de omnibus dubitandum 114. 185

ЧАСТЬ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (1911-1913)

Глава 114.185. ГРЕХА МНЕ С ВАМИ…

    Варвара знала Ильинишну, как знала всех живущих в станице, – в лицо: круглая, маштаковатая старуха, чернокожая, словно прокопченная. Ходит с костылем, а проворно. Иной раз и ковыляет из стороны в сторону: по своей акушерской практике имеет случаи выпить... Всех детишек в станице знает, – все при немалом ее содействии появились на свет.

    – Деточки мои все, куда ни плюнь... деточки... – ласково, расслабленным, пьяненьким голосом бормочет она иногда.

    С игры отправилась к ней Варвара, – еще не расходился с улицы народ и стоял спутанный гомон над степью.

    Шла Варвара, оглядывалась с опаской: не увидал бы кто, что к Ильинишне идет... Казалось ей: увидят, догадаются сразу, зачем в такой поздний час баба к лекарке пошла!..

    Улицу прошла благополучно, а во дворе наткнулась-таки на постороннее лицо: Паранька, Гаврилы плотника жена, с чашкой квасной гущи вышла от Ильинишны.

    – Ты чего сюда?

    Смутилась, смешалась Варвара. Не сразу нашлась:

    – Про тарань спросить, – тарань продают будто у них, говорят... К Петровке тарани надо. Да вот опозднилась с улицей...

    Прасковья взяла чашку из одной руки в другую и сказала равнодушным голосом, в котором послышалось Варваре спокойное понимание и недоверие к ее ответу:

    – Тетки-то нет... Федот один в хате... Ну, да она придет зараз...

    В чулане встретил Варвару старик с лохматой бородой, начинающейся почти из-под самых глаз, босой, в рубахе и подштанниках. Должно быть, спать собирался.

    – Дядюшка, тетка Ильинишна дома аль нет? – робко спросила Варвара.

    – Нету... В соседи ушла.

    – Мне бы насчет тарани...

    – Да ты иди в хату, – сказал старик понимающим голосом, – она придет. В хату зайди, а то увидит кто. В горницу пройди...

    Видно было, что он уже привык к поздним посетительницам и знает, зачем они ходят к его старухе, – потому и не расспрашивает ни о чем.

    Она вошла в избу. В избе стоял старый запах опары и овчинных шуб. В окно падал свет месяца и белым пятном лежал на полу. Звенел сверчок под печью. И из черных углов, притаившись, тихо дыша, изумленно и хитро глядел чужой дух, домовой. Не видно было его, но ясно чувствовалось его сдержанное дыхание, и жуть проникала в душу.

    Прошла в горницу Варвара, села на кровать. Кровать, с твердою постелью, покрыта была самодельным полосатым ковром, сплетенным из старых лоскутьев. За кроватью, в угрубке, стоял прислоненный к стене мешок – должно быть, с шерстью.

    Свет из окон ровными белыми полосами, перечерченными черным переплетом, тянулся по полу, взбирался на кровать и на мешок. И мешок минутами до того походил на притаившегося коротконогого портного Агафошку, что, казалось, дышит, пыхтит и беззвучно смеется... И отставала кожа от страха у Варвары...

    Кто-то вошел в избу и густым полушепотом пробормотал:

    – Господи Исусе Христе...

    Потом в дверях горницы показалась черная, круглая фигура.

    – Ну, здорово, молодая! – сказала она, подойдя к кровати и заглядывая в лицо Варваре.

    – Слава Богу, тетушка.

    – Из чего хорошенького?

    Варвара глядела на ее круглый, перетянутый вверху поясом занавески живот и молчала. Не хватало духу сказать правду и, соврать не умела.

    – Ты чья? Никак, Макарова сноха?

    – Нет, я дальняя...

    Ложь была бесцельна, смешна, не нужна, но инстинктивно хваталась за нее робкая мысль.

    Старуха шумно вздохнула – вздрогнул круглый живот ее и прошел по горнице запах луку.

    – Греха мне с вами, – сказала она, – то одна прибежит, то другая. Вот Горбачева Танька чуть не каждый месяц... Возьми, тетенька, три рубля, помоги... Ну, за три рубля я душу ронить не согласна...

    «Не согласна!» – с ужасом подумала Варвара и сидела не шевелясь перед Ильинишной, которая вздрагивала перед ней своим круглым, перетянутым животом.

    – Вот Понапольщикова сестра пятерку дала, – энто стоит дело похлопотать...

    – Тетушка, да ты уважь! – сказала Варвара жалобным голосом.

    – Уважь! А греха-то сколько!.. Душу ведь губишь...

    – Уважь, тетушка...

    Старуха помолчала, словно соображая, уважить или нет. Вздохнула шумно, и опять запахло луком.

    – Сколько же ты дашь?

