Женщина-катафалк, или Портрет загадочной дамы

      
                рассказ скульптора

Моя первая мастерская была во дворе,  как раз напротив дома, где я жил, а это в городе коммуналок не так мало. Рядом, за  высоким забором  стоял особняк… В свое время его построил   известный архитектор   для банкира из династии купцов-миллионщиков. До семнадцатого  года банкир жил там с семьей, а после бежал. Даже свою  коллекцию старообрядческих икон бросил большевикам. Потом  особняк занимали разные учреждения, а в тридцатых годах выманили из заграницы нашего пролетарского писателя и  передали ему. Особняк писателю не то чтобы  нравился… «Улыбнуться не на что», - сказал - И  ЭТО ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАПИСАЛ: «МОРЕ СМЕЯЛОСЬ». В общем, пять лет он там прожил.

Когда я на ту улицу переехал,   писателя давно не было в живых, а в особняке распоряжалась вдова его сына, художница, моя хорошая знакомая.  С ней связано много любовных историй, но таких, что не позавидуешь – не зря ей дали прозвище Катафалк. Почти  все, кто пробовал затевать с ней романы, начиная с главного чекиста страны, быстро отправлялись на тот свет. Кого ни возьми – враг народа, расстрелян…  Разве муж её, сын писателя, умер своей смертью, но опять же при загадочных обстоятельствах, где-то на улице, на скамейке. Поговаривали, что и ему помогли,  надеясь прибрать к рукам отца. Тот, кто «пришел в мир не соглашаться», - так классик заявил о себе, не устраивал кое-кого.  А через два года умер и сам писатель. Его смерть тоже вызвала слухи…  Художницу злые языки не путали в это дело, разве  вспоминали ей «снохача»: это слово прилипло к писателю, когда она поселилась рядом. Обыкновенная человеческая симпатия, влиятельное  покровительство  или что-то другое связывало их, - никто не знает. В общем, так и пошло: Катафалк. А это на многих действовало сильнее, чем её красивая внешность и всяческие таланты. 

Так молодой вдовой она и жила в этом доме уже после смерти писателя. Без защиты и покровительства. Иногда я наведывался к ней по-соседски - отвлечься, поговорить. Она любила искусство, много видела, сама была хорошей художницей. А еще я ходил посмотреть на «Волну» - знаменитую лестницу. Этот шикарный модерн был известен по книгам. А теперь своими глазами я мог увидеть, что все лестницы перед «Волной» ничто. Мраморными перилами она повторяла  движение гребней воды, переводила их каменное кипение вверх, на другие перила, а внизу лампа в форме медузы высвечивала весь каскад. Подводный мир обыгрывался  повсюду: улитки, раковины, морские коньки, даже по паркету расходились волнистые линии. Но их вид напоминал уже омуты.  А над всем этим - плоская крыша, по ней шарили ветки деревьев.

За глухим забором с улицы особняк почти не виднелся.  Только под крышей - большие окна вроде аквариумов,  изогнутые переплеты да роспись на стенах. Но и это летом скрывала зелень. Должно быть, шум деревьев пугал  писателя, узника этих  покоев, он мог слышать в нём звук своего заточения.   

И вот однажды, придя в особняк, я толкнул боковую дверь и обнаружил ванную комнату. О!.. Пятна ультрамарина и охры стыли на влажном полу. Их  давали  отражения  ирисов в витражах. И тут - ни одной прямой линии, всё зыбко, двусмысленно: можно купаться не только в воде, но и в свете. Вспомнилось мытье в своей коммуналке у русской печки – хлопотная канитель с ведрами и тазами. А здесь настоящие термы для патрициев. При первом удобном случае я спросил мою доброжелательницу, нельзя ли и мне побыть в роли патриция. Ведь что такое скульптор-монументалист? (Я тогда делал памятник на армянскую тему.) Это работа каменотеса. Пыль, грязь, глина – всё на тебе, и так каждый день. Врасти в свои ботинки, как Микеланджело, чтобы потом их срезали с тебя, я не мог, мне надо было являться в Академию.

