Возврашение в Магадан -3история с элементами фэнта

По рассчитанным с Билибиным срокам Макар должен был уже вернуться, а его всё нет и нет! Почему?! Что там случилось?!


ТРУДНЫЙ СПЛАВ

   Да мне это и самому было интересно. Я решил: пока они ждут лошадей, отправлюсь-ка к Билибину на Малтан. Как? А я уже научился – надо лечь или удобно сесть в глубокое кресло, откинувшись на его спинку, закрыть глаза и медитировать, представляя перед собой то время и то место. Не сразу, но нужное ощущение придёт. Я устроился поудобнее, включил релаксирующую музыку с шумами моря, закрыл глаза и…
      О-о! Вон, они! На реке. Плывут по Малтану, а не по Бахапче. Плоты хорошо связаны, да, видно, и не в один ярус, груз плотно завёрнут в брезент и закреплён посредине. Только почему-то не плывут… А-а, ясно: сели на мель и пытаются шестами сдвинуть плот с мели. Не получается! Пришлось двоим спуститься в воду и на «раз, два, три!» толкать плот. Невидимо и я подключился, и вот интересно (!) – именно в тот момент, когда я схватился за плот и толкнул его, он сдвинулся и смог продолжить свой путь.
   
    Неожиданно пошёл сильный дождь. Пришлось причалить к берегу. Не собираясь долго сидеть (Билибин же всё время качал головой: «Время! Время! Нельзя его терять!»), нашли укромное место, натянули тент, развели костёр, чтобы немного просушить после «купания» одежду.

    Дождь, наконец, прошёл (а к мелкой мороси наши путешественники уже привыкли), но была и положительная его роль: вода в реке поднялась и плыть стало легче. После дождя по воде поплыли ветки, листья, какие-то щепки и прочий мусор, быстрое течение поднимало со дна песок, поэтому вода была какого-то желтоватого цвета. Но зато поплыли быстрее и вскоре, на третьи сутки от начала сплава, преодолев 80 километров, плоты вошли в более полноводную Бахапчу.

   – Привал! – распорядился Билибин, – Впереди по Бахапче ещё километров девяносто, надо немного отдохнуть.   
     Рано утром, как только развиднелось, желая использовать возможно дольше светлое время суток, двинулись вниз по Бахапче. Течение было довольно быстрым, Раковский и Билибин, находясь на разных плотах, постоянно говорили своим спутникам: «Ребята, ни на секунду не теряйте внимания! Река коварная, надо быть готовым к любым неприятностям.»

    День за днём проходили довольно спокойно, встречались мели, бывало, садились неожиданно на камни, но справлялись. Первым шёл плот Раковского, с названием «Разведчик», под управлением опытного сплавщика Степана Степановича Дуракова и его помощника Михаила Лунеко. Следом шёл плот Билибина, который был назван «Даёшь золото!», меньший по размерам и более «вёрткий», там плотоводом был Алёхин Иван, ему помогал забайкалец Чистяков Дмитрий Степанович.  Пёсик Дуракова Дёмка, которого в шутку звали Демьяном Степановичем, плыл то на одном плоту, то на другом.

    Дураков и Раковский были большими друзьями, вместе на Алдане работали много лет, и Дураков на первых порах был даже наставником Раковского, обучая его таёжным и старательским наукам.
    А я сейчас, присутствуя невидимо на втором плоту, устроился посредине рядом с Дёмкой, прижался спиной к грузу, закрыл глаза и под подпрыгивание плота на волнах даже задремал. Теперь мне смешно и удивительно – сон во сне: приснился Пятигорск, и я по мелкому Подкумку на какой-то лодочке плыву, цепляясь дном за камни. Вдруг я вздрогнул – мне в лицо брызнуло хорошей порцией холодной воды. Боясь проснуться окончательно и «потерять» группу Билибина, я встал и осмотрелся.

