Письмо

 Как-то, подходя к машине, я ещё издали заметил лист бумаги на ветровом стекле. Ничего страшного он не предвещал, ни штрафа, ни записочки, что, мол, такой ты и
растакой, – учись правильно парковаться… Нет, ничем таким это не могло быть, т.к. лист был большой, полного формата А4, он не был засунут под дворники, а просто прилип. И он не был рекламой. Там и бумага другая и красок всяких плеснут, – на них не экономят. Воздух после дождя был ещё влажный, шрифт на бумаге немного поплыл и буквы, казалось, окружены усталой фиолетовой тенью. Не глядя, я скомкал его, но выбросить на стоянке было некуда, я его положил пока в сумку, которую нёс, приеду домой – выброшу.

 Долго ли, коротко ли, вечером стал разбирать вещи из сумки и наткнулся на ту бумагу. Она уже высохла. Я развернул её, и сразу бросилось в глаза, что нет там ни заголовка, ни обращения. Но адресовано было – я уверен – какому-то конкретному лицу, в чьи руки должно было попасть, но… не попало. Попало ко мне.

 Я решил прочитать. Вот, что там было написано.

 «Я благодарен за чувство, которое ты разбудила. Теперь знаю – оно во мне есть! И оно не пропадёт – я тоже уверен! Жаль, если оно коснулось нас не одинаково серьёзно. Осталось ли ещё время обсудить его… Но, в любом случае, думаю, мы в равной степени ответственны за него, и даже, если оно предано будет прошлому, лучше сделаем это вместе и осторожно – ведь это наша общая память. Светлые дни нашего знакомства, они должны остаться в нашей памяти, жизнь не разбрасывает их налево и направо. Мы тихо выйдем, не закрывая за собой дверь, и каждый понесёт свою часть в будущее… В любом случае оставляю за собой такое право. Я проверил и поверил – я могу сделать так: с сожалением, но без обиды.

 Видит Б-г, я хотел и хочу, чтобы ты не уходила в историю, но, если судьбе угодно распорядиться иначе, – я с уважением отнесусь к твоему желанию, чем бы оно не было продиктовано. Ты – подчеркиваю – заставляешь меня согласиться, и я так сделаю… пока ещё в надежде, что мы запнулись, но не упали.

 Как бы то ни было, с нежностью буду вспоминать проведённые вместе часы и минуты. Буду жалеть о потере, но найду силы к новым чувствам. А за всё, что было – спасибо. Я выздоровею к другой жизни. И надеюсь, мне не понадобится приобретённый иммунитет. Всё равно эта болезнь каждый раз меняет свои формы…».

 Тень грусти легла на бумагу. Странная она: ни начала, ни конца, вырвана из середины того, что могло случиться, но не случилось. Ни отправителя, ни получателя. Просто маленькая, не по-детски детская ещё трагедия. Трещиной льда она разнесла действующие лица по обе её стороны. И теперь эта история пригласительно манит меня пальцем принять в ней участие. Ну, нет!

 Я и так после прочтения почувствовал себя неловко, как будто по ошибке зашёл в чужой номер, на дверях которого висела табличка «Не беспокоить!».

 Сами собой в голове всплыли строки Юрия Левитанского:

 «…Спасибо всем за всё. Счастливо оставаться.
Хотя, признаться, я и не предполагал,
что с вами будет мне так трудно расставаться».

 Письмо без адреса и без подписи. Разлука, она гасит всхлипы сердца, и глухое безмолвие устраивается в опустевшей его половине. И тает печальный звон, отголосок праздника.

 Только один знает, кому оно предназначено, и когда его увидит второй, два сердца одновременно пропустят удар пульса, и фонарики мыслей пропишут на тёмного бархата экране: что мы упустили? На какой кочке мы запнулись? Как случилось, что цепочка наших отношений порвалась, и осиротевшие колечки её с грустным стеклянным звуком запрыгали по мостовой и исчезли? …

 Сколько в письме беззащитной грусти, совсем ещё детской обиды, печальной нежности и мужского благородства. И ещё: лёгкая тень надежды, последнее прибежище этой истории, порученной письму, пока печать неба ещё не опустилась на бумагу, чтобы утвердить её.

 Я почувствовал, как против воли оказался в орбите слепого случая. Не первого и не последнего. И не единственного в своём роде. И тьма его – не конечная и, уж точно, не вселенская. Он просто заморозил на время ток жизни. Потом-потом уже, окажется, что помехи ещё не тупик, и нет барьеров, которые устояли бы перед силой жизни.

 С такими мыслями, вполне понимая, что, влекомый романтикой момента, делаю свою очередную глупость, я распечатал лист, как он был, – слабый цветом и с разводами поехал на место, где шальной ветер на несколько дней связал меня с грустным этим эпизодом. Ничего лучше мне в голову не пришло. Там я прилепил по одному экземпляру на несколько деревьев и на два прилегающих к стоянке дома рядом с домофонами.

 Уже сидя в машине, я увидел, как у дерева остановилась девочка с собачкой, подняла глаза и стала просматривать письмо. Медленно и внимательно.

 В основании дерева собачка в свою очередь знакомилась с нескромными, видимо, посланиями в их – собачьем – «интернете» и смущённо повизгивала.

 На голову ей со щеки девочки скользнула прозрачная соленая искорка. Собачка вздрогнула, подняла голову на хозяйку и так, с поднятой одной передней лапкой, застыла, преданно глядя на неё.

 Девочка дочитывала письмо. Сладкая боль его со взрослой серьёзностью впитывалось её маленьким, ещё детским сердцем, невесомые мысли унесли её в неведомые дали, где воздух дрожит от цветочных шорохов, прекрасная радуга висит над цветами, и они источают тонкий и пьяный запах любви. Любви…

 Девочка, конечно, не могла ещё это понять, но видно было – она это уже чувствовала.

 Ещё одна искорка скользнула с её щеки к земле и пропала без следа. А, впрочем, без следа ли?!…

 Ещё где-то через день-два заехал на ту же стоянку как раз к моменту, когда уборщик срывал эти листки (мои, мои уже листки!). На один из них посмотрел, а потом всё вместе скомкал и бросил в бачок, который волочил за собой.

 Был он, уборщик, темнокожий и русского, как я понял, не знал...

 Семён Теслер

 2012 г.