В ответ она согласно кивнула, и в первый же вечер я вошел в ту самую комнату. Разделся, пустил душ, но, прежде чем стать под него, долго следил за струями в зеркалах. Вода  превращалась в каскады, на каждом пороге искрилась, но при этом нагоняла какое-то странное беспокойство.  Что-то темное не отпускало взгляд. За окнами ветер мотал кроны деревьев, тени перебегали по полу, и это тоже добавляло тревоги. И вдруг в глубине зеркал мне почудился прообраз  потопа. Дождь, буря, разъярённые вихри валов. Как будто и я из тех нечестивых, кого наказал Господь. Ведь уцелели лишь восемь праведников. Только их прибило к горе Арарат.   

Я скорее ступил под душ, намылился, и тут дверь приоткрылась. Я обомлел. На пороге стояла она.

- Ну, что вы смущаетесь, Сереженька? - тихо сказала. - Ведь мы с вами художники. Для нас живая натура – профессия. Хотите, спинку могу потереть? – И взяла мочалку, собираясь мне услужить.

Это не просто, когда красивая женщина предлагает такое.  Да при этом глаза у неё блестят, а голос – как зов сирены. Не прикасаясь, самой интонацией она уже приникала, я чувствовал это как первую ласку. Тут не до праведников, и думать забыл о Ное.

Насколько она хороша, показывает портрет Корина, где она в темном платье - настоящая королева. Павел Дмитриевич, по-моему, увлекался ею. Красота на портрете выдавала что-то еще…  Не просто одно любование. Всё дело было во взгляде. За лучезарной улыбкой скрывалась жесткость,  близкая холодноватому оттенку платья на  её  складном  теле. По-моему,  он с удовольствием  обнажил бы модель, не будь диктата железного времени. Оба, и модель и художник, смотрели  куда-то… Это пространство принято называть параллельным, оно и было таким - здесь скрещивались любовь и молчание. Как некий фокус тайна обнаруживалась на стороне. Общее прошлое, известное только двоим, кисть художника удержала. В этом прошлом были  встречи в Крыму вскоре после смерти советского принца-мужа и заграничные поездки по музеям, и Лондон,  Париж, и уроки живописи в Горках… А уж совсем в дальнем прошлом, до принца,  на уровне её восемнадцати лет, о которых она ему рассказала,  – бедолажная участь сбежавшей из-под венца и не подарившей навязанному ей жениху не то что жаркой любовной ночи, но и холодной минуты дня.

Корин,  правда, не пострадал, как другие её поклонники, отделался долгой опалой, но меня это не утешало. Его многострадальная картина «Русь уходящая»  так и оставлена неоконченной. Её другое название – «Реквием». Кое-какие фрагменты Корин показывал, но лишь в своей мастерской. Да и то спустя много лет. Всё печально, темно; закрытые лица, опущенные глаза, склоненные головы. Столпники, старцы, монахи… Прощание с патриархом Тихоном. Без острых углов, прямых линий, которых много в его энергичных портретах. Всё проникнуто болью и сожалением. Корин не стал завершать эту работу. Безбожники могли отыграться, ведь он был связан с Марфо-Мариинской обителью, по заказу великой княгини делал фрески и витражи. А в 31-м году в СССР запретили продажу и ввоз Библии.  Нет!  Судьба Корина, тем более её предыдущих любовников меня не устраивала. В моей мастерской осталась крестьянка в граните и мраморная богиня весны, и студентка из гипса, и балерина… И все они ждали, чтобы я доработал их,  вдохнул в изваяния душу. Я, конечно, не был святым, чего греха таить, любил женщин, но ради опасных интрижек не мог поступиться работой. Так я считал тогда. Ведь и великий писатель любил женщин, но литературное наследие сильно бы поубавилось, занимайся он лишь амурами. Правду гласит поговорка: «Если Бог хочет нас наказать, то исполняет наши желания».   