    Наши путешественники, не обращая внимание на буруны, стояли с ружьями наперевес и смотрели в сторону берега. Вдруг Раковский с первого плота закричал:
   – Не стрелять! Это не медведи, это люди!
А по берегу в сторону плотов бежали два человека, якуты – охотники, взмахивали руками и кричали:
   – Кер, кер, догор! Тас баар! Тас!
Раковский, знающий якутский язык, понял и тоже закричал:
   – Камни! Впереди пороги!
   Втроём на «Разведчике» упёрлись шестами, стараясь остановить плот, мы на втором плоту не успели, проскочили мимо первого, чуть не сбив его, и сели на камень. Да так сели, что плот наклонился, железная печка покатилась в воду, сметая на своём пути всё, что было плохо закреплено. Раковский со Степанычем и Мишей подтянули свой плот поближе, все переместились на него, прихватив все тюки, в том числе и намокшие, и уже в шесть пар рук причалили к берегу.
     Билибин первым бросился к охотникам:
   – Медведи! Вы живы!
   – Какой медведи?! – удивились охотники, – Хозяин – суох!
   – Нет здесь медведей, – объяснил Раковский – Надо же, повезло – чуть людей вместо медведей не пристрелили!
   Устроились у костра охотников обогреться и просушиться, переживая неожиданное происшествие.
   – Повезло нам с охотниками, предупредили об опасности, – сказал Билибин, – могло быть хуже. Надо будет в тёмное время суток плыть аккуратнее.
   – Да-а! Опять нас судьба спасла, – сказал Миша Лунеко. – А помните? На второй день по Малтану, если б не звериное чутьё Степаныча, шваркнулись бы мы с двухметровой высоты водопада на камни, точно бы погибли!
   – Я тогда всю кожу на пальцах стесал, когда расчищали проход в протоку, чтобы обойти этот водопад, – сказал Алёхин, дуя на свои пальцы.
   – А у меня на плечах красный след остался от жгутов, которыми мы тащили плоты, – это из темноты раздался голос Дмитрия Чистякова.
   – Хе! – сказал Миша, – да эти эполеты, наверное, у всех. А кто тогда первым затянул «Дубинушку»?
   – Как кто? – засмеялись все в ответ, – наш капитан! Юрий Александрович! А, может, в честь Дуракова за спасение назовём тот порог его именем?
   – А что? – ответил Билибин, – Я не против. Но тот порог на Малтане мы уже назвали «Неожиданным». Этот назовём «Два медведя», а все следующие предлагаю назвать именами каждого. По алфавиту фамилий, чтоб не обидно было. Вот следующий порог будет у нас Ивановским, в честь Алёхина. Потом будут Юрьевский, Степановский. Затем – кто там у нас по фамилии дальше? Лунеко? Значит, – Михайловский, за ним Сергеевский и Дмитриевский. Хорошо бы, чтоб больше порогов не было.

   Поговорили с «медведями», далеко ли до порогов. Они сказали, что до основных порогов «три кеса», то есть около 20 километров.
   – А вы там плавали?
   – Суол суох! Бары агат элеххит!
   Раковский перевёл: «Дороги нет, все утонете!»

    Но не поворачивать же обратно! Утром, выспавшись и отдохнув, общими усилиями сняли плот с камня и подтащили к берегу. Кто-то занялся мелким ремонтом плотов, кто-то раскладывал спасённые продукты и вещи для просушки, все горевали, что печку так и не нашли, но – самое главное – потерялся Дёмка! Бегали по берегу, звали, Дураков два раза выстрелил в воздух из ружья – ничего! На Дуракова нельзя было смотреть, когда приняли решение продолжать сплав. Здоровый бородатый мужик с неизменной трубкой во рту чуть не плакал. Попросили охотников, чтобы, если пёс найдется, пригреть его, и поплыли дальше.
     Несколько часов плыли быстро, но спокойно. Ближе к концу дня бешенная Бохапча взбунтовалась, все встали и напряжённо смотрели вперёд.   Там сопки своими высокими гранитными склонами, как стены, стискивали реку, течение убыстрилось, и на волнах опять появились белые гребешки.

    Солнце склонялось к закату, и Билибин громко, перекрикивая шум волн, от которого даже ломило в ушах, прокричал:
   – Впереди пороги! Причаливаем к берегу, мы точно не знаем, на сколько километров они тянутся, поэтому начнем их прохождение завтра.
   Уже на берегу Раковский предложил:
   – Утром надо будет предварительно сходить по берегу и посмотреть, что там и как…
   Так и сделали. Билибин, Раковский, взяв с собой Алёхина и Дуракова, пошли, хоть сверху, посмотреть на пороги. Перед ними открылась, как сейчас сказали бы, «картина маслом!» Суженное высокими отвесными берегами русло реки перегораживалось огромными беспорядочно разбросанными камнями. Вода около них останавливалась, как перед запрудой, и с грохотом летела вниз к очередной «запруде», поднимая вверх тучу мелких брызг.
   – Ну, что? – обратился Раковский к рабочим.

