – См.: Е.К. Шереметева-Ромодановская. История эсхатологии. – Труды Новосибирского института филологии, вып. 112, с. 233.

 ... воплей на разные голоса – Возможно, под впечатлением от кинофильма "Чудо святого Иоргена". – "Межрабпомфильм", 1924 г. от Р.Х.

... Винченцо со страдальческим выражением на лице – Подробнее смотри: В. Костаньони. Моя жизнь. Диктатура, свобода и насилие. – Милан, 102 г. от Р.М.П. – С. 237 – 258.

В Т О Р О Й  В И З И Т

...везет на попутный ветер – Предварительный анализ бортовых журналов "Цеппелина", проведенный МОНЕП (Международное общество независимых естествоиспытателей природы), позволяет предположить, что О.-И. и на самом деле способен изменять в некоторых пределах силу и направление воздушных потоков.

Старец Федор Кузьмич – По легенде, русский царь Александр Первый не умер в Таганроге, а принял постриг, назвавшись мещанином Федором Кузьмичем; таким образом царь якобы искупал грех власти,  войны и отцеубийства.

... о колыбели, в которой нельзя оставаться вечно – ссылка на К. Циолковского.

... переменной гравитационной чувствительностью – Неточно: в настоящее время наиболее вероятной представляется гипотеза, согласно которой в пластине гравиталла изменяется собственная частота электромагнитных колебаний Земли (СЧК), и за счет разности энергетических потенциалов между электромагнитным фоном Вселенной, СЧК Земли и СЧК пластины гравиталла и возникает сила, направленная в сторону меньшего потенциала.

... единую теорию поля – Теория, которая могла бы в единых терминах описать все четыре вида известных физике взаимодействий: слабое, сильное, электромагнитное и гравитационное; иначе – теория суперсимметрии или Великое объединение. К настоящему времени создана лишь теория электро-слабых взаимодействий.

... посулив в качестве компенсации – Возможность подобного была в свое время предсказана А. и Б. Стругацкими в романе "За миллиард лет до конца света".

Портеньо – социально-психологический тип: молодой мужчина, житель Буэнос-Айреса, с гипертрофированным чувством собственного достоинства, по любому поводу хватающийся за нож.

... и не дал мне там сгореть – Возможность подобного была в свое время предсказана К. Воннегутом в романе "Завтрак для чемпионов..."

... не видел его босым – Сравни с:
... non entia enim licet quodammodo levibusque hominibus facilius atque incuriosus verbis reddere quam entia, verumtamen pio diligentique rerum plane aliter res se habet. Quod pii deligentesque viri illas quasi ut entia tractant, enti nascendique paulum appropinquant.
ALBERTUS TERTIUS, tract. de cristall. spirit. ed. Clangor et Collof. lib. 2, cap. 28.

Перевод:
... хотя все, что существует на свете, легкомысленным людям представляется само собой целостным во всех своих проявлениях, для благочестивого и добросовестного мыслителя очевиден единственный источник этой целостности. Ибо есть миры существ, стремящихся к ней и прилагающих к ее обретению неисчислимые усилия, но которые именно по причине отверженности всякий раз оказываются недовоплощенными.

... Гемп-Чад – Неточно: полное название – Гемпши-Чад (экстерриториальное государство, образованное слиянием графства Гемпшир, Великобритания, и государства Чад, Черная Африка).