И я не то чтобы отвел её руку, но отстранился немного сам. Хотя и слепой бы узрел, что творилось со мной: так прихватило – всё на виду. Только дай себе волю. Но какое там, когда страх в душах и стенах! Повелитель почище желанья, всех одолел Красный Призрак Расплаты.   

Если бы она видела в это время свое лицо. Это было сплошное детское изумление.  Да еще морского цвета глаза на половину лица. Почти врубелевская Волхова. А при мне ни карандаша, ни бумаги. В ту минуту понять меня мог только художник. Но я забыл кто рядом со мной.   

- Подождите, - сказала она. – Сейчас принесу.  Карандаш или уголь? Картон у меня на втором этаже. Но фиксатора, кажется, нет.   

И она исчезла, едва услыхав: «Карандаш». И больше не появлялась… Исчезла словно не приходила. Предоставила меня самому себе и тому бесу внутри, что не мог успокоиться.   

Женщины не любят, если им предпочитаешь работу. И мстят чересчур рассудительным. С незапамятных времен, тех еще – отвергнутой Федры, Софонисбы или библейской распутницы, которая воспылала к Иосифу.  Женская месть  не исключалась и для меня. И тут сам Господь не помог бы.

Возможно,  другая припомнила бы мне этот случай.   Но она… Видно, молчать её научили серьезные люди. Так…  иногда острила, что Офелия-нимфа из неё никакая, уж лучше быть Саломеей, ни воды, ни волн, ни течения, знай себе Ирода танцами услаждай да голову Крестителя испрашивай за старания. Нельзя сказать, что ей весело было при этом.  Скорее наоборот. Да и шуточка ли это была? Слишком горькая усмешка следовала за ней.  Разочарование.  Корин уловил всё на портрете. Если же шуточка, то не слишком приятная. Участь Иоанна Крестителя подстерегала любого, головы летели как кочерыжки.  Хотя в ту пору я не придавал значения библейским иносказаниям, но в Ноя поверил. Ну, а как не поверить? Ведь это он призвал меня к делу. А жаль иногда… И беспечности мимолетной, которой праведность ни к чему, всё равно что оковы, и страсти, которая не сбылась, краем коснулась и сгинула, и тайны, что осталась за ней. Не она стала моею любовью, но она могла бы стать ею.
 
Я так и не понял, что это – случайность или судьба?  Почему игра изогнутых линий оказалась столь драматичной?  Видно, не зря вода – метафора времени. Приливы, отливы, фазы Луны, река забвения Лета. Древние знали, что вода сильнее огня. Да и нашему Буревестнику предчувствий было не занимать. «Не на что улыбнуться» он сказал неспроста. Скорее себе, чем  строителям города Солнца…   

Но почему знак был именно мне? Чем приглянулся библейскому праведнику работяга, рубающий камень, далеко не отшельник, смиряющий плоть, наоборот – весь из страстей и желаний и даже слишком жаждущий ласки?
      
   
Согласно легенде Саломея окончила жизнь в изгнании.  Утонула  в море. Сомкнувшиеся льдины отрезали ей голову. С той же, чье имя скульптор не посчитал нужным назвать,  ничего подобного не случилось. Выжженная земля окружала её до самой кончины. Каждый, кто приближался к ней, был обречен. Что это: власть судьбы или воля демонического человека?.. Никто не знает. Возможно, ей это было известно, но она молчала. Не зря же за редкую  сдержанность чувств покойный писатель назвал её «красивым растением». Однажды сказал: "Все люди чужие друг другу. Они улыбаются, говорят хорошие слова, но они чужие". Он, автор «Детей солнца»,  помнил, что все в этом мире хотят любви и тепла, он видел, как гибнет беззащитная жизнь, он чувствовал хрупкую нежность слабого существа, которого безжалостные стратеги определили в пешки  своей темной игры.

Последняя редакция 5 ноября 2020