   Иван со Степанычем переглянулись, пожали плечами – выбора ж не было. Степаныч, который вёл первый плот, ещё раз посмотрел вниз и, махнув рукой, произнёс какое-то, как мне послышалось, волшебное, то ли китайское, то ли японское, заклинание:
   – Ху-сим! Пройдём!
   О-о! Это был ещё тот сплав! Река своей могучей рукой подхватило плоты, помчала вниз, стараясь обязательно зацепить их за камни, неожиданно возникающие по бортам, развернуть плоты, закрутить среди ревущих волн, чтобы они потеряли управление, последствия чего даже трудно себе представить, но Дураков и Алёхин – наши смелые плотоводы – так смогли провести плоты, что ни они, ни грузы практически не пострадали. И ведь это продолжалось с небольшими перерывами на разведки не один час – практически до наступления темноты.

    На следующий день надо было пройти Сергеевский порог, самый длинный и самый опасный. Перед ним причалили к берегу, чтобы сходить на разведку, а я решил остаться на берегу – боялся невольно помешать плотоводам. Так что видел этот сплав во всех подробностях со стороны.
     Сергеевский порог начинался от трёх огромных камней и после слива, типа небольшого водопада, тянулся на добрый километр по разбросанным по всему руслу камням. «Прочертить» между ними своеобразную трассу проводки плотов было невозможно. Отчаянно плотоводы решили плыть.            Волны швыряли плоты во все стороны, то подбрасывая, то, наоборот, покрывая сверху, то с огромной скоростью устремляя вперёд, то резко останавливая около очередной преграды. В одном месте большой вал посадил «Разведчика» на камень, да так резко, что он затрещал по швам.

    Раковский потом рассказывал, что он, оглянувшись назад и увидев, как прямо на них летел плот «Даёшь золото!», закрыл на мгновение глаза и подумал: «Ну, всё! Конец!». Но Билибин и Алёхин так изо всех сил ударили шестами в камень, а Чистяков просто лёг всем телом на руль, что их плот, сделав дугу, обошёл «Разведчика» и устремился вперёд.

    Раковский, Дураков и Лунеко, как ни раскачивали плот, не могли его сдвинуть с места – ничего не получалось. Засели крепко. Попрыгали в ледяную воду, чтобы попытаться сдвинуть плот. Но где там? Оказалось, что ноги не доставали до дна, а мощное течение стремилось во что бы то ни стало оторвать тела от плота и унести в неизвестность!

    «Даёшь золото!» долетел без остановки до конца порога, и его команда бросилась по берегу на помощь своим друзьям. Но и им ничего не удалось сделать. Я увидел, как на плоту стали махать топорами. Что они хотят? О! Оказывается, они решили обрубить часть плота, которая особенно крепко засела на камень. Получилось! Часть плота в четыре бревна осталась на камне, все попрыгали на его остаток, узкий «Разведчик» оторвался от камня и понёсся вниз.

     В этот день решили больше не плыть, остались на берегу, сушились и отдыхали.  На следующий день, как говорится, слава Богу, всё закончилось, и после последнего, Дмитриевского, порога, мутные воды бешеной Бахапчи вынесли плоты на широкие просторы могучей Колымы. Погода была хорошей, путешественникам оставалось доплыть до Среднекана, может быть, меньше, чем через неделю, и я решил: «Всё! Пора вернуться в Магадан», точнее в посёлок Олу, где Цареградский готовил следующий транспорт.

ХОЛОДНАЯ ЗИМА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОГО

     Цареградский продолжал на последних нервах ждать. Наконец, ранним утром, уже в середине сентября, появился около школы Макар. Один. Без лошадей и Петра Белугина – рабочего экспедиции. Цареградский, увидев его из окна, выскочил на крыльцо и закричал:
   – Макар! Ты почему так долго?! Почему один, где лошади, где наш товарищ? Что с нашей группой?