    – Да рубля два наберу...

    – Нет, за два рубля душу губить не стану. Как знаешь...

    – Да кабы были... – жалобным голосом сказала Варвара, – а то взять-то негде...

    – А ты с него и бери! С чернобрового-то своего... «Что ж ты, мол, распроделать тебя в кадык, – шить умел, а расшивать не хошь?..». Небось, найдет...

    – Я тебе платок суконный заложу. Уважь, сделай милость... Опять вздохнула Ильинишна, и дрогнул круглый живот.

    – И глупые мы, бабы... Прямо – овца! И на что заримся? Я сама молодая была... Бывало, за какой-нибудь оловяной двугривенный всю ночь не спишь... А теперь вот за стариком сплю – и горюшки мало!..

    – Уважь, тетушка, сделай милость, – жалобно повторила Варвара...

    – Ну, да уж чего ж делать, – развела руками старуха, – не пропадать же за ошибку... Помогу...

    Не зажигая огня, чтобы не привлечь чьего-нибудь постороннего внимания, Ильинишна ощупью стала исследовать живот у Варвары. Нашла нужное ей место в левом боку и с силой надавила на него большим пальцем. Варвара вскрикнула от боли.

    – Ну, ну! – грозно зашипела старуха. – Нежная какая!.. Маленький еще, – прибавила она деловым тоном, – недель восьми, не больше...

    Потом опять начала давить без милосердия, и, стиснув зубы, мычала от боли Варвара...

    – Цыц! цыц! – дыша на нее луком, шипела старуха. И мучила ее, с короткими перерывами, часа два такими пытками, которых Варвара никогда и не воображала. Потом села и, громко сопя носом, сказала:

    – Ну, теперь денька через три зайдешь, там поглядим. Прихвати водочки с бутылку – нужна будет... Ох, грехи, грехи!.. Платок-то не забудь, принеси, а то и хлопотать не стану...

    Согнувшись от боли, измученная, разбитая, Варвара проговорила умоляющим голосом:

    – Ты уж помоги ради Христа, тетушка, – мне ничего не жалко...

    – Иде ж ты раньше-то была? Я бы тебе на два года сделала... На яичных шкорках... самое плевое дело! Другие делают на зернах житных. Наговаривают и в огонь бросают. Да энто дюже уж грубо: кричат дети в огне... А я на яичной шкорлупе – без крику...

    Вернулась домой уже перед самой зарей Варвара. Двери были заложены. Стучать не хотелось: услышат свекор или свекровь – поздно вернулась – ругать будут. Самый безопасный путь – в окно. Не в первый раз: через окно уходила, бывало, через окно возвращалась.

    Она тихонько подняла окошко в горнице, полезла. В горнице, кроме Мотьки с Аришкой да Марьиных девчат, никто не спал. Никто не услышит.

    – Гляди, не убейся, а то дружок на энту ночь сиротой останется, – послышался с полу голос свекрови. Варвара едва-едва не шарахнулась назад от неожиданности. – Ишь иде ворота сделала, шалава бесстыжая!.. Вот разбей когда-нибудь глазок, он тебе, старик-то, всыпет...

    – Я к мамаше заходила... – робко, чуть слышно сказала Варвара, – мамаша захворала...

    – Будя уж – к мамаше! В гумнах иде-нибудь мамаша-то эта!.. Девчонка тут кричит – Я: «Варька! Варька!» – а Варьки и бай-дюже... Шалава!! Костыля вот нет, а то бы он по тебе походил!.. Да детей булгачить жалко... Ну погоди, милая! придет Гаврюша, хор-рошую плеть принесет...

    Может быть, оттого, что свекрови хотелось спать, она утихла скорей, чем ждала Варвара. И ничего, кажется, не сказала неожиданного или более обидного, чем говорила обычно, когда бранилась, а Варвара залилась вдруг слезами.

    Не обида, а боль отчаяния и глубокого несчастия прошла по ее сердцу, – и острая боль физическая прокатилась по груди и по животу, погнула ее к земле, – чуть голосом не закричала Варвара...

    Едва сдержалась и, тихо всхлипывая, утиралась концом платка.

    – Ну, цыц! – испуганным шепотом зашипела свекровь. – Какая амбиционная! Слова не скажи...

    – Мамаша, ты сама-то не была, что ль, молодая?.. Ты знаешь... – всхлипывая, сказала Варвара.

    – Ну и была... Дура ты набитая! Была! Так уж и слова не сказать! А если тебя оборвет кто или ворота вымажут? Как тогда моргать глазами-то?..

    – Ничего дурного не будет, мамаша...

    В темноте слышно было лишь, как фукнула недоверчиво Филипповна на эти слова и пошла из горницы.

    – Ложись уж, дрыхни... Всю ночь прошлялась, дурина.