    Выскочили и полуодетые рабочие, Бертин с Корнеевым, доктор. А Макар стоит спокойно и вроде как улыбается, не поймёшь. Только его глаза на сильно обветренном морщинистом лице стали ещё более узкими, чем были до этого. Он спокойно и с достоинством поздоровался со всеми и достал из-за пазухи письмо.
               
   – Псё хорошо, однако, псё – порядок. Тебе от Юрия письмо и мешок с какими-то камнями.
     (Я уже обратил внимание на то, что якуты не всегда выговаривают звук буквы «в», часто заменяя её на «п» или «б»).   
 
   Цареградский нетерпеливо вскрыл письмо. Из письма, дополненного  рассказом Макара, он понял, как всё в этом путешествии было:
       Примерно через два часа после выхода отряда из Олы пошёл сильный дождь, который сразу размыл дорогу, и по ней, как по руслу, потекла вода. Идти стало невозможно. Пришлось сойти с тропы, хоть как-то укрыть лошадей среди деревьев и устроить временный лагерь.

       На следующий день после дождя пошли и дня через три, преодолевая в день по 25 – 30 километров, благополучно добрались до водораздела между реками Олой и Бахапчёй, поднялись на перевал и спустились к правому притоку Бахапчи реке Малтан.
   
    В этом месте Малтан скорее был похож на бурлящий, хоть большой, но ручей. Стали спускаться по долине Малтана ниже, дошли до впадения в него небольшой речки Хирюнды. Отсюда Малтан уже стал достаточно полноводным, и Билибин решил начать сплав отсюда. Вблизи устья Хирюнды разбили лагерь, на сопке вверху нашли отличные сухостойные деревья, которые с помощью лошадей, задержав их ещё на два дня, спустили вниз, и начали строить плоты. 28 августа Билибин отпустил Макара и его спутника с лошадьми, а отряд начал свой сплав.

    В письме Билибин торопил Цареградского с выездом, чтобы до заморозков успеть выйти к Малтану и именно водой добраться до Среднекана. «Река – лучшая дорога, – писал он, – и ты потратишь меньше времени и сил, чем если бы добирался до места с лошадьми».

    В мешке прислал крупные окаменелые раковины, которые нашёл в обнажениях в верховьях Олы. «Ты же у нас не только геолог, но ещё и палеонтолог. Поэтому посылаю их тебе для определения, – писал Билибин. – Нам важно знать геологический возраст здешних пород»
     Прочитав письмо, Цареградский снова обратился к Макару:
   – Макар! Но ты же по всем расчётам должен был вернуться ещё неделю назад! По письму Юрия Александровича, до Хирюнды двести двадцать километров. Оттуда без груза не больше недели хода. И почему ты один? А где лошади? Где наш товарищ?
   – А моя и пришёл пять дней назад. Псе баша лошадь близко, он много работал, много ящик, много дерево таскал, мало кушал, трава там сапсем нету. Надо хорошо отдыхай, хорошо кушай. Однако, через два дня баш товарищ с лошадь придёт и можно ехать. 
               
   Нетерпеливо ждали тот день, когда вернутся лошади. Решил Цареградский, что с этим маленьким караваном пойдёт Бертин вчетвером с рабочими, наиболее подготовленными для сплава на плотах, а сам он пойдёт с ними до Малтана, чтобы лучше ознакомиться с маршрутом, и затем возглавит группу по зимнему пути.

    А пока, взяв раковину и достав справочники, стал искать, что это за шедевр… «Ух, ты! – удивлённо, чуть не воскликнув в голос, подумал он, – это же иноцерма! Подобная находка была ещё у Черского на Индигирке, а геолог Казанский во время своей экспедиции 1909-1912 года тоже подобное нашёл в районе Охотска. Хорошо, что я этим занимался в институте! Это же Юрский период – 150 миллионов лет назад! Что это значит? На такой огромной территории – сходные по происхождению толщи сланцев и песчаников!»

    Но радоваться открытию не пришлось: вернулся с лошадьми Белугин, быстро их навьючили, и бертинская четвёрка вместе с Валентином Цареградским двинулась в свой нелёгкий путь.
 
     А я – что? Я, незримо присутствуя среди них, ничем не мог им помочь. Посмотрел на небо, на море и тяжело вздохнул: «Непогода идёт! Уже сентябрю скоро конец, а это даже не Дальний Восток, это Дальний Север и хорошего в это время ждать не приходится!»
    
      Как в воду глядел! Как только группа Бертина поднялась на Яблоневый хребет и добралась до урочища Эликчан, где были устроены якутами лабазы, температура резко снизилась, пошёл мокрый снег, проходимость дороги настолько упала, что лошади вообще не могли идти.  Что делать? Приняли очень непростое решение – арендованных лошадей вернуть, а самим остаться здесь лагерем и ожидать зимнего каравана. С тревожным сердцем и ощущением бесполезности только что проделанной работы вернулся Цареградский в Олу.

     То, что группа Бертина не смогла идти на Среднекан, стало беспокоить уже и Ольское начальство: туда, ведь, кроме Билибина ушли артели старателей, порядка 30 человек. К удивлению Цареградского, сразу была оказана помощь в организации обоза из 28 оленьих нарт с каюрами (а это порядка семидесяти оленей!), который после праздника, 8 ноября, несмотря на ещё хрупкий снег, вышел в путь.

     Неожиданно 17 ноября в Оле появился ушедший с Бертиным Евгений Иванович Игнатьев, до предела уставший, так как старался как можно быстрее дойти до своих. Бертин в записке написал: «Валентин, боюсь думать о самом плохом. Охотники на месте начала сплава нашли исхудалого Дёмку. Видимо, шёл издалека. Что-то случилось с нашими товарищами. Поспеши!»   
        Цареградский «рванул» в РИК, там срочно собрали расширенное заседание президиума и заслушали эмоциональный доклад Цареградского. В вынесенном постановлении много было сказано нелестных слов как в адрес самой экспедиции, так и её организаторов, и руководителей на «материке». В свой адрес практически ничего не было отмечено, но Цареградский высказал им всё!
      В результате на следующий день вышел в путь обоз из последних 12 оленьих нарт (с тридцатью оленями), а Макар с сыновьями, узнав о беде, пригнал шесть собачьих упряжек, нарты которых нагрузили продовольствием, тёплой одеждой, печкой и горбушей для собачьего корма, и на этом транспорте уехали Цареградский, Казанли и их спутники в бухту Нагаева Игнатьев и Мосунов. Они хотели не только обогнать олений караван, но и свернуть к порогам, чтобы узнать, что же случилось с их первой группой.

    Я, не зная о том, что будут собаки, пристроился к первому транспорту с оленями.  Что это был за поход! Снег ещё не устоялся, был рыхлым, «укатанной» дороги не было, ноги оленей, не говоря уже о людях, которых тоже было немало, вязли в этом снегу, и передвигаться было неимоверно трудно! Поэтому движение было медленным. Световой день становился меньше и меньше, часто снежная пурга мешала движению, а тут ещё и мороз опускался всё ниже и ниже сорока градусов.
     Мне тоже было нелегко. Я увидел во сне, что на мне были сапоги типа авиационных унт, на голове – моя, ещё из магаданского детства, шапка-ушанка и обычное, тоже из детства, как носил в Магадане, полупальто. Один якут-погонщик каким-то своим зрением увидел меня и, вероятно приняв за «настоящего», накинул на меня олений тулуп. Я, укутавшись в него, пристроился временно на одну из нарт и так проехал несколько километров, снова потом присоединился к «своей» команде, часто идущей, ухватившись за нарты, пешком. Шёл и думал: какая же всё-таки у геологов необыкновенная профессия! Пожалуй, самая трудная из всех. Сейчас у них есть и снегоходы, и вездеходы, груз и людей в любую точку можно доставить вертолётом, а тогда… Всё время пешком, своим ходом, в любую погоду, на многие сотни километров, без хороших карт и всяких джи-пи-эс, кайлом и лопатой добывать образцы пород, которые потом в своём рюкзаке доставлять на базу для исследования, часто испытывать нужду в тепле и пропитании, долгие месяцы жить в полевых условиях – это выдержать может далеко не каждый, а они не могут без этого жить!
    
    Вспоминал свою подружку школьных лет из посёлка Дебин, что недалеко от Ягодного – продолжая дело своего отца, она окончила геолфак Киевского университета, вернулась на Колыму и проработала там геологом 20 лет.
    Только через 48 (!) дней 26 декабря первый транспорт, забравший по пути группу Бертина с Дёмкой, подошёл к Среднеканской базе наших геологов и артелей старателей. А Цареградскому, выехавшему на собаках к месту начала сплава, встретились там охотники – якут и эвен, которые сказали, что слышали о шести нючча (русских), которые шли с грузом вверх по Хиринникану.
   – А кого-нибудь из них узнали? Приметы, рост? – настаивал Цареградский
Макар переводил вопросы и вёл беседу. Наконец, повернулся к геологам.
   – Тунгуз – балда, тунгуз мало знает, саха знает. Видели Улахан Тойон и Тойон Мурун, псе наша люди – большой начальник Юрий и Длинный Нос. А собака Малтан не пойдёт, собака Малтан мёртвый будет. Эликчан пошли, Бохапча – Хириникан далеко, Эликчан – Хириникан близко.   

   Пришлось «собачьему» отряду вернуться на старую дорогу. Так что, появился Цареградский на Среднекане только 3 января.
    Навстречу прибывшим вышли из довольно большого выстроенного и засыпанного снегом чуть не до крыши барака Билибин и Раковский. Цареградский их даже не сразу узнал – они были какими-то почерневшими, до предела заросшими и очень исхудалыми. Пока разгружали под руководством Корнеева грузы, Билибин уединился с Цареградским в своей каморке. Нет, он не ругался, не говорил на повышенных тонах – видимо, на это не было сил – он смотрел разгневанным взглядом на своего зама и усталым голосом спрашивал:
   – Валентин! Как ты мог?! Ты объясни, как ты мог?!
   – Юра! Да я…
   – Нет, не объясняй, не приму никаких оправданий! Я просто не понимаю, как ты мог? Я на тебя надеялся, ты должен был ещё в ноябре второй группой доставить хотя бы тёплую одежду и продукты, а сейчас что? Уже Новый год прошёл! Тебе повезло, что все живы, а то… Уходи! Не хочу тебя видеть!

    Ушел Валентин в выделенный ему закуток в бараке, сел на топчан, положил руки на какое-то подобие табуретки или столика, опустил на них голову и не знал, что думать. Зашёл Раковский.
   – Что, Валентин, досталось?
   – Плохо мне, Серёга, плохо! Ты понимаешь, ...
   – Не рассказывай, мне Корнеев и Казанли уже всё рассказали. Да, начальник наш бывает очень жёстким. Но, знаешь, я с Юрием знаком давно, он бывает суров, но быстро отходчив. Уверен, завтра всё будет нормально. Не переживай. Как у Соломона: «Всё пройдёт», слава Богу, ты дошёл, и все живы.
   – Ты что, веришь в Бога?
   – Как тебе сказать? В церковь не хожу, молитв не читаю, но я ж в церковной среде жил до 18 лет.
   – Да?!
   – Да. Мой отец был священником. Его, когда я ещё был лет десяти, перевели из Могилёва полковым священником в Забайкалье, в 14-ом году ушёл на германский фронт и там умер от тифа, а меня, представляешь, мобилизовали в армию Колчака. Хорошо, что не успел поучаствовать в сражениях, сбежал и в Гражданскую служил в Красной. Уже потом поступил в Иркутский политех. А у тебя кто родители?
   Цареградский не был готов к такой же откровенной беседе. Он помолчал, подумал и ответил:
   – У меня? Да оба – педагоги. Ты расскажи, как вы добрались, как вы тут жили? Как выжили?
   – Не без приключений, но добрались мы нормально. И знаешь, в оригинальную дату – 12 сентября, ровно через 3 месяца от нашего отплытия из Владивостока! В устье Среднекана никого не было, старатели расположились выше по течению, и мы решили поставить базу недалеко от них. Построили этот барак и начали обследование и съёмку ближайшей территории. Старатели, когда мы им объяснили, что у нас другие, не как у них, задачи, что наше дело – разведка, а не добыча, сменили, как говорится, гнев на милость, и мы даже подружились. Это потом, в конце сентября по снегу сюда прибыли из Охотска Оглобин от «Союззолота» и Поликарпов с артелью…
   – Постой, Поликарпов – тот самый?
   – Да, он, собственной персоной. Это ж он открыл золото в ручье Безымянном, где мы сейчас и находимся. А Оглобин объяснил старателям, что всё это теперь государственное, и золото надлежит сдавать в его контору.
   – А потом?
   – А потом – что? Потом стало всё холоднее, в конце сентября уже пошёл снег, в ноябре у старателей стали кончаться продукты и Билибин решил немного поделиться с ними. Он же был уверен, что вот-вот придёт вторая группа, а за ней – ну, уж не позднее 15 декабря – остальные.  Потом забили лошадей (старатели теперь с нами делились), потом собак, затем в снегу раскопали замороженные (мороз-то был под шестьдесят!) внутренности лошадей… В общем, трудно было. Работы все были прекращены, люди в основном лежали в бараках и берегли силы. Юрий первого декабря с Оглобиным и Степанычем пошли в Сеймчан, за 57 километров отсюда, достать продукты, но якуты в стойбище сказали, что сами голодают, и отказали. Хорошо ещё, что забрали у них наших двух лошадей, которых мы купили у старателей и отдали якутам временно на прокорм. Вот, видишь, я в дневнике записал: «25 декабря. Всё съедено, вывариваем лошадиные кости…» Честно – если бы вы пришли ещё позднее, не знаю, что бы было!
      – Да-а. кошмар. Мне наука на всю оставшуюся жизнь!

     Они разговаривали, а я, пристроившись на каком-то узле, слушал их и думал: вот сидят передо мной двое молодых мужчин – Раковскому еще нет тридцати, Цареградскому, вообще, только двадцать шесть – разговаривают и не знают (а я-то уже знаю!), что отныне они прочно связали свою судьбу с Колымой.  Что будут участвовать ещё не в одной экспедиции, в том числе, и в качестве их руководителей, что будут первооткрывателями крупных золотых месторождений, особенно – Раковский, станут лауреатами Сталинской премии 1-ой степени. Билибин после очередной экспедиции будет руководить всеми геологическими работами на Колыме, но в 1933 году, не согласившись с руководством в приоритетах и методах поисков, покинет Колыму и перейдёт на научную и педагогическую работу, а эти двое на долгие годы останутся здесь.
     Сергей Дмитриевич пройдёт через многие должности, но этот неутомимый исследователь вместо Главного Управления всегда будет предпочитать работу на местах, возглавляя геологические разведки практически во всех труднодоступных Горнопромышленных Управлениях (оригинальная аббревиатура – ГПУ – не правда ли?). Только тяжёлая болезнь вынудит его в 1959 году уйти на пенсию и покинуть Колыму, но его имя навсегда останется в названиях ручья в Среднеканском районе, порогов на Бахапче, улицах в посёлках Нексикан, Ягодное, Усть-Нера, Батагай, городе Сусуман.  А Цареградский Валентин Александрович станет начальником Геологоразведочного Управления и заместителем начальника Дальстроя по геологоразведке, генерал-майором инженерно-технической службы, геологоразведочной службой будет руководить 15 лет. Под его руководством в 1945-46 годах будет открыто месторождение урана, особенно в районе Бутугычах, в месте со страшным названием «Долина смерти» откроет в урочище Бутугычах (что по-якутски значит «Долина Смерти»), в 1944 году получит звание Героя Социалистического Труда и его имя тоже будет увековечено в названиях улиц в посёлках Хасын и Усть-Нера, в названии ледника в Момском районе Якутии.

    А пока они сидели рядом и говорили о насущных делах и о том, что будут делать не через несколько лет, а завтра.
   – О. Валентин! Да у тебя глаза закрываются. Да конечно – после такой дороги!
   – Ты прав, – усталым голосом ответил Цареградский – что-то меня сморило. Пожалуй, посплю. Давно не лежал в таких условиях.

     Я почувствовал, что меня тоже как бы сморило, сидел расслаблено с закрытыми глазами на чём-то, откинувшись спиной, и не видел, а слушал их разговор. Медленно и с неохотой попытался открыть глаза, и вместо тёмного и бесформенного потолка барака увидел потолок своей спальни, еле освещённой горящей перед иконами лампадой. Однако в голове моей ещё крутились мысли об этих двух геологах, сыгравших неоценимую роль в освоении этой огромной территории, которую скоро будут называть единым словом «Колыма». И в этой полутемноте, ещё окончательно не проснувшись, я как бы услышал голос Раковского:
   – Забыл спросить: так тебе удалось встретиться с Луксом?
   И усталый ответ Цареградского:
   – Удалось. Я в бухте побывал и всё ему рассказал.

(продолжение следует)